Гендель Казимир Казимирович : другие произведения.

Заболотье

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Заболотье", являясь продолжением "Бури в стоячих водах", охватывает период с 1955 по 1957 годы включительно, когда спецпереселенцы стали массово получать самую настоящую вольную. И не только латвийские граждане, но и украинские. Этих освободили на год раньше. Освобождение как одних, так и других получалось не так уж и гладким, какого они ожидали. Здесь описаны разные перипетии не только с украинцами, но и особенно подробно с прибалтами, местное начальство которых старалось уговорить повременить с отъездом, а то и вовсе остаться на всю жизнь.

ЗАБОЛОТЬЕ

Продолжение "На "вечном" поселении"

  
   Завершающая повесть Сибириады. В ней отражены события с 1955 по1957 год включительно. А также дальнейшая судьба некоторых её участников.
  
   Когда в апреле 1949 года, депортированных латышей выгрузили в совхозе, семья Эзериньшей состояла из трех человек. Мать Моника, высокая, сухощавая, стройная женщина и два сына. Старшему из них Язепу, только что минуло пятнадцать, но на вид, он выглядел старше. Невысокого роста, коренастый, глаза немного на выкате, нос мясистый, а при разговоре, чуточку картавил. Младший Бронислав - полная противоположность брату. Худенький, долговязый, с бледноватой кожей, продолговатого лица. И хотя, разница в их возрасте составляла всего чуть больше года, на самом деле, казалось не менее пяти, шести лет.
   Трудно сложилась бы жизнь этой семьи в дальнейшем, если бы, после карантинного месяца, Монику не заметил татарин - пекарь, давно подыскивавших себе подмогу из непьющих. Так, случайно, она и попала к нему в подручные. Приходилось выполнять всякую работу: таскать из болота воду, заводить тесто, смазывать жестяные формы нигролом, либо солидолом - что на данный момент привозили из мастерских. Хлеб в совхозе был строго нормирован: двести пятьдесят грамм на нерабочего, четыреста - работягам. Причем, он всегда был, как здесь говорили, с закальцем, а это означало, что, только середка буханки походила на хлеб, а остальное напоминало влажное, склеившееся месиво, плотно прилипавшее к зубам, к нёбу. В выгоде от него был только РАБКООП - рабочий кооператив, снабжавший продуктами весь совхоз. От такой влажности, образовывались большие излишки муки, которые потом, между собой делили: председатель Валуев, директор совхоза и прочие "специалисты".
   Так вот, когда не замечал пекарь Сафар, иногда удавалось запрятать под передник какой-нибудь огарышек и принести домой детям. Так она и вытянула до тех пор, пока сыновья не стали зарабатывать себе, сами. Да, тяжело одной растить двоих детей, да еще, в чужой земле! Впрочем, был у них и отец, только, в это время Антон Эзериньш, по пятьдесят восьмой статье обживал Дальний восток, и минуло уже целых десять лет, как в районе Магадана, валил лес. Оставалось отсидеть, еще пятнадцать. Но наступил период Хрущевской "оттепели" и Антона освободили условно с таким условием, что он не имел права выезжать в Европейскую часть Советского Союза.
   Так, волею судьбы, он соединился с семьей, где его сразу причислили к остальным переселенцам и так же, как и те, два раза в месяц, стал посещать местную комендатуру, чтобы отметиться, или, как здесь говорили, расписаться. Прошел почти год после освобождения, а здоровья так и не прибавилось. Во всем нутре по-прежнему, что-то ныло, тянуло, кололо, а наружу выходило тяжелым, затяжным, иногда с кровью, кашлем. Нужного лекарства не было ни в совхозе, ни в районе, что заставляло отчаявшуюся жену Монику внимательно прислушиваться ко всем советам всезнающих бабок. С большой надеждой на поправку, она готовила по их рецептам различные снадобья, которые, ну никак, не хотели выправлять здоровье. Убедившись в их бесполезности, она пошла к китайцу. Вообще-то, он был русский, но здесь его так звали потому, что недавно прибыл из самого Китая. Это Мао Дзе Дун, придя к власти, выгонял из страны всех русских, которые, в свою очередь, некогда убегали туда от Ленина, когда тот стал у руля Советской власти. Так вот. Ново испеченный "китаец" по имени Константин, работал в совхозе учетчиком, сменив на этом посту несообразительного корейца, который, в свою очередь, как и многие его сверстники, некогда был вывезен в Советский Союз из корейских детдомов, по "гуманитарным" соображениям. В данном совхозе, по государственному распределению, их обосновалось трое.
   Горный инженер, ещё до революции, закончивший Московский институт Константин, среди прочих здешних работяг, старался ничем не выделяться. Но любопытные бабки еще в самом начале заметили, что этот мужик с молоденькой дочерью, привез много книг, всяких склянок, коробочек, поэтому, с первых, же дней, стали считать его очень умным, а, вместе с тем, и подозрительным человеком, с которым надо держать ухо востро и, в меру, за ним присматривать. О том же, их предупредил и местный парторг.
   Выслушав сбивчивую просьбу посетительницы, Константин страшно испугался, и, замахав руками, воскликнул:
   -Кто вас ко мне прислал!?
   -Я советовалась с детьми, - в свою очередь, испугавшись такого приема, отвечала Моника, покраснев, что соврала.
   -А кто вам донес, что я умею лечить? - допытывался Константин, внимательно вглядываясь в изможденное лицо женщины.
   -Никто. Мы просто догадываемся.
   -Кто это "мы", я не совсем понял?
   От страха, потерять последнюю надежду, у Моники перехватило дух, она
   поперхнулась и заплакала.
   -Я так не хотел, - спохватился Константин, ногой пододвигая табурет, и предлагая присесть.
   Но, испуганная посетительница осталась стоять, стареньким платком утирая обильно катившиеся слезы.
   -Садитесь, прошу вас, - уже более примирительным тоном, предложил
   хозяин. - Я вас понимаю, вы пришли за поддержкой, но, вначале, мне показалось..., впрочем, не будем об этом. Вся наша жизнь и без того, одни подозрения, да тревоги. Но, хочу вас заверить, что я никакой не врач и все мои жизненные познания заключаются в геологии, экономике, химии, истории, если хотите. Эти предметы, в меру своих способностей, я преподавал в Шанхайском университете. С медициной я знаком только понаслышке. А что про меня говорят в деревне? - не выдержав, поинтересовался он.
   -Говорят, что вы очень умный, все знаете, только этим не хвастаете, - немного успокоившись, отвечала женщина.
   -Да, так и есть. От властей ничего не скроешь
   Моника по-прежнему стояла в нерешительности, не соображая, что делать, или говорить дальше. Но тут у не внезапно вырвалось:
   -А это правда, что будто и вы тоже высланы, не в обиду вам, будь сказано?
   Константин снова широко раскрыл глаза и, как ей показалось, даже побелел.
   -И об этом все знают! - не-то удивленно, не-то сочувственно, произнес он, почесывая затылок.
   -Похоже, что так и есть, - простодушно отвечала посетительница.
   -Какие языки! Впрочем, здесь ничего не скроешь. Я только пытался не разбалтывать лишнего, а, оказывается, здесь и так все, всё знают. Так вы хотите сказать, что наше положение в чем-то схоже?
   -Я уже и не знаю что сказать, чтобы только вас не обидеть
   -Ладно, пусть будет так, только не будем об этом громко говорить.
   -У меня не было другого выбора, поэтому я и пришла к вам, - напомнила
   Моника о цели своего посещения. - Но, если вы не врач, то я понимаю, ничем нам помочь не можете. Я уже всех исходила, всех выслушала, а муж на глазах, как умирал, так и помирает, - и она снова потянула конец платка к раскрасневшимся глазам.
   -Хорошие. Я смотрю, вы тоже много страдаете на этом свете. Впрочем, есть у меня некоторые травы из Тибета. Сам я ими ни разу не пользовался, не было надобности, но на Востоке ими все лечатся, - и он полез в кованый сундук. - Вот, возьмите, попробуйте сделать из них отвар, самым обыкновенным способом, - и подал несколько пучков засушенной травы. - За их эффективность я не ручаюсь, но, в крайнем случае, хуже не должно быть. На моих глазах люди пили.
   -Спасибо, я уплачу, сколько надо, - спохватилась обрадованная женщина, и полезла в передник за деньгами.
   -Во-первых, за такую помощь денег брать не принято, а во-вторых, я не знаю, насколько оно сможет помочь в конкретном случае. Вы же знаете, что помощь лекарства зависит не только от него самого, но и от состояния организма, насколько болезнь запущена, и еще много, много всяких факторов, о которых мы даже не догадываемся. В общем, как говорится: дай-то, Бог...
   С драгоценной травой, завернутой в какую-то газету с непонятными знаками, окрыленная надеждой Моника, прибежала домой и сразу же поставила закопченный "трумуль" на железную печку. Отныне, вся надежда на выздоровление возлагалась на эту волшебную траву, да, еще, как он говорил, на самого Господа Бога.
   Шел 1955 год. Ссыльные латыши, а до них и украинцы с немцами, успели притерпеться, приноровиться, в какой-то степени, даже смириться со своим безвыходным положением. А, что оставалось еще делать! Но, несмотря на повседневные заботы, в их памяти, по-прежнему свежС сохранялись два роковые дня, от которых стала зависеть дальнейшая жизнь. Первый день, или точнее, раннее мартовское утро 1949 года, когда под угрозой оружия, пришлось покинуть родину, а второй, это случилось действительно днем, в апреле месяце того же года, когда добровольно - принудительно, давали почти смертельную клятву на "вечное поселение" в Сибирской стороне! Однако, у каждого взрослого "поселенца", на самой глубине истерзанной души, по-прежнему, не угасая, теплилась искра того, что в их положении может еще многое перемениться в лучшую сторону. Да, пройден очень длинный путь неволи, но ничего же в мире, нет вечного! Значит, и это унижение должно было, когда-то кончится. Пусть не завтра, не послезавтра, но когда же - ни будь... Вот, и Сталин успел уйти в небытие, а кто его теперь оплакивает? А, ведь, в день похорон думали, что от обильных слез переполнятся реки, а вся страна от скорби, попросту сойдет с ума. Ну, и сколько времени прошло с тех пор? Только каких-то, два года, а тот мрачный период, постепенно стал подзабываться, в то время как страна, несмотря на все перипетии и неурядицы, как шагала в будущее, так и шагает. Жизнь не ограничишь, ни пятилетками, ни семилетками, ни еще чем, что не успели придумать.
   Да, жизнь шагала, бурлила где-то там, за Уралом. Об этом писали из далекой родины. Здесь же, в сибирской глухомани, в промозглом восприятии политического тумана, она как бы расплывалась, расползалась до такой степени, что нельзя было четко различить, где её начало, а где продолжение. Куда бежать, зачем торопиться! Десятилетиями сложившийся уклад местной жизни был настолько привычен и размерен, что вполне устраивал всех обывателей. Газеты, приходившие с опозданием в три, четыре дня после выхода их в свет, здесь мало кого интересовали, поэтому на них подписывалось только руководство, да и то, лишь потому, что от них того требовало, районное начальство. Местная радиоточка, работавшая только в вечерние часы, передавала, в основном, какие-то достижения народного хозяйства, которые в реальной жизни, никому небыли доступны, а в последних известиях, в адрес руководителей партии и правительства звучали одни похвальные призывы. Простому люду они настолько приелись, что в деревне, слушать их осмеливался, скорее всего, лишь один человек. Им мог быть, секретарь парторганизации. Нет, не из актуальности однообразных новостей, а только для того, что на местных партсобраниях, должен был, а этого требовала его должность, сообщать "свежие новости" собравшимся, которые, к тому же, занятые беседой между собой, его и не слушали. Но формальность, для отчета по инстанциям, была соблюдена, и проделанной работой все заинтересованные стороны оставались довольны.
   Зато, любопытные латыши с жадностью ловили каждое слово, вылетавшее из черной тарелки, надеясь услышать то, что, может быть, пропустили мимо ушей местные жители. Они анализировали, усердно обсуждали любую подозрительную, на их взгляд строчку, предложение, вычитанные в, уже старой газете, за ненадобностью, отданной им начальницей почтового отделения. Они были уверены, и это было сущая правда в том, что, по сравнению с местными сибиряками, сами реальнее чувствуют не только пульс обыденной жизни, но и государства в целом. И, когда у руля страны появился новый руководитель в лице Хрущева, совершенно невольно, прониклись к нему чувством доверчивого расположения. И не зря, потому что вскоре пошли слухи о свертывании репрессий к таким, как они сами. Дальше - больше! Появились сведения о некоем обновлении, в задыхавшемся обществе. На открытых парт собраниях, на которых, в обязательном порядке, должны были присутствовать и прочие, на этот момент, не занятые селяне, секретарь парторганизации начал упоминать о каких-то идеях, появившихся в правительстве, только о каких, толком не знал, пока, и он сам. Хотя те, новые веяния, в деревню доходили в теоретическом виде, латыши в них стали усматривать нечто большее и обнадеживающее. Ведь, даже самое легкое дуновение свежего ветерка, проникает во все щели, хотя физически это и не всегда ощутимо. Ссыльным, внутренний голос подсказывал, что волна каких-то преобразований грядет, и что они уже, не за горами. Стоит только еще немножко поднатужиться, потерпеть и все в этой жизни станет на свои места. В общем, до скорой встречи, будущее!
   За деревенской, однообразно - изнурительной работой, время тянется долго и нудно. Поэтому, ощущение грядущих перемен, то вырисовывалось явственнее, то на время затухало, пока, однажды, ссыльные, как обычно, в конце месяца, явившись в контору для подписки, не обнаружили на месте своего вездесущего надзирателя Сашку. Потоптавшись в коридоре, зашли в прорабскую, к Потесинову.
   -Сашка нам не подчиняется, - заявил тот,- поэтому, лучше спросите у Трофимова. Это больше, по его части.
   -А где директор? - поинтересовались они.
   -Его вызвали в район.
   Выйдя на улицу, нечаянно встретили и самого Трофимова, возвращавшегося с утренней рыбалки
   -Не знаю, где ваш Сашка, не встретил, - загадочно улыбаясь, отвечал местный милиционер. - Я на зорьке, как ушел и, как видите сами, только что возвращаюсь.
   -Но, нам же, надо ехать в поле! Он же разорется, если не подпишемся.
   -Езжайте, не накажет, - отвечал рыбак.
   Прошли первое и пятнадцатое числа следующего месяца, а ссыльные
   никак не могли привыкнуть, что им не надо расписываться, хотя официально об этом, их никто так и не предупредил. Исчезнувший, вдруг, Сашка, не появлялся, но нервы у людей были еще так напряжены, что им поминутно казалось, что, вот, сейчас откроется дверь и угрожающе - пискливый голос их надсмотрщика, потребует категоричного ответа: почему вовремя не явились на подписку! За эти годы, они были настолько запуганы, что об исчезновении своего надзирателя не решались спросить даже у своего директора совхоза. Но, это только первый месяц. Однажды, самый смелый из латышей Букис, все-таки у него поинтересовался:
   -Сашка куда-то подевался. Может быть, мы теперь можем махнуть куда - ни будь и подальше нашего совхоза?
   -Я вам махну! - злобно пригрозил директор. - Я вам так махну, что родную мать забудете!
   Из такого разговора люди поняли, что за этим что-то скрывается, а директор просто боится потерять последнюю рабочую силу, которой в совхозе остро не хватало.
   Как бы там ни было, но какое удовольствие жить без надоевшего надзора. Сашка Мезинцев, по пятам больше не ходит, никто за тобой не следит, так что расхаживай по совхозной территории, как равный среди равных. Даже местные жители, к латышам стали относиться по-другому, хотя и до сих пор особых беспокойств не причиняли. Значит, они на пороге чего-то очень важного и неизбежного. Надо только запастись терпением.
   Уже, с момента приезда, латыши не могли и не хотели жить на манер укоренившихся здесь порядков и обычаев. Им резала глаза полнейшая не ухоженность не только самой деревни, но и каждого дома, а по-местному избы, в частности. Еще в первый год приезда, они обратили внимание на то, что под окнами домов нет ни цветка, ни кустика, зато грядки картошки упирались в самую стенку, а где ее не было, обгоняя друг друга в росте - трава, трава, трава. Даже у самого крыльца, никто не решался ее уничтожить, будто она неприкосновенна. Зато, доминировали ворота. Создавалось впечатление, а это было и на самом деле, что в них заключена вся мощь данного подворья. Что всё понятие об окружающей красоте, здесь сводилось исключительно в воротах, больших или маленьких, старых или новых, вросших в землю, или покосившихся, с крышами, или без. Вообще-то, ворота не везде имели практическое значение, потому что, попасть во двор можно было, обойдя их с любой сторон. Забор, примыкавший к ним, чаще всего, был сломан. Как бы там ни было, но любые ворота считались настоящей визитной карточкой любого хозяина. Не зря же, у обиженной девушки, если подружка отнимала у нее парня, самой первой и страшной местью, было вымазыванием ворот дегтем, который так глубоко впитывался в доски, что уничтожить его следы не было никакой возможности. Многие из них, следы мести, хранили всю свою жизнь. Даже подгнившие. Знали, чем досадить.
   К началу 1955 года, некоторые латыши тоже смогли построить себе не только сносные домики, но и традиционные ворота. Только Упенайс обошелся без них, хотя фасад дома от этого нисколько не пострадал. Может быть потому, что от улицы отгородился живой изгородью акациевых кустиков, привезенных из Одесского района, что за Омском.
   -Чё, это ты, не так, как все? - удивлялись сибиряки.
   -Мы здесь до того обрусели, что, как обалделые, готовы следовать всем неписаным, сибирским законам. А я, вот, решил сохранить, хоть маленькую, но частицу прибалтийской особенности. Домик - то мой, собственный, поэтому и делаю с ним то, что хочу.
   -Собственность, собственность! - бурчали местные жители. - Ну, скажи, зачем человеку собственный дом, богатство, как вы называете, если государство дает тебе бесплатный? Ворота - дело другое. Нас же из совхозных домов выгонять никто не собирается. А с собственным жильем, одна морока.
   -Вот, вы вспомнили слово "богатство". А, знаете ли, что оно обозначает? - парировал Упенайс.
   -Зачем нам знать, если при советской власти, оно запрещено!
   -В таком случае, я вам скажу вот что. Нет, это придумал не я, а один арабский мудрец. Девушка наслаждается сексом, пока не забеременеет. Отец наслаждается своим первенцем до тех пор, пока тот не надоест ему, своим криком. Богатство же, создает удовлетворение на всю жизнь.
   Да, у многих латышей, слишком глубоко застряла тяга к личной собственности, в то время как местным жителям, такое понимание совсем невдомек.
   Антон Эзериньш тоже мечтал срубить собственную избу. Последнее время, его семье приходилось жить в одном "сборном" доме, "на два конца", с обосновавшимся здесь корейцем, от которого, с омским шофером, недавно сбежала жена и теперь к нему стали наведываться всякие пьяницы. Во время попоек, как обычно, регулярно происходили скандалы. Удивительнее всего было то, что сам хозяин от своих собутыльников, в конце концов, сбегал. И не куда-нибудь, а прямиком к Эзериньшам, чем немало досаждал соседу.
   Место под строительство было выбрано на самом краю деревни, рядом с кладбищем, потому что в эту сторону, намечалось продолжение начатой улицы. Так как строились, в основном, латыши, то и улицу в шутку, уже стали называть Латышской. На застолбленный участок, Антон успел завезти добытые в Кудрино осиновые, вперемежку с березовыми, бревна и оба сына начали копать траншею под фундамент. Рубить стенки, были сговорены свои, латышские плотники. Фундаментная траншея еще не была закончена, когда обоих сыновей отправили на Ишикову гриву вычищать силосные ямы, а у самого хозяина, вдруг, осложнилась старая болезнь. Работу пришлось приостановить. Жена Моника, снова побежала к "китайцу" за помощью, а местная фельдшерица, вдобавок, приписала и несколько своих трав. По этому случаю, к больному заглянул и сосед кореец, который, просидев несколько минут у постели больного, отвел Монику в сени и сказал, что в их стране, такие болезни хорошо вылечивает свиная моча. Отчаявшаяся женщина, уже согласна была купить у совхоза какого-нибудь боровка, когда в один из вечеров, больного так "скрутило", что назавтра его, уже не стало.
   Хоронили Антона, на новом кладбище, за болотиной, что в сторону второй фермы, называемой Кабурлами. Старое кладбище решили закрыть, потому что вплотную к нему приблизились огороды, на которых росла огромных размеров "Москвичка". Такое название, имела здешняя картошка. Провожать земляка собрались только латыши, да несколько местных, любопытных бабок. После погребения, присутствовавшие, в скорбном молчании разошлись по своим делам, и деревня снова продолжила жить своей повседневно тихой, приглушенной жизнью, сонный покой которой, нарушался, лишь, лаем, свободно бегавших по улице собак, удовлетворенным похрюкиванием, купавшихся в уличной грязи свиней, да разгульной пляской девчат, по воскресеньям. И только в самом начале, когда кто-нибудь из латышей шел на вторую ферму, непременно, на минутку останавливался, что бы взглянуть на свежий холмик из белой глины, который стал неотъемлемой частью, местного пейзажа.
   Не прошло и недели после этих похорон, как в совхозе, внезапно, сняли директора и на его место прислали бывшего начальника районной милиции, по фамилии Чайка. Высокий, поджарый, плосколицый, с сильно выступавшими скулами и, глубоко посажеными, черными глазами. В деревне моментально стало известно, что из района его убрали за чрезмерную пьянку, хотя некоторые недоумевали - за какую пьянку, если там, вообще, все начальники спивались до беспамятства, а, значит, осуждать такой порок было просто некому. Всем так же было известно, что все районное руководство, это бывшие надсмотрщики лагерей, либо только что демобилизованные из армии сверхсрочники.
   Так, за что же все-таки понизили в должности "свеженького" директора? Местные бабки, скорее бы остались на всю неделю без ужина, чем быть в неведении в таком важном, на их взгляд, вопросе. Под предлогом проверки образцов болотистой почвы, в райцентр, на полуторке, была срочно откомандирована агрономша. Главным агрономом в совхозе был её муж, а кто по должности, здесь была его жена, рабочие не знали. Все её звали, не иначе, как агрономшей, и, естественно, соответствующе доверяли. На следующий день, ее возвращения, с особым нетерпением ждали почти все представительницы женского пола. Не дольше, как через полчаса по ее возвращении, деревня знала следующее: Месяц назад, для какого-то важного награждения, в райцентр из Омского обкома партии прибыл сам Первый секретарь с женой. По заведенному обычаю, после торжественной церемонии устраивались, не менее торжественные пьянки, так называемые, "обмывания", на которых оставались только избранные руководители. Начальник милиции, естественно, был среди них. В отличие от Первого секретаря, Чайка мог больше, как говорили, " взять на грудь", поэтому, пока тот за столом отсыпался, положа голову на скрещенные руки, у шустрого Чайки хватило сил, чтобы соблазнить жену высокого гостя, гулявшую за одним столом с мужчинами.
   Но, и то бы, это еще не такая большая важность! При первой же возможности, здесь все так поступали. Дело заключалось в том, что в ту роковую ночь, с этой женщиной Чайка сделал что-то не то, либо, не так, потому что после любвеобильной ночи, она попала в больницу с выкидышем. Почему такое несчастье произошло, услужливые друзья, на следующий день, не преминули намекнуть опохмелявшемуся Первому, который уже давно с нетерпением, ждал запаздывавшего первенца. Чайка, ли был там виноват, или простое стечение обстоятельств сыграло роковую роль, но должности начальника районной милиции, пришлось лишиться, поменяв ее на более скромный пост директора самого захудалого и отдаленного совхоза. Сам Первый, согласен был бы лишить Чайку и такой должности, но, по партийному закону, бывших руководящих коммунистов, до самых "низов" опускать было запрещено.
   Новый директор, в освободившемся доме прежнего начальника жить не соглашался, поэтому сразу же заказал новую избу.
   -Ты мне сруби такую постройку, - внушал он прорабу Потесинову, - какая была у меня в Колосовке. Помнишь, небось?
   -Как же, помню. Надо только с десятником посоветоваться, да на место съездить, промерить. Из какого леса будем рубить?
   -Из самого лучшего, естественно.
   -В таком случае, сосна.
   -А лиственница?
   -До нас она не доходит.
   -Жаль! Ну, что ж, сосна, так сосна.
   Вскоре, после этого разговора, плотник Гардумс поинтересовался у Журова:
   -Скоро зима, а про новую скотобазу, никто ни гу, гу. Может быть, в этом
   году её вообще строить не будем?
   -Шут ее знает, - отвечал расстроенный десятник - Скотине негде зимовать, а тут ещё Чайка заказал себе избу срубить. Что мы можем поделать, если поступило такое распоряжение. Директор новый, кто станет ему возражать! Все боятся.
   А тот, чувствуя свою безнаказанность и превосходство, кроме избы, сразу же стал наводить угодные ему порядки. В первую очередь, он обратил свое внимание на совхозное имущество, часть которого, по его мнению, следовало обменять по бартеру. Такое слово, местные начальники слышали впервые, но, чтобы в глазах нового директора не показаться последними глупцами, сразу же, с ним согласились.
   Во-первых, с пилорамы, чужие машины с длинными прицепами - роспусками, а в дождливое время трактора с санями, стали куда-то увозить строевой лес. С 1952 года, когда, в обмен на рабочую силу, валившую тайгу, область стала выделять совхозу определенное количество строительного леса, в основном, сосняка, здесь, на пилораме, его накопилось довольно внушительное количество. А все потому, что местное строительство держалось исключительно на латышах, но, которых оказалось недостаточно для выполнения задуманной программы. Исходя из этих соображений, часть леса, действительно можно было выгодно, либо продать, либо обменять на цемент, известь. Но такого разбазаривания, какое наступило в этот год, никто не ожидал. После каждой очередной погрузки золотистых стволов, Журов подходил к начальнику пилорамы Упенайсу и, от всей души, чмыхнув в нос, а затем, поправив на пустой глазнице черную повязку, вздыхал, - "Опять"!
   К этому времени, Упенайс по-русски понимал почти все, поэтому чуть ли не с таким же вздохом, отвечал:
   -Если такими темпами лес продолжат увозить и в дальнейшем, то нам здесь скоро и пилить будет нечего.
   -Ничего нельзя поделать, директор никого не слушается. Он беспокоится лишь за то, чтобы леса осталось на строительство его избы. Вчерась, я надоумил Потесинова напомнить директору об исчезающем лесе, за что прораб, по его словам, даже нагоняй получил: не лезь, мол, в дела государственные. Сами, дескать, согласились на бартер, а теперь препоны хотите устроить. Черт его знает, что там у него за бартер какой-то!
   -Такой лес уплывает!
   -Конечно, жаль, но нам с тобой остается только повздыхать. Не успели
   обзавестись такими драгоценными стройматериалами, о которых раньше только мечтали, как, на тебе! Отдавай.
   -А это правда, я слышал, что для строительства, теперь все из Омска повезут?
   -Разговоры идут, но не верится, что все так, как задумано получится. При таком расстоянии, да бездорожье, я даже не представляю, как сюда, буквально все, можно завозить. Кирпичный завод свой, а Чайка говорит, что и кирпич завезем. Никогда не посоветуется, не спросит.
   -Пропадут стройматериалы, не будет и плотникам что делать, - сказал Упенайс.
   -Само собой разумеется.
   -Как у нас, в лагере, блатные говорили: "перекурим - тачки смажем. Тачки смажем - перекурим". Итак, день за днем. Но денежки-то, тоже надо зарабатывать. Семью-то, тоже надо кормить!
   -Хорошо, если ещё тачки останутся!
   Почти одновременно с постройкой новой директорской избы, плотники получили и другое задание. В ближайшие дни, сколотить тридцать решетчатых ящиков для свиней. Совхоз специализировался только на производстве молока, но держал и неучтенных, ни в каких сводках, свиней, как и кур. Простые рабочие совхоза, их мяса не только не ели, но и не видели. Этих животных кололи только для местного начальства различных уровней, да и то, только к каким-нибудь праздникам. Местный, простой люд, об этом отлично знал, видел, но при разговоре, такую щекотливую тему, никогда не затрагивал. Видно, сжились. Спецпереселенцы же об этом, открыто говорить боялись. Они соображали, что не могло быть такого, что в районе не знали о творящихся делах в подчиненном им, совхозе. Значит, если молчат и те, то в такие дела свой нос лучше не совать. Нет, так, что бы молчали все поголовно, быть не могло по той простой причине, что полная деревня была всезнающих, вездесущих бабок. Втихаря, между собой, они беззлобно пошептывались, что этим мяском, мол, подкармливаются не только здесь, но и в районе. Но, что поделаешь, если такова местная традиция. Прежние директора начинали, этот продолжает. Единственная разница заключалась только в том, что при новом начальнике, чувствовался больший размах в действиях. А у Чайки, оказывается, на подобные решения, были свои, веские доводы.
   -Для усиления нашей кормовой базы, мы должны и будем избавляться от лишних ртов, - убеждал он подчиненных. - Больше силоса, сена останется коровам, да быкам.
   -Мы же с тобой старые фронтовики, офицеры, - уже в который раз, напоминал Рычков дряхлеющему Богданову. - Пойдем к директору и скажем все, что думаем о его деятельности.
   -Видишь ли, здесь не фронт, - отвечал тот, мудро. - Там, бывало, сразу к стенке, и конец безобразию. Времена сильно изменились. Мы с тобой уже не командиры, а простые рядовые с завязанными ртами.
   Букис плотником не был, и в строительной бригаде выполнял должность подручного. Одним из его хороших качеств было добросовестное выполнение любых заданий специалистов, которые исполнял с полной отдачей сил. Другим хорошим качествам был юмор, которого хватило бы на несколько человек сразу. К тому же, Букис был очень начитан. Однажды, он, как говорили, "заткнул за пояс" местного учителя по истории, который потом никогда не вступал с ним в разговоры на исторические темы. Единственной его слабостью было, выпить. Нет, не напиться. Пьяным его не видели никогда. Так вот, когда он был под хмельком, мог нарассказать целую кучу притчей, случившихся, если не с ним самим, то в его присутствии, обязательно. Причем, рассказывал мастерски, без запинок, будто самый настоящий артист на воображаемой сцене. Многие, особенно женщины, сказанному верили и, временами, от души переживали за героев его басен.
   Но, на этот раз, когда плотники, а в бригаде их было четыре человека, не считая двух подручных, собрались на крайнем бревне обедать, Букис довольно серьезно стал анализировать грядущее состояние местной экономики, в свете последних действий нового директора.
   -Свиньи, конечно же, не мои, - при всей строительной бригаде, громко, разглагольствовал он. - Притом, хоть я и не татарин, но, тем не менее, свинину не ем не потому, что я её не люблю, а потому, что нигде не могу ее достать, даже за деньги. А эти свиньи, хоть и не мои, но все равно их жалко, когда засаженные в ящики, они доверчиво хрюкают, будто просятся на свободу, чтобы остаться живыми. Теперь я уверен, что, разбазарив свиней, Чайка доберется и до коров. Когда же не станет и их, вы представляете, чем мы, плотники, будем заниматься? А-а-а, не знаете! Я так и предполагал. Мы станем осушать болота. И тогда, злые языки нашу местность будут называть не Чапаевом, а как? Опять не знаете. Сухоболотное, вот как она будет обзываться. Нет, лучше назовем ее Чайкино. Что на это скажете? Звучит, не правда ли!
   На следующее утро, едва плотники заявились на работу, как прибежал запыхавшийся Журов и, пару раз чмыхнув в нос, сказал:
   -Букис, тебя Чайка срочно вызывает.
   -Зачем? - удивился тот.
   -Не знаю. Этакий, расстроенный. С перепою, что - ли!
   -Приятно, когда начальство местного значения, не обходит тебя своим вниманием, - пошутил Букис, снимая вымазанные в известковый раствор рваные рукавицы.
   -Ты никогда не унываешь, - засмеялся десятник, направляясь к пилораме.
   -С чего бы мне вешать нос! Дальше Сибири, государству сегодня, ссылать не пристало.
   Несмотря на только что начавшийся рабочий день, в кабинете директора
   уже было плотно накурено. Сам Чайка, сидел в конце новенького, только что сделанного латышами соснового стола и, заложив удивительно тонкие ноги в галифе, одну на другую, курил магазинные папиросы, как тогда говорили: "метр курим, два бросаем", то есть, "Казбек". От удушливого дыма, Букис поморщился, закашлялся и остался стоять у порога. Бросив на вошедшего человека уничтожающий взгляд, хозяин кабинета резко спросил:
   -Знаешь ли ты, где я раньше работал?
   -За пределы совхоза нас не пускают, товарищ директор. Во, в чем дело. Поэтому, если что и знаем, то только понаслышке, - немножко струхнув, но все же довольно бойко, отчеканил Букис. "Во, в чем дело", было его обычным приговором.
   -К твоему сведению, я работал начальником районной милиции. Это тебе, паршивому, что-нибудь говорит?
   -Точно такие сведения, до нас и доходили, товарищ директор. Выходит, что не врали. А последний ваш вопрос я не совсем понял. Русский язык я немножко подучил только тогда, когда русские заняли Латвию.
   Немного петушиный вид самоуверенного директора, Букиса чуточку рассмешил, и его неуверенный страх, вдруг, схлынул, как не бывало, после чего остался только повседневный, острый юмор. Как всегда.
   -По-моему, ты не все расслышал, что я сказал, - и директор, сняв ногу с ноги, немного приподнялся, потом опять сел.
   -Расслышал очень хорошо, товарищ директор. Только, как уже сказа, не все понял. Во, в чем дело. На слух я никогда не жаловался, но со зрением немного плоховато. На ветру, глаза слезятся.
   -Не в ту сторону загибаешь Букис, поэтому и глаза у тебя слезятся. Впрочем, работникам милиции не до ваших, коровьих слез, - на этот раз, Чайка решительно встал.
   -Сам я не знаю, но говорят, что хорошие люди в милицию редко идут работать. Во, в чем дело. Я слышал, что там остаются работать только такие, от одного рыка которых, у подследственных людей, дохнут блохи на теле.
   -Впрочем, ближе к делу, а то я с тобой заболтался. Ты все равно ничего не понимаешь, или не хочешь понять, а, может быть, вообще дурак. Что ты вчера наплел плотникам про меня? Ну, отвечай! - и глаза директора, моментально налились красноватым блеском, едва не выпрыгивая из глубоких глазниц.
   -Ах, во, в чем дело! - воскликнул, пораженный Букис. - А то, иду сюда, и не могу понять, зачем это, в такую рань, я понадобился самому директору, то бишь, начальнику милиции.
   -Паясничаешь, подлец! - крикнул Чайка, делая угрожающий выпад, и засовывая правую руку в карман узких галифе.
   -Первый раз слышу такое слово, - невозмутимо отвечал Букис, на всякий случай, отступив на полшага. - Что оно обозначает?
   -Давно вы, латыши, здесь зажрались! Вот, в чем дело, как ты выражаешься. Еще в самом начале, я предлагал Сашке Мезинцеву держать вас, жуликов, в ежовых рукавицах, в бычьем ярме, да он, видать, с вами слишком нянчился, а мне теперь расплачивайся за его податливость.
   -Зря Сашку упрекаете. Он довольно исправно выполнял здесь свои обязанности. В этом могу поклясться от души, и головами всех латышей сразу. Его здесь, даже местные начальники побаивались.
   -Головы твоих сородичей, сегодня меня не интересуют. Но твоя - да! - И долговязый Чайка вплотную приблизился к небольшого роста Букису, голова которого пришлась тому, как раз на уровне плеча.
   Противостояние затянулось на несколько томительных секунд. Вышестоящая сторона, почему-то не решалась на активные действия и, воспользовавшись создавшейся заминкой, Букис произнес:
   -На вашей гимнастерке, товарищ директор, как я вблизи хорошо вижу, очень давно не чищены пуговицы. Латунь потускнела, - и одну из нижних, подковырнул заскорузлым ногтем.
   Ошарашенный такой фамильярностью Чайка отскочил, как ужаленный, и, в недоумении, уставился на маленького человечка. А потом точно так же, как бывало Сашка, неестественно тоненьким голоском, взвизгнул:
   -Во-о-он, или я тебя застрелю!
   Букис, как стоял у двери, так задом и юркнул в коридор. О повадках милиции, ему было известно еще со времен первой оккупации его родины. Немного отдышавшись на крыльце, пошел к своим, на стройку. Стало страшно. Только теперь, по настоящему, стало страшно! Но у директора, его будто кто загипнотизировал, отрешил от действительности. Бог помог, решил он. А, ведь там, в кабинете, от одного страха, могло остановиться сердце! Бывает же, такое!
   -Ну, садись, рассказывай, зачем ты понадобился самому директору? встретил его Чесниньш, садясь рядом. - Мы уже и бревно потолще, на крест приготовили, - пошутил он. - Мало ли что.
   Остальные плотники, тоже подошли послушать.
   -Пустяки, - развязно, ответил Букис. - Чайка предлагал должность печника. - А у самого ни с того, ни с сего, вдруг, сильно задрожали ноги.
   -Да-а-а, - не-то с вопросом, не-то с удивлением протянул, остановившийся поодаль Рубис. - А мы подумали, может, что случилось.
   -Можешь себе представить, буквально ничего, - как бы издеваясь над Рубисом, иронически весело, отвечал Букис, надевая порванные рукавицы.
   -Раз все хорошо, то берем носилки и, айда за известью, - предложил татарин Тунза, работавший в бригаде вторым подручным.
   -Пошли, - задорно отвечал Букис, хватаясь за ручки, с другого конца носилок.
   Известь гасили в яме у пилорамы, что за мастерскими и оттуда на носилках, разносили по объектам. Бывало, когда не было свободных быков, или брички, то и через всю деревню. Из-за её отсутствия, процесс работы не должен был останавливаться. Латыши дорожили каждой минутой, потому что от дневной выработки, напрямую зависела их зарплата. А на денежки, они были падкие! В отличие от своего напарника, Тунза был всегда серьезным и шуток не признавал. Он даже обижался на слово "татарин", которым его, иногда, нечаянно называли. Он всем доказывал, что есть настоящий нацмен, что в обиходе означало: национальное меньшинство, о чем Тунза, видимо не догадывался, а разъяснить ему было некому. В его родной деревне Уленкуле, что находилась за последним болотом, все жители, почему- то, именовали себя нацменами, хотя все, до одного, были татарами и не ели свинины. Кто-то ж первый надоумил их на это слово! И им понравилось.
   Перед тем, как поднять груженые носилки со сметанообразной массой, татарин неожиданно спросил у Букиса:
   -Зачем вчера, поздно вечером, Рубис ходил домой к директору?
   -Как?! - опешил Букис, но, спохватившись, добавил, - Я чужими секретами, никогда не интересуюсь.
   -Это очень плохо, что не интересуетесь. Мы, нацмены, знаем о себе все, а у вас, свой человек, на ночь, глядя, идет к самому большому начальнику в совхозе и никто из вас этим не интересуется. Удивляюсь вашей беспечности! -Ты рассуждаешь, как заправский прокурор! - воскликнул Букис. - Тебе не здесь, а где-нибудь в Омске, следует преступников выявлять. Впрочем, почему, скажи, этим заинтересовался ты?
   -Не знаю. Может быть потому, что Рубис с нами работает.
   Да, на этом объекте, ещё с самой весны, он работал в паре с Гардумсом, а Чесниньш с Упенайсом младшим, сыном начальника пилорамы.
   Слишком короткой, почти мимолетной, оказалась прошедшая встреча
   Букиса с разозленным директором, поэтому, не без основания, он полагал, что подобная встреча, обязательно должна повториться. Такие люди не прощают поражения, особенно, если они при власти. Его чутье, не подвело. В ближайшее воскресенье, едва Букис успел позавтракать, как в барак заглянула конторская уборщица Агафья и сообщила, что в своем кабинете, его ждет сам директор.
   Теперь стало окончательно ясно, что дело может принять самый непредсказуемый оборот. Бывший начальник милиции оказался не из тех, кто забывает обиды, как в данном случае, затрагивавшем его личные интересы. Обладая трезвым, логическим мышлением, Букис полагал, что об уже случившемся можно пожалеть, лишь в том случае, если его можно как-то исправить. Если таковое невозможно, то не о чем и сожалеть, или, как говорят, после драки, махать кулаками. Однажды произнесенное слово, назад никогда не воротишь. Значит, в данной ситуации, сожалеть было безнадежно, поэтому он без колебания, решил продолжать начатую игру до конца, каким бы он ни был, и чего бы ему, это ни стоило. Отступать было, просто некуда, да и незачем. Этот деспот, достанет в любом месте. "Дальше Сибири не сошлют", еще раз, повторил про себя Букис, выливая в стакан остаток "Померанцевой" и залпом, опрокидывая в рот. Его дочь, работала дояркой и на лето выезжала в летние лагеря. Пока ее не было дома, отец не считал большим грехом пропустить лишнюю чарку, а в данной ситуации - и подавно.
   Так как дверь директорского кабинета была обита толстым слоем серой кошмы, то, чтобы дать знать о свое прибытии, ему пришлось косточкой среднего пальца, постучать чуть выше дверной ручки, по наличнику. Это для вежливости, потому что знал, изнутри все равно никто не ответит. Не принято. Отворив дверь, и зайдя во внутрь, как и в прошлый раз, остановился у самого порога. Директор был занят. Перед ним навытяжку, руки по швам порванных ватников, хотя на дворе пекло жаркое лето, стоял растрепанный, бывший пастух второй фермы, потом заключенный Омской тюрьмы, а теперь, только что освободившийся из тех мест, Шура. В совхозе о нем, успели даже подзабыть. Чайка, сидя за столом, в длинных пальцах вертел какую-то потрепанную бумажку и допытывался:
   -Я же отлично помню, что тебе давали двадцать пять лет строгача.
   -Было такое, - хмуро отвечал парень, грязной пятерней, сжимая потертую, клетчатую фуражку, с порванным козырьком.
   -И, представь себе, даже отлично помню за что. Хочешь, напомню? - и, не дожидаясь согласия спрашиваемого, почти продекламировал. - Возвращаясь с Баткана, ты, палкой на снегу, большими буквами нацарапал что? Ты, подонок, написал самые, что ни на есть, кощунственные слова для нашего Советского общества. У меня язык даже не поворачивается их вслух произнести!
   -"Долой Советскую власть", - спокойно напомнил парень, после чего Чайка чуть не упал со стула. Но, в последний момент, уцепившись за край стола, взвизгнул:
   -Замолчи! Об этом даже страшно подумать, а ты взял, да и написал!
   -Начальник тюрьмы сказал, что я дурак, поэтому, по дурости и написал такие слова.
   -Это сказал он. А, что сказал ты? Может быть, он тебя и выпустил не по твоей, а по своей, собственной дурости?
   -Не знаю. Он сказал, что в этой бумажке все написано.
   -Ты сам-то, ее не читал, что ли?
   -Нет, не читал.
   -Здесь написано, что ты есть ненормальный псих. Но я этой писанине, не верю. Понял меня? - снова взвизгнул Чайка, поднимаясь.
   -Понял, - дисциплинированно, отвечал парень.
   -Я считаю, что в этой бумажке сплошное вранье, и никакой ты не псих, а самый злейший враг нашего общества, нашей родной Советской державы, которая тебя, сукина сына, поит, кормит, а ты так наплевательски к ней относишься.
   -Не знаю, - снова последовал простодушный ответ.
   Доведенный до крайнего возмущения Чайка, так неестественно дернулся кверху, будто намеревался на лету, поймать пролетавшую муху. Затем, поставив левую ногу, в грязном, хромовом сапоге на стул, на котором только что сам сидел, приподнял голову, и свой пронизывающий взгляд сконцентрировал на портрете Ленина, что висел напротив, между окон, будто черпая у того недостающую ему мудрость. Наконец родной лик, некогда, могущественного вождя, видимо, ему помог, потому что в следующую минуту твердым, но решительным голосом спросил:
   -Ты хочешь работать в нашем совхозе? -Я узнавал. На второй ферме нужен пастух.
   -Черт тебя знает! Или ты действительно дурак, или профессиональный
   нахал. Но, скорее, и то, и другое вместе.
   -В этой бумажке написано все, - твердил свое, парень.
   -Он уже знает, где нужен пастух..., - сам про себя вслух, иронизировал
   директор, пятерней разгребая густые, скомканные волосы. Потом, вдруг, как бы
   только что, заметив топтавшегося у косяка Букиса, протянул:
   -А-а-а, и ты заявился! Может быть, тоже станешь утверждать, что ты есть ненормальный псих, поэтому можешь позволить себе распускать, не в меру длинный язык? Что скажешь на это?
   -Осмелюсь сказать, товарищ директор, что из Латвии в Сибирь вывозили самых толковых и работящих крестьян. Во, в чем дело, - спокойно отвечал Букис. "Померанцевая" была принята, как нельзя более, кстати, и теперь благотворно действовала на всю нервную систему.
   -Что же это, сегодня за денек начинается, черт побери! - и, как бы в из-
   неможении, сняв ногу со стула, опустился на него сам, в тоже время, не спуская
   диковатого взгляда с обоих посетителей. Затем, немного подумав, продолжал, -
   Значит так, тюремная твоя харя! Пока я не выясню, почему тебя, рецидивиста, освободили, на работу не приму. Чуют мои кишки, что здесь пахнет нечистым.
   -А на что я буду жить? - невероятно смело, спросил бывший заключенный. - Денег с собой, мне дали только на дорогу. Там, сказали, заработаешь.
   -Мое-то дело! Хоть воруй.
   -В таком случае, я обкраду тебя первого, - вызывающе ответил парень. -
   По совхозу уже ходят слухи о твоих неладах с честностью.
   Букис на что считал себя смелым, но, на такой отчаянный выпад, никогда бы не осмелился! Он почувствовал, что сейчас должно что-то произойти, поэтому, как и в прошлый раз, собрался задом выскользнуть в коридор, когда разъяренный Чайка моментально, как ужаленный вскочил, пригнул через стол, и длиннющей, костлявой рукой по-боксерски, ударил парня в лицо. Тот пошатнулся, на несколько шагов отступил, и упал к ногам Букиса.
   -Во-о-он оба! - взвизгнул директор, и закашлялся. - Во-о-он оба, и чтоб мои уши о вас больше не слышали, а то, застрелю! - и, трясущейся рукой, из глубокого кармана выхватил револьвер.
   Букис подхватил под мышки пострадавшего, толкнул спиной дверь, и вытащил парня в коридор.
   -Вот, его ботинок отвалился, - внезапно, откуда-то появился Тунза, и стал на босу ногу, с отмороженным большим пальцем, натягивать нечто похожее на ботинок, с оторванной у носка подошвой.
   -А ты, что здесь делаешь? - удивился Букис.
   -Шура мой друг, а друзей в беде не бросают.
   -Ты же в совхозе недавно, я слышал.
   -Это длинная история. Давай вынесем его на улицу, а то, этот изверг одумается, выскочит, чтобы доконать парня.
   -Я сбегаю за фельдшерицей.
   -Не надо! - замотал головой, очухавшийся Шура, и с кровью, выплюнул выбитый передний зуб.
   -Сволочь, милиционерская! - Тихо произнес татарин, опасливо оглядываясь на полуоткрытую дверь. - Бьет профессионально.
   -В тюрьме били, здесь бьют, - слабым голосом, пожаловался пострадавший, еще раз, сплевывая сочившуюся во рту кровь.
   -Слава Богу, что не убил, - тоже тихо, произнес Букис.
   -Мы к мордобою привычны, - покорно сказал парень.
   -Куда пойдем? - спросил Букис.
   -Я отведу его к себе, - сказал татарин. - Ты можешь идти?
   В это время, сильно хлопнула дверь и на пороге появилась долговязая
   фигура.
   -Вы, подонки, еще здесь? - будто удивленно, но более спокойным тоном, спросил Чайка, потом обратился к Букису, - Да-а. Вас, латышей, надо было расстрелять сразу после войны, а не тащить на посмешище сюда, в Сибирь. - Потом, немного подумав, - Бедная Сибирь! И какую только гадость ей приходится принимать и переваривать. Немцы, украинцы, латыши, как и прочие, не нужные ей, отходы цивилизации. Но ты, старый хрыч, тоже не в меру отчаянный, поэтому запомни мои слова: можешь, плохо кончить, - затем, пройдя мимо, спустился с крыльца, поглядел на небо, мотнул головой и направился к своему дому, что был через дорогу. Что касалось национальностей, то директор был прав. К концу 1955 года, в маленькой, совхозной деревеньке, сосуществовал устойчивый, многонациональный состав репрессированных из разных стран, как и в разные годы. Кроме них, здесь много жило добровольно поселившихся русских, татар, казахов, одна семья эстонцев, калмык-электрик, привлекавший внимание ротозеев тем, что, залезши на столб, на самой его вершине, повисал на страховочном ремне и раскачивался. Одна многодетная семья цыган, появлялась только на зиму. А бурят-чабан хоть и был холост, но за те четыре года, что прожил в совхозе, успел поменять пять жен, потому что все вдовушки принимали его, как говорят, с распростертыми объятиями. Вот, только истинным кержакам, здесь не понравилось. Две семьи, прозимовав в вырытых наспех землянках, весной куда-то исчезли.
   Татары с казахами, жившие, в основном, на Петровой гриве, что в двадцати пяти километрах от центральной, первой фермы, или Чапаева, доход совхозу не приносили. Разводимые ими лошади, мерило их богатства, использовались, главным образом, в пищу и лишь незначительную часть продавали кочующим цыганам, либо увозили в Омск, на базар. И если, местные русские, подвизались на разном уровне совхозного руководства, то немцы трудились механизаторами, латыши строителями, а их молодые отпрыски, уже пытались конкурировать с немцами, в механическом деле. Украинцы считались непревзойденными в животноводстве. В Сибирь попали, в основном женщины, потому что Советская власть, мужское население успела, либо истребить на месте, либо сослать туда, откуда им уже не было суждено вернуться. Печорский угольный бассейн, Ленские золотые прииски, Карагандинские урановые рудники, Магаданский лесоповал - вот где закончили свой жизненный путь, Закарпатские парни и мужики. Это они оказали самое яростное сопротивление Советской власти, большевистской оккупации, за что и поплатились.
   Да, Чайка здорово ненавидел всех ссыльных, но, если бы у него спросили за что, то он не смог бы толком ответить. Ненавижу - вот и все! Так и ответил бы... Разъедающая его мозг ненависть, по, не до конца понятным ему самому причинам, затеплилась в нем с тех пор, когда он только-только начал работать в милиции, и впервые пришлось встретиться с упрямыми украинцами. Сегодня же, его сердце ещё сильнее жгло то обстоятельство, что в свое время, когда в свободе действий, возможность была шире и доступнее, не достаточно строго наказывал провинившихся "иноземцев". Теперь, когда приступил к руководству совхоза, и вплотную, ежедневно, столкнулся с целой оравой переселенцев, ему ещё острее стало жаль прежней должности, прежних возможностей. Каждое утро просыпаясь, чудилось, что будь бы сейчас он при прежней власти, ох, какую кузькину мать, показал бы этим зазнайкам украинцам, да латышам! А в сложившейся ситуации, что оставалось делать? Только поглумиться над ними, тем самым, высвобождая излишние эмоции. Он прекрасно чувствовал, как сокращаются последние возможности показать свою силу, превосходство над этим быдлом, как он выражался, в кругу своих сподвижников. А тут, еще это! Несколько дней назад, на совещании работников сельского хозяйства, представитель Омского обкома партии намекнул, что из Москвы получены какие-то инструкции относительно освобождения из спец переселения украинцев. Дожили! Сегодня украинцы, завтра латыши, и пошло, поехало.... Куда страна катится? К такому повороту событий, в совхозе готовы небыли, поэтому в срочном порядке, директор собрал всех ближайших помощников, кроме агронома, чтобы обсудить складывающуюся обстановку.
   -На носу зима, а хохлы составляют основной костяк нашего животноводства, - резонно волновался полевод Поцкий.
   -А вдруг, после освобождения, они решатся уехать все сразу, - добавлял заведующий второй фермой, где было больше всего дойных коров.
   -В этом я нисколько не сомневаюсь, - подтверждал Поцкий.
   -Это же, для нас, равносильно самоубийству! - восклицал Чайка. - До сих пор, не могу взять в толк: зачем такое быдло освобождают. Вместо того чтобы держать предателей за колючей проволокой, им дают свободу. Хватит, нанюхались, мол, Сибирской земли. Не порядок!
   -Странные люди, эти украинцы, - констатировал секретарь парторганизации Моисеенков, он же, местный художник, однажды нарисовавший портрет человека, очень схожего с Лениным. - За все те годы, что они у нас проживают, мне ни одного, так и не удалось склонить на нашу сторону. Одним словом - хохлы!
   -А я, что говорю! - подхватил прораб Потесинов. - Я слышал, что эти самые латыши, более покладистые.
   -Товарищи, давайте не будем отвлекаться, - предложил директор. - Я жду ваших предложений.
   -Какие тут, к черту, могут быть предложения, если мы точно знаем, что заменить их, у нас, некому, - нервничал Поцкий.
   -Но, у нас же, остаются еще латыши, - напомнил Моисеенков.
   -Надолго ли? Если этот процесс начался, то, вряд ли на хохлах остановится, - предположил директор. - Еще, какие есть предложения?
   -Эту новость, сколько я понимаю, хохлам мы сообщать не должны? попытался уяснить Поцкий.
   -Такую новость, в тайне, мы долго не удержим, - заявил парторг.
   -Надо только держать язык за зубами, - предложил Потесинов.
   -Смотри, удержишь! - съязвил Поцкий. - Если бы было все так просто, как ты думаешь. Хочешь - не хочешь, а агронома тоже надо будет ставить в известность. Он даже больше нашего, связан с полеводством.
   -Да, как пить дать, у него жена все выведает! Эта въедливая, ядовитая змея, и у мертвого, последнюю тайну вытянет, - сказал Моисеенков.
   -В таком случае, туши свет, как говорят, - добавил Поцкий. - Журову также сообщать нельзя. Этот с латышами частенько якшается.
   -Как я могу ему не сказать, если вместе работаем! - возмутился Потесинов. - Вместе живем, он мой помощник, и, вдруг, такое! Нет, товарищи, вы себе, как хотите, а от Журова такое событие скрывать нельзя. Фронтовик, дважды ранен, глаз в бою потерял, а мы, ни с того, ни с сего, тайну для него организуем. Он же, однажды, все равно об этом узнает, и будут одни неприятности. Без зазрения совести, мы с ссыльными могли бы так поступить. Эти, вчера прибыли, завтра убыли и дело с концом, а нам здесь, постоянно всем вместе жить. Какими глазами, мы будем смотреть на него, а он на нас?
   -В этом есть доля правды, - согласился Чайка, - однако, я тоже заметил, что у Журова какие-то непонятные отношения с латышами. Он все время им, как бы поддакивает. Только его былые, фронтовые заслуги, спасают от неприятностей, а то бы я с ним поговорил, как армеец с армейцем. Впрочем, по этому вопросу, мне и так придется с ним потолковать, - заключил, директор.
   -В таком случае, договорились? - спросил Моисеенков.
   -Так, получается, - согласились присутствующие.
   Несмотря на строгую конфиденциальность переговоров, подозрительные
   слухи об освобождении украинцев, очень оперативно поползли от избы к избе. А все, будто бы, началось от украинца Мельникова, что жил в своей, недавно построенной избе, у барака. Из всех украинцев, он единственный сумел соорудить себе собственное жилище. Небольшой домик, на фоне жердяного, обмазанного белой глиной, да ещё без крыши барака, смотрелся забавной игрушкой, да и только! Однако, деревенской ребятне понравился не сам жилой домик, что было бы вполне естественно, потому что, в деревне, до сих пор, подобных не было. Их внимание привлек, не менее игрушечный, только что сколоченный из свежих, сосновых досок, туалетик. С виду, будочка, как будочка, с вырезанным в дверях сердечком. Но, вот, сзади! Сзади, эта штуковина, имела выдвижной ящичек, наподобие, как в столе для ложек, только поглубже. Так вот, когда они про него как-то пронюхали, к этому самому ящичку, неподдельный интерес и появился у местных ребятишек. Он их настолько заинтриговал, что сперва у туалета, образовалась даже небольшая очередь, от которой Мельников получал некоторую пользу для своего, небольшого огородика, на котором выращивал огурцы.
   -Такое удобрение под ногами не валяется, - говорил он соседям, - На следующий год, у меня вырастут во-о-о, какие огурцы! - и разводил руки в стороны, как настоящий рыбак.
   Оказалось, что эти, всезнающие "клиенты", в благодарность хозяину за предоставляемое удовольствие, под большим секретом сообщили, что он теперь свободен и может уезжать на родину. Это так, для наживки, а вся важность такого сведения заключалась в другом. Им хотелось знать, кому он собирается оставить свой знаменитый туалет, когда покинет совхоз?
   А на следующий день и самой агрономше, за чашкой "Фамильного" чая, на который была приглашена жена Потесинова Дуня, не составило большого труда выведать все, что та знала, относительно слухов об украинцах. Так, от одной избы, к другой, и на следующий день к вечеру, эта новость стала известна всем жителям деревни Чапаево, а за ней и Кабурлов.
   Украинцы заволновались не на шутку. Они трезво полагали, что только из ничего, ничего не бывает. А тут, вся деревня полна слухов! Значит, есть что- то очень серьезное.
   Для человека, очень долгое время живущего в неволе, само слово "свобода", сперва воспринимается как нечто отвлеченное, его, не касающееся и принадлежащее кому угодно, но только не ему. Это, в первое мгновение. Но тут уже несколько дней, как этот слух не утихает! Старый Струмецкий, имевший двух взрослых, красивых дочерей близняшек, одна из которых была еще не замужем, случайно встретив на улице председателя РАБКОПА Валуева, поинтересовался:
   -Как это понять, когда все вокруг говорят, что мы уже свободны?
   -Ты, что, рехнулся, яхни тебя! - удивился тот, тоже слышавший эту новость, но, так в неё и не поверив. - Какой идиот, тебе старому сболтнул, что ты свободен? Вас же сюда, к нам, навечно переселили.
   -Все говорят, - поперхнулся, Струмецкий.
   -А вы сразу уши развесили, поверили.
   -Если вся деревня говорит, то нам ничего другого не остается, как поверить тем слухам.
   -Кто это, все? Я, например, от тебя первого слышу, - соврал Валуев. - Запомни, что только враги народа могут распространять подобные слухи. Понял?
   -Как не понять? Понял. Только я подумал, что ты, как сосед, расскажешь мне истинную правду про эти слухи, - лукаво подмигнул Струмецкий.
   -Ничего не знаю. Поверь, мне.
   Тем временем, скотник Гуцалюк, что на один год был моложе Струмецкого, допытывался у изумленного полевода Поцкого:
   -Теперь, что. Я могу садиться и ехать, куда вздумается?
   -На таком же старом быку Фоке, как и ты сам, можешь доехать только до своей скотобазы, несчастный. Запрягай хоть сейчас, и в путь.
   -А дальше? - не унимался, тот.
   -А дальше, слезешь там, где сядешь.
   "Какое безобразие творится! - возмущался про себя Поцкий. - Договорились же на собрании эту тайну не разглашать, а что получается? Даже Гуцалюк, и тот уже в курсе дела! Кто-то не выдержал, проболтался своей жене, ну, а та дальше, и пошло, поехало.
   Как и Струмецкий, Гуцалюк был уже в годах, но, в отличие от первого, имел только одну дочь Параску, сверстницу дочерей Струмецкого. Она работала дояркой на Первой ферме, но в последнее время часто побаливала, а лекарств, кроме аспирина, в совхозной, так называемой больнице, не было. За ними, ей приходилось ездить в район на полуторке, что за пятьдесят километров, по окружной дороге. Такое "удовольствие" в оба конца, стоило ровно пятьдесят рублей. Но, что поделаешь, если нет другого выхода! Ведь пешком этот путь занимал, чуть ли не весь световой день. Там, конечно, было тоже не богато, но за яблоки, что им присылали из Украины, все-таки, достать что-то можно было.
   Сейчас на дворе лето, свежие яблоки еще не поспели, но были сушеные. Насыпав, оставшихся с прошлого сезона, этих скрюченных полумесяцев полную торбу, на попутной машине, что из Омска привозила цемент, Параска направилась в райцентр. На этот раз, она имела и побочное задание, что наказали земляки - разузнать правду о появившихся слухах. Все-таки район, ближе к правительству.
   Возвратилась Параска, только на третий день, к вечеру. А на следующее утро, все оставшиеся на лето в деревне украинцы, торопились к Гуцалюкам, чтобы убедиться воочию, собственноручно потрогать новенький Параскин паспорт. Убедившись в истинности освобождения, часть из них, ринулась к директору, отпрашиваться с работы.
   -Вы что хохлы, очумели, что ли!? - заорал на них сиплым, срывающимся от вчерашнего перепою голосом, Чайка.
   -Да мы только на денек, и в туже ночь, вернемся. Мы жилистые, выдержим, - умоляли собравшиеся.
   -Одной суке, невзначай удалось одурачить районное начальство, так взбесились все сразу. Неужели вы, дурачье, думаете, что вас там только и ждут с распростертыми объятиями? У них своих дел хватает позарез, а тут вы, со своими слезами. Вас же из милиции выгонят, как паршивых псов.
   -А вы позвоните в район. Мы здесь, подождем, - стояли на своем, упрямые и смелые люди. - Если там откажут, то и мы не станем настаивать. Может быть, Параске и вправду, случайно повезло.
   -Мне, директору совхоза, какой-то сброд приблатненных, начинает указывать, что делать! Ну, и дожили. Я смотрю, что все вы, будто посдурели, когда узнали, что можно освободиться. Да я скорее, по одному, вас всех здесь прикончу, чем поддамся на угрозы таких оборванцев, да предателей. Это же самый настоящий бунт! Я сейчас вызову участкового, что бы вас успокоить.
   -Мы только с просьбой....
   -Если будете настаивать на своем, то мы с Трофимовым, в один счет, поодиночке, здесь всех вас перестреляем! - не своим голосом, взвизгнул Чайка, спиной прижимаясь к стене, рядом с телефонным аппаратом. - А ну, подходи, кто первый хочет понюхать моей пули, - и, ловким движением руки, выхватил револьвер из кармана.
   Украинцы на шаг отступили, но, к удивлению Чайки, никто из них не кинулся в драку, не кричал, не спорил, как и не пытался убежать. В сложившейся ситуации, ему ничего не оставалось, как засунуть оружие снова в карман и сесть. Потом, будто передумав, смягчившимся голосом, сказал:
   -Ладно, позвоню, только запомните раз и навсегда, что в Сибири, во все времена, хозяином считался медведь, законом тайга, а нормой обыкновенный черпак, которым делят кашу. Поняли? Этим правилом, говорят, всегда пользуется, уважаемый нами, бригадир Шалов. Будь он здесь, быстро показал бы вам, где раки зимуют. Но я, не такой, - и, нехотя, вполоборота повернувшись к телефону, левой рукой снял трубку, а правой стал крутить ручку аппарата. Приложив трубку к уху, прислушался. Потом снова покрутил, опять прислушался. - Вот, видите, на том конце никто не отвечает.
   -А вы, товарищ директор, покрутите ручку, не снимая трубки, - предложил кто-то из собравшихся.
   -Что б вы все, как рабочие быки, передохли! - снова не выдержали у директора нервы. - Предатели Советской власти! Свою Украину, немцем продали, туда же, Россию загнать намеревались, да не вышло. Вовремя успели выгнать из собственного логова. Теперь здесь, за Уралом, начинаете командовать! Вон, из моего кабинета! Вот тогда, когда поставите скотину на зиму, мы и поговорим о вашем будущем.
   В совхозе все, естественно, кроме нового директора знали, что украинцы, народ покладистый, дисциплинированный, ответственный за порученное задание, в меру спокойный, но настойчивый характером. Однако не догадывались только того, что изголодавшаяся по свободе нация, не может, как и не хочет ждать, "постановки скотины на зиму". В создавшемся положении, даже один прожитый ими в неведении день, беспощадно сжигал, притупившийся среди болотной глуши, мозг. Что один день, некоторым мог стоить рокового, нервного перенапряжения. Что один день, стоил дороже всей, до сих пор, прожитой жизни. Что один день, .... Да, что там продолжать. Кто не бывал в подобном положении, никогда не поймет сути, цены одного дня неволи! Вот, когда этот единственный день явится продолжением не одной сотни похожих, как две капли воды, один на другой, только тогда человек сможет определить цену того самого последнего дня, который он ждал, и на который надеялся, целую вечность.
   Уйдя ни с чем от разъяренного директора, старшее поколение, о неудавшихся переговорах, сообщило своим отпрыскам, которые в тот же вечер, после дойки, пешком отправились в райцентр, вместо себя оставив тех же старичков.
   На следующее утро, едва Чайка отворил двери кабинета, как на стенке зазвонил телефон.
   -Ты зачем, такой толпой ко мне своих людей присылаешь? - послышался в трубке недовольный голос начальника районной милиции.
   -Извини, не понял, - настороженно, отвечал Чайка.
   -Мы еще не успели тебе выслать официальный приказ об освобождении украинцев, как ты шлешь ко мне этих самых хохлов, чтоб им пусто было.
   -Неужели они у тебя! - не поверив своим ушам, воскликнул пораженный такой наглой выходкой подчиненных, Чайка. - И сколько же их там, у тебя, собралось этой швали?
   -Не считал, но целая гамерня топчется в коридоре.
   -Вот вернутся, так я им...! - от сдавившего горло негодования, Чайка даже не смог закончить, внезапно расплывшуюся мысль.
   -Смотри сам, но впредь, за таким сбродом надо следить, да следить, чтобы не распускались. Сам в милиции работал, знаешь, каково с такой толпой управляться. А тем более, ссыльной. Впрочем, на этот счет, почти что смело можно махнуть рукой. Время теперь, работает на них, и ничего мы с тобой, в складывающейся ситуации, поделать не сможем.
   -Ответь по-дружески, неужели нельзя их как-нибудь задержать? - еще с надеждой на лучший исход, взмолился Чайка.
   -Распоряжение поступило из самой Москвы, так что, сам понимаешь... Если мы попробуем их задержать, так это отребье может пожаловаться в Омский Обком партии. Теперь все становятся такими умными, знают куда лучше пожаловаться на руководство, а времечко-то сейчас, сам должен чувствовать какое. Совсем не то, что было несколько лет назад.
   -Вот вернутся, так я им!..., - снова пригрозил Чайка.
   Резким рывком повесив трубку, он направился в бухгалтерию, где Поцкий закрывал наряды за прошлый месяц.
   -Ты в курсе дела, где сегодня находятся твои люди? - с порога крикнул он полеводу, который уже успел привыкнуть к обыденной интонации своего начальника.
   -А как же! У меня все в ажуре.
   -И с каких пор ты стал разбрасываться такими словами, когда они и близко не подходят к создавшейся обстановке, - упрекнул его директор. - Так вот, сиди, слушай и не упади со скамейки. Твое животноводство осталось без обслуги. Все хохлы, еще с вечера высыпались из твоего, как ты называешь, абажура и теперь околачиваются в райцентре.
   -Зачем? - от изумления, рот полевода раскрылся сам собой, а из руки выпала тонкая, деревянная ручка с металлическим наконечником, забрызгав чернилами заполненный наряд на свояченицу жены, Варвару. В совхозе, водовозкой она числилась только на бумаге, а на самом деле, чаще всего сидела дома, ухаживая за собственными гусями, коих с прошлого года у неё насчитывалось не менее тридцати штук.
   -Ещё спрашиваешь, зачем! Да, только затем, что когда-то, кто-то из нас оказался настоящим предателем, разболтавшим этим недоумкам то, о чем, на том собрании, мы договорились молчать. Не ты ли, случайно, сболтнул?
   -Упаси, Господь! - невольно вырвалось у Поцкого. - Подумай, что ты говоришь! - продолжал он, покорно вставая. - Чтобы я.... Да еще предатель.... Это уже слишком! - потом резко выпрямившись. - Я на фронте воевал, Родину защищал, а теперь предателем сделался! Нет, уж, дудки!...
   -Ты зачем своего Господа вспомнил? Верующим стал, что ли? - не хотел сдавать наступательных позиций, Чайка.
   -Я фронтовик, Будапешт брал, ранен в ногу..., - у Поцкого сильно задрожал голос, и он, едва не расплакался от обиды.
   -Ладно, погорячился. Извини. Однако, кто-то из нас, все-таки не сдержал слова, проболтался.
   -Могли узнать стороной, - успокаиваясь, но все ещё стоя, отвечал полевод.
   -Стороной, стороной! - передразнил директор. - В совхозе для ссыльных должно быть все закрыто, недоступно, а у нас, что получается? Эта дрянь, информирована не хуже наших, русских.
   -Сашки, как нет..., - начал, было, полевод.
   -Все Сашка, да Сашка. А Трофимов у нас зачем? На рыбалку ходить, да чужих жен совращать! На это, у него времени хватает, а как до дела, так у него тысячи оправданий. Почему я не вижу его сегодня на работе?
   -Откуда же мне знать! - Поцкий начал, не только обретать прежнюю уверенность, но и свою попранную правоту полевода. - Впрочем, ссыльные в его функции, никогда не входили.
   -Теперь, когда нет Сашки, ему надо бы смотреть не за функциями, а за порядком в деревне. Какое безобразие настало! Одних убирают, а вместо, не назначают никого. Распоясывайтесь, мол, демократия нахлынула. Вот люди и почувствовали слабинку. Им только такое и надо. А я, когда работал в органах, всегда учил подчиненных, чтобы они неустанно следили за порядком не только в своих рядах, но и во всем, что их окружает. Только так, и не иначе, может существовать Советская власть.
   -Да, в таких вопросах, гайки отпускать нельзя, - соглашался полевод, с не в меру, как ему казалось, и не к обстоятельствам, распространявшемся директором.
   -Может быть, Шалову поручить присматривать за ссыльными, если Трофимов опустил рукава? - предложил Чайка.
   -Шалову можно, хотя он и без напоминаний не дает спуску этим ссыльным проходимцам. Там, где находится он, дисциплина всегда железная. Уж, это-то мы знаем, видели, слышали, проверили. Только мне кажется, две работы сразу, он может не потянуть.
   -Говоришь, что у него железная дисциплина, а хохлов глядь, и проморгал.
   -Эти два дня, он на Петровой гриве, с татарами торгуется.
   -И Моисеенкова я сегодня, тоже не видел.
   -Так, его же в Тару вызвали.
   -Тьфу ты, совсем запамятовал! А все из-за этих хохлов проклятых, что б им пуп на лбу вырос! Между прочим, я заметил, что Шалов при себе постоянно носит бич. А почему его нет у тебя?
   -Я, хоть и бывший, но офицер, поэтому не пристало таскать десять метров сплетенной кожи. Мне бы, больше подходил наган.
   -У тебя он есть?
   -Нет.
   -Как же ты, с войны, не вынес. Тогда была возможность уносить оружие. Ведь, не секрет, что каждый офицер, мог иметь при себе, пусть и нелегально, по две боевые единицы. Одна официальная, а вторая, так сказать, трофейная.
   -Вынес, как же. Но, помнишь, лет шесть назад, когда убили моего старшенького. Дофарсился, добаловался. Тот, кто его убил, тот и наган умыкнул, после чего и сам смылся.
   -Как же, помню тот случай. Говорили, отчаянный был твой парень, только в пьяном виде не сдержан.
   -Кто из русских, не пьет.... Ну, а где пьянка - там и драка. Не мне, тебе такое напоминать.
   -Да, ты прав. Впрочем, мы с тобой отвлеклись от главной темы. В старину, так сказать, ударились. Есть, что вспомнить. Значит, сколько я понимаю, скотина сегодня останется не доенной и не кормленной?
   -Я недавно видел, как из летних лагерей, на бричке, везли бидоны.
   -Может быть, то было вчерашнее молоко? Для отвода глаз, могли и пустые бидоны транспортировать. От этих бестий, всего можно ожидать. Стоит нарушить закон лишь один раз, после чего пошло, поехало.
   -Я сбегаю в молоканку, узнаю.
   -И, заодно, организуй машину. Для верности, съездим в поле.
   Стояло теплое, предосеннее утро. Раннее, низкое солнце, ярко светило в лобовое стекло Ильевой полуторки и слепило глаза. Длинновязый Чайка сидел в маленькой кабине, головой упираясь в фанерный потолок. Ездить в кузове, для своей должности, считал очень зазорным поступком. Низкорослый Поцкий, во весь рост стоял в маленьком кузове, обоими руками держась за заднюю обрешетку кабины и, прищурившись, внимательно вглядывался в, до боли, слепящую даль. Вот, за последним бутом, и летние лагеря. Большинство рыжих коров, успевших насытиться, лежали и аппетитно пережевывали жвачку. Пестрые же, продолжали пастись, и, заметив приближающуюся машину, нехотя подняли головы, но тут же, опять принялись выбирать травку, что позеленее. В ожидании зимы, природа увядала, и в болотах начала преобладать серость, желтизна. На краю поля, лежал пастух.
   -Эй, Марченко! - ещё издали, крикнул Поцкий. - Подь сюда, а то из-за кочек, мы не можем к тебе добраться.
   Услышав, и узнав голос полевода, пастух, не торопясь, поднялся и подошел к машине.
   -Калбаса? - удивился полевод. - Ты, что тут делашь, такую твою мать! - от души, вырвалось у него.
   -Как вишь, за скотиной присматриваю, - с достоинством, ответил тот, поправляя широченный, кожаный ремень, с набором различных кармашков,
   -Где Марченко? - в свою очередь, рявкнул Чайка, через опущенное окно кабины.
   -Они ушли получать паспорта, - отвечал спокойный голос, пожилого человека.
   -Какие еще, паспорта? - будто слышит впервой эту тему, переспросил директор, с трудом, пытаясь вылезти из низкой кабинки.
   -За обыкновенными, - снова невозмутимо, будто речь идет об утреннем надое, отвечал Калбаса, что особенно подействовало на нервы разгоряченного начальника.
   -Тебе бы, еще понимать в паспортах, старый хрен! - повысил голос начальник. - Сам, поди, даже не представляешь, какими они выглядят, а козыряешься. Как в деревне, так ты больной, старый, работать не можешь, а как сюда, за пять километров чесать, так у тебя и силы откуда-то взялись, развалюха ты этакая. Сколько тебе лет?
   -Восемьдесят. А от деревни до сюдова, если брать по прямой, только четыре с хвостиком.
   -Больно грамотные вы, хохлы, стали, - гаркнул, перевесившийся из кузова Поцкий.
   -Я всегда говорил, что все ссыльные филоны и жулики, - поддержал, наконец вылезший, и разминающий ноги, Чайка. - Этот факт, только лишний раз доказывает подтверждение моих правдивых выводов.
   Калбаса молчал. Таковы инструкции он получил от, уходивших. Вволю побесившись над беззащитным, безропотным старцем, а, под конец, и высказав ему всю гадость, что у обоих начальников накопилась против украинцев, они пешком направились в табор, который от пастбища отделяла небольшая полоска тальника.
   Длинный навес, покрытый камышом, и предназначавшийся для дойки коров в ненастную погоду, пустовал. Рядом с ним, на вбитых в землю кольях, сушились опрокинутые подойники, молочные канны, алюминиевые цедилки, марля. За этой "изгородью" доярских принадлежностей, возвышалось пять конусообразных шалашей, обложенных старой, пожухшей травою. В хорошую погоду, уставшие доярки, иногда, домой не ездили, а ночевали здесь же. Исключением была только суббота, когда в деревне устраивались танцы.
   Высокое начальство, обойдя стойло, за последним шалашом обнаружило двух старушек в белых передниках, занятых тем, что из просохших сит цедилок, тщательно выковыривали застрявших в них комаров с мошкарой.
   -А-а-а, - злорадно, протянул Чайка. - Тут, оказывается, есть и невесты этому пердуну, под стать.
   -Где доярки? - на этот раз, уже Поцкий представился незнайкой.
   -Скоро будут, - степенно, отвечали женщины, не отрываясь от работы.
   -У вас спрашивают, где они, а не, когда прибудут! - стукнул Чайка кулаком по опрокинутой на колу, канне. Дребезжащий звук болтавшейся крышки так поразил коров, что одни, удивленно подняли головы, а другие, что лежали, перестали жевать жвачку.
   -Не знаем, - равнодушно, будто их это вовсе не касается, отвечали женщины. - Может быть, ушли в деревню повеселиться.
   -В деревню! Суки, старые! Еще и не признаются. А вы, что здесь делаете, если ваше место в деревне.
   -Молодые, охота погулять, вот, один разок и попросили за них подоить бурёнок. Подсобить, как у вас говорят. А нам, что. Тяжело, что ли!
   -Так, вы скажете, или нет! - крикнул, в свою очередь, Поцкий. - Нам надоело слушать ваши молитвы.
   -Мы не доносчики. Мы ничего не знаем. Нас попросили, вот, мы...
   -Да, замолчите вы, один раз, или я за себя не ручаюсь! - взвизгнул, выведенный из себя Чайка. В последнее время, привычка взвизгивать у него обострилась особенно. - Только того и не доставало, чтобы вы, старые брички, как попугаи, беспрерывно повторяли одни и те же слова.
   Закончив свой речитатив на очень высокой ноте, директор сипло и надолго закашлялся.
   Свой голос, он сорвал ещё в бытность начальником милиции, во время изнурительных допросов. При крайнем возбуждении, его голосовые связки постоянно начинали сужаться, после чего, наступал удушливый кашель. Хорошенько откашлявшись и сплюнув, он осмотрелся вокруг. И в этот самый момент, его как бы просветлило. Ему стало ясно, что если бить, как говорится, только "в лоб" этаким приемом, здесь ничего не добьешься, поэтому применил испытанную при допросах в милиции, хитрость.
   -Вот вы говорите, что не доносчики, а я, как бывший работник милиции, твердо знаю, что и среди вашей братвы доносчиков, шпионов, полным полно. Помните, в прошлом году одного задержали? И только когда я лично стал его допрашивать, сознался, что он есть украинский шпион. Здорово мы ему тогда поджарили пятки! Но, хочу заметить, что только после той жаркой процедуры, он полностью во всем сознался.
   От такого ужаса, старушки всплеснули руками, перекрестились, и молча уставились на стоявшего перед ними, мучителя.
   В позапрошлом году в совхозе, действительно задержали какого-то глухонемого. Его появление в деревне, ни у кого не вызвало никакого подозрения. Здесь и до него шатались всякие временные рабочие, но потом, также внезапно исчезали, как и появлялись. Только этот отличался от прежних тем, что физически не работал, а прикидывался заправским знахарем. Сибирский люд, особенно бабки, свято верили во все "чудушки", как они называли все то, что не поддавалось их логическому пониманию. А об этом чудодее, они прослышали еще заранее, когда тот колдовал в соседних деревнях. Но вот, наконец, он появился и здесь. Бабки, естественно, сразу же устремились к нему на прием. Ворожбист предсказывал будущее по руке, по ноге, причем, ответ давал в письменном виде, что еще больше возвеличивало провидца, в глазах восхищенных сибирячек. За предсказание, денег никогда не брал, а расплачивались исключительно шампанским, которое здесь никто не употреблял, но однажды, председатель РАБКООПа Валуев, его все-таки завез. Эти бутылки всучили ему в районе, по распоряжению свыше. Там, "наверху", таким напитком иногда баловались. На похмелку. А здесь, в не отапливаемом магазине, оно замерзало. Поэтому, продавец Лосев был даже очень рад тому, что появился источник сбыта, неходовой продукции.
   Когда мужикам надоело смотреть, как их жены растрачивают деньги на эту, "пустую воду", кто-то из них "капнул" в район, после чего, беднягу ворожея забрали. Говорили, что его увезли в райцентр, но и там, его никто больше не встречал.
   Теперь же, со слов Чайки, этот бедолага, оказался не только шпионом, но и украинцем.
   -Ну что бабы, будем признаваться, или нет? - как можно серьезнее и строже вопрошал директор, у пораженных такой новостью, старушек.
   -Ответили бы, товарищ директор, да не знаем, что ты от нас требуешь, - осмелилась ответить та, что первой кончила продувать свое сито. - Вам ли не знать, что молодежь теперь пошла такая, что поделиться со стариками какой-нибудь новостью не хотят, ни за что.
   -У-у-у, старые ведьмы, - выругался Чайка, опять втискивая свое худое, длинное тело, в маленькую кабинку полуторки.
   -Что б им не дожить до завтрашнего дня, - добавил Поцкий, одной рукой крепко цепляясь за поручень, а второй, за выщербленный борт.
   Незадачливым начальникам дальше здесь делать было нечего, и они, ужасно недовольные закончившейся операцией, возвратились в деревню. Чайка остановил машину у дома участкового Трофимова, который, возвратясь с рыбалки, уже успел опохмелиться, и теперь досыпал, а жена чистила толстых окуней.
   -Ты, тово, проследи, когда возвратятся украинцы. Сейчас они ещё в райцентре. В общем, сразу же дай мне знать, - приказал Чайка.
   Отпустив машину, сам он приступил к составлению приказа о соответствующем наказании каждого участника похода в отдельности, оставляя пустые места, для внесения конкретных фамилий. Ведь пока что, не было известно, ни сколько человек покинуло рабочие места, ни кто конкретно. К тому же, в подобных акциях всегда есть зачинщики, которых следует наказывать особенно, чтобы другим впредь, было неповадно.
   В конце рабочего дня, внезапно зазвонил телефон.
   -Чайка, это ты? - спросил начальник районной милиции, и, услышав утвердительный ответ, продолжил. - Твои хохлы еще не вернулись?
   -Нет, что б они в болоте поздыхали, а ещё лучше, что бы в нем утонули. А, что? От тебя давно ушли?
   -Уже, времечко. Пока что, они только сфотографировались, а за паспортами договорились придут через недельку. В один день, всех оформить не можем. Так ты говоришь, что ещё не появлялись?
   -В деревню, они прибудут только к утру. Здесь же, всех пятьдесят километров. Ну, и задам же я им трепача! Белый свет, им будет не мил.
   -Я, чего тебе звоню.... У меня, только что был разговор с Омском. Они там получили некую инструкцию из Москвы. Поскольку я тебя хорошо знаю, поэтому хочу предупредить, чтобы ты там, не того..., с этими хохлами. Однажды, отпускать на все четыре стороны, нам их, все равно придется.
   -А кто за них работать будет?! - нечаянно, вырвалось у Чайки. - Здесь же, можно сказать, только на хохлах все животноводство и держится. Легко сказать, отпускаем!
   -Первый секретарь предложил, что сперва их надо уговорить остаться, но, если не удастся, силой удерживать не рекомендует. Он понимает твои проблемы, но говорит, совхоз, это не колхоз и рабочие люди завсегда найдутся. Кроме того, в твоем подчинении остаются латыши.
   -Кого он имеет в виду, когда говорит, что рабочие руки найдутся?
   -Сам должен догадаться.
   -Неужели он имеет в виду, бывших ЗЭКов?
   -А кого же ещё!
   -Ну и делишки закручиваются, черт побери! - воскликнул Чайка.
   -Не мне тебя учить, что такие вещи не обсуждаются. Прогулы возвратившимся чадам, конечно, поставить можешь. Но, зная твое рукоприкладство, я все-таки рекомендую, от подобного наказания воздержаться. Чем черт не шутит! Хоть здесь и глушь непроглядная, но неприятностей потом, можешь не обобраться.
   -Такую их, хохлацкую мать! - выругался директор, повесив трубку. - Надо же, до чего дожил! Что бы человека со всей строгостью наказать, и то следует оглянуться.
   В общем, Чайка приготовился к тому, что возвратившиеся украинцы сразу же хлынут к нему с заявлениями об увольнении. На этот случай, для наведения порядка, он пригласил к себе в кабинет участкового Трофимова, который должен был регулировать очередь.
   И действительно, на следующее утро, едва директор уселся за стол, а Трофимов еще не успел появиться, как в наличник постучали и, в широко распахнутую дверь, вошла улыбающаяся доярка Галя. Поздоровалась, приблизилась к столу и протянула заявление, написанное на тетрадном листке, в косую линейку.
   -А где остальные? - заерзал на стуле, директор. - Почему ты только одна? Где остальные, я спрашиваю? - повторил он вопрос.
   -Ты о ком спрашиваешь?
   -Как, о ком! О твоих товарках, естественно.
   -Разве ты не знаешь, или забыл, что в лагерях только что закончилась дойка, и люди прибираются? - в свою очередь, удивилась девушка, на этот раз, чрезмерно смело отвечая обескураженному Чайке.
   -Дойка, она сама собой, разумеется. Но почему ты пришла только одна? - сглупил Чайка.
   -Ты спроси у них, когда придут, а не у меня. Откудова мне знать!
   -Смотри, какая прыткая стала! - по обыкновению, хотел вспылить директор, но, вспомнив вчерашний разговор с начальником районной милиции, прикусил язык. - Так ты говоришь, что не знаешь? - не находя других слов, снова повторил Чайка.
   -Зато, Пушкин знает. И что это, за допрос, в конце концов! Почему я должна отвечать за других? У тех, тоже есть языки, вот, у них и спрашивай.
   Галя жила одна, работала водовозкой. В укороченные сани, либо двуколку, в зависимости от времени года, впряжен бык, а на них большая деревянная бочка, литров на пятьсот, с прорезанным вверху, квадратным отверстием. Проволокой к ведру, прикручена деревянная палка, длиной метра в полтора. На этой работе, труднее всего было зимой, когда воду черпали с проруби. Зато летом, быка с двуколкой загоняли прями в озеро и, стоя по колено в воде, заполняли бочку.
   На этой, тяжелейшей, даже для мужчины работе, Галя трудилась уже пятый год. Да и как иначе, если в Сибири, ни один уважающий себя мужчина, а уважали себя здесь все, не положит на свои плечи коромысла, что бы принести воды даже для собственных нужд. Её доставкой, из покон веков занимался исключительно женский пол.
   Так вот, эта Галя слыла не только жилистой, выносливой, но и отчаянной девушкой. С парнями гуляла только с теми, которых выбирала сама, поэтому те кавалеры, которым посчастливилось попасть в ее поле зрения, считали себя очень выдающимися и удачливыми.
   Между ними и, так сказать, неудачливыми, из-за Гали происходили частые потасовки, разбирать которые, нередко, приходилось даже участковому. К тому же, чернобровая, да черноглазая Галя, была довольно привлекательной девушкой. О своей внешности она знала, и частенько, этим пользовалась. Ее вывозили с мамой, которая по дороге, где-то между Курганом и Петропавловском умерла, и ее закопали у железнодорожной насыпи.
   -Ты дуреха, больно-то не рыпайся, - попытался осечь девушку директор. - А то, вишь, какая смелая стала, когда дорвалась до паспорта. Я и не с такими, как ты, бывало, справлялся! Впрочем, твоя отчаянность, тебе не к лицу. Мы мужчины, любим когда девушки нежные, ласковые.
   -Чувствую, куда клонишь, но хочу сказать, что ты Чайка, опоздал! Я уже давно не девушка, а, если сказать откровенно, то к таким тонким, длинным макаронинам, как ты, у меня не только никогда не лежало сердце, но и не было аппетита.
   -Проститутка! - закричал Чайка, приподымаясь. - Как ты смеешь со мной, директором совхоза, так разговаривать!
   -Кому - кому, а тебе-то давно следовало знать, что, не пойман - не вор, не поднята - не блядь. Ты же, при этом акте, за ноги меня не держал! В общем, я тебя, отъявленного негодяя, больше не боюсь и таких прощелыг, как ты, видела в гробу босиком. Так что, давай, побыстрее подписывай заявление об увольнении.
   -Ну, и баба! Как это, я раньше тебя не знал?
   -Такому случаю, можешь только порадоваться.
   В эту осень, кроме Гали, совхоз покинули еще две девушки, жившие без родителей. Семейные же, не торопились. На зиму глядя, они не могли себе позволить ехать туда, где их никто не ждал, где им, уже давно ничего не принадлежало, хотя, та страна и называлась родиной. Массовый отъезд украинцев, намечался на весну следующего года.
   И так, закончилось лето, а стремительная сибирская осень, резко перешла в длинную зиму. Еще с вечера, сильный северный ветер, с корявых тальниковых сучьев яростно обрывал скрюченные, но еще крепко державшиеся листья, бросая их на желтую, косматую шевелюру покоробленных кочек. А к самому утру, природа внезапно притихла, притаилась, зажатая цепким объятием первого, сильного заморозка, который, все усиливаясь, не сдавал своих позиций, почти до половины апреля следующего года.
   Побуревшее болото, что начиналось за крайней деревенской изгородью, и, простиравшееся до самого горизонта, гляделось хмуро и неприветливо. С ним, особенно контрастировались сиротливо торчащие на краю деревни молодые, очень белые березки, с отвалившимися вершинами. Лет пятнадцать, двадцать назад, они здесь случайно проросли, но болото подтопило корни, и деревца погибли. Однако, как памятник самим себе, своей суровой молодости остались, надолго стоять засохшими. А над ними, начиная с этого морозного утра, курлыкая, крякая и просто молча, заспешили в сторону юга, застигнутые в врасплох запоздалые птицы. В этот день к вечеру, на самом глубоком озере Иман, что у кирпичного завода, появились первые закраины льда, а над полностью загруженной сырцом-кирпичом, но так и не зажженной печью, рухнул старый, тесовый навес.
   -Что будем делать? - спросил директор кирпичного завода, он же начальник сушилки и сеновала Пятачков, у прораба Потесинова, в чьем ведении находился пострадавший объект. - Надо срочно подымать крышу, а у нас нет ни теса, ни бревен на столбы. Все...
   -Ладно, ладно, - прервал его прораб, чувствуя, куда клонит Пятачков. - Между прочим вчерась, мне Чайка сказал, что свой кирпич больше не понадобится, потому что он очень плохого качества. Будто, со следующего года, все снабжение будет централизованным.
   -Не понял!
   -Чайка где-то договорился, что все, что совхозу нужно, будут завозить из Омска. Кирпич, в том числе.
   -А когда распутица? Потом, опять же, дождливое лето, и к нам не попасть. Зимой, в такие снега, как наши, только на ЧТЗ можно добраться.
   -Не знаю, не спрашивай у меня. Начальству лучше виднее.
   -Ну, хорошо, про это не буду. Но, скажи ты мне непонятливому: из каких источников он черпал сведения, что наш кирпич плохой? Да, в свое время, за нашим кирпичом, из-под самого Омска машины присылали! Ведь в нашем карьере, самого лучшего качества глина. Сколько мне известно, во всей области такой не сыщешь.
   -Не знаю, не знаю. Не спрашивай.
   Оставшийся не у дел Пятачков с горя запил и пьяный, ежедневно стал шататься между кирпичным заводом, полупустой сушилкой и пустым сеновалом. Сено с полей сюда начинали свозить только тогда, когда образовывался настоящий, устойчивый снежный покров. Для этой цели, использовались только сани. Не стал появляться Пятачков и на плясках, где он, бывало, выкидывал такие коленца, повторить которые в деревне, никто не мог. Вместе с отцом, запил и его двадцати пятилетний сын, который до сих пор, постоянно нигде не работал, но, как и отец, отлично играл на гармони, плясал не хуже отца, а жил, то у одной девушки, то у другой, чем и прокармливался. Его мама умерла, ещё во время службы в армии.
   Когда повалил снег, и можно было ехать в поле за сеном, из летних лагерей пригнали коров, а с ними возвратились и доярки со скотниками. Совхозная жизнь, повеселела. В стремительно замерзшей почве, сломав несколько дефицитных лемехов, в мастерскую прибыли пахари, которые, как и животноводы, все лето провели в поле, переезжая с одной гривы, на другую. В последние недели, они готовили почву, в основном, под подсолнухи, которые на зиму закладывали в ямы, на силос. Как и пшеницу, подсолнухи сеяли сеялкой, прицепленной за колесным трактором, который в эту осень, посеяв озимую пшеницу и, возвращаясь в деревню, в болоте так забуксовал, что, бросив сеялку, сам еле-еле выбрался. Эту сеялку теперь, уже несколько дней двое мужиков, ломами выдалбливали из глубокого болота. В кузнице, эстонец Лифляндский, все лето не загруженный основной работой, а поэтому, из автомобильных камер, по индивидуальному заказу, клеивший на валенки галоши, с наступлением морозов, приступил к ремонту саней. Металла не хватало, особенно полосового железа, поэтому сани делались без единого металлического предмета. Даже оглобли, и те, крепились лыком. На первом этапе ремонта, работа кузнеца заключалась в прожигании многочисленных отверстий, после чего, санный "полуфабрикат" сдавался плотникам. Те, в свою очередь, готовили новые копылы под увеличенные отверстия, лозовыми прутьями, по-новому прикручивали розвальни, это для того, что бы шире разложить сено, как и поправляли, обновляли прочие детали, успевшие прийти в негодность с прошлого сезона. Сани должны были быть исключительно прочными. Поскольку, восьмидесяти центнерные скирды располагались, где попало, то к каждой приходилось делать новый след, как говорили, ехать в цИло. Только бык, запряженный в добротные сани, с чуть изогнутыми впереди полозьями, мог преодолеть снег, который подпирал ему под самый живот и выше.
   Итак, полевые работы прекратились, вся молодежь собралась в деревне, и началась пора любви, танцев, сплетен, пьянок, драк. Уже через неделю, новенькие, светленькие ворота Коршуновых, чей дом стоял на самом краю деревни, в сторону второй фермы, оказались вымазанные черным дегтем. По этим приметам, сведущие во всем бабки, теперь знали точно, что это месть Анфисы, племянницы самого Поцкого. Особой привлекательностью она не отличалась, была грубоватой, как и ее подруга Дора, и, может быть поэтому, парни с ней долго не задерживались. Она же, очередной своей сопернице в отместку, мазала ворота дегтем, солидолом, нигролом, - в общем, что, на тот момент, в мастерской попадало под горячую руку.
   Чем конкретно в совхозе занималась Анфиса, не знал никто. То, ее видели в строй бригаде, то на кирпичном заводе, то на сушилке, то на молоканке, хотя на зарплату, значилась в списках доярок. Из-за скандального характера, с ней на долго, старались не связываться даже самые отчаянные парни. Зато она им всем, постоянно надоедала. В деревне давно привыкли к тому, что Анфиса переспала почти со всеми взрослыми мужчинами. Не гнушалась она и заезжими шоферами.
   Вслед за Коршуновыми, уже в который раз, жирным, черным знаком умножения, оказались подмазанными ворота Сафоновых. На этот раз, ее вечная подружка и соперница Варя, из-под самого Анфисиного носа умыкнула одного из заезжих геологов, искавших в окрестностях деревни нефть. Потерпев очередную неудачу, разозленная Анфиса положила глаз на латыша Эйнарса. Спокойный, ничем не выделявшийся парнишка, работал, как говорили, куда пошлют. Он только что вошел в тот возраст, когда шальные чувства, особенно бурно преобладают над разумом. Анфиса была намного старше своего очередного возлюбленного, но сумела искусно сыграть на неокрепших чувствах неискушенного в таких делах, парнишки, блестяще и виртуозно изобразить роль, безумно влюбленной в него девушки. Вдобавок, она представилась совершенно невинной, и что эта, к нему любовь, была будто ее самой первой и бесповоротной. По пути, Анфиса попыталась совратить и Язепа Эзериньша, но тут начеку была его мама, прочившая своему старшенькому любую латышку, кроме, конечно, Аусмы. Эта девушка работала водовозкой на второй базе, и научилась на своего быка материться так, что в своих выражениях могла потягаться с любым местным мужиком. Не выдержав нагрузки и зимних холодов, весной 1956 года она умерла. В период с 17 апреля 1949 года, когда спец переселенцы из Прибалтики впервые ступили на совхозную территорию, по август 1957 года, когда их освободили, здесь ушло из жизни шесть латышей.
   Если у Моники Эзериньш со старшим сыном Язепом, пока, все обошлось благополучно, то с младшим, была одна морока. Ему только что минуло семнадцать, а от девок, не оторвать. Одну даже попытался привести домой, после чего, Моника слегла не на шутку. Не выдержали нервы.
   -Видел бы твой покойный папа, как ты надо мной измываешься, - плакала она, не в силах поднять с подушки голову. - Для того ли я тебя, без отца, с таким трудом растила, чтобы ты потом, без времени, сводил меня в могилу!
   -Мама, я ничего не могу с собой поделать, - оправдывался сын. - Значит, я таким уже родился.
   -Я думаю, что тебе следует показаться районному доктору. Ты обязательно, есть больной.
   -Мама, я совсем здоров, у меня нигде не болит. Стоит ли из-за таких пустяков ехать в район, да ещё платить деньги за дорогу.
   -В таком случае, тебя приворожили. Мне рассказывали, что здешние девки очень мастерицы на приворотню. Присушить парней, им ничего не стоит. Мне говорили, что в вино могут подлить месячные, поджечь свои волосы, и незаметно, дать парню понюхать этот дым. Еще, жгут ногти, а потом тот пепел подсыпают в закуску. Потом...
   -Ладно, ладно. Хватит, мама. Это все деревенские забабоны, и не больше.
   -Но, я же, вижу, что с тобой творится что-то не очень ладное. Одумайся, пока не поздно!
   -У меня просто такая натура, вот и все.
   -Взял бы пример со своего старшего брата. Человек - как человек, а ты? Ну, если, уж, тебе так в девках не можется, женись. Вон, Скайдрите, чем не невеста? Вита, Велга - смотри, сколько латышек дожидается своей очереди. Выбор большой. Зачем тебе эти местные потаскушки, не могу взять в толк?
   -Я, мамочка заметил, что русские девушки, намного красивее наших. Может быть поэтому, меня к местным сильнее и тянет
   -Ты же, совсем сдурел, мой мальчик! - воскликнула, пораженная таким ответом мать. - Виданное ли дело, сравнивать по красоте, одну нацию с другой! Исходя из твоих рассуждений, получается так, что и моя внешность, никуда не годится. Дожила! Получила благодарность, от близкого мне человека. Что ж, спасибо сынок, и за это.
   -Ну, не сердись на меня, мама, - подсел на краешек кровати Бронислав, понявший, наконец, что, слишком, заболтался. - Ты же знаешь, что своя мама, завсегда самая лучшая и красивейшая на свете. Я не виноват, что у меня все так нескладно получается.
   -Дожили! Он не виноват, что так получается! Нам, ведь, каждому дано сознание не только для того, чтобы помнить, когда надо есть, а когда пить. Оно дано для того, чтобы каждый человек, в любую минуту жизни, мог контролировать свои поступки. Страшно мне тебе говорить, но, поверь мне, с таким поведением, ты можешь плохо кончить. С кем ты теперь таскаешься?
   -Она из Смоленска.
   -Господи, еще чего не хватало! Не здешняя, говоришь?
   -Нет.
   -А где этот Смоленск, далеко от Омска?
   -Он совсем недалеко от Латвии.
   -Это плохо. Хорошие люди, от своих родных мест, никогда далеко не уезжают, а всякие вертихвостки, только и знай, что болтаются по всему свету.
   -Она здесь, совсем недавно.
   -Тогда, почему я ее не знаю?
   -Да, знаешь, видела ты её. Стажируется у нас по агрономической линии.
   -Звать-то, как?
   -Мотей.
   -Тьфу ты, Господи! Ну и имечко ей выбрали! Тетя Мотя, что вы тротя? Видела я ее, как же. Сама бледная, а щеки красной свеклой натерты.
   -Мама, ты заходишь слишком далеко. Я, ведь, ее люблю, а ты о ней так плохо отзываешься.
   -Посмотрел бы ты сперва на себя, а только потом говорил, куда это я захожу. Жаль, что нет папы, царство ему небесное! Он бы тебя быстро образумил! А, что я одна, с вами могу поделать!
   -Прости меня мама, если я перед тобой виноват
   -Такое прощается очень трудно. Даже родной матерью.
   -Мотя учится в Омской Сельхозакадемии. На всю Западную Сибирь, она здесь единственная, - поспешил заверить мать, Бронислав. - После практики, ей останется только сдать экзамены, и она станет агрономом. Скажи, чем плохая специальность?
   -Господи, Господи, - твердила свое, мать. - Еще только семнадцать минуло, а он по девкам носится, как заправский кобель. И что только, стало твориться на белом свете!
   -Мотя, красивая девушка, - гнул свою линию, сынок. - Она будет настоящим агрономом, а не то, что наш.
   -За эти семь лет, что мы прожили в Сибири, у латышей, будто завелся свой собственный черт, без оглядки, толкающий их в пропасть. Даже в жесточайшей неволе, они не могут удержаться, что бы ни натворить очередных гадостей.
   -Мамочка, пройдет время и все уляжется, утрясется. Вот, увидишь.
   -Я уже сейчас все вижу, можешь меня не уговаривать. Взял бы пример, хотя бы с того самого Антона, что женился на своей. Пойдут дети, латыши. Разве это не радость его родителям? А твоё потомство, каким будет?
   -Детям национальность безразлична.
   -Она безразлична только таким, как ты, и, тебе подобным дуракам.
   -Чесниньш Донат, собирается сойтись с Анфисой...Эйнориса она бросила.
   -Ну, на той уже все мужчины перебывали. Наконец, и ему что-то осталось, чтобы вволю порадоваться этой фифой. Она же его родителей без времени в могилу сведет, зараза несчастная! Вот, так и есть в жизни. Растишь, растишь деток, а они, как вырастут, наплюют тебе в душу и до свидания. Ладно бы, еще в душу, но и на тебя плюнут, не подумав, что и их будущие дети с ними потом, как вырастут, могут поступить так же, само. А у кого им ещё учиться поведению, если не у родителей! В общем, чтобы от тебя, этакого умника, я больше не слышала разных кощунственных слов. Сам едва из пеленок вылез, а мне уже доказывает разные житейские преимущества. Я надеюсь, что жениться ты еще не собираешься?
   -Все может случиться, мама. Я ее очень, и очень люблю.
   -Господи! - опять воскликнула, пораженная такой новостью Моника. - За какие же это грехи, Бог послал мне такое наказание! Твои поступки стали настолько отвратительными, что не укладываются, ни в какие разумные рамки, - и разрыдалась.
   Прошло несколько мину, прежде чем она немного успокоилась, и выяснение отношений продолжилось.
   -Мама, - говорил Бронислав. - Я уже совсем взрослый, а ты меня, как и два, и пять лет назад, все ребенком считаешь.
   -Для матери, дети, как были детьми, так ими, на всю жизнь и останутся. Нормальным родителям, от таких чувств никуда не деться. Пойдут свои дети, сам увидишь, узнаешь.
   Прошло несколько недель со дня этого объяснения, и, накануне Октябрьских праздников, Бронислав смущенно заявил матери:
   -Мы с Мотей, все-таки решили сойтись жить.
   Моника недоуменно, непонимающе, уставилась на сына.
   -Я ее люблю, и мы, жить друг без друга, не можем, - решительно добавил, уверенный в своих чувствах, сын.
   -Другого разговора от тебя, я уже и не ожидала, - покорно призналась, сраженная мать.
   -Можете делать со мной что хотите, но я от нее, не откажусь, - потупив глаза, признался сын.
   -У тебя же нет паспорта, а на той справке, что нам выдали в самом начале переселения, я слышала, что не регистрируют, - с последней надеждой, высказалась мать.
   В последнее время, за беспутного сына, она много передумала, переплакала, поэтому новое известие, встретила как само собой разумеющееся наказание, исходящее от самого Бога. Чтобы образумить, запутавшегося в беспробудной любви сына, она сделала все от нее зависящее и больше предпринять, ничего не могла.
   Чтобы не травмировать своего старшего Язепа, до поры, до времени, она старалась его не вмешивать в эту возникшую дрязгу, так как знала, что возможная, обоюдная неприязнь братьев друг к другу, в будущем, ни к чему хорошему может не привести.
   -Мы будем жить так, - на веские доводы матери, отвечал осмелевший Бронислав.
   -Может быть, вам директор квартиру дает?
   -Нет, но мы уже договорились с Коршуновыми.
   -Даже так! - удивилась мать. - Начало обнадеживающее, нечего сказать. Я помню, как еще в позапрошлом году, ты боялся один сходить в магазин, чтобы выкупить паек. А тут, о Боже! Даже не верится. Сам с квартирой сумел договориться. Что проклятая любовь, с человеком делает!
   -Прости меня, еще раз, мама и не ругай. Дело сделано, и все тут.
   -Какой ужас! Намертво присушили тебя, эти окаянные, русские! Не зря они все забабоны знают. Все на дурачков!
   Итак, в доме Эзериньшей, на одного человека уменьшилось. Уход Бронислава, на материальном положении семьи нисколько не отразился, поскольку основным кормильцем, был Язеп.
   Еще при жизни отца, Эзериньши обзавелись теми живностями, что имелись у многих местных жителей. Но, в отличие от других, Омскому шоферу, что привозил цемент, заказали две сибирские яблоньки. Теперь они здорово подросли, хотя и были очень тоненькие. В этом году, одна даже зацвела. Значит, прижились. Еще пару лет, и они станут плодоносить. На них появятся не очень большие, но красные, ужасно кислые яблочки, годные только для варенья. Зато, говорили, что оно самое лучшее лекарство от всех простудных заболеваний. Запаса картошки, здесь всегда хватало до нового урожая. Не был исключением и этот год. По примеру сибиряков, в ожидании длинной, суровой зимы, как и в прежние годы, свой конец дома Язеп обсыпал высокой завалинкой, предохранявшей от промерзания не только стены, но, во многом, и подпол с картошкой. Глубина промерзания почвы в здешних местах, достигала, аж, до двух метров. По сложившейся традиции, в любое время года, глубже этой отметки рылись и могилы для покойников.
   Времена года менялись, а деревня продолжала жить своей размеренной, раз и навсегда, отлаженной жизнью. Особенно, это было заметно в начале зимы, когда все возвращались с поля. Если, на протяжении всего лета, в постоянно грязной улице валялись свиньи, поросята, а в конце деревни, где начиналось болото, и домашние белые гуси, то к зиме, их сменяли многочисленные собаки. Людей они не трогали, потому что всех знали "в лицо", но надоедливый лай, драки, наполняли деревню постоянным напоминанием о себе. Мужики регулярно зачастили друг к другу в гости, на самогон. У единственного колодца с "журавлем" и солоноватой водой, стали подолгу задерживаться женщины. Ведь, с пополнением жителей, прибавилось и новостей, которыми срочно, необходимо было поделиться с другими. Расставив ведра вокруг деревянного сруба и, опершись на гнутые коромысла, они громкими возгласами воспринимали, даже несколько раз слышанную тему, не говоря уже, о чем-то свеженьком. Смеялись всегда от души, да так громко, что их голоса слышны были в другом конце деревни. Все женщины в ситцевых, традиционно красных платках, туго обтягивавших лоб, поверх которых, красовались разноцветные, теплые шали. Большая часть водоносок, в обыкновенных фуфайках. Но те, что принадлежали к "правящей элите", появлялись здесь, в добротных полушубочках с отворотом. Эта мозаика одеяний, удивительно контрастировала с очень низенькой дерновой крышей соседней, вросшей по окна в землю, избы, поросшей, но уже успевшей замерзнуть, зеленоватой травой. В зависимости от наличия новостей, как и их важности, болтливые женщины, здесь, на одном месте, несмотря на мороз, либо пургу, могли простоять и час, и два.
   В новом клубе, каждую субботу закрутили кинофильмы, по окончании которых, начинались танцы с залихватскими плясками. По замерзшему болоту, нерасторопные летом хозяева, пошли вырубать тальник на дрова. Председатель РАБКООПа Валуев, воспользовавшись малоснежной мерзлотой, с особым усердием принялся заполнять свою небольшую клеть мукой, крупой, прочими съестными припасами, постоянно числившимися в дефиците. Пока основательно не заснегало, на принадлежащей его организации полуторке, следовало вывезти все полугодовые фонды, потому что, по большому снегу, в райцентр возможно будет попасть только на быках, а на сани много не погрузишь. Нет, Валуев не все свозил в свою клеть, иначе в ней не хватило бы места товар заскладировать. Оставалось и для магазина, но там были свои проблемы. Продавцу Лосеву, несколько раз на день приходилось бегать в не отапливаемую кладовку, чтобы разбивать в ванне лед, рядом с которой стояли мешки с сахаром. Вода должна была быть открытой, чтобы соль, сахар, прочие сыпучие, лучше впитывали влагу.
   На сушилке, женщины веяли то, что успели собрать по осени, и рассыпали в мешки. Часть оставляли на семена, а остальное на быках, развозили по домам начальства. Ведь каждый из них, держал сколько-нибудь живности, которая тоже просила кушать. Пятачков, будучи по совместительству и начальником сушилки, даже в нетрезвом состоянии, мог доступно объяснить любопытным, что это им положено, как премиальные, по итогам работы совхоза за прошедший год. Ответ звучал довольно веско, поэтому, этот вопрос глубже никого не интересовал. Если, мол, заработал, то по труду и получи. Какой тут ещё может быть разговор! Хотя некоторые, все же позволяли себе усомниться. Особенно, латыши.
   В мастерских, как и положено зимой, вовсю ремонтировалась сельскохозяйственная техника. Запчастей почти что, не было, но виртуоз Лифляндский, наряду с глубокими галошами, да прожиганием отверстий, умел изготовить чуть ли не любую деталь, что попроще, исключая, конечно, тракторные, специфические. Плотники, наконец, закончили директорский дом, и девушки занялись внутренней отделкой. Строителей в этом году хватало потому, что разнарядки из Омска, на поездку в тайгу не поступило, и все строители, за исключением четырех лесорубов, были на месте. К этому времени, взамен исчезнувших сосновых бревен, из Кудрино, куда и были командированы эти мужики, стали завозить осину с березой. Намечалось построить школу, без которой, до сих пор, как-то обходились и детей на неделю, отвозили в Лакмонововскую, что находилась в пятнадцати километрах от совхоза, в сторону райцентра. Там же располагался и сельсовет, в подчинении которого, находился совхоз. Когда машину бревен, наконец, отвезли и на пустующую пилораму, старый Упенайс, тут же приступил к их распиловке на доски, для той же школы. Когда подвалило снега, поехали в поле, свозить сено. Каждый возчик имел трое, а то и четверо саней, запряженных, еще не истощенными быками. За день, надо было сделать не менее двух рейсов, иначе ничего не заработаешь. Для этого, возчик начинал работу часа в четыре утра, а заканчивал, когда как придется, в зависимости от глубины снега и расстояния. В то же самое, раннее время, водовозы запрягали своих быков в сани с бочками и ехали к озерным прорубям, которые к утру полностью затягивало толстым льдом, и в потемках, начинали стучать по льду ломами, топорами. К утренней дойке, коровы должны быть накормлены и напоены, иначе дадут мало молока. Этим возчикам, основные трудности появлялись во второй половине зимы, когда близлежащее озерцо промерзало до самого торфяного дна. Тогда ехали на Иман, что у кирпичного завода, а это, в три раза дальше, и работу начинали уже не в четыре, а в три часа утра. Сильнейший мороз с ветром, водяные брызги гонит на, дрожащего от холода быка, коченеющего водолея, которыми, в основном, были только латышки. Одежда моментально превращается в ледяной панцирь и становится ломкой, как тот же самый лёд. В теплом помещении скотобазы, где воду сливали в длинное корыто, ватники оттаивают, превращая одежду в мокрую тряпку. В таком состоянии, снова садились на бочку, и в путь. И так, каждую зиму, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, люди безропотно выполняли свою повседневную работу, мужественно перенося, выпавшую им нелегкую долю.
   Если директорский дом, к Октябрьским праздникам успели закончить полностью, то строительство школы, подавалось туговато. Не хватало строевого леса. Поскольку, из-за снежных заносов машины стали на прикол, в Кудрино отправляли трактор с санями, а потом долго его дожидались. То очередной груз не был согласован с тем колхозом, которому принадлежал лес, то ломался трактор, то сани. А ту помощь со стройматериалами, которую летом директору обещали в своем районе, а потом и в области, так и не дождались. В заснеженную отдаленность, не решался ехать ни один омский шофер. Пытались протянуть клин, хотя бы до ближайшего села, но постоянные бури, не давали устояться следу. Его тут же заметало.
   К концу зимы, из райцентра позвонили Чайке, и предложили приобрести сборные домики. О таких здесь слышали впервые, поэтому директор созвал своих подчиненных, чтобы проконсультироваться, кому бы их предложить, когда поступят.
   -В первую очередь, поселим в них старых коммунистов, - предложил парторг Моисеенков. - Они этого заслуживают.
   -Согласен. Предложение дельное, - поддержал Чайка. - Коммунисты, это наше настоящее и будущее страны. Пусть живут в тепле и радуются. Кому предоставим в первую очередь?
   -Из самых давних, у нас только двое - Богданов, да Рычков, - напомнил Моисеенков. - На старости лет, сделаем им удовольствие.
   -В таком случае, позовем их, обрадуем. Пусть знают, что партия, которой они верно служат всю жизнь, их не забыла и ценит. Возражений нет? - спросил Чайка, оглядывая присутствующих.
   -Я не против, чтобы им дать жилье, - сказал, не вставая с места, десятник Журов, от всей души, чмыхнув в нос. - Только Богданов, уж, очень частенько любит закладывать лишнего за воротник.
   -Это не причина для отказа, - вступился за своего собутыльника, полевод Поцкий. - Для нас, членов партии, все коммунисты должны быть равны.
   -Я тоже так думаю, - согласился сосед Богданова по дому, прораб Потесинов. - Водку для того и продают, чтобы ее пили, доход государству давали. Выпивка, не должна стать помехой на выделение сборного домика.
   -Тем более, в наших, сибирских условиях, без дополнительных градусов, замерзнешь на хрен, и дело с концом, - резюмировал, Чайка. - Значит так, если все согласны, позовем обоих, обрадуем.
   Разыскали уборщицу и отправили вызывать счастливчиков. Однако оказалось, что Богданов еще не проспался, не мог подняться с кровати, а Рычков прибыл.
   -Тебе, как бывшему фронтовику, как самому старому члену партии, а заодно, и жителю деревни Чапаево, собрание решило выделить новый, сборный домик, который нам обещали доставить сразу же, как наладится сообщение, - сообщил директор.
   -Действительно, Рычков, сколько ты можешь маяться в своей старой избе, если наша партия и правительство, предлагают новое, добротное жилье, - добавил парторг, сияющий от удовольствия, что может сообщить такую приятную, на его взгляд, новость, своему товарищу по партии.
   -Вы бы мне, лучше сперва его показали в натуре, - хмуро ответил Рычков, после некоторого раздумья. - У меня и своя изба, еще не совсем плохая. Надо и со старухой потолковать, согласится ли!
   -Сами мы, этого домика тоже не видели, - признался Потесинов. - Но, если район предлагает, значит, товар чего-нибудь, да стоит.
   -Не знаю, что и ответить. Прошлой осенью, я все пазы глиной промазал, подконопатил, на воротах столбы заменил, жаль расставаться. Почитай, вся жизнь в ней, в той избе-то, прожита. Между прочим, из чего сделаны стены того, складного? Железо, дерево, камыш, али еще какой материал.
   -Я где-то читал, что на комбинате делают стенки, и их остается только сбить гвоздями, - вспомнил Потесинов.
   -Неужели из круглых бревен можно сделать готовую стенку? - удивился Рычков. - Во, до чего дошла наука! А как их соединяют? Углы же, должны быть плотными, герметичными, а то, в наших, сибирских условиях, может промерзать, али задувать.
   -Сам я не видел, но слышал, что те стенки из обыкновенных досок, - высказался Журов.
   -Из досок! - удивился, старик. - Вы, что, на старости лет решили меня заморозить! Дощатый домик! У меня и без него скоро будет один, когда станут опускать в могилу.
   -Ты нас, не так понял, - виновато, попытался оправдываться Моисеенков.
   -А как же я еще, должен понимать, если меня, старого сибиряка, хотят загнать в собачью конуру, в которой я должен буду, как паршивый пес, мерзнуть. Спасибо, удружили. Вот, уж, не ждал от вас такого, - и, дрожащими от расстройства руками, стал нахлобучивать мохнатую, лисью шапку, собираясь уходить.
   -Рычков, успокойся, - и, встав из-за стола, Чайка загородил ему дорогу. - Мы же хотели тебе, как лучше, а ты обиделся. Ну, не хочешь, не бери, кто тебя заставляет. Это район нам предлагает, вот, мы и решили...
   -Район, район, - не дал ему договорить Рычков. - А, если он нам предложит трамвай, мы, что, тоже берем? Там такие же сидят, как и вы. О складных домах, они, видимо, тоже знают понаслышке, если предлагают. Если эти домики и взаправду из досок, то место им не в Сибири, а где-нибудь на юге, в Крыму. Здесь же в них, все к черту, позамерзают!
   -Он прав, - согласился Журов, - поправляя на пустом, левом глазу, черную повязку. - Мне с самого начала, эта затея показалась подозрительной. При нашем климате, бревенчатые стены, и то, еле-еле, мороз выдерживают, а там одни голые доски.
   -Может быть, те доски какие-нибудь специальные, - предположил Моисеенков. - Может быть, они пропитаны специальным раствором.
   -Специальных досок, не бывает, - авторитетно, заявил прораб.
   -Что же нам, в таком случае, остается делать? - посмотрел Чайка на присутствующих.
   Что делать, не знал никто, но, от двоих домиков, все же, решили не отказываться. Кому-нибудь, да пригодятся.
   -В крайнем случае, используем под склады, - сказал Чайка, и присутствующие на этом согласились. Рычков тоже.
   Как и все, суровые сибирские зимы, эта исключением не стала. На необозримом, болотном просторе, изо дня, в день, свободно гулял сильнейший ветер, у тальниковых деревцев, как и прочих незначительных препятствий, наметая высоченные сугробы плотного, крупного снега. Однако местным старожилам все же казалось, что эта зима, своими ветрами, морозами, снегами, намного переплюнула предыдущие. По их наблюдению, подобная зима в последний раз, была в 1948 - 49 годах. В тот год, намело такие сугробы, что по ним не могли проехать даже трактора, с прицепленными санями.
   -Тогда латыши привезли нам ту, суровую зиму, - совершенно серьезно, заявляли сибирячки, верившие во все "чудушки", приметы которых, были у них на строгом учете, и передавались из поколения в поколение.
   -У нас тоже есть свои приметы, - шутили им в ответ, латыши.
   -Какие? - опять же, со всей серьезностью, допытывались сибиряки.
   -А такие, что, если с большим снегом прибыли, с таким же и уедем. Это нам, знак свыше. К такому повороту событий, мы уже приготовились, - дразнились ссыльные.
   -Не накаркайте, типун вам на язык.
   -А, что же в том плохого?
   -Да мы к вам, настолько привыкли, что и не знаем, как без вас жить будем.
   -Пришлют других.
   -Вряд ли. Времена сильно изменились. Вот, и хохлы нас скоро покинут, а кто из наших, местных, в животноводстве согласится работать? Там тяжело.
   К весне, улицу так замело, что по ней не могли протянуть даже тонный клин, представлявший перевернутые вверх тормашками и скрепленных деревянными брусьями, два двигательных картера от списанных тракторов, марки У - 2. Теперь, вся техника стояла в мастерских, а сено, молоко, и прочее, возили на быках. Этим безотказным "двигателям", зима, снег, мороз - все было нипочем. В зимнюю бескормицу, когда привезенное на них же, с поля сено, давалось, в первую очередь, дойным коровам, то им доставалась обыкновенная солома, а в лучшем случае объедки, оставшиеся от коров. Часть рабочих быков, до весны не дотягивало, погибало, а те, что выживали, представляли исхудалые скелеты, обтянутые грязной, рыжей кожей.
   В отличие от проезжей части, по периметру забора, снега набивало больше, но, зато, здесь он был плотнее, поэтому и тропинки от избы, к избе натаптывались здесь же. А к весне, когда с боков снег оседал, раскисал, они оставались по-прежнему высокими и довольно плотными, что бы по ним, ещё некоторое время, можно было свободно передвигаться. Ходить нужно было, и не только на работу. Без взаимных собеседований, чаепития, люди не представляли своей жизни.
   Если возчики сена, водовозы, в зимнее время трудились, как говорится, на износ, то доярки, по сравнению с ними, работали в куда более "комфортабельных" условиях. Скотобазы находились на самом краю деревни, в сторону третьей, самой небольшой фермы, называемой почему-то, Мясниками. На базах было тепло, можно было вволю напиться молока, и доярки с охотой шли на работу. Единственное неудобство, к которому давно они привыкли, это вывозка навоза из коровников. По центру прохода, на подвесном рельсе, гоняли вагонетку. Нагруженную, выкатывали за ворота, и сперва опрокидывали на самом дальнем участке, где заканчивалась рельса. К весне же, по мере накопления навоза, начинали вываливать все ближе и ближе, пока та куча, не упиралась в самые ворота, которые уже нельзя было закрыть. Но, к этому времени, хорошо пригревало солнце, дни длиннее, и все обходилось.
   Труднее всего переносить зиму, было рабочим быкам. Кроме того, что их плохо кормили, поили, их базу еще и не чистили. За зиму, на полу так высоко намерзало, что они рогами доставали до камышово-дернового потолка и его разрывали. Жалко было на них смотреть в сибирские "утренники", когда, на восходе солнца, температура воздуха, иногда опускалась ниже сорока градусов, и голодные животные, всем телом, отчаянно дрожали. Несколько "счастливее" оказывались только те быки, что были закреплены за определенными возчиками, которые, в меру возможности, их дополнительно подкармливали.
   Немало навоза скапливалось и на личных подворьях. Когда оседал снег, его вывозили и сваливали на, так называемых, "задах", это, что за последними огородами, у самой кромки болота. С наступлением теплых дней, когда в безветренную погоду хорошенько пригревало предлетнее солнце, вся деревня наполнялась таким острым, специфическим запахом, что редкие заезжие, никак не могли его переносить. Местные же, давно к нему привыкли и нисколько его не замечали.
   К моменту окончательного потепления, совхоз был полностью готов к долгожданной весне. В летних лагерях, навесы весело шуршали свежим камышом. На сушилке, оставшаяся пшеница была в мешках и ждала выезда в поле. В мастерской, докручивались последние гайки. В санях, на которых зимой свозили с полей сено, а теперь, на самые отдаленные от деревни гривы, тракторами потянут семенную рожь, пшеницу, прожигались дополнительные отверстия для тяг, на случай, если прорвут старые. Тащить по земле груженые сани, это не то, что скользить ими по снегу!
   В эту зиму, после массового освобождения украинцев, у руководства совхоза несколько изменилось отношение к латышам. В мастерских, им стали доверять такие работы, на которых, до сих пор, были заняты только местные мужики. Так, на паровой локомотив, который, ровно до двенадцати ночи крутил генератор, дававший электрический ток на деревню, помощником мастера приняли одного из старших братьев Казарсов. Ещё одного крепыша, в кузницу молотобойцем, к Лифляндскому.
   После того, как работавший в мастерских слесарем, и, в конце, концов, спившийся сын председателя РАБКООПа Валуева повесился, на его место, приняли бывшего прицепщика, разнорабочего Алоиза Рациньша. На первых порах, учеником слесаря. Но, когда через пару месяцев, он самостоятельно отремонтировал давно стоявшую у забора полуторку, то ее ему и отдали. Пусть ездит. Благо, здесь некому было проверять, ни техническое состояние машины, ни наличие водительских прав у ее водителя. Умеешь ремонтировать, знаешь, где газ и когда нажимать тормоз, значит, ты шофер. Не надо только ехать в райцентр, а по совхозу гоняй, сколько потребуется. Кроме того, Алоиз преуспел не только в шоферском деле. Запросив у оставшихся в Латвии родственников нужные химикаты, а в своем райцентре купив фотоаппарат "Любитель", он самостоятельно освоил фотографические премудрости. В этой области, здесь он оказался единственным специалистом, перефотографировавшим не только своих земляков, но и местное население. Маленькие, по размеру самого негатива, проявленные и выделанные в подполе дома фотокарточки, ехали и летели на родину, чтобы там могли увидеть, как выглядят, насколько подросли, изменились те, кто много лет назад, был вынужден покинуть свою родину. Дошло то того, что сам Чайка, признал в парне недюжинные дарования ко всему тому, за что тот брался.
   В конце весны, когда в угрюмых, надутых болотах, начинает спадать большая, вешняя вода, а кочки обрастают свежими, зелеными космами, в деревню пришло скорбное известие. Убегавший, и пойманный несколько лет назад украинец Емельян, скончался в Омской тюрьме. По официальной версии, будто бы от туберкулеза, хотя те, кто его знал, мало в нее верили. Для дремучей деревни с устоявшимися традициями, где все, друг у друга на виду, такая новость явилась чрезвычайным происшествием. Реакцией жителей на нее, была очень разнонаправленной. Все ссыльные, как и большинство местных жителей, по такому случаю, очень скорбели. Заведующую молоканкой Люсю, с которой Емельян был в особо близких отношениях, даже пришлось отливать холодным молоком, так близко к сердцу, восприняла она эту потерю.
   С легкими у Емельяна, действительно, было не все в порядке. Ими он заболел здесь, в совхозе, когда в первый год по прибытии, из-за отсутствия другого жилья, его поселили в не отапливаемой землянке. Первую зиму, он как-то перенес, но сырость и холод, царившие в ней, запечатлелись в легких.
   Да, потерять такого парня, патриота, главной мечтой жизни которого, как было всем известно, с кем он общался, являлось добраться до родной Украины и отомстить предателям, ввергнувшим в пучину несчастий его любимую родину, для товарищей по несчастью, было большим ударом!
   От гибели Емельяна, самое же большое удовлетворение имел нынешний директор совхоза, Чайка. Это он, в бытность начальником милиции, с пристрастием, лично пытал и руководил допросом. Это он, показывал милиционерам, как лучше бросить Емельяна задом на бетонный пол. Это он показывал, под каким углом, лучше всего направлять струю воды под давлением, в уши допрашиваемого. Это он показывал подчиненным, в какой шейный позвонок надо ударить, чтобы человек заговорил, но не был убитым насмерть. Чайка тогда, никак не мог поверить тому, что Емельян решился бежать в одиночку, без чьей либо помощи, или совета. В то время, его интересовал не столько сам сбежавший, он и так пойман, сколько те, кто стоял за этим побегом, то есть будущие, потенциальные беглецы. Их надо было, во что бы то ни стало, любой ценой выявить, пока тоже, не успели сбежать. Им, только дай слабинку!
   В вопросе осуждения Емельяна, директора дружно поддерживал и полевод.
   -Ох, и намаялись же мы с этим Емельяном! - вспоминал Поцкий. - Бичом ему, не один раз досталось от Шалова, а с него, как с гуся вода, такой жилистый, да выносливый. Одним словом, хохол.
   -Намаялся с ним, и я, - вздыхал Валуев. - Он вечно совал свой нос туда, куда не следовало.
   Председателю РАБКООПа было, за что невзлюбить бывшего соседа, в последнее время перед побегом, поселившегося напротив его избы, через улицу. Всякий раз, когда он завозил в свою собственную клеть дефицитные продукты, выделенные районом для всего совхоза, неугомонный Емельян, оказывавшийся на этот момент дома, регулярно выбегал во двор, чтобы в очередной раз крикнуть:
   -Обираешь людей, Валуев!
   Дошло до того, что Валуеву, чтобы что-то спрятать в клеть, приходилось выжидать, когда "этот нахал", либо на работе, либо у Люси, либо завозить ночью, когда тот спит.
   -И Люську с пути сводил, - напомнил Потесинов. - Исключительно чистыми сливками, поила соблазнительного гада.
   -А, я и не знал! - удивлялся Моисеенков. - Это значит, что процент жирности молока наших коров зависел от того, сколько Емельян мог выпить сливок! Ну и дела, творились у нас под носом!
   -Таких прохвостов, жалеть не стоит, - утверждал директор, и все окружение, с ним дружно соглашалось, хотя некоторые были уверены, что, как руководитель, Чайка самый никчемный тип, а хозяйственная деятельность, не его родное поле.
   Однако с ним считались. Те, кто его окружал соображали, что хозяйственная деятельность - это одно, а зависимость и страх, как и само выживание на полученной должности, совсем другое. Во-первых, все-таки, бывший начальник милиции, а во-вторых.... Да, во вторых! Ведь то второе, являлось, чуть ли не самым главным. А для некоторых, и самым главным. Со "стола" этого руководителя, кое-что перепадало и приближенным не только здесь, в совхозе, но и районе. Все об этом знали, поэтому и помалкивали. Значит, у него везде "закрыто" наглухо, и не подкопаешься, даже если очень и очень захочешь. У Чайки хватало ума брать не только самому, но и делиться с товарищами. Благо, пока что, было чем. Если строевой лес уплыл неизвестно за что, то, от сокращавшегося поголовья свиней, выгоду имели и другие представители власти, что заставляло всех, втянутых в эту, несколько рискованную игру, держать язык за зубами. А бухгалтерия... Что там, та бухгалтерия, если случайные ревизоры появлялись здесь только для того, что бы попьянствовать с руководством, а с собой увезти по доброму кабану! Так было и раньше, но как-то не так заметно, более скрытно, от глаз обывателя.
   До Чайки, бухгалтершей работала свояченица старого директора. У нового директора, новая и бухгалтерша. Черномазенькую девчушку, с семиклассным образованием, прислали из района. Что она там писала, что подсчитывала, никто не интересовался, потому что не знали, не разбирались в бухгалтерских премудростях. Но, зато все в деревне знали, что она дочь второго секретаря райкома партии, но, почему ей не нашлось места в районном центре, не знал никто. Даже вездесущие бабки. А кто еще, кроме этой загадочной Нюры мог знать, что в тех цифрах сходится, а что, нет! Если сходится, вообще! Чайка, может быть, и догадывался, но он же из того района, где работал и отец бухгалтерши, с которым ему не раз приходилось выпивать. Кроме того.... Да, ладно, хватит и этого.
   В общем, если вначале свиней использовали, в основном, как откуп наезжавшим ревизорам, то под конец, и совершенно непонятные люди прибывали к свиноводу Кузьме с записочками от директора. Кузьма был неграмотный, но, чтобы не показаться таковым перед чужаками, записочку, не читая, совал в полуоторванный, грязный карман, после чего спрашивал:
   - Тебе свинку, али парсючка? - а потом уточнял, - Колоть будете сразу, али подержите?
   Весна 1956 года, совхозному руководству принесла невообразимые хлопоты, хотя их ждали еще с осени. Освобожденные украинцы, собрались в далекую дорогу, на родину. Оголялась основная совхозная отрасль - животноводство. Местные, ой как, не желали здесь работать! То, что не очень чисто, никого не волновало, давно привыкли, если не сказать, что в такой среде родились. Никому не было охоты ехать на все лето, в поле! Вот в чем была загвоздка. Но, выбора не было. Кому-то же надо было заменить убывающих. Посовещавшись с подчиненными, Чайка пошел на то, что доярки будут жить в деревне, а на работу и обратно, их повезут на машине, либо на тракторе, - это, в зависимости от погодных условий и состояния дороги. Такой вариант подходил.
   И снова, как много лет назад, в раннем утреннем тумане, плотной стеной нависшем над болотами, когда косые лучи солнца еще только, только начинали золотить вершины тальника, как в дальнем конце деревни, раздавался сильный, чистый голос запевающей. Потом, как в лучшем профессиональном хоре, его дружно подхватывали другие голоса. И вот, над еще сонной деревней, поплыла протяжная, заунывная, но ласкающая слух, мелодия. Это ничего, что она годилась почти что, для всех песен, зато менялись слова, их произношение, интонация, как и сама тема. Ну, что может быть задушевнее, хотя бы одного куплетика, из них:
   -Милый ты, мой милый,
   Пошто не пришел?
   -Вышел на крылечко,
   И дождик пошел.
   Безупречное исполнение, нередко, задерживало редких прохожих, чтобы лишний раз отвлечься от однообразной действительности и погрузиться в мир, исконного сибирского бытия. Ведь, эти песни, в неизменном виде передавались из поколения в поколение и никогда, никому не надоедали. Их пели не только в дороге, но и на отдыхе, на гулянке, свадьбе. Было такое впечатление, что без песен, девушки просто бы не могли существовать на этой земле.
   Если украинским дояркам замену нашли относительно удачно, то со скотниками, дело осложнялось. Местные мужики, отказались наотрез. Они не поддавались никаким уговорам, а угрозы на них не действовали вообще. Не тот контингент!
   -Надо перебрасывать латышей, - предложил Поцкий, когда руководство собралось на очередное заседание.
   -Как бы, не так! - запротестовал Журов. - А кто строить будет? Вон, сколько всего поначинали.
   -Можно отложить, - согласился Моисеенков. - Строевого леса, все равно не хватает. Пока завезут, пусть они и там поработают.
   -Да, товарищи, - твердо заявил Чайка. - Животноводство важнее. Недоенную, да некормленную скотину, не оставишь. Выбора у нас, нет. На строительстве оставим самый минимум, а остальных, в животноводство.
   Свертывание стройки, директору было очень кстати. Теперь никто его не сможет упрекнуть в недостатке строительных материалов.
  
   ***********
  
   Хотя в болотах стояло еще самое настоящее, весеннее разводье, возвышавшиеся над ними места быстро просыхали. Язеп Эзериньш, недавно научившийся водить трактор, подцепив к своему У - 2 массивную сеялку на железных колесах, переправился через два бута на ближайшую от деревни, поляну. С нее, обычно, начинали, либо косить, либо сеять, а когда стояла под паром, на ней пасли личный скот. В этом году, здесь было запланировано сеять пшеницу. Следом за трактором, Антон Упенайс на бричке, сюда должен был доставить семенное зерно. Профессиональный метчик сена летом, и незаменимый его возчик зимой, Антон, одно время, подрабатывал в плотницкой бригаде. Но, теперь, когда стало не хватать рабочих рук, его снова перебросили в полеводство. Загрузив полную бричку мешками с пшеницей, он удачно переехал первый, только что намощенный бут, а во втором, где трактор с сеялкой настил развернул, высокие колеса утонули в бузе по самую ступицу. Жилистые быки вразнобой подергались, подергались и остановились, тяжело сопя широкими ноздрями. По многолетнему опыту Антон знал, что, не облегчив бричку, бесполезно мучить, как самого себя, так и животных. Взвалив один мешок на левое плечё, а второй, поджав под правую руку, увязая в грязь по самую щиколотку, направился к поляне, где, в трещащем моторе, Язеп что-то регулировал. Нечаянно обернувшись, он, почти что, остолбенел.
   -Ты, что, совсем обалдел! - крикнул он Антону, невозмутимо шагавшему в его сторону.
   -А, что? - бросая мешки на сухое, а затем подходя к трактору и заглядывая под капот, спросил, несколько запыхавшийся Антон.
   -Пятьдесят килограмм в каждом! Ты же надорвешься.
   -Подумаешь, пятьдесят килограмм! Я и тяжелее таскал, - отвечал тот, стряхивая с фуфайки пыль от мешков.
   -Удивительно! И зачем тебе, в таком случае, эта застрявшая бричка с упрямыми быками. Одна морока. Ты бы прямо из сушилки, на себе, все сюда мог перетаскать. Глядишь, какая выгода совхозу!
   -Если бы она, эта сушилка была поближе, то, почему и нет, - вполне серьезно, отвечал Антон.
   Вызволив из грязи полу разгруженную бричку, быков отпустили попастись, а сами сели отдохнуть.
   -Ты слышал последнюю новость? - обратился Язеп к Антону, выкручивавшему намокшие портянки.
   -О чем, это? Теперь ходят разные слухи. Болтают всякое. Особенно, после освобождения украинцев.
   -Да, все о том же самом, об освобождении. Говорят, что начавшееся послабление, коснулось и тех лагерей, в которых сидели наши с тобой родители, и где продолжают находиться другие наши земляки, осужденные по пятьдесят восьмой статье.
   -От кого, ты такое слышал?
   -Моему покойному отцу, по старой памяти, не зная, что его уже нет в живых, бывший товарищ по несчастью, прислал письмо.
   -Ну, и что он пишет? - заинтересовался Антон, приостановив натягивать кирзовый сапог на влажную портянку.
   -Пишет, что из Магаданских лагерей, стали освобождать некоторых политических. Причем, удивительнее всего то, что, в отличие от прежних лет, им не запрещено пересекать Урал.
   -Вот это, здорово! Из Индравской волости, сколько я знаю со слов папы, там человек девятнадцать, или двадцать находилось. Правда, двое не выдержали сразу, погибли от мороза. А, что еще пишет? Расскажу папе. Он же, многих из тех, знает не понаслышке. Вместе ели пустую кашу. По фамильно, никого не называет?
   -Нет. Но, только некоторых, опять же, сразу домой не отпускают, а оставляют пожить до, каких-то особых выяснений. В общем, что-то началось.
   -Где-то там, на лесоповале, и моей жены дядя, тоже ждет свободы. Неужели и вправду отпустят? Даже не верится!
   -Очень похоже, что так оно и есть. Государственная политика, в некоторой степени, претерпевает изменение. Подумай сам. Сперва пропал Сашка, чтоб его на том свете, черти хорошенько пощекотали за ребра, затем освободили украинцев, а немцев еще раньше. Теперь взялись за политические лагеря. Если все это суммировать, то мы, здешние латыши, не такие, уж, опасные элементы, по сравнению с магаданскими. Если Пятьдесят восьмая, для нас самая опасная статья подлежит ревизии, то чем хуже других для неё, мы с тобой?
   -Если подумать, то, вообще-то, ты прав...
   -Чую, чую, что скоро дойдет очередь и до нас.
   -Может быть, твое нутро чувствует и когда это случиться?
   -Нет, до этого оно, еще не созрело.
   -Значит, недостаточно сибирской перловки съел.
   К вечеру того же дня, засеяв эту, небольшую гриву, Антон уехал в деревню за зерном для завтрашнего дня, а Язеп переехал дальше, на соседнее поле, по площади, не больше предыдущего. Собрав по болоту засохшие кочерыжки тальника, разложил костер, повесил чайник кипятить воду, и, пока светло, решил снять, проверить магнето, которое постоянно барахлило. Прежний тракторист, у которого Язеп работал прицепщиком, не очень-то смотрел за своей техникой, и, когда его забрали в армию, здорово пришлось повозиться с этой махиной, чтобы привести в маломальский порядок. Зачистив и подрегулировав контакты, поставил магнето на место. Потом, наломав свежего тальника, построил небольшой шалашик для ночлега. На открытом пространстве, нестерпимо донимали комары, а внутри, можно было оставить дымящуюся головешку, от которой, большая часть кровососущих, старалась держаться подальше. Подбросив в костер валежника, Язеп снял сапоги, и стал просушивать влажные от пота, портянки.
   Начало смеркаться. С восточной стороны, сумерки сгустились довольно плотно, но, с противоположной, болото просматривалось довольно сносно. Невольно, повнимательнее вглядевшись в сторону заката, он заметил маячившую фигуру человека, который, обходя высокие кочки, метался из стороны, в сторону. Появление людей в этих пустынных и мокрых местах, да еще в такой поздний час, считалось чрезвычайным, поэтому, подобных скитальцев, встречали всегда с подозрением. Язеп это знал, и, на всякий случай, вытащив из инструментального ящика самый большой ключ, спрятал рядом с собой под собранными, сухими сучьями. Сибирь оплошностей не прощала!
   Незнакомец, видимо, направлялся к деревне, но, заметив костер, свернул на него. С некоторым любопытством, Язеп внимательно приглядывался к приближающейся фигуре. Ещё на расстоянии стало понятно, что это, небольшого роста мужчина. Вылезши на сухой берег и отряхнув ноги, подошёл к самому огню. Только теперь поздоровался, а затем, над жиденьким пламенем, протянул обе руки, ладонями вниз.
   Нежданным гостем, оказался татарином. Он был настолько перепачкан грязью и обросший жесткой щетиной, что в сумерках, было трудно определить его возраст. Обогрев руки, татарин присел на подножку рядом стоявшей сеялки, снял кирзовые сапоги, вылил из них воду, и поставил у края костра. Из внутренней стороны голенища правого сапога, торчала наборная ручка, очевидно, ножа. Затем, сильно выжав портянки, на вытянутых руках, стал сушить их, над самым огнем.
   -Что ты их держишь, - наконец, прервал молчание Язеп. - Вот, возьми рогатину, воткни в землю, повесь портянки, и пусть сохнут. Тут для костра, дров хватит, а так, на вытяжку, ты долго не выдержишь. Занемеют руки.
   -И то, правда, - согласился пришелец, выбирая сук подлиннее. - Молодец, правильно делаешь, - кивнул он головой в знак одобрения, заметив оголившийся ключ. - Меня можешь не бояться. К добрым людям, я со злом не подхожу. Пусть меня остерегаются те, кто гадость другим делает такую, какую сами себе, никогда бы не пожелали.
   -Скажи, куда, в такой поздний час, держишь путь по мокрому болоту? - немного сконфуженный, неудачно спрятанной защитой, поинтересовался Язеп.
   -Смотри, вода закипела, - вместо ответа, пальцем указал татарин на паривший носик трумуля. - Ты какой чай пьешь, фамильный, или кирпичный?
   -Фамильный, зеленый. Кирпичный, не всегда можно достать. Как в магазине появится, так сразу нарасхват.
   -И хорошо. Фамильный, мой самый любимый. Заваривай, да покрепче.
   -Я крепкий не люблю.
   -Ты, что, не русский, что ли?
   -Почти что, так.
   -Я это, сразу приметил, - и гость перевернул подсыхающие, дырявые портянки другой стороной. - Обувь прохудилась, воды набрал, - с сожалением, и, как бы оправдываясь, констатировал он, подталкивая сапоги ещё ближе к углям.
   -При такой воде, не мудрено набрать и в целые. Вон, какая высокая и спадать не торопится. Как минимум, до половины лета продержится.
   -Куда ей деваться, когда болото и так насыщено до дна. Интересно, у него есть дно под кочками, или нет?
   -В школе учили, что в давние времена, на этом месте плескался Северный ледовитый океан. Потом, почва поднялась и, оставшаяся вода, затянулась грязью, а на ней стала расти трава, корни которой и образуют верхний, торфяной слой.
   -Значит, под этими корнями могло остаться море? - удивился татарин.
   -Не знаю. Но, если ты здешний житель, то должен был слышать местную притчу о том, как несколько лет назад, в какое-то из этих болот провалился трактор. Даже самыми длинными шестами, что нашлись в совхозе, до него так и не дотянулись. Толи так глубоко, толи он в бок ушел.
   -Да, это очень интересно. Ты, случайно, не украинцем будешь? - внезапно, задал вопрос гость.
   -Если тебе не соврать, то я латыш.
   -А-а-а, значит, тоже сосланный?
   -Почему тоже? - удивился Язеп. - И почему ты, вообще, так решил?
   -Это моя маленькая тайна. Однако, если серьезно, то, хоть я и окончил всего четыре класса с пятым коридором, но отлично знаю, что Украина от Латвии не так, уж, и далеко друг от друга. Я правильно говорю?
   -В образовательном смысле, я тоже, не дальше тебя продвинулся. Некогда было учиться. Хлеб на всю семью, пришлось одному зарабатывать, потому как дома, в то время, я, по мужской линии, был самым старшим членом семьи. Но, что касается двух республик, то они действительно, в одной стороне Советского Союза. У нас, в совхозе, очень много украинцев жило. Большинство уже уехало, а остальные, тоже готовятся в дорогу.
   -В какую? - встрепенулся татарин.
   -Разве ты не знаешь, что их освободили, и они уезжают на родину?
   -Значит, ты точно не русский и живешь в этом совхозе? - переспросил гость, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, освещавшееся, уже, только отблесками костра.
   -Несколько минут назад ты согласился, что я не похож на русского, а теперь, снова уточняешь!
   -Живешь ты, на какой ферме?
   -На первой, в деревне Чапаево. Но, к чему такой дотошный допрос, будто меня посадить в тюрьму собираешься.
   -Давай, допьем чай, а то, у меня в горле стало пересыхать, - предложил незнакомец, подкладывая в костер валежник.
   -Я первый раз вижу, что пешие люди, с собой посуду таскают, - удивленно, заметил Язеп, вглядываясь в его алюминиевую кружку, с выгравированными острием ножа, непонятными фигурками. - Однако если посмотреть с другой стороны, это очень даже практично. А то сиди, глотай слюнки, дожидаясь, когда освободится у соседа.
   -Да, это практично. Во-первых, здесь много староверов, а эти, уж, из своей никогда не дадут попить, а во-вторых, мы, татары, без чая жить не можем.
   -А мне он, что был, что не был. Это я только похвастал, что в чае разбираюсь. Мне, лишь бы было чем горло промочить. Запить, так сказать. Ведь, когда на лето выезжаем в поле, то только всухомятку и приходится питаться.
   -Жаль, что не разбираешься, а то, я много чего мог бы тебе рассказать о чае. Про него написаны целые книги. Сам я их, правда, не читал и не видел, но говорят, а, значит, не врут. Знаешь, как один повар неумеха, готовил барину чай? Чтобы тебя долго не занимать, слушай только концовку:
   Слышу, барин разругался
   И меня к себе кричить
   Только тут я догадался,
   Чай забылся посолить!
   Значит, если ты не привык к чаю, то точно, не русский.
   -Хорошо, согласен, что чай, это признак не русскости. Может быть, есть еще какие признаки, о которых я и не догадываюсь, а они здесь, на виду?
   -Да, есть еще одна заковырка. Кержак, сперва наливает себе, а потом гостю. У тебя же, наоборот.
   -Слава Богу, что хоть один посторонний человек, обо мне так хорошо отзывается, - пошутил Язеп.
   -Вот, и Аллаха вспомнил. Это тоже хорошо. У тебя, в совхозе, знакомые украинцы есть?
   -Ну, и спросил! Семь лет с украинцами живем. Вместе в болотах тонем, на сенокосах дружно комарих подкармливаем, чтоб, значит, приплод больший, здоровейший получался. Там же, спинами в балаганах утюжим подстилку, а ты спрашиваешь, есть ли знакомые!
   -Так ты говоришь, что их освободили, - задумчиво протянул татарин, не отвечая на такое длинное объяснение, - И много, уже успело уехать?
   -Точно ответить не могу. Но в последние дни, как стало подсыхать, их люди дежурят в райцентре. Как какая Омская машина там попадает, так они сразу договариваются и в тот же день сматываются.
   -Знаком ли тебе такой украинец, по имени Данила?
   -Опять, знаком - незнаком! Да мы с ним сегодня утром виделись, на Баткан собирался. С отъездом на родину, хочет повременить. Денег на дорогу подзаработать. Там ведь, тоже никто не ждет с распростертыми объятиями.
   -А, что он, на том Баткане делает, и далеко ли это от деревни?
   -С флягами возится, бабам помогает. Теперь же, мастные стали белоручками, только доят, а чтобы погрузить на машину, или бричку, ни-ни. Говорят, такой уговор с самим директором совхоза был.
   -Так ты думаешь, что в деревне его сейчас может не быть?
   -Конечно, нет. Туда уезжают на всю неделю, а сегодня еще, только понедельник. Что ему, одному. Семьи нет, беспокоиться не за кого, а на Баткане, хоть молочка вдоволь напьется.
   -Свежая трава-то, только на кочках появилась. Как же там коров пасут?
   -Вот, по этим самым кочкам и пасут. Дома-то, сено давно закончилось, а там, что-нибудь, да в рот наскребут.
   -Так, та-ак, - снова задумчиво, протянул гость. - Говоришь, он одинок.
   -Да, сирота. Но на родине, с кем-то переписывается. Еще сегодня жаловался, что долго нет ответа.
   Опустив голову, и из подлобья уставившись на костер, татарин слушал внимательно, почти не мигая. Его густые, черные брови, то сдвигались над переносицей, то широко расходились в стороны, что свидетельствовало о важности сведений, которыми снабжал его Язеп. Под конец, с корточек, он даже присел на землю, скрестив под собой худые, костлявые ноги. Из правого кармана брюк, высунулась тонкая, наборная ручка финки, которую он тут же затолкнул обратно поглубже. Ножи за голенищами сапог, либо в карманах, а в данном случае, и там, и там, носили почти все, и, может быть поэтому, в дело их пускали исключительно редко. Отважившиеся на их применение знали, что и противник, обязательно ответит тем же.
   -Сам я из Уленкуля, - вдруг сообщил гость, хотя у него об этом и не спрашивали.
   -Знаю твою деревню. Не один раз, через неё проезжал, когда лес из Евгащино свозили. Там столько ребятни на улице, что на машине, даже опасно ездить. Того и гляди, чтобы которого не придавить.
   -Ничего удивительного. Наша нация многосемейная. Я имею в виду, большие семьи. Аллах детей любит. Значит, ты Данилу знаешь хорошо, и его сейчас в деревне нет? - снова продолжил он, начатую тему.
   -Неужели Данила что-нибудь натворил, что ты так настойчиво интересуешься этим парнем? - встревожился Язеп. - По-моему, в последние годы и деревню-то он не покидал, кроме как на летние лагеря.
   Язеп хорошо знал этого отзывчивого, несколько вспыльчивого, но, ради дружбы, готового пойти на все, Данилу. Знал он и то, что судьба Данилы, во многом была схожей с Емельяновой. Его мать, умерла на пересыльном пункте в Омске, а сам он, в тот же день, после похорон, попытался бежать. По нему стреляли и ранили в ногу. За первой же стрелкой, его догнали, избили, потом снова дорога, пока не довезли до этого совхоза. Емельян, когда решился на побег, подговаривал в кампаньены и Данилу, но у того, открывшаяся старая рана загноилась настолько, что несколько дней, даже пришлось полежать.
   -Лучше бы его нога совсем отвалилась, чем так, из-за нее дрыхнуть, да ещё в самую, что ни на есть горячую, страдную пору! - раздраженно, заметил Поцкий, когда узнал эту новость. - На дворе сенокос, а он кантуется себе, да и только!
   -Нет, Данила ничего не натворил, - с вздохом, отвечал татарин. - Но мне, надо было встретить его лично.
   -Если ты его не знаешь, то, зачем он тебе лично?
   -Есть к нему дело.
   -В таком случае, сегодня со мной переночуй, в балагане места хватит, а завтра я тебе растолкую, как удобнее попасть на Баткан. Это, всего четыре километра за нашей деревней.
   -Как по местным меркам определяются расстояния, я знаю, поэтому, согласится на твое предложение, никак не могу. К тому же, этакому оборванцу, мне и на люди лучше не показываться. Ты не куришь?
   -Как в народе говорят: на "Ракету", денег нету, а "Прибой", слишком дорогой. Нет, Бог миловал от того, чтобы еще на дым тратиться! И так скудную зарплату получаем. Я предполагаю, что курят от роскоши, да от баловства.
   -И, не только, - возразил собеседник, отрывая от газеты кусочек бумаги, и скручивая из неё "козью ножку". Затем, переломав её почти пополам, насыпал туда махорки, прикурив от головешки и, сильно затянувшись, продолжил. - Вижу, что парень ты, не из плохих, тем более, не из местных. В связи с этим, и тем, что у меня нет другого выхода, кое в чем тебе откроюсь. Я специально шел сюда болотом, что бы ни на кого не нарваться, то есть, не встретить. Аллах свел меня с тобой, а он знает, что делает. Значит, так надо было. Вот письмо, - и грязной пятерней, достав из-за пазухи, сложенный в треугольник тетрадный листок, с помятыми углами, протянул Язепу. - Я должен был отдать его лично, в руки Данилу. Теперь, когда вижу, что это не так просто сделать, прошу тебя, передай ему. Только лично, когда встретишь.
   -О чем тут пишется? - насторожился Язеп, вертя в руке, изрядно потертую бумажку, с примесью каких-то крупных охлопьев, прощупывавшихся даже грубоватыми пальцами.
   -Чужими секретами, не всегда прилично интересоваться. Особенно в тех случаях, если они не касаются тебя лично, - наставительно, предупредил гость.
   -А если здесь, что-нибудь плохое написано! Что тогда?
   -Мы, татары, плохих секретов, как и мыслей, с собой никогда не носим, а выкладываем сразу, на месте. Аллах нам, запрещает финтить.
   -Прости, не хотел обидеть.
   -Впрочем, я отвечаю честно, что текста письма не читал, не знаю, о чем в нем идет речь, потому что, дал слово, содержимым не интересоваться.
   -Но я Данилу встречу только в субботу, или воскресенье.
   -Теперь это, уже не имеет значения. Главное, передать тому, кому адресовано.
   -Почему, "теперь"?
   -Об этом, я сказать тоже не могу. Не имею на то, права. Но, если Данила найдет нужным, все расскажет сам. Спасибо тебе за хороший чай, за гостеприимство, и, да хранит тебя Аллах. Вот, и портянки высохли, так что, все в порядке.
   -Сапоги-то все равно сырые. Мог бы подождать.
   -Нет, и так стемнело.
   -Как в ночи, в такую темень, найдешь дорогу домой? - удивился Язеп. - Ты же можешь заблудиться!
   -Я, заблудиться! Ты, наверно, смеешься. Да я, с завязанными глазами, до дома доберусь. Здесь же моя родина, несчетное количество раз, исхоженная вдоль и поперек. Это я только ваш Баткан, почему-то не знаю. Он, в какой стороне от села находится? Не к Колосовке ли?
   -Нет, левее. В сторону Владимировки.
   -Дома там есть?
   -Какие дома, если это обыкновенная возвышенность, среди болот. Впрочем, есть несколько шалашей для обслуги. Навес для коров, тоже имеется.
   -Та возвышенность, как эта, на которой мы сидим?
   -Примерно. Разница только в том, что там смешанные деревья растут, а в мокрое время года, не тонут коровы.
   -Теперь буду знать.
   -Может, передумал. Останешься на ночь?
   -Нет, не могу, - твердо заявил татарин, решительно поднимаясь на ноги. - Ещё раз благодарю за гостеприимство, и да сохранит тебя Аллах, и да поприветствует.
   -Ну, что ж, не можешь, так не можешь. Счастливого пути. Я покажу тебе, как лучше выйти отсюда, по сухому.
   -Не волнуйся. Мы, сибирские татары, народ сметливый. Нужное направление найдем и в полнейшей темноте.
   -Как, это?
   -Сам не представляю, но не заблудился, ни разу.
   -По звездам?
   -То же, может быть.
   -Да, по ним можно сориентироваться, - согласился Язеп, поднимая глаза к небу, хотя кроме мерцающих вдали светлячков, ничего особенного, в них не различал.
   -Но, на прощание, еще раз хочу повторить: отдай письмо точно по назначению и лично в руки. Не вздумай подвести. В случае чего, не забудь, что найдется человек, который поможет тебе об этом напомнить, но, уже в другой форме, - с нескрываемой угрозой произнес татарин, удаляясь в темноту.
   -И доверяешь, и угрожаешь! - крикнул ему вдогонку, Язеп.
   -Извини. Это так, на всякий случай, для крепости. Не обижайся.
   -Можешь не волноваться, все будет сделано, как ты сказал, - немного сконфуженно, отвечал Язеп, уже не надеясь, что тот его может услышать, и поспешно засунул письмо во внутренний карман пиджака.
   Немного постояв, Язеп, для верности, огляделся, - не было ли свидетелей их разговора. Из трусливых, он не был, но помятый треугольник, не давал покоя всю ночь, наводя на различные размышления. Хорошо, он согласился доставить письмо адресату. А, вдруг, там что-нибудь против власти! А, вдруг, там такое!... Что именно, в нём "такое", можно было только гадать, но, все равно страшно. Проживая среди местного, полностью лояльного советскому укладу жизни населения, латыши открыто не могли противопоставлять себя их мировоззрению. В присутствии русских, они осмеливались только повздыхать, что, мол, нет той свободы, которую они заслужили. Но сказать хоть слово, хоть полслова о том, что сама власть, или даже ее поведение, их здесь не устраивает!.... Упаси, Бог! Между собой, и то не с каждым можно было посетовать на действия властей. Только с доверенными лицами шушукались о несправедливой системе советского государства, которая без суда и следствия, так долго их маринует, в этом глухом заболотье?
   Почему эта несправедливость, так долго не кончается? Почему малые пайки? Почему в магазине, кроме водки, графинов, да разной емкости граненых стаканов - все остальное, даже здесь, столь необходимые валенки с ватниками, в дефиците? Почему этот дефицит хранится под замком в кладовой, что примыкает к магазину? Почему его можно обнаружить у председателя РАБКООПа Валуева в клети, а не на прилавке, того же магазина? Почему.... Впрочем, хватит! Если обо всем этом часто, глубоко думать, то можно и умом рехнуться.
   Только, исходя из всех упомянутых, как и не названных "почемучек", не будучи в курсе дела о содержании письма, Язеп так сильно волновался, что не мог дождаться воскресенья, чтобы, как можно скорее, освободиться от опасного груза. А пока что, для верности, завернув в чистый уголок тряпочки, которой после ремонта утирал руки, засунул его под инструментальный ящик. Если пойдет на плохое, то там, уж, никто не додумается проверить!
   В ближайшее воскресенье, треугольник был вручен по назначению. Данила, сперва удивился такому посланию, но вскрывать письмо при постороннем, не стал. А спустя несколько дней, по совхозу поползли слухи о подробностях задержания, недавно погибшего украинца Емельяна. За ними излагались не только пытки при допросах, но и участие в них отдельных следователей, милиционеров и даже повара, готовившего постные блюда для задержанных. Во всех сведениях, красной, жирной чертой проходило то, что непосредственным участником многих допросов, лично был, бывший начальник районной милиции, а ныне директор совхоза N 128, Чайка. Не без содрогания, рассказывалось о том, как Чайка собственноручно срезал ножницами мочки ушей, засовывал длинный гвоздь в носовую полость до тех пор, пока допрашиваемый не падал в обморок. В довершение всего, по приказу Чайки, Емельяна поместили в общую камеру с рецидивистами.
   Слухи слухами, но за ними стоят и конкретные лица! Поэтому, когда эти разговоры достигли ушей Чайка, как профессиональный следователь, стал по одному, вызывать к себе в кабинет людей на допрос. Под его подозрение, в первую очередь, конечно же, попали ссыльные. Причем, латыши. Вот, прошла тройка, особо доверенных ему людей. Да, вполне серьезно, и, как в народе говорят, "без булды". Некоторым ссыльным, по его понятию, можно было больше доверять, нежели местным сибирякам. Первым отчитывался Рубис. За ним следовали Шишанс с Неверсом. На их осведомленность, директор возлагал особые надежды, так как они постоянно находились в гуще деревенских жителей, сплетен, пересудов. Хоть краем уха, да должны же были они подслушать источник разраставшейся, неприятной для него, новости. Но, нет! К большому сожалению "доверенных", ни один из них, не мог дать даже приблизительно ожидаемого начальником ответа, что еще больше бесило, самоуверенного Чайку.
   -А я на тебя, так рассчитывал, так надеялся, - говорил он, с вздохом, на прощание, каждому в отдельности.
   Те же, в свою очередь, с вздохом, отвечали:
   -Поверьте, товарищ директор, что подобные сплетни исходят не от наших, а то бы мы первыми знали, кто этот зачинщик. В нашей искренности, вы, товарищ директор, можете не сомневаться.
   -Ну, а этот еретик, Букис! Вечно он прикидывается простачком. По моим наблюдениям и опыту, мне кажется, что в нем кроется нечто большее.
   -Вряд ли. На такую подлость, он не способен.
   -Не слишком ли вы, в нем уверены? Этот старикашка, тип еще тот!
   Букис нисколько не удивился, когда в одно воскресенье, за ним пришла уборщица, та же тетя Дуся, как ее тут называли.
   -Директор тебя кличет, - сообщила она, с порога.
   -Тетя Дуся, - поднялся с кровати Букис. Как и все остальные, он ее тоже тетей величал, хотя сам был старше за не, лет на двадцать, не меньше. - Ты приказываешь, как заправский командир. Это правду говорят, что на войне ты была в чине полковника?
   -Врут. Только под полковником, довелось побывать. Понял, старый болтун! Давай, оболакайся, тебя ждут, - и, тоненько скрипнув, немного перекосившей дверью, важно удалилась.
   О чем пойдет разговор, Букису было, примерно, известно, поэтому, прежде чем направиться на такую непредсказуемую встречу, он опять для храбрости, принял по "марусин поясок" Померанцевой. После нее, всегда было не только смелее, но и веселее.
   -Что-то давно, мы с тобой Букис, не виделись, - уничтожающе, взглянул на вошедшего, Чайка.
   -Очень приятно тебя встретить, товарищ директор, во, в чем дело, - как можно спокойнее, отвечал подвеселевший Букис.
   -Снова ты за свое ерничество!
   -Опять не так сказал! Ну, надо же! Никак не могу угодить своему директору. Хоть вешайся!
   -До меня дошли достоверные сведения, - повысил голо Чайка, не обращая внимания на замечания Букиса, - что ты обо мне, распускаешь прескверные сведения, - после чего, как и в прошлый раз, подойдя вплотную, по орлиному, глянул сверху вниз. Так он делал всегда, когда хотел запугать свою жертву.
   -Опять про ту, несчастную скотину? - удивился Букис, на полшага отступая к дверям.
   -Какую еще скотину, когда сам прекрасно знаешь, идиот, о чем идет разговор! - заорал Чайка, вытаращивая, и без того, страшные глаза. На костлявом лице, нервно задергались остроконечные скулы.
   -Тогда, может быть, о том лесе, который с пилорамы куда-то увезли?
   Это, уже, было слишком. Чайка страшно побледнел, и, судорожно схватив Букиса за оба уха, привлек к себе, после чего, изо всей силы ударил коленом между ног. От резкой боли, Букис чуть не потерял сознание, но не упал, потому что его уши держали цепкие, длинные, натренированные пальцы.
   -Отвечай, фашистская морда, кто на меня наводит отвратительный поклеп, или я тебя умерщвлю, а твою родню изнасилую!
   -Так как ты, над старым человеком и немцы не издевались, - еле слышным голосом, отвечал Букис, оседая. Его уши освободились, а ноги дрожали и не хотели поддерживать тело в вертикальном положении. Все подживотье ныло, горел, как в огне. В глазах, туманилось.
   -Теперь ты стариком прикидываешься, а как на меня трепаться, то и молодой так не придумает! - продолжал кричать бывший чекист, снова, то, хватая осевшего Букиса за уши, то отпуская.
   -Я не понимаю, что ты от меня хочешь, Чайка? - тверже и громче, спросил Букис. В паху еще ныло и болело, но уже не так, как сразу, после удара.
   -Не финти, сволочуга! Ты отлично знаешь и понимаешь, но прикидываешься дурачком, этаким, вроди Володи. В общем, так. В связи со смертью этого подонка украинца, скажи мне, кто смеет болтать про меня всякую гадость?
   -Не понял, какого подонка?
   -Все ты понял, поэтому, отвечай.
   -Если ты имеешь в виду Емельяна...
   -Ага-а-а! - обрадовано, взвизгнул Чайка. - Я сразу догадался, откуда эта вонь начинается, а меня, еще, хотели убедить в обратном. При чем, ваши же. Продолжай, я внимательно слушаю, - приказал он, самодовольно потирая бледные руки, с переплетенными, вздувшимися, синими жилами.
   -Если ты имеешь в виду Емельяна, то, что ж тут такого! В деревне, о многом говорят. Бабы любят посплетничать, им рот не закроешь. Поговорка, что человеку дан один рот и два уха, для того, чтобы он меньше говорил, а больше слушал, к ним не относится. Это, у мужика, в одно ухо вошло, во второе вышло.
   -Что ты мне плетешь, уши заговариваешь! - снова не выдержал Чайка. - Ты мне отвечай на вопрос, пока морда твоя цела, а то, вмиг подкрашу.
   -Здесь, ты хозяин. Один раз, ты мне уже съездил, спасибо, конечно, тебе за это. Вижу, хватка у тебя мертвая. Можешь продолжать, в том же ракурсе.
   -Удивительно, какие, эти латыши сволочи, гады, вруны!
   -Почему же все? - собрав все свое мужество, с наигранной иронией, отвечал Букис. - Встречаются и среди нашей национальности такие личности, которые просятся, что бы их по головке погладили. Причем, они с большой охотой откроют тебе все что знают, и что не знают. Такие личности, конечно же, надо беречь для будущих поколений. Но, если взять, например, меня, то, поверь, даже если бы что и знал, то, после такого приема с твоей стороны, вряд ли бы что сказал больше того, что ты уже слышал.
   -Ладно, Букис, - почему-то, не поднимая голоса, сказал Чайка. - Предателем ты был, предателем и останешься. Впрочем, я до тебя еще доберусь. А теперь, вымывайся вон, пока я добрый и пока твоя жизнь, не дала глубокую трещину.
   "Что, это с ним? Так внезапно, переменился? - удивился Букис, закрывая за собой директорскую дверь. - Мою, какую-то родню собирается обесчестить. Впрочем, черт с ним! Дурак, нашел, кого предателем обзывать. Как больно ударил! Придется дома снять штаны, да посмотреть, что он там наделал".
   Потом допрашивали Мартуша, старого Упенайса, других латышей. Как ни старался Чайка, временами, чуть ли не вылезая вон из кожи, но, вразумительного ответа, ни от одного из них не добился. Вся новость растворялась в том, что о ней знали и говорили, почти все сразу, а кто был первый, уже не помнили.
   Раздосадованный неудачей с латышами, Чайка принялся за тех украинцев, которые еще не успели покинуть территорию совхоза и которые, по его понятию, были более лояльны Советской власти, нежели латыши. С этими можно хоть о чем-то договориться, а с латышами - где сядешь, там и слезешь, такой неразборчивый язык.
   Две недели упорнейших допросов, как и обыкновенных собеседованй с украинцами, тоже не дали никаких результатов. Но, старый чекист, не был бы им, если бы оставил такое дело без последствий. Потерпев, на первых порах поражение, он решил съездить в райцентр, к своим старым друзьям за подмогой, либо дельным советом. Не могло же такого быть, чтобы общими усилиями, как бывало раньше, они не распутали этот замысловатый, глубоко законспирированный, клубок тайн. В свое время, в их работе, бывали дела и почище этого, но, однако же, докапывались до истины, пусть и агрессивными, репрессивными методами. А как иначе, из упрямого человека можно добиться нужного признания? Только так, и не иначе! Такая практика в Советском Союзе, давным - давно себя оправдала. Но, все равно обидно, что в этом небольшом совхозике, со всех сторон окруженным вечными, порой непроходимыми болотами, куда и добраться-то можно не всегда, где все жители знают друг друга, как облупленных, он не может найти того единственного, кто затеял эту заваруху! В том, что "тот", самый первый, есть в единственном экземпляре, для "тертого" милиционера не было никакого сомнения.
   Потерпев фиаско в совхозе, поиски врага, в географическом понимании, Чайка решил расширить. Только, в какую сторону будет продуктивнее, вот в чем заключался, не совсем простой вопрос! Если сообщить районным коллегам, так те сразу засмеют. Как, мол, такое может быть, что бывший начальник милиции, не может справиться у себя, под самым носом! Это же, могло бы обозначать конец его карьеры. А жить, работать, быть при власти, ох, как хотелось! У него же, ещё все впереди. Что остается? Если не район, то, может быть, связаться с Омском! Да, так было бы надежнее, но там, в области, Первым секретарем по-прежнему, работает тот самый, которому он наставил рога и, который его выгнал с района, на эти задворки. Получалось, что туда, лучше не совать нос, чтобы, как говорится, лишний раз, не дразнить собаку.
   Оставалось одно. Переговорить в районе наедине с новым начальником милиции, но так, что бы их беседа оставалась полнейшей тайной. Он соображал что, если связаться по телефону, то соединяющая их телефонистка, могла подслушать сугубо личный разговор. Тогда, пиши, пропало! Значит, надо ехать лично. С глазу, на глаз, они лучше поймут друг друга.
   Так как последние дни немного дождило, и солончаковые прогалины, по которым проходил след, были непроездными, то совхозные машины стояли на приколе. Но, так как задуманное мероприятие отлагательства не терпело, то Чайка в райцентр, решил ехать верхом на, недавно купленной у татар, лошади. Пообещав, возвратиться через два, три дня, рано, на зорьке, директор отбыл.
   Прошло три, и четыре дня, а директор все не возвращался. С районом работала телефонная связь, но никто не решался войти в директорский кабинет, чтобы покрутить ручку черного аппарата, висевшего на стенке, чуть правее, "венского" кресла. Все маломальские руководители, включая уборщицу Дусю, знали, как сам хозяин этого кабинета не любит, когда подчиненные "совали нос не в свои дела", как он выражался. Но, вот, уже который день, как за заветной дверью, все настойчивее и настойчивее звонил телефон. Тогда, после соответствующего совещания у парторга, все же решились на отчаянный шаг.
   -Тётя Дуся, - скомандовал Поцкий, - Ищи ключ, и давай, открывай директорскую дверь.
   Трубку снял Моисеенков. Он меньше других, подвергался риску. Все-таки партийная линия, а не какой-то там управляющий. Как раз, звонили его коллеги из райкома партии. Оказывается, речь шла о каком-то обещании, данном Чайкой самому Первому секретарю райкома, и до сих пор не выполненному. Сам Первый сейчас в Омске, но, когда вернется, обязательно спросит. То, что Чайка еще не возвращался, не мог сказать даже Моисеенков. Вдруг он, где-то у свих запил! Неприятностей, потом не оберешься! Пообещав разобраться, руководители не стали расходиться, а тут же, в кабинете, принялись решать щекотливый вопрос: как поступать дальше? С полчаса посовещавшись, поручили участковому милиционеру Трофимову, связаться со своими коллегами в том же райцентре, а сами будут наблюдать за улицей. Вдруг, появится!
   -Да, видел, заходил ко мне, - отвечал начальник милиции. - Мы с ним подробно обсудили план хозяйственной деятельности вашего совхоза. Он уехал с условием, что после нескольких дополнительных выяснений, он мне позвонит. Вот, я и жду. А почему он мне не звонит, ты не знаешь?
   -Ты, случайно, не слышал, что он обещал Первому секретарю? - вместо ответа, снова задал вопрос Трофимов. - Звонят каждый день, интересуются.
   -Еще бы, не знать! Первый выдает замуж дочь, а Чайка обещал ему к праздничному столу, самого лучшего боровка. За такую сделку, мы даже выпили. Но ты не ответил, где он сам.
   -Боюсь тебе сказать, но в совхозе, он еще не появлялся. Вот почему, я и звоню. Сидим все вместе, не зная, на что и подумать. Это, когда директором у нас был Кариев, так мы знали, если он не появляется на работе, значит, задержался в цыганском таборе. Мы привыкли и не волновались. Но с Чайкой, такое случилось впервые.
   -Подождите еще денек, и, если не появится, брякни мне снова. А вам самим рекомендую, без лишнего шума, попробуйте начать поиск. Ну, хотя бы у озера Иман. На нем, мы с Чайкой часто ловили рыбу, поэтому те места, мне хорошо знакомы. Там очень топкие берега, мало ли что могло случиться. Опять же, к новой лошади не привычен. В общем, желаю удачи, и с нетерпением, жду результатов.
   Ещё на что-то надеясь, в этот день, ничего не предпринимали. А на следующее утро, когда собрались решительно обследовать приозерную местность и всей компанией даже вышли на улицу, как заметили, что к воротам конюшни пришла та самая лошадь, на которой уезжал директор. Пришла одна, без седока и, как-то виновато заржав, выжидающе остановилась у закрытых ворот. Появившийся конюх Евлампий, уже собрался, было, бежать к конторе, но, заметив начальство, остановился. Все руководство, а по пути и зеваки, заспешили к конюшне. Здесь они, самым тщательным образом, исследовав, чуть ли не каждый квадратный сантиметр лошадиного тела, и не обнаружив никаких следов насилия, остановились в немом изумлении, глядя уже не на лошадь, а друг на друга. Со слов Евлампия, пропало лишь его байковое одеяло, которое он положил на лошадь перед отъездом, и, естественно, служившее вместо седла, которое совхоз, ещё не успел приобрести у тех же татар. На отсутствие байкового одеяла, конюх делал отдельный, специальный упор, потому что оно принадлежало ему лично, и было последним, в его постельных принадлежностях. На нем здесь, в конюшне, каждый обед он спал, а теперь, без подстилки, на чем прикажете ему отдыхать! Кроме того, глазами знатока, обратил внимание присутствовавших и на то, что его любимое одеяло снято не сегодня. Признаком тому, является не спрессованная на спине лошади шерсть, а это значит, что без седока, она уже давно.
   Удивительная новость, моментально облетела обе фермы. Третья была далеко, поэтому с такой новостью, может и подождать. Чапаево и Кабурлы галдели, бурлили! Неугомонные бабки беспрерывно, по несколько раз перебегая от одной избы к другой, интересовались - а не знают ли там больше того, что уже известно им самим! Даже доярки, не желая пропустить свежие новости, обеденную дойку решили перенести на вечер.
   В общем потоке различной информации, кто-то, вдруг, вспомнил, что будто видел, как эта лошадь шла со стороны Кабурлов. Другим же казалось наоборот, что шла она, со стороны кирпичного завода. Поскольку, завод находился как раз в той стороне, откуда и ждали директора, то почти все, кто мог самостоятельно двигаться, устремились к озеру Иман. Поисковая группа двигалась не абы как, а, по пути, внимательно осматривая близлежащие кочки, выбоины, отпечатки бычьих и лошадиных копыт. Теперь уже все были уверены, что с директором что-то случилось. Может быть, за день, намаявшись, вздремнул и неудачно упал с лошади и, как следствие, сломал ноги, спину, или еще что-нибудь, что не позволяет ему двигаться. Не верите? А зря. Такие случаи, тоже бывали. Что ещё? Мог через край хлебнуть, и не выдержало сердечко. Опять не верите? Тогда, солнечный удар. Голова закружилась, и он, родименький.... Ну, ну, что потом? Да, мало ли что!
   Не доходя кирпичного завода, дозорные передней линии заметили бежавшего им навстречу пастуха Шуру, которого, в конце концов, Чайка согласился принять на работу, так как с отбытием украинцев, некому было пасти скот. Он бежал, спотыкаясь, размахивая руками, при этом, что-то крича. Почуяв неладное, люди застыли в немом ожидании.
   -Там, там!..., - от волнения, пастух не мог произнести то, что хотел выкрикнуть.
   -Говори ладом и не дрыгайся, такую твою мать! - закричал на него Поцкий. - Что, там?
   -В Имане человек! - наконец, выкрикнул Шура.
   -Ну, и что, что человек? - подбежал Моисеенков.
   -Какой человек, и что он там, в воде делает! - спросил запыхавшийся Трофимов. - Сегодня у него было глубокое похмелье, и он не мог дождаться того момента, когда они достигнут озера, чтобы спокойно сесть на бережку и опохмелиться, захваченной с собой чекушкой.
   -Что он там делает, не знаю, - признался пастух, - но лежит в воде и совсем недалеко от берега, в камышах. Я его как увидел, испужался, и сразу же побежал прочь, подальше от того страшного места.
   -А ты не подумал, что этим человеком бог быть наш директор?
   -Чур, меня, от такой напасти!
   -Какой тебе, чур! Разве до тебя ещё не дошло, что пропал наш директор? - набросился на парня, Поцкий. - Вместо того чтобы человеку помочь, ты убегаешь, жулик этакий!
   -Не знаю, может быть и директор. Но, он всегда дерется, и я его боюсь, - взволнованно, отвечал Шура, испуганно оглядывая, ждущую от него ответа, безмолвную толпу.
   -Ладно, показывай, где он лежит. Ребята, пошли быстрее, - задал тон Поцкий, и некоторые, действительно, побежали, чтобы первыми увидеть такую небылицу, и потом, в деревне похвастать, что именно он первый видел утопленника.
   По военной гимнастерке, в человеке сразу опознали Чайку, хотя он и лежал лицо вниз. Толпа на берегу, застыла. Кто завздыхал, кто заохал, вытирая слезинки, но, никто не решался залезать в воду, чтобы вытащить утопленника на сухое.
   -Шура, а ну, пойди к нему, и поверни лицом вверх, - скомандовал Поцкий, подталкивая пастуха в камыши.
   Тот затрясся и с ужасом, уставился на полевода, еще не веря своим ушам, что ему и, вправду надо лезть к утопленнику.
   -А ну, быстро, или я тебя сейчас..., - замахнулся полевод палкой, которую до этого, использовал в качестве поискового аппарата.
   Дрожащей рукой, Шура как-то неловко перекрестился и, порванными ботинками, ступил в воду. Здесь было мелко, но очень топко, поэтому ноги сразу увязли, чуть ли не по колено. Испугавшись, что может утонуть он сам, Шура робко, вполоборота повернувшись к зрителям, остановился, как бы умоляя их, в последнюю минуту сжалится над ним и придти на помощь.
   -Давай, давай, дуй вперед! - крикнул Поцкий, потрясая в воздухе палкой. - Нечего стоять, ждать. Все равно, воды уже набрал в ботинки.
   Сгрудившиеся на берегу зеваки, с огромным волнением следили за тем, как пастух, приблизившись к утопленнику, попытался того перевернуть, уцепившись за одну ногу. Но, тот настолько намок, что никак не поддавался. Окоченевшая конечность, несколько раз вырывалась из рук и гулко шлепалась в воду. И вдруг, видимо сообразив, что директор драться не будет больше никогда, Шура развел утопленнику ноги, развернулся, подхватил их под мышки и, как впряженный бык, потащил к берегу. Из хромовых сапог Чайки, полилась чуть розоватая, камышовая вода, обливая оба бока тащившего. Но тот теперь, ни на что не обращал внимание. Растопыренные руки мертвеца, по пути, ломали и вдавливали камыш в воду, а там, где тащилась голова, оставалась глубокая борозда, тут же затягивавшаяся водой. Не в силах смотреть на такую "транспортировку", некоторые женщины отвернулись, а возмущенный Поцкий, гневно закричал:
   -Ты что, совсем сдурел, что своего директора так, по-хамски, тащишь! Ты же ему все лицо о стерни исцарапаешь. Сейчас же остановись, и переверни человека.
   Но пастух, не обращая внимания на строгий приказ полевода, с неким ожесточенным остервенением, тащил своего недавнего насильника к берегу. И только здесь, у самой кромки воды, выпустил ноги, зашел сбоку, и, уцепившись за ремень, перевернул лицом кверху.
   -Доиздевался! - тихо произнес он, глядя в застывшие, выпученные глаза своего мучителя.
   -Что ты там, бормочешь? - прикрикнул на него Поцкий. - Давай, тащи сюда, на сухое.
   Шура снова зажал ноги под мышками, но тут, подоспели мужики и помогли перенести Чайку на берег. Пока с него стекала вода, местная фельдшерица Нина, визуально осматривала труп.
   -Одежда целая, открытой раны не вижу, крови тоже. На шее небольшие, темные подтеки, - констатировала она, по ходу осмотра.
   -Что эти подтеки обозначают? - нервически допытывался Поцкий. - Чувствовалось, что сегодня он здесь, за главного. Даже парторга Моисеенкова не было слышно, хотя он находился тут же, рядом, стараясь не пропустить ни одной детали осмотра.
   -Не знаю. Может быть..., - смущенно отвечала девушка. Ей впервые довелось столкнуться с таким случаем. В медицинском техникуме, который она в прошлом году закончила, такого не проходили.
   -Как не знаешь! - рявкнул, Поцкий. - На кой хрен, вас там учили, деньги государство тратило, если ничего не знаешь.
   -Я не врач, а только фельдшер и нам такое не рассказывали, - не моргнув глазом, отвечала Нина. - Впрочем, такие подтеки, я думаю, могут быть от удушья.
   -Что он, лошадь, что ли, что от удушья?
   -Нет, я имела в виду удушение.
   -Блядству вас там учили, а не медицине! - сплюнул полевод, озираясь по сторонам. - А, Трофимов, ты здесь! Беги в контору и срочно звони в район по своим инстанция. Пусть вызывают все службы, которые здесь понадобятся. Нет, погоди. Позвони лучше сыну, а он будет знать, что делать.
   Сын Трофимова, работал в райцентре каким-то координатором.
   -Ты Потесинов, готовь гроб, - продолжал командовать Поцкий. - У тебя Журов, я знаю, здесь есть быки. Организуй бричку, чтобы отвезти покойника в клуб. Там переоденем во все сухое, и пусть лежит до прибытия комиссии.
   -По закону, до заключения экспертизы, труп трогать нельзя, - напомнила фельдшерица.
   -А-а-а, - злорадно протянул Поцкий. - Значит, кроме заученного "удушья", и ещё кое-что, все-таки знаешь, не совсем зря, толстой жопой парты протирала. Но, в данном случае, за закон можешь не волноваться, я тоже его неплохо знаю, так что, разберемся.
   К вечеру того же дня, оперативная группа во главе с самим начальником районной милиции, на вездеходе ГАЗ-67 с прицепчиком, прибыла в совхоз, и труп отправили в центральный морг, а оставшаяся комиссия, разместилась по частным квартирам, чтобы как можно раньше, с рассветом, начать детальное расследование случившегося.
   По всему совхозу, пошли обвальные допросы. Кого по два, кого и по третьему разу вызывали в бывший кабинет Чайки, где заседала комиссия из четырех оставшихся районных милиционеров, во главе с самим начальником. Здесь же околачивалось и совхозное руководство. На всякий случай. К тем, которые по долгу работы не могли прибыть на допрос - а это скотники, косари на дальних гривах, то к ним выезжали специально. Как в этих краях и повелось, в первую очередь, конечно же, допрашивали спец переселенцев, а, чтобы кого случайно не пропустить, руководствовались специальными списками, что некогда оставил Сашка директору совхоза, и которые постоянно лежали у него на столе, на самом видном месте. Но, к огорчению комиссии, все допрашиваемые отвечали в один голос: не знаем, не видели, не слышали, что, на самом деле и соответствовало истине.
   После пофамильной проверки и тщательной сверки списков, оказалось, что один человек, оставался не допрошенным.
   -Панько Данила. Почему он не доставлен на допрос? - спросил начальник милиции у Моисеенкова, который, ввиду меньшей занятости, постоянно присутствовал при допросах и контролировал оперативную явку подозреваемых.
   На данный момент, подозреваемыми считались все жители. Мало ли! Уже бывший директор, мог кому-то не угодить, не доплатить, незаслуженно обматерить. А тут еще, с этим лесом заваруха шла, потом со свиньями.
   -Это человек Поцкого, сейчас узнаем, - отвечал парторг, направляясь в соседнюю комнату, где, в это время полевод, обдумывал план предстоящего Сабантуя.
   -Данила уволился еще третьего, или четвертого дня, - доложил полевод комиссии, зайдя в директорский кабинет.
   -А почему тогда, он числится в списках? - поинтересовался следователь.
   -Просто, не успели вычеркнуть.
   -Безобразие! - стукнул кулаком по столу, начальник милиции.
   -Эти украинцы, как угорелые. Не успеют уволиться, как сразу же уезжают, будто им здесь так плохо живется, - посетовал Поцкий.
   -Да, он уехал один, из последних, - добавил Моисеенков. - Два, три старика остались, но и те, со дня, на день, ждут какого-то вызова.
   -С этим Данилой, вы, конечно, поторопились, - с сожалением, произнес начальник. - Он мог быть ценным свидетелем, если не сказать, больше.
   -Сколько мне известно, его заявление об увольнении визировал ещё сам Чайка, земля ему пухом, - Поцкий чуть не перекрестился, подняв до подбородка руку со сложенными тремя пальцами, но, вовремя спохватился.
   В этот момент, он недобрым словом вспомнил свою бывшую тещу, которая, при каждом упоминании о покойниках, постоянно крестилась, что, видимо, и ему передалось автоматически. Сам он, как истинный и убежденный коммунист, ни в какие божества не верил, но тещины выходки терпел потому, что за нее всегда вступалась дочь, то есть, его бывшая жена, перед которой он некогда, постоянно пасовал. А все потому, что в случае чего, она, долго не раздумывая, могла пустить в дело и котельный ухват. Такая оказия, иногда случалась.
   -Никто не мог подумать, что в нашей деревне, такое может произойти! - оправдывался парторг.
   -Жаль, жаль! - снова тянул, начальник милиции. - Это, надо быть настоящему профессионалу, чтобы так чисто умертвить человека.
   -При этом никаких признаков издевательства, - добавил его коллега, сидевший рядом.
   -Куда, уж, профессиональнее! - подтвердил и Поцкий, хотя сам в этом деле, нисколько не разбирался.
   -Между прочим, кем, этот Данила у вас работал, чем занимался? - поинтересовался начальник.
   -Да, как сказать. Разнорабочим был. То в поле коровам воду подвозил, то фляги бабам таскал, то загоны ремонтировал. Одним словом - куда пошлют.
   -И какие о нем, отзывы?
   -Работал он безотказно, хотя мы отлично знаем, что все ссыльные жулики и лодыри. Им только отпусти вожжи!
   -Я так и предполагал, - подтвердил начальник. - За этими людьми нужен глаз, да глаз! Ну, а здесь.... Очень жаль, что такую щуку, за здря упустили. Своим профессиональным чутьем чую, что этот самый Данила, очень о многом мог бы нам поведать. Впрочем, если он нам понадобится, то мы найдем его и в самой хохляндии.
   -Есть какие признаки, относительно его причастности? - робко поинтересовался парторг, внимательно вслушивавшийся в слова районного начальства. - Что сообщает медэкспертиза?
   -В том то и дело, что ничего нового. Я каждый день связываюсь с моргом, но те работники, видимо, учились вместе с вашей фершалкой. До сих пор не могут разобраться в смерти человека. Теперь, вызвали экспертов из Омска. Но все эти дни, нелетная погода. Из-за сильного ветра, "кукурузники" в воздух не подымаются. Так и сидят. Дело застопорилось.
   -Может быть, он действительно сам упал с лошади, когда та нагнулась попить? - предположил прораб Потесинов, явившийся поинтересоваться ходом расследования.
   -В легких обнаружили воду, а это значит, что смерть наступила не на берегу, - сообщил один из следователей. - В воде он оказался, еще живой. К тому же, экспертиза показала и то, что он был немного выпимши.
   -В тот вечер, мы все вместе понемножку выпили, - признался начальник. - Ну, и что ж в том плохого? Мы всегда, когда встречаемся, выпиваем. На Руси, кто не выпивает! Но сегодня, я хочу сказать одно: просто за "так", человек утопиться в камышах не может. Я считаю, что это убийство носит политический оттенок, и в противоположном, меня никто не переубедит.
   Однако переубеждать его никто и не собирался. Просто, по мере своего понимания и осмысления событий, все высказывались, да и только. Местное-то начальство неплохо знало Данилу, а, пойди, разберись, что он за человек! Так, снаружи, будто чистый, белый, а внутри, может, одна копоть. А тут, еще эти странные слухи о Емельяне, с которым тот был в дружеских отношениях.
   -Вы хоть, записали адрес, куда собирался уехать этот проходимец? - был спасительный вопрос, разочарованного начальника.
   -Нам и в голову такое, не пришло, - смущенно, признался Поцкий.
   -Растяпы, шалопаи! - от души, сплюнул разозленный начальник. - Вам пристало не людьми, а коровами командовать. Упустили такую крупную рыбу. Отпустили, и адреса не записали. Теперь милиции ищи, свищи!
   -Украинцы, все равно правду не говорят, - осмелился возразить парторг. - То сперва все твердили, что им ехать некуда, дома, мол, национализированы колхозами. А, как пришла весна, все, до одного, смылись.
   Совхоз имел только одну сеялку, но ею, всегда успевали отсеять все участки суши не только потому, что они были небольшие, но и потому, что работали от зари до зари. Надо было успеть вовремя. Ведь, сразу за посевной, наступала пора сенокоса, а в разрыве этих двух сезонных работ, ежегодно устраивался грандиозный праздник, под татарским названием, Сабантуй. К нему, всегда готовились заблаговременно и основательно. Гнали самогон, пекли лепешки, резали курей, гусей, а совхоз обеспечивал дармовым, свиным мясом. Считалось, что после долгой, суровой зимы, человек обязательно должен раскрепоститься, расслабиться, забыть, за зиму накопившиеся обиды, как и очиститься от всякой скверны. А, в понимании местных жителей, какой продукт лучше и чище обновляет человеческий организм, если не водка! Только через нее, сосед становится приятнее, а друг, милее. Исходя, из подобных соображений вытекало, что, ни сибиряки могли жить без Сабантуя, ни Сабантуй без сибиряков. Они просто дополняли друг друга, в чем находя, обоюдное удовольствие.
   За деревней Чапаево, в сторону Мясников, между крайней скотобазой и болотом, куда обычно свозили скопившийся за зиму навоз, оставляли сухую лужайку. В её центре ежевёсно, вкапывали один и тот же, длинный шест, с колесом от брички наверху. К нему по окружности, прикрепляли различные призы: ватные штаны, фуфайку, валенки, кирзовые сапоги - в общем, всего понемногу. Желающим испытать, как и показать свою силу и ловкость, предлагалось с ножницами в зубах, добраться до самого верха и срезать облюбованную, или, до какой дотянутся, вещь. Притом, только одну. Хочешь ещё, взбирайся по-новому. Этот номер был, так сказать, последним гвоздем программы. А до этого, перетягивали веревку, валили рабочего быка, прыгали через железную бочку и еще, кто что придумает, кто на что горазд. Продавец Лосев, со своим разливным и штучным товаром, тоже находился здесь. Для него такое мероприятие, было настоящей золотой жилой, потому что, в пылу разгоряченного веселья, расходы никто не подсчитывал, как и саму сдачу.
   Пока продолжались игры, некоторая часть присутствующих, не принимавшая участия в подобных затеях, разбивалась по семейным, соседским, дружеским и прочим группам, чтобы отмечать Сабантуй по своему желанию и усмотрению. С таких небольших "ячеек", в знак окончания долгой, суровой зимы, прихода долгожданной весны, успешного окончания посевной - и начиналась самая шумная, сплошная попойка. Веселья становилось больше и больше. Оно разрасталось не столько вширь, сколько вглубь каждого человеческого организма!
   С этого момента, на пустынной улице деревни, можно было встретить, разве что рыжих собак, слонявшихся у подворотен, да шерстистых свиней, валявшихся в постоянных лужах, на обочине.
   В этом году, праздник пришелся на теплый, солнечный день, что придавало ему особый, неповторимый настрой. Всем было настолько весело, что неутомимый гармонист Дима, еле успевал переходить от одной группы к другой, чтобы сыграть "что-нибудь такое, веселенькое". Дольше всего задерживался, конечно же, у начальства. Как-никак, а здесь угощали сытней и наливали не жадничая.
   К этому времени, совхоз был еще без директора, и его функции, временно, исполнял, как и предполагали, Поцкий. А в рядах начальства среднего звена, произошло пополнение. Вскоре, после гибели Чайки, из района, обратно в свой совхоз, прибыл новый работник - младший сын Поцкого. Тридцатилетний Гоша подвизался в райкоме партии, где до него, работал его погибший, старший брат. Официально, он числился в рядах инструкторов, но, как и старший, запивал безумно. Дошло до того, что кто-то из "своих" не выдержал и "капнул" в область. Поскольку партийного человека, а подвизавшегося на неком руководящем поприще, тем более, запросто прогнать с работы не имели права, то его, под благовидным предлогом "укрепления совхозных кадров", и отправили в свою родную деревню. В районе у Гоши, осталась жена, которая была вынуждена с сыном, от него уйти ещё в то время, когда тот начал околачивался по таким же, как и он, сам, собутыльникам. Какую конкретно должность Гоша занимал здесь, не ведал никто из простых работяг, но, слонявшимся по улице, его видели. Иногда, даже в трезвом состоянии. Шли слухи, что он будто заместитель парторга по идеологической работе с населением, другие болтали, что это верный кандидат на должность директора, третьи..., в общем, прочили ему различные руководящие должности, но, не ниже заведующего фермой.
   В этот день, на празднике, Гоша изрядно отличился. Он дальше всех прыгнул, команда, на чьей стороне он участвовал, перетянула веревку. Он, один из первых, по шесту взобрался до самого верха и срезал себе пару черных валенок. Зрители от него, были в крайнем восторге. Его имя только и слышалось по всей лужайке. Им, особенно, восхищались девушки.
   Доярка Дора, в последнее время крутившая с женатым шофером Афанасием, что работал на ГАЗ 51, а в свои молодые годы, постигавшая азы любви, с этим самым Гошей, вдруг, воспылала к нему ревностью. Ей не понравилось, что он на нее, нисколько не обращает внимания, зато с ее подружкой Фросей, начинает заигрывать. Ох, как много лет пронеслось с тех пор, как он прижимал ее в закутке коровника! А теперь, вон он как, перед ней выпендривается! Зависть к более удачливой подружке, вдруг, зажглась в ней с необузданной силой. Дождавшись момента, когда Гоша подсел к другой компании, Дора смело подбежала, и шлепнулась рядом с ним.
   -Забываешь старых друзей, такую твою мать! - упрекнула она парня. - А еще, вместе росли, называется. Без штанов, на кочках игрались.
   -А ты все такая же матерщиница, как и в детстве, - засмеялся Гоша, в правой руке держа полный стакан водки, а левой, обнимая ее упругую талию.
   -Вот, так бы сразу, а то сидит себе, живот накачивает! - воскликнула от удовольствия Дора, поддергивая его руку повыше, к своим полным грудям.
   -Совести у тебя нет, бесстыжая, - прошипела так, чтоб ее слышали, разозленная Фрося.
   -От такой же и слышу, - парировала Дора. - А там, где раньше была совесть, сама знаешь, что выросло, - громким голосом, захохотала разлучница, довольная своим удачным ответом.
   -Нахалка! - не успокаивалась, обиженная.
   -Кто смел, тот и съел.
   -Со своими, так поступать не положено.
   -Зато, что положено, то уже давно в котел заложено.
   -Хватит девушки, не ссорьтесь, - вмешался Гоша. - Давайте, я вам налью обоим за мой сегодняшний успех, и всем будет хорошо. Согласны?
   -Наливай только мне, - твердо сказала Дора, - а за нее не волнуйся. Она не из тех, кто по тебе будут долго переживать.
   -Сколько я помню, ты же раньше не пила! - удивился Гоша, подавая стакан. - С каких, это, пор, ты пристрастилась к водке?
   -С тех самых пор, когда ты меня бросил, - задорно отвечала девушка, опрокидывая в рот, содержимое стакана.
   -Чё, это, ты, вдруг, старое вспомнила? - спросил Гоша, протягивая ей соленый огурец, на закуску.
   -А чё, его не вспомнить! Чё было, то было. Это тебе не картошка, которую можно выбросить за окошко. Понял, шалунишка этакий? - и перед его носом, задорно покачала указательным пальцем.
   -Говори потише, а то все слышат.
   -Для деревенских, и так не было секретом, что первым у меня, был ты.
   -Дуреха.
   -Уж, какая есть. И, вообще, с коих-то пор, ты сделался этаким скромницей? Раньше я тебя знала, совсем другим человеком. Вспомни, как ты первый раз у меня выпрашивал! Взамуж обещал взять. Чё, застеснялся, поди!
   -Дора...
   -Ладно, ладно, больше не буду. Тот случай, я к слову, вспомнила.
   Как повелось, всей деревней веселились столько, на сколько у кого, хватало сил. Поскольку дневное тепло, незаметно перешло и в ночное, то, большинство "перехвативших", остались ночевать здесь же.
   Дору с Гошей, в деревне не видели целых трое суток! Но, если на следующий день после Сабантуя, их исчезновение считалось само собой разумеющимся поступком, то на второй и третий день, не на шутку забеспокоились. Во-первых, дойка. Закрепленных за ней пятнадцать коров, поделили между остальными. Только, как долго такую нагрузку смогут выдержать девичьи пальцы! Свою группу коров кончали доить, и то на пределе возможного, а тут ещё эти. Во-вторых, сам факт исчезновения. Пример, очень схожему отсутствию, уже был и его в деревне, никогда не забудут. Вдруг, да опять, подобный повтор! Поцкий так разволновался за сына, что уже собирался звонить в районную милицию, но его отговорили. И хорошо сделали, потому, что к вечеру третьего дня, объявился и сам Гоша. За эти трое суток, парень здорово изменился не только внутренне, но и внешне. Он побледнел, осунулся, под глазами появились синеватые подтеки, плечи выперлись вперед, от чего вся фигура, стала выглядеть сутуловатой. Вместе с тем, он стал раздражительным. Видимо вспомнив, свой былой авторитет в районе, теперь он и здесь не стал довольствоваться отведенной ему по штату, идеологической работой, а начал встревать туда, как говорится, где его не просят, и в чем вообще не разбирался. Ему никто не смел перечить. Как ни говори, а отец до сих пор замещает, ушедшего в небытиё, директора совхоза!
   То в мастерской, он находит вопиющие беспорядки, которые, кстати сказать, были и на самом деле, только к ним настолько привыкли, что их никто не хотел замечать. Потом в сушилке, ему на глаза попали подозрительно большие крысы, плодившиеся здесь столько, сколько существовала и сама сушилка, но, к которым, все давно привыкли. Конечно, они поедали, или уносили в свои "закрома", самую лучшую пшеницу, но как от них избавиться, если принесенный на выручку кот, удрал в первую, же ночь, после встречи с ними! Потом Гошу видели верхом на лошади, объезжавшего близлежащие буты, на предмет застрявших в них бричек, чтобы, по примеру помощника полевода Шалова, кожаным бичом, стегануть по несчастным быкам. Таким же способом, он решил прийти на помощь и Петушкову Диме, этой осенью, призывавшемуся в армию. Его бричка, груженная тальником, в последнем, к деревне, буте, одним колесом прорезала настил и по ступицу, в нем завязло. В то время, когда тальниковой палкой, парень высверивал колесо, к нему подъехал, объезжавший окрестности, Гоша. Поравнявшись с повозкой, он решил придти на помощь, и изо всей силы, бичом замахнулся на дергавших вразнобой, быков. Но, случился курьез. Толи рука ослабла, толи бич уже не так подчинялся воле хозяина, как прежде. В общем, самый тонкий конец пятиметрового бича, сильно задел Диме по щеке. Этот удар был истолкован, как открытое нападение, после чего, Гоша был стащен с лошади, связан этим же бичом и оставлен в болоте до вечера. Пастух, гнавший домой приватных коров, освободил несчастного. Но, этот случай, видимо, пошел ему на пользу. Гоша присмирел с окружающими, но перенес часть своего гнева на Дору, у которой, последнее время, нелегально проживал.
   -Рассказывай, с кем ты тут закручивала, пока я в райцентре работал? - уже в который раз, допытывался он, у своей возлюбленной.
   -Чёрт те чё, ты только не придумаешь! - бойко удивлялась, отчаянная девушка. - Ясно, стало быть, что тебя ждала, а ты и не чувствовал. Вот, какие мужчины пошли! Люби, таких!
   -А мне сообщали...
   -Ты только успевай, пошире уши развешивать. Тут тебе такого насообщают, такого насвистят, что будет как у той старухи, о которой латыши рассказывали! Мне тоже о тебе, много всякой всячины рассказывали. Будто, приженился, будто, дите прижил...
   -Но я же, из своего поведения секрета не делал. Женился официально. Дитё, то же мое, не отрицаю. Зато, из твоих слов я понял, что у тебя и с латышами контакты появились, если слушаешь их болтовню. Может быть, по-ихнему и разговаривать научилась? Так, что там было с той старухой, не терпится узнать?
   -Зачем?
   -Может, когда-нибудь в жизни, пригодится.
   -Вряд ли!
   -Давай, не май, рассказывай.
   -У них там, как раньше и в самой России, живут помещики. Однажды, сам помещик помер, а женке без мужика, неймется.
   -Это, как тебе...
   -Не буду дальше рассказывать, если смеёшься.
   -Нет, нет, продолжай, а то дети заикастые пойдут.
   -В общем, она стала жить со своим рабом.
   -Даже и такое сословие, в Латвии ещё сохранилось?
   -Не знаю, но так рассказывали. Значит, в самый первый раз, когда этот раб на ту помещицу залез, слышит из-под неё, что-то свись, да свись. В общем, посвистывает. Этот рабчик, даже испужался. "Что это такое?" - по ходу дела, спрашивает он. "Да, у моего покойного мужа, на члене была большая бородавка, так он ей там, канавку продрал", успокоила своего сожителя, любвеобильная помещица.
   -Оказывается, латыши то же с юмором бывают. Ладно, не будем ссориться, - замолкал Гоша. - Но, однако же, смотри у меня! - не то, в шутку, не то всерьез, предупреждал он.
   Но, в отличие от латышской, Гошина сожительница была намного опытнее, как и упрямее. Сдаваться она, не собиралась. В спорах, верх должен был быть, только на её стороне! Когда Гоша, уже и молчал, Дора продолжала тянуть свою победоносную "песню".
   -Сам меня бросил, а теперь еще и воображает, - наступала она, видя, что партнер не выдерживает ее давления.
   -Да, было такое, - соглашался обескураженный сожитель. - Но теперь все изменилось, и я от тебя, никуда не уеду, потому как чувствую, что люблю.
   -То-то, смотри, у меня! - еще настойчивее, звучали слова Доры. - Я подружкам могу рассказать о тебе такое, что потом всю неделю, будут смеяться над тобой.
   Обоюдные упреки, обычно, заканчивались обильной, дружеской попойкой. Дора перестала работать, и полностью перешла на содержание своего дружка, у которого, вскоре, кошелек тоже опустел. И тогда сын, отправился за помощью к отцу.
   -Ты, тово, может быть возвратишься к своей старой, - уже в который раз, спрашивал Поцкий, выручая сына червонцем.
   -Нет, никогда! - твердо отвечал Гоша. - У меня тоже есть своя гордость. Лучше буду платить алименты, но не вернусь.
   -Но, если этак будет продолжаться долго, то у тебя никогда не будет денег. Что ты, в таком случае, собираешься делать?
   -Это временно. Дора пойдет работать, и все наладится.
   -Бросила коров. А я для неё, по просьбе Анфисы, выбирал самых лучших, что бы больше заработала. Так почему же теперь, она не может пойти работать? Её же буренок, ей и вернем. В обиде, не останется.
   -Пусть немножко понежится. Работа дояркой, очень трудная.
   -А где она в совхозе, легче найдет! Контора вся занята, да у нее и образование-то, кажись, только четыре класса.
   -Как-нибудь перебьемся. Но к старой жене, все равно не вернусь.
   -Чем же она тебе не угодила? Раньше, ты на нее не жаловался.
   Отец не догадывался, почему сынок дома никогда не рассказывал правды, о своем, уже бывшем в райцентре, семейном положении.
   Его жена Нюся, была учительницей истории в средней школе, и направлена сюда из Омского пединститута по распределению. В отличие от местных женщин, считавших пьянство само собой разумеющимся делом, Нюся не выносила систематических гулянок мужа, а после рождения сына, тем более. Дошло до того, что пьяного Гошу, она не стала пускать в дом. Протрезвеешь, мол, тогда заходи. Поскольку Гоша числился при райкоме, а это уже что-то значило, то за него вступилась почти вся верхушка районной власти. Нюсю разбирали на педсовете, вызывали в райком, увещевали коллеги по работе, угрозы самого Гоши - ничего не помогало. В конце концов, они развелись, и униженному отцу, присудили платить, ощутимые для кармана, алименты, так как его зарплата в то время, составляла приличную сумму. Теперь, когда появился новый потребитель не только в еде, но и в выпивке, средств, явно, стало недоставать.
   Обсуждение судьбы незадачливого райкомовца, происходило не только на уровне мужчин. Видя, в какую тупиковую ситуацию заходит повседневное поведение нового "родственника", в дело ввязалась очередная сожительница Поцкого, Матрена.
   Однажды, когда в очередной раз, Гоша пришел к отцу что бы "занять" денег, того дома не было. Зато на месте и "высоте", оказалась Матрена, выпытав у Гоши все подробности, его бывшей в райцентре, семейной жизни.
   Вместо того чтобы, в таком щекотливом вопросе занять нейтральную позицию, или, как женщине, стать на защиту его бывшей жены, она, вдруг, обнаружила в той женщине, самые, что ни на есть плохие качества, не только как мужниного придатка, но и домохозяйки. На её взгляд, если брать по порядку, то не пускать в дом собственного мужа, пусть даже и пьяного, это очень большое кощунство с Нюськиной стороны, и на этом заостряться не стоит. Идиотка она, и этим все сказано. Но, ребенок! Почему она не пускала его к собственному сыну? Перегарный запах, видишь ли, ребенку мешает спать! Все дети могут спать, а ее, нет. Заумная стала. Выучилась не тому, что в жизни следует знать каждому живому человеку. А в жизни надо, и выпить и покушать. Опять же, с той самой едой. Почему он после себя, должен мыть посуду! Ей, видите ли, некогда, в школу бежать надо. А где ему время взять, когда тоже на работе ждут, не меньше! Одно слово: "работник райкома", уже ни с чем нельзя спутать. Человек, у всех на виду. Таких надо уважать, если не сказать больше.
   Свои мысли, свои соображения на эту тему, Матрена планомерно стала разъяснять и своему сожителю до тех пор, пока тот с ней, не начал соглашаться. Теперь уже он при встрече с сыном, заводил свою песню.
   -Очень нужно было тебе связываться с той потаскушкой, Нюськой. Здесь, на месте, столько своих девок, так нет же, в районе сыскал себе такое лихо. Теперь мучайся, плати алименты до конца своих дней. Нюська, баба еще та! Она своего не упустит, не жди.
   -А сам-то ты, каков! - пытался парировать сын. - Я, хоть один раз женился, а ты, сколько жен поменял?
   -Так, тож была война...
   -Теперь все свои прошлые грехи, валят на войну, которая, между прочим, закончилась так давно, что не все о ней и помнят.
   -Ладно, давай войны касаться не будем, потому что ты о ней знаешь больше из учебников. Есть и другая тема для разговоров. В свои годы, ты стал много пить. Дору приучил. Как же ты думаешь дальше жить-то?
   -Не знаю, отец. Меня Нюся полностью выбила из нормальной колеи, вот, я и запил.
   -Так у тебя же теперь есть другая. Веселись, радуйся жизнью.
   -Не получается. Душа томится о прошлом, а его можно залить только водкой. Ты же, тоже выпиваешь, и ничего себе, живешь-поживаешь не хуже соседей.
   -Да, я выпиваю, но, выпиваю с головой. А ты с Дорой пьешь, лишь бы напиться. Еще, эти самые, алименты. Если ты не думал с Нюськой жить, то зачем нужен был ребенок? А теперь, сынок, будешь на него вкалывать, ни много, ни мало, но, до самого совершеннолетия.
   -Год уже долой.
   -Ну, смотри, смотри!
   -Если так получилось, то, что же теперь делать?
   -Вот, если бы твоя Нюська отказалась от алиментов...
   -Поди, втолкуй нахальной бабе!
   -Я слышал, что она теперь, будто бы живет с другим?
   -Есть, какой-то хахаль.
   -Если он с ней живет, то пусть и ребенка воспитывает, кормит.
   -Я об этом, как-то не подумал.
   -Если она живет с другим, то получается, что тебя обводит вокруг пальца. Я имею в виду алименты.
   -Сука она, конечно хорошая, за это.
   -А я что говорю! От алиментов, добром не отвяжешься, а деньги нужны уже сегодня. Со всеми налогами, почитай, треть зарплаты теряешь.
   -Что есть, то есть. В этом деле теперь, ничего не прибавишь, как и не отнимешь. У тебя там, не осталось что-нибудь в бутылке?
   -Не отнимешь, не отнимешь, - бормотал себе под нос Поцкий, доставая из тумбочки недопитую бутылку водки, да горбушку черного хлеба.
   Присев к столу, на котором стояло несколько немытых стаканов, в два налил водки и, не дожидаясь напарника, залпом осушил содержимое, занюхав его, коркой засохшего хлеба.
   -Если у тебя, по этому вопросу, есть какие дельные предложения, то давай, выкладывай! - попросил Гоша, тоже одним глотком опорожняя граненый стакан.
   -Нет, ничего. Я так..., - задумчиво отвечал отец.
   -А я думал...
   В конце месяца, когда до зарплаты оставалось больше недели, Гоша с недопитой бутылкой водки, заявился к отцу, чтобы в очередной раз, попросить занять денег до получки.
   -Сколько же ты будешь ходить ко мне побираться! - как обычно, удивился Поцкий. - Мне и Матрена успела сделать замечание на этот счет. Если так будет продолжаться и дальше, то ты скоро и меня, по миру пустишь.
   -Хоть иди, да вешайся! - воскликнул сын. - Ну, подскажи отец, что мне дальше делать? Где деньги достать, что бы хватало до зарплаты?
   -В первых, я уже тебе говорил, что надо пореже заглядывать в бутылку, а во вторых, надо как-то избавляться от алиментов.
   -Как?
   -Езжай к своей Нюське, попроси прощения и сходитесь зАнова.
   -Ни в жисть!
   -В таком случае, думай сам. Ты уже давно взрослый, и здесь я тебе, не помощник.
   -Ума не приложу!
   -А ты не умом, головой думай! - назидательно предложил, настолько расстроенный отец, что даже не стал допивать свой второй стакан.
   Зато Гоша, докончив бутылку по райкомовски, "с горлА", собрался домой, и, выйдя на крыльцо, пустой посудиной, нацелился попасть в угловой столб соседского забора, но не успел, как рядом оказалась Дора.
   -Без меня, значит, цедишь! - упрекнула Гошу, отнимая у него бутылку и, разглядывая на свет прозрачное стекло.
   -Мы с отцом..., - несколько смутился тот. - А ты чё, меня уже караулить стала?
   -Нужен ты мне! Просто проходила мимо, вот и все. Впрочем, другие парни, своих подружек стараются ублажить, а ты живешь только для своей выгоды. Не можешь дождаться вечера, чтобы побыстрее залезть на меня.
   -И, что ты предлагаешь? - пришел в себя Гоша, отнимая у Доры бутылку, и, бросая ее в отцовский огород.
   -Пойдем домой. Там я тебе скажу, что предлагаю.
   -Я и то, собирался домой.
   -Али не слышишь, как в деревне нас стали люди обговаривать! - сказала Дора, снимая платок и присаживаясь на табурет у окна.
   -Людям языки не привяжешь, поболтают и перестанут, когда надоест, - отвечал Гоша, снимая сапоги, и залезая с ногами на железную кровать с панцирным матрацем.
   -Дружат, дескать, давно, спят в одной кровати, а официально не регистрируются. Гоша, мол, боится своей старой жены.
   -Сука она такая, вот и весь сказ о ней! - от всей души, гаркнул он, добавляя неприличные слова, в адрес Нюси.
   -Сучи - не сучи, а алименты с тебя тянет, как с миленького. Зато, когда я прошу денег, у тебя их никогда нет. Больно нужен был тебе, тот ребеночек.
   -В молодости, все мы глупы.
   -Значит, свою старую жену еще любишь, если так говоришь. Теперь я знаю, почему ты со мной только резинку тянешь. Подружки давно смеются надо мной, как над какой дурочкой. Хоть на глаза им не показывайся.
   -Какое им, до нас, дело! Мы - свое, они - свое.
   -Не скажи! В этом заболотье, все друг у друга на виду, все друг о друге, отлично знают, потому что постоянно ходят друг к дружке, делятся новостями. Здесь ничего не скроешь, как бы ты не желал, чего утаить. Притом, не забудь, что я еще девушка, и такие пересуды для меня, особенно неудобны.
   -Другие так же гуляют, и ничего, а тебе, почему-то неудобно.
   -Ты не берешь во внимание то обстоятельство, что ты сын начальника, к тому же, сам тоже начальник. Придет время, и, может быть, директором станешь. Теперь ты понял разницу между другими и собой?
   -Ладно, пусть я, как ты выражаешься, на виду, а, в таком случае, ты у кого на виду?
   -Не сердись, не будем ссориться. Ты только не забудь, что я особа женского пола, поэтому хочу как лучше не только для себя, но и тебя.
   -То-то же.
   Однако, Дора в деревне, слыла не только отчаянной, но и настойчивой, поэтому, с темой о совместной жизни, приставала к Гоше не раз, и не два. Когда же все уловки были исчерпаны, пошла на последнюю, однажды заявив:
   -Кажется, я от тебя забеременнила.
   -Ты с ума сошла! - воскликнул, ошарашенный Гоша.
   -А ты думал, что так бесконечно и будет продолжаться?
   -Но, ты же, говорила, что умеешь вычислять какие-то дни.
   -Много ты слушаешься меня, когда пьяный. Тогда у тебя только одно на уме, чтобы быстрее снимала трусы. В общем, теперь можешь рассчитывать, что у тебя будет и второй ребеночек, которого тоже придется покормить, да попоить.
   -С одним, не могу справиться...
   -Запутываешься ты, дружок. Я думаю, что пришло время решаться тебе на что-нибудь определенное, потому что такое подвешенное состояние, долго продолжаться не может.
   -На что ты предлагаешь решаться-то?
   -Поскольку это твоя забота, то и соображай сам, а обо всем остальном, мы с тобой уже давно переговорили. Довольно!
   Этот категоричный тон, как и саму тему разговора, Гоша воспринял настолько серьезно, что несколько дней подряд, даже не прикасался к бутылке. Потом, как издавна в деревне повелось, за его "сухое" поведение вдруг всполошились немногочисленные местные друзья, с которыми он раньше, иногда выпивал, приглашая к себе в дом на "разборку" текущих событий. Стоило Гоше несколько раз побывать в их соболезнующей компании, как снова запил.
   Выведав у Доры, откуда у сына могли появиться деньги на водку, Поцкий снова имел с ним самый серьезный разговор.
   -Так как-же-то, дальше будем жить, сынок? - вопрошал отец, встретив того по пути в магазин. - Зарплату мы тебе начисляем регулярно, а на дельной работе, тебя никто не видел с самого дня Сабантуя, чтоб ему не поздоровилось, тому празднику! Это ещё хорошо, что на тебя наряды я сам составляю и подписываю. А будь кто чужой на моем месте! Неприятностей не обобрались бы. Однажды, в конце, концов, надо решать, в какую сторону двигаться. Не можешь же всю оставшуюся жизнь, вот так, топтаться на одном месте. Что ты мне на это, ответишь?
   -Не знаю.
   -Вот это, ответ! Впрочем, я другого и не ожидал. Теперь дальше. Твоим собутыльникам-кредиторам я сказал, что долги своего отпрыска, отдавать им не намерен. Как это тебе нравится? С меня ты, тоже больше не получишь ни копейки, так и запиши в своей беспутной голове. Я понятно высказался?
   -Дора от меня в положении, - вместо ответа, сообщил Гоша.
   -Странно! Оказывается, она способна еще и забеременнить! Значит, надо приготовляться к оплате и вторых алиментов. Хоть вы и не зарегистрированы, но, поверь мне, эта баба так легко тебя не отпустит, из своих цепких лап не выпустит. В общем, сухим от неё, не выкрутишься. Ты можешь спросить почему? Да очень даже простою. То, что ты у неё ночуешь, свидетелей полная деревня, а этого достаточно, чтобы суд принял сторону потерпевшего.
   -Вы с Дорой, будто сговорившись, постоянно тычите в глаза моими алиментами. Ну, есть они, и от них никуда не деться.
   -До совершеннолетия будешь платить.
   -Может быть, съездить к Нюсе и поговорить. Может быть, откажется.
   -Нашел дуру! Нет, поверь мне, что бабы и не такие, уж, дуры, когда что-то касается их лично. В таких случаях, они до полусмерти могут, и будут доказывать свою правоту. Нюська, тем более, потому что имеет высшее педагогическое образование. Не на ту нарвался!
   -Я уже который раз прошу у тебя совета, как мне в дальнейшем поступить, как выйти из этого запутанного положения?
   -За себя я, давно отдумал, а ты у меня, уже давно не маленький. Хоть один раз, подумай и сам. Как там говорят: любишь кататься, ну и так далее.
   -Опять, один и тот же ответ: думай, думай. И никто не может подсказать ничего толкового. К Нюсе, я все же съезжу, но у меня нет на дорогу денег.
   -Хорошо, я дам тебе на дорогу туда и обратно, хотя Валуев на РАБКООПовской полуторке, мог бы тебя отвезти и за, "так". - Поцкий вытащил из кармана пять червонцев и, протягивая сыну, добавил. - Значит, так. Пятнадцать рублей туда, пятнадцать обратно, а двадцатка на бутылку, для смелости. Дальше действуй сам, по обстоятельствам.
   Дождавшись очередного рейса за товаром, и, прихватив с собой бутылку "Померанцевой", Гоша отправился в райцентр, к своей бывшей жене. Поскольку, в тесной кабине полуторки на полу, у сиденья для пассажира, стоял мокрый, без крышки аккумулятор, на котором Гоша еще в позапрошлом году прожег кислотой новые брюки, то на этот раз, залез в низенький кузов и уселся на старую солому. В деревне Лакмоново, через которую пролегала дорога, в кузов к Гоше подсел попутчик. Им оказался председатель сельсовета, хорошо знакомый мужик, с которым, бывало, распили не одну бутылку водки. На этот раз, тот был в глубоком похмелье. Пожалев старого собутыльника, Гоша предложил полечиться, что было принято с особой благодарностью. Пока доехали до места, в бутылке ничего не осталось. Без закуски, с горлА, все и вытянули.
   В связи с отсутствием, в любое время года, нормального сухопутного сообщения, буквально все отдаленные от Омска колхозы и совхозы, не только в своем районном центре, но и по всей области, на постоянной основе снимали квартиры. Не был исключением и совхоз за номером 128. В своем райцентре, на берегу маленькой речушки под названием Оша, впадавшей в Иртыш севернее Пологрудова, в таком же маленьком домике, представителей этого хозяйства всегда ждал кипящий самовар, с низенькими полатями для отдыха.
   Обычно, прежде чем начинать справлять свои дела, по которым прибывали, и если позволяло время, в первую очередь, заходили на квартиру, что бы стряхнуть дорожную пыль, попить чайку, и только после этих ритуалов, шли по своим делам.
   Так предполагалось и на этот раз. Но Гоша нервничал. Ему не терпелось закончить свои дела, ради которых, в срочном порядке, пришлось прибыть в свой бывший поселок, и только после, приступить к чаепитию. Чуть ли не на ходу, выпрыгнув с кузова машины, изрядно шатаясь, пешком поплелся к дому, в котором жила Нюся. Это было недалеко.
   Бывшая жена, оказалась дома. Сынишка Ваня спал на широкой, деревянной кровати, раскинув пухленькие ручонки и смачно причмокивая малюсенькими, в бантик, губками. Не здороваясь, не вытерев о половичок, что лежал у дверей, грязных сапог, нежданный гость развязно, как у себя дома, подошел к столу и шлепнулся на крашенный табурет, появившийся здесь, уже в его отсутствие.
   -Нюся, - начал он, глядя куда-то в окно. - Я вез бутылку водки, хотел распить с тобой на мировую, но в Лакмонове подсел наш председатель сельсовета Трубин, ты его должна знать, и выманил ее у меня, чтоб ему в горле запершило, бочонку этакому!
   -По тебе видно, что и тебя он не обидел, - отвечала Нюся, тревожно посмотрев на сына. - Ты только, говори потише, а то Ваню разбудишь. Итак, зачем пожаловал, что от меня хочешь?
   -Алименты, Нюся! Алименты меня заедают. Пойми меня правильно...
   -Хорошо, что только так, а то я уже, испугалась.
   -Чего испугалась-то?
   -Думала, пришел уговаривать меня, снова сходиться жить.
   -Так ты согласна! - радостно воскликнул Гоша, протягивая к ней ослабшие руки, от чего, чуть, было, не упал, но, вовремя уцепившись за край стола, удержался.
   -Не прикасайся ко мне, изверг! - во весь голос, так взвизгнула Нюся, что Гоша на мгновение, даже остолбенел, а Ваня открыл глазенки, но тут же снова уснул. - Не прикасайся ко мне, или я позову соседей, - повторила она. - Живя со мной, ты вдоволь попил не только водки, но и моей крови, проклятый Ирод!
   -Нюся, зарплаты не хватает, а отец отказывается помогать. Понимаешь, жить не на что.
   -Надо меньше пить, тогда хватит. Ты-то подумал, чем я буду жить, твоего ребенка кормить? Сам дошел, а теперь и нас, хочешь пустить по миру!
   -Я слышал, что у тебя есть другой. Прокормит, - и в глазах Гоши, появился красноватый блеск, в то время как пригорбленное тело, стало неестественно подергиваться, задрожали руки, которые он попытался засунуть в карманы, но которые, никак не находил.
   Его повадки, Нюся изучила давно. Так с ним случалось всегда, когда ему что не нравилось. Но на этот раз, смолчать она была не в силах.
   -Ты что, мне тычешь другим мужем! Какое тебе дело, до него!
   -Между прочим, - остановил ее Гоша. - Где сейчас твой, так называемый, муж? Я желаю с ним поговорить.
   -На работе и, слава те Господи, не пьет. Не то, что ты, бывало.
   -Где он работает? Я к нему схожу, - настаивал он, еле поднимаясь с табурета.
   Кое-как выпрямившись, прошелся по светлой комнате, оставляя на свежевымытом полу грязные следы, растоптанных сапог. Поравнявшись с кроватью, где лежал спящий ребенок, несколько секунд задержался, бросив недобрый взгляд в его сторону, после чего, снова сел.
   -С моим мужем, тебе не о чем разговаривать, - твердо заявила Нюся, - Загубил одну жизнь, теперь нацелился на другую! Нет, из твоего ро'я, не выйдет ни ху'я. Это я повторила твои слова, которые ты в бытность, мне частенько напевал. Можешь зарубить себе на носу. На этом, наш разговор с тобой окончен. Так что давай, смазывай пятки, и уматывай по холодку, пока не вызвала милицию.
   -Вызывай, не боюсь. В ней до сих пор, работают мои друзья. Так что, зря грозишься. Даже, если бы я здесь, на месте, тебя укокошил, и то бы никто из них против меня не свидетельствовал. Поняла! - и бравурно поднял кулак над головой.
   Да, она поняла. Его угрозы, вполне могли быть безнаказанно осуществимы. Еще в бытность их совместной жизни, когда Гоша возвращался домой совершенно пьяный и начинал скандалить, вызванная милиция, только разводила руками - свой, мол, человек, как его наказывать! Возьмись с ним покруче, так и сам с работы полетишь. В общем, кончалось тем, что оперативная группа уезжала, пьяный муж засыпал, а побитая Нюся, всю ночь прикладывала компрессы к ушибленным местам. Хотелось скрыть побои, чтобы назавтра их не очень заметили коллеги по работе, которые за это, не только ей сочувствовали, но и подсмеивались.
   И вот он, опять перед ней, как в давние годы. Нисколько не изменился. Такой же пьяный, нахальный, самоуверенный, а она одна в доме. Защиты ждать не откуда. Значит, надо держаться с ним поосторожнее, но и не поддаваться на угрозы.
   -Как бы ты того не хотел, но от алиментов я не отступлюсь, - твердо заявила Нюся. - Сейчас я временно не работаю, так что деньги мне самой нужны. Можешь здесь распинаться сколько угодно, я уже к этому давно привыкла.
   -Так, ты же декретные получила!
   -Вспомнил! Я уже давно их израсходовала, и давай, в конце концов, один раз разойдемся по-хорошему.
   -По-хорошему? Как бы, не так! - ехидно, ухмыльнулся Гоша. - Ты забыла то, что я здесь работал не только в милиции, но и инструктором в райкоме партии.
   -Да мне наплевать в какой партии ты работал! - повысила голос Нюся. Его присутствие, вызывало в ней все большее и большее отвращение к этому человеку. - Пока я вижу только то, что, каким пьяницей ты был, таким и остался, если еще не пуще прежнего. Со своим поведением и пьянкой, ты не задержишься ни на одной работе. Я же прекрасно себе представляю, из-за чего в райкоме постарались от тебя избавиться, хотя они и сами в этом, от тебя мало отстали.
   -Опасно шутишь со мной, баба! - грозно рыкнул Гоша, качнувшись в ее сторону, и, хлопнув ладошкой по голенищу правого сапога, за которым обычно, носили ножи.
   На кровати, снова заворочался ребенок. Но Нюся быстренько повернула его, да другой бок, после чего тот, почмокав пухленькими губками, опять притих.
   -Я знаю, что у тебя там есть, - кивнула она головой, в сторону сапога. - Но мне, можешь не угрожать. Я у тебя, это все уже давным-давно видела, слышала и больше не боюсь.
   Гоша нервно задергался, побледнел и на бывшую жену уставился невидящим взглядом, так хорошо ей знакомым по прежней, совместной жизни. Нюся поняла, что переборщила. Надо что-то делать! Кого-то звать на помощь. По всему, назревает катастрофа. Только бы протянуть время, может, отойдет.
   -Гоша, - дружелюбным голосом, начала Нюся. - Давай сегодня не будем устраивать сцены. Мы же с тобой, обо всем еще раньше переговорили, перекричали. Хочешь, я быстренько сбегаю за бутылкой?
   -У меня нет денег на бутылку, - злобно, процедил сквозь зубы Гоша. - На тебя сука, с твоим сыном, уходит вся моя зарплата. Вы оба, согласны пустить меня по миру! Но это тебе не удастся, так и знай, окаянная! - его голос звучал все упрямее и наглее, порою, даже с каким-то металлическим оттенком, чего она раньше не замечала. Казалось, что к этому времени, он гораздо пьянее, нежели, когда только зашел в избу.
   Облокотясь на край стола, Гоша брезгливо сплюнул на пол, и растер старым, давно не чищеным сапогом. Его покрасневшие, пьяные глаза, бешено забегали по розовым обоям стен небольшой комнаты, пока не остановились на спящем ребенке, будто что-то вспоминая.
   -Ладно, на бутылку я наскребу, - сказала Нюся. - Ты посиди, подожди и успокой Ваню, если проснется. Я оборочусь быстренько, магазин недалеко, - и, набросив на плечи легкую курточку, побежала к мужу, работавшему механиком в местной автоколонне, что располагалась в сотне метрах от дома, в сторону Тары.
   Ничего не ответив, Гоша проводил ее упрямым, злорадным взглядом, а когда закрылась дверь, внезапно подскочил, как ужаленный, приблизился к кровати, и безумным взглядом уставился на спящего сына. В следующее мгновение, его рука сама потянулась к, скомканную в гармошку голенище, и в дрожащих пальцах оказалась зажатой наборная ручка коротенькой, всего в четыре пальца, финки.
   Когда, минут через десять, пятнадцать, запыхавшиеся Нюся с мужем вошли в избу, Гоши уже не было, а мальчик все так же лежал. раскинув маленькие ручонки, но, почему-то, с наброшенным одеяльцем на лицо. Откинув его, Нюся закричала и упала на колени. В нижней части горлышка ребенка, рядом с ключицей, зияла узенькая рана, из которой, тоненькой струйкой сочилась пузырящаяся кровь.
   Целую неделю искали убийцу. Чуть ли не вся милиция Омской области была поднята на ноги. А Гоша, в это время, отсиживался в прошлогодней соломе местного сеновала, и вылез только тогда, когда окончательно проголодался.
   Выездной суд состоялся в совхозе и длился три дня, в течение которых, кроме животноводов, никто не работал. Чрезвычайное происшествие настолько взволновало, взбудоражило местных жителей, особенно женскую половину, что загадочная смерть Чайки, постоянно державшаяся у всех на языке, ушла на второй план. Этим, подлым убийством младенца, люди были возмущены до самой глубины души. В процессе вершившегося суда, агрономша, каким-то чудом сумевшая протискаться между милиционерами, охранявшими преступника, даже попыталась поцарапать Гошу ногтями, но была быстро оттеснена за деревянный барьерчик. Когда же, давая показания, обвиняемый стал подробно пересказывать момент убийства, некоторые женщины не выдержали, и заплакали. Другие, постарше, запричитали: свят, свят. Девушки же, от удивления, только таращила глаза. Кроме свершившейся драмы, их ещё интриговал и небывалый наплыв подтянутых милиционеров. Более безразлично, вслушивались мужчины, беспрестанно дымившие махоркой и завидовавшие милиционерам, во рту которых, торчали папиросы "Прибой". Когда подсудимому дали последнее слово, то он, в идиотском стиле, только и мог высказать, что, если раньше сядешь, то и раньше выйдешь. Выслушав его "последнее слово", судьи, посчитав Гошу не совсем нормальным, а может быть и по тому, что за него походатайствовал отец в нужных инстанциях, присудили только пять лет заключения, с отбыванием в Омской тюрьме, общего режима.
   Суд, а некоторые назвали его представлением, на этом был окончен. Представители власти скромно разъехались, и деревня снова погрузилась в свою обыденную, десятилетиями размеренную жизнь, до следующего, с чем-нибудь связанного, происшествия. А что им ещё оставалось делать, если, как многие выражались, покойного не оживишь, а живым, надо думать про живое. Тем более что отец подсудимого живет рядом, и в настоящее время, находится при власти. Нет, дитё, конечно же, жаль, но оно жило где-то там далеко, а они здесь, все местные, свои так сказать. Вот, если бы такое несчастье случилось в их деревне, то тогда-а-а..... Однако, что обозначало слово "тогда", никто толком ответить не смог бы, потому что оно, это слово, в их деревенском понимании жизни, было слишком расплывчатым и не конкретным. Этаких "тогда", на протяжении только их отрезка жизни, здесь случалось не раз, и не два, но все они успели потонуть в обыкновенных буднях, безликой, однообразной российской глубинки.
   Следующее происшествие, долго ждать не пришлось. Нельзя сказать, что бы оно было сверх необычно, но в самом начале, шума наделало много. Особенно, среди молодежи. Вскоре, после суда над Гошей, в совхоз прислали нового, еще совсем молодого годами, директора. Сказали, что на стажировку, а там глядишь, может быть, и насовсем. Девушки не на шутку всполошились, и самым серьезным образом стали оспаривать право, которой из них быть у него, самой первой.
   В последние годы, Сибирь стала удивлять неустойчивой погодой: то зальет, то засушит. Как одно, так и другое, являлось настоящим бичом для сельского хозяйства. В дождливый сезон, буты так разбухали, что двигаться по ним, нечего было и думать. После первой же проехавшей брички, весь тальниковый настил, колеса раздвигали, а сами, увязая по ступицу. Копыта быков, на таком неустойчивом покрытии грязи, тоже не держались, проскальзывали между прутьев, и спокойное животное увязало так же, как и бричка. Чаще всего, по самый живот. Если бы их не трогать, то, в таком положении, не двигаясь, они могли бы простоять неизвестно сколько, долго. Когда же их начинали понукать окриком, либо хлыстом, быки начинали вразнобой дергаться. В таких случаях, погонщику ничего не оставалось, как их распрягать, и по одному, вызволять из бузы.
   Машины, вообще стояли безвыездно. Но, остановить сенокос было нельзя. Каждое утро, завернув брюки выше колен, с водруженными на плечи литовками, косцы брели на ближние от деревни межболотные гривы по, десятилетиями проторенным тропам. Ведь, шаг вправо, или влево, мог закончиться большой неприятностью, если не сказать, бедой. Встречались, очень глубокие провалы в торфе.
   Вновь прибывшему в эти места человеку, на первый взгляд казалось, что тех, воображаемых троп, вообще не существует, так все вокруг казалось буро и однообразно. Но местные жители под розоватой водой, по, только им одним известным приметам, безошибочно определяли контуры той единственной, спрятанной от глаз, загадочной загогулины, которая их безбоязненно выведет туда, куда они наметили свой путь. Их ориентирами, чаще всего служили не столько маковки разнокалиберных кочек, едва выступавших над поверхностью воды, сколько их геометрическое расположение относительно друг к дружке, на местности.
   Конечно, на таких ограниченных гривах, часть скошенной травы сгнивало, но другую часть, кое-как успевали подсушить настолько, что бы её можно было скирдовать. На бСльших площадях, обращаться с ней было куда проще, потому что в такие места перебрасывались волокуши, грабилки, быки. В общем, едва провяленную траву сбрасывали в силосные ямы, вырытые здесь же, на месте, а то, что успело подсохнуть, метали в скирды для зимней транспортировки на сеновал. Но, не все заскирдованное сено доходило до конечного назначения. В такие неблагоприятные, для сельского хозяйства годы, настоящим бичом полей были обыкновенные хомяки. Из переувлажненной земли, эти неповоротливые грызуны удирали, и находили себе прибежище на поверхности почвы, в скирдах, к весне выедая их изнутри настолько, что там оставалась одна труха.
   В засушливые же годы, бичом этих мест, были постоянные пожары, державшие жителей деревни в постоянном напряжении. В неблагоприятные для него годы, огонь уходил куда-то очень глубоко под торф, не выдавая себя, ни струйкой дыма. Стоило постоять пару недель сухой погоде, как, то в одном, то в другом месте, начинало куриться, после чего, появлялся и сам огонь. Сперва робкий, несколькими струйками. Но поднимись ветер, и по гривастым кочкам, разом, раздувал его на обширные пространства. В большинстве случаев, так и начиналось очередное природное бедствие.
   Это лето, выдалось сухим, поэтому трава росла плохо, начала раньше обычного желтеть, засыхать. Чтобы, из возможного, максимально заготовить на зиму кормов, бригадир Шалов дал команду обкашивать даже кочки. Те, длинные космы травы, что на них росла, скотина не любила, и летом ее никогда не поедала. Но, если в голодные годы на корм годились даже обыкновенные березовые веники, то, по его мнению, кочковая трава для неприхотливых коров, должна была считаться настоящим деликатесом. С этой весны, он лично искал и проверял каждый, потенциально годный участок, как и неусыпно, присматривал за ходом косовицы, а поэтому постоянно находился в поле. В течение дня, его старую, рыжую лошаденку можно было видеть в различных местах совхозной территории. Когда же ему доводилось проехать по, так называемой дороге, а точнее, обыкновенному наезженному следу, то рядом с лошадиными копытами, обязательно просматривалась тоненькая змейка, от тянувшегося по пыльной земле десятиметрового, плетеного, кожаного бича, с несколькими узелками на последнем, самом тонком, метре. Всеми авторитетами было признано, что в совхозе, этим грозным оружием, искуснее Шалова, никто не владеет. Глядя со стороны, особенно впечатлительными выглядели волны колец, которые только он один, мог так ловко пускать по направлению к будущей жертве, и, которые заканчивались характерным щелчком, последнего узелка. Услышав его, еще издали, испуганные коровы, или быки, шарахались в стороны, как угорелые. Единожды испытав на себе прикосновение утонченного конца, где были знаменитые узелки, на их коже, навечно оставались зарубцевавшиеся шрамы, не желавшие зарастать шерстью.
   Обнаружив зеленые островки, среди пожухшей травы, Шалов слезал с лошади и втыкал свежий тальниковый сук, для ориентира косцам, хотя такие немногочисленные места, издали замечались раньше, нежели его метка. Запасшись новым "знаком", снова залезал на лошадь, и пытливым взглядом знатока, вглядывался в, с детства знакомые, бескрайние, болотные просторы. Он считал, и не безосновательно, что только с такой верхотуры, можно что-либо заметить.
   От постоянного пребывания на безжалостно палящем солнце, а зимой на морозе и ветре, кожа его лица потемнела, как у потомственного индуса, а огрубела настолько, что больше походила на голенище кирзового сапога, нежели на что-то живое. Извилистые морщины настолько искоробили щеки, что даже несколько сгладили следы оспы, перенесенной в детстве. К тому же, на этом фоне, его, почти бесцветно-голубые глаза, горели зловещим, почти сатанински отталкивающим блеском.
   Хотя совхоз и был многонациональным, особой неприкосновенностью и вседозволенностью, в нем пользовались татары. Особенно те, что, жили на Петровой гриве, что в двадцати пяти километрах от центральной фермы, и где заканчивались основные болота. В любых конфликтных ситуациях с местным населением, руководство совхоза на всех уровнях, постоянно становилось на их сторону, если, конечно, возникшие недоразумения не касались близких родственников. Зато сами татары, состояли в постоянных неладах с местными казахами, в то время как многие из них, давно успели между собой переродниться, и с виду, одних от других, можно было отличить не сразу.
   Дружбой с татарами, не брезговал и Шалов. Естественно, не "за так". Разъезжая по территории, он заглядывал и на Петрову гриву, где его всегда угощали кумысом, свеже сваренной кониной, добрый кусок которой, привозил и домой. Отвечая взаимностью, он, по мере возможности, присматривал за их территорией, отгоняя кочующих цыган от татарских табунов лошадей, которых те, никогда не охраняли. Кроме того, когда случалось быть поблизости, сгонял в стадо отлучившихся жеребят, сообщал о приближавшемся пожаре и прочее, и прочее. Он был истинным патриотом своей организации, поэтому, никогда не забывал свою основную деятельность совхозного надсмотрщика, но многое из здесь перечисленного, поспевал делать "по пути", не отрываясь от основной работы, за что, в свое время, руководство совхоза выделило персонально ему, одну из первых лошадок, приобретенных совхозом у тех же, татар.
   А пожары донимали здорово! В особо засушливые годы, какой выдался этот, огонь подбирался вплотную к деревне, и его тушить выходили всем миром. Даже дети. Ведь, болото местами, подступало вплотную к постройкам, крытых камышом. К тому же, пустующие пространства заполнялись навозной подстилкой, вывезенной весной из личных подворий. Она успевала высохнуть настолько, что при приближении огня, вспыхивала как порох, усугубляя и без того опасное положение.
   Это в самой деревне. А на тушение пожаров подальше, людей почему-то, вывозили исключительно на Ильевой полуторке, у которой уже несколько лет, как не было тормозов. Утром увозили, а вечером, чумазых настолько, что не могли узнать друг друга, привозили. В особо опасные дни, когда ветер дул в сторону деревни, выезжали и "в ночную". Чем сбивать огонь, в совхозе средства отсутствовали, поэтому по пути, останавливались в болоте там, где рос тальник погуще, и каждый, с неимоверным трудом, голыми руками, /топоров тоже не было/, выламывал для себя подходящий сук. Те, что тоньше, ломать было легче, но зато и служили они короче, поэтому, не жалея сил, старались вывернуть тот, что крупнее. Тальниковые сучья не ломались. Их следовало выворачивать.
   Поцкий на пожаре, появлялся редко. Здесь всем правил Шалов. Ночью ему нравилось, особенно. В это время суток, как он заявлял, первичное возгорание можно заметить на большом отдалении, а значит, и оперативнее его ликвидировать, пока не разрослось в большое пламя. Он был прав.
   Но однажды, Шалов не появился на утренней планерке. Ждали его день, другой, надеясь, что он мог застрять на Петровой гриве. Но, когда тот не появился и на третьи сутки, его жена Марфа, фигурой и разговором больше смахивавшая на огрубевшего мужика, нежели на женский пол, взволновалась и побежала в контору к директору, за разъяснением. По поводу этого исчезновения, тот и сам уже нервничал, а после ее посещения, отправил в поле Сафонова. По сравнению с другими машинами, его старенький ЗИС-5, в данных условиях, был более проходим и надежен. В помощь ему, дали двух прицепщиков, тем самым, приостановив вспашку зяби. Других свободных людей, в деревне уже не было.
   За вторым бутом, начиналось подсолнуховое поле, за ним снова болото, без перерыва уходившее, аж, до самой Петровой гривы, на которую транспортом можно было попасть, только объехав это болото по дальней, окружной дороге. Сразу же за ней, начиналось робкое, лиственное редколесье, тянувшееся на север, до пологого левобережья, стремительного Иртыша.
   Это обширное болото, чаще всего и горело. Удивительнее всего было то, что возгорание начиналось сразу в нескольких местах и с разных сторон. В отличие от других, на нем и кочки-то росли самые здоровенные, самые безобразные, а шевелюру имели такую, что грива самой старой лошади, вполне могла бы им позавидовать. Поскольку, кроме редких, небольших подъемов почвы, на которых тоже косили траву, важных сельскохозяйственных угодий здесь не было, то в сухие сезоны, и ездили в эту сторону очень редко, да и то, лишь, на везде проходимых быках. Ездили наугад, давая быкам возможность самим выбирать, между каких кочек, им легче всего лавировать с бричкой. В такой безошибочной ориентации, они были намного умнее и сообразительнее того представителя, что сидел у них сзади, на бричке. Тот погоняла, об удивительных качествах животных, коими их наградила природа, знал отлично, поэтому никогда не пытался вмешиваться в выбранный след, что подсказывала рогатым, ихняя интуиция.
   Если же, ехала машина, то её колеса, то пригибали кочку, то скользили о ее бок, то вообще, не давали ходу, преграждая путь. В некоторых местах, удачно взобравшись на высокую кочку, машина зависала на ней мостами. В таких случаях, эту гибкую, как резина кочерыжку, приходилось срубать топором. Неудобно и опасно, конечно! Но другого выхода, не было.
   Безрезультатно прождав, более трех часов назад уехавший ЗИС, директор дал команду, чтобы и Илья заводил свою полуторку. Взяв учетчика с кассиршей, во главе с Поцким, они отправились осматривать это же болото, но только с другой стороны, а заодно, и заглянуть на Петрову гриву. Вдруг, тот застрял у татар, нахлебавшись крепкого кумыса. Но, едва въехав в болото, низенькая полуторка, обоими мостами, сразу же, повисла на кочках. Несмотря на это, Илья продолжал газовать. Колеса бешено вращались, соскребая с кочек торфяную пыль до тех пор, пока сидевшие в кузове наблюдатели, не начали ругаться. К тому же, и заглох мотор. Илья полез под капот, искать причину.
   -Скоро ты там, заведешь свою бандуру? - не выдержал, душившийся от торфяной пыли Поцкий. Боясь открытого аккумулятора, в кабине этой машины, он никогда не ездил. Даже зимой.
   -Да, чтоб ее, в гробовую мать, эту старую колымагу! - разругался тот, в ответ. - Чтоб ей сгореть синим огнем среди ясного неба, в этом болоте! - нервничал Илья, дергая провод высокого напряжения, на котором, при разрываемых контактах распределителя, ни за что не хотела появляться голубоватая искра.
   -Может быть, нам лучше пойти вперед пешком, а ты, когда заведешь, нас догонишь?- предложил учетчик.
   -Если заведу, в кровь ее, такую мать! Так тут её и заведешь, проклятую!
   -И что ты, в таком случае, предлагаешь нам делать?
   -Лучше подождите здесь, - в кровь её мать, эту искру. - Если удастся завести, без вас с кочки не слезу, придется столкнуть. В таком дыму, что повис над болотом, я могу вас и не найти.
   -А если не заведешь?
   -Брошу эту сволочугу здесь, и пойду в деревню за трактором.
   -И это называется, приехали искать человека! - сплюнул Поцкий.
   -Пусть дают мне новую машину. Буду возить, без булды.
   -Ты на этой-то не умеешь толком ездить, а ждешь новую, - рассердился Поцкий, - Вечно у твоей полуторки что-то случается, не едет. То тормозов нет, то вода кипит, то рессоры вверх тормашками переворачиваются. Аккумулятор и тот не можешь куда-нибудь спрятать, что бы людям штаны не портить. Тьфу, на тебя, вместе с этой колымагой! На быках тебе бы работать, а не с техникой дело иметь!
  
   *******************
  
   Успешно закончив посевную, и основательно подремонтировав свой колесник, Язеп, зацепив четыре сенокосилки, выехал на косовицу, еще кое-где зеленых лужаек, примыкавших непосредственно к болоту. Раньше до него, этот трактор еле-еле тащил только три, но после тщательного ремонта двигателя, Язеп мог зацепить и пять штук, только в этом году, с пятой нечего было делать. Большие гривы, хорошей травой не обросли, а на маленьких, с пятью агрегатами негде было развернуться.
   Деревянными дышлами, конные косилки цеплялись друг за друга, и на каждой сидел человек, в обязанность которого входило, перед попадавшимися кочками, либо буграми, поднимать брус. В их обязанность входило также устанавливать новые дергачи. У всех косилок, они были изготовлены из сырого тальника, поэтому постоянно ломались.
   Работа, пока, спорилась, но приходилось и поторапливаться. Даже дальний огонь, в считанные часы мог дойти до любой точки болота и уничтожить то, что еще можно было убрать. Скошенную траву, женщины тут же сгребали и выносили на недоступные огню места, для дальнейшей просушку.
   Было за полдень. Отцепив косилки, Язеп на тракторе, собрался поехать искать удобный, для такой армады техники, проезд через болото, на соседнюю гриву. Он знал, что, то поле, находится за только что сгоревшим участком болота, но с этого места, не было видно. Его закрывала, сперва одна полоса довольно густого тальника, почему-то не тронутого огнем, за ней, такая же, вторая. Огонь здесь бушевал всего несколько дней назад, поэтому, от еще не полностью сгоревшего торфа, повсюду поднимались ядовитые струйки дыма, сливаясь и уплотняясь над всей гарью. Проехав небольшой кусочек, Язеп заметил, что через железные колеса, стал сильно нагреваться металл трактора. Чтобы не рисковать воспламенением горючего, решил возвратиться, заглушить мотор и проверить местность пешком. Парни, что управляли косилками, воспользовались кратковременной передышкой, чтобы немного поспать. Ведь, подъем у них был с рассветом, а отбой, когда стемнеет. В общем, исключая время на завтрак с ужином, сна не больше трех часов в сутки. Если учесть, что такой график работы сохранялся не только на косьбе, но, на посевной и уборке, то занятые на них люди, недосыпали все лето.
   Итак, оставив трактор, Язеп, с целью проверки возможного проезда сцепленных косилок, а разъединять их не было никакого смысла, вперед отправился пешком. След немного просматривался. По нему зимой быками, на сеновал в деревню, свозили заскирдованное сено, поэтому самые большие кочки были, либо срублены возчиками, либо прижаты к земле, тяжелыми полозьями саней. Но, то зимой, а как обстоят дела теперь? Да и старый санный след, не для трактора.
   За второй полосой тальника, он остановился, чтобы лучше вглядеться в дымовую завесу, когда, как ему будто послышалось, глухое лошадиное ржанье. "Откуда здесь может быть лошадь, если кругом одна чернота? - удивился он. - Может быть, этот звук доносится из-за тех кустов, что у той поляны, куда мы направляемся работать! У себя свежей травы нет, так татары к нашей, решили присвататься, выпустив сюда пастись свои табуны". Поскольку дым спирал дыхание, резал глаза, Язеп не мог долго оставаться на одном месте. Глотая и выплевывая поднимавшуюся из под ног горячую пыль, по мягкому, как подушка торфу, побрел дальше. Перейдя не очень широкий перешеек, он внимательно оглядел, оценил предстоящий покос, и, не обнаружив здесь никаких лошадей, уже собирался возвращаться обратно, когда ему снова показалось, что слышит отдаленное ржанье. "Наверное, надышался дыма, так в голове стало разное чудиться", - подумал Язеп, возвращаясь обратно, но уже другим, соседним следом. Его тоже надо было проверить на тот случай, если косилки не пройдут на том. Здесь дым оказался еще плотнее, торф под ногами жарче, а между кочек потрескивали еще красноватые головешки не догоревшего тальника. Значит, этот след не годился, надо перебираться на тот, по которому пришел. В тот момент, когда Язеп уже повернулся, чтобы шагнуть в свежее пепелище, он явственно услышал хрипловатое, будто захлебывающееся ржанье, причем, совсем недалеко от себя. Его осенило! Значит, не табун, а несчастный случай. Он знал эту, давно выгоревшую в торфе яму, в которую, в прошлом году, провалился бык. Она была настолько глубока, что животное живьем, никак не удалось из нее вытащить, поэтому, обухом топора пришлось прикончить. Не могла ли, и на этот раз, попасть туда заблудившаяся лошадь! Несмотря на резь в глазах, Язеп осторожно, чтобы и самому в нее не угодить, шагнул в дымовую завесу и, сколько позволяли видеть слепившие слезы глаза, вгляделся в то место, где должна была быть та, злополучная яма. Да, вот она, совсем близко, а из нее, кажется, высовывается лошадиная голова. Одному здесь, нечего было делать, и Язеп, возвратясь на первый след, заспешил к трактору. Подняв на ноги парней, и наломав зеленых сучьев, пять человек, окружив лошадь, стали сбивать скопившийся вокруг нее дым. В самой яме, тоже было дымно, но так как внутри давно все выгорело, то не стоило особого труда, большую часть, скопившегося там дыма, выгнать метелками. Заглянув вниз, все онемели! Из под зада, как бы сидящей лошади, просматривались неимоверно выпученные, бесцветные глаза Шалова. Из перекошенного, открытого рта, высовывался тонкий язык. Само же тело, было прижато и закрыто лошадью. Что делать? Язеп вспомнил, что у него есть веревка, и побежал к трактору. К его удивлению и счастью, с другого конца этой же, уже скошенной, но еще не убранной гривы, показалась черна пыль, впереди которой, поблескивая на солнце ветровым стеклом, мчалась полуторка. Это Илья, все же завел мотор, а пассажиры, легкую машину, вызволили из кочек. Теперь они, не забыв зимний след, продолжали путь в сторону Петровой гривы, где, по предположению директора, мог находиться Шалов.
   После получасовых вздохов, удивлений, согласований, лошадь прибили, стукнув топором по голове. Затем, кое-как обвязав веревку вокруг груди, за передними ногами, трактором тушу вытащили из ямы, а за ней и самого Шалова. В отличие от лошади, у которой оказалась сломанной левая задняя нога, бригадира выпрямить, так и не смогли. Успел застыть. Этаким раскоряченным, расплющенным, его и положили в кузов, набросив на голову травы, чтобы сидевшие там люди, не очень-то пугались вида своего бывшего сотоварища. Оставшиеся косцы, злополучную яму обложили срубленным тальником. Мало ли кому вздумается здесь проехать еще! И только после того, как освободились, кто-то из них, в адрес поисковой операции, позубоскалил:
   -Искали, чуть ли не по всему району, а он оказался рядом. Как говорят: нашлась бабушкина потеря, в дедушкиных штанах.
   Как и прочих деревенских, Шалова хоронили просто и обыденно. С поля, никто не приехал, все-таки страдное время, дорога каждая минута. Зато, сердобольные бабки, окружив безвременно скончавшегося земляка, неподдельно горестно вздыхали, во весь голос припоминая, все его земные заслуги, пока, в конце концов, их не перекричала жена покойного, Марфа. Она громко и самозабвенно, во всех подробностях, стала вспоминать прожитую, вместе с ним жизнь, беспрестанно вопрошая своего бывшего мужа: на кого же он ее, горемычную, оставил?! Детей у них, не было. Родственников, то же.
   Оттесненные Марфой бабки, не стали ей больше мешать в выражении скорбных чувств, а, сгрудившись у порога, зашушукались между собой.
   -Мой-то Андрюшенька считает, что покойного бес попутал, - авторитетно сообщала агрономша, внимательно слушавшим собеседницам.
   -А я думаю, что покойник хватил у татар лишнего кумыса, - высказала предположение Коршунова. - Эти бестии татары, я имею в виду мужиков, пока их не видят жены, в кумыс, для лучшего брожения, стали добавлять не только сахар, но и хмель.
   -Не может быть! - удивилась Ватулина. - Татары, ведь, мусульмане, и религия у них, очень даже строгая.
   -А я своими глазами видела, как татары пьют нашу водку, - сказала ее соседка.
   -Это мужики пьют, - парировала Сафонова. - Женщины, так те строго соблюдают все намазы, что им завещал Мухаммед.
   -Говорят, что этот проповедник очень любил женский пол, поэтому и много жен имел не только сам, но, тоже разрешил всем своим последователям.
   -Мой Андрюша-то говорил, а он знает, что говорит, что последней у него была еврейка Сара, которая из ревности, его и отравила.
   -Кумысом, что ли?
   -Да ладно вам, взялись за какого-то исламиста! А, ведь, начали говорить про кумыс.
   -Я слышала, что для заезжих русских, они делают специальный, крепленый кумыс, - продолжила тему, Коршунова.
   -Это для чего же?
   -Как для чего? Что бы оболванить человека.
   -Бабы, бабы! Вы на похороны пришли, или обсуждать татарские обычаи! - постыдил их, кто-то из мужчин, подслушавший женский разговор.
   -Ладно, Господь с ними, с этими татарами, - согласилась агрономша. - Подойдем ближе. Марфа, кажись, кончила причитания.
   Поскольку, кроме руководящего состава, других мужчин здесь не было, а этим представителям власти, ох, как не хотелось на руках тащить покойника на кладбище, хотя оно и было почти что под боком, то еще заранее решили, что специально широкий гроб, к месту погребения будут доставлять на бричке. К этому времени, со снятыми боковыми решетками, она уже стояла у раскрытых ворот. Её подогнал нормировщик. Накрыв крышкой, гроб вынесли и поставили на две длинные доски, лежавшие посредине. На старом кладбище, оказавшемся чуть ли не в центре деревни, больше не хоронили, а везли за небольшую болотину, что в сторону второй фермы. К этому времени, там покоилось уже трое усопших. Шалов должен был быть, четвертым. Здесь его уже ждали. Это плотников-латышей, сняли со строящейся школы, и заставили рыть могилу.
   За то время, пока прощались с покойником, пока выносили, грузили, набежала небольшая, но очень черная туча, из которой полил долгожданный дождь, усиливавшийся с каждой минутой. Траурный путь проходил мимо совхозной конторы. Пока до нее дотащились, стало лить, как из ведра. Здесь директор остановился, и предложил переждать непогоду, благо, небо у противоположного края тучи, стало проясняться. Оставив бричку с покойником посреди улицы, все зашли в директорский кабинет, где его хозяин, достал из шкафа несколько бутылок водки, чтобы, как он выразился, помянуть, безвременно ушедшего из жизни, незаменимого Шалова.
   Летний дождь, хоть и обильный, но скоротечный. Когда помянувшие провожающие вышли из директорского кабинета для дальнейшего следования, ни быков, ни брички, у конторы не оказалось. Поднялся небольшой переполох, но вскоре, подводу заметили на окраине деревни, у болотины, куда они и направлялись. Быки без погонщика, решив пощипать, свежей травки, направились как раз в том направлении, куда и следовало, только не по дороге, а напрямую, по кочкам.
   Похоронная процессия всей гурьбой, не разбирая дороги, скользя по грязи, побежала в ту сторону. Бричка оказалась пустой, без груза. Открытый гроб лежал чуть поодаль, у первой кочки, на которую наехало колесо, а труп, почему-то оказавшийся в крышке, отлетел метра на полтора дальше.
   Пока мужчины водворяли покойника на место, выводили бричку из болота, ставили на нее гроб, женщины, дожидавшиеся в стороне, на все лады пытались сравнить это происшествие с какими-то темными силами, воздействовавшими на быков, где тон, естественно, задавала всезнающая агрономша.
   -Мы с Андрюшей-то, моим мужем, не раз обсуждали поведение животных в различных житейских ситуациях, - доверительно, сообщала она слушательницам. - У них, у этих животных, есть какая-то связь с потусторонним миром.
   -И то! С чего бы, сытным быкам, вдруг, захотелось попастись, - вторила ей Коршунова. - Зимой они, конечно, голодают, но, что бы сейчас!
   -Еще в библии, говорят, написано..., - хотела продолжить Евфросинья, местная знахарка, но, в это время бричка с покойником их обогнала, и разговоры прекратились. Надо было провожать.
   Дальнейшие действия протекали быстро. Двоим, находившимся в яме, подали гроб, те его приняли, аккуратно установили и вылезли наверх. Когда могила, наполовину была засыпана, провожавшая кавалькада, в том же составе, спешно покинула территорию кладбища, оставив латышам не только заканчивать работу, но и бричку с быками. Лишь десятник Журов, хотел задержаться, на что, его начальник Потесинов сказал:
   -Не будь белой вороной, пошли. У Марфы стол дожидается.
   -Опять, этой кониной потчевать будут! - недовольно сморщился Журов.
   -Ты же сам знаешь, что у татар больше ничего нельзя достать.
   -Не забыли своего друга, прислали мяса на поминки.
   -Эти люди помнят не только плохое, но и хорошее. В общем, отзывчивые. С ними надо только, уметь ладить.
   Насыпав, и, как полагается, разровняв свежий холмик, о дальнейших действиях, произошло расхождение во взглядах.
   -Может быть, черенком лопаты вдавить православный крест, - неуверенно предложил Миллерс. - В отличие от нашего, католического, у него только одна лишняя, косая перекладинка.
   -Ты, что, с ума сошел! - запротестовал Калвиш, постоянный напарник Миллерса. - Видел на старом кладбище, коробки со звездами?
   -Видел. Ну, и что?
   -Во-первых, поскольку Шалов был коммунистом, ему тоже поставят такое же надгробие, а во вторых, крест со звездой, никак не совместимы!
   -По мне бы, так все равно. Он же, тоже был человек.
   -Этого изверга, ты еще человеком называешь! - возмутился Калвиш. - Ну, знаешь, что! Человеком его можно назвать только потому, что, как и мы, он ел, пил, в общем, поддерживал свою плоть. В остальном же, здесь нашли успокоение останки последнего изверга, если не самого чёрта. Под его началом ты не работал, не знаешь, как он относился к подчиненным.
   -Как не знаю? Знаю, но все равно, о покойниках так отзываться не пристало.
   -Я знаю что говорю, и ты меня не нервируй. Я уверен, что это сам Бог наказал этого дьявола за издевательства над другими, и не только себе подобными. Собаке - собачья и смерть. Не помнишь, кто первый сказал эти слова?
   -Я не профессор словесности, чтобы все запоминать. Мое дело, топор, да пила. Между прочим, а ты не помнишь, кто сказал первый, что если бы, не клин, да не мох, то и плотник бы сдох? А-а, не знаешь!
   -Ну, кто?
   -Я тоже не знаю.
   -Удивил, нечего сказать! Впрочем, я догадываюсь. Эти слова, сказал плохой плотник.
   -Вы, еще, долго собираетесь умничать между собой? - не выдержали их напарники, до сих пор не вмешивавшиеся в препирание старших. - Пора домой топать.
   -Как домой, если на могиле не поставлен крест! - запротестовал Миллерс. - А вы помните, как в самом начале нашего, здесь, пребывания, на том, старом кладбище, мы хоронили одного коммуниста?
   -Как такое можно забыть! Был январь месяц, самая стужа, снег, ветер. Мы два дня долбили, нет, по крупице ковыряли ту могилу. - Вспоминал Калвиш. - Железные клинья не выдерживали, постоянно приходилось бегать в кузницу, затачивать. Я тогда, щеку себе обморозил.
   -Там все правильно, но я не об этом. Того коммуниста привезли уже с готовой жестяной звездой, а мы в мерзлых глыбах, все равно вдавили ему крест. И ничего, никто от этого не заболел, не умер.
   -Не умер - это одно, но мы тогда, еще многое не знали. Ведь в то время, для нас простачков, все жители деревни были одинаково равны между собой.
   -Перед Богом, мы и так все равны, - отстаивал свою точку зрения, Миллерс.
   -Как погляжу я на тебя, так за эти шесть лет, что мы здесь кукуем, ты нисколько не изменился, - парировал ему Калвиш. - Тебе не могилы копать, а проповедником быть, больше пристало.
   -Так, что же делаем? - снова напомнили о себе напарники.
   -Ладно, пусть он делает, как хочет, - сдался, наконец, Калвиш.
   -В дорогу, надо еще успеть собраться, - бормотал себе под нос Миллерс, вдавливая черенок лопаты, в рыхлую землю.
   -Что ты там бормочешь! - одернул его Калвиш. - Разве тебе Журов не сказал, что разгрузка баржи отменена?
   -Нет, я не слышал. А, что?
   -А-а-а, тебя не было, когда десятник сообщил, что теперь все: лес, известь, цемент, как и прочие стройматериалы, к нам будут завозить централизованно.
   -Так при Чайке же ещё, все это должны были завозить! А где оно? Даже тот лес, что лежал на пилораме, и тот исчез! Печи кирпичного завода загружены сырцом, а не зажигают, - перечислял Миллерс.
   -При Чайке только начинали.
   -Ну, и?
   -А теперь кончают, - только и нашелся, что ответить Калвиш. -
   -Откуда собираются завозить, забыл?
   -Естественно, что из Омска.
   -Из Омска, из Омска, - кого-то передразнил Миллерс. - К нему же, сперва надо проложить дорогу. А попробуй, по этим солончакам. Тут тебе, не Латвия, где на каждом углу, грант.
   -Омские шофера дошлые, отчаянные. Пробьются, - заверил его Калвиш.
   -Хорошо бы было жить, если бы на таких качествах, о которых ты вспомнил, можно было выезжать.
   -Впрочем, какое наше, собачье дело до всего этого. Начальству, лучше виднее. Журов говорил, что между собой, руководство совхоза, как при Чайке, так и без него, не раз, и не два, разговаривало на эту тему, а, что толку!
   -Вот и мы, простые работяги, тоже заговорили. Так ты говоришь, что лес по Иртышу сперва сплавят в Омск, а от туда повезут к нам? - решил уточнить Миллерс.
   -Я так не говорил, но, в ту сторону получается.
   -Евгащино на Иртыше, почти что рядом. Значит, баржа с лесом проплывет мимо, до Омска. Там ее разгрузят и за триста километров по бездорожью, доставят к нам. Ничего себе!
   -Печку, что так мучались, трое суток загружали, оставляют на произвол судьбы.
   -На произвол судьбы, это одно. Но я на тех кирпичах две пары рукавиц порвал. А девушки, формовщицы! Тонны глины перевалили своими собственными руками, и все напрасно. Теперь размокнет, и станет снова обыкновенной глиной.
   -Ты должен был слышать, что и навес ветром снесло. Пятачков бегал, как угорелый, не мог понять, как это, несколько тысяч кирпичей останутся не обожженными! В них же, вложен такой неимоверный труд. И твои рукавицы, тоже, - засмеялся Калвиш.
   -Вначале, почти что, целые были, - совершенно серьезно, добавил Миллерс.
   -До загрузки, или после?
   -Пришлось выбросить, нечего было зашивать, - не слушая подковырного вопроса, сожалел пострадавший.
   -Мог и голыми руками поработать, - пытался шутить Калвиш. - А это правда, что на тушение пожара, ты ездил босиком, сапоги пожалел?
   -Портянки тогда спалил...
   -Зато сапоги целыми остались.
   -Да, сапоги я тогда, сберег, - не понимая шутки, отвечал экономный Миллерс.
   -Так ты понял, что завтра никуда не едим?
   -Понял, как не понять. В прошлом году, на целине зерно сгноили, в Иртыш бульдозерами столкали, теперь снова какая-то кампания начинается. Ну, и жизнь пошла!
   -Потесинов говорит, что из Москвы лучше виднее. А нам что? Мы привыкнем. Денег на хлеб, как-нибудь заработаем.
   -И я так думаю. Если к жизни в Сибири успели привыкнуть, то остальное, обыкновенная мелочь, - поддакнул Миллерс.
   -Иногда, даже смешно становится, что мы, пришлые здесь люди, за все совхозные неурядицы переживаем так, будто это наше собственное добро страдает.
   -Мы же латыши. Мы крестьяне, взращенные на бережливости, ответственности не только за то, что уже сделано, но и за то, что сделаем. Вот поэтому-то нам и жаль всего того, что сделано руками человека. Ту же бережливость, как и тягу к личной собственности, мы всосали в себя с материнским молоком, и нечему тут, удивляться.
   -Да, я никогда не забуду, как отец, нечаянно уроненную крошку хлеба поднимал и целовал, как самую драгоценную вещь. То же самое, учил делать и меня, - вспоминал Калвиш.
   -Вот видишь! Это обозначает, что человек знал истинную цену той маленькой крошки. Ладно, поживем-увидим, чем закончатся подобные начинания.
   -Договорились.
   А строительство школы, тем временем в Чапаево, хоть с трудом, но продолжалось. За неимением хвойного леса, в Кудрино снова были откомандированы четыре лесоруба, которые заготовляли, в основном, осину и на ГАЗике с полуприцепом, маломерные бревна свозились на стройку. Значит, и без помощи Омска, по-прежнему можно было обойтись. Требовалось только желание, которое у молодого директора, пока что, не иссякало. Жители совхоза, им были довольны.
   Если к осени 1956 года, одна часть плотников довершала школу, то другая, приступила к строительству больницы. В следующем году, на второй ферме в Кабурлах, планировалась еще одна скотобаза, для молодняка. О таком грандиозном размахе строительства, да ещё и без "централизованного" завоза стройматериалов, прознали в райцентре. Для "обмена опытом", в Чапаево прибыл сам заведующий райкомом партии, по строительной части. Только, как заметили бабки, дальше конторы его никто не видел. Все трое суток, на которые был откомандирован высокий представитель партии, беспробудно пропьянствовал с прорабом Потесиновым, полеводом Поцким, да новым директором Гусевым. В кабинете директора, на такой случай, для него была специально поставлена кровать-раскладушка, а что бы никто ни мешал "обмену опытом", все три дня, у директора были "не приемные". Выпивкой снабжал продавец Лосев, а готовыми продуктами, по распоряжению Поцкого, сам Валуев, из собственной клети.
   На такой ноте, с такими утратами и достижениями, совхоз, за номером 128 Омской области, подходил к завершению 1956 года.
  
   *****************************
  
   Фельдшерка Нина Кайгародова, в совхозе работала с ранней весны 1956 года. То, что она не смогла определить причину смерти Чайки, больше никого не интересовало. Тот случай, давно все забыли. Чайка был не местный, а если умер, то туда ему и дорога! Зато Шалова в руководстве совхоза, вспоминали чаще, потому что, в удержании дисциплины, не могли найти ему не только равных по стилю командования подчиненными, но и приблизительных.
   То, что в деревне появилась новая фельдшерка, Язеп знал с самого начала, но постоянное мотание вдали от дома, как и крепкое здоровье, не способствовали тому, что бы хоть на миг, они могли где-нибудь встретиться. Лишь глубокой осенью, причем совершенно случайно, когда на тракторе проезжал мимо колодца, что был вырыт во дворе медпункта, и где женщины, набрав "журавлем" воды, по обыкновению, опершись на гнутые коромысла делились последними сплетнями, он заметил эту "докторицу". Местные-то, ему пригляделись давно, а эта, обратила на себя его внимание, сразу. В первую очередь, одеждой. Поскольку, уже наступила ранняя прохлада, то на Нине была опрятная, коротенькая шубка с отворотом, пушистая шапочка, а на точеных ножках, черные полусапожки. Она что-то серьезно рассказывала, и все ее внимательно слушали. Но, трактор проехал быстро, и Язепу в глазах осталась, лишь, стройная, привлекательная фигура девушки.
   В тот же вечер, о новой фельдшерке, он попытался выведать у мамы, но оказалось, что та о ней, толком ничего не знала, потому что, за водой ходила тогда, когда от колодца все расходились. Не переносила пустой болтовни женщин. Но Язеп был уже окончательно заинтригован Ниной, поэтому, чтобы, поближе встретиться с ней, решил заболеть. Только как попасть на прием, если молодое поколение латышей, относительно сносно, сумело перенести первые годы сибирской жизни, и, под стать местным, так закалилось, что болело исключительно редко. Тогда, надоедливую мысль, что долго не болеет, поведал своей маме.
   -Вот, дурачок! - удивилась та. - Надо радоваться, что здоров, а ты, что придумал! Из своего опыта я скажу, что у себя дома, в Латвии, мы бы уже сто раз переболели различными простудными заболеваниями. А здесь, хоть бы что! Это, самые первые годы в Сибири, были для нас переломными, пока не привык организм. Зато теперь..., тьфу, тьфу, чтобы только не сглазить.
   -Я слышал, что многое зависит и от самого климата. В Латвии море рядом, а здесь воздух сухой, поэтому и здоровый.
   Как-то вечером, к мечтавшему на завалинке Язепу подсел, живший в этом же доме за стенкой, кореец. Тот самый, что раньше работал учетчиком, и от которого удрала жена.
   Когда в августе 1945 года, Советская армия прогнала из Кореи японцев, там оказалось большое количество осиротевших детей, которых перевезли в Российские детдомы, при этом, оставив им корейские фамилии, а имена и отчества присвоив славянские. Язепова соседа звали, Тен Николай Борисович. Так вот, этому Тену в Сибири, никак не климатило. Он постоянно болел, за что, а может быть и по другим причинам, некогда был уволен с учетчиков. В связи с недомоганием, он регулярно посещал медпункт, что позволяло ему иметь больше сведений о новой фельдшерке. Ими, невзначай, Николай и поделился со своим соседом Язепом. По услышанным данным, Нина мечтала о лучшем распределении, и здесь ей очень не нравится. Деревню называет захолустной, что и соответствовало истине, а местных жителей заболотчиками. Она настойчиво намерена хлопотать, о переводе ближе к Омску.
   Характеристика девушки, конечно же, не блестящая, но она не остудила взбудораженные чувства, неискушенного в таких делах Язепа. Он решил действовать. В ближайшую субботу, надев новые ватники, собрался в клуб, чем немало удивил маму.
   -Привезли новый фильм, хочу посмотреть, - доложил он ей, нахлобучивая поношенную армейскую шапку, с темным пятнышком в том месте, где была прикреплена пятиконечная звезда. Эту ушанку из лагерей, привез его отец, поэтому особенно дорожил ею, как памятью, и надевал только тогда, когда по каким-нибудь делам, ездил в райцентр.
   Она вошла, когда не просыхающий от пьянки киномеханик, ходил по рядам скамеек, собирая от зрителей деньги, а взамен суя им в руки старые, потрепанные билеты, собранные им тут же на полу после фильма, показанного в прошлую неделю, и не только. На некоторых из них, уже нельзя было разобрать ни одной буквы, ни одной цифры, и только стандартный размер, да голубоватый вид продолговатой бумажки напоминал о том, что она из разряда киношных. Но люди здесь, все свои, кому охота поднимать шум из-за какой-то мелочи. Важнее, посмотреть фильм.
   Повертевшись у порога, и не найдя других свободных мест, Нина села на самую заднюю скамейку, что у стенки, на которой сидел и Язеп, только с другого конца, у окна, завешенного какой-то темной материей. Скамейки были длинные, с двойными подпорками снизу, что бы не прогибалась, поэтому из-за ряда одетых в шапки голов, она не стала видна. Но уже одно то, что она была здесь, в зале, нервы Язепа взвинтились до предела. Чтобы лучше разглядеть девушку, он попытался отклониться назад, но бесполезно. Мешала стенка, которая, под сильным натиском его затылка, не желала поддаваться. Тогда Язеп подался вперед, пока не ткнулся носом в спину, впереди сидящего агронома, и отпрянул. В это время застрекотал проектор, свет потух и на четырех, сшитых вместе простынях, замелькали какие-то кадры, смысл которых, понимать он и не собирался. Она находилась здесь, и это для него, было самым главным. Ее присутствие Язеп воспринимал не умом, не сердцем, а всем существом сразу. Это было так волнительно, так ново, так приятно. "Что это, со мной происходит? - удивлялся он, сам себе. - Сразу, как обухом по башке! Девушек полная деревня, а потянуло к этой. Не случилось ли что, с моей головой! Странно уже, одно то, что приятно даже сидеть с ней на одной скамейке, будто обыкновенный кусок доски, с противоположного конца способен передавать таинственные волны волшебного состояния, в котором я нахожусь сейчас! А может быть, ко мне подкралась долгожданная любовь! Странно. Ведь, мы с мамой, совсем недавно подсмеивались над Брониславом. Значит, точно такое, если не большее, он уже испытал. Подумать только, ради чужой девушки, бросить мать и уйти жить в чужую семью! Интересно, счастлив ли он, до сих пор? Скорее всего, счастлив, если не возвращается". Раздумье, раздумье - на протяжении всего фильма, причем до такой степени, что призабыл и о главном, зачем сюда притащился. И только, когда все повставали с мест, он тоже вскочил, как ужаленный. Но ее, уже не было. Как крайняя сидела, так первая и вышла.
   -Как фильм? Интересный? - встретила вопросом, мать.
   -Не очень, - соврал Язеп.
   -Я так и знала. Сюда хорошие фильмы не завозят. Садись, ужинай, а то остынет.
   -Что-то не охота кушать, мама.
   -Значит, тебя успели сглазить! - заволновалась она. - Виданное ли дело, весь день в поле, без еды, и дома не хочет.
   -Я замечаю, что на манер местных бабок, ты стала верить в различные чудушки, да присушки, - пошутил Язеп, снимая с валенок глубокие галоши.
   -Теперь, в этой жизни, все так перепуталось, что не знаешь, где кончается правда и начинается вымысел.
   -Неужели в житейских хитросплетениях, и ты начинаешь запутываться? Никогда бы не поверил!
   -Над моими глупыми предрассудками, ты можешь смеяться сколько угодно, но в последнее время, я стала в тебе замечать некоторые перемены.
   -И в какую же сторону?
   -Тебе опять шуточки, а меня, как мать, это волнует.
   -Не волнуйся мама, у меня все хорошо, и давай об этом, говорить не будем.
   -Вот, дожила! Мой сынок заболел, а я не имею права о том говорить.
   -Мама, поверь мне, что все хорошо, и для твоего беспокойства за меня, нет никаких причин. Пойдем лучше спать, а то мне завтра рано вставать, на Ишикову гриву придется ехать.
   Долго Язеп проворочался в кровати, никак не мог уснуть. Даже злиться, стал на себя. Утром, чуть свет вставать, а сон, всё не приходит, лезет в голову любовная блаж. Чтоб она пропала! Нет, пусть не пропадает, пусть еще немножко помучит, подержит в своих объятиях. Оказывается, что он совсем не знал, какое от любви интересное чувство разливается по всему телу. Кажется, что, будто тебя нет, и будто ты есть. Будто ты из плоти, и, будто есть только сама душа, с отчаянно стучащим сердцем. Интересно, откуда и как появляется такая, не поддающаяся логическому пониманию, путаница? Путаница в мыслях, чувствах, ощущении окружающего мира. Такое состояние, будто она, эта путаница, поднимает сознание над действительностью и держит в парящем состоянии. Ну, что ж! Если это и вправду любовь, то пусть она у меня немножко побудет, пощиплет чувства, решил Язеп. Хватит, и так долго прожил безо всяких там, душевных волнений, потрясений. Изо дня в день, одно и то же, давно приевшееся однообразие. Странно только то, что все это, не замечалось раньше! Почему оно всплыло только сейчас? Пусть так. Это значит, что появилась некая точка отсчета времени. Интересно, как далеко я буду от нее уходить, и сколько это будет продолжаться? Чего мне это будет стоить? Заело, так заело, ничего не скажешь! Мнилось что-то еще, но он уже не мог понять, то ли это наяву, то ли во сне.
   Всю следующую неделю, с раннего утра, до позднего вечера, Язеп работал в поле, где всухомятку и обедал. Дома появлялся настолько усталый, что силы хватало, разве что на еду, да что бы доплестись до кровати поспать. Но в воскресенье, когда можно было отдохнуть, он специально сел на трактор, чтобы утром проехать мимо медпункта и увидеть Нину. По обыкновению, только в такое время, бабы собирались у колодца. На этот раз, ее здесь не было. У Язепа, как бы что внутри, разом оборвалось! Почудилось, что впервые в жизни, на него нахлынули, до сих пор неизвестные чувства, самого настоящего угнетения, вперемежку с досадным опустошением. Это показалось ужасным! Язеп даже испугался за свои нервы. Куда, уж, дальше! В пылу такого аффектного состояния, не замедляя движения трактора, безотчетно собрав последние силы, он невольно, задал себе вопрос: с чем, в обыкновенном, человеческом понимании, так неотразимо привлекателен сам момент, с нетерпением ожидаемой, встречи? Может быть, с отдохновением жаждущего взгляда? Конечно, может быть и так, - внутри его, отвечало какое-то подозрительное существо. - А, может быть, в живом организме есть какие-то неизученные человечеством волны, по временам возникающие, и как цунами, захлестывающие всё, на своем пути? Тоже, может быть! А то, как и чем, еще можно объяснить это непонятное явление, окутывающее, туманящее человеческое сознание? Но почему начинает томиться душа, будто её сильно чем-то сжали, или у нее отняли что-то исключительно важное, без чего она не может нормально существовать? Причем, настолько важное, что для удовлетворения своего жгучего желания, она готова на самопожертвование! Появляется же в магнето моего трактора, вначале невидимое эле...
   В это время, донеслось громкое, бычье мычание. Язеп спохватился, и вовремя. Ища ответы на свои не простые вопросы, он так размечтался, что чуть не заехал в болото. Хорошо, что выручил рабочий бык, пасшийся неподалеку, и почему-то, как раз в этот момент, подавший сигнал бедствия.
   Все последующие недели, Язеп снова пропадал в поле, а Нина, как провидение, постоянно маячила перед его мысленным взором. Не в силах дальше терпеть такое наваждение, в одно из воскресений, он все-таки решил сходить к ней на прием. Болезнь же, придумать по пути. Благо, основные полевые работы закончились, скот пригнали с летних лагерей и поместили в базы, технику ставили на ремонт. Свой колесник, он тоже поставил под навес, что бы со следующей недели, начать разбирать двигатель.
   Стояли короткие дни, темнело рано, а тут еще, поджал хороший морозец с северным ветерком, и Язеп решил, что для осуществления своей летней мечты, лучшего момента, даже не придумать! Тщательно вымыв бензином, не отмывающиеся от въевшегося нигрола руки, надел новую фуфайку, туже военную шапку, только на этот раз, уши в ней завязал не сверху, как военные, а сзади, на манер всех сибиряков. И пока мама доила в хлеву корову, отправился на прием. К этому времени, страсть к Нине немного поостыла, но думы о ней, по-прежнему доминировали над остальными. Чтобы окончательно разобраться со своим надоедливым, не очень здоровым, на его взгляд, воображением, ему следовало разглядеть девушку поближе, после чего решать, стоила ли она его постоянных волнений, или это был обыкновенный обман, человеческих чувств.
   Несмотря на сильный, встречный ветер, в предвкушении долгожданной встречи, которая должна была решить его судьбу, Язеп не шел, а наперекор стихии летел, как на волшебных крыльях, не чувствуя ног. Несмотря на такой порыв, ему очень не хотелось по пути, кого-нибудь встретить. Деревенщина любопытная. Вдруг остановят, да и спросят: куда, мол, дружок, в такой поздний час, собрался? Не на свидание ли? Во избежание нежелательных свидетелей, Язеп двигался с предельной опаской, внимательно следя за пустынной улицей. Но, к счастью, весь путь обошелся благополучно. На скверно очищенном, от берёзовой коры столбу возле колодца, под ржавой жестяной тарелкой, сильно раскачиваясь, тускло горела электрическая лампочка, но света ее было достаточно, чтобы разглядеть и узнать приближающегося человека. Два окна больницы, как ее здесь величали, были очень ярко освещены, и Язепу это показалось очень подозрительным. Значит, внутри могли быть и другие, настоящие больные. Сперва, следовало проверить. Дом очень высокий, старой постройки, поэтому в окна не подглядеть, но, если подняться на высокое крыльцо, то, по его определению, возможно, он кое-что и увидит. Подумано - сделано! Возле первого окна, в белом халате, сидела она, но там был еще кто-то, которого, из-за замерзшего стекла, нельзя было распознать. Однако, уже одного того, что он увидел, было достаточно, чтобы захватило томящийся дух, а одна нога, на которой он, в основном и опирался, не задрожала от натуги. Но удержался, уцепившись за фигурный наличник. Старой постройки дома, несмотря на их ветхость, все имели причудливые, резные наличники не только на окнах, но и на фронтонах. Надо подождать, пока тот не выйдет, решил он, а за это время стал прикидывать, какую болезнь лучше придумать, чтобы она была и правдоподобна и не заметна для глаз. Для этого, с крыльца пришлось слезть, посмотреть за угол, не шатается ли кто здесь, кроме него, и только после этого, начал обдумывать дальнейшие действия.
   Внезапно, налетел густой снег. Вокруг закрутило, замело, и за несколько минут, весь двор покрылся свежей белизной, на которой четким фоном выступил высокий "журавль" с колодцем, как и он сам, собственной фигурой. "Так теперь, легко заметить и меня! - ужаснулся Язеп, рукавицей смахивая с валенок снег. - Такая непогода! Вот, она обслужит того клиента, и закроет "свою лавочку". Ходить-то ей никуда не надо, потому что, живет в этом же самом доме". В его затуманенном, предстоящей встречей понимании, этот неопровержимый довод показался исключительно веским, что придало довольно смелости, чтобы, стряхнув с фуфайки снег, решительно войти в темные сени. Затем, на ощупь, найдя нужную ручку, решительно потянул на себя скрипучую дверь. В глаза ударил такой яркий электрический свет, что несколько мгновений, он ничего не мог различить.
   -Не студи избу, - послышался повелительный голос, в котором Язеп узнал уборщицу, тётю Варю. - Входь скорее, и закрывай дверь.
   "Чтоб она пропала! - возмутился Язеп. - Из-за нее пришлось столько перенервничаться на улице".
   -За весь день, первый посетитель, - безразличным тоном, сказала Нина, застегивая халат и кладя ногу на ногу. - Садись вот сюда, - и указала табурет рядом с собой, только с другой стороны угла. - Ну, рассказывай, на что жалуемся? С виду, не сказала бы, что ты больной.
   Язеп немного покраснел, уличенный в, еще не доказанной несправедливости, и поискал глазами, куда бы положить мокрую шапку. Не найдя вешалки, бросил ее не низенькую кушетку, накрытую желтоватой клеенкой.
   -Куды кидаешь! - опять эта, проклятая уборщица. - Сейчас же сам туды будешь ложиться.
   -А ты откуда знаешь, куда я буду ложиться? - начал злиться Язеп.
   -Я все знаю, - с достоинством, отвечала женщина, не обращая внимания на тон его замечания.
   -Сейчас мы запишем твою фамилию с именем, потом должность, и только после этого положим тебя на кушетку, - сказала Нина, раскрывая ученическую, в косую линейку тетрадь, где было записано уже несколько фамилий, видимо, с диагнозами заболеваний.
   -Но у меня, болит только голова, почему я обязательно должен
   ложиться? - в испуге, выпалил Язеп, забыв все вымышленные истории болезни, которые намеревался здесь рассказать.
   -А-а-а, вот с чем он пришел! - чуть ли не разочарованно, протянула Нина, прикладывая к его лбу свою мягкую, теплую руку.
   Такого поворота событий, он, конечно же, не ожидал. В его планы входило, всякими прикидками, оговорками, как можно дольше затянуть время визита, а тут его берут сразу на ощупь. Но, что поделать! Назад уже не побежишь. Пока, по его лбу определяли температуру тела, Язеп осмелился повнимательнее взглянуть на своего лекаря. Темноволосая, чернобровая, кареглазая. Нос маленький, чуточку вздернутый, а губки тоненькие и подкрашенные. На левой щеке, чуть ли не у самого носа, еле заметная родинка. Будто все, как и у других девушек, только почему эта близость его так волнует? Может быть в школах, вместе с полезными знаниями по медицине, их обучают и методам гипноза? Он где-то слышал, что их запирают в темную комнату, в стенке которой высверлено маленькое отверстие, за которым, с той стороны стенки, горит яркий свет, а в старые времена, несколько восковых свечей. Обучающийся, по шесть часов в сутки, с несколькими перерывами, должен сидеть перед этим отверстием и концентрировать на нем, свою мысль. Слышал он и другой способ, но...
   -Открой пошире рот и покажи язык! - внезапно, прервал его размышления, немного резковатый голос фельдшерки. - И уши, будто не жаркие. А говоришь, что голова болит? Когда ты её почувствовал?
   -Начала, сразу после обеда.
   -Скорее всего, это на перемену погоды. Вишь, как на дворе завьюжило. Есть люди, организм которых, на перемену погоды очень и очень реагирует. Значит, и ты к ним относишься. Я выпишу тебе порошки. Будешь пить три раза в день, после еды, - и пододвинула к себе стеклянную чернильницу "неваляшку", с фиолетовыми чернилами.
   -Зачем выписывать? - удивился Язеп. - Дай так, и все.
   -А как же я буду вести им учет! Мне за них отчитываться надо.
   -Покажи какие? Я так и знал, - сказал он, развернув маленький пакетик, где поблескивал белый порошок. - После смерти отца, у нас таких порошков не меньше пятидесяти осталось. Это аспирин?
   -Да, он самый. Но других у нас, не бывает. Могу выписать рецепт и на другие порошки, только за ними придется ехать в районную аптеку.
   -После этакого снега, туда вряд ли пойдут теперь машины.
   -Позавчера РАБКООПовская еще ходила, крупу привезла. Я на ней тоже ездила.
   -Я думаю, что это был последний рейс. Снег только что начался, но он, с каждой минутой только усиливается. Вон, какой я белый вошел.
   -Да, теперь, кажется, до весны, до мая месяца, - решила Нина, пытаясь вглядеться в замерзшее окно. - Может, мороз поубавится.
   -Зато ветер усиливается.
   -До санного пути, некоторыми лекарствами я запаслась, пусть метет.
   -Далековато наш райцентр. Если ехать на быку, то целый световой день надо мерзнуть в санях, пока неторопливое животное дотянет возок до места, - кому-то посочувствовал Язеп.
   -Надо идти сзади, тогда не замерзнешь.
   -Эта же зима, для тебя здесь первая. Откуда ты знаешь, что надо идти за санями? - удивился Язеп.
   -Я так предполагаю. В городе Омске, тоже хватало не только снега, но и мороза. Однако, ближе к твоей болезни. Мои порошки ты забраковал, те, что для женщин, тебе не годятся, а больше мене, и предложить нечего. Могу посоветовать, сходить к агрономше, полечиться травами. Бюллетень я тебе дать, все равно не могу. Запретили.
   -Я слышал, что агрономша и сама заболела. А почему бюллетени запретили? Вдруг, да человек начнет умирать!
   -Директор запретил, а Поцкий сказал, что в совхозе, после отъезда украинцев, и так некому работать.
   -Понятно. Теперь, если серьезно заболеешь, то за бюллетенем надо идти к самому директору, либо Поцкому, - как бы сам себе, пробормотал Язеп.
   -Как хочешь, - безразлично отвечала Нина, отодвигая чернильницу подальше от тетради, в которой красовалась и фамилия Эзериньша.
   Больше здесь, делать было нечего, и разочарованный Язеп, уже сзади подгоняемый сильным ветром со снегом, нехотя возвращался домой.
   Не дольше пятнадцати минут длился врачебный "прием", но за это время, разыгралась настоящая, зимняя пурга. Стремительный ветер свистел и вертел тучи колючего снега, но Язеп ничего этого не замечал. Ему было жарко, и пока дошел до дому, у него, как огнем горели уши, щеки. Ветер хоть и дул ему в спину, но под расстегнутый ворот фуфайки набилось столько снега, что он там начал уже таять, а когда попытался его вытряхнуть, то заметил, что забыл надеть рукавицы. В кармане их тоже не оказалось. Значит, либо выпали по дороге, либо оставил в больнице. Теперь снова растрата, надо покупать новые. До чего доводит любовь! "Но все-таки, она красива, - соглашался он сам с собой, открывая ворота. - Не зря же меня так тянуло, на неё посмотреть. Вот, и хорошо. Может быть, после этой встречи, у меня на душе станет легче, спокойнее? Или, наоборот! Что там будет - не будет, но надо познакомиться с ней поближе. Жалко только рукавиц! Мама заругает.
   Октябрьские праздники встречали как обычно, с самой настоящей, вьюжной зимой. Даже в середине дня, когда был назначен торжественный "вечер", было настолько пасмурно, что еле просматривалось ближнее болото, а в мастерской, старший Казарс, получил задание разогревать паровой локомотив, чтобы осветить праздничную деревню электричеством.
   На подобное мероприятие, в новый клуб собралась почти вся деревня, поэтому, чтобы залучить лучшие места, многие пришли заранее. А было время, когда на такие политические "вечера", латышей сгоняли принудительно, потом из-за страха они шли сами, а когда втянулись, то появлялись в клубе, чуть ли не первыми. Это для того, чтобы попасть на скамейки поближе к сцене, на которой рассаживался важный президиум. Нет, не из-за какого-то там патриотизма. Просто так сложилась их жизнь, что нехотя, пришлось подчиниться местным традициям.
   На этот раз, Язеп шел один. После ухода Бронислава, Моника постоянно чувствовала некоторое недомогание и, несмотря на завидную, для ее возраста энергичность, стала сдавать сердцем. Что бы скрасить время, в новой библиотеке нового клуба, стала брать книги. Особенно ей понравились, рассказы Тургенева. Настолько понравились, что не сдавала обратно до тех пор, пока их не прочитал и Язеп. С окончанием полевых работ, у него тоже появилось время, для чтения.
   Клуб крыльца не имел, поэтому с улицы, сперва заходили в просторную, как бы раздевалку, с вбитыми в стенку гвоздями. Такие же гвозди имелись и в бревнах старого клуба, но из-за постоянно царящего холода, посетители в нем никогда не раздевались, и на них никто ничего не вешал. В правом конце этого коридора, располагались объединенные - библиотека с радиорубкой, принимавшей сигнал из райцентра, и рассылавшей его по всей деревне, уже по проводам.
   Чтобы попасть вовнутрь нового клуба, у двери образовалась даже небольшая очередь к метле. Более нетерпеливые заходили так, и валенки обстукивали у порога, почему здесь образовалась приличная лужа, которую следовало широко перешагивать, чтобы не замочить подшитые валенки. По случаю такого большого праздника, все старые, сосновые скамейки не только помыли, но и выскоблили косарями, от чего они приобрели приятный, восковой блеск, придававший еще более торжественный вид всей обстановке.
   Язеп сел поближе к выходу. В таком сборище, не надеясь на обстоятельный разговор с Ниной, он заготовил и держал в кармане записку с предложением, сразу же после торжественного вечера, встретиться у дверей старой, двухэтажной конторы. Из-за своей ветхости, с прошлого года она пустовала, а разобрать, хотя бы на дрова, ни у кого не дотягивались руки.
   Эта, сложенная вчетверо бумажка, появилась не случайно. Ещё месяц назад, он до такого, ни за что бы, не додумался. Но виновником намечавшегося авантюризма, был тот самый Тургенев, со своими возвышенными чувствами. В одном из его рассказов, Язеп вычитал точно такой же поступок одного молодого человека, после чего и ему взбрело в голову, поступить именно так, то есть, назначить свидание запиской, что шло в серьезный разрез со сложившейся здесь практикой. Свое творение, он рассчитывал передать девушке сразу же, после окончания торжеств, при выходе. С этой целью, он и сел на самый край скамейки, откуда его уже несколько раз хотели подвинуть, потому что, всем садившимся в этот ряд, мешали его выставленные коленки. Но, он стойко и мужественно держался, как приклеенный, отрешенно разглядывая, то портрет Ленина, висевший перед сценой с правой стороны, то Хрущева с левой, накануне нарисованный парторгом Моисеенковым. Раньше на этом месте, красовался усатый Сталин, кисти этого же художника, но теперь он перекочевал в будку киномеханика, и стоял на полу, лицевой стороной повернутый к стенке. Сцену пока, закрывал "экран" - те же четыре сшитые простыни, подвешенные на стальной проволоке.
   Но вот, откуда-то появился маленький, кругленький, светленький Валуев. Сдвинув в левую сторону немного помятые, немного грязноватые простыни, по двум ступенькам, легко поднялся на сцену и, в это время, с "правого борта", небольшой дверью соединявшегося с библиотекой, вышло все руководство совхоза. Директор впереди, за ним поспевал, боясь наступить тому на пятки, парторг, потом полевод, прораб, одноногий сторож и две доярки. Четыре представителя власти уселись на стулья за столом, накрытым красным бархатом, а доярки со сторожем, разместились сзади, на табуретках. Когда в зале шум утих, поднялся Моисеенков и держал длинную, патриотическую речь. Затем Поцкий, читал нафаршированный цифрами приказ директора, в котором очень подробно разбирались основные, и не очень основные, производственные показатели хозяйственной деятельности за девять месяцев текущего года. Завершал выступления Гусев. Почему-то не Поцкий, а он лично закончил читать приказ, в котором наиболее отличившиеся передовики производства, награждались почетными грамотами.
   Язеп чувствовал себя, как на иголках и мало что слышал о перевыполненных показателях, виновником которых, частично являлся и он сам. Ведь, на самой передней скамейке, сидела его любовь! Из-за бугров шапок, да лохматых платков, он ее почти не видел, но, как и тогда в кино, ее присутствие воспринимал всем своим существом, а карман жгла волшебная записка, которая должна была решить его дальнейшую судьбу. Придет - не придет, безостановочно стучали в мозгу какие-то молоточки! И, лишь, по временам, до его сознания доносились какие-то лозунги, прославлявшие поочередно, то Ленина, то Хрущева, то Советскую власть. Долго и нудно тянулось время. Но тут Язеп заметил, что и другие слушают не особенно внимательно. Бабы вокруг шептались, мужики смолили махорку, обмениваясь короткими репликами, дети на пальцах, играли в очко. Дым от самокруток, плотными полосами висел под светлыми досками потолка, угнетая и так тускловатый свет, исходивший от засиженных мухами, сороковатных лампочек.
   Наконец, торжественная часть закончилась, и начался бесплатный кинофильм о Тарзане, состоящий из двенадцати круглых, жестяных коробок, а если точнее, частей. В перерыве между ними, зажигалось электричество и мужики, пока светло, из горлышка, дружно булькали самогон, прихваченный из дома, а женщины, как и повелось, не переставая разговаривать, щелкали жареные семечки, громко сплевывая шелуху себе под ноги. Когда закончился фильм, старшее поколение ушло домой. Некоторые мужики, выйдя в прихожую, ещё допивали недопитое, а молодежь, сдвинув скамейки к задней стенке, освободила место для танцев.
   Язеп танцевать не умел, поэтому весь вечер, ему казался настоящей пыткой. В отличие от других парней, выбегавших на улицу "хлебнуть" для веселья, он не пил, а уйти домой, пока не осуществил задуманную миссию, не мог себе позволить, чтобы потом не сожалеть. Оставалось только сидеть, да смотреть, как девушки танцуют вальсы, фокстроты, а парни отбивают излюбленную "цыганочку". Хоть они и были под большим хмельком, но на их пляску, было что посмотреть. Некоторые из них, выкидывали такие коленца, что им могли бы позавидовать и именитые плясуны из Омска. В этот вечер, особенно отличался подвыпивший киномеханик, на пляску которого бурно реагировала Нина, от всей души, хлопая ему в ладоши. После каждого танца, он подсаживался к ней и рассказывал что-то очень смешное, потому что Нина долго и громко смеялась. Да, ситуация, по всему, складывалась не в пользу Язепа. К тому же, конца танцев не было видно и расстроенный кавалер, возвратившись, домой, снова ничего не ел, залез под одеяло и задумался. "Конечно, она не для меня. Что я, по сравнению с ней, белоручкой? Обыкновенный тракторист, да и только! А киномеханик в деревне, это заметная личность. Да и сама профессия ей ближе, нежели мазут с пылью. Я свое лицо-то никогда не могу отмыть дочиста, не говоря уже о руках, которыми хочу обнимать понравившуюся мне девушку. Счастливый все-таки Бронислав. Нашел себе подругу, сошелся и живет, горя не знает! А тут не спи, майся".
   Как бы он ни старался противиться человеческой природе, но Нина настолько глубоко вошла в сознание Язепа, что напоминала о себе не только во время отдыха, но и на работе. Не в состоянии и дальше терзаться душевным беспокойством, однажды в воскресенье, при выходе из магазина, он сумел-таки изловчиться и сунуть в карман Нины, уже несколько раз переписанную бумажку, в которой постоянно приходилось менять, если не место, то время встречи, обязательно.
   Но в сильнейшую стужу, напрасно прождав несколько часов, ожидая свидания, Язеп, ни с чем, возвратился домой. Не явилась девушка ни к шести, ни к семи, как было указано в записке, а в восемь ушел сам. Сорванная встреча, явилась чудовищным ударом для самолюбия Язепа. Мало того, что он чуть не закоченел, но оказался ещё и окончательно опозоренным. Проворочавшись в постели всю ночь, решил встречи с Ниной больше не искать, даже в случае серьезной болезни. У него появились серьезные опасения того, что девушка может не выдержать и разболтать подружкам, любовную интрижку. Ну, тогда пошло, поехало! Через день, другой, о нем, как последнем неудачнике, заговорит вся деревня. С огромной тревогой, Язеп стал ждать этого момента. Прошло несколько дней. По слухам, у колодца болтают о разных новинках, а о нем, ни слова. Значит, по каким-то соображениям, девушка решила не распространяться. Видать, такой случай для неё, не впервой. Из деревенских сплетен он знал, что такие вещи, здесь без следа не проходят. Каждой хочется похвастать, пусть и мизерными, но все же, достижениями в любовной области. А то подумают, что уже никому не годится!
   Давно устоялись снежные дни, а сеновал все еще пустовал. С полей нечем было свозить скирды. Для ЧТЗ не могли достать гусеницы, а НАТИк тоже требовал ремонта, за который некому было взяться. Тракторист заболел, и лежал в инфекционной районной больнице, с желтухой. Сено с полей, приходилось свозить исключительно на быках, причем, не на сеновал, а прямо в коровники. Этого груза, хватало на одни сутки. Покормлены были только коровы, да эти же самые быки, на которых свозили корм. Наесться у них была возможность, пока нагружали сани. Прочие, как обычно здесь бывало зимой, довольствовались сухой соломой, поэтому вид их, с каждым днем становился все более и более прискорбным.
   Срочно требовался гусеничный трактор. Так как колесник зимой не использовали, то за ремонт НАТИка взялся Язеп, и через пару недель тот был на ходу. Доярки вздохнули с облегчением. Не надо будет экономить сено. А это дополнительные литры молока, как и дополнительные рубли, к скудной девичьей зарплате.
   Подцепив большие сани, и посадив в них четырех человек - двух парней, что подают со скирды, и двух девушек, что укладываю воз, часов в шесть утра, Язеп выезжал в поле, и во столько же возвращался вечером. Теперь о любви, некогда было и думать. Один рейс в день, это с дальних лугов. Когда там все убрали, взялись за ближние скирды. Тут получалось два рейса, но уже до восьми, девяти вечера. Сани грузили и разгружали, при полусвете дрожащих тракторных фар. Двигатель должен был постоянно работать, потому что ток давал, только генератор. У первых тракторов, аккумуляторы отсутствовали.
   В самый канун Нового 1957 года, в поле пришлось побуксовать, столько навалило снега, и в деревню возвратились только к полуночи, когда на уличных столбах, как и в избах, после третьего сигнала, полностью погас свет. Так как в мастерских уже никого не было, то Язеп решил оставить трактор с санями у скотобазы. Слив из радиатора воду, задами пошел домой. Он знал, что в этот день топили баню, поэтому, по пути, решил и помыться, если там конечно, еще осталось воды. Дрова хоть и экономили, но баню топили каждую субботу. Первыми мылись мужчины, после них женщины. Баня была довольно вместительной, но очень старой и ветхой. Шел слух, что, до еще совсем недавнего времени, в ней мылись вместе мужчины с женщинами, и только перед самой войной, поделились. Баня находилась рядом с пекарней, на самом краю болота, а между ними, ещё в давние времена, был вырыт небольшой котлован, из которого все лето, и до Нового года, брали воду. Потом, когда он промерзал до торфяного дна, воду бочками, возили из соседнего, тоже мелкого, безымянного озерца. Когда же и тут все становилось льдом, ехали на Иман, к кирпичному заводу. Хоть кирпич в нем больше и не производили, но название за той местностью, так и осталось.
   Было очень темно, и Язеп, чтобы ненароком не попасть в уже замерзший котлован, ориентировался по периметру жердяного забора, как и огоньку керосиновой лампы, в окошке пекарни. Рассчитывая, что все давно помылись, он смело открыл, немного перекосившуюся дверь предбанника и, к удивлению, увидел на стенке зажженный фонарь. На скамейке лежала какая-то одежда, а на жердяном полу две пары валенок. Выкрутив побольше фитиль, крикнул:
   -Эй, кто в бане?
   -Подожди, я еще не помылась, - послышался из парной тонкий, девичий голосок.
   Язеп изумился! По голосу, будто Анита, дочь известной скандальными историями с мужчинами, Мейлани. Этим летом, девочке исполнилось пятнадцать лет, но выглядела немного старше. Небольшого, как и мать, роста, кругленькая во всех частях тела, смазливенькая. Пока, она нигде не работала и ее мама всем хвастала, что собирается дочку отправить куда-то, учиться.
   -Не могла раньше помыться! - рассердился замерзший и уставший Язеп. - Не работает, целый день бьет баклуши, а как мыться, так к полуночи, воду за зря разливать. Уже, давно за полночь, Новый год нельзя чистым встретить. Хоть, этот трактор бросай!
   -Выйди вон, я оденусь, - послышалось изнутри. - Только не смотри, а то ослепнешь.
   -Больно мне нужно на тебя смотреть, будто никогда не видел такую фифу, - ворчал Язеп, выходя из предбанника на утоптанную площадку перед входом.
   Через несколько минут, мимо него проскользнула Анита, бросив на ходу: -Можешь заходить. Я побежала.
   -А вторая?
   В ответ, послышался только веселый смешок и Анита, скрипя морозным снегом, скрылась в темноте. Немного потоптавшись, да так и не сообразив, чья бы это могла быть та, вторая пара валенок, толкнул входную дверь.
   -А ты что здесь делаешь? - удивился Язеп, увидев в предбаннике, не спеша одевавшегося Диму Пятачкова.
   -Ты что, не видишь, что одеваюсь, - невозмутимо отвечал тот, подвязывая под бородой тесемки кожаной шапки.
   -Мне воды горячей, хоть оставили?
   -Дурак! Если ты думаешь, что мы приходили мыться, то с таким пониманием жизни, ты никогда не женишься.
   Январь 1957 года ничем не отличался от январей предыдущих лет. Большие снега, свистящие вьюги, шуршащие поземки, а мороза такие свирепые, что от их натиска, вся природа присмирела, сжалась, ушла в себя, а само пространство впало в унылое оцепенение. Сразу же после Нового года, маленькое озерцо, что у самой деревни, промерзло до торфяного дна, и на нем стали колоть лед, который в мешках, на саночках возили домой. В отличие от солоноватой колодезной, в которой свертывалось молоко, вода из него была исключительно мягкой, чистой, вкусной. Говорили, что и намного здоровее обыкновенной. Сибиряки знают, что говорят!
   Но вот, мороз будто спал, а вьюги, по-прежнему, не могли утихомириться. К спасительному озерцу стало не так-то просто добраться, и жители переключились на снег. За ним, не надо было чертыхаться по сугробам. Открой дверь, и черпай тазиком с порога. Его растапливали и вытаявшая вода по вкусу, нисколько не отличалась от той, что получена изо льда. Разве что казалась, еще более мягкой. В деревне шутили: не требуется ни щелока, ни мыла, которое здесь считалось в постоянном дефиците. На прилавке магазина хозяйственное мыло появлялось исключительно редко, и его сразу же раскупали. Бабки-то видел, как с осени его завозили довольно много, а потом оно, как бы, куда-то испарялось. В общем, пропадало. Одни предполагали, что его съедали крысы в Валуевой клети, другие, что у Лосевской кладовой, ну, а третьи даже знали, что оно давно продано на Омском базаре.
   К концу февраля, снега, как обычно, навьюжило до наивысшего предела. Жизнь в деревне, заметно притихла, как бы присмирела. Теперь от дома к дому, не так-то легко было попасть, хотя они и стояли рядом. Снегоочистительный клин по деревенской улице не таскали по двум причинам. Во-первых, бесполезно, потому что назавтра, все будет заравняно новым снегом. Во-вторых, этот новый снег, в свободной колее так уплотнялся, что на второй, третий раз, его уже "не брал" никакой клин. Только поэтому, за деревней, особенно ко второй ферме, каждый раз после очередной бури, его тянули только рядом со старым следом. Благо, канав здесь не было и в помине, а свободного пространства, сколько угодно!
   Как дороги, так и болота за деревней, стали совершенно непроезжими. Даже трактору с грузом сена, и тому не всегда удавалось пробиться с поля, обратно. Перед санями собирался такой волан снега, что они никак не могли его преодолеть. Вся нагрузка, опять легла на быков. Эти животные, как танк, нет, даже лучше, могли пройти там, где другие транспортные средства застревали. Единственный след, по которому мало-мальски можно было сносно ездить всю зиму, тянулся к озеру Иман. От расплескивавшейся из горловины бочки воды, он постепенно намерзал настолько, что становился немного полукруглым, и несколько выше над остальным пространством. Но, зато и скользким. Тянущему сани быку, следовало быть, постоянно на чеку, что бы ни разорваться.
   И вот, в разгар этого бездорожья, по телефону, который в прошлом году, наконец, дотянули и до второй фермы, позвонили директору, что жена заведующего собирается рожать, но никак не может разрешиться. Повивальная бабка, собиравшаяся принять роды, измучилась не меньше самой роженицы и просит помощи. Трактор ЧТЗ, на котором ездил Донат, уже отремонтировали, но он очень плохо заводился, а Язепов НАТИк был всегда наготове, поэтому ему и было приказано срочно доставить фельдшерку Нины, на вторую ферму к роженице. Получив распоряжение, он не мог сообразить, радоваться ли ему такому совпадению, или огорчаться. Его чувства к Нине немного успокоились, вошли, как бы, в нормальное русло, а тут предстояло ехать в одной кабине целых два километра, в продолжение которых, ему надлежало еще раз проверить надежность своей выдержки. Он так разволновался, что снова отказался от обеда, чем лишний раз огорчил прибалевавшую маму.
   -Ну, что опять с тобой случилось, сынок? - допытывалась она.
   -Ничего мама, не случилось. Ты только зря волнуешься, а это для тебя вредно. Я только отвезу фельдшерку на вторую ферму к роженице, и вернусь.
   -Господи! Тебе что, впервой, что ли туда ехать, что от еды отказываешься. На голодный желудок и мороз шибче пробирает. Может быть, тебя снова кто сглазил?
   -Мама, не волнуйся. Я здоров, как сибирский бык.
   -Доведешь ты меня однажды, своей загадочностью! Женился бы скорей, что ли. Я слабею, а в доме должна быть работоспособная хозяйка.
   Подогнав трактор задом, между колодцем и крыльцом, Язеп сбавил обороты двигателя и стал ждать. Нина уже была предупреждена, поэтому вышла почти что сразу, как он подъехал. Ловко, что спортсменка, запрыгнув в кабинку, уселась на продавленное сиденье и, как ни в чем не бывало, скомандовала:
   -Поехали.
   -Я бы, на твоем месте, сперва поздоровался, а только потом "поехали", - немного волнуясь, предупредил Язеп.
   -Фу, какие излишества! - фыркнула девушка. - Ты забыл, что мы живем в Сибири, а не в какой-то Москве. Здесь все запросто.
   -Вообще-то, ты частично права, - согласился Язеп, включая скорость и прибавляя газу.
   -Если я права, пусть даже частично, то чему же ты, в таком случае, удивляешься? - сквозь треск мотора и лязга гусениц, послышался ее вопрос.
   -Все-таки..., - отвечал Язеп, дергая на себя то один, то другой рычаг поворота.
   -Брось нежничать и жми на железку, а то там люди нас не дождутся.
   -Ты командуешь, как заправский директор.
   -А что тянуться, как на быках. Рожает не кто-нибудь, а жена начальника.
   -А если бы там была обыкновенная женщина?
   -Не болтай много, и смотри за дорогой.
   -Дороги-то, как раз и нет. Видишь, едем напрямик.
   -Вот и хорошо, быстрее попадем.
   -Дело, не терпящее отлагательства! Если бы ты всегда так, - осмелился намекнуть, Язеп.
   -Догадываюсь, куда ты клонишь, но стесняешься спросить напрямик, почему я тогда не пришла по твоей записке?
   Чего-чего, но такого откровения с ее стороны, он никак не ожидал. От неожиданности, он даже забыл выровнять направление, когда трактор стал поворачивать в сторону кирпичного завода.
   -Смотри, куда твой бык едет! - чуть ли не в самое ухо, крикнула фельдшерка.
   Язеп спохватился, да так дернул на себя рычаг, что трактор сразу же развернуло на месте, а пассажирка даже ткнулась носом в его левое плечо.
   -Вот это тормоза! - похвалила она. - Значит, не зря тебя называют самым лучшим трактористом в совхозе.
   -А как оцениваешь ты? - придя в себя, поинтересовался он.
   -Безразлично. Но ты на меня, за такой ответ не сердись, не принимай его близко к сердцу. Видишь сам, что мы с тобой люди разные. Ты заключенный, и от этих болот никуда не оторвешься, а я, как говорят, вольная птица. К тому же вы, латыши, во всем очень серьезные, все происходящее принимаете близко к сердцу. Только поэтому, я и не хочу тебя обманывать. Мне нравится жизнь свободная, веселая, так что эти болота не по мне. Вот, осмотрюсь, да и удеру в Омск. Только там настоящая жизнь, только там можно удовлетворить свою душу. Скорее бы все это закончилось!
   Язеп молчал и, насколько позволял треск мотора с лязганьем гусениц, внимательно вслушивался в ее беспрерывную болтовню. Все-таки было интересно.
   -Что, устал меня слушать? - как бы отвечая на его мысли, крикнула в самое ухо Нина, дернув за рукав фуфайки. - Я кончила, можешь говорить ты.
   Но, после всего ею сказанного, говорить ему было нечего, да они уже и поравнялись с избой заведующего.
   -Мне тебя ждать? - спросил Язеп, останавливая трактор.
   -Роды, это тебе не насморк, так что можешь отваливать. Я не знаю, сколько здесь придется проторчать, - и, забрав кирзовый чемоданчик, выпрыгнула на расчищенную дорожку, по которой, ей навстречу, выбегал сам заведующий.
   Язеп на месте, развернул трактор, и по своему же следу, затарахтел обратно. По пути, снова задумался. Где-то глубоко, глубоко затаившаяся надежда "на что-то", что касалось Нины, рухнула окончательно и бесповоротно. Значит, не судьба!
   Приближалась весна. Все выше и выше поднимавшееся солнышко, днем хорошо пригревало, поэтому снег, оседая, стал уплотняться. В поле снова можно было ехать на тракторе, за сеном. Не менее десяти скирд, еще оставались на Баткане, куда Язеп и отправился на своем вездеходном НАТИке. ЧТЗ направили расчищать дорогу к Евгащино, через которое, параллельно Иртышу, проходил Омский тракт на север, к Загваздино. Это последний, самый северный пункт Омской области. Дальше простирались, Тюменьские владения.
   Долгие, суровые зимы, настоящее испытание на выживание всех сельскохозяйственных организаций области, в каких бы климатических зонах, они ни находились. А они здесь, очень разные. Когда, в почти степном юге, от засухи все выгорает, срединная часть кое-как перебивается, то север может заливать, и наоборот. Сродни этим зонам, и руководители в хозяйствах, то же разные. Меньшая часть из них, настоящие хозяйственники, другая часть, ни туда, ни сюда - лишь бы выжить, не потерять должность, но самая большая доля приходится на тех, кто от природы не способен управлять чем, или кем-либо, но на руководящей работе держатся, только благодаря связям, родству и тому подобному.
   Молодой директор совхоза номер 128, относился, пока что, к середнякам. Он не успел набраться опыта. Только поэтому, иногда поддавался советам, хоть и не всегда умным, своих, "умудренных опытом", подчиненных. А те посчитали, что до середины мая, когда коров отправят в летние лагеря, одной силосной ямы и пяти скирд сена должно хватить с "гаком", поэтому остальное можно продать соседнему колхозу, который в прошлом году, не заготовил себе достаточно кормов.
   Однако вопреки всем радужным прогнозам руководства, зима затянулась, не хотела сдавать своих сибирских позиций, в то время как весна маячила, только в дневное время. На ночь все замерзало, трава не росла, и коров стало кормить нечем, не говоря уже о рабочих быках, которые с голодухи, еле-еле могли тащить пустую бричку. К середине мая, половина из них пала. Вместе с ними, совхоз не досчитался и несколько десятка коров, а те, что выжили, больше походили на живые скелеты, нежели на буренок. Но директор был, все равно доволен. За помощь соседнему хозяйству, от имени райкома партии, к празднику Первое мая, имел особую благодарность с денежным вознаграждением.
   Это, в руководстве. Но деревня, состояла не только из него. Когда кончились корма и людей послали на болота рубить тальник, чтобы потом, сплющенный обухом топора скармливать скоту, у колодца, вездесущие бабки делились своим мнением о текущих событиях.
   -Поверьте мне, бабы, что нас ждут не ладные деньки, - говорила одна.
   -Я думаю, что снова начнется война, - вторила ей другая.
   -Американцы только того и ждут, чтобы на нас напасть, - добавляла третья. - Это мой говорит, а он все знает, потому, как, газеты читает, радио слушает.
   -А где он читает, если, я знаю, вы не выписываете газеты?
   -Как где! К Дусе, на почту ходит.
   -А-а-а, так они вместе читают!
   -За столом, али в кровати?
   -Нет, как ни говорите, но снова настает пасмурное время.
   -Как бывало, при Чайке.
   -По-другому, и быть не может! Это надо же додуматься, все запасы сена куда- то сплавить, а самим на корм, тальник вырубать. То, что наживалось годами, в одночасье растранжиривается, разбазаривается.
   -Лес, свиньи, сено.... Что дальше?
   -Понадеялись на теплый, весенний май.
   -Год, на год не совпадает. Не на ровном же месте, появилась броская поговорка: май, коню сено дай, а сам на печку полезай!
   -Да, в вопросе с кормами, наше руководство, как говорят, жидко обхезалось.
   -Не иначе, как у нашего директора, с тем колхозом, куда сплавили сено, есть какое-нибудь родство.
   -У такого чина, родство может быть только в самом Омске, а с тем колхозом, как говорят: пень горел, а собака сраку грел. Вот и все, что их роднит, а если точнее, то сближает.
   -Правители в самой Москве сменились, поэтому и здесь так стали поступать. Одним словом, вседозволенность, безнаказанность.
   -А причем тут Москва?
   -Действительно! Ведь не секрет, что все зависит от местного руководства. Как оно решит, так и будет.
   -Район далеко, Омск еще дальше. Кого здесь, в такой глуши, бояться? Может быть тебя, али меня!
   -Андрюша-то твой ближе к руководству. Что он об этом безобразии говорит? - допытывались у агрономши.
   -Ой, бабыньки! То, что сейчас в совхозе творится, он тоже ничего не понимает. Он единственный был против того, что бы отдавать соседям сено, но его не послушались. Там все решается без него и без Журова. Директор молодой, без опыта.
   -Не может такого быть, что бы твоего Андрюшу-то, отодвинули на второй план! Раньше же, всегда с ним советовались. Неужто, он так-то ничего и не знает! - сомневались бабки.
   -Как Бог свят, не знает. Он, слышь ты, говорит, что на господа Бога будем уповать.
   -Так он же, у тебя, будто не из верующих?
   -Поэтому и сама я стала удивляться, когда он самого Бога вспомнил. Раньше-то он меня завсегда укорял, когда я со страху крестилась, а теперь будто и не замечает.
   -Может быть, свет повернулся не в ту сторону?
   -И не говорите! Я сама стала беспокоиться, за его здоровье, - призналась агрономша.
   -Эх, жаль, Сталина на них нету-ти!
   -Тьфу ты, типун тебе на язык!
   -А, что? Он бы живо навел тут порядок.
   -Да, не живем, а доживаем. Хоть удирай.
   -Паспортов-то у нас нет, куда удерешь.
   -Может быть, и везде так же, как у нас, только мы не знаем.
   -Счастливые украинцы. И паспорта им выдали, и уехали вовремя.
   -Действительно, вот порядочек! Люди приехали и уехали, а мы, местные, никуда не можем податься без разрешения, сперва местного, а потом и районного начальства.
   -Фашисты, и те вольную получили.
   -Теперь снова ходят слухи, что и латышей скоро ослобонят.
   -Только этого нам не хватало! Кто ж тогда здесь будет работать?
   -Жили же, как-то до них. Господь даст, и дальше проживем.
   -Да-а, времечко наступает!
   -Ну, в том, что не хватает кормов, фашисты не виноваты.
   -А если откроется, что это украинцы научили нашего директора этак поступать?
   -Так они же давно уехали!
   -Ну и что, что уехали? Могли написать.
   -Ну, знаете ли!
   -Нет, за такое, конечно, ручаться нельзя. Но, в таком случае, и в районе кто-то сидит, кто связан с фашистами. Вы же знаете, что за оказанную взаимовыручку, директора даже похвалили.
   -А о чем я говорю! Они, бестии, еще такие! Соответствующим органам давно следует поворошить то, осиное гнездо.
   -Коровы не могут ходить, шатаются. Их в поле выгоняют, а там ни травинки, мерзлую землю грызут, лишь бы живот, чем набить.
   -Молока нет, план по сливкам не выполняется.
   -Мой-то Андрюша говорил, только бабыньки, чур, об этом никому другому ни слова, что директор с полеводом, собираются личные подворья проверить, - доверительно, сообщила агрономша.
   -Это, еще, что за новости!
   -Да, это серьезно. Излишки сена, могут изъять в пользу совхоза.
   -Батюшки свет, до чего дожили! Только этого нам и не хватало.
   -Пусть у латышей отбирают. Они каждый год, себе двойную норму накашивают.
   -А тебе, кто мешает столько же накосить?
   -Нет, как ни говори, а латышей следует прижать. Пусть не забывают, где живут. А то, понастроили себе изб, коров поназавели, свиней, курей.
   О том, что здесь говорилось про латышей, была истинная правда. То засуха, то дожди, то поздние, то ранние заморозки, научили их многому. Так же, как животный, или растительный мир приспосабливается к окружающей обстановке, так и они, неустанно искали всевозможные выходы из различных ситуаций, положений. Но, если чувствовали, что пострадать придется неизбежно, то эти страдания, пытались свести к возможному минимуму, к наименьшим собственным затратам.
   То, что по весне, излишки кормов у населения совхоз реквизировал, случалось и в прошлые, голодные годы. Поэтому латыши, не раз наученные горьким опытом, все заготовленное сено, домой не свозили, а оставляли в самых труднодоступных участках болот, о которых, не всегда вспоминал и сам полевод со своим бригадиром. Это сено, по мере надобности, в ночное время свозили, сносили и прятали в хлеве. Их коровы, никогда не голодали.
   Вообще-то, женская болтовня у колодца, постоянно имела какой-то конкретный смысл, хотя и без определенной направленности. Если ее, эту болтовню, послушать со стороны, да еще впервые, то казалось, что здесь мелется абсолютная чепуха, не связанная между собой, никакой логикой. Но такой стиль общения, был выработан не одним поколением, и вполне соответствовал местному обычаю. За шелухой различных предположений, догадок, недомолвок, чаще всего, скрывалось и некоторое зерно самой истины. Так было с украинцами, теперь с латышами. Косвенные доказательства просились, как говорится, налицо, и всем казалось, что до их освобождения остались считанные месяцы, если не недели. Но пока, официально никто об этом не сообщал, слухи не подтверждал. Хотя.... Вот, двоим латышам комсомольцам, разрешили ехать в Омск на какие-то курсы. Да такого здесь не удостаивалась даже местная молодежь, а тут, какие-то ссыльные! После этого, еще настойчивее и громче заговорили о неизбежном освобождении. Дошло до того, что в одно воскресное утро, деревню облетела стремительная весть: латышей, вообще расконвоировали!
   Кто ее сообщил первый, не знал никто, но, от дома к дому, она, как и повелось, моментально разнеслась по Чапаевской улице. Самые нетерпеливые Гардумс с Букисом, несмотря на весеннюю слякоть, заспешили на вторую ферму Кабурлы, чтобы поделиться этой новостью с Алкснисом. Его новенький дом, стоял на самом краю деревни, но хозяина не оказалось на месте. Дальше за "журавлем", жил Рубис, из-за какой-то небольшой травмы пальца, последние два дня, не появлявшегося на работе. Подавив в себе прежнюю неприязнь к своему земляку, возникшую из-за политических взглядов, заглянули к нему в дом. Его тридцати пятилетняя жена, ждала очередного ребенка и лежала в дальнем углу, на железной кровати с высокими, никелированными спинками, а сам он, подшивал старые валенки.
   -Бросай ты к черту, свои валенки! - воскликнул Гардумс, опешившему их появлению, Рубису. - Ну, скажи, зачем они тебе к лету?
   -Что вы, мальцы, шутите, что ли! Здесь нас ждет еще не одна зима впереди, - отвечал хозяин, откладывая валенок, и стряхивая с колен натрясшуюся шерсть. Он был крайне удивлен их появлению, да еще в такой ранний час. Гости к нему, заходили исключительно редко, да и то, чаще всего, по какому-нибудь делу. - Здесь не Латвия, - вразумительно продолжал хозяин дома, - и если валенок бросить к черту, как вы предлагаете, значит, верный признак замерзнуть. Все, что согревает, в нашей жизни неминуемо пригодится.
   -Неужели ты не слышал, что нас освободили? - громче обычного, спросил Букис.
   -Бросьте шутить, мальцы! Этот слух, набился до оскомины.
   -На этот раз, мы не шутим, - с самым серьезным видом, отвечал Гардумс, пододвигая табурет, чтобы сесть.
   Букис остался стоять, наблюдая за выражением лица Рубиса. Не может такого быть, что этот ничего не знает, если постоянно, когда надо, когда не надо, вертится около начальства.
   -В Латвии, конечно же, можно и без валенок зиму проходить, а здесь без них, никак, - как бы, не слушая, что сказал Гардумс, отвечал Рубис. - Ты Букис, садись на скамейку, не стой. В ногах правды...
   -Ты послушай, что люди говорят, - перебила его выступление жена, приподнимаясь на подушках.
   -Ладно, ладно, - быстренько согласился муж. - Я это так, к слову. Так вы говорите, что начали освобождать? - и, не дожидаясь ответа, - Я об этом, слышал уже немножко раньше.
   -От кого? - встрепенулся Гардумс, поднимаясь.
   -Сейчас не припомню, то ли от парторга, то ли от директора.
   -Во-о-он, с какими верхушками ты связан! - не-то серьезно, не-то в шутку, удивленно протянул Букис. - Получается так, что такую важную для нас новость ты знаешь давно, только с нам ею, не делился.
   -Ну, что вы, мальцы! Совсем недавно. Просто слышал, что кое-кого собираются освобождать, вот и всё.
   -Как это, кое-кого! - чуть не подпрыгнул Букис.
   -Мальцы, успокойтесь. Я здесь, такой же, как и вы. Просто до меня дошли слухи, что освобождать будут не всех сразу.
   -А кого первого? Тебя-то, обязательно, - уверенно произнес Гардумс.
   -Почему ты так считаешь? Такие вопросы решаются не по моему хотению, и не в моем доме.
   -Так, где же?
   -Та-а-м, - и многозначительно протянул длинную руку к стенке, обращенную в сторону, как запада, так и райцентра.
   -Знаешь, конечно, ты больше, только не хочешь сказать, - заподозрил Букис, внимательно вглядываясь в блуждающие зрачки Рубиса.
   -Честное слово мальцы, не знаю. Человек я маленький, и мое дело, как говорят, телячье: обхезался и стой. Я только подозреваю, что в прошлом году, разом все отпущенные украинцы, многому научили местное руководство.
   -Ты рассуждаешь, как настоящий директор, - похвалил его Гардумс.
   -Если вы меня в чем-то подозреваете, то я вам не скажу больше ни слова, - обиделся Рубис, отворачиваясь к жене.
   -Ладно, ладно, брось нежничать, - улыбнулся Букис. - Так ты слышал, что не всех?
   -Я вам честно рассказал все, что слышал. Только мальцы, чур, излишне не болтайте, а то еще и меня начнут таскать.
   "Мальцы" ушли еще больше расстроенные, чем пришли.
   -Ну и сволочь окаянная, этот Рубис! - в сердцах выругался Букис, возвращаясь обратно. - Я твердо уверен, что он знает намного больше того, что нам сказал. И какого, ты теперь о нем мнения?
   -Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! А еще чешется, паскудник. Невинного петуха, из себя строит, - добавил Гардумс, перепрыгивая глубокую колею, оставленную автомобильными колесами, и наполненную талой водой. - Хотя, чему удивляться, когда мы с самого приезда в совхоз догадывались, чем он дышит.
   -И это называется, латыш! С такими нехристями, как поякшаешься, хоть от своей национальности отказывайся, чтоб другие о тебе дурно не подумали.
   -От национальности не откажешься, но от таких людей отказываться следует. Тогда тебя и другие поймут.
   -Когда возвратимся на родину, ну и перетрясем же мы, всю предательскую сволочь! - воскликнул Букис, потирая руки. - Я до сих пор, не могу забыть умные слова аббата Фариа: Нет на свете ничего красивее, справедливого возмездия! Это, из "Графа Монте-Кристо". Может быть, читал?
   -Некогда было читать. Всё время, отдавал работе. Но ты, хочу предупредить, рано радуешься, - остановил его Гардумс. - На нашей родине, сейчас при власти, и правят ею, точно такие же, как и все те самые лица, что нас вывозили. Они скорее тебя уничтожат, прежде чем ты захочешь с ними что-то сделать. Советы, коммунисты - отребье цепкое. Только мизерная часть латышей, хотя и здесь меня берет жуткое сомнение, могла вступить в партию, если можно так выразиться, случайно. Подговорили товарищи, пообещали должность, ну и тому подобное. В основном же, это преданные ей, до последнего одурения, люди. Даже если нечаянно допустить, что, по независящим от коммунистов причинам, власть перешла бы в другие руки, я имею в виду, государственный переворот, они бы, то есть наши предатели, перекрасились бы исключительно для выживания. Внутренне же они, по-прежнему остались бы убежденными коммунистами, атеистами. Сам знаешь, и это подтвердило военное время, когда нашу Латвию подчиняли себе, то одни, то другие. Сколько дрянных перевертышей, в ту неспокойную годину выкристолизовалось! А мы, глупые, до того момента не всегда и знали, что у нас под самым боком, окукливается такая страшная нечисть!
   -Да, в этом вопросе, с тобой не поспоришь, - соглашался Букис, - Я не хуже тебя осведомлен в том, что на нашей родине ничего не изменилось в лучшую сторону. А как бы хотелось! Наши коммунисты и им сочувствующие, как раковая опухоль, успели пустить свои метастазы во все сферы жизни нашего общества, а своей ядовитой, слюнявой пропагандой, одурманить не только молодежь, но и некоторую пожилую часть населения.
   -Так, в конце концов, однажды могут и задушить, - резюмировал Гардумс. - Ещё несколько лет советской потуги, смотришь...
   -Могут, за чем же, остановка! Все идет к этому, - не дав закончить мысль, воскликнул расстроенный Букис.
   -Как неохота верить твоим страшным предсказаниям, - невольно, вздохнул Гардумс, на глаз прикидывая, сколько потребуется силы, что бы перепрыгнуть очередную лужу.
   Складки "гармошки", в его кирзовых сапогах, давно протерлись насквозь, и ему очень не хотелось через них, набрать в сапоги воды.
   -Давай, кончать о политике, - предложил Букис. - Этой темой, мы только себя расстраиваем, а на нервной почве, не мудрено и заболеть. Ещё дома в Латвии, в какой-то очень умной медицинской книженции я вычитал, что больше девяноста процентов всех заболеваний у человека, начинаются с нервного перенапряжения. Тогда мы, вообще никогда не попадем на родину. Положат нас рядом с Нейвалдом, да Эзериньшем, и концы в воду!
   -Хорошо, замолкаем. Пусть эта политическая кость, какое время, еще посидит в нашем коротком горле.
   Обратно в Чапаево, они возвратились не только усталые от раскисшей дороги, но и подавленные. Чтобы поправить настроение, Букис предложил зайти в магазин и выпить по стаканчику. По его предположению, только таким способом можно поправить свое здоровье, которое им очень и очень пригодится там, куда нацелились однажды вернуться.
   Итак, латыши, как в свое время и украинцы, взбудоражились, самим себе, задаваемыми вопросами. Кто окажется тем счастливчиком, которого освободят первым? Кто этими вопросами занимается, и какими критериями будут пользоваться для освобождения? Политическими, социальными, или просто личными симпатиями. Вопросы, вопросы, на которые, пока, нет вразумительных ответов.
   С тех пор, как Гардумсы завели корову, жена участкового милиционера Трофимова, регулярно, каждое утор приходила покупать у них молоко. На следующее утро, после посещения ее мужем Кабурлов, жена Валдиса Гардумса Вера, решила покупательницу опередить и, налив в алюминиевую двухлитровую канночку молока, заспешила к Трофимовым.
   -Я догадываюсь, зачем ты так рано, - встретила ее хозяйка уже одетая, что бы идти самой.
   -Скажи, а ты, не так ли поступила бы на моем месте? Тут земля под ногами стала гореть, как охота все узнать поподробнее!
   -Виктор! - крикнула она мужа из другой комнаты, где он брился. - Иди сюда и расскажи ей ладом, что ты сам знаешь, об их освобождении.
   В совхозе участковым, Виктор Трофимов работал с 1945 года, сразу после демобилизации из армии. В райцентре, где он жил до войны, подходящей работы не оказалось, все должности были заняты теми, кто вернулся раньше него. Тогда его, как бывшего боевого лейтенанта, дошедшего до Берлина и раненного в плечо, направили, как уже тогда обзывали это место, "в Заболотье", где он женился, да так здесь и остался. Это он, вместе с профессиональным охранником Сашкой Мезинцевым, на станции Любинский встречал прибывающих ссыльных, как украинцев, так и латышей. Но, в его функции не входило ими распоряжаться. Он присутствовал только для безопасности, а дальше всем, командовал Сашка. В деревне, Виктор считался, относительно, нейтральным представителем милиционерской братии и никогда не вмешивался в те дела, которые ему небыли предписаны, соответствующей инструкцией.
   -Ты же прекрасно знаешь, что нам не велено разбалтывать государственные тайны, - отвечал тот, переступая порог горницы, вытирая лицо полотенцем и, в знак приветствия, кивая головой молочнице.
   -Вот, еще новости! - воскликнула жена, пристально глядя на мужа. - Люди нам добро делают, молоком снабжают, а ты не хочешь им ничего сказать. Они, надеюсь, и без тебя уже много знают, по всей деревне, только об этом и ходят слухи.
   -Так я же, уже объяснил..., - попытался оправдываться муж.
   -Только не говори глупостей, что ничего не слышал, ничего не знаешь, - одернула жена. - Как люди к нам относятся, так и мы должны к ним.
   -Ну, если только дальше никому не расскажете, - начал сдаваться Виктор. - Впрочем, в этом, уже большого секрета нет. В райцентре, так совсем в открытую говорят.
   -Тем более! - подбодрила жена.
   -Упаси Бог, чтобы я разбалтывала, если этого делать нельзя! - решительно, заверила Вера.
   -Не май человека, выкладывай побыстрее все, что знаешь.
   В предчувствии чего-то очень важного, у Веры даже задрожал подбородок, и она присела на краешек скамейки, у стола. Из глаз готовы были хлынуть непонятные слезы, которые она еле-еле сдерживала, пытаясь подумать о чем-нибудь отвлеченном, не связанном с тем, за чем она сюда пришла.
   -По моим сведениям, некоторые из ваших, об этом знают уже несколько дней, только никому не разглашают, да и вы с ними не очень контачите. Я думаю, что ты догадываешься, о ком я говорю.
   Вера, вся превратившаяся вслух, так напрягла свое внимание к смыслу говорившихся слов, что даже не расслышала, как хозяйка предложила ей чашку кирпичного чая. Самовар, блестевший чистой медью, стоял тут же на столе, и парил носиком приятной заварки, стоявшей на узорной, центральной трубе самовара.
   -Ты не принимай все так близко к душе, моя сердечная, - наконец, дошел до нее успокаивающий голос хозяйки. - Ты, вот, выпей чашечку чая, и тебе полегчает. Все, как рукой снимет. Кирпичный чай, он ото всех болезней и порчей, мне так говорила моя мама, царство ей небесное.
   Отказаться от чая, здесь считалось, чуть ли не самым большим оскорблением для хозяев. Зная такую традицию, Вера, скрепя сердце, повернулась к столу. Откусив кусочек сахару и, зажав между большими и указательными пальцами обоих рук белую, в красную крапинку чашечку без ручки, немножко отхлебнула темно-коричневого чая, но сразу же, обожглась.
   -Ты сперва налей в блюдечко, не будет так жарко, - посоветовала ей хозяйка, будто Вере впервой, этак приходилось пить чай.
   -Район еще зимой получил указание из Омска о вашем освобождении, - между тем, сообщал Виктор, отхлебывая чай на другом конце стола. - Но, дело в том, что в том документе небыли четко указаны конкретные сроки. Район, наученный горьким опытом с украинцами, до уточнения некоторых пунктов, решил протянуть. Однако, не дождавшись уточнений, которые, как я понимаю, никто и не собирался давать, и чтобы самому не попасть впросак, решил освобождать группами. Так поступая, вроде бы и приказ выполняется, и руководству совхоза легче обернуться с рабочими кадрами.
   -Так, может быть, вы знаете, кого в первую очередь? - чуть не выкрикнула Вера, но, захлебнувшись, закашлялась.
   -Вот этого, я как раз и не знаю. Такие вопросы, решают в руководстве без меня. К тому же, когда там позавчера, это дело рассматривали, я по своей свинье поминки справлял. Вот, жена может подтвердить.
   -Он говорит правду, - подтвердила супруга. - Позавчера мы закололи свинью, а вчерась опохмелялись. Взгляни, какой он сегодня помятый.
   -Я верю вашему рассказу. Спасибо за откровенность. Мы никогда не забудем вашей доброты, - грустно отвечала Вера, опрокидывая пустую чашку в глубокое блюдечко. Так поступают, если больше пить не хотят.
   -Смотри, не забудь наш уговор о неразглашении тайны, - подмигнул Виктор. - Думаю, что через день, другой, все станет на свои места, - а когда гостя удалилась, усмехнулся и добавил, - не утерпит, разболтает.
   -А тебе чё, жаль, что ли! - упрекнула жена. - Моисеенков ихним доносчикам, поди, давно все рассказал, а мы честным людям боимся сказать то, что им первым положено знать. Это я у тебя, как дура, завсегда самая последняя новости узнаю. Возьми агрономшу. Да она с шеи не слезет своему агроному, пока не выпытает все то, что захочет.
   -Нашла, с кем себя сравнивать!
   -Смейся над агрономшей, сколько влезет, а как болеешь, куда в первую очередь бежишь? Вот-вот, к той же самой агрономше. Помоги, мол, родненькая, концы отдаю. Что ж ты к фельдшерке не идешь? Она официальная.
   -Наша фельдшерка, только температуру и умеет мерить. Хорошо, что градусник не забыла куда ставить. Я уверен, что у каждого в деревне не меньше, как по пол мешка ее порошков. Жаль только, что никто не догадывается, от каких они болезней помогают. Чуть что, пьют, и баста.
   -Зато, редко и болеют.
   В тот же день, только вечером, еще одна делегация, попыталась выведать тайну освобождения у сотоварища Рубиса, Неверса. Этот был категоричен.
   -Вы за кого меня принимаете? - повысив голос, вымолвил он. - Я такой же латыш, как и вы. Откуда мне знать, больше вашего!
   Ему и верили, и не верили. Есть люди, которые сухими из воды умеют не то, что выходить, но выползать.
   В загадках, недомолвках тянулась целая неделя. Некоторые латыши стали подумывать: не произошел ли на "верхах", какой сбой! Но в пятницу не вышел на работу выздоровевший Рубис. В другой бы раз, его просто не заметили, и все. Сидел же он одно время с какой-то травмой дома, и ничего, никто на это не обратил внимание. Теперь, когда в новой школе кладется последний, верхний венец, поднимать бревна некому.
   -Ты не знаешь, почему на работе и сегодня отсутствует Рубис? - поинтересовался его напарник Ремизевич, у пробегавшего мимо Журова. - Видишь, как нам не хватает одного человека.
   -Вы что, разве не в курсе дела, что директор их отпустил в райцентр, документы оформлять?
   -Кого, их? - не поняли остальные.
   -Неверс, Шишанс, - и, по обыкновению чмыхнув в нос, собрался бежать дальше.
   -Нет, ради Бога, погоди! - взмолился Букис, отскакивая от готового к подъему бревна. - Мы ничего не знаем и спросить не у кого. Какие документы они поехали оформлять?
   -Как какие? Об освобождении, естественно. Я думал, что вас сразу всех отпустят, но директор воспротивился.
   -На чем они поехали в райцентр, не знаешь?
   -Видел, что выписывали бричку с быками, у Поцкого. В такую слякоть, ни на чем другом и не уедешь
   -А кто из наших, еще поехал?
   -Уже сколько лет я слежу за вами, латышами, и ни на миг не перестаю
   удивляться. Что знает один, никогда не скажет другому. И, что за люди!
   -Зря обижаешь, начальник, - возразил Букис. - Не все мы, такие скверные.
   -Знаю, знаю. Не надо понимать меня дословно. Так же, как и мы, русские, вы латыши, тоже разные бываете. В последнее время, когда пошел слух о вашем освобождении, я не один раз задавался себе вопросом: как вы там, приступите к новой жизни, когда вас освободят! Вы, поди, все уедите на родину, никто здесь не останется?
   -Только бы скорей освободили! - поднял к небу глаза, Гардумс.
   -Помучаетесь.
   -В каком смысле?
   -В смысле вашей разобщенности. Я с войной далеко прошел, и пока имел два глаза, очень много чего видел, но такое недружественное отношение к себе подобным, мне на пути, попались не более двух, трех случаев. Честное слово!
   -Да, крыть нам нечем, - согласился Букис. - Но у нас есть большая надежда, что когда-нибудь исправимся.
   -Что-то меня берет сомнение, когда ты так говоришь. Чаще всего, такой недостаток обнаруживается у некоторых уже в крови, а поэтому, на всю жизнь.
   Журов заспешил. Он никогда не мог ходить как все, спокойно, поэтому и говорили, что постоянно бегает. Взволнованные, Букис с Гардумсом, тут же направились на, так называемый, "конный двор", что находился у бывшей, совхозной конторы. В нем содержались уже две лошади, купленные у татар с Петровой гривы. В ведении этого конюха, была ещё пара ездовые быки. Так, на всякий случай, чтобы не замучили водовозы. Летом, чаще всего, их отпускали и они работали, паслись наравне и вместе, с остальными быками.
   -Евлампий, - обратились они к конюху, чинившему старый, жердяной забор. - Сегодня, кто-нибудь поехал в райцентр?
   -Как-жеть, - отвечал тот, втыкая топор в трухлявое бревно. - Директор приказал выделить пару наших быков, с лучшей бричкой. На лошади в такую слякоть, далеко не уедешь, а эти, хоть до преисподней дотянут.
   -Ты не помнишь, кто уезжал?
   -Ну, эти ваши, трое, да председатель РАБКООПа. На обратном пути, Валуев решил сахарцу привезти, али еще там чего, не знаю, не сказывал. Да, чуть не забыл. Говорили, что женщину по пути заберут, только запамятовал, как ее звать.
   -Какие мужики, мы догадываемся, а кто же может быть эта женщина?
   -Да та, что с двумя детьми живет у магазина.
   -Скайдрите?
   -Да, да, она самая. Такие имена вычурные, что никак в голове не держаться.
   -Значит, ты говоришь, четверо.
   -Почему четверо! Валуев пятый.
   -А как же они собираются ехать обратно, если на возу будет сахар?
   -Вы что, в район на быках никогда не ездили! - удивился конюх. - Ведь, подвода, она больше для вещей и страховки, а пассажир рядом топает. Ноги устали, посиди немного, а потом слезай дружок. Быки тоже живое существо, а не какой-то тракторный мотор, которому отдых не требуется.
   -Возвратятся они, конечно, завтра?
   -Как обычно. В первый день заезжают и загружаются, либо свои дела делают. Ночку в совхозной квартире поспят, а утречком в обратный путь. Отдохнули и люди, и быки.
   -Значит, все получилось именно так, как мы и предполагали, - обменивались мнениями Букис с Гардумсом, возвращаясь на стройку. - Свободу в первую очередь, предоставили тем, кто охотнее всего, нас предавал. -Вполне закономерно! Но, слава Богу, кроме этих троих выродков, у нас, кажется, их больше не было, сколько мне известно.
   -В такой маленькой общине, даже стольких выродков и то, уже через, чур, много. Впрочем, надо отдать им должное за то, что они, одни из первых, сделали решающий бросок в неведомый для них, социализм. Представляю, как наши представители поведут себя там, когда вернутся на родину. Ведь, в Латвии, их исконное место давным-давно занято такими же предателями. А тут, еще они, со своими устаревшими советами, приемами. Сколько можно понять из писем, в Латвии сегодня, власть только и опирается на таких стукачей, как наши прихвостни. На День милиции, их поощряют ценными подарками первыми, на Доску почета вешают, и прочее, и прочее, чего мы никогда не узнаем.
   -Чтоб их черт, на том свете хорошенько поджарил.
   -Видишь сам, что многие латыши не могут спокойно прожить жизнь, если не сделают какой гадости своему земляку. Об этом же и Журов говорил. Помнишь? И если дошло до того, что посторонние люди стали замечать нашу разобщенность...
   -Берзиньшу писали, что его соседу Малецкому, жившему в Дворчанах, Сумароков с товарищами два раза сжигал дом, ток с хлебом, и оба раза, тому приходилось отстраивать все заново.
   -Да, я слышал. Это значит, что зависть, тлевшая в их мелких душонках ещё при правлении Улманиса, нисколько не угасла до наших дней. Как начали жечь сразу после войны, так и до сего дня, не могут успокоиться. Представь себе, сколько же надо иметь ненависти к человеку, чтобы такое творить! Просто в сознании не укладывается. Смотреть, как горит свой собственный дом со всем, годами нажитым, скарбом!
   -Да, многое не укладывается, но оно, это выродство, пока что, есть и будет. Как долго, один Бог знает!
   -Между прочим, а как могла в ту компанию затесаться Скайдрите? Мы же за ней, будто ничего такого не замечали.
   -Я предполагаю, что больше для проформы. Смотрите, мол, и не говорите, не подозревайте. Перед партией, мы все равны.
   -А, вдруг...
   -Никаких "вдруг", быть не может. Я ее довольно хорошо знаю. По нашим меркам, мы не так далеко жили друг от друга. Мужа-то её, кажется, ещё в сороковом году забрали русские, как зашли. Это вечная, как говорят, деревенская, латышская труженица. Только на подобных ей, при Улманисе и держалась наша деревня.
   -Даже в таких, на первый взгляд, казалось бы, несовместимых понятиях, как смешать два противоположных взгляда на политику и то, КГБэшники прикрываются равноправием населения, полагая, что их задумку граждане не раскусят, не поймут. Какие идиотские сволочи!
   -На то их и учат, деньги платят. Но наши-то, наши предательские морды, куда лезут! Куда свой поганый нос суют!
   -Если до сих пор, мы только предполагали, то теперь знаем твердо, что ни одна власть на свете, без таких извращенцев не существует. А наши отщепенцы, среди других, себе подобных, выпирают только тем, что нация исключительно малочисленная. Поэтому в ней все, как есть, на виду.
   -Сколько населения в Латвии было до войны, не помнишь?
   -Чуть больше двух миллионов.
   -До сих пор, я предателей представлял, как свободных личностей, продающих себя другим во имя ... Да, ну их к чёрту!
   -Я же тебе уже говорил, что латышам неважно, где гадить. Им лишь бы нагадить.
   -Сам латыш. Мог бы сказать и поскромнее.
   -Чёрт с ней, со всей этикой! Если я где виноват, пусть и обо мне так же судят, как я о других. Не обижусь.
   -Рубиса-то мы еще в дороге раскусили. Он еще тогда, в вагоне, хотел, было, хитрить, да не ему такое пристало, потому что деревенщина не всегда умеет скрывать то, что хочет. Где-нибудь, когда-нибудь, все равно пролетит.
   -Интересно, за что и как такое отребье, могло попасть в Сибирь?
   -Хоть и есть поговорка, что ворон ворону глаз не выклюет, но в данном случае, кто-то их "клюнул", кому-то встали поперек. Как и во всем животном мире, у них же, между собой, тоже идет неустанная борьба, кто лучше, кто умнее, кто сильнее, и так далее.
   -Не меняются латыши. Нисколечко не меняются!
   -Ни шведы, ни поляки, ни немцы, ни русские их не научили.
   -В том-то и дело! Родился поросенок с пятнышком под хвостом, таким он и окочурится, если раньше его не заколют на отбивную.
   -Как там ни говори, но для нас спец переселенцев, лед тронулся.
   -Теперь не остановишь. Как на весенней реке.
   -А ты заметил, что и в "Правде", и "Омской правде", даже в нашей "Заветы Ильича" стали сообщать больше подробностей о происходящем в мире? К чему бы такое?
   -Наверно, уже самому Господу Богу надоел существующий в Советской стране порядок, вот он там, в своей канцелярии, какой-то рычаг и повернул в нужную сторону.
   Итак, к обеду, в совхозе не стало секретом то, о чем, до сих пор, только шептались. Процесс освобождения начался. Особенно комичными на этом фоне выглядели те, кто до сих пор конспирировался под простачков, незнаек и которые были твердо уверены, что все им верили, и за ними не числилось никаких промахов в таком тонком деле, как доносительство. Да, на освобождение, теперь они оказались в самых первых рядах.
  
   Оглядываясь назад, хочется еще и еще раз проанализировать те обстоятельства, которые толкали некоторых латышей на предательство, которое они, естественно, таковым не считали.
   Может быть, вечно присущая в человеческом сознании зависть? Может быть! А может быть виновата ими же самими узаконенная идеология, которой впоследствии, слепо верили и поклонялись? Может быть! Или такой феномен заложен в самих генах, при рождении? Тоже может быть! Ведь, еще с первым приходом большевиков в 1940 году, эти люди, если позволительно их так называть, толком не зная, что за государство оккупирует их родину, что за люди хлынут им в соседи, что за порядки они здесь установят, какую культуру начнут здесь насаждать, будут ли эти порядки приемлемы собственной нации? Несмотря на все перечисленные незнания, эти люди стали застрельщиками нового порядка. Некоторые из них небыли, ни пьяницы, ни тунеядцы, хотя и в богачах не ходили, а, вот, поди ж, ты, сразу стали оборотнями. Тогда может быть, на путь предательства толкнули их старые обиды? А, у кого их не было в такое беспокойное, смутное время! Умело же, большинство латышей себя сдерживать, не выплескивать на соседа, скопившиеся в его душе нечистоты. Эти люди сознавали, что предательство не только большой грех, чему в деревне учили еще в четырехклассной школе, которую, почти каждый из них заканчивал, но и величайший позор от общества, в котором они обитали. Большинство латышей понимало, что позор - не грязь, которую легко отмыть, или стряхнуть, когда она, со временем высохнет. Они сознавали и то, что позорное пятно предательства, будет передаваться из поколения в поколение, а если кто призабудет, то все это будет отражено в документах, книгах. Стоит только их открыть на нужной странице.
   Ну, а противоположный лагерь? Как обстоят дела с его мышлением? Ничего. Все ими свершенное, считали нормальным проявлением своего внутреннего восприятия мира. Далеко вперед не заглядывая, они видели только свой отрезок, дарованной им природой, активной жизни.
  
   Дул легкий, северный ветерок, становившийся пронзительно холодным каждый раз, когда неторопливые облака на несколько минут, закрывали полуденное солнце. По глубоко прорезанному колесами следу, из райцентра в совхоз медленно тащилась широкая бричка, со снятыми бортами. Впереди, на мешке сахару, с длинным прутом в правой руке, восседал председатель РАБКООПа Валуев и командовал быками. За его спиной, несколько ящиков с конфетами-леденцами. На них, стянутые бечевкой, ватники. Две пары кирзовых сапог связанных за "уши", болтались на задней перекладине. Пассажиры примостились за погонщиком, свесив ноги по бокам. В отличие от самого кучера, трое других мужчин, по временам, с брички спрыгивали и, понурив головы, тащились за ней, то по краю бычьих следов, то перепрыгивали на внешнюю обочину колес. Сидящая в самом заду повозки женщина, в грязь не слезала. Когда идти становилось немного легче, мужики между собой, нехотя переговаривались.
   -Так, что ты обо всем этом думаешь? - спрашивал Неверс, у притихшего Рубиса.
   -Зачем я теперь должен думать и забивать свою старую голову! - отвечал тот, вытирая потный лоб клетчатой фуражкой с картонным ободком внутри. - Вольная у меня в кармане, куда хочу, туда и подаюсь.
   -Я даже успел призабыть, как выглядит настоящий паспорт, - посетовал Шишанс, нащупывая свой новенький документ, благоразумно положенный во внутренний карман, ещё не совсем старого пиджака.
   -Смотри, не вырони! - заметив движение его руки, пошутил Рубис.
   -Тьфу ты, типун тебе на язык, как говорят здесь, в Сибири.
   -Видите, как нам подфартило! - прищелкнул языком Неверс. - Ни у кого из местных жителей нет паспортов, а у нас он, уже в кармане. Как судьба играет людьми! К одним она относится, так себе, к другим, более благосклонна.
   -Я бы на твоем месте, не судьбу, а Бога благодарила за освобождение, - упрекнула его Скайдрите, примостившаяся сзади, а поэтому слышавшая их разговор.
   -Бог, конечно, тоже хорошо, - согласился Неверс, - но в данной ситуации, он один, вряд ли, что смог бы сделать.
   -Недоверек, вот кто ты есть! - рассердилась Скайдрите. - Не хочу с тобой и разговаривать. А, между прочим, вы не знаете, почему не освободили остальных? Мы же все вместе сюда приехали, а как обратно, так порознь.
   -Откуда нам знать, - подмигнул Неверс Шишансу, - Слышала, как у хохлов говорят: мы люди темные, нам треба гроши и харчи хороши.
   -Все-таки странно! - не унималась попутчица. - Мне так внезапно сообщили, что я даже расстроилась. Забегает ко мне вчерась утречком Моисеенков, а я только что встала, и с порога кричит: у тебя есть фотография для паспорта? Есть, отвечаю. Рацинь нас всех по несколько раз перефотографировал. Тогда, говорит, давай побыстрее собирайся и в район за паспортом, а то Валуев уедет без тебя. Я чуть в обморок не упала!
   -Нашла от чего в обморок падать! - усмехнулся Шишанс. - Радоваться надо, а она, в обморок.
   -Ты мужчина, тебе легче так говорить, а у меня двое малолеток на руках.
   -Ты не подумала, что может быть из-за этого, тебя первую и освободили?
   -Откуда мне бабе, знать! Может быть, причина есть и в этом. Только я твердо знаю, что без Божьей помощи, здесь не обошлось.
   -Заедешь домой, будет где помолиться, - съехидничал Неверс.
   -Я считаю, что Бог заработал, чтобы и вы ему помолились, поблагодарили за спасение.
   -Вы обратили внимание, какая стала Россия? - пропустив мимо ушей, наставление женщины, обратился Неверс к своим попутчикам, шагавших рядом. - Когда нас сюда везли, я нигде не заметил работающих церквей. Кресты сорваны, башни со звонницами разрушены, ободраны. В верхних проемах, ни одного колокола, насквозь все светятся.
   -Бог за такое накажет, вот увидите! - вставила свое мнение Скайдрите, хотя этот монолог был обращен совсем не к ней.
   -Нет у русских Бога, поэтому и бояться им нечего, - заметил Рубис.
   -Поэтому у Советов все так и идет, спустя рукава, - опять Скайдрите.
   -Ну, скажи, что, по-твоему, у них не идет, как надо? - начал нервничать Неверс.
   Эта попутчица уже стала играть ему на нервы. Вчера все начиналось так здорово, всю дорогу молчала, а сегодня ее развезло. Она сидит, ей хорошо, а тут прыгай, как кузнечик, по этим грязным выбоинам.
   - Люди не голодные, обуты, одеты, каждую субботу кино показывают, по воскресеньям бесплатные танцы, - продолжил разглагольствовать Неверс. - Что же еще требуется простому крестьянину?
   -Не знаю, как твои дети, но мои от сырого совхозного хлеба, давно на животы жалуются.
   -Медицина бесплатная, пусть лечатся.
   -Болтаешь, как глупый! - сплюнула в сторону Скайдрите. - Ты бы мне хоть показал, где оно, твое лекарство! Посчитай, сколько латышей успело здесь полечь, а все из-за того, что нечем было лечиться. Если ты имеешь в виду те порошки, что приписывает наша фельдшерка, то я больше чем уверена, что сама она их никогда не пила и пить не будет. Я вообще подозреваю, что в тех бумажках, самая обыкновенная мука.
   -Ну да, мука. Еще что придумаешь!
   -А из-за чего ты думаешь, в самом начале нашего приезда умер Нейвалд, а совсем недавно Эзериньш? Ну, пусть Антон был добит, как мы говорим, уже там, в лагерях, а Нейвалд. Мужик в самом расцвете сил, только сперва закашлял немножко. Потом, как начал эти порошки принимать, ему все хуже и хуже становилось, пока в землю не сошел.
   -Я слышал, что Антон тебе дальним родственником доводился?
   -Да, по мужу покойнику, царство ему небесное.
   -Говорили же, что он может быть, еще и жив.
   -Не знаю, не знаю. Из Воркуты не возвращаются. Я уже молюсь, как об усопшем.
   -Давайте мужики, сядем, а то ноги заболели, шагая, - предложил Шишанс, и первый взобрался на бричку. Затем продолжил. - Давайте сменим тему разговора. У нас что, говорить больше не о чем, то ли. Вот тебя, Скайдрите, освободили. Что ты собираешься делать дальше?
   -Ну и спросил! В Латвию, на родину поеду, вот что буду делать.
   -Дом-то твой теперь под колхозом, не пустят.
   -Да, писали, что в нем живет какой-то приезжий из России.
   -Не выгонишь.
   -Не знаю. На месте будет виднее.
   -А если ничего не добьешься?
   -Хоть в хлеву, хоть в бане, лишь бы на родине.
   -Соскучилась?
   -Еще спрашиваешь! А тебе что, не так?
   -Вообще-то, ты права. Какова бы она ни была, а все-таки родина, на которую постоянно тянет. Теперь, когда потихоньку стали всех отпускать, может быть и твой муженек сыщется?
   -Вряд ли. Два письма из Воркуты прислал, и все. Мне еще в Латвии говорили, что из тех угольных шахт, живым никто не вышел.
   -Если тебе не ясно с жильем в Латвии, могла бы на какое время и здесь остаться.
   -Ты с ума сошел, старый! - в сердцах, воскликнула Скайдрите. - Виданное ли дело, здесь оставаться! Как это у тебя язык повернулся, такое сказать! Даже если бы я знала, что по возвращении, мне суждено сразу умереть, и то бы я не раздумывая, уехала. Это же, какая радость, умереть и лежать в своей родной земельке!
   -Странная ты женщина! Вбила себе в голову "родина" и никак от нее не можешь избавиться. Ты послушала бы, что русские говорят.
   -Ну, и что они говорят?
   -А они говорят, что им все равно где жить, лишь бы было что пожрать, выпить, одеть. Вот это настоящие пролетарии! А ты?
   -Когда мы все вместе будем думать о родине, то и ей станет легче.
   -Да, теперь я вижу, что тебе предначертано не здешние болота топтать, а на родине быть пламенным агитатором, так что поезжай быстрее, - сделал заключение Рубис. - Между прочим, мне так кажется, что по сравнению с послевоенным временем, стало жить несколько лучше, хотя и говорят, что только там хорошо, где нас нет. Я, например, решил поискать такое место.
   -Где? Открой тайну, - заинтересовался Неверс.
   -Скажем, Польша.
   -О-го-го, какие планы! А у тебя что, может быть, там есть какие родственники?
   -Разве бы иначе, я туда нацеливался! Мы с ними, до сих пор переписываемся.
   -Ну, если только туда..., - сдалась Скайдрите. У нее с войны, там тоже кое-кто остался. - В самом начале, мне от туда тоже писали, а потом, что-то перестали. Может быть, через границу письма не пропускают.
   -В Польше теперь, тоже социализм строят.
   -Писали, что колхозов у них мало, все больше частная собственность.
   -Прижмут. Всех коллективизируют.
   -Может быть, со временем и подгонят под одну систему. На все воля Божья.
   То, что Рубис не собирался возвращаться в свою родную деревню, было самой настоящей правдой. Но, не потому, что, как он говорил, теперь везде одинаково. Конечно, и в его деревне теперь колхоз, конечно же, ему не отдадут ни построек, ни скотины и всего прочего, что связано с бывшим хозяйством. Все дело заключалось в том, что в былые времена, у него происходили некоторые размолвки с соседями по хутору. А все из-за сплетен. Он, видимо, уже родился таким склочником, что если на кого не наплетет, не может спокойно спать. Так было при правлении Карлиса Улманиса, потом при немцах. Ну, а когда к власти пришли большевики, тут, уж, он развернулся вовсю. Как при одних, так и других, основной темой доноса были партизаны, что обитали в окрестных лесах. Со второй половины 1944 года, постоянными посетителями его дома стали, так называемые, истребки, прибывавшие на "воронках", то из Индры, а то и из самой Краславы. Здесь они получали самую последнюю, самую достоверную информацию, добытую хозяином дома, казалось бы, совсем невинным, а порой даже очень хитрым способом. Не раньше, как за неделю до вывозов, этот самый, темно, темно синий, почти что черный "воронок", заезжал к нему во двор, но очень быстро уехал. А на следующий день, небольшой лесок, что примыкал к деревне, был оцеплен милицией, прочесан, но безрезультатно. Зато, пару дней спустя, когда поздно вечером Рубис шел поить скотину, по нему стреляли из леса, но попали только в ведро с водой.
   -Ведро было, почти новым, - жаловался он соседям. - Только дно, в двух местах поржавевши. Пришлось выбросить.
   Стреляли по нему из того же лесочка и при немцах, но о том эпизоде он предпочитал помалкивать. Были свидетели. Случайно проходивший неподалеку сосед и слышавший выстрел, видел, как Рубис несколько шагов пробежал, и упал. Думая, что тот убит, бросился ему на помощь, но, приблизившись, заметил, как тот поспешно вытряхивает из штанов последствия страха. Потом ещё очень долго, с большим удовольствием, вся окрЩга обсуждала то происшествие. Случись такой казус с кем-нибудь из его односельчан, забыли бы быстро, но только не с Рубисом. О его назойливой двуличности, уже давно ходило несколько острых прибасенок, которые, далёкая от городов деревенщина, придумывает оперативно, четко и со смыслом. А может быть, они возникают и сами собой. Пойди, узнай.
   У Неверса, жизнь складывалась совсем по-иному. Когда в 1940 году зашли большевики, он слыл уже довольно испытанным и опытным ленинцем. На всем протяжении правления Улманиса, в его доме нелегально собирались немногочисленные активисты-подпольщики. Будучи у самой границы, они в первую очередь, получали свежую, нелегальную пропагандистскую литературу из России. Поскольку, в этой компании читать умели не все, то большую часть времени играли в карты, а конкретно, в "петушка". Зато, всем было приятно сознавать свою патриотическую роль в таком важном и скрытном деле, как причастность каждого из них, к Великому движению латвийской нации, в сторону социалистического будущего. В крайнем случае, так им объяснял хозяин этой сходки, Неверс. Поскольку, ни один из участников подобных сборищ не имел больше двух, трех гектаров земли, зараставших ольховым кустарником, а кто и вообще, "сидел" на запашке, то все они собирались, даже очень вовремя, чтобы не заставлять партнера дожидаться. Кроме того, боялись пропустить первую рюмку вонючего самогона, которым их здесь всегда угощали, без закуски. У себя и такого не выгонишь, не из чего, а этот самогон доставлялся вместе с почтой, так что в накладе не был, ни хозяин дома, ни его единомышленники. А когда под хмельком, как приятно ждать приближение того самого социализма, либо коммунизма! Разницу между одним и другим социально-экономическим строем, им ещё не объяснили, потому что Неверс и сам толком в них не разбирался. Главное, по хмельному понятию, состояло в том, чтобы в одночасье, проснувшись, от кулаков им, досталась бы вся их, "незаконно нажитая" собственность. Вот, уж, тогда наступит, самая настоящая жизнь! Надолго ли? Это вопрос второстепенный.
   С каким ликованием, в 1940 году встречали они Красную армию! Как шикарно обустраивали "Красные уголки" с портретами великих вождей! Потом снова подполье, но, уже более жесткое, чем при Улманисе. Немцы с такими мазуриками, особенно не церемонились. К стенке - и нет тебя! Но, 1944 год снова принес им неописуемую радость верховенства. Из отнятого у соседа ячменя, Неверс самолично сварил крепкое пиво и устроил нечто, вроде победоносного бала, на который были приглашены "сами власти" из Индры.
   Когда же, в марте 1949 года Неверс обнаружил себя среди тех, против кого всю жизнь боролся, он был в шоке. Мало того! Даже через проведенных здесь восемь лет, он никак не мог взять в толк, что и почему с ним такое случилось! Конечно, в процессе раздумья, у него появлялись некоторые подозрения на товарищей по партии, но конкретную причастность, ни в одном из них, усмотреть не мог. Доподлинно ему было известно лишь то, что списки на вывоз, ещё зимой 1949 года, утверждал сам Петров, с которым ему приходилось не раз, и не два, вместе выпивать. Но, почему, в таком случае, он его не выручил? Вот тебе и друг, вот и единомышленник! Какое странное, было то времечко! Каждый сотоварищ, трясся только за свою, пропитанную самогоном, шкуру. Ища собственной выгоды, в жертву террору приносили даже своих лучших друзей. А как, бывало, дружно, сплоченно, сперва они ждали, а потом защищали Советскую власть! Как самоотверженно нападали на кулаков! Сколько "красных петухов" пустили, по зажиточным подворьям! Бывало, выйдешь вечерком, в сумерки, а на горизонте уже приятное зарево очередного поджога ласкает твой изголодавшийся взор. Да, какие времена бывали! Как хорошо было жить, когда стремился к намеченной цели! И все, впустую. Восемь лет прожитых в Сибири, выброси, хоть на помойку. А что же Петров? Писали, что он по-прежнему возглавляет Краславский район. Нет, он ни за что не поедет туда, где с ним так несправедливо обошлись! Ему и здесь не плохо. Вот, сын закончит в Омске курсы киномеханика, и вернется в совхоз образцовым специалистом. Дочь учетчицей пристроена, и пусть работает. В общем, хоть и в захолустье, но жизнь здесь устроена не совсем плохо. Так что Латвия, может его и подождать.
   Шишанс же, сочувствующим Советской власти стал уже в Сибири. То ли на него подействовали дети, вступившие здесь в комсомол сразу же, по прибытии. То ли случайная беседа с совхозным парторгом Моисеенковым, пробудила в нем страсть ко всему советскому. А, может быть, в его сознании давно тлела искра безоговорочной лояльности к Советской власти, только до времени, не обращал на неё внимания? Вдруг, да как у того портного, который говорил соседу, что: десять лет портняжил, и не знал, что аршин заряжен! В общем, он и не старался отдавать себе отчета в том, что могло толкнуть его увлечься коммунистической идеологией настолько, что, одно время, подумывал даже подать заявление о вступлении в партию, но разругалась жена.
   -Совсем сдурел, под старость! - сокрушалась она, слушая бредни своего мужа.
   Маленькая, худенькая, очень подвижная, энергичная Соня, была полнейшая противоположность высокому, тучному, неповоротливому мужу.
   -В том нет, ничего плохого, - оправдывался тот, удивленный такому сопротивлению со стороны своей второй половины. - Ведь мы, поевши, обувшись, одевшись. А кто нам все это дал? Только Советская власть. Жаль только, что всего этого я не замечал там, в Латвии.
   -Ты бы сперва подумал, прежде чем будешь говорить. Дети, ведь, слушают, - волновалась Соня.
   -Пусть слушают житейские рассуждения своего отца. Если они вступили в комсомол, то это значит, что они раньше меня, поняли достоинство нового строя. Взять хотя бы, тебя. Разве в Латвии ты жила лучше, чем здесь? Там, с темна, до темна надо было за скотиной, хозяйством ухаживать, а тут, сиди себе, да радио слушай. Надо будет, ещё газеты выписать.
   -Я не спорю. Для меня здесь, конечно, легче. Но что ты ровняешь две разные вещи.
   -Вещи разные, а цель одна и та же. В Латвии, кроме мозолей, мы ничего не нажили, да, вдобавок, еще взяли и выслали. Чего, скажи, нам с тобой здесь не хватает? Начальством не обижены, дочку с сыном приняли в комсомол. Этот шаг, должен сыграть очень большую роль в их дальнейшей жизни. Попробовала бы ты в Латвии, такого благосостояния добиться. Да, никогда в жизни, хоть всю душу выверни наизнанку! Я никогда и не предполагал, что так хорошо устроимся. Теперь, сына можно будет отправить учиться в Омск, как это уже сделал Неверс. Дочка тоже при деле. Чего, скажи, нам с тобой еще не хватает?
   -Про дочь, ты мне лучше не вспоминай! Из-за нее, я уже седеть начала.
   На поведение дочери, отец как-то не очень обращал внимание, а в глазах матери, она стала настоящим бельмом. Соня никак не могла смириться с поведением двадцати двух летней дочери Вали, которой, как та выражалась, "до безумия" нравилось погулять с парнями.
   А совсем незадолго перед освобождением, в семье произошел не очень приятный случай. Однажды утром, после завтрака, родители заметили, как дочка побежала к помойному ведру, где ее вырвало. Тоже самое, повторилось и после обеда.
   -Ты, наверное, чем-то отравилась, - забеспокоилась мать.
   -Я думала, что вы сами догадываетесь, поэтому, до сих пор, ничего не говорила, - чуточку замявшись и покраснев, отвечала Валя.
   -Что такое! - вскричал отец, не по весу, подпрыгнув на лавке, и невольно хватаясь за объехавший на животе, ремень.
   -Вы же знаете, что я дружу с киномехаником, - справившись с собой, отвечала дочь.
   -Ну, и что? - дрожащими руками, Шишанс никак не мог отстегнуть застрявшую пряжку.
   -Я от него, беременна.
   -Только этого нам и не хватало! - хлопнула перед собой ладошками, пораженная мать.
   Так и не сумев отстегнуть ремень, отец беспомощно опустил руки, перестал моргать, и удивленно уставился на живот дочери, будто увидел его в первый раз. Но его шоковое состояние длилось, лишь, несколько секунд, после чего, не торопясь, расстегнул пиджак, также спокойно отстегнул, наконец, и стал вытаскивать из петелек брюк, брезентовый ремень.
   -Ты что, опомнись! - вскричала жена, становясь между мужем и дочерью.
   -А, что мне еще остается делать? - повысил голос Шишанс, чуть дрожащими пальцами, соединяя концы ремня.
   -Побойся Бога! Ты же слышал, что она беременна.
   -Поэтому и ремень приготовил, - глухо отвечал, отупевший от неожиданной новости отец, становясь боком к присевшей дочери и платочком вытиравшей испачканный рвотами, рот.
   -Опомнись, прошу тебя! - снова взмолилась Соня, заметив, что муж не только не собирается прятать ремень, а наоборот, удобнее его расправляет.
   -А, что мне, как отцу, остается делать? - снова повторил Шишанс, отрешенным взглядом, уставившись на жену. - Может быть, прикажешь погладить за это по головке, нашу распутницу?
   -Еще раз, прошу тебя опомниться! - немного повысила голос Соня. - Ведь, ребеночек может калекой на свет появиться.
   Шишанс опешил. Неимоверно вытаращив глаза, собрался что-то выкрикнуть, но поперхнулся, закашлялся и отложил ремень в сторону.
   -Ребеночка, говорю, можешь загубить, - продолжала жена, заметив некую растерянность у вознегодовавшего мужа.
   -Сколько? - глухо поинтересовался он, глядя на живот дочери и пододвигая к себе треножный табурет, с круглым отверстием для пальца посредине.
   -Чего сколько? - не поняла дочь, заданного вопроса.
   -Рожать когда собираешься, спрашиваю? - раздраженно, выдавил из себя отец, ерзая на табурете.
   -Еще только половина, - спокойно и просто, будто речь шла о чем - то отвлеченном, не касающегося ее лично, отвечала, уверенная в своей правоте, дочь.
   -Дождались, докатились, вырастили на свою головушку, - ни к кому не обращаясь, выливал свою душу, униженный поведением дочери отец, обводя комнату потухшим взглядом.
   -Ты же, папа знаешь, что здесь так все..., - попыталась успокоить отца, и высказать свое мнение, осмелевшая дочь.
   -Замолчи сейчас же, или я отлуплю вас обоих! - вдруг привстал, разъяренный наглостью дочери, родитель.
   Против отца будущего ребенка, Шишанс претензий не имел. Он знал, что дочь Валя, сумела-таки отбить киномеханика у его многочисленных поклонниц и теперь с ним гуляет, поэтому его, иногда даже забирала гордость за ее успех на таком поприще. Здесь, в глухомани, одно слово "киномеханик" уже вызывало некоторую зависть к этой интеллигентной профессии, а если к ней прибавить еще то, что сам он был секретарем комсомольской организации, в которой состояла и его дочь, то гордиться выбором, можно было вдвойне. Но, и этого мало! После ухода на пенсию Моисеенкова, киномеханику многие прочили пост секретаря парторганизации. Шишанс давно прикинул заначку, что если его дочь выйдет замуж за такого видного в совхозе деятеля, а сам он, естественно, то же станет партийцем, то в будущем, это будет означать, что и его самого, начальство начнет уважать. Что, в этой жизни, еще надо! Но, жена, своими возражениями портила все дело, а идти ей наперекор, немножко побаивался, потому что любил. Все-таки вместе прожито больше двадцати лет. Опять же, эта пьянка. Да, киномеханик много пьет. Но, кроме латышей, кто здесь не пьет, утешал сам себя Шишанс. На то они и сибиряки, чтобы пить. Может быть, они потому и не замерзают, что много пьют, чем согревают, закаляют свой организм. В общем, соображений накопилось много, все они были дельные, и Шишанс ждал только того момента, когда киномеханик Володя, сделает его дочери предложение. А тут, такое! Хоть убегай в болото, топиться! Рушились самые радужные планы на будущее, и требовалась некоторая корректировка в действиях.
   -Теперь что, и сделать там больше ничего нельзя? - с некой надеждой, но окончательно упавшим голосом, поинтересовался Шишанс, глядя, то на дочь, то на жену, о чем-то шептавшихся между собой.
   -Нельзя, уже поздно, - отвечала дочь
   -А он, знает?
   -Нет. Я боюсь ему говорить.
   -В таком случае, поговорю с ним я.
   -О чем ты с ним, будешь говорить? - удивилась жена.
   -Как, о чем? Я же ее отец, поэтому не могу допустить того, чтобы он бросил беременную девушку.
   -Не надо папа, а то ты все только испортишь! - взмолилась дочь.
   -Я думаю, что отец говорит дело, - вмешалась притихшая, было, мать. - Тянуть в твоем положении, никак нельзя. А, почему ты не хочешь?
   -Я его давно изучила. Если он узнает правду, то может, не раздумывая, сразу меня бросить.
   -Так, ведь, однажды он все равно узнает! Лучше, пусть все сразу.
   -Я хочу подольше побыть с ним вместе.
   -И что ты, в таком случае, предлагаешь?
   -Ничего. Просто хочу от него родить.
   -С надеждой, что после родов он на тебе женится?
   -Не знаю, но я его люблю.
   -А если не женится? - допытывался отец.
   -Не знаю.
   -Тогда будет, как той девке, что прибежала радостная домой, и хвастает родителям: как я сегодня Петю обманула. Дать дала, а замуж не согласилась!
   -Ладно, хватит, не мучь свою дочь. В таком положении, ей и так нелегко. Родит, вырастим как-нибудь дитё и без отца, - сказала, смирившаяся с создавшимся положением, мать.
   -А кому потом, с ребенком она будет нужна, ты подумала? - более миролюбиво, как бы возразил Шишанс, распрямляя ремень, и вводя его в петлицы брюк.
   Ответа не последовало. Когда же дочь вышла на улицу, поинтересовался у жены:
   -Ты вправду не знала, что Валя беременна, или только прикидывалась, скрывала от меня?
   -Признаться тебе, мое материнское сердце догадывалось, но ты же, видишь, как с ней можно поговорить. Что не по ней, сразу вспыхнет: не ваше, мол, дело! Вот, и поговори с такой. Остается только надеется на то, что Володя пожалеет нашу глупенькую дочь, когда узнает всю правду.
   -Пожалел волк кобылу, оставил хвост, да гриву.
   -Думаешь, не сойдутся? - ещё с некоторой надеждой на лучший исход дела, спросила жена.
   -Доигралась! Слишком самостоятельной стала, - не отвечая на вопрос, пробубнил себе под нос, сраженный услышанной новостью, муж.
   -Кто их, молодых, теперь поймет! Что хотят, то и делают, куда хотят, туда и идут. Мы им, больше не указ, - вздохнула мать. - Разве, в наше время, можно было о таком подумать!
   -То была Латвия. Так ты говоришь, что, по её мнению, все это не наше дело?
   -Так было. Впрочем, сам видел, что девка домой поздно приходит. Мог переговорить с ней, на эту тему. Тебя бы, как мужчину, она лучше послушалась бы. Что я, женщина.
   -Да, согласен, промашку мы дали. Знаешь, мне что вспомнилось?
   -Что там, еще? - насторожилась жена.
   -Не пугайся, ничего особенного. Мне вспомнились ее слова, что она тебе отвечала.
   -То, что "не наше дело"?
   -Да, именно это высказывание.
   -Ну, и что?
   -Мне вспомнился один анекдот, что некогда рассказывал Чайка, покойник. Поскольку, сегодня он немножко и нас с тобой задевает, то послушай.
   -Если глупый, то не надо.
   -В жизни встречается не только умное, но и глупое, поэтому и с ним, с этим глупым, тоже мириться надо, говорил тот же, Чайка. Слушай. Приходит дочка поздно домой один раз, другой, третий...
   -Тише, а то она у дверей, может подслушать.
   -Пусть слушает, этот анекдот, как раз ее и касается. Для таких, как она и придуман, а, скорее всего, взят из жизни. Приходит, значит, дочка поздно домой один, второй, третий раз, а на четвертый мать у нее и спрашивает: где ты, доченька, так долго гуляешь? С подружками, с парнями гуляю, отвечает. Веди, доченька, себя с ними осторожно, поучает мать, а то, от парней всего можно ожидать. Не волнуйся, мама, отвечает, нич?во со мной не случится. Так, один раз, другой, а потом мать замечает, что ее дочка уже пузатая ходит. Она и спрашивает: вот ты, постоянно мне твердила, что все нич?во, да нич?во, а родить-то собираешься от чавС?
   -Пустое мелешь! Мы перед фактом, а что предпринять, не знаем.
   -Может быть, мне все-таки сходить к Володе, переговорить, как мужчина с мужчиной. Я о нем, всегда был самого хорошего мнения. Как отца Вали, он должен меня понять.
   -Постой, не торопись. Ты слышал, что она сказала? Как бы ей, действительно, таким поступком все не испортить.
   -А ты что, все-таки надеешься, что замуж возьмет?
   -Не из таких он, конечно. Я его тоже неплохо знаю. Но, надо подождать, посмотреть. Ведь, узнает же он однажды и без нашей подсказки.
   -Да, парень он не из надежных, девками избалованный. В очередь, поди, к нему стоят.
   -Не хами, и без того тошно.
   -Разве не правда? Даже нашу фельдшерку Нину, и ту успел поменять.
   -Все мужчины одинаковые.
   -Девки от них, тоже мало отстали.
   Итак, с момента открытия этой небольшой семейной тайны, период беззаботной жизни Шишанса, подходил к концу. Это он отлично соображал и теперь, хлюпая высокими кирзовыми сапогами по солончаковой сибирской грязи. А сколько, бывало, надежд связывал он с этим киномехаником! Какие радужные перспективы сплетались в его воображении, когда мечтал, что дочь может выйти за него замуж. Из своих скудных сбережений, он собирался купить в совхозе, и подарить новой парочке, годовалого теленочка. Но если, до сих пор Володя не заикался о свадьбе, то вряд ли он вообще, на нее нацелен. Пройдет еще несколько месяцев, и он станет дедушкой. Интересная ситуация! Как хорошо, что он не собирался уезжать на родину, а то бы, куда с малышом! Вот, закончит сын Омские курсы, тогда посмотрим, подумаем о дальнейших шагах. Впрочем, там будет видно.
   Как говорят, сколько людей, столько и судеб. Вот и они, уже расконвоированные, свободные, с паспортами в кармане, а у каждого свои перспективы, заботы, печали, радости. В перерывах между совместными разговорами, каждый думал, рассуждал о своем положении, дальнейших шагах, а парочка старых быков все тащила, да тащила высокую бричку, в свой родной совхоз, где в прошедшую зиму, они чуть, было, не погибли с голоду.
   Каким удивительным чутьем, обладают эти выносливые животные! Казалось бы, какая им разница, куда, что тащить, где и как ходить. Ну, раз, уж, такая судьба на роду написана, что хочешь, не хочешь, а тебя обязательно впрягут в ярмо, и кончено дело! Ан, нет. Спокойно воз они тянут только тогда, когда удаляются от родной деревни. Когда же возвращаются, то и подгонять не надо, сами торопятся. Особенно, на последних километрах.
   Въехали в деревню поздно, когда на столбах зажгли электричество. Несмотря на позднее время, в избе Скайдриты, сидя на скамейке и кровати, дожидались ее возвращения самые нетерпеливые землячки. Пока счастливая хозяйка раздевалась, собравшиеся, с большим любопытством разглядывали, прощупывали пальцами, некоторые даже подносили к носу, ее новенький, с темно-зелеными корочками, паспорт.
   -И на паспорт успела сфотографироваться! - удивлялись они. - Вон, какая видная женщина на фото! Если сравнить, на самом деле, ты выглядишь намного полнее.
   -Это Рацинек, меня фотографировал в прошлом году. А вы, разве у него не фотографировались?
   -Есть и у нас, его память.
   -У меня была с собой и старая фотография, когда нас сразу же, по прибытии, снимали на "Справки". Но в паспортном отделе, ее забраковали. Там какое-то мазутное пятно, по моей бороде расплылось.
   -Зачем же ты ее совала в мазут?
   -Это все, наш Сашка Мезинцев натворил.
   -О! Если виноват он, то пятно несмываемо.
   -Как не смываемо и все то, что с нами сделало Советское правительство.
   -Фотографировали тебя в прошлом году, а если сравнить с сегодняшней внешностью, то кроме полноты, почти что не изменилась.
   -Потому что без мужика, - в резон вопросу, отшутилась Скайдрите.
   -В совхозе столько мужчин, а ты не смогла подобрать себе пару.
   -СтРящие меня сторонились, а не стРящих я сама не хотела.
   -Может быть, еще и твой жив.
   -По дороге, мы с мужиками об этом уже говорили. Они тоже так подумывают, но я давно молю Бога, как заупокойного. Не стоит себя обольщать тем, что не может быть на самом деле.
   -Так, что же ты теперь, собираешься делать?
   -С чем?
   -Конечно же, со своей свободой. Уедешь, или останешься?
   -Этот глупый вопрос, по дороге, и мужики мне задавали. Я решила, что это они от счастья рехнулись умом, поэтому и спрашивали.
   -Ты уверена, что от счастья?
   -А с чего бы, еще! Надо быть последним идиотом, в крайнем случае, дураком, чтобы не возвращаться туда, от куда тебя забрали, где твоя родина. На то она и называется Родина с большой буквы, чтобы на нее возвращаться, любить ее, помогать ей, в трудную минуту. По мере возможности, конечно.
   -Ты, как-то по - научному отвечаешь, что с тобой даже страшно спорить. У тебя, какое образование?
   -Четыре класса, с пятым коридором. Что, мало, скажете?
   -Не боишься с детьми, в такую дальнюю дорогу?
   -Из нашего сегодняшнего разговора я поняла одно: вы до сих пор, так и не уяснили, что для нормального человека обозначает его родина. А это значит, что мало вас здесь подержали, поиздевались над вами. Еще у нас, в Латвии, говорили, что только безродные Иваны живут там, где им кажется лучше. Я же, латышка, у меня есть своя родная земля, которая меня кормила, и в которой я хочу найти вечный покой.
   -Вот, и посоревнуйся с тобой! А еще говорят, баба!
   Хотя беседа и велась в полушутливом тоне, все понимали, что в ней отчетливо звучала не только тоска по Родине, но и безграничная, за нее, гордость. Пусть она находилась за три тысячи километров от сюда! Но, рожденным и вскормленным на своей холмистой груди людям, даже на таком большом расстоянии, давала и поддерживала духовные силы, веру в себя, в лучшее будущее. Родина могла гордиться тем, что, несмотря на все смуты и трудности, сумела взрастить на своих урожайных нивах беззаветно преданных ей, людей. Конечно, бесспорно и то, что на этих полях проросло и много сорняков-предателей, подхалимов, отщепенцев, как и прочей вредной дряни. Радовало только то, что все они были в меньшинстве.
   Скайдрите с детьми, уезжала самой первой. За восемь лет, что провела в ссылке, сумела накопить только на обратную дорогу, да и то, только с последней получкой. Продукты в дорогу, собрали, как говорится, всем миром. Уезжала ранним, воскресным утром на Омской машине, и провожать пришли все латыши центральной усадьбы. Ей надавали столько латвийских адресов, куда она должна была зайти лично, чтобы рассказать о житье-бытье в Сибири, что, если бы она попыталась всех посетить, на это ушло бы не меньше полугода. Остающиеся считали, что вместо бездушных, письменных строк, которые они слали на родину, лучше всего, послушать рассказ живого свидетеля.
   Заторопился и Рубис. Его жена, вскоре, должна была родить, и к этому моменту, он хотел успеть добраться до Польши, где его уже ждали. С собой забрал почти все вещи, которые имел в доме, загрузив ими, полкузова машины. Так как Неверс с Шишансом уезжать не собирались, то земляки о них, старались больше и не говорить.
  
   Если всю зиму, на деревенской улице властвовал непроходимый снег, то каждую весну, а летом, после обильных дождей особенно, она горемычная, превращалась в черноземно-солончаково-торфяное месиво, которое даже нельзя было назвать обыкновенным словом, грязь, в прямом смысле этого выражения. Из-за отсутствия, даже малейшего уклона почвы, все, что на ней имелось, оставалось на одном и том же месте, а под воздействием палящего солнца, законсервированная жижа принимала синевато-свинцовый отлив, с какими-то неземными оттенками. Образовавшаяся субстанция была не только жидкой, но и вязкой, клейкой.
   В такое время, как и в заснеженные зимы, по проезжей части старались не передвигаться, а если ходить, то по обеим сторонам улицы, вплотную прижимаясь к плетню, либо жердяному забору, тянувшемуся с одного конца деревни, до другого. Хотя и здесь было не особенно сухо, зато не вязко. Местные жители, да и ссыльные тоже, к такой обстановке настолько привыкли, что ее просто старались не замечать. Она давно вписалась в их сознание, как эти болота, заборы, ворота, скотобазы без крыш, крыши изб, покрытые перевернутым дерном, в общем, как само собой разумеющееся естество. Может быть, ко всему этому, со временем, привык бы и новый директор совхоза, но, судьба сыграла над ним свою собственную мелодию. Не поддавшись на соблазн обыкновенным простолюдинкам, директора совхоза, почему-то потянуло к Люсе, что по-прежнему работала заведующей молоканкой. А у той, как назло, в связи с разницей в возрасте, не было особого желания вступать с ним в близкий контакт. Она была, намного старше. Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Поскольку контора с молоканкой располагались на противоположных концах деревни, то топать к девушке влюбленному Гусеву, приходилось как раз по этой самой раскисшей улице, к чему он, видимо, еще не совсем привык. Вызвав к себе прораба, как бы, приказал:
   -Нашу улицу, надо сделать, как у людей.
   Потесинов, недолго думая, встретив Журова, в свою очередь, сказал:
   -Директор требует, что бы мы сделали такую же улицу, как у людей. В войну, ты тоже повидал много разных улиц. Какие они там, "у людей"?
   -Такие, по которым можно не только ездить, но и ходить, не начерпав в ботинки грязи, - пару раз чмыхнув в нос, отвечал десятник.
   -А, как это делается?
   -Об этом должны знать латыши, - уверенно, отвечал Журов, поправляя на пустой глазнице, черную повязку. - Там, на западе, по любым улицам можно ходить в бальных туфлях, и не замараешься.
   -В таком случае, свяжись с ними, а то наши люди дальше районного центра небыли, не знают, что в таких туфлях можно и по дорогам гулять.
   Вечером, зайдя домой к Чесниньшу, Журов спросил:
   -Не помню, от кого я слышал, но это правда, что твой отец, будто строительством дорог некогда занимался?
   -Было такое дело, - признался Чесниньш. - В детстве, я часто бегал смотреть, как люди с лопатами копошатся, а ездовые на телегах, гравий подвозят.
   -Знаешь, тут такое дело. Нашу улицу надо бы было привести в порядок. Сам видишь, что бывают времена года, как и сегодня, когда по ней, ни проехать, ни пройти. До сих пор, никому в голову не приходила такая мысль. Но, сам понимаешь, времена, люди меняются. На месте ничего не стоит. Директор просит, или приказывает, понимай, как хочешь, привести нашу единственную улицу, в порядок. Не мог ли бы ты, чем-нибудь нам помочь? Ты хоть видел, как это делается, а мы темнота, в таких дорожных делах.
   -Но, здесь же, нет гравия, чем укреплять подложку, а на торфе ничего не получится.
   -Я в таких вещах обыкновенный профан, поэтому и пришел к тебе посоветоваться, как лучше придумать, чтобы улицу осушить.
   -Если только осушить, как ты предлагаешь, то это полбеды. Просто, по сторонам прокопать канавы, а середину приподнять.
   -Предложение дельное. Я переговорю с Потесиновым, а то ему отчитываться перед директором.
   -А кто будет поднимать, канавы копать, если людей и так не хватает? - удивился прораб, выслушав предложения десятника.
   -Надо доставать грейдер.
   -Что это такое? Лопата, что ли, какая?
   -Похож на лопату, только его трактором приходится таскать.
   -В таком случае, директор должен знать. Не может быть, что бы, как и я, не видел он, грейдера. Райцентр, останется райцентром. Там должно быть, всегда все самое передовое.
   -Но, ты заметил, что и в райцентре улица тоже без канав, да и грязи на ней, мало меньше, чем у нас.
   -Зато у них, вместо тротуаров, дощатые лежневки положены.
   -Только против райкома, да милиции.
   -И то, прогресс.
   Предложение по осушке улицы, было тут же передано директору, а через неделю, у кузницы мастерской стоял старенький, ржавенький, с облезлой краской, но грейдер, доставленный из Омска специальной машиной. Здесь его, должны были довести "до ума". Им занялись Чесниньш с Язепом. А еще через пару недель, при стечении всей деревенской ребятни, свободных от работы взрослых, встревоженных собак, оттесненных к забору свиней, недовольных гусей, проходили пробные испытания новой, невиданной доселе, техники.
   Потом наступили обыкновенные, рабочие будни. Гусеничным трактором, Язеп тащил грейдер, на котором, уцепившись за рулевое колесо регулирующее нож, важно восседал Чесниньш. Больше недели, с самого раннего утра, до позднего вечера, "полосовали" они деревенскую улицу, сгребая чернозем с торфом к ее середине, оставляя некое подобием канавы, по обеим сторонам.
   -Как же мы по такой возвышенности, ездить-то будем? - ужасались шофера, топчась на гребне рыхлого возвышения.
   -Здесь и быку-то не пройти, упадет, сползет в канаву.
   -Надо было этот торф, мешать с цементом.
   -Нет, лучше с кирпичом.
   -Где ты его достанешь! С тальником, лучше всего.
   -Тогда вообще, бревна.
   -Ограждения по бокам следует поставить, тогда и быкам будет надежнее.
   -Если бы еще чуток повыше, то и соседа через дорогу, не увидишь.
   -Точь-в-точь, как военный бруствер.
   -Будто ты видел, когда-нибудь бруствер.
   -А, как-жеть! В войну, из газет. Там фотографии были. В кино, тоже показывали.
   -Стрелять из-за него будем, друг в друга.
   -Нет, лучше за ним прятаться, когда с чужой женой согрешишь, а муж узнает.
   Вот, такими пересудами, сопровождалось обновление главной, и единственной улицы в Чапаево. По предложению директора, её грейдировали только в "старой" части деревни, то есть от конторы до скотобаз, рядом с которыми находилась и молоканка, оставляя "на потом" ее продолжение в сторону, теперь уже бывшего, кирпичного завода, куда продолжалась активная стройка различных объектов.
   По несколько раз за день, приходилось Язепу проезжать мимо заветной больницы, в которой, он предполагал, в это время находится его, не состоявшаяся любовь. И в его воображении, вновь и вновь возникали моменты пережитого им, в эту зиму, а с ними и некоторые размышления, касающиеся той неудачи. Обо всем этом, он передумал, проанализировал еще тогда, когда не повезло, однако, "все это", вновь всплывало при каждом проезде мимо заветной избы, мимо старого колодца. "Конечно, я не красавец, - рассуждал Язеп, про себя, - но, не настолько же, отвратителен, что бы вообще не нравиться девушкам. В деревне есть парни, куда невзрачнее меня, но, сколько известно, ни одного из них, девушки не отвергали. Взять хотя бы, того самого киномеханика. Последний пьяница, от которого, не доходя, за десять метров, уже несет перегаром, а девки за ним - гужом. Даже за особую честь почитают, провести с ним ночь в той аппаратной будке!
   Как и в те зимние дни, он настолько увлекался своими мыслями, что забывал управлять трактором. И только хрипловатый окрик Чесниньша, заставлял его хвататься за нужный рычаг, чтобы выправить путь трактора. Но, напрасно он бросал мимолетные взгляды на заветное окно, в надежде, что там может показаться головка Нины. Уборщица да. Только ее сморщенную физиономию он и различал в мутноватом стекле, обрамленном искусно вырезанными наличниками. "Корова старая! - возмущался про себя Язеп. - Не может окна помыть. За что только деньги ей там, платят?".
   После продуманного грейдирования и добросовестной утрамбовки тракторными гусеницами, улица преобразилась настолько, что стала местной достопримечательностью. Полюбоваться ею вечером после работы, выходили многие оставшиеся на лето в деревне, жители.
   Но, случилось так, что этой новизной, они любовались только до первого, хорошего дождя. С покатой проезжей части, вся вода теперь стекала и собиралась в канавах. Её там собиралось слишком много. Ребятишкам это показалось забавным, и они в торфе, под проезжей частью, стали рыть замысловатые туннели. Когда в них стали проваливаться колеса машин, директор приказал участковому, строже следить за порядком в деревне, а наиболее ретивых оборванцев, приводить к нему для разбирательства.
  
   Было воскресенье, когда в последний раз утрамбовав улицу гусеницами, Язеп отогнал трактор в мастерскую и пошел к болоту умыться. К той самой глубокой яме, что была вырыта между пекарней и баней. В нормальные годы, мягкой водой она снабжала не только эти два, важнейшие для деревни объекта, но из неё жители брали воду также, для хозяйских нужд. Сюда же приходили и помыться. Чуть в стороне, в болотной выемке между кочек, с длинных рыбацких сапог, парторг Моисеенков отмывал присохший навоз. На всю деревню, такие модные сапоги имелись только у него одного.
   -Видел твою работу, и ставлю на самую высокую оценку, - похвалил он Язепа, поздоровавшись, и стряхивая с рук остатки влаги. - Уверен, что так добросовестно, может работать не каждый.
   -Разве до сих пор, я работал хуже, что стали замечать меня только теперь, когда целыми днями, маячил перед деревенскими окнами? - удивленно спросил Язеп, выбирая место поудобнее, чтобы не поскользнуться в яму.
   -Становись с этой стороны, здесь лучший подход, - указал он удобную вмятину с той стороны, где стоял сам. - Ты меня, не правильно понял. Все вы, латыши, как работали хорошо, так и сейчас работаете. Разница заключается только в том, что одна и та же работа, у одних получается с натяжкой, а у других сразу, будто само собой разумеющееся. И хотелось бы поправить, да нечего.
   -Я-то думаю, что ездить взад-вперед по прямой улице, большой выучки не требуется, - и принялся умываться. А парторг, между тем, продолжил:
   -Не скажи! Ездить и то, можно по-всякому. Возьмем хотя бы нашего Илью, что на полуторке работает. Счастье, что у нас нет канав, а то бы, только в них и сидел, либо переворачивался.
   -За хорошо проделанную работу надо хвалить не меня, а Чесниньша. Это от него, зависело качество работы.
   -Да, и он тоже молодец. Я почти ежедневно наблюдал за вашей работай и думал: почему это наши, местные, не могут также качественно выполнить то, что им поручают? Латыши могут, а они - нет. Нельзя сказать, что они не стараются. И сена накашивают, и силос закладывают, и коров подоят, как и прочие совхозные работы выполнят. Но, как что, чуть посложнее - ни в зуб ногой, как в народе говорят!
   -Просто не привыкши. Без Чесниньша, и я бы смотрелся никудышным специалистом. К тому же, это наша единственная улица. Для нас она, как родная. Разве такую дорогу можно сделать плохо?
   -Похвально, что вы полюбили нашу неказистую деревушку. Мне она дорога, вдвойне. В ней я родился, вырос, здесь я и умру.
   -Мы к ней, тоже привязались, хоть и не по своей воле. Столько лет, уже, здесь прожито!
   -Только настоящие патриоты, могут отвечать так просто, как ты мне сейчас. Мне нравятся твои мысли. Могу только добавить, что многие местные, которые здесь прожили всю жизнь, по-настоящему любить свою деревню, так и не научились.
   -Наверное, время такое. А может быть, и сами люди виноваты.
   -Люди. Только сами люди виноваты! Это, от них все зависит. Несколько лет до вас, сюда прибыли украинцы, тоже ссыльные. О них, я не могу сказать ничего плохого, но с вашим появлением, деревня сразу преобразилась. Заметил ли ты, у коренных сибиряков, у изб, под окнами цветочные клумбы? А цветы? То-то же! Здесь, под окнами, одна картошка, а где её нет, сплошной бурьян. Теперь возьмем вас, латышей. Не успели построить избу, а вокруг неё, уже море разнообразных цветиков. Вот тебе, и разница. Правильно я говорю?
   -Может быть, сибиряки не сеют цветы потому, что не могут достать семян. Нам, так из Латвии присылают.
   -Молодец! Ответ, прямо-таки дипломатический. Ничего не добавишь.
   Вымыв лицо, поковыряв мокрыми пальцами в ушах, Язеп отошел в сторону, чтобы сполоснуть сапоги, когда в голову влетела назойливая мысль: к чему бы, это, он так разоткровенничал? До сих пор, Моисеенков не принадлежал к тем, которые могли запросто подойти и поговорить. Среди местной деревенщины, он немножко выделялся городской интеллигентностью, проступавшей в разговоре, в поведении, одежде, ограниченной связи с нежелательными лицами, к которым принадлежали и все ссыльные. Склонность к художеству, только подчеркивала его обособленность от остальных смертных.
   "Значит так, - моментально рассудил Язеп. - Если парторг позволил себе опуститься до такой, почти интимной беседы, значит, он что-то замыслил необыкновенное. Слыханное ли дело, чтобы Моисеенков стал вслух сравнивать латышей с местным населением, причем, не в пользу последних!"
   Большинство сибиряков отличалось от латышей, предельной откровенностью, к чему последние, успели привыкнуть, и даже, некоторые из них, сами стали немножко болтливыми. Но, этот же, никогда не принадлежал к тому, сибирскому большинству! Значит, надо прикусить язык, и, если не промолчать, то, в крайнем случае, обдумать ответ. А Моисеенков, между тем, продолжал распространяться:
   -Тему, о вашей самоотверженной работе, я хочу продолжить. Теперь, новое советское руководство, на все смотрит совсем другими глазами, нежели прежнее, - и, составив ноги рядышком, полюбовался на свои длинные, резиновые сапоги. - Мы здесь, во многом, тоже изменились. Подумай сам, разве в те, далекие времена, нам было позволено хорошо о вас отзываться? Слово "ссыльной" звучало так же само, как и "заключенный". А вы, за ваш добросовестный труд, давным-давно заслужили самые лучшие отзывы, заработали сотни, если не тысячи похвальных грамот. Но мы, не имели права их вам давать. Сейчас, мир изменился. Даже я, секретарь парторганизации, сегодня могу свободно выражать свои мысли, и не бояться этого.
   "Какую чепуху над моим ухом, он мелет! - снова удивился и испугался Язеп. - Дома ждет мама, а я здесь должен выслушивать, непонятные для меня распинания, болтливого парторга. Не может быть, что это, просто так! Надо от него ждать, чего-то более серьезного. Взять, да уйти, тоже неудобно. Все-таки начальник".
   -Вы начальники, может быть, и чувствуете перемену, но, что изменилось конкретно, я не представляю? - не выдержал, наконец, Язеп. Недомолвки, да намеки, стали играть ему на нервы.
   -О, многое изменилось! Если раньше нас контролировали, начиная с самой Москвы и кончая райкомом, то теперь, мы сами себе хозяева.
   -Если так, то это похвально. Москва, сняв с себя ответственность, стала больше доверять низшим руководителям, которым на местах лучше видно, как поступить в том, или ином случае. Здесь же не враги, а тоже люди, которые пекутся о благосостоянии государства не меньше тех, что повыше, - высокопарно, отвечал раздосадованный Язеп.
   -Как же, как же! - неожиданно встрепенулся собеседник, будто только такого ответа и ждал. - Забот, как говорят, полон рот, вот и вертишься, как белка в колесе. Там надо поспеть, здесь разузнать, еще где-то посоветовать, а в некоторых случаях и одернуть зарвавшихся. Ведь, от неуместных и излишних разговоров, часто подрывается не только авторитет руководителя, но и целого коллектива, в котором он работает. Не надо забывать того, что за этим человеком, иногда, стоят интересы целого государства, всего коммунистического движения. А то, как говорят, чем чёрт не шутит, пока Бог спит!
   -Я в таких вопросах не разбираюсь, - честно и скромно признался Язеп, почувствовав приближение кульминации, их общения. - Видишь сам, что в моих руках только тракторные рычаги управления движением, и мне этого вполне достаточно. Политикой же, пусть занимается тот, кому она нравится и кому за это платят.
   -Конечно, конечно, - поспешно согласился Моисеенков. - Сколько я слышал, в своей Латвии, вы жили в деревне и с политикой были связаны, очень мало.
   -В то время, я был еще совсем ребенком, поэтому, сегодня мне трудно судить о тех временах. Но, твердо запомнилось одно: все устремления родителей были направлены на то, что бы было чем кормить семью.
   -Между прочим, в это бурное время, без политики, даже в нашем заболотье, и то не прожить. Никита Сергеевич Хрущев дал людям свободу и некоторые, особенно рьяные лица, пытаются безоглядно ею воспользоваться, давая безграничную волю, болтливым языкам. В связи с создавшимся положением, государству безотлагательно требуются сдерживающие моменты, а попросту, вовремя останавливать, чрезмерно зарвавшихся трепачей. Но, что бы до этого не допустить, эти элементы следует выявлять загодя. Поэтому, нам важны любые маломальские сведения от незаинтересованных лиц, вроде тебя.
   "Вот оно, началось!" - ужаснулся Язеп. Он так растерялся, что даже повернулся к парторгу спиной, будто собрался уходить.
   -Постой, не торопись, - положил тот ему руку на плечо, а потом, спокойным голосом продолжил. - Ты свою работу сегодня закончил, я тоже, поэтому спешить нам некуда. К тебе я приглядываюсь давно, а по душам поговорить, довелось только сегодня.
   -На тощий желудок, долго говорить не очень интересно, - сказал Язеп то, что первое пришло в голову. - После утреннего бутерброда, я еще ничего не ел и уже слышу, как кишка кишке, бьет по башке. Сегодня мой трактор, самый ходовой, только поспевай. Когда ж тут, на обед прерываться!
   -Нет, кушать надо вовремя и регулярно, а то желудок можно испортить. Прошли те времена, когда совхоз сидел на голодном пайке.
   -Я это понимаю, но рано пришлось вставать, не хотелось маму будить. Она у меня, и так побаливает. Завтра, снова раненько в поле. Задание уже имею, - собирал Язеп все, что первое приходило в голову, лишь бы отсрочить неизбежное предложение, которое, вот-вот должно было сорваться с языка парторга. За этот, коротенький промежуток времени, он должен был максимально собраться, чтобы не наговорить глупостей, при ответе. В эту минуту, не отдавая себе отчета, он держал экзамен на аттестат зрелости.
   -Работа, работа. Вечно работа! Так, аж до самой смерти от неё никуда не деться. Впрочем, я иду в контору, так что нам с тобой по пути, - и плечо в плечо, зашагали рядом. Через несколько десятков шагов Моисеенков, полуобернувшись к Язепу, снова вкрадчиво заговорил. - Вот, уже целых восемь лет, как вы здесь живете. Скажи, какими они тебе показались?
   "Какое тебе, собачье, дело!", очень хотелось ответить Язепу, но сдержался. Приходилось хитрить. Не последний же день, он здесь живет.
   -Это, смотря с какой стороны взглянуть, - уклончиво отвечал он, удивляясь сам, своей находчивости. - Пока те годы тянулись и мы их проживали, сладости, на тот конкретный момент, не чувствовали. Но, если посмотреть на них с вершины сегодняшней, то, будто, и ничего страшного. Все пережитое пригладилось, подровнялось, притерпелось. Но, то самое, пережить второй раз, я не согласен, ни за какие деньги!
   -Может быть, есть какая обида на руководство? Директора так часто менялись, что не удивительно.., - не докончил фразы Моисеенков, но тут же, продолжил. - Со своей стороны, что в моих силах, я готов помочь.
   "Интересно, за кого он стал меня принимать?" - в очередной раз, подумалось Язепу, а вслух произнес:
   -Еще чего! Все нормально, все в порядке. Просто, мы, латыши, очень долго не могли привыкнуть к неволе. Теперь жить можно. Самое трудное позади. Только, вперед!
   -Значит, втянулись?
   -Еще как! Куда же деваться.
   -На родину охота?
   -Если бы было куда.
   -А, что?
   -Дом снесли, земля с инвентарем, под колхоз. С чего, жить-то начинать?
   -Может быть, с мамой, решили остаться здесь жить?
   -Всяко мы с ней обговорили, но окончательное решение примем только тогда, когда полностью освободят.
   -Значит, в Латвию, мама особенно не рвется?
   -Я уже говорил, что некуда. Притом, папа здесь остается...
   -Правильно сделаете, если останетесь и вы. Оставлять одного родителя, грустновато.
   -Да, оставлять одного папу, жалковато. Да, к тому же, здесь мы успели привыкнуть. Местные жители с нами обращаются, как с равными.
   -Вот, ты общаешься с другими латышами. Они что, такого же мнения, как и ты с мамой? Я имею в виду сегодняшнюю обстановку в совхозе и стране.
   "Запутать старается, зараза!", но, собрав всю свою сообразительность и мужество, нашелся:
   -Я тебе уже говорил, да ты и сам знаешь, видишь, что большую часть времени я нахожусь в поле, да болоте. Откуда мне знать их мнение. К тому же, всякие сплетни, мы с мамой, никогда не слушаем, не в нашем обычае ими питаться. Скажу больше: для нас они, отвратительны!
   -Говоря откровенно, я тоже не любитель всяких оговоров. Но, не надо забывать, что время меняется так стремительно, что, иногда, за ним даже трудно уследить, угнаться, если хочешь. Еще зимой, кто мог подумать, что вас начнут освобождать! Ан, глядь, и четыре семьи уже на свободе. Между прочим, а как остальные латыши отнеслись к их освобождению?
   -Деревня - не город, здесь все на виду. Поэтому, что знают другие, то же самое знаю и я.
   -И то, правда, - согласился парторг. - Здесь ни от кого, и ничего не скроешь. Но я замечал, что у некоторой части латышей было вполне оправданное волнение. Как это, мол, так! Одних освобождают, других нет. За какие, мол, заслуги такая поблажка!
   -Чему ж тут удивляться! Из лагерей, да из тюрем, тоже всех разом не выпускают. Моего папу когда-то освободили, а другие, такие же самые, как и он, остались. Задержали их. Все естественно. Кто их судьбой распоряжается, тем лучше виднее, с кем и как поступить.
   -Да, ты прав. Я считаю, что это самая первая ласточка, за которой должны прилететь и другие. Освобождение, не за горами.
   -Какое освобождение, ты имеешь в виду? - невольно вырвалось, у Язепа.
   -А-а, вижу, тебя заинтриговало! Ну вот, к примеру, возьмем хотя бы тебя. Разве тебе не хочется, как тому же самому тягловому быку, сбросить ярмо притеснения? Не говори только обратное, все равно не поверю. Да, Сашки нет, но, разве после него вас освободили? Стало легче? Духовно, может быть, а прочее, ведь, ни в чем ваша жизнь не изменилась. Я понимаю, что свобода есть естественное стремление каждого, мало-мальски разумного существа. Люди - тем более! Но, ту же, самую свободу, иногда надо добиваться, иногда зарабатывать. Скажи, что я не прав? - и дружески положил тяжелую руку, на плечо Язепа.
   "Как такой грузной рукой, он может нарисовать портрет?" - удивился Язеп, а вслух сказал:
   -В этом ты, конечно, прав. Уже целых восемь лет, как мы ограничены совхозной территорией. Мне вспомнилось, как в самом начале, без разрешения Сашки мы не могли выехать не только в райцентр, но и даже на свою, Петрову гриву. В противном случае, предупреждал Сашка, ваша отлучка будет воспринята, как попытка к бегству. Чудной был человек!
   -Помню, было, такое дело. Но, его так научили, а он только и делал, что выполнял возложенные на него обязанности. Они, эти обязанности, иногда задаются, как мы говорим, "сверху". Иногда подданные государства их выполняют добровольно, по велению сердца, как принято говорить. Вот, ты бы, не хотел, иногда, удовлетворять мое любопытство?
   -Как, это? - встрепенулся Язеп.
   -Очень, даже, просто. Только не бойся. Оно всегда будет исключительно в рамках возможного.
   -Ничего не понимаю! - прикинулся Язеп простачком, а у самого по коже, мурашки забегали. На протяжении всей беседы, он ждал и боялся такого предложения. Но вот, оно, наконец, прозвучало! Что, за ним, теперь может последовать?
   В это время, они поравнялись с углом конторы, где и остановились. Самый важный и ответственный момент разговора наступил только что, поэтому уходить, Язеп не имел права. Следовало ждать более конкретного продолжения.
   -В моих руках много важных и сильных рычагов, которые в нужный момент, я мог бы нажать, что бы человеку сделать что-нибудь приятное, - разоткровенничался Моисеенков, пристально глядя в глаза собеседнику.
   -Это, наверно, хорошо, когда в руках держишь власть. У меня же ее нет, да и зачем мне она, если начальником я так-и-так никогда не стану. Но, что такое рычаги, я усёк давно. Как здорово моими рычагами можно управлять движением трактора.
   -Шутник! Но, может быть, я не очень ясно выразился, и такое бывает. Мои рычаги, это жизненные повороты. По своим связям я, например, мог бы постараться, чтобы вашу семью освободили пораньше.
   -Кто ж от такого откажется! - встрепенулся Язеп.
   -А я, о чем говорю! Только надо учитывать, что "за так" и мне никто не пойдет навстречу.
   -И что для этого нужно?
   -Там, наверху, - и всей пятерней, указал в сторону райцентра, - так же, как и я, интересуются различными темами, которые, в некоторой степени, мешают развиваться нашему обществу. Ты же, в самой гуще масс, хоть ты и утверждаешь, что твое дело - поле. Человек, который свои мысли побоится высказать в моем присутствии, легко может сболтнуть, в твоем.
   -Пусть болтают! Мне что, жалко, что ли. На то и язык подвешен, чтобы болтался.
   -Той болтовней, соответствующие государственные органы, даже очень интересуются, потому что из той самой болтовни, складывается общественное мнение. Так что, товарищ, у тебя появляется редкая возможность, конечно же, через меня, помочь этим людям, нашему государству, в целом. А если ты спросишь, что взамен? Конечно же, досрочное освобождение гарантировано!
   -Ты же только что говорил, об освобождении всех ссыльных?
   -Нет, дословно, так я не говорил. Я только допустил такую возможность, вот и все. А волокита с освобождением, может длиться, если не годами, то месяцами обязательно. Я тебе открою маленькую тайну. Освобождение будет происходить дозировано, так что, пока дойдет очередь до последнего, ой, сколько воды может утечь!
   -Сперва ты меня обрадовал, потом опечалил. Но, поверь мне, в таком деликатном деле, я тебе не помощник. В первую очередь, я крестьянин, а это значит, что мое поле деятельности находится там, - И Язеп обвел рукой весь горизонт. - Представь себе нашу округу. Луг, грива, поле, болото, что б оно провалилось. Но, поскольку без него мы прожить все равно не сможем, пусть в числе наших красот, фигурирует и оно. Чем, не красота? Мне здесь все симпатизирует.
   -Молодец! - похлопал парторг Язепа по плечу. - Твой ответ мне очень понравился. А теперь айда, пошли по домам. Так ты говоришь, что завтра рано вставать?
   -С этим трактором, приходится поспевать везде, где потребуется.
   -Понимаю, понимаю. Ну, пока.
   -До свидания.
   И, лишь зайдя во двор, и закрыв за собой ворота, Язеп снова почувствовал тех же мурашек, что бегали по его спине в самом начале их встречи. "Так вот как, оказывается, вербуют людей для предательства! Предельно примитивно и просто. Тут постоянно надо быть начеку. Придется кое-кого из свих предупредить, а то мы болтаем, да болтаем всякую чушь, что взбредет в голову. Оказывается, что для нас она чушь, а кое-кому золотая жила. Одно необдуманное слово, брошенное ненароком в толпу, может стоить целой исковерканной жизни".
   В первую очередь, о своей встрече он рассказал маме, которая страшно испугалась, а потом возмутилась.
   -Даже мысли такой допустить страшно, а Моисеенков еще распространяется на эту тему! Он сообразил, что если латыши стали собираться в дорогу, то, в такой ситуации, их легче всего купить. Негодяй! А я о нем была лучшего мнения. Все-таки художник.
   -Однажды, некоторые из наших, скорее всего, клюнули на его приманку, вот он и дальше решил проскакать на том же скакуне. По-видимому, самых первых, легко было оболванить, завербовать. Похоже, что некоторых коммунистов, собачьим чутьем природа не обделила.
   -Молодец сынок, что не полез с ним в разные объяснения. Ну не может же такого случиться, что вся латышская нация впадет в предательство. Кому-то же надо держать свою марку. Но ваш разговор, ты собираешься передать кое-кому из своих. Ты уверен в тех, кому намерен это сделать? Может быть, Моисеенков с ними переговорил еще до тебя! Воздержался бы ты, временно.
   -Да я-то, мало с кем и общаюсь.
   -Это я, на всякий случай тебе напомнила. Из-за таких, как этот негодяй Моисеенков, твой папа, вечный покой, больше пятнадцати лет в лагерях промучился, а теперь, в свои поганые сети, еще сына стараются затянуть! Вообще-то, я тебе скажу, что все коммунисты отъявленные жулики, паразитирующие не только на простоте, но и слабости других. Нет, никому не верь, кто скажет, что русские нас вывезли в 1949 году. Ихняя верхушка только ткнула пальцем, в какую сторону везти, а всю остальную, черновую работу, проделали наши, местные подхалимы. Один перед другим старались в поте лица, добросовестно трудились, что бы подробно, никого, не дай Бог, не пропустив, составить списки на выселение, показывая дороги в конкретный хутор, а потом, когда составы покинули Латвию, удовлетворенно потирали руки, за сделанную работу. Ты должен будешь меня пережить, поэтому ещё раз повторяю: никогда, никому не верь, если в этом геноциде нашего народа, когда-нибудь, кто-нибудь, станет обвинять русских. А такое, может случиться. Для оправдания своих страшных поступков, латышские коммунисты, или им сочувствующие, будут лезть вон из кожи, что бы снять с себя всякую причастность к тем событиям. А такое время, когда-нибудь, может настать.
   -Да, я стал соображать, что у Советов, уже не сегодня, выработана такая немудреная идеология.
   -Наши же, латышские коммунисты, самостоятельно не могут мыслить, потому что ума в их голове не больше, чем у сибирского хомяка. Зато, с подсказки других, у них получается очень и очень здорово. Мы-то с тобой выдержим, но я боюсь за Бронислава. Он совсем молодой, глупенький, рос без отца, а эти партийцы, только и ловят таких несмышленышей.
   -Может быть, сходить к нему поговорить, предупредить?
   -Ты у меня, уже взрослый, самостоятельный, поступай, как знаешь. Болит мое сердце, по твоему бестолковому братику.
   -Не будь слишком строга. Если он счастлив, то и пусть живет себе в радость.
   -Появятся у тебя свои детки, узнаешь, как это больно, когда они тебя не послушаются, пусть даже в пустяках. А Бронислав перешагнул все разумные рамки дозволенного.
   -Да, наверно, ты права.
   -Был бы жив папа, может, отговорили бы, а что я одна могла с ним поделать.
   -Я помню. К женитьбе, он оказался исключительно настойчив. Может быть, любовь и есть такая ненасытная, что никак не может удовольствоваться, регулярно пожираемыми жертвами.
   -На все воля Божья, - покорно, согласилась мама.
   Язеп вспомнил свои недавние волнения, и ему стало страшно за такие предположения. Ведь, тот червячок, все еще шевелился в его сердце, а выгнать его оттуда, он не то что не решался, а попросту, не мог. К тому же, там было глубоко задето его оскверненное самолюбие.
   Язеп застал брата дома одного, поэтому, не теряя времени, рассказал тому о встрече с Моисеенковым.
   -Мы с мамой подозреваем, что такое же предложение он может сделать и тебе, если уже не сделал, - и внимательно посмотрел Брониславу в глаза.
   -Мне нет, но жене предлагал, - признался тот. - Мы с ней посоветовались и решили не отвечать, протянуть время. Если же предложит снова, опять промолчать. Должен же он один раз понять, что не к столу его пироги, хотя, как говорится, мы и собак дразнить не хотим. Жене очень не понравилось его предложение, но она здесь новенькая, мало кого знает, поэтому не хочет вступать в конфликт с руководством. Удивительнее всего то, что парторг только в самое последнее время, развил исключительную активность. К чему бы, такое? Может, на него сверху давят?
   -Сколько я понял из его болтовни, вот-вот должно наступить всеобщее освобождение. Не поэтому ли, он и закидался, будто с поносом. Если три наши стукача, а ты их теперь знаешь, уедут, то им нужна срочная замена.
   -Говори тише, а то сам знаешь, кто живет у нас за стеной, - предупредил осторожный, Бронислав.
   Во втором конце дома, у Коршуновых, по рекомендации Моисеенкова, временно поселился некий представитель из Омска, знакомившийся с работой первичной парторганизации совхоза.
   -Прости, заговорился, забыл. Теперь, по пути, о другом. Как ты решил поступить после освобождения?
   -Моя жена здесь по направлению, поэтому должна отработать положенный срок, после чего и будем решать. Только, уже известно то, что оставаться здесь насовсем, не собираемся.
   -Мама ждет от тебя более конкретного ответа, так что давай, не задавайся, а выкладывай все свои планы.
   -Можно подумать, что мама изменила обо мне свое мнение.
   -Изменила - не изменила, но для нас с тобой, она мать и этим словом все сказано. Так что, давай, не будем разбираться в отношениях. Так, что вы решили, в конце концов?
   -У меня теперь есть жена, и прежде чем на что-то решиться, должны вместе посоветоваться.
   -Разве вы уже зарегистрировались, что все женой, да женой называешь?
   -Ты же знаешь, что на справках не регистрируют.
   -Кто вас, теперь поймет! Может сейчас уже и по справкам, либо лошадиным паспортам, стали регистрировать.
   -Вот и ты надо мной смеешься, а я совершенно серьезно тебе отвечаю. Но, свою Мотю, я с самого начала женой называю, и ей так нравится.
   -Ладно, а то ты опять, про любовь! Так мне маме передать, что здесь не останешься?
   -Нет. Уедем в Европу.
   -Европу, Европу... Она большая, твоя Европа. Не зря же придумали, что только тот может быть другом на всю Европу, кто вытирает пальцем жопу. Ты мне скажи, в какое конкретно, место уедете?
   -Ты не смейся и не дразнись, а уедем мы в Смоленскую область. Там теперь живут её родственники, которые согласны нас принять и помочь устроиться на работу.
   -А не в Псковской?
   -Они раньше там жили, а теперь переехали.
   -Маме, можно об этом сказать?
   -Говори, здесь нет никакого секрета.
   -Я тоже, так думаю.
   -Мы с женой, в самом начале договорились, что, как только закончится вся эта кутерьма, в заболотье не останемся ни одного дня.
   -А почему бы тебе не отвезти ее в Латвию? Все-таки, своя земля.
   -Нет, в Латвию мы решили не ехать, нечего нам там делать. Зато Россия, от края, до края, вся одинаковая, и нам легче в ней будет прижиться.
   -Во-первых, Латвия, это теперь та же Россия, а во-вторых, если она, матушка Россия такая одинаковая, то зачем же, отсюда смываться?
   -Так хочет жена.
   -Опять, жена, да жена! У тебя, хоть, есть мама?
   -Она меня никогда не понимала, а теперь, тем более.
   -Ты не затесался ли, случайно, в комсомольцы?
   -Жена комсомолка, а я и без него обойдусь как-нибудь. Ты же знаешь, что и среди местных русских, не все в партии, хотя по рождению, им надо бы было в неё вступать. Но, поди ж ты, не рвутся, ни в комсомол, ни в партию.
   -Молодец, - похвалил Язеп. - Хоть в таких вопросах, ты не отступил от наших традиций.
   -Хвалишь, будто сам, больше меня знаешь.
   -Ты был совсем маленьким, когда нас вывозили, а я помню многое. Тогда, мне шел уже пятнадцатый год, и, так как отец находился в заключении, вся мужская работа, лежала на моих плечах.
   -Помню, мама рассказывала.
   -В таком случае, надеюсь, ты меня понимаешь?
   -Давай, переменим тему разговора. А, что ты с мамой собираешься делать, когда освободят?
   -Здесь лежит наш папа, поэтому мама не очень хочет оставлять его одного. С ней останусь и я. Мама говорит, что нам просто некуда ехать, даже если бы и очень хотели. Все разграблено, уничтожено. В самый первый день, по прибытии, и то остановиться негде.
   -Нет, мы-то с женой, твердо решили уехать.
   -Ну что ж, решили, так решили. Между прочим, твоя жена, как ты её величаешь, повыше нас вертится. Не имеет ли она более свежих сведений об освобождении?
   -Если бы, что было, то сказала бы.
   -Узнаешь, не забудь сообщить.
   -Ладно.
   Язеп уже собрался уходить, когда дверь внезапно отворилась, и на пороге появились Донат, с тоже, будто бы женой Анфисой, или Анхвисой, как её называл отец.
   -О-о, у тебя гости! - воскликнула разрумянившаяся гостя. - Раз, уж, ты здесь, то погоди, не уходи. Послушай последние известия, - и развернула Язепа обратно к столу.
   -Теперь разных новостей столько, что ими бутить буты можно, - недовольно пробурчал Язеп, но не ушел, а снова сел на скамейку.
   -Не говори так, если не знаешь, о чем пойдет речь, - предупредила его Анфиса. - Нашей же новостью, действительно, можно забутить не только совхозные, но и все близлежащие буты, - и, прибывшая пара, по свойски, села на панцирную кровать, разом опрокинув всю стопку, аккуратно сложенных друг на друге, разнокалиберных подушек.
   -Ладно, молчу, только ты побыстрее сообщай свои новости, а то дома мама одна, меня заждалась, - согласился Язеп, наблюдая, как Анфиса собирает подушки и складывает их одна на другую.
   -Действительно, как тут мамочке не заволноваться, когда пропал такой маленький мальчик, - засмеялась Анфиса, закончив работу, и снова садясь рядом с подушками. - Впрочем, скажи своей маме, что пришел окончательный приказ о вашем освобождении.
   -Слухов о таких приказах, мы успели наслушаться вдоволь, - равнодушно отвечал Язеп, но, невольно настораживаясь. Он знал, что любой слух, имел определенное начало, причем, с некоторой долей истины. Пусть даже искаженной.
   -Вот те крест на все пузо, что не вру! - довольно серьезно, ответила Анфиса. - Мой папа только что вернулся от Моисеенкова, которому платил членские взносы и тот ему сказал, что они с директором, только что обсуждали этот вопрос, поэтому папе пришлось немножко подождать, пока уйдет директор. Если мне не веришь, то можешь спросить у Доната. Он тоже слышал.
   После подтверждения, Язепа будто окатили холодной водой и он, почти остолбенел. Значит, правда! Дождались! Не успел он оправиться от первых потрясающих известий, как в избу, почти вбежала Мотя и повторила то же самое, что сказала Анфиса. После повторного подтверждения, Язепу следовало бежать домой, чтобы сообщить эту новость маме, а он все сидел у стола, и не мог пошевелиться.
   Мы знаем, как человек, выйдя из темноты на яркий свет, или, наоборот, в первые мгновения ничего не видит, пока зрение постепенно, не привыкнет к окружающей среде. Подобное случается и тогда, когда, от внезапно переполненных чувств, в самом начале, человек не может совладать с нахлынувшими эмоциями, а разум подчинить обстоятельствам.
   И только, когда зазвенели гранеными стаканами, на столе появилась водка, а его попросили повернуться лицом к выпивке, он, вдруг, очнулся. Оглядел присутствующих, как бы желая убедиться, что те, кто принес эту весть, находятся здесь, на месте, и это, никакая не мистификация, Язеп схватил фуражку и бегом домой. В след ему, что-то кричали, звали, но те слова были уже не для него. Мама не должна самой последней узнавать такую важную и долгожданную новость!
   -А о чем они там, еще говорили, не помнишь? - поинтересовалась мать, выслушав сбивчивый рассказ сына.
   -Не помню мамочка, ничего не помню! Я спешил поделиться этой новостью с тобой, поэтому оставил всю компанию в приготовлении к обмыванию такого события.
   -Не надо было оставлять Бронислава одного. Его и так мы редко видим, а в такую минутку, надо было побыть с ним вместе. Возьми в столе бутылку водки, вернись к нему, и порадуйтесь вместе. Может быть, и ваш отец увидит, как вы вместе можете отмечать такое событие. А за меня не беспокойся. Когда вам хорошо, то и мне не плохо. Сходи, сынок, сходи к своему братику, а я за это время, помолюсь Боженьку, поблагодарю, что он нас не забыл.
   Язеп поцеловал маму в щеку, всунул в карман бутылку, и пошел к брату. Здесь уже, дым шел коромыслом, а тон всему задавала, захмелевшая Анфиса.
   -Я говорю продавцу Лосеву: наливай по "Марусин поясок", да смотри, чтобы ровненько было!
   -Неужели двухсот граммовый? - удивился Язеп, выпивая свою порцию.
   -Могла бы и такой, да денег, только на стограммовый хватало, - задорно отвечала Анфиса, занюхивая выпитое, хлебом.
   Она-то и трезвой не отличалась особой сдержанностью, а теперь ее развозило, все больше и больше. Закусив тем же хлебом, она уселась Донату на колени и, заплетающимся языком стала допытываться:
   -Это правда, что ты меня любишь?
   -Знаешь, что люблю, а постоянно допрашиваешь, - отвечал тот, в одной руке держа недопитый стакан, а второй, сжима её пышную грудь.
   -Спрашиваю потому, что мне нравится слышать твой утвердительный ответ. Ни один из наших, местных, таких приятных слов мне никогда не говорил. Нахалы! Им только, поддавай! Я очень рада, что тебя отпускают. Теперь ты станешь свободной птицей.
   -Наконец, дождались, - радостно отвечал Донат. - Какое надо было иметь терпение, чтобы столько лет отсидеть в неволе!
   -Но, ты же, меня здесь одну, не бросишь?
   -Нет, что ты!
   -То-то же, а то, смотри у меня! - пригрозила указательным пальцем, перед самым его носом.
   -Не бойся, глупенькая. Если говорю, что люблю, то это значит, что никогда не брошу, - успокаивал Донат, целуя её мокрые губы.
   -Возьмешь меня с собой, в свою Латвию?
   -Без тебя, я никуда не уеду.
   -Мы теперь с тобой, будто муж с женой.
   -Почему ты так считаешь?
   -Потому что, ты тоже на мне лежал.
   -Не отказываюсь, было, дело.
   -Бери меня с собой, в Латвию, обязательно. Если только ты меня здесь бросишь, то вся деревня, может обо мне плохо подумать, а парни, так те, вообще засмеют.
   -Не бойся, я свое слово сдержу, - твердо заверил Донат.
   Судя по его виду, в этот момент, ему до слез было жалко своей возлюбленной, о которой "в деревне", могут плохо подумать.
   -Ах, как я хочу в Латвию! - продолжала вслух, выражать свое желание Анфиса. - До чертиков надоело, это комариное царство. Только в твою Латвию, и больше никуда!
   -Ну, я же тебе сказал, что не оставлю.
   -Ура! Я тоже получу свой собственный паспорт! Представляю, какие шары вылезут на лоб, подружкам. Давай, наливай. Выпьем за это!
   С того самого момента, когда, вопреки воле родителей, Донат сошелся с Анфисой, эта дама не один раз успела изменить своему, обалдевшему от первой любви, кавалеру. Её особенно прельщали Омские шофера, завозившие в совхоз грузы, либо проезжавшие мимо и знавшие, что здесь находится такая особа, которая приютит, выручит любого мужчину. Анфисе же с ними, было куда интереснее, чем с этим "тюфяком", так подружкам, она отзывалась об Донате. К тому же, и его родители вечно ворчат, когда видят их вместе. А омичи, совсем другое дело! У тех деньжата постоянно водятся, и водка за спинкой сиденья, всегда припрятана. А, как интересно удовлетворять с ними женское желание, то, по сравнению с Донатом, и словами не высказать! Когда подружки, иногда из зависти, иногда из любопытства, спрашивали у Анфисы: ну, как? Она им отвечала припевкой:
   Мама, я шофера люблю
   Мама, я за шофера умру
   Шофер ездиет в кабинке
   Прижимает крепко к спинке
   Вот, за это, я его люблю
   Одно время, она подумывала даже бросить Доната, но тут, поползли эти слухи об освобождении и она решила подождать, потому что видела здесь перспективу, как и то, что такой простофиля, от неё никуда не денется. Она у него была самой первой, а такое для парня, это Анфиса поняла сразу, кое-что значило. В общем, расторопная Анфиса решила не упустить свалившуюся возможность, не только получить заветный паспорт, но и от сюда уехать. Она заметила еще раньше, что ни Омским шоферам, ни каким-то студентам, бурившим скважины вокруг деревни в поисках нефти, она не нужна больше чем на несколько ночей. А это верный признак того, что дальше Чапаева, ей нигде не светит. А с молчаливым Донатом, ей в будущем, открывалась такая неограниченная возможность, которая никогда, ни одной из её подружек и не снилась. Заманчиво! Здорово! Нет, она не настолько дура, что бы упустить такую возможность, дающуюся человеку, может быть единственный раз в скоротечной жизни.
   Радовалась и Мотя, только более сдержанно. В своем партнере, она была уверена полностью. То, что Бронислав ее не бросит, виделось в двух причинах. Во-первых, если свою родную мать он не поскупился променять на неё, то, значит, любит. А во-вторых, не далее, как неделю назад, ему было сообщено, чтобы готовился к отцовским обязанностям. При этом известии, будущий папа так обрадовался, что целую ночь не давал ей спать, а все прикладывал ухо к её животу, прислушиваясь, не зашевелился ли уже!
   -Надо будет написать в Смоленск, пусть ищут квартиру на троих.
   -Тебе тоже не терпится, от сюда уехать? - вопрошал Бронислав.
   -Я уже посчитала. Мое направление на практику, заканчивается где-то в конце декретного отпуска, так что с отработкой, все в ажуре.
   -Значит, Сибирь тебе не по нраву?
   -Да, чтоб она провалилась сквозь землю! Не зря же говорят, что здесь, комары, да мошки, заедят до крошки. А кому охота умирать, от этих кровососущих убийц.
   -Место здесь, конечно, гиблое.
   Веселая, возбужденная приятным известием, как и сорокоградусной наливкой, компания начала пробовать голоса в народных песнях, когда Язеп, под предлогом выйти в туалет, покинул это общество.
   -Я подумала, не случилось ли что с тобой, что так долго не возвращался! - встретила его мать.
   Язеп подробно рассказал все, что слышал, видел и даже то, как, закрывая за собой двери, до него донесся выкрик Анфисы: "Я честная девушка. А если кто думает, что я блядь, то глубоко ошибается. Я честная давалка! Здесь две большие разницы, так и запишите".
   -Значит, слухи не ошибочны, иначе не сходили бы так с ума наши женатики, - констатировала мама. - Как жаль, что наш папочка не дожил до этого, счастливого дня, - вздохнула Моника, и расплакалась.
   -Что же делать, если такова его судьба, - совершенно по взрослому, высказал свою мысль и Язеп. - Сибирская земля его помучила, да и забрала к себе. В мире, ничего нет вечного.
   -Уже много латышей сошло в эту земельку, царство им небесное, - добавила мать, наклонив голову, и коротеньким передником, часто вытирая, градом катившиеся слезы. - И их всех жалко, но о своем, родном, душа всегда ноет сильнее. Чует мое сердце, что и мне осталось жить не долго. Побегу-ка я к Упенайсам. До их ушей, поди, еще не дошли эти слухи. Я утром, Антона видела в магазине. Может быть, он еще не уехал в поле.
   -Сходи, сходи, обрадуй, а я немножко полежу. Не к моему нутру, выпитая водка. Но, компанию пришлось поддержать. Все-таки, событие!
   Трудолюбивые Упенайсы хоть и жили далеко, для добродушной Моники, по складу души, были ближе всего. Своим сыновьям она всегда ставила в пример Антона, который здесь, сошелся со своей землячкой и живет припеваючи, родителям горя не доставляя. Скоро у них и свое потомство должно появиться на свет. За восемь лет сибирской неволи, в семьях латышей это будет первое пополнение, если не считать беспутной Вали Шишанс.
   Дома она застала одних старичков. Выслушав сбивчивую речь гостьи, Упенайс, с недоверием, переспросил:
   -А не очередной ли это, подвох?
   -Что слышала, то и рассказываю, - обиделась Моника. От принесенной новости, она ждала большего восхищения с их стороны
   -В последнее время, только и делают, что нас потчуют сладкими новостями, а как до дела, все стоит на месте, как уставший бык.
   -Но, отпустили же, некоторых наших, - попыталась защитить свою новость, весталка.
   -Мы не плохо осведомлены, за что им такое поощрение.
   -Мотя, Анфиса. Эти пройдохи, всегда узнают новости первыми.
   -Надо сходить к участковому. Трофимовы никогда не врали.
   -Что ж, пошли. Я тоже хочу послушать, чтобы покрепче убедиться.
   У латышей, так повелось: сплетни слушать у агрономши, важные факты, у Трофимовых. Знали они и то, что Виктор не всегда рассказывал своей жене всей правды, но если что говорил, то это была сущая истина.
   Чету Трофимовых, застали копавшимися в огороде. Ещё издали завидев направлявшуюся к ним делегацию, и догадавшись, по какому она поводу, супруги подошли к плетню с другой стороны и, в знак приветствия, помахали руками.
   -У нас говорят: Бог в помощь, а, по-вашему: успех в работе! - пожелал им Упенайс.
   -Спасибо. Помощь мы принимаем в любом виде, лишь бы она шла нам на пользу, - отвечал Трофимов, грудью прижимаясь к колючим прутьям.
   -Вы, уж, нас простите, но видите сами, чуть что, так мы в первую очередь бежим к вам, - обратилась к ним Моника.
   -Видим, видим и это нам, очень приятно, - почти в один голос, отвечали хозяева огорода.
   -К кому же нам еще бежать с неясными вопросами, если не к вам.
   -Милости просим. Можем зайти в избу, если хотите, - предложила жена Трофимова, Феня.
   -Нет, спасибо, мы торопимся. Измаялись, совсем. Что там опять, с нами затеяли. Скажите вы, ради Бога?
   -После первой ласточки в латышские ворота, вы стали такими чуткими, настороженными, - усмехнулся участковый.
   -Что поделаешь, когда сама жизнь доводит до такого состояния, - отвечал Упенайс, вытаскивая из кармана вышитый женой кисет с махоркой, и, предлагая закурить. - Подумай сам, столько лет просидеть в неволе, и, вдруг, такое! Тут, вообще, умом рехнуться можно.
   -Сколько я понимаю, вы интересуетесь про те две семьи, что вчерась освободили на второй ферме?
   -Как две? - у Упенайса даже выпала изо рта, не зажженная самокрутка. - А сказали, что освободили всех сразу.
   -Не от агрономши ли, вы это слышали? - поинтересовался, улыбаясь, Виктор. - Она всегда знает больше, чем другие. Её не корми, но позволь лишний раз, что-нибудь сболтнуть.
   -Не со второй, а с третьей фермы, из Мясников, освободили, - поправила Феня своего мужа. - Если вы помните, там жила одна старушка с малолетним внуком, кажется Груздом, её прозывали. У них еще муж на Колыме погиб...
   -А-а-а, значит, эту старушку! - как бы, обрадовался за неё Упенайс. - Груздиньш, её правильная фамилия.
   -Да, да, они самые, - подтвердила Феня.
   -Слава Богу, хоть их освободили! - облегченно вздохнула жена Упенайса, поднимая глаза к небу.
   -Я своими глазами видел это разрешение, - подтвердил Виктор. - А, что, хорошо знакомая?
   -Даже больше, чем знакомая. На родине, наши хутора граничились. Так ты говоришь, что освободили только их? - не веря своим ушам, переспросил Упенайс.
   -Может быть, в столе у директора есть что-нибудь и побольше, но мне известно только то, что сказал.
   -Вопрос, хоть и не уместный, но хочу спросить: ты не знаешь, почему только их?
   -Ну, ты и даешь! Ты у меня так допытываешься, будто те семьи освобождал не директор, а лично я! - с улыбкой, отвечал участковый, дымя махоркой.
   -Прости..., нервы...
   -Мне сказали, что прежде чем кого освободить, директор связывается с районным начальством. Молодой, поэтому боится брать на себя такую рискованную ответственность. А у того начальства районного, что заседают в райкоме, спец переселенцы не только здесь, а по всем колхозам, совхозам района разбросаны. Вот они и согласовывают сроки, не только под конкретную фамилию, но и его работоспособность.
   -Но первыми, предлагают наши представители?
   -По-моему, да.
   -Замучились мы, с этими слухами, - пожаловалась Моника.
   -Я вас понимаю, но помочь не могу никак, потому что все новости до меня доходят, уже свершившимся фактом.
   -Третья ферма, Мясника. За все эти годы, что мы здесь живем, я ни разу, так и не побывала на той ферме, - с неким сожалением, вздохнула жена Упенайса.
   -И хорошо, что её не видела. Нечего там делать. Совхозу она, только в наклад, особенно в зимние, нет, весенние месяцы, когда до неё не добраться никаким транспортом. Конечно, одиннадцать километров, это не пятьдесят, что до райцентра, мы привычны, но эта заброшенность с семью, или восемью дворами, одна обуза для нас. Даже хлеба, и того не можем довезти туда по-человечески.
   -И как там, только живут люди? - ни к кому не обращаясь, вымолвила Моника.
   -В основном, там татары. Они не очень требовательны. Из латышей туда, в самом начале, только три семьи переселили.
   -Если две освободили, то одна осталась. Могли бы и всех отпустить.
   -Не мы, командуем, - как бы с сожалением, констатировал Трофимов.
   -Тяжело им, бедненьким, там было жить.
   -Люди везде выкручиваются, как кто может, - глубокомысленно, заметил Упенайс.
   -И выживут, где они денутся! - поддержала его Феня.
   -Да, мы это знаем, на себе испытали. Значит, спасибо за информацию, не будем мешать. Спех, вам, в работе, - на прощание, сказал Упенайс.
   -Спасибо, на добром слове, - в свою очередь, отвечал Виктор. - А вы со своим огородом, уже управились?
   -Самые первые.
   -Да, вы, латыши, всегда торопитесь.
   -Может быть, поэтому и выживаем.
   -Чудаки! Мы живем без спешки, и то поспеваем.
   -У каждой нации, свой особый характер.
   -Так устроена наша жизнь.
   Годы, проведенные в неволе, не смогли погасить чувства ответственности за завтрашний день. Поэтому, пока местные еще только готовились к какой-то сезонной страде на своем огородике, у латышей уже было все вывезено, вспахано, посажено, или убрано, в самые, казалось бы, неблагоприятные погодные условия. "Интересные вы, люди, - сказал как-то прораб Поцкий латышским плотникам, завидев как те, воткнув в небольшую чурочку топор и перекинув через плечо за спину, несли домой сухие дрова на растопку. - Наши плотники, в жизни, до такого ни додумались бы! Наши мужики, если что тянут, то тянут по крупному, хоть стреляй, не боятся. А за маленький чурбачок, ну, как тут будешь поднимать шум! В общем, ребята, смотрите, берите только то, что не может пригодиться в дело".
   А в другой раз, Журов у них допытывался:
   -Вот вы, когда-то рассказывали, что за летние месяцы успевали переделать всю основную работу, на своем хуторе. А что же, в таком случае, оставалось на зиму? При вашей непоседливости, вряд ли вы всю зиму бездействовали, дурака валяли, как у нас говорят.
   -Ты это, про Латвию спрашиваешь?
   -А про что же ещё! Здесь, ведь, круглый год надо пахать, да пахать.
   -Работы хватало, - отвечали мужики. - Заготавливали дрова, со скотиной опять же, возня. Это теперь, больше одной коровы не выдержать, а раньше, по целому стаду держали. В свободное время, ездили по гостям.
   -Зачем ездить, если можно сходить пешком? - не унимался десятник.
   -У нас, в Латвии, система хуторская, и чтобы добраться до какого родственника, без лошади не обойтись. А родственников много. Во-первых, семьи были большие, а во вторых, роднились с даже самыми дальними, по крови. Таков обычай, доставшийся нам от дедов, да прадедов.
   -Даже не верится, что за лето можно сделать столько, что зима остается на отдых.
   -Поверь, что это так. Успевали заготовить не только для своих нужд, но и на продажу. Мы только здесь узнали, что работать можно круглый год, при этом, все равно ничего не иметь.
   -Удивляюсь, вашим словам.
   -Не прими только наши признания, за обиду. Ты у нас спрашивал, мы тебе честно отвечали.
   -Нет, что вы! Мне очень интересно, было вас послушать.
   Так было раньше. Теперь же латышам, стало не до обыденных разъяснений. Выборочное освобождение, встревожило их окончательно. Что бы, за этим, могло стоять? Неужели, во всем виноваты их земляки, стукачи, сами себе успевшие сбросить ярмо спец переселенца и теперь, только мутившие воду другим! Некоторые женщины, не успевшие разувериться в способностях различных толкований Фелиции, пошли к ней.
   -А я вам, что говорила! - удивленно, подняла та, свои реденькие, светленькие брови. - Как я и предполагала, черт по земле будет ходить намного дольше, положенных ему, тридцати трех лет! Вот, он и ходит себе, да похаживает. Я всегда говорила правду, в которую вы не хотели поверить.
   Делегатки, конечно же, соглашались с ее доводами, но они помнили и другое. В самые первые дни, когда их здесь выгрузили, эта самая Фелиция предсказала черту ходить не больше тридцати трех лет, то есть, ровно столько, сколько прожил на земле Иисус Христос.
   -Вот, в ноябре, будет уже и сорок, - невозмутимо, добавляла предсказательница.
   -До сорока и мы умеем считать, но, не могла бы ты сказать, когда же, нас освободят, наконец? - не отступали собравшиеся.
   Они были уверены, что Фелиция все равно соврет, но как каждой из присутствующих, хотелось верить во все лучшее, что касалось их будущего.
   -Освобождение, освобождение! - передразнивала предсказательница. - Я твердо знаю одно то, что добром все это, не кончится, запомните мои слова. Намеднись, я видела сон, да точь-в-точь, что мне приснился перед самой войной. А видела я, как ночью на темном небе, с северной стороны, по небу ползли длинные, в полнеба, разноцветные лучи. На месте они не стояли, а все передвигались, да передвигались в мою сторону. Это есть знамение Божье!
   -И, что оно обозначает?
   -Это значит, что у наших руководителей, политика тоже будет меняться. Ох, как будет меняться, запомните мои слова!
   -Ты бы, объяснила толком, кто и как будет меняться? - подробно допытывались землячки. - Ладно. То, что к власти пришел Хрущев, мы знаем. Теперь что, он умрет, что ли? Столбы, ведь, длинные были. Значит, и править он должен долго.
   -Нет, совсем другое. Те, длинные, цветные столбы говорят, что если американцы не вмешаются, то нас могут и не освободить, - был категоричный ответ.
   -Война начнется, что ли?
   -Точно сказать не могу, но ожидать можно всякое.
   -А, что там, тебе пишут из Латвии?
   -Сообщают, что собаки, по-прежнему, лают хорошо.
   Ну, про тех собак не знали, разве что, на третьей ферме, да и то, только из-за удаленности. На этот раз, из вежливости, ту притчу снова выслушали, после чего разошлись, не добавив к своему любопытству, ни грамма новых сведений.
   Неопределенное волнение затронуло не только ссыльных, но и местных жителей. Греясь на завалинке, да пощелкивая семечки, бабки усердно судачили о скоротечности времени, о бестолковых нравах современной молодежи, о меняющемся обществе. Вот, мол, как хорошо было жить при Сталине! Никто не осмеливался даже пикнуть. Все сидели притихшие, а теперь, чёрт-те-чё творится! Каждый болтает все, что вздумает, делает, что захочет, идет, куда глаза глядят. Далеко ли так уйдет, победоносная Россия! Вот, и ссыльных принялись освобождать. Украинцы, так те быстро смылись, не понравилось, видите ли, им местное общество. Комаров, да болот много. Можно подумать, что этакого добра нет там, на Украине. К слову сказать, местные старушки никогда не бывавшие дальше совхозной территории, свято верили в то, что такие же болота с кочками, не говоря уже о комарах, существуют везде, во всем мире.
   Теперь уедут латыши, продолжали рассуждать бабки. А, кто в совхозе будет работать? Зачем им давать вольную! Пусть живут, как жили, работают, как работали, и всем будет хорошо. Все должно идти ладСм, как до сих пор, и все останутся довольны. А то, вот, и Моисеенков давеча намекнул, что самим придется впрягаться в повседневную совхозную работу. Что значит повседневная работа, от которой, с появлением в совхозе ссыльных, местное население постепенно стали отвыкать, известно не понаслышке. Это дойка, уход за скотом, заготовка кормов и прочее, и прочее, не говоря о начатом, грандиозном строительстве различных объектов. Если за украинцами, смоются и латыши, то кому здесь остается работать, когда полная деревня косых, кривых, как и прочих нестандартных мужиков, да инвалидов!
   Посиделки затягивались допоздна, до тех пор, пока с болот не начинало тянуть прохладой, после чего компания, нехотя, расходилась по домам. А наутро, некоторые из присутствовавших, спешили к знакомым латышкам, что бы не только передать весь вчерашний разговор во всех подробностях, но и услышать от них обнадеживающее согласие остаться здесь, на неопределенное время.
   Мужчины же, если не пили и притом, хотели узнать какие-нибудь новости, больше доверяли начальнице почты, которая, по их мнению, регулярно читала газеты, а поэтому у неё можно было почерпнуть некоторые, на их взгляд, недостающие сведения о происходящем в районе, стране и мире. Конечно, зайдя в библиотеку, можно было и самим найти что-нибудь свеженькое в той прессе, что лежали на тумбочке, у входа. Но для этого, надо было садиться, искать по все полосам газеты. А если и со зрением не все в порядке. Зато на почте спросил, и на интересующий вопрос готовенький, чаще всего простой, с сибирской подковыркой, ответ.
   -Дуся, - с этого имени, обычно, начинался разговор. - Какие, на сегодня, наши отношения с Америкой?
   -Точно такие, как у Гены Сафонова, со своей круглолицей женой, - отвечала скуластая начальница почты, не упускавшая возможности подтрунить над любопытными посетителями, своего заведения.
   Этот сорокалетний Гена, работавший шофером на ЗИСу, закручивал с двадцатилетней Варей. Жена об этом знала, поэтому, когда тот возвращался с рейса, постоянно устраивала в доме скандалы.
   -Так, понятно. Значит, отношения между нашими странами, самые дрянные. Ну, а с Австрией?
   -Я же тебе ещё в прошлый раз объяснила, что как у Демьяновых.
   Семидесятилетний Куприян Демьянов, пару месяцев назад, безо всякой, казалось бы, причины, ушел из дома и один обосновался в той самой землянке, где некогда жил покойник Емельян.
   Сравнение же с Австрией заключалась в том, что некоторое время назад, Советские войска, оккупировавшие эту страну, покинули её пределы, чем вызвали большое недовольство среди простого обывателя, не могшего простить своему государству такой ощутимой, территориальной уступки.
   -Ладно, с заграницей всё понятно, - соглашались мужчины. - А, что ты можешь поведать о нашей внутренней политике? Как здесь, обстоят дела?
   -Неужто, сам не догадываешься, как дела? Как легла, так и дала! На простой вопрос, рифма сама напрашивается.
   -Понятно. Это обозначает, что в нашей стране, всё в порядке! План даем, бухгалтер пишет, рубль даст, а два запишет. Может быть, "Омская правда" что-нибудь новенькое напечатала?
   -Вот этот вопрос, уже намного ближе деревенскому сердцу. Передовица сообщает, что в наш райцентр будут летать не только санитарные, но и пассажирские самолеты.
   -Да, ну! Вот это, да-а-а. Что бы до областного центра добраться, не надо будет и омские машины ловить! А в "Заветах Ильича", что пишут?
   -Что рейс тех самолетов, могут продлить и до нашего совхоза.
   -Шутишь?
   -Нисколько.
   -А где же они здесь сядут? На кочки пузом, что ли?
   -Директор думает, что под аэродром можно было бы использовать ту возвышенность, что у второй фермы, и на которой до сих пор, садили турнепс.
   Вот, примерно такой разговор, происходил у мужской части населения с начальницей почты, женой парторга Моисеенкова, Дусей.
   В общем, черную же тарелку, висевшую в углу каждой избы и называвшейся одним словом, радио, дружно слушали, все вместе. Как уже говорилось, сигнал шел из будки киномеханика, по проводам. Только беда заключалась в том, что, когда хозяин этой будки был в запое, либо у одной из своих многочисленных "подружек", радио не работало. Некому было включить аппаратуру, а ключ от будки, он не доверял никому. За такое безалаберное отношение к своей работе, его ругали на всех совхозных уровнях, но, так как заменить его было н?кем, то регулярные увещевания, на том и заканчивались.
   "Черную тарелку", по-прежнему, особенно внимательно слушали латыши, хотя в "Последних известиях", звучавших из неё, за все годы их здешнего проживания, очень мало, что изменилось. В газетах, тем более. В крайнем случае, из обоих источников информации, исчезла, так им надоевшая, ненавистная фамилия, Сталин.
   К исходу шел июнь, а к ремонту баз еще не приступали, ждали запланированных районом, стройматериалов. Нет, нельзя сказать, что их вообще не завозили. Как минимум, раз в неделю, омские машины с цементом, кирпичом, известью, здесь появлялись. Но не хватало главного. Этим главным, был строительный лес. Плотники собирали последние обрезки, что бы к новому учебному году, успеть закончить школу. Журов сбился с ног, разыскивая по всей деревенской территории, брошенные кругляки, обрезки досок, в общем, все, что можно было пустить в дело. С этого года, плотникам категорически было запрещено тащить со стройки чурбачки, на растопку. В отличие от предыдущих лет, когда у плотников работа закипала сразу же, как они появлялись на объекте, теперь садились и закуривали. Зато, как и раньше, Журов регулярно, каждое утро, пробегая мимо них, перебрасывался несколькими словами. Притом, что бы попасть из дому в контору, у него другого пути-то и не было, как мимо стройки.
   -Ну, что Афанасьевич, может, закурим, присаживайся, - предлагали плотники в шутку, хотя знали, что он не курящий.
   -И о чем они там, только думают! - сетовал Журов, иногда все-таки присаживаясь, где посуше. - Скоро зима наступит, а наши базы, как были дырявыми, так и стоят по сей день. Я уже все негодные ватники собрал в деревне, чтобы позатыкать дыры, хотя бы у молодняка. Стекол нет, хоть мочевые пузыри, как у Радищева, натягивай. Померзнет скотина, ой, померзнет!
   -Строили же вы как-то до нас, из плетня с глиной. Может быть, опять попробовать? - предлагали мужики. Тальника нарубим, глина, да вода рядом. А, что! Надо же как-то выходить из положения.
   -Я, об этом, тоже подумывал, - серьезно отвечал десятник, поправляя глазную повязку и, чмыхая в нос. - Но Потесинов, да директор, мне постоянно твердят, что надо подождать, что стройматериалы, вот-вот должны поступить.
   -Большим начальникам, в базах не зимовать, что им. Ты поговори с ними, что бы нам дали машину, и съездим, куда подальше за прутьями. Жерди на потолок подыщем. Скотину мучить нельзя. Она страдает так же, как и человек, только сказать, пожаловаться не может. Язык не тот.
   -Да, братцы, как быстро ушло то время, когда, с появлением Урманского леса мы, даже немножко зазнавались. Теперь за это, надо расплачиваться. Впрочем, завтра я все-таки попробую выпросить машину. Съездите на Тызманьскую гриву. Там не только тальника, но и ивняка можно нарубить. Березки на жерди, тоже сгодятся.
   -Мне вспомнилось, - говорил Гардумс, - как бывало, как раз в это время, шел сплав барж с таежным, сосновым лесом, а мы готовились к разгрузке.
   -Ты не береди мою душу! - сердился Журов. - Нам бы сейчас, хоть четвертую часть от той баржи, и мы бы считали себя господами.
   -При бережливом расходе, нам и одного люка, от той баржи, хватило бы, - добавлял Чесниньш. - А Иртыш, вот, почти что рядом, под боком, а до него не дотянуться. Большое начальство стало, между рекой и нашим совхозом. Нет, ты все-таки переговори еще раз с Потесиновым. Этот, в строительстве понимает больше директора. Скажи, что лес мимо носа проплывает, а мы только слюнки глотаем, да ждем чего-то с Омска.
   Прошло еще пару дней после этого разговора, как десятник прибежал со срочным заказом.
   -Сколотить два ящика, для транспортировки свиней, - чмыхнув в нос, сказал он.
   -Опять! - попытались возмутиться плотники, будто это их личных свиней, собирались куда-то увозить.
   -На этот раз, все не так, - попытался успокоить их Журов. - Тайны я вам, никакой не раскрою, но, ...Одним слово, посмотрим. Директор командирует Потесинова в Муромцевский леспромхоз.
   -Неужели, проняло?
   -Не знаю, не спрашивайте.
   Прошло еще пару недель, и у Большеречья, на упругих иртышских волнах, уже покачивалась внушительная баржа с золотистым сосняком, ожидая разгрузки. Совхозные плотники, и недоумевали, и радовались, как за свое собственное приобретение. Они понимали, что со стороны прораба, и с помощью двух годовалых свиней, была провернута ответственейшая операция, закончившаяся в пользу совхоза. После этой сделки, Потесинов намного подрос в глазах плотников.
   -Тут и десять свиней не жалко, а он за две, столько леса достал! - восхищался Чесниньш, когда в очередной раз, заглянул к ним десятник.
   -Помните, когда мы с вами обсуждали про плетеные стены? Так, вот. Наш разговор я передал Потесинову, а тот Гусеву. Наконец, они оба поняли, что дальше тянуть нельзя, что преступными ожиданиями, можно загубить не только всю скотину, но и подорвать доверие районного руководства к себе, в целом. Своими соображениями, они поделились с Моисеенковым, после чего и было решено идти на риск. Сибирь мясом не богата, поэтому и остановились на свиньях. Сами знаете, что такой ход, уже испытан на предыдущих сделках.
   -Оказывается, можно и без Омска? - сказал Гардумс.
   -Можно, оказывается. Причем, не только без Омска, но и без района, - улыбнулся Журов.
   -За хороший подарок, и черт, спляшет!
   -Хоть один раз, да наши свиньи принесли пользу совхозу.
   -Еще, какую!
   Язеп только что возвратился с покоса и, загнав свой "колесник" в мастерскую, собирался делать мотору перетяжку, как к нему заглянул Поцкий, в чьем подчинении он находился, и сказал:
   -Готовься в Большеречье, на разгрузку баржи.
   -Без перетяжки, может не выдержать мотор, - отвечал Язеп.
   -Сделаешь перетяжку, когда возвратишься. Там с колесником, все равно нечего делать. Подготавливай НАТИк, и в путь. Это указание директора. Журов с Потесиновым, тоже в курсе дела.
   -А, что за работа с трактором, у баржи?
   -Я там был, знаю. Берег низменный, затапливаемый, поэтому бревна придется оттаскивать подальше от воды, к дороге, чтобы потом, легче на машины грузить.
   На другой день, к нему в мастерскую заглянул и Журов.
   -Ты как, готов в дорогу? - поинтересовался тот.
   -Я всегда готов, - бодро отвечал Язеп, ожидая, что еще скажет десятник.
   -Готовься не меньше, чем на пару недель.
   -Так долго? - удивился Язеп.
   -А ты думал! Сколько загружают, столько и выгружают. Работа трудоемкая, каждое бревнышко надо обработать.
   -Долговато, я не рассчитывал на такой срок. Мама побаливает.
   -У неё же есть, второй сын. Пусть присматривает за мамой. Сколько я знаю, ты и так мало дома бываешь, все по полям скитаешься.
   -Да, это так, но все же при месте, всегда смогут сообщить, если надо. Ладно, это я так, для себя говорил. Из-за меня, разгрузка не должна задерживаться. Но! Ты же знаешь, что без разрешения, покидать совхозную территорию нам запрещено?
   -Забудь те времена. Теперь все меняется так стремительно, что уследить за происходящим..., впрочем, готовься.
   -Кто из латышей, еще поедет?
   -Увидишь. Там, в конторе, сейчас решают, кому ехать. Знаю только то, что ты не единственный.
   -Когда отъезжаем?
   -А твой трактор, когда будет готов?
   -Послезавтра.
   -Вот, послезавтра и, айда.
   В ночь перед отъездом, как назло, пошел сильный дождь, не прекращавшийся и утром. Буты вздулись, поэтому, большую часть пути, Язепову трактору пришлось тащить не только бричку с нагруженными веревками, кольями, прочим скарбом, необходимым для разгрузки, но и старенький ГАЗик Титова, в кузове которого ехали грузчики.
   Несмотря на ранний выезд, к месту работы прибыли довольно поздно. К этому времени, дождь прекратился, и слева над тайгой, что за Иртышем, показалось половина большого, красноватого, заходящего солнца, бросавшего свои прощальные, косые лучи, на копны мокрого сена, сложенного в низине, между рекой и дорогой. Часть его, тут же была перетаскана в старый, дощатый сарай, некогда и служивший сеновалом, а теперь превратившийся в обширную гостиницу для грузчиков. После разгрузки, Титов сразу же уехал на ночевку в Евгащино, где у него была постоянная подруга, а остальные, не раздеваясь, разлеглись на влажном сене, надеясь, что к утру, оно подсохнет. Язеп остался ночевать в кабине трактора.
   Утром, он проснулся от сильного озноба. Было пасмурно, небо снова заволокли низкие тучи, из которых, казалось, вот-вот должен хлынуть дождь. Вдоль Иртыша, навстречу току воды, дул сильнейший, холодный ветер, поднимавший пенящиеся волны до такой высоты, что своими хвостами, они даже накатывались на этот, низменный берег, начиная подтапливать луг. И только величественная баржа, заякоренная у самого берега, монументально выделялась в этом природном хаосе, неторопливо покачиваясь, не в такт, набегавших волн. А за рекой, на высоком, обрывистом берегу, отчаянно качались вершины высоких сосен, и их жалобный скрип, иногда, сквозь порывы ветра, доносился до этого берега.
   Проснулись и остальные замерзшие грузчики. Часть из них, отправилась к берегу, собирать выброшенный волнами валежник для костра, другие же, матерясь во всех богов с матерями, за сараем, пытались поджечь мокрое сено. Эта идея, принадлежала Пятачкову. С прошлого года, лишившись почетной должности директора кирпичного завода, здесь он был, за старшего. Когда дрова были собраны, а сено, наконец, разгорелось, здесь осталась хозяйничать женская часть, а мужчины пошли к барже, что бы прикинуть различные варианты, как удобнее приступить к работе. Потоптавшись с полчаса у кромки прибоя и набрав воды в сапоги, вернулись к костру сушить портянки, и продолжить материть плохое утро.
   До самого обеда стояла пасмурная, неустойчивая погода, а приблизиться к бортам баржи, нечего было и думать. Позавтракав, занялись кто, чем мог, но, в первую очередь, надо было решить вопрос с жильем. В сарае, прогнившая, тесовая крыша протекала, поэтому, некоторые ушли в дальние кусты, чтобы заготовить сучья для балаганов. Другие же, снова таскали сено, для обкладки будущих жилищ, третьи вышли на большую дорогу, что бы полюбоваться гравийным покрытием, и посмотреть на незнакомые машины, движущиеся от Омска в сторону Тары, и дальше в Загваздино, в котором ни один из них, ни разу не бывал.
   После обеда, ветер будто стал утихать, и мужики продолжили обсуждать начало своих действий по выгрузке, как, вдруг, налетел новый шквал дождя с ветром. Сверху полило так, что все снова были вынуждены прятаться под дырявую крышу сарая. В это время, разразилась сильнейшая гроза, с частыми молниями, ударявшими, не-то в землю, не-то в воду, но где-то, совсем недалеко. В сарае спасения уже не было. Здесь текло не меньше, чем на улице. Дольше всех терпели те, кто спрятался в новых балаганах, но вскоре и они повыскакивали от туда, ища спасения, кто под трактором, кто под бричкой. В кабину трактора набилось столько, что сидели друг на друге, хотя крайним, все равно доставалось. Ведь, фанерные кабины НАТИка, не имели не только дверей, но и заднего стекла.
   Непогода бушевала до самого утра, и прекратилась так же внезапно, как и налетела. Почти идеально ровный край облачности, стал быстро сдвигаться в юго-восточную сторону, освобождая высокое, голубое небо, с зависшим, над таежным горизонтом, приветливым солнышком. Почти не спавшие, уставшие, мокрые люди, не могли нарадоваться такой внезапной перемене, и тут же принялись раздувать костер, что бы немного просушиться. Два человека, были откомандированы в Большеречье, за самогоном.
   О барже, пока, не могло быть и речи, потому что низменный луг настолько пропитался водой, что на реку можно было полюбоваться только издали. Еще продолжал дуть довольно свежий ветерок, но он уже повернул с другой, почти противоположной стороны, и угасающим волнам было с ним, чуть ли, не по пути. Теперь он им, как бы помогал в стремительном течении, не подпуская к самому берегу. С ослабевающим свистом успокаивающегося ветра, из-за Иртыша, все дружнее и отчетливее, стал прослушиваться низкий, спокойный шум, вечно зеленой тайги. Этот шальной ветер, настойчиво надувал плотную крону вековых деревьев, которая в ответ, отзывалась задумчивой, чарующей, неприхотливой мелодией слаженного, хвойного оркестра, в котором тон задавали, самые высокие сосны. Тайга не только играла, но она и пела, она загадочно разговаривала между собой на своем, только ей понятном, языке. Но, кто из таежных старожилов её внимательно слушал, говорили, что и они кое-что понимают в этом говоре, потому что, создававшаяся обоюдная гармония не только успокаивала, но и придавала силы, бодрости, здоровья.
   С этого места, где разместились совхозные люди, было хорошо видно, как стройные сосны и кедры, вплотную подступали к самому обрыву, который, по мере подмывания, осыпался, увлекая за собой могучие деревья. Некоторые из них и сейчас лежали у кромки воды, длинными корнями упираясь в галечную россыпь, а вершинами, задерживая плывущий по воде мусор. Другие же, что еще не успели свалиться с обрыва, беспомощно висели, зацепившись за соседние, но, так же как и они, ожидавшие своей плачевной, неминуемо обреченной, участи. До следующего обвала!
   Поднимавшееся солнце, быстро отставало от убегающих облаков. Разрыв между ними стремительно увеличивался, небо голубело. В это время, подъехал и Титов, с ушедшими в поселок снабженцами. Продрогшие мужики, с радостью встретили своих командированных представителей. Титов, через Тару и Колосовку, сразу же уехал домой, а грузчики весь день сушились, пили, кушали, а к вечеру девушки, под аккомпанемент Пятачкова, стучавшего палкой по дребезжащему капоту трактора, затеяли песни. Шум был такой, что его услышали даже в Большеречье, где от снабженцев, или Титова, уже знали о появлении в их краях "свежих" людей. Из поселка немедленно явились несколько подвыпивших парней. Но, не поделив девок, подрались между собой, и удалились.
   Погожие последующие дни, проходили в трудной, напряженной подготовке, а затем и самой выгрузке. Работали весь световой день, без отдыха и перекуров. Только полчаса на обед. Баржа пустела, легчала и её палуба, все выше и выше поднимались, над гладью воды.
   Уже к концу выгрузки, когда лес оставался только в одном, заднем люке, у штабеля с бревнами, что у дороги, остановился новенький ГАЗик. Как и было договорено, это Титов приехал, чтобы уточнить, когда увозить людей обратно, домой. Грузчики на берегу, побросали работу, и пошли осматривать тёмно-зеленую, блестящую свежей краской машину, а также узнать свежие новости, забрать посылки. Из деревни, с такими оказиями, обычно, присылали продукты.
   -А куда ты подевал старую колымагу? - интересовались любопытные, указательными пальцами на пыльных крыльях, вычерчивая разные крестики.
   -Продали во Владимировку, - отвечал довольный, Титов.
   -Туда же, куда и наше сено уплыло?
   -Может быть, не знаю.
   -За сколько? - не унимались другие.
   -А кто там у тебя, в кабине сидит? - кто-то заметил в ней фигуру человека.
   -Гоша, вылазь, наконец! Хватит притворяться, - крикнул Титов. - Вишь, как люди тобой заинтересовались.
   Нахмуренный Гоша, открыв противоположную от любопытных дверцу, сперва важно стал на подножку, несколько секунд повременил, после чего, как-то нехотя, ступил на землю, так же важно обошел передок машины и остановился радом с Титовым.
   -Ну, здорово, - протянул он тонкую, исхудалую руку, изумленному Пятачкову.
   Остальных же, только обвел затуманенным взглядом, но не поздоровался, за что, от своей старой подруги Доры, сразу же получил замечание.
   Все ждали, как он отреагирует на брошенный вызов, но Гоша, даже не посмотрел в её сторону. Всунувшись в открытую дверцу кабины, со стороны шофера, перегнулся до противоположной, достал из "бардачка" исписанный фиолетовыми чернилами тетрадный листок и протянул Пятачкову. Тот бегло его прочитал, почесал в затылке, и сообщил:
   -Мне приказано, срочно возвратиться в совхоз и готовиться к пуску кирпичного завода. Наконец-то, дождался, едрена вошь! Я так и знал, что вся затея с каким-то непонятным завозом, только таким способом и должна была закончиться.
   -А как, с Омским кирпичом? - вспомнил кто-то.
   -Изменились планы, - авторитетно, заявил Гоша.
   -Давно бы так, а то, одна бордель.
   -Печка у меня загружена, остается только поднести спичку к дровам, - радовался Пятачков, в надежде, снова восстановиться в старой должности с громким названием "директор", не сушилки, а завода.
   -В той же печке сырец. Он, поди, давно весь раскис!
   -Нет, такого не может быть. Я совсем недавно проверял. Хорошо просушенный сырец, может долго простоять, если он под навесом.
   -Видели мы тот навес, который рухнул.
   -Дальше в бумаге, написано, - не слушая реплик, продолжал будущий директор развалившегося завода, - что вместо меня, здесь за старшего, остается Поцкий Георгий, так что, как говорится, прошу любить и жаловать.
   Собравшиеся, с нескрываемым удивлением смотрели на нового начальника, важно стоявшего у машины и правой рукой, державшегося за внутреннюю ручку, открытой дверцы кабины. Грузчики недоумевали. Его же засудили на пять лет. Все слышали. А тут, не прошло и без года недели, как опасный преступник, оказался на свободе! Мало того, что на свободе, но его еще и начальником сделали! Ну, и дела! Ну, и порядочки! Подождав конца сообщения, Гоша обвел публику отсутствующим взглядом, и деловито спросил у Пятачкова:
   -Сколько леса, еще не выгружено?
   -Вишь, как высоко баржа поднялась над водой! Завтра, послезавтра, должны закончить, - доложил, теперь уже бывший, начальник.
   -Так мало? - удивленно, протянул Гоша.
   -Работали, не сидели. С гулькин хрен, всего-то и осталось, но бревна на самом дне, а это очень трудоемкая работа, поэтому и затягивается. В самом начале, нам еще и дождь подмочил, а то бы уже закончили.
   -Жаль, жаль.
   -Чего, жаль-то?
   -Хотел посмотреть, как лес выгружают.
   -Ты, что, никогда не видел?
   -Где мне, было его видеть! Моя работа, постоянно протекала в конторских стенах, за бумагами.
   -Да, времечко летит. Впрочем, еще успеешь налюбоваться.
   -Надо будет заглянуть и в трюм, посмотреть, как он устроен.
   -Эй, ребята! - крикнул Пятачков на баржу. - Давайте, спускайтесь вниз, пообедаем заодно. Все равно никто не работает, и, забрав свою торбочку, уселся на крайнем бревне штабеля.
   За обедом, грузчики внимательно слушали, как Титов взахлеб рассказывал последние, деревенские сплетни, как и прочие новости. Лишь изредка, его перебивали уточняющими вопросами, либо дружным, заразительным смехом. Гоша в разговор не вступал, а только щелкал жареные семечки, языком выталкивая клейкую шелуху, на нижнюю губу. Часть её, падала на землю, часть на пиджак, а то и вообще прилипала к гладко выбритой бороде, с которой он регулярно, неимоверно длинным языком, как стеклоочистителем, смахивал их, то в одну, то в другую сторону.
   Обедали, как всегда, наспех, всухомятку, одновременно обсуждая ход разгрузки. Сейчас машина с Пятачковым уедет, поэтому прикинули, когда ей возвращаться, что бы долго не ждать. Все соскучились по деревне, по дому, по своим. Разгрузочная компания настолько увлеклась разговорами, что даже забыла про нового начальника, который, неожиданно резко выплюнув шелуху, а обслюнявленную, мокрую бороду вытерев рукавом пиджака, приподнялся с подножки машины, на которой сидел, и довольно громко, чтобы все слышали, твердым голосом заявил:
   -Я вижу и понимаю, как вы соскучились по дому. Но, неужели вы думаете, что ради одного, двух дней, меняли бы здесь руководство! Я имею полномочия задержать вас здесь на некоторый, определенный срок.
   -Ты что, Гоша, опупел, что ли! - вскрикнула, ошарашенная Дора. - Что же мы будем здесь делать? Если кормить комаров, то их, у реки, здесь не видно, не слышно, трава тоже скошена. Может быть, крышу в сарае чинить заставишь?
   -Не волнуйся, это относится только к мужчинам, - успокоил ее новый начальник.
   -А мы, что, хуже баб, что ли! - выкрикнул, кто-то из мужиков. - Мы тоже домой хотим. У нас семья, дети, скотина. Сколько же они там, без нас, будут мучиться!
   -Что мы здесь будем делать? Если охранять штабеля с лесом, то и двух человек достаточно, - сказал следующий.
   -Охранять штабеля, тоже дело, но придется немножко поплотничать.
   -Что там, в деревне, опять стряслось?
   -Весь лес, в совхоз решили не свозить, вот в чем дело.
   -Опять, старое начинается, - кто-то недовольно, буркнул соседу.
   -Тогда и я не понимаю! - вытаращил глаза, Пятачков. - А зачем, вообще, мы его здесь выгружали?
   -Не горячитесь, - предупредил Гоша. - Про нашу операцию, разнюхали в районе, и грозятся сообщить в область.
   -Вот напугали! - воскликнул Пятачков. - Пусть сообщают. Лес-то, уже у нас, в кармане, как говорится.
   -Не так-то все просто, как кажется, - глубокомысленно отвечал Гоша, сдвинув рыжеватые брови. - Впрочем, зачем нам обсуждать те вопросы, в которых не очень разбираемся, и решения которых, зависит не от нас с вами. В общем, не будем залезать в чужой огород.
   -Не будем, так не будем, - согласился Пятачков, складывая вчетверо опустошенную торбочку, и допивая из зеленой бутылки, оставшееся молоко. - Значит, собираемся домой. Через пару дней, разгрузку закончат, и женский персонал, сколько я понял, можно будет увозить.
   -А уборка трюма, палубы! - напомнил кто-то. - Там, не меньше как полдня, тоже придется повозиться.
   -Я думаю, что эту работу смогут сделать те, которые останутся. Кого из плотников, ты собираешься оставлять? - обратился Пятачков, к Гоше. - У тебя же, должен быть на них список.
   -Да, список есть, но, во избежания панических разговоров, обнародую потом. Прежде чем уедешь, мне хотелось бы с тобой понаблюдать за разгрузкой. Уехать, ты всегда успеешь. Дорога сухая, хорошая, машина новая, тянет как зверь, так что до вечера, домой доберетесь зАпросто.
   -Ребята, айда приступать к работе, - скомандовал Пятачков. - Мы сейчас придем, - а когда остались одни, спросил: - как же, тебе удалось освободиться досрочно, если не секрет?
   -О-о, это долгий разговор, - протянул Гоша, поднимая глаза к небу. - Когда-нибудь, я тебе расскажу, - и ушел к барже.
   В это время, от реки возвратился Титов, и Пятачков задал ему тот же вопрос.
   -Между нами говоря, в деревне ходит слух, что в тюрьме Гоша прикинулся припадочным.
   -Разве из-за этого освобождают?
   -Не забудь, что его отец участник Отечественной войны, плюс, по некоторым линиям, имеет собственные связи, плюс..., да разве мы когда узнаем, что там действеннее всего сработало! Впрочем, дело сделано, и баста! Парень на свободе, и от руководящей должности не отлучен.
   -То, что нужные связи, играют решающую роль, мы знаем давно.
   -Понятное дело! А то, в Омской тюрьме, сидеть бы ему, да сидеть, от звонка, до звонка.
   По правилам, для лучшей устойчивости, баржи начинали загружать со среднего люка, а разгружали наоборот. Но здесь, торопились. Так как не разгруженным оставался самый задний люк, нос баржи оказался несколько выше, что не позволяло на одном уровне, установить спускные поката. Кроме того, эта самая баржа и так высоко возвышалась над берегом, и требовалось немало сноровки, чтобы спускаемое бревно, с разными диаметрами на концах, равномерно докатилось до земли, иначе оно падало в воду, откуда достать потом, было почти что невозможно. Чаще всего, его уносило стремительным течением, а это для совхоза, прямой убыток. Спущенные, с неимоверно высокого борта бревна, неслись такой головокружительной скоростью, что на них было, даже страшно смотреть, не то, что внизу их ловить.
   Учитывая такую обстановку, два последних дня, на спуске работала одна и та же пара, успевшая набить себе руку на этой операции, и приспособившаяся к косой крутизне.
   Пока Пятачков беседовал с Титовым, Гоша, по шаткому подвесному мостику, поднялся на борт баржи, откуда, некоторое время, с большим любопытством наблюдал за скатом леса. Затем, с особым любопытством, осмотрел не только само устройство опустошенных трюмов, но и проинспектировал их на предмет, ненароком оставленного бревна, после чего, снова вернулся к кромке борта. Ему показалось, что он уже имеет достаточный опыт в разгрузке, поэтому стал повнимательней присматриваться к верхней установке, где длинные спусковые хлысты, скобами соединялись с палубой. В один момент ему почудилось, что рабочие неправильно установили бревно на концы покатов, и попытался им указать. Мужики возразили, на что Гоша повысил голос. Грузчики ответили тем же, и разозленные его вмешательством, побросав стежки, сели закурить.
   -Не умеете работать, тогда спускайтесь в трюм, - распорядился Гоша, пальцем указывая на крайний люк.
   -И пойдем, нашел, чем испугать, - в гневе, отвечали мужики, бросая окурки за борт. - Эй, вы там, внизу! - крикнули они в люк. - Подымайтесь наверх, хватит сачковать.
   Пары обменялись местами. Но, первое же, спущенное бревно, сучком попало на покат, развернулось и упало в воду. Расстроенный командир, выругал и вторую пару, обозвав их ротозеями, дармоедами. И только, когда один из них покачал перед Гошей согнутой рукой, локтем приставленной пониже живота, тот без возражений, спустился на берег, от куда, по его мнению, удобней и безопасней будет руководить дальнейшей разгрузкой. В это время, подошедший Пятачков его предупредил, что на том месте, где он остановился, стоять опасно.
   -Ты бы отошел подальше, - поучал он упрямого и самоуверенного Гошу. - Вишь, как хлысты сигают! Не ровен час, может и тебя, какой задеть.
   -Ну да, еще что скажешь! - засмеялся командир. - Я же вижу, как они вращаются. Если что, всегда успею отскочить в сторону.
   -Смотри сам, но я на твоем месте, поостерегся бы. Здесь всего, нельзя предусмотреть.
   -Брось ты! Посмотри, как эта пара наловчилась. Правильно говорят, что незаменимых, не бывает.
   -Случайная выщерблина, сорванная кора, выступающий сук, соприкоснувшись с покатом, моментально меняют не только направление, но и вращение хлыста.
   -Но ты же, видишь, все идет, как по маслу.
   -Я еще раз хочу предостеречь, что особенно опасным местом, здесь является стык длинного поката, что тянется с борта баржи, с тем, что проложен по земле, - гнул свою линию Пятачков. - Ты только посмотри на этот развернутый угол, как в том месте гладко содрана кора, от постоянных ударов.
   Но упрямый Гоша, не обращая внимания на предупреждение, как назло, остановился недалеко от этого опасного места, внимательно продолжая следить за успешной разгрузкой. Пятачков махнул рукой, и ушел к машине. Здесь он, больше не командир.
   Случилось то, что и должно было случиться. Одно, не очень толстое бревно, в этом злополучном "развернутом" углу, внезапно соскользнуло, развернулось и вершиной ударило по ногам, не успевшего отскочить, Гоши. Парень упал, и тут же попытался подняться. Но, едва только вытянулся на руках, как снова рухнул на землю.
   Первым к нему подбежал, только что подъехавший на тракторе, Язеп. Зацепив тросами, он перетаскивал бревна к верхнему штабелю. Бросили работу и остальные. Крови на пострадавшем не было, зато с удивлением заметили, что левая нога, ниже колена, отогнута назад, а вторая, вообще повернута носком в обратную сторону. Обступившие грузчики с содроганием смотрели, как упрямый Гоша, снова и снова пытался подняться на руки, и каждый раз опрокидывался на бок. Зрители не знали, как помочь бедняге. Кто-то даже попытался подхватить того под мышки, но тело окончательно обмякло, и от него отступили. Судя по выражению лица пострадавшего, боли он, еще не ощущал.
   Первым спохватился Пятачков. Опрометью бросившись к бричке, вытащил из неё две доски, и мужики соорудили нечто вроде носилок, на которые, с большой осторожностью, и переложили Гошу. В этот момент, он потерял сознание. Пострадавшего отнесли к машине, и аккуратно положили в кузов. Рядом села Дора, и Титов уехал в сторону Большеречья, а оставшиеся продолжили разгрузку, оживленно обмениваясь мнениями, о только что случившемся здесь, переполохе. Титов обратно, почему-то, не вернулся. То ли он оставил Гошу с Дорой в Большеречье, то ли прямиком махнул в Омск, а может быть и домой, что бы у себя, на месте, разбираться в несчастье, постигшем семью Поцкого.
   Как и предполагали, к вечеру следующего дня разгрузка была закончена. Все вместе, от древесной коры очистили трюм, подмели палубу, убрали поката, а что делать дальше, не знали. Гоша предупреждал, что плотникам придется остаться, а что им здесь делать, сказать не успел. Так и уехал со всей инструкцией. Прождали еще день, а из совхоза никаких известий. У некоторых закончились продукты, и Пятачков дал команду назавтра, всем собираться в дорогу, а кого нужно будет, привезут обратно. Не велика беда! Все, под рукой.
   У Язепа второй день, как почти что нечего было положить в рот. Немножко сухарей оставалось, но к ним просилось и что-то жидкое. Конечно, можно было использовать Иртышскую воду, но ещё в самом начале разгрузки он приметил, что некоторые городские, видимо те, что живут на окраине, держат коров и пасут их, недалеко от ихнего лагеря. Пока измученные тяжелой работой грузчики, перед дальней дорогой решили пораньше лечь спать, Язеп, сунув в карман пиджака пустую, пол-литровую бутылку, направился к деревне. Недалеко от крайней избы, женщина в красном платке, туго стягивавшем её лоб, доила пеструю корову, которая, в это время, с большим аппетитом поедала что-то очень вкусное, из деревянного ведерка.
   -Добрый вечер, - приветствовал Язеп доярку, повернувшую голову в его сторону как раз тот момент, когда он приблизился на расстояние, не больше двух шагов от коровы.
   -Добрый, добрый вечер, хороший человек, - немного певуче, отвечала женщина, в то время как тугие струйки молока, попеременно резали, взбитую шапку пены. - Чтой-то, я смотрю, вроде не нашенский?
   На вид ей было, не больше тридцати. Немного курносая, рот пухленький, глаза карие, улыбающиеся.
   -А как можно отличить "нашенского", от чужого? - в свою очередь, задал вопрос Язеп.
   -Как-жеть! Мы-то здесь, все друг друга знаем, как облупленных.
   -Хорошая корова, - похвалил Язеп. - И сколько дает молока?
   -В летние месяцы, вот, по полному, этому ведерку, - кивнула вниз головой, не переставая доить. - С телочки, сама вырастила. Хорошая попалась, не жалуюсь.
   -И пастбище рядом. Вон какая, отменная трава!
   -Да, удобно. Колхоз этот участок не обрабатывает, так мы, частники, им и пользуемся.
   -Вода, тоже рядом.
   Пока обсуждали породу скотины, надой молока, кормовые проблемы, дойка закончилась. Ведро, действительно, было полным, а пена пузырилась даже выше ободка. Так как Язеп, почему-то временил заявить, зачем сюда прибыл, его опередила доярка:
   -По делу какому, поди, пришел? - поинтересовалась она, пытаясь отнять пустое ведро у коровы, которая никак не хотела с ним расстаться, упорно вылизывая, что-то внутри.
   -Молочка бы бутылочку, - спохватился Язеп. - Мы здесь, баржу выгружали. Продукты кончились, завтра домой, а на пустой желудок, вредно пускаться в такую дорогу.
   -Далеко, куда?
   -В Чапаево, что за Уленкулем.
   -Не так далеко, но, кусочек хороший. На одном молочке, туда можно и не дотянуть. К нему, обязательно надо хлебушек, еще что-нибудь покрепче. Значит, ты из тех грузчиков, которому сломало ноги?
   -И здесь, об этом известно?
   -А, что ж тут, такого? - удивилась женщина.
   -Нет, ничего, все правильно. Только тот был не грузчик, а новый начальник. Приехал покомандовать, да неудачно.
   -Горемычный. Наш врач говорил, что без ног может остаться. Его той же машиной, и в Омск переправили. С ним еще жена, говорили, была. Очень переживала, несчастная.
   -Это была не жена, но давнишняя подруга. А в той беде, он сам виноват. Старый начальник, его несколько раз предупреждал, что бы ни стоял рядом с покатами. А он, видимо, хотел свою храбрость показать. Вот, и доказал.
   -Господь ему судья. Может, и заработал, если такое случилось. Бог за даром, никого не карает. Но человека, все равно жалко, какой бы он, ни был. Живое существо. Таперича, калека на всю жизнь. Как страшно подумать!
   -По вашему рассуждению, мне хочется сказать, что вы веруете в Бога, если его так часто вспоминаете? Сегодня, это большая редкость.
   -Верую, как-жеть иначе! Мы, староверы, без Господа, без веры, жить не можем. Это многие православные сегодня, отреклись от своей веры, а мы держимся. Моя родня, мои родители верили в Бога, так почему же я должна от него отказываться! Жаль, нашу церковь отняли. Музей в ней разместили, будто другого помещения не могли найти. Теперь, и душу-то отвести негде. Так ты говоришь, что за молочком пришел?
   -Вот, бутылка, - и Язеп показал, торчащее из кармана горлышко.
   -Зайдем в избу, там я тебе молочка налью и накормлю. Не голодная сижу, есть что покушать, слава те Господи! Вот тута, я живу, в самой крайней, - и указала на, с виду еще добротную постройку, с высокими воротами, под дощатой полоской, двускатной крыши. - Айда, пошли.
   -Пошли, так пошли, - согласился Язеп, пытаясь взяться за ведро, чтобы помочь нести.
   -Чё ты, чё ты, я сама, - запротестовала женщина, пытаясь отнять у него ведро, и потянула к себе его так, что немного пены выплеснулось через край.
   -Пока разольем, - засмеялся Язеп, перебирая ведро в противоположную от неё, руку.
   -Не наш ты, сразу видать, не наш! - воскликнула она, выпуская дужку ведра, и перекладывая в освободившуюся руку деревянное, из которого лакомилась её корова.
   -Почему решила, что "не наш"? - поинтересовался он, дружно шагая рядом, по высокой траве.
   -Наши-то мужики, ведра никогда не носят. Не принято, зазорным считается. Так ты говоришь, что из Уленкуля?
   -Нет, я совхозный, что за Уленкулем.
   -А-а, запамятовала. Как же, знаю тот совхоз, что за татарской деревней. Там же одни болота, да комары! Как вы можете жить, в таком гиблом месте?
   -Живем, ничего.
   -В то заболотье, моя родственница взамуж выходила, так я еще, на свадьбу ездила, думала, не вернусь здоровой, так комары искусали. Теперь они в Тару переехали жить. Погодь, погодь, - как бы спохватилась женщина. - Сколько мне известно, в той, ить, стороне, мужики тоже ведра не таскают!
   -Какая памятливая! - удивленно, замети Язеп.
   Они прошли уже около половины пути, когда Язеп ненароком, стал вглядываться в стройную фигуру своей спутницы, опережавшей его на полшага. Ему все больше и больше нравилась её непосредственность, простота в обращении, разговоре, и даже давно забытый деревенский запах, некогда витавший в воздухе его родного дома в Латвии, а теперь, с потоком свежего ветерка, струившегося от её тела, в эту сторону. Последние лучи заходящего солнца, падали на незнакомку точно сбоку, что ещё сильнее подчеркивало стройность привлекательного стана, курносость розоватого, улыбающегося лица, мало чем отличавшегося от сотен, тысяч других женских лиц, обмороженных сибирской стужей, обжаренных горячим, летним солнцем, обдутых жесткими, северными ветрами, и чуть поморщенных, постоянной нуждой. Здешний климат, условия жизни, безжалостно оставляли свой отпечаток на всем, с чем соприкасались. Физическая же нагрузка, подчас, равная мужской, оставляли след и на самой женской фигуре, делая ее, более простой, но, вместе с тем, гибкой и упругой. Язеп же, не отличавшийся особой меркантильностью, все попадавшиеся на глаза объекты определял визуально, оценивая их с практической точки зрения, при этом, суммируя не только положительные, но и отрицательные качества предмета. Исходя из такой практики, он сразу же пришел к выводу, что эта женщина - ничего, себе! А больше ему, ничего и не нужно было. Всего несколько минут занял путь, а Язеп почувствовал себя, будто дома. И вот, они уже у открытой калитки, за которой виднелось невысокое крыльцо. С левой стороны, калитка примыкала к самому углу стенки дома, правее ворота, а дальше, узко дощатый, частокольный забор, с навешанными на нем, разнокалиберными глиняными горшками, стеклянными банками, опрокинутыми ведрами.
   Зайдя во двор, хозяйка сняла и бросила на забор свой красный платок. На плечи упала толстая, тугая коса, с вплетенной голубой ленточкой, на конце. От восхищения, у Язепа даже раскрылся рот, а она, ставя на треснувшую с одного конца низенькую скамеечку два коричневые, глазурованные, пузатые горшка, снятые с забора, беззаботно спрашивала:
   -Так ты говоришь, что разгружаете баржу?
   -Разгружали, но уже закончили. После того, рокового дня, когда пострадал человек, одна неразбериха.
   -Какая неразбериха? - заинтересовалась хозяйка, проверяя внутренность горшков на чистоту.
   -Да тому, которому сломало ноги, надо было оставаться здесь, за начальника, а теперь его нет, совхоз молчит, поэтому все и собрались домой на свою голову, как говорится.
   -Когда вы уезжаете?
   -Завтра утречком, потопают.
   -Ты что, не с ними, если говоришь, что другие потопают?
   -Я тракторист, поэтому поеду.
   -Ах, тракторист! Хорошая профессия. Что ж ты, раньше-то не приходил за молочком? Вон, сколько его много, да жирное какое. Может быть, ты парное не любишь, так у меня, в колодце, опущено обеднее?
   -Молоко люблю с детства, причем, всякое. А поискать молока..., просто в голову не пришло. Все чаем запивали. Только сегодня, когда кончились продукты, я вспомнил про молоко. А меня мама, еще при отъезде предупреждала, чтобы я поискал молока.
   -Так, у тебя и мама есть! А папа?
   -Мама, слава Богу, здравствует, а папа уже на том свете.
   -Вечного нет ничего, - вздохнула хозяйка. - Так ты говоришь, что, пока не проголодался, тебе и в голову не пришло сходить за молочком? Какие мужчины бестолковые! А я, утренний удой сдаю, тут у нас машина объезжает и собирает молоко, а остальное, все себе. Девать некуда, так свинку завела, а в прошлом году бычка вырастила, молочком выпоила.
   -Сколько надо, я уплачу, - ни с того, ни с сего, доложился Язеп.
   -Хорошо, что, хоть в последнюю минуту вспомнил умные слова матери, - лукаво подмигнула женщина, не обращая внимания на его предложение об уплате, накрывая марлей, горловину первого кувшина. - Подержи-ка за края, что бы ни провалилась, когда начну лить.
   Язеп охотно уцепился за углы, сложенной вчетверо, белоснежной марли и, присев на корточки, как некогда в детстве, смотрел, как из под пены течет белое молоко, накапливаясь в марле, до самых краев. Хозяйка останавливалась, поджидала, когда стечется до половины, и снова наклоняла подойник. По мере его опустошения, женщина все ниже и ниже наклоняла голову, пока волосами не коснулась лица Язепа. В другой бы раз, он отшатнулся, но не теперь. Свободные от косы волосы, так ласково пощекотали его щеку, что с превеликим удовольствием, вдохнул незнакомый, дурманящий запах, женского существа.
   -Чё это, мы с тобой, так и не познакомились, а болтаем, доброго полчаса? - сказала хозяйка, перенимая из его рук марлю, когда второй жбан тоже был наполнен до краев, и бросая её, в пустой подойник.
   -Язеп.
   -Это имя, или фамилия?
   -Папа с мамой, такое имя придумали.
   -Когда-то мы жили во-о-он там, за Иртышом, - и протянула руку в сторону тайги. - Зимой к нам, за морожеными кружкАми молока, раз в неделю, заявлялись лесорубы, и одного из них звали очень схоже, с твоим именем. Кажется, он был поляк, а те, которые вместе с ним приходили, звали его, ....погоди, как же это сказать, чтобы было схоже? Да, вспомнила. Юзепом, или Юзефом его звали. У него всегда была целая куча анекдотов, и мы, девчата, смеялись от них, до чертиков, до коликов в животе. Он их рассказывал, как-то не совсем по-русски, и это казалось еще интереснее. Нам он очень нравился, и мы не могли дождаться его очередного прихода. Он так натурально все рассказывал, что никто из слушателей не мог понять, правду он говорит, али обводит вокруг пальца нас, дурочек. Помню, однажды, до того договорился, что по подсчетам, он оказался на несколько лет старше своего отца. Только после этого, мы не стали ему верить, а остальное было очень складно и правдоподобно.
   -Значит, и вы не местная?
   -Давай, не будем "выкаться". Я так не умею. Здесь, у нас, всё зАпросто.
   -Ладно, договорились. - Язепу все больше и больше нравилась словоохотливая хозяйка, поэтому решил, немножко протянуть время. Спешить-то, все равно некуда. - Так ты говоришь, что раньше жила не здесь. А, что заставило сюда перебраться, если не секрет? Маленький городишко, Омский тракт, либо еще какие причины? Сколько мне известно, сибиряки - народ оседлый, к тому же, и без паспортов.
   -Тяжелый вопрос, ты мне задал, - вздохнула женщина. - Мой муж работал на лесоповале, и его придавило хлыстом - не в ту сторону дерево пошло. Сразу насмерть, царство ему небесное, - и тремя сложенными пальцами, истово перекрестилась.
   Для приличия, выдержав паузу, Язеп продолжил:
   -Давно такое несчастье случилось?
   -Годиков пять, тому назад.
   -Где вы, тогда жили?
   -В Савге, что за Атиркой. Может, слышал название этих деревень, что находятся в самом Урмане?
   -Нет, не доводилось. До сих пор, я больше по совхозной территории катался. Но знаю, что где-то в тех краях, четверо наших мужчин-лесорубов, провели не-то одну, не-то две зимы. Совхозу был план, по вырубке леса.
   -Да, в нашей деревеньке, пока было что пилить, около ста лесорубов зимовало. Жаль, что тебе не довелось увидеть тех, красивейших мест. Краше их, нигде, во всей тайге, да и в самом Урмане, не сыскать.
   -Зачем было уезжать, если там так красиво?
   -После того несчастного случая, не могла на том месте оставаться. Все мне напоминало о нем. Боялась, что сойду с ума! А здесь, в Большеречье, моего бывшего мужа, царство ему небесное, свояченица живет. Она мне не только посоветовала, но и помогла перебраться сюда, в эту пустовавшую избу.
   -Место здесь, тоже не плохое, как я посмотрю.
   -Да, не жалуюсь. Место хорошее. Река рядом, тайга за ней. Тайга, тайга! От неё, я никуда бы не смогла далеко уехать, настолько привыкла к ней. Люблю, до смерти! Даже здесь, за Иртышем, я чувствую ее запах, шелест еловой хвои, шорох кедровых веточек, скрип сосновых сучков, стон лиственницы. Ни с чем, несравнимое удовольствие! Только и жить хочется ради того, что бы все это удовольствие, никогда не пропадало.
   Взгляд Язепа на природу, конечно же, был более прозаичным, и в данном случае, его больше занимал певучий голос хозяйки дома, нежели смысл, сказанных ею слов.
   Рассказывая свою историю, она не переставала приводить в порядок молочный инвентарь. Язеп не перебивал и слушал, восхищаясь этой мужественной женщиной, стойко перенесшей не только смерть любимого человека, но и не утратившей любви к тому, что стало гибелью её мужа. Он впервые в жизни встретил человека, который с таким энтузиазмом и любовью, рассказывал о том, перед чем, свято преклонялся, в чем видел, чуть ли не весь смысл своей жизни. В её словах звучало не только простое увлечение той стихией, с которой пришлось однажды расстаться, но они, эти слова, оказались пропитаны самой настоящей природной поэзией до такой степени, до такой силы, что позавидовать ей, мог бы любой профессиональный поэт. Из её незамысловатых слов вытекало, что красота той таёжной песни была настолько бесконечна, насколько бесконечна и сама тайга.
   В душе, Язеп поэтом не был, но на этот раз, так увлекся её спокойным, мелодичным голосом, что даже не заметил, как присел на скамеечку, на которой только что цедили молоко, и у него на коленях оказался рыжий, пушистый, сибирский кот. И только после того, как этот сибиряк, под самым носом замурлыкал свою дружелюбную песню, мохнатым хвостом, протянув по его давно не бритой щеке, Язеп нехотя, возвратился в действительность. Удивительно, подумал он, как обыкновенными словами, можно увести человека далеко от действительности! Будто ничего нового она и не сказала, а как увлекла. Погладив ласкавшегося кота, признался:
   -Я тебя слушаю, слушаю, и не могу наслушаться! Те же бревна, которые мы разгружали целых две недели, та же тайга, что вставала перед нашими глазами каждое утро, предстали передо мной совсем в другом свете. Часть из того, что ты мне только что рассказывала, раньше нам преподавали в школе, а теперь, и наяву пришлось выслушать. Ты что, одна теперь живешь, что ли? Не вижу никого, кроме кота.
   -Одна. А как ты догадался?
   -Не знаю. Спросил, просто так.
   -Одна, милок, одна. А то, о чем я тебе рассказывала, в книгах искать не надо. Стоит только поутру выйти на берег Иртыша, да прислушаться - тут тебе и раскроется вся таежная тайна. Успевай только, её пролистывать, да прочитывать.
   -Все это для меня незнакомо, а поэтому удивительно. Ты уже теперь знаешь, что там, где живу я, одни болота, в которых летом кулики по кочкам бегают, а зимой пурга заметает. Глянешь вдаль, и все, до самого горизонта просматривается, будто в пустыне. Снежинкам, и тем не за что зацепиться, настолько сравниваются кочки с болотом. Разве что голый тальниковый куст, таращится на тебя своими изуродованными сучьями-кривульками.
   -Переезжай жить к нам. Здесь веселее, - предложила хозяйка.
   -Кроме коровы, есть еще, какая скотина? - пропустив мимо ушей последние слова, спросил Язеп.
   -Слышишь, куры кудахчут, а гуси на весь день к реке уходят, скоро должны возвратиться. Любят допоздна, поплескаться. Свинья, намеднись, опоросилась, да двоих сразу успела придавить, окаянная. Я недосмотрела.
   -А если приходится отлучиться по делам. Скотину же, надо кому-то кормить?
   -Мы кооперируемся с соседями. Они мне помогают, я им. Так и живем.
   -Твое хозяйство, мне теперь известно, а как самую-то звать, не сказала.
   -Вера. Если по-нашему, по староверски, то очень сложно высказать мое настоящее имя, но оно очень схоже с выговором, "Вера". Поэтому, все так и зовут. А мне что, зови хоть горшком, только в печь не ставь.
   -Редкое в Сибири имечко, Вера. Исходя из этого слова, получается, что все тебе должны верить. Так, что ли?
   -А как жеть, иначе! Люди должны верить друг другу. Мы, сибиряки, обманывать не привыкши. Завсегда говорим правду, что на сердце. К тому же, обманывать, есть большой грех.
   -Вообще-то, ты права, - согласился Язеп, - хотя, в некоторых местах, лучше соврать, чем сказать правду. В жизни, не все так гладко, как иногда, на первый взгляд кажется.
   Управившись с молоком, Вера выполоскала цедилку, подойник, и повесила их на колья, сушиться. Затем, подойдя к неглубокому колодцу с деревянным срубом, вырытому тут же, во дворе, рядом с обеденным удоем, опустила один жбан из вечернего.
   -А это молочко, мы скушаем, - сказала она, в обе руки, подхватывая второй жбан.
   -Но...
   -Айда, пошли в избу. Там я тебя покормлю.
   -Вот, бутылка под молоко, - напомнил Язеп, вытаскивая её за горлышко, из глубокого кармана. - Пробка только, куда-то затерялась.
   -Поставь на скамейку, и прогони кота.
   -Ладно, если зовешь, то зайду. А бутылку здесь, не украдут? - в шутку, спросил Язеп.
   -Не бойся. Вишь, сколько разной посуды на заборе сушится, и ничего не пропадает, - вполне серьезно, отвечала хозяйка. - Мы только намаялись в тот год, когда из Омской тюрьмы рецидивисты бежали. Тогда они, всей гурьбой подались на север, в нашу сторону, в тайгу, где можно было добыть пропитание. Я в то время, ещё в Савге жила. Говорили, что по Большеречью, было боязно ходить. Теперь что, все поутихло, слава те Господи.
   -Мы, в совхозе, и то слышали про тот случай.
   -Несколько годков, в тайге они шастали. А чё в ней не жить-то, если все под рукой! Мяса хватало, кедровых орехов, хоть отбавляй. Да, что там говорить! В ней жить можно припеваючи, только надо приспособиться.
   -Так ты говоришь, что теперь стало спокойнее?
   -Не-то их переловили, не-то звери разорвали, а может, кто и своей смертью помер, пойди, узнай. Уже несколько лет, как мы здесь, двери на ключ не закрываем. А если разобраться, то у нас и воровать-то нечего. Разве что курицу, либо гуся, кто умыкнет.
   -Отчаянные.
   -Какие, уж, есть.
   Следуя за хозяйкой, Язеп снова, невольно, обратил внимание на её стройную, будто выточенную фигуру, со вкусом, облаченную в светлое платье с плечиками. Оно умеренно свободно, облегало её грудь, талию, округлый зад... "Наверно, такими и должны быть, настоящие женщины!", с восторгом искушенного знатока, оценил Язеп хозяйку, поднимаясь за ней, на широкое крыльцо с перилами.
   Солнце над тайгой уже золотило одинокое облачко, когда, от горластого петуха, внезапно проснулся Язеп. "Проспал!", - ужаснулся он, не в силах попасть ногой в широкую штанину. В избе он один, не считая маленькой мышки, вертевшейся у русской печки, и что-то там подбиравшей. Подойдя к окну, выглянул во двор. Там тоже пусто. Обув сапоги и накинув на плечи пиджак, вышел на улицу. На скамейке, со вчерашнего вечера, стояла его пустая бутылка, а рядом, задрав длинный хвост, вертелся рыжий кот. Завидев Язепа, он тут же спрыгнул на землю, подбежал, и стал ласкаться у его ног. "Наверно, за своего, уже, принимает!, - подумал он, поглаживая его пушистую спину. - С такой шерстью, никакой мороз не страшен. Но шел бы ты лучше в избу, где тебя у печки, ожидает такой деликатес"! - высказался вслух Язеп, и испугался своих слов. Вдруг, Вера где-нибудь здесь, и слышит его болтовню! Из хлева снова донесся звонкий, немного хрипловатый голос петуха, а вслед за этим, из проема открытых настежь дверей, показалась рогатая голова коровы, с привязанной за шею, веревкой. Следом, с полным ведром молока, вышла и сама хозяйка дома.
   -Чёй-то, милок, так рано поднялся? - несколько певуче, приятно растягивая слова, встретила она Язепа. - Ты погодь чуток. Я только навяжу коровку, приду, и справлю тебе позавтракать.
   Сказав это, она так внимательно посмотрела в глаза Язепу, что он даже покраснел.
   -Я и так проспал! В лагере наверно, сбились с ног, меня разыскивая, - пробормотал он, не зная, куда деть глаза.
   -Ну, что ты говоришь! - удивленно, воспротивилась Вера, ставя подойник на треснувшую скамеечку и не выпуская дужки. - Глянь туда, - и свободной рукой, указала за Иртыш. - Тайга еще только, только просыпается. Посиди здесь, послушай её, родную, а заодно, покарауль молочко, чтобы кот не соблазнился, - и, не дожидаясь ответа, выйдя к воротам, потянула корову за веревку. Та послушно, последовала за хозяйкой.
   -Подожди, я тебе помогу, - спохватился Язеп. - Кот в ведро не полезет. Высоко для него, не дотянется. Пусть идет мышей ловить. Там, у печки, одна его не может дождаться.
   -Ну, ладно, - согласилась Вера. - Навяжем поближе, а после, я перевяжу.
   Перейдя дорогу, Язеп с опаской посмотрел в сторону своего лагеря, но движение в нем не заметил. В общем, что ему теперь за дело, до них! У него есть Вера, шагавшая рядом с ним и ставшая первой женщиной, которую он с радостью познал в своей однообразной, холостяцкой жизни. Да. Даже во сне, не мог присниться такой поворот событий, а он, этот поворот, свалился, как с неба. Как жаль, что раньше, в самом начале приезда, не позаботился о молоке! А мама, предупреждала...
   Навязав корову, они возвратились во двор. В избу заходить, Язеп не согласился, не было времени. Выпив здесь же, две большие кружки парного молока, с сожалением сказал:
   -Надо бежать. Вчера мы договорились выехать пораньше, поэтому не могу людей подводить.
   -Хоть на часок, еще мог остаться. Я бы завтрак, мигом приготовила.
   -С радостью, остался бы, да боюсь, что за опоздание, с работы прогонят.
   -Вот так, всю жизнь! Не успеешь, с хорошим человеком встретиться, поговорить, как ему уже куда-то надо торопиться, бежать, - всплакнула Вера, прикладывая к глазам уголок красного платка.
   Язепу стало, как-то не по себе. Ему почему-то снова вспомнился наказ матери, не скупиться на деньги, кушать не всухомятку, а с молочком, если есть возможность его достать. Досиделся, доэкономился, чёрт подери! Первый раз в жизни подвалило такое счастье, а он его упустил, за "нюх табаку", как некогда, выражался его покойный отец. Пока Язеп, в глубоком отчаянии, проклинал свою нерасторопность, Вера, прикладывая кончик платка к влажным глазам, всё сетовала:
   -Не обращай внимания, на мои слезы. Такова наша женская доля, и ничего с ней, нельзя поделать. Встречаем - провожаем, вот и вся наша бабья радость, как и очередное горе. Возьми родной, выпей ещё кружечку молочка на дорожку. Далеко, ведь, ехать. К вечеру, поди, только доберешься.
   Так как на сердечное гостеприимство, Язепу не было что ответить, и, чтобы чем-то занять эти оставшиеся минуты, он мужественно выпил и третью кружку, а потом, нашелся:
   -Здесь остается наш лес. Когда сюда заявился новый начальник, которого пришибло хлыстом, то он говорил, что с этим лесом, здесь должны будут остаться рабочие, чтобы, сколько я понимаю, его здесь обрабатывать и не транспортировать в совхоз. Так вот, может быть, меня снова сюда пришлют! Я даже специально попрошусь.
   -Чтоб же, твои слова, да Богу в уши! - обрадовано, воскликнула Вера, заглядывая в его потупленные глаза, от чего, Язеп снова покраснел. - Вижу, хороший ты человек, не то, что наши крохоборы. Только не будь таким стеснительным. В жизни, всякое случается. К твоему приезду, я откормлю боровка, будет свежее мяско, покрепче покушаем. А то одной, и аппетита-то нет. Так, на скорую руку чего схватишь, и довольно.
   Язепу срочно надо было уходить, а он все стоял и с удовольствием слушал пленительный голос хозяйки, жаловавшейся на свою скорбную долю, на скучное одиночество, постигшее её в этом мире.
   В другой обстановке, Язеп мог бы поблагодарить за гостеприимство, попрощаться и уйти. Но, после проведенной с ней ночи, он никак не мог сообразить, как это, культурнее распрощаться, да так, чтобы, ни обидеть, не задеть женское самолюбие. К тому же, и самому не показаться смазливым дураком, раскисшим при первой же встрече с женщиной. Выручила Вера. Внезапно, она приблизила свою щеку к его губам и попросила:
   -Поцелуй меня на прощанье, и на счастье.
   Язеп опешил, снова покраснел, неуклюже чмокнул в разгоряченную щеку и, не оглядываясь, быстренько зашагал к лагерю. А сзади доносился, догонял её ласковый голос:
   -Счастливо доехать. С Богом, тебя! Не забывай, а я буду ждать.
   Над лугом висел реденький туман, серебря подросшую отаву. По этой мокрой траве, как оглушенный, Язеп брел к лагерю напрямик, оставляя за собой темную полосу сбитой росы, а когда почувствовал сырость в прохудившихся сапогах, побежал. Бежал он, не чувствуя собственного веса, настолько все показалось легким, воздушным, прекрасным. Различные мысли, роились, как комары в предвечерних сумерках, сталкиваясь, и перебивая друг друга. Он был счастлив. Он впервые в жизни, так близко и просто соприкоснулся с доступной женщиной, осознав, наконец, что же на самом деле есть настоящее, семейное счастье! Свою первую близость с женщиной, ему захотелось, как можно дольше сохранить в изменчивой памяти. С того момента, ему захотелось постоянно, хоть мысленно, но ощущать то всамделишное соприкосновение двух разгоряченных тел, длившееся, чуть ли не до самого утра. Он надеялся, что такие мгновения, не могут забыться на протяжении всей его жизни, в какую бы сторону, она не повернула. Уже на лугу, он несколько раз осмелился посмотреть назад, на тот гостеприимный домик, где, в силу сложившихся обстоятельств, даже забыл забрать свою неизменную спутницу, пол-литровую бутылку, без пробки. Там, у распахнутых ворот, все еще стояла Вера, провожавшая его тоскующим взглядом. Того взгляда, конечно же, он не видел, но чувствовал его, всем своим существом.
   Когда Язеп поравнялся с трактором, солнце висело над тайгой, яркими бликами, отражаясь в волновавшейся реке. "Вишь, как в природе устроено! Оказывается, оно, это солнышко, разговаривает не только с тайгой, но и с Иртышем, - почему-то пришло на ум продолжение разговора, начатого Верой. - И как это, такого чуда, я раньше не замечал?"
   К удивлению, лагерь был пуст. И только разбросанный мусор напоминал, что здесь были люди. Из кабины трактора, торчали ноги в сапогах. Это был Пятачков.
   -Где это тебя, всю ночь черти носили? - недовольно разворчался тот, быстро просыпаясь, и нехотя слезая на землю. - Мы уже, собирались послать за тобой розыск, да времени не было, все хотели уйти побыстрее, что бы пораньше попасть домой.
   -У меня все нормально. Давно ушли?
   -Перед самым восходом. После них, я успел и задремать.
   -В таком случае, мы их догоним.
   -Нет, не догонишь. Они прямиком, почесали.
   -В бричке все закреплено?
   -Десять раз проверено.
   На всякий случай, Язеп своими руками потрогал крепление дышла в бричке, постучал ногой по каждому колесу, залез в кабину, где его дожидался Пятачков, и посмотрел в сторону Большеречья. Вера не только не ушла в дом, а наоборот, вышла на дорогу. Было, похоже, что она потихоньку идет в сторону их лагеря. Язеп включил скорость и нехотя отпустил педаль сцепления. Трактор плавно тронулся с места, а вслед ему, ещё долго, долго смотрела одинокая женщина, в красном платке.
   В совхозе, строительство шло из рук вон, плохо. Нечем было достраивать школу. Теперь появился лес, а везти сюда, боялись. Значит, рубить стены придется на месте выгрузки, но, после несчастья с Гошей, решили дождаться грузчиков. Потесинов знал, что, как только закончат выгрузку, соскучившиеся по дому люди, тут же заторопятся в совхоз. Ясно, что домой они пойдут по прямому бездорожью, поэтому машину за ними, гнать не стоит. Дойдут - не впервой!
   Что бы хоть какой-то работой загрузить плотников, им предложили чесать привезенные жерди, которые потом, можно будет использовать на потолки в коровниках. Это самый доступный и дешевый местный стройматериал. Не говоря обо всех коровниках, из таких же чесаных и ошкуренных жердей, в единственном бараке был выслан не только потолок, но и пол. Конечно, ни плотно, ни ровно их не подгонишь никак, но, как говорится, на безрыбье - и рак рыба.
   Подошло время обедать и плотники собрались расходиться по домам, когда прибежал дошкольный сынишка парторга, и с загадочной улыбкой на детском личике, прошепелявил:
   -Латыси, если бы вы догадались, что я знаю! - и, как настоящий взрослый, почесал в затылке.
   Моисеенковы жили неподалеку, поэтому Митька и раньше частенько прибегал на стройку поиграться с обрезками досок, либо чурочек, составляя различные пирамидки. К его болтовне давно привыкли, и не обращали внимания. Так и на этот раз, но мальчишка опять зашепелявил:
   -Что я вам сказу...
   -Ты говори, да побыстрее, - поторопил его Чесниньш. - Видишь, мы на обед опаздываем. Так, что там, у тебя?
   -А сколько вы мне, за это заплатите?
   -У нас денег нет, получку третий месяц не получаем, - добавил Антон, выворачивая пустой карман.
   -А мой тятька, полуцил.
   -Твой тятька начальник, поэтому и получил, а мы простые рабочие, можем и четвертый месяц подождать, - улыбнулся мальчишке, Гардумс.
   -Кофет у вас, тозе нет?
   -Митя, ну откудова будут конфеты, если нет денег, - увещевал его, Калвиш. - Но, если ты так серьезно настроен на выкуп, приходи сюда после обеда. Может быть, дома что-нибудь и наскребем.
   -Хоросо, я согласен. Только цур, не обманывать!
   -Что ты, Митя! Мы слово держим.
   -Я только что слысал от тятьки, что сколо латысей здесь не будет, ни одного.
   -Каких латышей? - не понял Чесниньш.
   -Вы зе, не лусские.
   -Интересно, куда, это, они подеваются? - засмеялся Антон, пряча топор по угол будущей школы. Хоть воровства здесь и не замечали, но так было надежнее. Это, уже, в крови.
   Однако, слова ребенка несколько насторожили Гардумса. Латыши и так сидели, как на иголках, а тут, ещё этот.... Как и Антон, подложив по угол топор, он спросил:
   -Они что, в Колосовку, либо Тару переедут? А может, в Большеречье, или, вообще, в Евгащино? - Других, более населенных центров, поблизости не было, а об этих, ребенок вполне мог слышать от родителей.
   -Не-е-е, - совсем по взрослому, протянул Митя, снова почесав в затылке.
   -Митя, - наконец, не выдержал Чесниньш. - Ты видишь, что мы собрались на обед, а ты нас задерживаешь. Если у тебя что есть, то выкладывай, да побыстрее, иначе, мы уходим, - и автоматически, засунув руки в карманы, в одном из них, неожиданно нащупал несколько слипшихся карамелек. - На, бери. На твое счастье, остались.
   Мальчишка с жадностью, будто никогда в жизни этакой сладости не ел, схватил вывалянные в пыли и махорке конфеты, и моментально сунул их в рот.
   -Кофеты скусные, - похвалил он, после чего добавил, - а тятька только цто сказал мамке, цто до сего дня, все латыси сцитались заклюценными, а теперь, больше нет. Сейцас придет он сам, и вам все рассказет.
   -Слушай, Митя, сколько тебе лет? - не веря своим ушам, что такой малыш, может что-то смыслить в свободе и заключении, спросил Гардумс. - Ты точно, все это слышал, или тебе приснилось?
   В этот, 1957 год, как слухи, так и всамделишное, выборочное освобождение, настолько одурманили мозги латышей, что те, уже не соображали, чему верить, а чему нет. Теперь они жили по старомодному принципу: день прошел - и, слава Богу!
   -Мне узе вот, сколько лет, - и показал пять пальцев. - А есцо тятька говолил мамке, сто Митя никогда не влет, - заявил мальчишка, видимо, очень гордый таким отзывом отца, о собственной персоне.
   -В таком случае, ты есть самый настоящий мужчина! - похвалил его и Чесниньш. - Приходи к нам завтра. У меня ещё с Троицына дня, дома остались конфеты, Я их, тебе отдам.
   -Конецно, плиду! - радостно воскликнул, ободренный предстоящим гостинцем Митя, убегая к мастерским, куда, кроме стройплощадки, он регулярно наведывался, что бы послушать серебряный звон маленького молоточка, которым так искусно отстукивал, кузнец Лифляндский.
   Плотники стояли в нерешительности. Неописуемые волны радости, прокатывались по ним уже не раз, но все потом, оказывались пустым звуком. А, что теперь? Пока они недоуменно смотрели друг на друга, появился сам Моисеенков, о приходе которого, предупреждал его сынишка. Завидев растерянные лица латышей, он весело спросил:
   -Ну, что мастера! Судя по вашему виду, здесь уже побывал Митя?
   -Выдавать человека, может быть, и не очень прилично, но не скроем, побывал, - за всех, отвечал Чесниньш.
   -Ну и проходимец, ну и шустрец! Так и стоит уши развесив, когда говорят старшие. Впрочем, скрывать больше нечего. Сегодня утром, у меня был телефонный разговор с Первым секретарем райкома. Это от него я узнал такую новость. На днях, директор поедет в район за письменным указом.
   -Только бы, побыстрее..., - невольно, вырвалось у Чесниньша.
   -Всему свое время. Ждали дольше, теперь осталось совсем немножко. К тому же, у нас есть большая надежда, что многие из ваших, здесь останутся поработать, или, как говорят, подзаработать на дорогу.
   -Я думаю, что, вряд ли кто на такое согласится, - предположил Антон.
   -Не торопитесь с выводами. Сигналы уже есть.
   "Неужели, наконец, это уже не приевшиеся слухи, а самая настоящая правда"? - ещё не до конца веря в услышанное, сами себе задавали вопросы плотники, расходясь на обед.
   У Чесниньша, едва дошел до своего высокого крыльца, недавно выстроенного дома, вдруг, ослабли и подкосились ноги. Опустившись на нижнюю ступеньку, он закрыл лицо руками, и заплакал. Не выдержали нервы.
   -Что случилось? - наклонилась над ним, выбежавшая жена. - Тебе плохо? Сейчас принесу воды.
   -Не надо. Сейчас все пройдет. Нас освободили, поэтому, подняться выше, не хватило сил.
   Жена еле увела его в дом, где он, не раздеваясь, лег, и только после этого, подробно поведал о том, что слышал от Моисеенкова.
   -Да, нас всех освободили, - несколько раз, повторил он слабым голосом, положив свою старческую ладонь поверх ее, не по-женски жилистых, начинавших морщиниться, рук.
   -И ты поверил? - засомневалась жена. - Вспомни, уже сколько раз ходили слухи о нашем освобождении, а что на самом деле? Пшик!
   -Если такую новость сообщает лично секретарь совхозной партийной организации товарищ Моисеенков, то на этот раз, она должна быть самой, что ни на есть, настоящей правдой. В этом я уверен, как в самом себе.
   -В таком случае, в неё буду верить и я! - согласилась женщина, почему-то целуя его руку, и, перекрестилась. - Наконец-то, наши молитвы Бог услышал. Побегу, сообщу остальным. Они, я думаю, еще не знают о таком счастье!
   -Подожди. Ты не знаешь, где Донат?
   -Он в хлеву, пол собирался ремонтировать.
   -Сходи, и позови его сюда.
   Донат был на месте, когда его окликнула мама.
   В отличие от своего старшего, энергичного, делового, как и сами родители, брата, случайно избежавшего вывозов, и теперь жившего в Риге, этот, уже двадцати пятилетний сын, был тому, самой разительной противоположностью. Не лишенный некоторой сообразительности, выразившейся в том, что в недельный срок, сумел освоить навыки не только вождения, но и первичной эксплуатации самого могучего трактора марки ЧТЗ, в повседневной жизни, он представлял самого безвольного человека. Ему ставили меньше, выработанных трактором моточасов, он с этим мирился. Ему недоплачивали сверхурочные, когда сутками, приходилось таскать снегоочистительный клин, либо застрявшие машины, он с этим, тоже соглашался. Он удивительно терпеливо, и молча, переносил все, как заслуженные, так и ложные обвинения в свой адрес, не говоря уже о том, как удивительно легко, сумела его одурачить местная вертихвостка, так здесь многие, величали Анфису.
   Вот, с таким сыночком, получив информацию об освобождении, чета Чесниньшей и собралась обсуждать дальнейшую судьбу общего поведения.
   -Получена достоверная информация о том, что дни нашей неволи здесь, сочтены до количества пальцев, на одной руке, - начал отец.
   Не дождавшись от сына соответствующей реакции на такое важное сообщение, отец продолжал:
   -Ты, как же собираешься поступать со своей суженой? - присев на кровати, и, глядя прямо в глаза сыну, поинтересовался он.
   -Здесь оставаться, она не хочет ни за что.
   -Неужели ты собираешься везти её в Латвию? - воскликнула мама.
   -А, что в том плохого?
   -Какой же ты, дурачок! Можно подумать, что там, в Латвии, только таких и не хватало! С этой девкой, сынок, ты совсем обалдел, а беды с ней в жизни хватишь столько, что твоим детям ещё останется.
   -Так здесь же, все такие.
   -Хоть бы постыдился своих родителей! - упрекнула мать.
   -Запутался ты, мой мальчик, совсем запутался, - вздыхал отец. - Ну, кто она есть? Да вся деревня знает, что она есть последняя потаскушка, развратница, пьет не меньше мужчины, а если, уж, заругается на кого, то, как говорят, лучше туши свет! Не знаю, но, может быть, ещё и курит.
   -Нет, не курит, - поспешно заверил родителей, сын.
   -Это сути дела, не меняет. Одним словом, в девке собраны все пороки, какие нечистая сила дала человеку, а тебе, видишь ли, она как раз пришлась по вкусу! - расстроенный отец, снова прилег. У него не хватало сил переносить позор, который обрушивался не только на его сына, но и на весь род, в целом.
   -Я уверена, что в нашем совхозе, нет ни одного мужчины, который бы с ней не переспал. Тьфу ты, паскудник, такой! - в сердцах, сплюнула мать.
   -Пьет она, как и все, в меру, - снова встал на защиту своей подружки, сын. - Мне кажется, что кроме красоты, она ничем не отличается от местных девушек. Я ничего плохого, в ней не вижу.
   -Замолчи! - поднялся с кровати отец, и, потрясая над головой еле сжатым кулаком, шагнул к сыну, но тут же, был вынужден снова опуститься на кровать. Потом добавил:
   -Подожди, вот появятся у тебя свои дети, тогда может быть, поймешь, как тяжело родителям переносить отвратительные выходки своих отпрысков. Особенно, когда они не прислушиваются к дельным советам.
   -Оказывается, что для нашего сына, эта потаскуха стала дороже собственных родителей, которые его взрастили, кормили, одевали, учили! - не выдержала мать. - Дождались, наконец, что наш сынок вырос и сразу же отблагодарил за все, что мы для него сделали.
   -Мама..., - начал, было, Донат.
   -Не хочу, и слушать, твоих глупых оправданий! И за какие, только грехи, нас Бог наказал таким сыном? Но, запомни одно: будешь мучиться с ней, всю свою жизнь!
   -Мало того, что будет мучиться он. Но она же, и нам житья не даст, если поедет в Латвию, - вздохнул отец, представляя её безобразное присутствие, в собственном доме.
   -Она грубоватая только тогда, когда бывает выпивши, - наконец, удалось вставить свое слово, Донату.
   -А она трезвой, когда-нибудь бывает? - попытался съязвить отец.
   -Бывает, - совершенно серьезно, отвечал сын.
   -Ладно, батька, успокойся. Тебе нельзя волноваться, - сказала жена. - Теперь я вижу, что наши советы для него, что горох об стенку. Он все равно, не обращает на них никакого внимания.
   -Я понимаю, - согласился отец. - Но, кто же, если не родители, укажут таким дурням, как он, как лучше прожить на свете!
   -Сама жизнь, ему укажет, да будет поздно. Как там говорят: придет коза до воза, только сена на нем, уже не будет.
   -Ладно, пусть так и будет, если мы ничего поправить не в силах. Сколько нам с тобой, осталось жить!
  
   Пока на пилораме нечего было пилить, старый Упенайс, на сушилке скорняжничал. В совхозе, на этот момент, было уже, пять лошадей и ему, как на все руки специалисту, доверили ремонтировать хомуты, прочую сбрую. Обедать домой не ходил, а брал с собой, поэтому Антон, услышав, подтвержденную самим Моисеенковым новость, побежал на сушилку.
   -Ты, папа, ничего не слышал? - крикнул он, с порога, доедавшему хлеб с маслом, и запивавшему молоком, отцу.
   -Как, не слышал? Слышал и сейчас слушаю воробьев, как они дружно чирикают, когда дерутся за какое зернышко. А здесь, такого добра, полный двор. Жаль, голубей нет.
   -Не то. Нас отпустили! - одним духом, выпалил Антон, перепрыгивая через выступавшее из стенки бревно, на котором, обычно, все отдыхали и обедали. - Нас освободили окончательно! Ты меня понимаешь? - чуть ли не кричал сын, останавливаясь напротив отца.
   -Тише, а то воробьев распугаешь. Кого отпустили? - отложил тот в сторону войлочный чересседельник, на котором, до этого, лежал его бутерброд.
   -Как, кого? Нас отпустили!
   -Только нас? - не понял старик, ответа.
   -Да, нет же. Всех нас! Всех латышей! К нам на стройку, только что подходил Моисеенков, и сказал то, что я сейчас передаю тебе.
   Сухощавый, чуть сгорбленный, всегда уравновешенный старик Упенайс встал, неестественно выпрямился, и уставился на сына.
   -Но, ведь, уже сколько раз объявляли об этом, а мы, как здесь сидели, так и сидим, - глухим голосом, отвечал он сыну, пытливо вглядываясь, тому в глаза. Потом добавил:
   -Ты, случайно, не ошибаешься?
   -Да, нет же, папа, нет! На этот раз, все точно. Не мог же, сам парторг молоть разную чушь. На днях, директор поедет в райцентр за документами.
   Старик снова сел на то же, выступавшее бревно, уперся локтями в колени, и опустил голову в растопыренные ладони, а когда через минуту её поднял, ладони были мокрыми, и он быстренько вытер их, одна об одну.
   -Папа, ты плачешь? - подсел рядом сын, и обнял отца за костлявые плечи. - Теперь надо радоваться, а не плакать.
   -Глупенький ты мой, сынок! - и погладил его по волосам, своей широкой, иссохшей, ещё влажной пятерней. - Многое тебе, ещё не дано понять. Подрастешь, узнаешь. Плачут не только с горя. Но мне, по-прежнему, до конца не верится, что это правда.
   -Слышали все плотники, кто там был. Мы собирались на обед, когда прибежал мальчишка парторга Митька, ты его знаешь, и завел эту песню. Потом заявился и сам Моисеенков, так что, на этот раз, ошибки быть не может. Пойдем домой, обрадуем наших.
   -Ты там, еще не был?
   -Нет, бежал к тебе.
   Дома, после первых восторгов, приступили к обсуждению практической стороны дела. Однако, поскольку в этой семье никаких разногласий никогда не возникало, решения принимались быстро и согласовано. Как только получат паспорта, так сразу же, собираются в дорогу.
   -Надо заранее продавать вещи, - предложила жена Антона Айна, укачивая на коленях двухмесячную девочку. - Мы же, с собой, все не увезем.
   -Она говорит дело, - поддержал такое предложение её муж. - Сейчас, пока никто не продает, мы можем больше выручить. Потом, цены упадут.
   -Молодежь, молодежь! - покачал головой, старик. - Все вам надо побыстрее. В наше освобождение, будем верить, но лично я, пока ту бумажку своими глазами не увижу, по-прежнему, буду сомневаться. С похожим, мне уже пришлось столкнуться на Дальнем востоке
   -Но, есть же, у нас, кое-что и лишнее, - напомнила его жена.
   -Нет, то, что лишнее в хозяйстве, я не прочь пустить в расход, а с более ценными вещами, думаю, лучше не спешить. Однажды, в Латвии, мы уже успели все потерять и второй раз наступать на те же, грабли, я бы не хотел. Мало ли, что может случиться! Пусть мы, сколько-нибудь и потеряем, но остаться здесь потом без ничего, очень опасно и не разумно.
   -Кое-какие тряпки, я думаю, продать не мешает, - сказала жена. - А скотину, оставим напоследок. На том, и порешили.
   И только Гардумс, рискнул. Уже на следующий день, после этого известия, обоих свиней он заколол, и мясо тут же продал. Потом, такая же участь постигла чёрно-белую корову. Другие же латыши, как и Чесниньш, от нажитого, освобождались очень, и очень не охотно. Каждый из них, держал в душе заначку - а, вдруг, не выгорит!
   Прошло, лишь, несколько дней, со времени получения первой радостной весточки, а продавец Лосев, уже болевший раком нижней губы, жаловался председателю РАБКООПа Валуеву, на резкое падение выручки.
   -Впрок, эти обалдевшие от счастья латыши, не берут больше, ни коробка спичек! А мы, сам знаешь, до сих пор с планом, на них только и выезжали. Наши-то, местные, постоянно живут, исключительно сегодняшним днем. А у латышей, я уверен, на несколько лет вперед запасено все то, что могли где-нибудь достать. Если так пойдет и дальше, то с планом мы погорим, как шведы под Полтавой!
   Все было правильно. Лосев слукавил только в одном. Он не признался, что для него заканчивался "навар", который очень здорово помогал его семейному бюджету. Латышам, как и украинцам, постоянно можно было недовесить, недолить, недовложить. А всё потому, что эта когорта совхозного населения, большей частью, обман переносила молча. Не то, что местные. Чуть что не по ихнему, сразу подымали шум, скандал до самых, до небес.
  
   Язеп возвратился из Большеречья в тот самый день, когда директор должен был прибыть из райцентра, и привезти разрешение на освобождение спец переселенцев, из-под стражи.
   -Я думала, с ума сойду, без тебя! - встретила его мама.
   -Зачем тебе так волноваться, если мы все решили, обговорили, - попытался успокоить её сын. - Если мы остаемся, то пусть те, кто собрался уезжать думают, волнуются. Их, ведь, ждет не только дальняя дорога, но и не гостеприимная родина. Выгнав однажды, вряд ли она с радостью, их встретит. Там установились свои, другие порядки. К ним придется, приспосабливаться, вживаться по-новому.
   -Молодой ты, у меня, мало, что смыслишь в жизни, - взад- вперед, шагая по комнате, твердила мать. - Тогда, когда этот вопрос мы только обговаривали, толком-то и не знали: освободят - не освободят. Теперь же, когда все стало предельно ясным, то и на складывающуюся ситуацию, смотрится по-иному.
   -Папа здесь лежит...
   -Конечно, конечно, сынок! Ясно, что мы с тобой от сюда никуда не уедем, но, как болит сердце, когда знаешь, что другие могут уехать на родину, а тебе суждено остаться здесь. Говорить, это одно, а как делать, совсем другое. Вот почему, я так переживаю.
   -Понимаю мама, понимаю, но присядь, успокойся. У тебя и так сердце пошаливает. И когда, собираются уезжать?
   -Надо же, дождаться официального разрешения. Ещё третьего дня, как Гусев уехал в райцентр. Будто сегодня, надо быть ему обратно. Не знаю. Гардумс, так этот, как узнал, сразу начал освобождаться от своего богатства. Не хочу, говорит, ничего сибирского везти на родину, кроме как картошки, на завод. Так ему здесь, опротивело.
   -Значит, готовятся и другие.
   -Готовятся все. Известно только, что Неверсы, да Шишансы остаются. У них Валя, рожать собирается.
   -Вот видишь! И нам веселее будет.
   -Когда начнут уезжать, вот когда, больнее всего будет.
   -А эта Валя. Её что, киномеханик так и бросил?
   -Ему что, привыкать, что ли к такому! Уже после неё, у него несколько девушек было.
   -И все в положении?
   -Да, нет. Только Валя глупенькая. Поговаривают, что очень рассчитывала на его совесть. Если, мол, ему родит, то он её сразу замуж возьмет.
   -Представляю, каково её родителям.
   -Мне кажется, что они сильно и не переживают. Особенно старик.
   -Ты с Брониславом говорила?
   -Что с ним говорить, когда он и дорогу забыл в наш дом. Обиделся, видишь ли, не то сказала о его зазнобе. Сама же я, кланяться к нему не пойду.
   -Да, я тогда, когда заходил в прошлый раз, видел обстановку. Там говорить бесполезно. Сразу было видно, что у него своя дорога, у нас своя, и возвращаться к этой болезненной теме, ему очень не нравится. Значит, как мы с тобой давно договорились, остаемся здесь, а другие пусть поступают так, как хотят.
   -Раз, уж, мы однажды, на этом порешили, пусть так и останется. Я без тебя, очень много, о чем передумала, но другого варианта, не нашла. Ехать нам, просто некуда, как ни больно такое говорить. Значит, так судил сам Бог.
   -Я все-таки, схожу за Бронькой. Если мы подошли к последней черте, то и утвердим её вместе, как бы он там, ни ворчал.
   -Я думаю, что он уже спит.
   -Разбужу, пусть встанет, не большой начальник. Надо поговорить в последний раз, а то уедет, и больше никогда не увидимся.
   Так как в деревне, на ночь двери не запирали, то Язеп, свободно войдя в избу, сразу же включил свет.
   -Добрый вечер, или кому уже ночь! - поздоровался он, прищурившись. - Это, в такую-то рань ложиться спать! Ну, знаете ли! Вставай Бронька, сходим к маме, переговорить надо.
   -Могли бы и завтра, - недовольно буркнула Мотя, кутаясь в старенькое, сшитое из разноцветных лоскутков, одеяло.
   -Мама просит, - назидательно напомнил Язеп.
   -Все мама, да мама, а я здесь, будто никто.
   Бронислав послушно встал, предварительно поцеловав жен в щечку, и решительно заявил:
   -Я понимаю, новости важные, и с мамой надо переговорить. Прости меня Мотя, я скоро вернусь, - и стал одеваться.
   Он, вдруг, почувствовал себя взрослым мужчиной, с которым хотят переговорить, а может быть, и посоветоваться.
   Увидев, рядом с собой обоих сыновей, мама расплакалась и никак не могла успокоиться, что бы начать разговор. Когда же чувства горечи, а, вместе с тем и радости, немного схлынули, она села на кровать и спросила:
   -Итак, родненькие мои, наконец, собрались мы вместе. Наступила последняя и ответственная минута, посоветоваться окончательно и бесповоротно.
   -А я считал, что мы уже давно все решили! - удивленно, заметил младший, рассеянно переводя взгляд с мамы, на брата.
   -Тоже самое, говорил и твой брат, Язеп. Но я, как ваша мать, должна ещё и ещё раз переспросить каждого из вас: как будем поступать? Если бы был жив ваш папа, двух мнений быть, конечно же, не могло. Теперь, все по-другому. Жизнь смешала и перепутала все планы, а так как сейчас решается судьба нашего семейства, то пусть каждый из нас, выскажет свое последнее и окончательное решение, что бы потом в жизни, не пожалеть о недосказанном, или о содеянном.
   -Мама, - начал младший. - Мы с Мотей, давно все решили...
   -Да, я помню, сынок, что вы с..., этой самой, давно все решили, но о таких важных делах, переговорить ещё раз, никогда не лишне.
   -Мы с женой, дождемся конца её стажировки, а, в связи с декретным отпуском, может быть и раньше, поедем в Псковскую область.
   -Ты же когда-то говорил, в Смоленскую, - напомнила мать.
   -Да, да, в Смоленскую. Я и сам перепутал. В самом начале, думали туда.
   -Значит, уезжаете?
   -Да, это решено.
   -Что бы, на такой ответ, сказал бы твой покойный папа! - воскликнула, не выдержавшая мама.
   -Я его мало помню...
   В ответ, она хотела ещё что-то крикнуть, но, прижав руки к груди, в изнеможении, упала на подушки.
   -Уходи! - еле прошептали ее посиневшие губы, и прикрыла глаза.
   Бронислав ушел, а у изголовья кровати, Язеп просидел, чуть ли не до полуночи, с тревогой вглядываясь в побледневшее лицо матери. Лекарств от сердца, здесь не было, зато она с жадностью пила холодную воду, которую сын, приподняв её голову, вливал в полуоткрытый рот. Не соображая, как в данной ситуации лучше всего помочь матери, Язеп с беспокойством, то сжимал, то разжимал своими руками, её похолодевшие пальцы. Выпустив их, он нежно гладил, подернутый мелкими, но грубыми морщинками лоб, с надеждой, вглядываясь в полузакрытые глаза, потихоньку вопрошая:
   -Мамочка, тебе совсем плохо? Чего тебе, ещё подать? В каком месте, больше болит? Может быть, позвать фершалку?
   -Успокойся сынок, все будет хорошо, - слабым голосом, отвечала мама, через силу, пытаясь улыбнуться. - А эту вертихвостку фершалку, в такое позднее время, ты все равно не застанешь. Говорят, что у неё теперь новая любовь появилась, и она мало бывает дома. Да что толку, если бы и была! Она же и так ничего не смыслит в болезнях, особенно сердечных. Этакими выпускницами-неучами, только дыры латают в самых отдаленных от города, местах, как наше заболотье. Здесь же, ни один толковый врач работать не согласится. Мне становится лучше, и ты можешь идти отдыхать.
   Когда Язеп заметил, что маме действительно становится лучше, и кризис как будто миновал, он немножко осмелел, что бы спросить:
   -С тобой же, мамочка, так плохо, никогда не было? Пока я работал на выгрузке баржи, ты не болела?
   -Нет, сынок, это в первый раз. Видно, мой младшенький всеми силами помогает, как можно быстрее сойти мне, к твоему папе. Что поделать! Свой крест, каждому в жизни надо снести до конца.
   -Ну и братиком, так братиком, наделил меня Боженька!
   -Дураков - ни сеют, ни пашут. Они рождаются сами. Не будем вспоминать о нем. Пусть идет, своей дорогой.
   -Конечно, мамочка. Мы с тобой, проживем и без него. Только в данный момент, я не знаю, чем мог бы тебе помочь!
   -Ничего не надо. Проходит. Не знала я, до сих пор, что так тяжело расставаться с прошлым! Но, ты не волнуйся. Мы с тобой, еще заживем припеваючи.
   -Я тоже, так думаю.
   -Бронька, большой негодник!
   -Мы же договорились, что о нем не вспоминаем. У тебя лицо начало розоветь. Добрая примета.
   -А куда ему деваться, если умирать я не собираюсь! - попыталась шутить Моника. - Мы с тобой теперь, самые настоящие сибиряки! Еще минуточку, и я встану, приготовлю тебе покушать. Ты же, с дороги, проголодался. Расскажи, как вы там, выгружали? Я-то и баржи никогда в жизни не видела.
   -Выгрузка баржи, это не покос, где, как говорят: комары, да мошки, заедят до крошки. Там, у реки, такой гадости нет, как мне показалось.
   -Закалился?
   -А, что делать? Сама говоришь, что мы теперь становимся оседлыми людьми. Хочешь-не хочешь, но жизнь без спроса, тебя закалит. Не надо только ей противиться.
   -Да, с этим придется смириться.
   -И папа, всегда будет рядом.
   -Вечный, ему покой, - слабой рукой, Моника перекрестила ту сторону стенки, с которой лежал её покойный муж.
   -Тем более, что Шишансы намереваются остаться. Все ж, веселее будет, - подбадривал не столько свою маму, сколько себя, Язеп.
   -Я помню, как Неверс говорил, что на какое-то время, собирается остаться. У него же, как и у Шишанса, сын в Омске на какого-то механика учится. В общем, будем видеть. Вглубь человеческой души не заглянешь. Уедут, так уедут. Останутся, так останутся. Не секрет, что латыши крепко изголодались по родине. Из своего жизненного опыта я поняла, что голод душевный и телесный, в чем-то схожи. Умереть можно, как от одного, так и от другого. Это, смотря от обстоятельств, их сопровождающих, а если точнее, то им сопутствующим. Мне вспомнился тот, самый первый год, когда нечего было кушать, а вы у меня, оба маленькие! Ты-то, те чудовищные времена немножко должен помнить. Особенно сырой хлеб, что на паек получали. Двести пятьдесят грамм на нерабочего, вроде вас двоих, и четыреста, всем остальным. Сегодня мы, иногда и столько съесть не можем, потому что, к нему есть другие продукты, как мясо, крупа, прочее. Тогда же, ничего такого не было. Смотришь на влажную пайку, и не знаешь, на что решиться: толи съесть её сразу, толи делить на весь день. Да, то было самое настоящее истощение организма. Если бы пекарь Сафар тогда меня не взял в подручные, не знаю, не представляю, как бы я с вами выжила. Так-то, мой единственно оставшийся, сынок!
   -Если бы был жив папа...
   -Уехали бы, без сомнения! А теперь, что? Латвия, хоть и родина, но никто в ней нас не ждет, никому мы там, не нужны. Если, после страшных Магаданских лагерей, нашему папе было суждено остаться навечно не там, а здесь, то и мое место, всегда рядом с ним. Твое же дело - молодое, вся жизнь впереди. Поступай так, как велит твое сердце. Я вмешиваться не стану.
   -Вряд ли, в таком случае, и я отсюда когда-нибудь уеду.
   -Смотри сам, я тебя не неволю. В нашей семье, все так перевернулось! Теперь даже не знаешь, как лучше, умнее посоветовать.
   -Бронька-то уедет.
   -Пусть уезжает. Свою дорогу в жизни, он уже выбрал.
   -На том и порешили.
   -Вся моя надежда теперь - ты. Ты должен стать настоящим продолжателем нашей фамилии, нашего рода, пусть и сибирского.
   -Об этом мне и папа намекал, когда ещё болел.
   -Эту тему, мы с ним, тоже не один раз обговаривали. Ты старший, тебе и род продолжать. А то, что может жениться Бронька, у нас, в то время, и в мыслях не было.
   -Получилось наоборот.
   -Бог ему судья! Вот, тебя бы побыстрее оженить, внучат понянчить. Что для меня, матери, может быть приятнее, радостнее такого события!
   -Подожди, всему свое время, - загадочно протянул Язеп, вспоминая ту счастливую ночь в Большеречье. Он же обещал вернуться. Вот тогда...
  
   Уехавшего в райцентр директора, латыши ждали, чуть ли не как самого Господа Бога, а он не мог возвратиться потому, что внезапно побрызгал дождик.
   Дорога здесь, только называлась дорогой. На самом же деле, это был обыкновенный машинный след, по которому, из года в год, ездили шофера. Бичом этого следа являлось то, что проходил он, то по болоту, то по кустарнику, то по солончаку. Если, относительно болота, поездку ещё можно было спланировать, или, на худой конец, набившим руку шоферам, хоть с пробуксовкой, но удавалось сквозь них прорваться, то с солончаковыми пятнами, дело обстояло намного сложнее. После любого, даже самого маленького дождика, белая соль, моментально превращалась в серую пленку. Колеса на ней вращаются, будто наехали на мыло, а машина стоит на месте. Такое лихо, тянулось не по всей дороге, но хватало и тех прогалин, на которых не росла даже неприхотливая, серебристая осока. Если в машине были пассажиры, иногда, хоть ноги и скользили, но можно было её вытолкнуть из опасного участка. На такой случай, шофера возили с собой веревки. Тащить машину, куда удобнее, чем толкать и быть забрызганным, трудно счищаемой грязью. Так как солончаковых участков было больше всего у районного центра, то некоторые предприимчивые жители, жившие на краю, специально держали пару быков на выручку. На чужой беде, можно было неплохо заработать, вытаскивая, безнадежно застрявшую технику.
   Дождик быстро прекратился, но, как минимум сутки, надо было ждать, при условии, что он не повториться, что бы безбоязненно трогаться в путь, и директор Чапаевского совхоза перестраховался, позвонив домой, чтобы выслали за ним навстречу трактор. А тут, как раз, подоспел и Язеп со своим, гусеничным.
   Сперва, до Лакмонова хотел с ним доехать и участковый Трофимов, у которого в сельсовете были какие-то дела, но вечером, с поля вернулась сильно раздутая корова, и от поездки пришлось отказаться. Язеп уехал один.
   Хорошо, все-таки, одному! Рядом, никто не разговаривает, не спрашивает, не мешает думать. А думать, ох, как о многом хотелось! Вера настолько завладела его чувствами, что не мог найти покоя. Если к Нине, его чувства горели огнем, то к Вере влекло, некое спокойное желание, не связанное с быстротечными порывами увлечения. При воспоминании о ней, все его существо предавалось благоговейному восприятию некоего объемного созидания будущей реальности. Было особенно приятно думать, что в эту самую минуту, может быть, и она грустит о нем, и не может дождаться предстоящей встречи. А, что Нина? В его сознание, она, как пришла, так и ушла, не разбередив самых глубоких ран влюбленности. С ней была связана, лишь, одна огненная вспышка молодой неопытности. Только поэтому, в его сердце она уступила место более душевной, обходительной, понимающей нужды других, женщине. Теперь Язеп, четко сознавал, что в жены ему нужна, только такая женщина и не какая, другая. В Вере все гармонировало, уживалось, притягивало, несмотря на такое расстояние между ними. После той, единственной ночи, в его понимании жизни, будто что-то перевернулось! Теперь он даже удивлялся: как это, столь долго, он мог обходиться без женщины! Все-таки, приятна вещь эта любовь, черт подери!
   Но, эти приятные и восторженные мысли, вдруг сменялись затаенной тревогой. Большеречье - не Лакмоново, или Владимировка, до которых не больше пятнадцати километров, и до которых легче и проще добраться. Когда теперь, да и вообще, сможет ли он снова попасть туда, даже если освободят? На своем тракторе, не уедешь, а машины в ту сторону, не ходят. Нечего в том Большеречье, совхозу делать. Разве что, когда начнут обрабатывать лес, удастся вырваться. Был бы плотником, другое дело! Только таким специалистам, там предстоит работа. Ещё раньше, может быть, год назад, надо было попроситься в строй бригаду. Но, кто знал! Теперь поздно, не примут. Некому на тракторе работать. Может быть, Потесинова попугать ожидаемым резким подъемом воды в Иртыше, которая может унести штабеля? Нет, не поверит. Пятачков, обязательно доложил ему обстановку. Так, что же остается делать? Ладно, это на потом. А, что сейчас?
   Он уже успел проехать не меньше половины расстояния до райцентра, когда встретил совхозный ГАЗик, с директором.
  
   Итак, то, чего латыши ждали больше восьми лет, свершилось! За исключением двух семей, главы которых, по пятьдесят восьмой статье, все ещё отбывали наказание в Магаданских лагерях, всех освободили. Этот день, когда объявили свободу, стал для ссыльных настоящим чудом! Вопреки самым страшным угрозам со стороны директора и полевода, молодежь, на целые сутки покинула летние лагеря, чтобы в кругу семьи, отметить такой радостный день. Что бы вместе с близкими, родными, пережить, перечувствовать самые первые порывы великой радости. Свобода! Этим звучным словом, надо было насытиться сполна. Только в кругу семьи, можно было полнее и понятливее, воспринять смысл этого долгожданного слова. Но, в первые часы, не могли! Слово "свобода", успевшее обрести реальность, по-прежнему не хотело, или не могло законно уложиться в возбужденном сознании освобожденных людей. Значение его, то приближалось, то удалялось, но в полной мере ощутить себя, никак не давало. Смысл его, в большей части, растекался в затуманенном радостью сознании, чем концентрировался на факте. Дошло до того, что от внезапного восторга, некоторые боялись, чтобы не помешаться умом. И тогда, дабы приглушить нахлынувший восторг, латыши стали петь церковные песни. Они не только раскрепощали душу, но и восхваляли Всевышнего, который, по их мнению, помог им даровать самую настоящую свободу.
   В Латвию полетели радостные телеграммы, письма. Освобожденные латыши уже знали, что на родине, их не ждут. Их возвращению, особенно были недовольны те, кто участвовал в вывозах. Зато они знали другое, более важное. Их заждалась Родина! Пусть, пока что, она была порабощенной, коленопреклоненной, не смевшей гордо поднять опущенной головы, но ссыльные знали, что она вместе с ними, переживает позор унижения, а потому, зовет их обратно. Родина знала, что эти поверженные люди, были для неё сейчас, одной из основных опор, на которую могла, смело опереться. Родина знала, что по- настоящему её могут любить лишь те, с которыми была разлучена силой. А таких насчитывалось, несколько десятков тысяч. Ей сейчас, как никогда, требовалась искренняя, хотя бы духовная поддержка, и она надеялась получить её, у возвращающихся изгнанников. Родина всегда была уверена, что без этих, десятков тысяч, некогда потерянных людей, вечно существовать не сможет. Но она не знала, не представляла одного: как эти люди, после такой долгой разлуки, смогут снова в ней, прижиться! Земля отнята, имущество конфисковано, разграблено, и жить придется начинать, со скитальческого нуля. В общем, как кому повезет. А что ссыльные? Для них, возвращение на родину, было превыше всяких материальных благ и расчетов. Никакая сила в мире, не смогла бы их остановить, отговорить, убедить от возвращения! Только ТУДА, а там, будет видно!
   Алоиз Рацинь, у обмазанной белой глиной, стены своего дома, едва успевал фотографировать земляков, на паспорт. Всем понадобилось сразу, и немедленно! А у него, присланные из Латвии реактивы, на исходе. Тогда, Моисеенков вызвал фотографа из райцентра. Пользуясь безвыходным положением освобожденных людей, за маленькую фотографию заломил такую цену, что даже сам директор совхоза не выдержал, и пожурил фотографировавшего за непомерную обдираловку.
   Шла вторая половина лета, 1957 года. Готовясь в дальнюю дорогу, латыши работали, буквально до последнего дня. Что можно было продать, хоть за полцены, продавали, а что и вообще даром отдавали местному населению. Предложение превысило спрос. По такому поводу, старый Рычков даже пошутил: приехали почти что голые, а, уезжая, все с собой, забрать не могут! А ещё, мол, ноют, что здесь плохо живется.
   -Какой же в тебе, говорит чудак! - отвечал ему Гардумс, слышавший эти суждения. - Ты, наверно, дальше Тары, да Колосовки, нигде и не был, поэтому так рассуждаешь.
   -Прижились, обустроились, ну и жили бы себе, как все живут. Так нет же, куда-то смываться, от нас собираются.
   -Родина! Родина нас ждет, не дождется! Вот, мы и едем.
   -Ещё что придумали! Родина там, где жить хорошо. Мне бы, хоть к черту на кулички, лишь бы было что пожрать, да выпить.
   -Что поделать, если каждая нация, слово "Родина" понимает по-своему, а каждый живущий в ней индивидуум, родину определяет по мере восприятия окружающей действительности, духовного воспитания, как и материального благосостояния.
   К осени, основная масса ссыльных, покинула совхоз, оставив недостроенными школу, почту, баню. Кроме материальных, как и прочих незаконченных начинаний, латыши оставили здесь частицу своей души, обычаев, культуры, которые ещё долго будут напоминать местным жителям об их пребывании, в этих гиблых местах. Не считая упомянутых ценностей, после них, останутся здесь несколько могильных холмиков, окруженных картофельными огородами, и назовут это место, "старым кладбищем".
   Пройдут десятилетия, и все сравняется с землей, а на бывших могилках, сибиряки начнут собирать отменный урожай, распространенной здесь картошки, сорта "москвичка". Сменятся поколения жителей, и новые, что придут им на смену, о некогда проживавших здесь ссыльных, будут знать только по сбивчивым и туманным рассказам стариков.
   ***********
   А те, кто уехал? Как ты, о, превратная судьба, определишь их будущее? Станут ли они, как мечтали, счастливыми, по возвращении на родину? Смогут ли безболезненно влиться в новое, построенное без них, общество? Смогут ли они спокойно работать и жить, что бы никто с укором, а может быть и враждой, не тыкал в них предательским пальцем, что этот, мол, был репрессированным, а значит, его следует лишить тех благ, которыми осчастливлены все местные прихвостни Советской власти? Смогут ли они снова сложить, некогда вдребезги разбитое, счастье? Вознаградит ли их, долгожданная Родина такой платой, какую они заслужили, думая и скучая по ней?
   Как бы там ни было, но, трясясь и глотая пыль в кузовах грузовых автомашин, увозящих их на Омский железнодорожный вокзал, они без сожаления, смотрели и прощались с удаляющимися болотами, деревней, как и со всеми причудами, радостями и горестями, встреченными здесь.
   ***********
   Итак, на начало зимы 1957 года, в совхозе осталось только пять семей, а если точнее, то четыре с половиной. Первые три, уже известны, четвертой оказались Упенайсы, а пятой... В общем, все по порядку.
   Жена Антона, в Сибирь была вывезена с матерью, а отец "отсиживал" в Магаданских лагерях. В то время, когда многих оттуда освобождали, в том числе и старика Упенайса, его задержали. До сих пор! Поскольку Калниньш, такова была фамилия главы семьи, свободу не получил, а об этом оказывается, уже знала районная милиция, то, до определенного выяснения, не освободили и дочь с матерью. Из-за солидарности с новой, молодой семьей, у которой появился первенец, не уехали и старики Упенайсы. Тем более, как писалось из Магадана, освобождение Калниньша, должно было вот-вот произойти. В таком случае, по обоюдному согласию, он сперва приезжал сюда, к семье, а потом, все вместе, отправятся на родину. Ведь, по пути!
   Быстро промелькнуло лето, дождем полила осень и наступил ноябрь, время Октябрьских праздников. В отличие от прошлых, многолюдных собраний, на этот раз, клуб заполнился меньше чем на половину, причем все, будто первоклашки, постарались разместиться на задних рядах. Обстановка в самом зале, без изменений. Длинные, давно немытые, порядком замызганные грязными ватниками сосновые скамейки, безразлично принимали на себя всех желающих. Портреты Ленина и Хрущева, подобострастно, величественно взирали на зрителей, с обеих сторон сцены. На возвышенности, все тот же узенький стол, накрытый, свисающей до самого пола красной материей. И уселись за него, все те же, давно набившие всем оскомину несменяемости власти, лица. В первом ряду, на стульях, директор с парторгом, а по краям, прораб, агроном, полевод. Во втором ряду, на выскобленной косарем, до воскового блеска скамейке, две доярки, пастух и одноногий сторож Подшивалов, все время, пытавшийся положить свои костыли на полукруглую спинку стула, впереди сидящего, и уже здорово "поддатого" полевода. Однако не в силах сдержать равновесия, Поцкий наклоняясь, то в одну, то в другую сторону, локтями постоянно сталкивал прислоненные костыли, которые, падая на гулкий пол сцены, издавали такой ужасающий треск, что даже в платках, бабы прикрывали ладошками уши. Уже после того, как треск утих.
   После несчастного случая с сыном Гошей, которому отняли обе ноги, Поцкий окончательно запил. На упреки директора, он оправдывался тем, что в таком состоянии, ему легче переносить свалившееся горе. Тот его, вполне понимал и веские доводы, принимал к сведению. Тем более что замены ему, в совхозе не было.
   Как и повелось, на торжественные мероприятия жители деревни собирались не столько из патриотических чувств, сколько для того, чтобы вместе посидеть, вволю поболтать. С началом холодов, на завалинках больше не собирались, а где еще можно излить душу собеседнику, если не в теплом клубе! Да и с самим директором, им доводилось встречаться не часто. Работа, есть работой. К тому же, директор располагал самыми последними новостями, полученными не откуда-нибудь, а из самого района! Даже агрономша, и та, почитала своим долгом, его послушать. Она знала, что муж ей всего не передаст, что слышал сам, а выпытать у него, одна морока.
   В силу географического расположения деревни, жители её, очень ограниченно соприкасались с внешней цивилизацией, поэтому свято верили каждому слову своего руководителя, даже в том случае, если он сознательно им врал. Только поэтому, все надрывы агонизировавшего государства, под названием страна Советов, спокойно проходили мимо них. Сами же они, как законсервированные, бережно сохраняли, доставшиеся в наследство традиции, систему мышления, как и нехитрый уклад жизни, почти что, в дореволюционном состоянии.
   Как и все подобные праздники, торжественное заседание началось с длиннющего реферата Моисеенкова. Читал он, с ученической тетради, листы которой переворачивал так бережно, будто они из папиросной бумаги, либо тончайшего хрусталя. Этой тетрадью, как и самим текстом, фиолетовыми чернилами, написанными в ней, он пользовался уже на протяжении нескольких лет, а в содержании менял, лишь, цифры социалистического соревнования. Ну, фамилии некоторых доярок, скотников, прочих рабочих, то же приходилось менять. Украинцы-то уехали, а из своих, деревенских, не хотелось никого обижать. Как бы там ни было, однако все трудящиеся, лучше, или хуже, но любое задание, старались выполнить. Если не они, то кто же?
   Его выступление слушали, разве что в первых, двух рядах. Во-первых, из вежливости, а во-вторых, там сидели жены и родственники начальников. В задних же, курили, шептались, постоянно хихикали, тянули с горлышка самогон, да такой вонючий, что запах его, чувствовался ещё при входе. Но смешанная аудитория, таких мелочей не замечала. Привыкла с пеленок.
   Знакомый запах алкоголя, щекотал ноздри и Поцкому, поэтому, уже несколько раз пытался приподняться и посмотреть, кто это там, без него, решился открыть бутылку! Но, слабо державшие ноги, беспомощное тело постоянно опускали обратно. Наконец сообразив, что подняться ему так и не удастся, потихоньку затянул "Катюшу". Однако, сидевший рядом агроном, так ткнул его в бок кулаком, что Поцкий даже пошатнулся, но удержался. Зато костыли, прислоненные к спинке его стула, в очередной раз упали, затрещав на весь праздничный зал. Их хозяин Подшивалов, матернувшись в собачью кровь, согнулся, что бы в очередной раз их поднять, но нечаянно зацепил плечом, наклонившегося в туже сторону, Поцкого. Полевод не удержался, и свалился на пол. Парторг прервал чтение, что бы подождать, пока поднимут упавшего. Но в это время те, кто сидел поближе к сцене, обратили внимание на то, что лицо упавшего посинело, а сам он, начал дергаться в страшных судорогах.
   -Белая горячка! - закричала агрономша, сидевшая ближе всех к президиуму, и бросилась на сцену.
   -Только этого, нам ещё не хватало! - брезгливо поморщился директор, искоса наблюдая, за беснующимся человеком.
   -Помогите оттащить в радиорубку, - деловито скомандовала агрономша, коленом прижимая дрожавшую руку полевода. Когда же Поцкого перенесли в соседнюю комнату, скомандовала: - теперь все удалитесь.
   -Что она с ним собирается делать? - поинтересовался директор у Моисеенкова.
   -Потом скажу, - и продолжил читать здравицу в честь ЦК, его Президиума, во главе с верным ленинцем, Никитой Сергеевичем Хрущевым.
   Затем выступал директор. Никаких цифр он не называл, зато усердно благодарил ЦК и коммунистическую партию за неустанную заботу о людях всей страны в целом, и совхоза, в частности. Его речь была довольно короткой, но, едва он её закончил, как в соседней комнате, куда унесли Поцкого, послышался захлебывающийся кашель.
   -Потесинов, зайди, посмотри, что там происходит, - попросил он прораба.
   Тот вышел, и через минуту доложил:
   -Все в порядке.
   Следом за ним, потирая ладошки и поправляя юбку, вышла агрономша.
   -Как он? - не унимался директор.
   -Залила! - ответила она, улыбаясь.
   В зале засмеялись, загалдели.
   -Как залила? - не понял директор, обращаясь к Моисеенкову, что сидел справа от него.
   -Сразу видно, что ты новенький и не смыслишь в таких простых вещах, как перепой. Не бойся, я не шибко много. Не захлебнулся, и ладно, - за парторга, довольная проделанной работой, отвечала агрономша, покидая сцену.
   -Как она его? - тихонько, снова спросил директор, у Моисеенкова.
   -От перепою, здесь лечат по старинке, - тоже полушепотом, отвечал парторг. - Этот способ, проверенный годами, в наших краях считается самым эффективным.
   -А-а-а, - наконец, сообразил директор.
   -Теперь его нельзя тревожить. Пусть отлежится, отдохнет, - предупредила агрономша, садясь на свое прежнее место.
   -Пусть лежит, он нам не мешает, - согласился директор. - Только не запирайте двери. Проспится, сам выйдет. Предупредите киномеханика. Его привычку я изучил. Замки на двери понавешает, а самого, найти нигде нельзя. Тоже мне, работничек!
   В совхозе знали, что агрономша, единственная на всю деревню, а может быть и округу, обладает способностью спасать горевших алкоголиков, писая им в рот. Толи у неё моча обладала целебными свойствами, толи люди в ней уверились, но, в подобных случаях, на помощь звали только её. И помогало!
   Из-за малочисленной аудитории, кроме торжественных речей, да некоторых поощрений, на этот вечер, ничего больше не планировали. Да и холод, почему-то начал давать о себе знать. Мурованная рядом со сценой плита на пять колодцев, долго не могла держать в тепле весь зал, с постоянно открывающимися дверьми, поэтому, по завершению официальной части, люди сразу же разошлись по домам.
  
   На следующее утро, Антон Упенайс, так и не уехавший на родину и работавший теперь, на подвозке сена с полей, шел рано утром на базу, запрягать быков. У горизонта висела полная луна, довольно сносно, освещавшая не только уснувшую деревню, но и его тропинку, по которой ежедневно направлялся на свою приписную работу. Проходя мимо клуба, обратил внимание на неплотно закрытую дверь. В Сибири, из-за обильных снегов, все наружные двери, открывались только во внутрь. Это перестраховка. Если за ночь заметет, то, что бы выбраться из помещения, такую дверь, можно открыть всегда.
   Держался сильный мороз с поземкой, и, что бы ни надуло в прихожую снега, подошел прикрыть её плотнее. Но та, не поддавалась, ни в одну, ни в другую сторону. Чувствовалось, что она во что-то упирается. Он толкнул ещё сильнее. Снова не поддалась, но спружинила. Тогда он налег всей силой, а когда образовалась достаточная щель, шагнул вовнутрь. В это время, его нога в валенке за что-то зацепилась, и он чуть не упал. Отступив назад, достал спички и, несмотря на задувавший ветер, в полусогнутых ладошках, сумел-таки удержать трепыхавшийся огонек, а когда он разгорелся ярче, то на мгновение, выхватил лежащего на полу человека. Спичка потухла. Тогда он вытащил из коробка сразу несколько, а когда их вместе зажег, отчетливо разглядел лежавшего на полу, скрюченного, посиневшего Поцкого. Глаза полузакрыты, у рта замерзшая слюна. Из одежды, только нижняя, разорванная на груди рубаха, да кальсоны. Босая, согнутая нога, упиралась в дверь изнутри, а вторая вытянутая, застряла у порога, что и не позволяло двери плотно закрыться.
   Антон впервые в жизни, столкнулся наедине с покойником, да ещё ночью, в такой ситуации. Стало очень страшно! Но, превозмогая трусость, зажег не менее десяти спичек сразу и потрогал холодную, прижатую к татуированной груди, руку. Мертвец! Дольше выдержать здесь, он не мог, и пулей выскочил на улицу. Только здесь, собравшись с мужеством и мыслями, пошел будить Моисеенкова, жившего поблизости.
   Достучаться до него, оказалось не совсем простым делом, потому что, как впоследствии выяснилось, после вчерашнего, торжественного собрания, у него дома, как повелось издавна, была организована праздничная попойка с участием всего начальственного состава совхоза, от которой, в это раннее утро, он никак не мог проснуться и прийти в себя. Вообще-то, он слыл убежденным трезвенником, но ради такого важного праздника, на какие жертвы только не пойдешь! Ведь, этот же праздник, больше относится к его профессии, нежели, скажем, директора, либо полевода. Одним словом, в такой важный государственный праздник, парторг всегда заливал лишнего.
   -Ты не мог ошибиться и принять того мертвеца, за другого человека? - несколько раз, допытывался он у Антона, неуклюже, пытаясь засунуть волосатые ноги, в ватные штаны. - Говоришь, так и лежит скрючившись?
   -Как же это, вчерась, вы его оставили, не заметили? - удивлялась, вставшая вместе с ним, жена Дуся, надевая на себя тёплую одежду. Она тоже, собралась идти. - А, может быть, там лежит все-таки не он, не Поцкий! Ведь темно, ты мог и ошибиться.
   -Да я Поцкого и на том свете, среди тысячи, опознал бы! - воскликнул Антон, собираясь уходить.
   Что бы хорошенько подзаработать на предстоящую, дальнюю дорогу, сегодня он рассчитывал сделать не меньше трех ездок, на самую ближнюю от деревни, Ишикову гриву. А тут, вот какое!
   -Говоришь, голый? - не унимался парторг, наконец, натянув ватники и снимая с гвоздя фуфайку, с кожаной шапкой-ушанкой.
   -В кальсонах, и порванной рубахе.
   -Значит, раздетый.
   -Так получается.
   -Беги, поднимай фельдшерку, а я к директору. Может быть, его ещё можно как-нибудь спасти!
   -Там спасать, уже некого. Я его трогал.
   -Один, не побоялся! - ужаснулась Дуся. - Ну, и как он?
   -Холодный, как лед. Но мой папа всегда говорил, что бояться надо живых, а не мертвых. Мертвец, никогда, никому ничего плохого не сделает.
   В этот день, Антону так и не пришлось выехать в поле. Сперва, ему надо было присутствовать, как свидетелю, пока фельдшерка Нина, указательным пальцем в черной, кожаной перчатке, несколько раз, брезгливо тыкала Поцкому, то в щеку, то под глаз, сопровождая этакие манипуляции громкими восклицаниями: не живой! Нет, неживой! Успел застынуть. Даже глазные веки нельзя сомкнуть. Потом составляли протокол, под которым должна была стоять и его подпись, как свидетеля. А после этих формальностей, его с Язепом, заставили привести мертвеца в достойный вид. Местные мужики, отказались. И последнее. Их обоих, заставили рыть могилу. К счастью, почва промерзнуть глубоко, ещё не успела. Не глубже двадцати сантиметров, пришлось долбить ломами, а ниже, достаточно было и лопаты. На новом кладбище, Поцкий оказался третьим. По предложению Моисеенкова, его упокоили рядом со своим бывшим подчиненным Шаловым, о чем не возражала и вдова бригадира.
   -Какой простор, какая благодать! - тихонько восторгался Антон, углубляясь в землю. - Молодцы, что придумали обустроить новое кладбище. В отличие от "старого", здесь не белая глина, которая смерзается как железо, а чернозем с торфом, что при любых климатических условиях, намного облегчает труд копальщиков. Да здесь, для всего населения района теперь места хватит. Слова Богу, что только не латышам.
   -Но мой папа-то, здесь лежит, - напомнил Язеп.
   -Извини, заболтался.
   -Уже давно, надо было начинать здесь хоронить, - отвечал Язеп. - Теперь, что бы попасть на старое кладбище, надо пересечь несколько огородов с картошкой. Кому приятно, когда по ней ходят чужие люди. Тем более что местные бабки, суеверны до одурения.
   -Я думаю, что лет через двадцать, его скосуют, уничтожат, а землю разровняют под ту же картошку, - предположил Антон.
   -Почему через двадцать, а не пятнадцать, или тридцать?
   -Таков закон. Только через двадцать лет, после последнего захоронения, кладбище можно сравнивать с землей.
   -Скажешь, тоже!
   -Не веришь, спроси у директора.
   -Ага, побегу к директору узнавать...Он, как и мы, ещё молодой, о смерти не думает.
   -Сейчас у него, Люська в голове.
   -Действительно! И привяжется же к пожилой женщине! К чему бы, такое влечение?
   -Наверное, есть за что привязаться, если уже который год, как от неё не отстает.
   -И никто в деревне, открыто его не осуждает.
   -А, что. Люська мужчинами, не разбалована. Почему с такой подругой, не поиграться! Сколько нам известно, ни до Емельяна, ни после, она ни с одним деревенским лоботрясом, не якшалась.
   -Цену себе, знает.
   Ушел из жизни Шалов, не стало Поцкого, а деревенская жизнь от этакой потери, нисколько не изменилась. Мужики, как пили до этого, так пить и продолжали, женщины, как судачили между собой, обговаривая тех, кто в этот момент их не слышит, так и продолжали, притом, по пути, умудряясь обругать нецензурными словами и своих собственных, беспутных мужей. Девушки то же не оставались в долгу перед своими товарками, естественно, как и их мамы, обговаривая только тех "самых лучших" подружек, которые, на данный момент, здесь не присутствовали, хотя своим поведением, все они поголовно, были очень схожи друг с другом. Полеводство, несмотря на отсутствие двух своих главных командиров, шло своим чередом, ни на грамм, не сбавляя набранного темпа. Оказалось, что и без таких крутых надзирателей, работать тоже можно, причем, нисколько не хуже, нежели с ними. По этой ли причине, или не было достойных кандидатов, но должности, ушедших в "мир иной", оставались не занятыми до будущего лета. Без дела болтался прораб, так как выгруженный в Большеречье лес, по-прежнему лежал на берегу Иртыша, укутываемый толстой шубой не продуваемого снега.
   Уже несколько раз, Журов приставал к Потесинову с предложением, что бы тот почаще напоминал директору о тех балках, что выгружены у реки и лежат без дела. Но у прораба, оказывается, была своя задумка, с которой, до сих пор, не желал, ни с кем делиться. Выжидал! Как некогда, бывший директор совхоза Чайка, он вынашивал план о собственной, добротной избе. Но строить здесь, на глазах у болтливых односельчан, не решался. Зная, о проблеме со строительным материалом, они тут же донесут в район, у которого этот лес и так, на особой заначке. Те передадут дальше, в область.... Однако, если уже обработанные срубы доставить в Чапаево внезапно, рассуждал прораб, то и разговор быстро заглохнет. Объект, ведь, прибыл в готовом, хоть и разобранном виде! Не отправлять же подогнанные бревна на свалку, либо на переделку! Руки не поднимутся на подобное кощунственное обращение, с дефицитными стройматериалами.
   Своими задумками и сомнениями, прораб решил поделиться с парторгом. Оказалось, что с подобной идеей, носится и тот. Теперь недоставало только самого директора, жившего в чужой, а если точнее, то в бывшей избе холостяка Чайки. Неужели он не позарится на своё, собственное жильё? Улаживать этот щекотливый вопрос, было поручено Моисеенкову.
   -Есть строительный материал, а значит, есть возможность и обновить наши избы, - завел разговор парторг, когда в кабинете они остались одни. - Наши старые избы-ветераны, тепло не держат. Мы с Потесиновым посоветовались и пришли к выводу, что три избы, нам не мешало бы, срубить.
   -Как я догадываюсь, третья была бы моей? - опередил его слова, Гусев.
   -Совершенно верно, - отвечал, немного покоробленный такой прямотой, Моисеенков.
   -Задумка не плохая. Спасибо за предложение. Но, долго задерживаться здесь, я не собираюсь, поэтому вы можете поступать по своему усмотрению. Я вмешиваться не стану.
   Обрадованные заказчики, на деловой разговор срочно вызвали Антона Упенайса.
   -Какое счастье, что ты не уехал в свою Латвию! - встретил его Потесинов, пожимая руку и, предлагая сесть, чего, к слову сказать, раньше никогда не делал. - Хватит заниматься не по специальности. Сена навезут и без тебя. Грузить, да разгружать, большого ума не надо. Подвернулась дельная работенка. Ты должен знать, что в Большеречье лежит совхозный лес.
   -Тут каждый ребенок о нем знает. Особенно, после того случая с Гошей.
   -Ты в разгрузке, случайно, не участвовал?
   -Нет, мы здесь со школой возились.
   -Так вот, - Потесинов подсел на скамейку, поближе к Антону. - Свозить лес сюда, мы боимся. Нам район, как бы запретил это делать. Но лес, все равно наш, поэтому его надо пускать в оборот, а то, не ровен час, может и сгнить, не дождавшись своих хозяев. В общем, там, на месте, надо срубить две избы, а потом, доставим их сюда. Мы с парторгом, - и он кивнул в сторону сидевшего за столом Моисеенкова, но, пока что, не вступавшего в разговор, - решили тебя, как единственного, квалифицированного специалиста, назначить старшим по строительству. Людей подбери сам, на свое усмотрение, и в путь. Чем, скорее, тем лучше для всех нас.
   -Но, мы с женой, ждем из Москвы ответ. Как только её освободят, так сразу же, и уедем.
   -На зиму, глядя!
   -А если ответ придет отрицательный? - наконец, подал голос Моисеенков. - Кроме того, не в обиду тебе, будь сказано, мы здесь, на месте, тоже имеем право задержать её на некоторое время.
   -Если у неё будет свободная, то, какое право вы имеете на задержание? - возмутился Антон.
   -Не забудь, что кроме Москвы, есть ещё и Омск с райцентром. Конкретные сроки освобождения, могут, иногда, решаться и на месте.
   -Это же безобразие! - повысил голос, Антон.
   -Не торопись с выводами. Мы не угрожаем, а, уж, тем более, не намерены этого делать. Просто, такая ситуация сложилась. Мы тебя знаем с положительной стороны не только как толкового хозяина, но и как замечательного строителя.
   -Можешь считать, что это наше общее мнение, - вставил Потесинов. - Ты прекрасно в курсе дела, что у нас нет другого выхода, как те срубы доверить только тебе. Ведь, наши местные мужики, не ахти, какие специалисты в строительстве. Ну, подумай, кому бы можно было доверить строить избу, по индивидуальному проекту?
   -Не знаю, - с некоторой задержкой, отвечал сраженный Антон.
   -Вот видишь! - обрадовано, воскликнул Моисеенков. - Если не знаешь ты, то кто же, в совхозе, может знать. Наши местные мастера баню срубить, ещё сумеют, слов нет, но самостоятельно на большее, вряд ли они способны. А здесь же нужна, самая настоящая изба! Мы здесь помозгуем, и дадим тебе её набросок. Оба сруба, будут одинаковы.
   -Конечно, работа с избами посложнее, чем обыкновенная баня, слов нет. Но мне, как и всем моим землякам не терпится, как можно быстрее попасть на родину, а вы мне, ещё угрожаете.
   -Извини, погорячились. Не бери в голову, - сдался прораб. - Но, как уже сказали, на улице зима и в такое время года, даже если и освободят твою жену, вряд ли вы осмелитесь сорваться с места. В такое время года, попасть на вторую ферму и то настоящая проблема, а где тот Омск!
   -Да, так тоже может быть, - согласился Антон.
   -В таком случае, по рукам?
   -А кого дадите в помощники?
   -Я же сказал, что тебе самому дан выбор. Сколько надо человек?
   -Кроме меня, четверых, как минимум. Один, не парный, постоянно должен быть на подхвате.
   -Предлагаю Халиулина, Подгорного, Зайцева. Как специалисты, подойдут? - спросил Потесинов.
   -Мужики дельные. Эти и без моего участия, не плохо справились бы.
   -Как мужчина мужчине, я расскажу один анекдот, который сам недавно услышал, - сказал Потесинов, отходя от Антона и садясь на стул, рядом с Моисеенковым. - Однажды, Вовка не явился в школу. Назавтра, учительница его спрашивает: Вовка, почему ты вчерась не посещал школу? Мы с папой корову водили до быка, - отвечает мальчишка. - А что, разве папа сам не мог? - удивилась учительница. - Папа тоже мог, да бык лучше, - заверил Вовка. Вот, также само и с нашими плотниками. Мужики они, хорошие, толковые, но для строительства, этого мало. Им нужен толковый руководитель, который может показать, как удобнее, как лучше, практичнее, правильнее, в конце концов. Таким наставником, мы видим только тебя.
   -Спасибо за похвалу и доверие, но насколько сложными, вы затеяли те избы. Может случиться так, что и я сам попаду впросак, не сообразив вашей задумки?
   -Не прибедняйся. В Сибири, все избы похожи друг на друга. Кроме того, что ты получишь эскизы на расположение внутренних помещений, крыши, как и положено, сделай четырех скатными. Пусть они будут точно такими, как в таёжных деревнях. Ты там бывал, поэтому видел и знаешь. С них, лучше снег соскальзывает.
   Набрав, сколько кто мог продуктов, на новом совхозном ГАЗике, бригада плотников в составе пяти человек, через Колосовку, до которой накануне, Язеп специально протянул клин, выехала к Таре, у которой, эта второстепенная дорога выходила на большой сибирский тракт. По нему, они должны были повернуть, как бы немного обратно, в сторону Омска, ну, а там и Большеречье.
   А Язеп? Он так надеялся, что клин потянет напрямую, к Большеречью. Ан, нет. Только до Колосовки, где, на всякий случай, должен был дожидаться возвращения Титова. След клина, здесь могло замести за десять, пятнадцать минут.
   Из-за большой удаленности населенных пунктов, командированные, обычно, выезжали очень рано, что бы засветло успеть проехать большую часть пути. Как и планировали, в Тару заехали как раз в полдень и остановились у "Избы-ресторана", куда и зашли, чтобы пообедать, согреться, размяться, расправить затекшие ноги.
   Антон сюда заходи и раньше, когда ездил на лесоповал в Пологрудово. Здесь было единственное место на многосоткилометровую округу, где можно было сносно покушать. Следующий пункт питания, находился уже в Омске. Прошли чуть больше двух лет с тех пор, как Антон здесь бывал в последний раз. Это был самый конец октября 1954 года, когда латышский квартет, состоящий из его самого, Айвара Нейвалда, Микелиса Русиньша и самого старшего из них, пятидесяти четырех летнего Алксниса, заходил сюда погреться, поесть, направляясь через Пологрудово, в таежную Савгу. Изменений с тех пор, никаких. Ни облика городишки, построенного на самом высоком берегу Иртыша под броским названием Тара, ни его ресторанчика, приютившегося у самого перекрестка дорог, течение времени не коснулось. От сугробов снега, расчищен только сам тракт, рассекающий Тару на две неравные части. Большая часть домов, в основном административных, сгрудилась на возвышенном месте, у реки, а мелкие, частные избёнки, жиденько разметались по другую сторону дороги.
   В "Избе-ресторане", те же рассохшиеся столы из толстых кедровых досок, впитавших в себе столько съедобного жира, что, по всему, отмыть их никто и не старался. Некогда крашенные, но успевшие основательно истереться табуретки, за исключением двух, трех, как попало стояли по всему "ресторану". Залитая разводами какой-то жидкости, широка стойка буфета, с одной стороны от стенки, больше напоминала хлебный склад, чем прилавок, у которого заказывали обед. Рамы окон, некогда окрашенные в синий цвет, по углам заплесневели и подернулись плотной паутиной. С потемневшего, крытого "в разгон" потолка, на сером проводе в нитяной оплетке, свисали две засиженные мухами, очень большие, электрические лампочки. Слева от буфетной стойки, небольшая возвышенность, напоминающая маленькую театральную сцену. Рядом с ней, видавший виды, чёрный баян.
   При их появлении, как и в ту зиму 1954 года, буфетчица сбегала куда-то за кухню и привела всё того же самого, слепого баяниста, представив: Иван Иванович Меланин. Усадив его, на пододвинутый официанткой табурет, и, дав в руки баян, поставила перед ним ещё один табурет, на который положила перевернутую зимнюю шапку, для пожертвований.
   Пока посетители управлялись с борщом, да котлетами, баянист непринужденно, виртуозно, сыграл несколько народных мелодий, а когда они, покушав, по червонцу бросили в шапку и собрались уходить, буфетчица что-то шепнула на ухо музыканту. Тогда на прощание, растянув баян пошире, Иван Иванович задушевно, раздольно, неподражаемо, заиграл: "Далеко, далеко, где кочуют туманы". Антону вспомнилось, что и в тот год, когда они направлялись в тайгу, точно так же, после пожертвованного червонца, на прощание, Меланин играл эту замечательную мелодию. От безукоризненно чистых звуков баяна, щемило сердце, перед мысленным взором посетителей, далеко, далеко, как в тексте песни, поплыли волшебно прозрачные облака незнакомых туманов, а небольшое помещение, наполнилось такой приятной грустью, что Айвар тогда не выдержал, и, кажется, положил в дарильную шапку добавочную десятку - так его тронуло великолепное исполнение.
   Но, как тогда, так и сегодня, время не ждало. До Большеречья, был ещё хороший кусочек. Позалезав в кузов, и снова натянув объемистые тулупы с шикарными, полукруглыми, закрывавшими чуть ли не пол спины воротниками, плотники двинулись дальше.
   Как уже говорилось, во всех населенных пунктах, где могли появиться колхозные, либо совхозные интересы, всегда снимались квартиры. По договору с хозяевами, они нанимались и оплачивались на любое время, но, чаще всего на год, с последующим продлением. Бывало, что на арендованную квартиру не заезжали целый год, но уверенность в том, что, в случае необходимости, будет, где переночевать и согреться, заставляли руководителей хозяйств всей области, идти на некоторые пустые затраты. Требования заезжих, были самые, что ни на есть, не требовательные. Двор, где поставить машину, либо трактор, а в избе, палати. Круглосуточный самовар, само собой разумеющийся атрибут. При необходимости, хозяева могли дать тулуп, чем накрыться.
   Такая совхозная квартира, была и в Большеречье. Чета кержаков преклонного возраста, вышла встречать, прибывших к самому вечеру, долгожданных постояльцев. Впереди выступала дородная старуха, одетая в длинную, до самых пят, черную юбку и обыкновенную фуфайку, выгоревшую на солнце, чуть ли не до самой белизны. Голова укутана теплым, серым платком, с обильной, крупной бахромой. У низенького, щупленького старичка Фетисова, все по-сибирски. Подшитые и отогнутые сверху, черные валенки, некогда белый, но уже основательно потертый полушубок, с высоко поднятым воротником. На маленькой голове, военная шапка, с отогнутыми назад ушами. Густая, серебристая борода, закрывала почти всю грудь, а на руках, шубинки.
   Как и большинство сибиряков, хозяева оказались гостеприимными и добродушными. Открыв, в расчищенный от снега двор ворота, чтобы впустить машину, они их тут же закрыли. Затем, ввели постояльцев в избу, показав, где лучше оставить продукты, что бы ни испортились и не замерзли. Указали место на полатях, а кто не хочет туда залезать, может и на полу, только за сеном придется сбегать к соседям. Сами они, уже не в силах накосить, да и скотину не держат. А соседи, люди хорошие, выручат. С ними договорено.
   Так сообщал старик, проводя гостей через просторную кухню, в обширную горницу с низкими полатями, свисавшими из-под потолка, как раз на высоту среднего, человеческого роста. Не пригнув голову, Антон под ними пройти, не мог. За открытой перегородкой, виднелась небольшая спаленка с двумя кроватями, стоявшими в стык друг к дружке, и накрытых светлыми покрывалами, с ромбовидными вырезами посредине. У изголовья целая пирамида белых подушек, с самой маленькой на вершине, накрытой кружевной салфеточкой. Много места в горнице, занимала русская печь, со ступеньки которой, можно было попасть на полати. Хозяева доложили, что сами они зимой, спят только на печке.
   Пока приезжие раскладывали вещи, старуха принялась за самовар, а старик попросил помочь переставить стол от печки, в угол, под закопченную икону с непонятным святым, и накрытую длинным полотенцем, с вышитыми красными петухами, на концах. Перед иконой, на льняных веревочках, прикрепленных к потолку, теплилась маленькая лампадка. После томительно длинной дороги, приезжие хотели быстрее согреться и отдохнуть, но, соскучившиеся по обществу хозяева, наперебой рассказывали о своем городишке, о соседях - будто новые постояльцы могли знать, а значит и интересоваться тем, что занимало добрых старичков.
   Оказалось, что сами они, почти местные. Родились и поженились в Атирке, что за Пологрудовом. В конце тридцатых, их изба сгорела, они построили новую, из лиственницы. В эту, ударила молния, и она тоже сгорела. Больше отстраиваться не стали, а переехали в эту, в которой до них здесь жил брат нынешнего хозяина, то есть, этого старичка, и которого во время коллективизации, убили за то, что прятал от властей соболиные шкурки, добытые в зимний, охотничий сезон. После его смерти, эта изба и перешла в их собственное владение. Детей Господь не послал, что обоих очень огорчало, а все больше потому, что после их смерти, не на кого было оставить такую добротную избу. За всю свою долгую жизнь, никуда не выезжали, даже в Омск. Нет, в Таре были. Там толковый, зубной врач. Поезд видели только на картинках, что раньше показывала соседская девчушка, ходившая в местную, семилетнюю школу. А самолет, как же, вон они по небесам летают, как птицы, только крыльями не машут, но, поди ж, ты, не падают! Знать, какая-то волшебная сила их поддерживает. Не иначе, как сам Господь Бог! Но, живут, не жалуются. Покушать, есть что, а больше им ничего и не надо.
   -А можно ли, в вашем городе купить молоко? - поинтересовался Антон.
   -Как же, можно. Те, что живут на окраине, почти все держат по корове, телочке. Там есть, где выпасти. Вот, и Вера, что у самого тракта, тоже держит коровку. Там даже омские шофера, иногда, останавливаются, что бы запастись молочком в дальнюю дорогу.
   -И сколько она просит за литр?
   -Не знаем, милок, не знаем. Это, на месте, надо торговаться.
   Назавтра, едва начало рассветать, плотники вышли на работу, а Титов, указав в каком месте, выгружена баржа, уехал обратно в совхоз. Мужики, выйдя на окраину Большеречья, сколько ни всматривались в ту сторону, где должен был быть лес, ничего не видели. Все низменное пространство, вместе с рекой, выравняно, занесено плотным слоем толстого снега, и только покосившийся сенной сарай указывал на то, что там, что-то должно быть. Об этом, злополучно дырявом сарае, долго вспоминали возвратившиеся после разгрузки баржи, рабочие.
   Первые два дня, ушли на откапывание штабеля, расчистки площадки под строительство. Мужики собирались прокопать и дорожку в сторону тракта, да Антон отговорил. При первой же пурге, её сразу занесет, а если натаптывать, это дело! Твердого следа, хватит до самой весны, пока совсем не растает.
   Середина зимы. Рассветает поздно, темнеет рано. Светового дня очень мало, что бы трудиться в полную силу, поэтому выходить стали пораньше. На рабочем месте разводили большой костер, благо, дров хватало, который не только удовлетворительно освещал стройплощадку, позволяя дольше работать, но и согревал мастеров. После обеда огонь не разводили, а работали до тех пор, пока конкретное место обрабатываемого бревна, было сносно различимо.
   В январе замело, наконец, и сибирский тракт. Ни клинья, ни грейдера, не успевали очищать дорогу, и сообщение между населенными пунктами, осуществлялось только гусеничными тракторами, да на быках.
   До больших снежных заносов, пока двигались машины, часть пути, плотники ходили по их следу. Это было дальше, зато легче. Теперь же, они проделали тропинку по "задам", по самому берегу Иртыша, таким образом, сократив путь к штабелям почти вдвое. Кроме того, не догадываясь, открыли для себя неописуемую красоту, заснеженного речного ложе.
   В эту зиму, река остановилась рано и спокойно, поэтому снег на ней, в редкие солнечные дни, искрился и переливался такими блестками, что на него, лучше было не смотреть, так слепил глаза. И, вместе с тем, от него трудно было оторвать взгляд, так все вокруг казалось прекрасным, волшебным, неповторимым. Среди этого великолепия природы, противоположный, обрывистый берег, смотрелся особенно впечатлительно. Он чем-то напоминал детские картинки, вырезанные из сказок. Снег на галечном откосе не держался, и оголенные, растопыренные корни поверженных сосен, замысловато сплетаясь и расплетаясь, напоминали ужасающие щупальца борющихся не на жизнь, а на смерть, гигантских спрутов.
   На совхозной квартире, у старичков, плотники жили только в самом начале, по прибытии, пока осмотрелись, ознакомились, подружились с местным населением. Потом, по одному, стали уходить к облюбованным подружкам, вдовушкам. Дошло до того, что Антон остался здесь, один. И тут он вспомнил про свой сухой рацион питания, который следовало разнообразить молоком. В ближайшую субботу, после работы, сунув в карман чёрной фуфайки, пустую пол-литровую бутылку, захваченную из дома, по рекомендации хозяйки, пошел в крайнюю избу к Вере, за молоком. С этого момента, совхозная квартира осталась без квартирантов.
   Так как оба совхозные начальники решили иметь одинаковые избы, то и рубили, оба сруба вместе. Так было не только удобнее, но и быстрее. Сняв одну мерку, заготавливалась сразу пара комплектов нужных бревен. Поэтому, несмотря на сильные мороза, сопровождавшиеся, то порывистым ветром, скользившим вдоль реки, то колючей поземкой, обжигавшей лицо, работа спорилась, и к середине февраля, большая часть задания была выполнена. Беспокоило плотников, одно. Из совхоза, ни весточки! Продукты, деньги, могли бы прислать и с трактором, но у руководства, видимо, хватало других забот. А, если бы плотников не выручили местные женщины, к которым пристали жить, то голодухой, они бы были обеспечены самой, что ни на есть, настоящей.
   Однажды днем, со своего рабочего места они увидели колонну машин, собравшуюся за могучим, без кабинным трактором, марки ЧТЗ, тащившим клин из Тары, в сторону Омска. Думали, надеялись, что среди тех ГАЗиков, да ЗИСов, может быть, есть и Титов. Но тщетно. Длинная вереница, еле двигавшейся техники, как бы нехотя, скрылась за Большеречьем, и ни одна из них не остановилась напротив того места, где, над луговым простором, поднимались два новеньких сруба.
   -Может быть, дома всех перехоронили, а мы тут, ничего не знаем, - делились мнением, мужики.
   -Замело, завьюжило, в эту зиму...
   -Можно подумать, что в те годы, было не так.
   -Рядом река, пустырь. Во-он, как метет.
   -Был бы жив Поцкий, может, и вспомнил о нас.
   -Жди! Нашел, у кого защиту искать!
   -Да-а-а, очень неудачно завершил он, свой жизненный путь.
   -Говорят, что, как человек ведет себя в жизни, так её должен и кончить, - сказал Антон.
   -Чем же он, плохо прожил? - удивился Подгорный. - Мы ведь, все так живем, и не жалуемся.
   -А все потому, что вы не работали под его началом. Я отлично помню, как Поцкий с Шаловым любили поиграться бичом по живым мишеням. Вот, Бог и наказал за содеянное.
   -При чем тут, Бог! - воскликнул Зайцев. - Я полагаю, что, скорее всего, его нетути. Это наши бабки его придумали, потому что им делать больше нечего. Вот и ходят, крестятся.
   -Если ты уверен, что Аллаха нет, то почему, когда в последнюю зарплату, перед отъездом мало получил, всё ходил по коридору, да причитал: "Господи, Господи, убей того до смерти, у кого денег много и, как там было дальше, забыл. Ах, да, и жена молодая"? - напомнил ему Халиулин.
   -Глупый ты. Это же российская, народная присказка и ничего больше.
   -Конечно, мы его не видим, - возразил Антон, Зайцеву. - Но подумай, сколько тысячелетий живет на земле различный народ и буквально все, только в различных формах, в его существование, верят. Да, вероисповедания разные, а то, что какая-то сверхъестественная сила есть, которая правит миром, не отрицает ни одна религия. Даже огнепоклонники!
   -Отсталость. Ленин со Сталиным лучше знали, что есть, а чего нет.
   -Я тоже думаю, что вера в какого-то Бога, говорит о деревенской отсталости, - поддержал своего товарища, Подгорный, - Но моя, девяносто летняя мамка, постоянно крестится, а к Троицыну дню, носит на кладбище пирожки, да яички.
   -Видел и я, как носят, да кладут на могилки куличи. Но, зачем так делают, не представляю? - сказал Халиулин.
   -Я думаю, что твоя мамка боится, чтобы покойники не остались без продуктов, как мы сейчас. Забавнее всего то, что, когда взрослые с кладбища уходят, ребятишки сразу же, туда направляются. Все пособирают, съедят, а взрослые думают, что это мертвецы насытились, - в тон ему, отвечал Зайцев.
   -Скоро, эти предрассудки пройдут, - заверил Подгорный.
   -Мужики, давайте не будем здесь копаться в том, в чем сами до конца не разбираемся, - предложил Антон. - По религиозным вопросам, мы так и так, к согласию не придем. Оставим её в покое.
   -Сам-то ты, будто верующий, если защищаешь религию? - поинтересовался Подгорный.
   -Мы, латгальские латыши, почти все, католического вероисповедования, и с Богом у нас, не шутят. К нему приучают с детства.
   -Как приучают?
   -Начинают с запретных заповедей, то есть с того, что в жизни, ни в коем случае, делать не следует.
   -Даже так! Ну, назови, хотя бы одну из них.
   -Нельзя обманывать, воровать, убивать.
   -Ну, ну, продолжай дальше.
   -Надо почитать своего отца с матерью. Не желать чужой жены, как и не изменять своей.
   -Так, так.... И как же ты теперь, собираешься оправдываться перед своим Богом? Ась? Плохо слышу!
   -А, что? - не понял Антон.
   -Во-о, дает! Жене, небось, каждую ночь икается, когда ты взбираешься на Веру. А ещё, переспрашивает.
   -Да, ну вас! Подкололи.
   -Ты не стесняйся, а передай своему Богу, что здесь, в Сибири, иначе и не проживешь. Ну-ка скажи, на сколько тебе хватило продуктов, что захватил из дома?
   -Больше месяца, держался.
   -Вот-вот, целый месяц. А моих хватило, только на неделю. Поэтому, чтобы не дать дуба от истощения, я всегда ищу источник пропитания. А эти источники здесь, на каждом шагу, только не ленись, не стесняйся подбирать. Это, какой же обормот придумал, что женщина для души Рай, а для кармана Чистилище? Да, она Рай не только для души, но и для живота, если хотите! Я её быстрее вычищу, чем она меня обалмутит, - уверенно, заявил Подгорный.
   -Мне жёнка, тоже не дает продуктов больше, как на неделю. Она уже знает, как я без них обхожусь, - признался Зайцев. - В итоге, и мне не плохо, и наш семейный бюджет не страдает. А бабе что, мой член не мыло, не смылится, останется и для неё.
   -Смотри, сколько баб-то без мужей, маятся, - снова Подгорный. - Это же есть настоящее преступление перед человеческим родом, если их не удовлетворять. Скажи Халиулин, а то мы, что-то тебя не слышим!
   -Нет, мужики. Вы без меня. Пусть Антон оправдывается.
   -Что мне оправдываться, когда в таком деле вы привычные, а мне впервСй, - признался Антон.
   -Сколько бы человек не жил, а в его жизни, завсегда что-то делается впервСй, - глубокомысленно заметил Подгорный, - Вот и ты бедненький, впервСй изменил своей жене, а дальше пойдет легче.
   -Получилось не очень красиво, а вы шутите, - сознался Антон, в этот момент, действительно сожалея, о случившейся измене.
   -В таком случае скажи, кто тебя силой гнал, к этой привлекательной вдовушке, Вере?
   -Все получилось случайно, честное слово! Молочка захотелось.
   -Ну, и каков удой?
   -Опять вы за свое, а я серьезно. С чужими женами, как я уже сказал, якшаться не только постыдно, но и вообще нельзя. Халиулин, поддержи меня, хоть ты! Видишь, как набросились на беззащитного человека, - взмолился Антон.
   -Сам я не воевал, как там на фронте, не знаю, - откликнулся на просьбу, молчавший Халиулин, - но мне рассказывали бывшие армейцы, один забавный случай. Может быть, это была и сущая правда.
   -Ну, ну, давай! - подбодрили мужики.
   -Вернулся с войны домой фронтовик, ну, а за праздничным столом и разговорились. Как в таких случаях водится, вспомнил он и о своем сослуживце, некоторое время назад, уезжавшем в отпуск и по пути, обещавшем заехать к его жене, что бы сообщить, что, мол, пусть она не волнуется, так как её муж жив, здоров и так далее. "Мой войсковой товарищ, что передавал вам от меня весточку, есть самый настоящий герой! - превозносил он, боевого однополчанина. - У него есть орден, несколько медалей". А его маленький сынишка, подслушивавший разговор, возьми, да и скажи: "Герой-то он, может быть, и герой, а ночью без мамки, спать боялся". Вот так-то, в жизни случается.
   -И это называется помощью с твоей стороны, о которой я тебя просил! - воскликнул, вконец сраженный Антон.
   -Вот, заедешь домой, - гнул свою линию Подгорный, - жинке и скажи: молочка, мол, захотелось, так я ради него, тово...немножко согрешил.
   -Мне совсем, не до смеха, - продолжал защищаться Антон.
   -Сколько лет живешь в Сибири, а никак не можешь привыкнуть к её обычаям, - удивленно, заметил Зайцев.
   -Что ты такое, говоришь! - перебил его Подгорный. - Разве не видишь, что человек, хоть понемножку, но уже начал к ним, к тем самым обычаям, привыкать. Поживет здесь ещё один, ну от силы два годка, смотришь, и настоящим женским сердцеедом станет.
   -Между прочим, - не унимался Зайцев, - в деревне ходят слухи, что в какой-то Савге, что за Иртышем, у тебя тоже есть зазноба. Это правда, или треплются?
   -Так, в то время, я был ещё холостой.
   -А ты себе представляешь, какая разница, между холостым и женатым? Между девушкой и женщиной?
   -Опять анекдоты!
   -А знаешь ли ты, что если невинная девушка согрешит только один раз, а потом три года терпит, то у неё, опять все зарастает?
   -Как так? - не понял, даже Халиулин.
   -А, вот так, дорогие мои. Заросла бы, как пить дать! Да жаль, что ни одна девушка, не может выдержать целых три года!
   За плотной работой, за непринужденной болтовней, быстро летели рабочие дни, скрашивая ежедневные холода, как и прочие трудности.
   Вера настолько привязалась к Антону, что, вопреки его запрету, обед стала приносить даже на стройку, что ещё больше подзадоривало мужиков к зубоскальству. Завидев ее, ещё издали, они притворно вздыхали:
   -Надо же, такую бабу отхватил! Не боится она, ни мороза, ни снега, ни сугробов. Что значит, настоящая любовь! А, может быть, кроме любви, ты привлек её внимание чем-нибудь другим, более существенным, или безразмерным, как у нас говорят?
   -Нет, нет, мы понимаем, - поправляли они, сами себя. - Ведь самая простая любовь, как и болезнь, не зарождаются на ровном месте. Должны быть веские причины. Особенно тогда, если ты уже не мальчик. Не согласен ли, хоть немножко приоткрыть тайну самой настоящей любви, с которой связана твоя победа, над безоружными женщинами?
   -Ясно, что с такой любовью, ни в какой, даже самый лютый холод, не замерзнешь.
   -Не только ни замерзнешь, а, поди, еще вскипишь!
   От её доброты, Антона, в глазах товарищей, просто коробило! Но все это, Вера делала от души, по сибирской простоте, и он ничего не мог с ней поделать.
   -Ты не можешь Антон, себе представить, как во всем Большеречье мне бабы завидуют, - парировала Вера всякий раз, когда он начинал её упрекать за такое внимательное отношение, к своей персоне. - А они завидуют потому, что и у меня появился свой мужик. Притом - непьющий.
   -А я думал, что засмеют.
   -Тогда ты, не знаешь сибирячек. Это раньше, до тебя, надо мной подсмеивались, что никто, мол, со мной не хочет дружить, никому не нужна. Теперь, от зависти, не знают куда деться!
   -Так ты, не боишься женских пересудов?
   -Чудак! Ты, как малое дитё, - и обвивала его шею своими сильными, мускулистыми руками.
   Сраженный Антон, всегда сдавался, отвечая тем же.
   Тянулись рабочие будни, и вот, наступил первый, весенний месяц март. Дневные мороза заметно ослабли, чего нельзя было сказать про злющие, так называемые, прощальные утренники. Временами казалось, что даже зимой этак не морозило, как теперь, на восходе солнца. Но день, заметно подлинел. Все чаще и чаще небо освобождалось от плотной, туманной облачности. В такие "голубые окна", снег настолько ярко блестел, что на него нельзя было смотреть. За Иртышем, по-весеннему глухо, зашепталась зеленая тайга, а над её вершинами закружилось, загалдело обрадованное воронье, до сих пор скрывавшееся от холодов, в её кронах. На Большереченских заборах, громче, резче и настойчивее, застрекотали сварливые сороки. На снегу образовался чарым, ежевесенний природный катаклизм, при котором кожа ног косуль да лосей обрезается до костей, и многие из них, от этого гибнут.
   Было воскресенье, выходной, и Вера на попутке, уехала в Тару за какими-то покупками. После долгого бездорожья, Сибирский тракт расчистили окончательно и по нему пошло первые газогенераторные ЗИСы. Эти марки машин, каждый год открывали ездовой сезон, потому что были самыми везде проходимыми. Оставшийся в доме Антон, уже не первое воскресенье, своей доброй подруге, мастерил новый стол с четырьмя табуретками, березовые ножки к которым, сохли седьмые сутки на русской печке. Он подгонял доски крышки стола, когда услышал глуховатый треск двигателя, приближавшегося трактора. Выглянув в окошко, он узнал свой, совхозный НАТИк, и его будто ошпарило кипятком! Отпрянув от окошка, он невольно спрятался за перегородку, отделявшую спальню от горницы и из глубины комнаты, стал наблюдать за улицей.
   Трактор почему-то, подъехал к воротам именно этой избы и остановился, а из кабины, в ещё довольно глубокий на обочинах снег, выпрыгнул Язеп. "Привез продукты, из дома"! обрадовался Антон, и чуть не выскочил на улицу. Что его заставило удержаться, он и сам не понял.
   Выбравшись на расчищенную тропинку, Язеп снял рукавицы и ими, тщательно отряхнул длинные до колен, серые валенки, после чего, постучав ногами о твердую тропинку, подошел к калитке. Все это заняло не больше минуты, но за такое короткое время, Антон успел не только вспотеть, но и похолодеть. Больше всего, он боялся того, что, завидев его здесь, Язеп, возвратясь домой, может нечаянно разболтать, что обнаружил Антона не на совхозной квартире, где всем и положено было быть, а Бог знает, у какой женщины, да ещё одинокой! Попробуй тогда, когда возвратишься домой, оправдываться перед, и без того подозрительно ревнивой, женой. Антон с недоуменным ужасом глядел на рассохшуюся, немного позеленевшую от времени дверь калитки, которую вот-вот должен был открыть его земляк. Но тот, не открывал, почему-то медлил. Тогда, немного придя в себя, чуточку осмелевший и любопытный Антон, из-за перегородки, высунулся побольше. Калитка была высокой, поэтому нежданный гость просматривался только сбоку через щель, между забором и столбом. Было заметно, что тот держится за ручку, но, почему-то не открывает. "Наверное, заметил кого-то из плотников, и ждет его приближение - мелькнула мысль. - Но почему он стучится именно сюда, а не на совхозную квартиру, местонахождение которой ему, как трактористу, обязательно должно было быть известно! - Потом, страшная догадка, буквально ошарашила его голову. - По пути, ему мог встретиться кто-нибудь из плотников, который специально показал, где он живет"!
   Пока за перегородкой Антон потел, да холодел, к Язепу подошла соседка, тётя Нюра, и сквозь шум тракторного двигателя прокричала, что Вера уехала в Тару, а когда вернется, не знает. Это будет зависеть от попутных машин. "Хорошо все-таки, что эти простые, любопытные бабки, друг о друге, знают все"! - обрадовался Антон, прижимаясь щекой к потемневшему от времени, наличнику.
   Прошло ещё несколько томительных минут, показавшихся вечностью. Потом, трактор резко затрещал и, громко лязгая разболтавшимися гусеницами, направился в сторону совхозной квартиры. "Наверно, перепутал", - решил Антон, переводя дыхание. На сердце у него отлегло, а когда стал мыслить в нормальном состоянии, в первую очередь, подумал: "Почему Язеп не открывал калитку, а только топтался возле неё"? И вдруг, его осенила внезапная отгадка. Рычажок, на который снаружи нажимали большим пальцем, в отверстии сильно болтался. Чтобы им подцепить и поднять ручку, расположенную с противоположной стороны, требовалась определенная сноровка. Антон давно собирался починить разносившийся язычок, но, так как был занят столярными делами, то до сих пор, до него так и не добрался. Теперь же, впервые в жизни, по достоинству оценил свою положительную нерасторопность.
   Но, медлить было нельзя, и быстренько одевшись, побежал за трактором. К совхозной квартире, спешили и остальные плотники. Все с нетерпением ждали не только продукты из дома, но и новости. Все-таки, прошло целых четыре месяца, как они здесь!
   Но, Язеп не был из тех, кто может часами рассказывать то, что можно выложить за несколько минут. К тому же, он торопился. К полуночи, рассчитывал возвратиться обратно. У мамы снова сильно забарахлило сердце. А, что новенького в деревне? Да ничего! Снег, мороз, топить печки нечем, корма на исходе. А, что передать? Передать Потесинову то, что к концу апреля, то есть через месяц, срубы будут готовы, и можно приезжать забирать. Всё, встреча закончена.
   Язеп залез в кабину, развернул трактор, и, по своему же следу, поехал обратно. Немного повременив, Антон последовал за ним. Издали он видел, как Язеп, подъехав к Вериной избе остановился, снова безрезультатно попытался открыть калитку, после чего, дал газу, и скрылся за ближними кустами. А обрадованные плотники, возвратились на свои временные квартиры, чтобы разобрать свеженькие посылки.
   К середине апреля, проезжая часть Омского тракта полностью очистилась от снега, льда. Хорошенько просохла. И только в самом Большеречье, боковые сугробы, некогда образованные клиньями, да грейдером, не желали сдавать занятых позиций, стремительно набиравшей силу, весне. Ох, как нехотя они таяли, обильными разводами, растекаясь по проезжей части! Несмотря на мокрый грунт, от зари, до зари, всю улицу стали заполнять вездесущие куры. По всей её ширине, они настолько увлеченно что-то искали в оттаявшем грунте, что не хотели уступать своей территории, даже наезжавшим машинам, выскакивая из-под передних колес, в самую последнюю секунду. Как и обещали, к началу мая срубы были закончены, пронумерованы, разобраны, и аккуратно разложены на две части. Оставалось, дожидаться трактора. Теперь, на всякий случай, плотники жили в совхозной квартире, а к подружкам ходили выпить, да покушать.
   Но вот, по последнему снегу, вперемежку с грязью, к великой радости плотников, прибыл и трактор с санями. Это немец Кауфман, наконец, отремонтировал свой ЧТЗ. Этот же Кауфман, на этих же санях, в 1949 году со станции Любинский, доставлял в совхоз прибывших ссыльных латышей. Из-за отсутствия запчастей, такой же трактор Доната Чесниньша, больше стояли на ремонте, чем работали.
   -Наконец-то! - кричали плотники, встречая прибывшего на тракторе Потесинова. - А мы, со скуки умираем! Ну, как там, дома? Не могут нас дождаться!
   -Ребята, спокойно, - отвечал прораб. - Ваши избы, никуда не убежали, на месте стоят. Жены тоже. Но, должен вас немножко огорчить, или обрадовать, не знаю, как для кого.
   -Что? Что там такое?
   -Ничего страшного, успокойтесь. Просто, на пару недель, вам придется здесь остаться поработать. Дома все равно, работы для вас нет никакой.
   -Как так! Снова срубы?
   -Смола на бревнах стала выступать, не притронуться.
   -Опять что-то придумали. Дома картошку садить надо.
   -Ну, вы и даете! До сих пор, в снег картошку ещё никто не отваживался садить. Впрочем, пока садить, вы к тому времени вернетесь, - успокаивал прораб.
   -Не май нас! Говори, в чем дело?
   -Вы уже знаете, что свозить лес в совхоз, мы боимся. Если в районе узнают, могут отобрать. Но, нашелся выгодный покупатель.
   -Опять покупатель! - чуть ли не в один голос, выкрикнули плотники. - Ну, и в каких же краях на этот раз, проживает тот покупатель?
   -Из Черлака. Туда и планируем свозить.
   -А это правда, что наш новый директор родом, будто из тех самых мест?
   -Может быть и так, но это нас не касается. С Черлакским районом у нас сложились взаимовыгодные связи. Вы же знаете, что в позапрошлогоднюю бескормицу, они нас выручили соломой? Долг, как говорится...Черлакский район, это целинный. Взамен от них, сможем достать, что захочем. Ведь государство отправляет на целину все самое лучшее. Сеялки, трактора, комбайны. А лес, если понадобится, снова выколотим. Теперь у нас, опыт есть.
   -Неужели снова без куска дерева, буде сидеть совхоз? - удивился Антон.
   -То, что вы беспокоитесь о родном совхозе, это похвально, - подбодрил их прораб. - Но не надо забывать и о народных интересах.
   -Мне и моим детям в этом совхозе, жить веки вечные! - возмутился Подгорный, - поэтому и мое сердце больше болит о нем, нежели о каких-то народных интересах, про которые ты говоришь.
   -При таких порядочках, невольно станешь патриотом своего совхоза, - заметил и Зайцев.
   -Сами видите, что сегодня многое меняется не только в политике, но и самой жизни, - пытался вразумить их Потесинов.
   -Если и меняется, то не в лучшую сторону, - заключил Халиулин.
   -Скажи откровенно, строительство в совхозе прекращается? - напрямую, спросил Подгорный.
   -Строить будем, только не в тех объемах, что планировали в прошлом году, - уклончиво ответил прораб. - Украинцы с латышами повыехали, даже дома свои пооставляли. Заходи, живи, никто тебя не выгонит.
   -Ладно, с избами все понятно, а как с базами?
   -Зачем нам столько скотины держать, если нет людей, что бы за ней ухаживать. Надо привыкать жить поскромней.
   -Неужели в наступающей бедности, латыши с украинцами виноваты? - иронически спросил Антон.
   -Виноваты - невиноваты, но на самом деле, так и есть. Что, например, имел совхоз до вашего появления? - отвечал ему Потесинов. - Всего две базы. В одной сто коров, в другой, двадцать рабочих быков. А теперь, как раздулись! Вот, и считай.
   -Да, по сравнению с Владимировским колхозом, мы просто помещики, - согласился Антон. - У тех, как была одна база на сто голов, так она одна и осталась, до сегодняшнего дня.
   -И без шуток. С помощью ссыльных, совхоз здорово подтянулся. Но, надо заметить, и вконец изнежился, - констатировал прораб. - На покос, нас не отправляй, там комары кусаются. Скотниками быть не хотим, там запах тяжелый. Зимой воду возить на базы не можем, одежда намокает, обмерзает. Что я ещё не сказал? Может быть, и этого достаточно!
   -Вообще-то, ты прав, - согласились плотники. - Стали гнилыми интеллигентами, как в настоящем городе. Если не все, то часть молодежи точно, белоручек из себя стрит.
   -Опять же, дисциплина пошатнулась, - продолжал Потесинов. - Кадровые рабочие, стали покидать этот свет. Мы и сегодня скорбим по Шалову, Поцкому. Кто их заменит?
   -Да, таким людям, замену найти трудно, - соглашались собеседники. - Впрочем, зачем их менять, когда ты сам только что напомнил о том, что все в жизни меняется и без нашего участия. Не стоит на месте, так сказать.
   -Я сказал, но не надо это понимать дословно. Однако заболтался я тут с вами. Айда, загружать сани. До вечера, надо управиться.
   -Ты что, сегодня и уезжать собираешься?
   -Нет, завтра.
   -Тогда успеем. Но ты ещё не сказал, кто и как будет перевозить этот лес. В твое отсутствие, подойдет какая машина, шофер прикажет загружать, так нам что, сразу за работу приниматься?
   -Нет, дома мы договорились, что первому шоферу дадим письмо, в котором будут указаны номера машин. Вообще-то я слышал, что у них и есть-то всего три машины, за которые можно подцепить прицепы - роспуски.
   -Значит, это серьезно?
   -Серьезнее быть не может.
   -Жаль. Наши люди выгружали, мучились, а тут приедет какой-то черлакец и давай ему дармовщину. Ну, и дела! - воскликнул Халиулин.
   -Тем более что сам Черлак стоит на этом Иртыше, - не переставал удивляться всему здесь слышанному, Подгорный. - А не лучше ли, его снова в баржу, и пусть плывет до Черлака?
   -Опять кучу людей сюда надо посылать, баржу заказывать, буксирчик нанимать. Впрочем, все детали с Гусевым и Моисеенковым уже согласованы, на партийном бюро утверждены, а это значит, что они приняли силу закона.
   -Приняли, так приняли, - более примирительно, согласились плотники. - Так сколько же времени, ты нас здесь продержишь?
   -Ещё раз повторяю, не волнуйтесь. Две, три недели не дольше. Так что к картошке, поспеете как раз. Я же, со своей стороны, как можно быстрее постараюсь поторопить покупателей. Особенно с транспортом. Могут занять у соседей. Не в лесу же, живут.
   Плотники, превратившиеся в грузчиков, переживали не очень. Продукты были, деньги тоже. Притом, Потесинов обещал им оплатить и командировочные, чего в совхозе никогда не делали. Мужики приободрились!
   Тем временем, как и каждую весну, резко наступили теплые, солнечные дни. Снег, не только в Большеречье, но и на полях быстро стаял, хотя талая вода, ещё некоторое время оставалась на поверхности. Глубоко промерзшая земля, не хотела впитывать её в себя. В этой ситуации, все низинные места оказались затопленными. Даже один край штабеля, что к реке, немного подтопило.
   В тайге, за Иртышем, в борьбе за лучшее место, уже давно стоял невообразимый птичий гам. Казалось, что туда собрались все пернатые Сибири, что бы побороться с потенциальными соперниками и выказать свой самый громкий, самый привлекательный для самочек, голос. Но лед на реке, ещё не трогался, хотя ходить по нему, уже боялись. Напор воды с верховий, где снег растаял раньше, ожидался со дня, на день, а это означало, что "крышу" взломает моментально. И тогда, её шум будет намного сильнее того, что до сих пор, слышался в тайге.
   Потесинов не подвел. В эту же неделю, появились первые машины, а потом стали приходить довольно регулярно. Четверо грузчиков, добросовестно загружали их с коптарем, обжимали железными, откидными стойками, и те отправлялись в южном направлении. Вот и последняя машина, хрипло просигналив упрямой курице, копавшейся на проезжей части, скрылась в густой, дорожной пыли, и грузчикам осталось только дожидаться, когда теперь за ними прибудет какой-нибудь транспорт.
   Сидя на завалинке, у совхозной квартиры, они, то играли в карты, то в лото на копейки, то вообще дремали, безразличным взглядом, встречая и провожая тёмно-зелёные машины, движущиеся по тракту. Но среди них ожидаемых совхозных, как не было, так и нет.
   Газогенераторные ЗИСы тащились спокойно, размеренно, будто показывая свою значимость, в этих труднодоступных, бездорожных местах. Весь их грубоватый вид, только подчеркивал патриархальность мысли людей, некогда их сконструировавших и создавших в натуре, а поэтому без особых претензий на скорость и внешнюю красоту. Газики с фанерными кабинами, проносились более шустро, но не настолько, что бы нельзя было успеть сосчитать, сколько звездочек на дверце кабины. Каждая звездочка обозначала, сколько десятков тысяч километров, машина прошла без капитального ремонта. На некоторых дверцах, под белыми звездочками, можно было прочесть торжественный текст: "За стотысячный пробег, без капитального ремонта". Это шофера брали такие обязательства. Было доподлинно известно, что ни одна машина, указанное расстояние без капремонта не только не проходила, но по таким ужасным дорогам, и пройти-то не могла. Но шофера писали. Руководство автомобильного парка требовало. За проделанную работу, ему же тоже приходилось перед кем-то отчитываться. А машинам что, тяжело, что ли от той надписи! Пусть все встречные любуются, её мужественной выдержкой!
   Вот неподалеку, остановился обшарпанный ЗИСок с парившим радиатором, и шофер, сняв с переднего буксирного крюка бампера резиновое ведро, склеенное из автомобильной камеры, пошел к колодцу за водой, а долговязый пассажир залез в кузов, открыл крышку одного из вертикальных баков, что у самой кабины, и стал мешать в ней, длинной кочергой. Потом, добавив туда маленьких, деревянных чурочек, возимых всеми шоферами в кузове, закрыл и плотно привинтил крышку, после чего, спрыгнул на землю, но в кабину не полез, а, облокотившись на крыло, стал оглядывать улицу.
   В это время, дремавшего Антона, как бы кто толкнул в бок, и он пробудился окончательно. Ему почему-то показалась очень знакомой эта машина, с немного помятым левым баком. Года четыре назад, когда они трактором трелевали к дороге в штабель лес, а точно такая машина стояла под погрузкой, одно бревно немного развернуло и ударило торцом в бак, сделав небольшую вмятину. Но это случилось на той стороне Иртыша, в Муромцевском леспромхозе, а как она могла оказаться здесь? Знал Антон и то, что в то время от этого же леспромхоза, по Омскому тракту ходил приписанный к нему ГАЗик. Моста-то, до самого Омска - ни одного, а по правому берегу реки подходящей дороги, тоже ни одной! Так, обыкновенные машинные следы, петлявшие между, а то, и вообще по корням вековых деревьев. Поэтому, если кому-то из Пологрудовских начальников, надо было попасть в Омск, то на лодке, за пятьдесят копеек, переправлялись к деревне Мамешево, что располагалась почти что напротив Пологрудова, где их и поджидал тот ГАЗик. Муромчане, делали так же. Теперь, видимо, машину сменили, что ли!
   Более того, Антону показалась знакомой и сама высокая фигура человека, что стоял у машины. Такого худого и долговязого в этой местности, он видел только одного - Ивана Ивановича Копейкина. Пологрудовский десятник Муромцевского леспромхоза, под началом которого, Антон проработал в Урмане, целые две зимы. Это был честнейший, и исключительно доброй души, человек, которого уважали не только штатные работники, но и все сезонные лесорубы, среди которых, нередко попадались самые, что ни на есть блатные, как и прочие рецидивисты, "по вольному", отбывшие срок заключения, и не имевшие права покидать определенное место. Чаще всего, им запрещалось покидать территорию Омской области, и только.
   Почти убедившись, что это он самый и есть, Антон вскочил и побежал к машине.
   -Иван Иваныч! - почти крикнул он, подбегая, и протягивая обе руки, для приветствия. - Ты, наверное, меня не узнаешь?
   -Виданный ты есть, но припомнить не могу, - отвечал тот, делая шаг навстречу. - За сезон, столько людей перед глазами промелькнет, что всех лиц и не упомнишь.
   -Антоном меня звать. Три года назад, мы в Савге лес пилили.
   -Не из латышей, ли?
   -Так точно, латыш.
   -Прости, что не опознал. Значит, старость подкрадывается, - отвечал он, сжимая протянутые руки.
   -Тогда, в Савге, мы не только пилили, но и трелевали с Батурой.
   -О-о, с Батурой! Как, не помнить! В прошлый сезон, он от нас уволился. Работящий был тракторист.
   -С нами Алкснис был, этакий высоколобый, седоголовый мужичок. Айвар, парнишка.
   -Как же, Айвара я отлично помню. Одну весну, когда грузили баржи, он в нашем доме и жил, с общей миски ели. Мы с женой, души в нем не чаяли, как за родного сына принимали. Своими детьми-то, нас Господь не наделил. Так вы из одного совхоза?
   -Из одной деревни.
   -Приятно встретить. А ты, что здесь делаешь?
   -Избы рубили, машины загружали. Теперь домой собираемся.
   -А где Айвар? Может быть, то же здесь? Тогда, зови его сюда, да поскорей!
   -Нет его, здесь.
   -И как он там, поживает? Может быть, успел семьёй обзавестись?
   -Уехал на родину, в Латвию.
   -Как я рад, за него! Он все время, мечтал о родине, о свободе. Неужели освободили?
   -Да, все мы вольную получили.
   Наконец-то, его мечта сбылась. Возвращусь, жинке расскажу. То-то же, обрадуется!
   -Он тоже, часто о вас вспоминал.
   -Такой молоденький, без отца, без матери, был брошен в неспокойный свет. В нем сегодня, и взрослый-то не каждый выдержит, а он, почти ребенок. Мы очень за него переживали, и его судьбу воспринимали, как своего собственного дитя.
   -Будем надеяться, что теперь, на родине, он найдет свою дорогу в жизни.
   -Дай-то Господь, ему удачи! Ну, а сам ты, как поживаешь, как твоя жизнь сложилась? Если, как ты говоришь, всех освободили, то почему сам ещё здесь, в Сибири прозябаешь? Может быть, тебя задержали, по каким либо причинам? Такая оказия с подневольными, тоже случается.
   -Меня с отцом, освободили. Но я женился, а её не отпускают.
   -Вот, нечестивцы! И почему?
   -Её отец, в Магаданских лагерях, по пятьдесят восьмой статье сидит. В последнем письме сообщает, что появилась небольшая надежда. Как только его освободят, тогда, мы надеемся, и для неё наступит свобода. В крайнем случае, так говорит начальство.
   -Сколько несправедливостей, в жизни!
   -Ты только про нас спрашиваешь. А, как сам поживаешь, хвались?
   -Особенно, нечем похвастать. В Омске, сестра заболела, еду навестить, а заодно, и по работе кое-что утрясти.
   -А как ты на этот берег перебрался? Как и раньше, на лодке, что ли? Смотрю, машина уже другая.
   -Ты пришлось списать, а эта, хоть и тихо, но двигается.
   -Лес в Савге, заготавливаете?
   -Что ты, давно выпилили! Теперь еще глубже в Урман врезались. Но, объемы сокращаются. По областной разнарядке, меньше людей стали присылать. Некого, оправдываются руководители. А с местными, сам помнишь, по пояс в снегу, никто не согласен таскаться в тайге. Поговаривают, что и Муромцевский леспромхоз могут ликвидировать, хотя я в это, не верю. Тайга бескрайняя. До конца, её в жисть, не выпилить.
   -Значит, без работы не останетесь.
   -Мы с женой, и так помышляем махнуть жить в Омск, к моей сестре. Она уже старая, одинокая. Требуется уход. К тому же, город останется городом.
   -Конечно! Чем в этой глуши прозябать, лучше поближе к людям, к цивилизации.
   -Может быть, так и поступим. Время покажет.
   Пока они беседовали, шофер долил воды в радиатор, покопался в моторе, постучал сапогом по шинам, сел за руль, и легонько посигналил.
   -Сажусь, сажусь, - обернулся к нему Иван Иванович. - Как жаль, что мало пришлось поговорить! А, что Айвар? Не пишет, как там ему, на новом месте живется?
   -Может, какое письмо и было, не знаю. Мы же здесь с Нового года, безвыездно.
   -Как на настоящем лесоповале! Ну, пока. Счастливо оставаться, и всего самого удачного в жизни. Да, и еще. Когда тебя отпустят и заедешь к себе на родину, обязательно передай Айвару, что Копейкины его помнят, любят, никогда не забудут, и шлют ему массу самых наилучших пожеланий. Ещё раз, желаю в жизни удачи, и тебе. До свидания, - и протянул руку.
   -Спасибо за пожелания мне и Айвару. Все будет передано, если только удастся свидеться. Желаю и вам, всего самого наилучшего, - отвечал Антон, все ещё не закрывавшему дверцу кабины Копейкину, хотя машина потихоньку уже двигалась.
   Давно улеглась желтоватая пыль, поднятая колесами удаляющегося автомобиля, а Антон стоял все на том же месте, на котором пожал добрейшую руку человека, именовавшегося Иваном Ивановичем Копейкиным. Какая неожиданная встреча! Он никак не мог прийти в себя, настолько она всколыхнула его память. На него нахлынули томительные воспоминания той суровейшей зимы, когда он квартировал в Савге, и где невольно оставил частицу своего сердца, молодости, отваги, увлечения. Кажется, это было, почти что вчера, а успело промелькнуть, целых три года! Как быстро, летит время!
   В конце июня, как раз перед Яновым днем, освободили, наконец, и жену Антона с её матерью, а перед этим, и их отца и мужа. Вопреки прежней договоренности, согласовали, что в Латвию он поедет прямиком, где в Индре у родственников, и будет дожидаться их прибытия.
   Начались преддорожные хлопоты. К этому времени, прошлогодняя мясная живность, отданная, распроданная уезжающими латышами местному населению, ими была съедена, поэтому Упенайсам, не составило большого труда, по относительно выгодной цене, реализовать и собственно нажитое добро.
   Но вот, кажется, что все вещи нашли свое подобающее им место. Тулупы, да валенки, в прибалтийском климате не пригодятся, поэтому их продали в первую очередь. Ватники, прочая одежда, как и некоторые постельные принадлежности, сгодятся. Часть из них, отправили посылками, а более мелкий скарб, запаковали в тугие узлы.
   Закончив эти приготовления, встал вопрос: как добраться до Омска? Со свёртыванием строительства, омские шофера в совхоз стали заезжать редко, нечего было возить, поэтому лучшее место, где бы поймать машину, был райцентр. Не в силах дождаться, когда в ту сторону пойдет совхозный транспорт, в первых числах августа, в Колосовку, Антон отправился пешком, куда к вечеру, благополучно и прибыл. Он уже знал, что встретить омских водителей, надежнее всего у столовой, что располагалась на развилке двух широких улиц, одна из которых, уходившая в сторону Тары, считалась главной и называлась Ленинской, а другая ответвлялась в сторону Владимировки, то есть, в то направление, из которого и притопал Антон. Не раздумывая, на этом перекрестке он и остановился. Едва успел перевести дух, как к столовой подъехал ГАЗик самосвал, остановился, и шофер почти бегом направился в столовую. Приблизившись к машине, Антон воспрянул духом. Больше десяти белых звездочек на дверке кабины, он видел только у Кожевникова!
   А надо заметить, что из Омска, по разным направлениям, диспетчера Автоколонны старалась отправлять одних и тех же шоферов. Они привыкают к местности, к дороге, к населенным пунктам, которые хоть и редко, но все же, встречаются по пути. Такой график, во многом облегчал работу не только водителей, но и повышал производительность труда всего предприятия в целом, принявшего, как и положено перед родиной, повышенные социалистические обязательства.
   Так вот, кроме того, что Васька Кожевников имел на дверцах своей машины звездочек столько, сколько, по слухам, не имел ни один шофер Омской области, он слыл ещё, самым бесшабашным повесой. Впрочем, про его отчаянность, даже в совхозе, говорили разное. Ходил слух, что раньше он гонял по Чуйскому тракту, где, начиная с Горно-Алтайска и до конечного пункта, под названием Ташанта, что у самой Монгольской границы Алтайского края, на протяжении более пятисот километров, наводя страх на казахов, татар и монголов, воруя у них лошадей. Но однажды, попался. Отсидев в Омской тюрьме три года, вместо пяти положенных, и выйдя на свободу, так и остался шоферить в Омской области, не оставив, однако, прежнего занятия, связанного с воровством лошадей.
   А вообще-то, это был рубаха-парень, с открытой и отзывчивой душой. С латышами, он сошелся ещё в то время, когда в совхоз завозил стройматериалы, в том числе, и цемент. Бывало на перекурах, подсаживался к плотникам, среди которых был и Антон, чтобы не только послушать их рассказы, но и добавить что-нибудь, от собственной персоны. Войдя во вкус, иногда позволял себе пооткровенничать о своих былых, не всегда чистых, делишках. Связанные же они, те делишки, были с теми самыми лошадьми.
   В пригороде Омска, у него был свой, а если точнее, то неофициальной жены, домик. Рядом, естественно, живут друзья, своими поступками, мало чем отличающимися от расторопного соседа.
   Итак, выполнив задание, Васька Кожевников возвращается в город. Попутчиков - хоть отбавляй. Но его интересуют не пешие. От них, толку мало. Он знает, что автомашины поджидают татары, которым в Омске, на базаре, срочно надо сбыть свежее лошадиное мясо. Загружают в самосвал тушу, едут. Останавливаются на базаре, глядь, а кузов пустой!
   -Где моя конь? - кричит татарин.
   -Что ты у меня спрашиваешь? - удивляется Васька. - Вместе сидели, вместе ехали. Сам видел, что я нигде не останавливался, из кабины не вылезал. Наверно, Аллах проголодался, и решил подкрепиться твоей скотинкой.
   А это Васька, проезжая мимо своего дома, немного притормаживал и в это время, умудрялся включить подъемный механизм кузова. Туша соскальзывала, и её тут же подбирали.
   Обрадованный такой удачей и совпадением, в столовую Антон не пошел, а сел на подножку дожидаться. Минут через пятнадцать, двадцать, из дверей столовой вышел грязненький мужичок, в заплатанном пиджаке, и подошел к машине.
   -Куда поедем? - наметанным глазом, определил он верного клиента, и взялся за дверную ручку.
   -А, что Васька? - в свою очередь, спросил опешивший и удивленный, Антон. - Разве эта, не его машина?
   -Ты откудова-то, Ваську знаешь?
   -Лучше спроси, кто его не знает! Бывало, он к нам в совхоз часто заезжал, стройматериалы завозил.
   -Попался Васька, - безразлично, отвечал мужичок, открывая дверцу. - Если собрался куда ехать, договаривайся со мной.
   -До Омска.
   -Залезай, поехали.
   -Если бы так было! Мои вещи в совхозе, а нас четверо.
   -О, это совсем другая песня! - прищелкнул языком шофер. - Если договоримся в цене, то можно будет пойти на риск, и изменить маршрут.
   -Называй цену.
   -Цена, у нас, незыблемая. Рупь с километра, и баста. Дальше можешь, перемножать сам.
   Как и все латыши до них, семья Упенайсов уезжала буднично и тихо. Годы, проведенные в этом, Богом забытом заболотье, прочно наложили гнетущий отпечаток не только на общее настроение отбывающих семей, но и на все их существо. По логике человеческого мышления, в такой счастливый момент, как расставание со всем тем, с чем была связана их трудная жизнь, надо бы было петь, шутить, смеяться. Ан, нет! Все лучшие чувства, как законсервировались, либо притаились где-то глубоко, глубоко, на самом дне, придавленного неволей, сознания. Некое тупое безразличие, вдруг, окутало затуманенную счастьем психику, не давая выхода, наилучшим чувствам.
   Да, так бывает, когда слишком долго и упорно, ждешь чего-то очень важного, сознание не выдерживает напряжения и устает в тот самый момент, когда желаемое, становится явью. Мозг не способен моментально отряхнуться от долго сковывавшей его, действительности. В критические минуты, он не в состоянии разорвать, раскрепостить, свалившиеся на него эмоции. Лучше постепенно, не торопясь. Так надежнее, для здоровья. Человек соткан, до удивления рационально, и, вместе с тем, исключительно мудро.
  
   ***********
  
   В предпоследний вечер, перед отъездом, прощаться к Упенайсам пришли Шишансы, Неверсы и Язеп с мамой. Разговор не клеился. Мужчины много курили, женщины вздыхали, когда в комнату внезапно, по-свойски, вошел, вроде бы, где-то виданный, но не местный, чернявый мужичок. Поздоровавшись, запросто подсел на скамейку, будто свой - к своим. Латыши испытывающе, уставились на него, не соображая, что спросить, или вернее, что ему здесь надо!
   -И так це быстро, успели меня це, забыть! - с сильным украинским акцентом, упрекнул он собравшихся, укоризненно покачав головой.
   -Гудемяк! - первым опознал его Антон, вставая и подавая руку. - Как же ты здесь мог очутиться, когда тебе надо быть, за тысячи километров от сюда? Львов, кажется?
   -Надо же! Меня самого забыл, а с какого я места, помнит, - удивился Гудемяк, тоже приподнимаясь, и подавая всем руку.
   -Тебя что, по-новому сослали, или, на этот раз, ты сам себя сослал? - не менее удивленно, спрашивал Шишанс.
   -На этот раз, я без погонщиков, в белых полушубках и револьвером за поясом. В общем, по своей собственной воле.
   -В таком случае, рассказывай, что сюда привело? Где остановился? Как видишь, ты сюда, а мы отсюда, - сказал Антон, показывая на упакованные вещи.
   -Об этом я прослышал, поэтому и пришел попрощаться. А прибыл я сегодня. То есть, как прибыл? От райцентра пешечком топал. Вспомнил молодость, чтоб ей пусто было, как это расстояние за шесть, семь часов покрывал, а теперь, почти весь световой день шмыгал. Даже ноги стали болеть, чего раньше, никогда не чувствовал. На чем вы теперь, добираетесь в свой район?
   -На тех же самых, своих двоих, что и ты сегодня. Как и все мы, в былые времена, - отвечал Антон. - Вот завтра, и я потопаю по твоим следам. Говорят, в районе легче машину поймать, чем где, в другом месте. На этот счет в совхозе, за номером 128, Омской области, Колосовского района, ничего не изменилось.
   -Пожил ты несколько лет на западе, так тебе сразу наши порядки не к душе, - в шутку, заметил Неверс. - Признавайся, какими ветрами к нам пожаловал? Что новенького на Украине, да и вообще, за Уралом?
   -Украина, на том же месте, где и была. Какой мы её покинули, очень похожей увидели, и по возвращении. Я имею в виду, окружающий ландшафт. А если вас интересует сама жизнь, то это уже другой разговор, который не хотелось бы и начинать.
   -Что ты говоришь! - произнес Неверс, свое любимое выражение. - Как это понимать?
   -Понимай, как хочешь, но я возвратился пронюхать местную обстановку. Все-таки уже прошло времечко с тех пор, как мы от сюда смотались.
   -Очень интересно! Слушаем дальше.
   -Кто отсюда, кто сюда. Вот, жизнь пошла! - ни к кому не обращаясь, Шишанс почти повторил слова Антона, сказанные перед этим.
   -Я расскажу в нескольких словах, и вы все поймете.
   -Давай выкладывай, не может того быть, что не поймем. Что не поймем, переспросим.
   -Если честно, то и рассказывать-то особенно нечего. Одним словом - Советская власть, есть Советская власть. Она везде одинаково насаждает свои законы, порядки. Нашу Украину она довела до того, что, через окно поезда, противно смотреть на растрескавшиеся мазанки, которые никто не ремонтирует, да на бесплодные поля, расстилающиеся у дороги.
   -Ты сообщай, поподробнее. У вас же чернозем, не то что, в Прибалтике.
   -Заехал я в своё Закарпатье, посмотрел, как люди живут, и, мамочки мои родные! Точно, как в той песне, что пионеры поют: все кругом колхозное, все кругом мое. Действительно, что раньше принадлежало мне, перешло в колхоз, и мне не отдают. Говорят, что все принадлежавшее нашей семье имущество конфисковано, без права возврата бывшему владельцу. Оно-де, ушло на благо родного колхоза, под названием "Червонное дышло". Между прочим, у нас там, как и здесь, до сих пор, на быках ездят. Это, к слову. В общем, что некогда у высылаемых семей конфисковали, уже давным-давно ничего нет! Проели, пропили, прогуляли. Но моя изба, стоит. В ней колхозная контора разместилась, потому что она из хорошего дерева, а построили мы её с отцом, незадолго перед войной. Я им говорю: дайте хоть уголок, где бы я мог жить, а они мне - кукиш с маслом. Кулакам, мол, не положено. И знаете, кто мне сказал такие слова? В жизни не угадаете. Мой родной племянник! Теперь он там, председатель колхоза, и на таких родственников как я, плюет и фамилии не спрашивает. Но, надо отдать ему должное, пустовавшую глиняную мазанку, что по соседству, и в которой раньше, сколько помню, жила одинокая старушка Галя, предоставил. Я её у колхоза, даже откупил. Так, на всякий случай. На сад позарился. Большой сад. У моего родного дома, тоже был большой сад, да повырубили его, сволочи поганые. Сказали что яблоневое дерево, из-за своей плотности, твердости, структуры волокна, никогда не лопается, не коробится, а значит, на фуганки, да рубанки годится. Сколько из моего сада сделали фуганков, не признались, но моих собственных яблонь больше нет. А на Украине, без собственного сада, что без рук. Однако то, что я вам только что поведал, обыкновенное вступление к главному. Главное же, заключается в том, что на Украине нет спроса на рабочие руки. Чтобы заработать на кусок хлеба, люди выезжают в другие республики. Вот до чего дожили в нашей житнице, в нашем черноземе, как выразился Антон!
   -Как так можно? - удивился старый Упенайс.
   -Очень даже, просто. Узелок на плечи, и айда! В Среднюю Азию - убирать бахчевые, на Урал - картошку копать, в Прибалтику - лес пилить. Вот, как наши люди, теперь пробиваются. Чем и когда такое безобразие кончится, не берется предсказать ни один титулованный украинский знахарь.
   -Да-а-а, чуть не вся география. Ты так мрачно рассуждаешь, что отбиваешь охоту и нам возвращаться, - сказал Антон. - Хоть опять узлы развязывай.
   -Я же рассказал только про свою, родную Украину. У вас, может быть, совсем по-другому. Хотя, как мне показалось, Советская власть стрижет всех своих подданных, под одну гребенку. Я как начинаю в своем уме одно с другим сравнивать, так мне кажется что здесь, в глуши, даже лучше живется, чем там, в хваленой Европе.
   -Ты шутишь, или серьезно?
   -Серьезнее быть не может! Есть мысль, возвратится сюда опять. Здесь, если не пьянствовать, жить можно. Вот почему в совхоз, я и приехал на разведку. Прозондировать обстановку, так сказать. Вдруг, за время моего отсутствия, здесь сады расцвели, как у нас, на Украине! Я, конечно, шучу, но в моей шутке, есть и доля правды.
   -А дом, сад. Разве не будет жалко, снова все оставлять?
   -Дом с садом, оставлю дочери. Она теперь замужем. Яблоки не пропадут. Я приметил, что в Омске на базаре, на них не только большой спрос, но и цена для меня, самая подходящая.
   -Решил податься в коммерцию?
   -А что остается делать, когда сама жизнь, на такой путь подталкивает.
   -Неужели не было отвратительно, возвращаться сюда зАнова?
   -Я теперь одинокий. Восьми десяти летний отец ушел из жизни, сразу по возвращении. Жинка тоже померла, так какая разница, где последние годы доживать. Но помирать, поеду на Украину. Здесь лежать, не хочу.
   -То-то же! - восторженно, приветствовал Антон.
   -Ты у кого, сейчас остановился? - неожиданно спросил Упенайс.
   -У Абайдулина. Мы с ним, всегда были в хороших отношениях.
   -Удивительно, но тебя как сам Бог послал сегодня к нам, попрощаться.
   -Я тоже, так думаю, - отвечал гость.
   -Нет, не в том ракурсе, как ты думаешь, - торопился высказать свою мысль, старый Упенайс. - Мы-то свой дом, оставляем беспризорным. Совхоз не решился его откупить. Некого вселять. Заходи и живи себе, на здоровье!
   -Ты не шутишь?
   -"Какие там шутки, когда уже сблизились наши желудки", так выражались магаданские вохровцы. Это слово расшифровывается, как военизированная охрана, если кто не знает.
   -Дом-то совершенно новый. Стоит немалых денег, - засомневался украинец.
   -Яблоками рассчитаешься!
   -Ты меня ставишь в тупик...
   -Всё, на эту тему, разговор закончен. Мы двери закрываем, ты открываешь, заходишь и живешь. Давай, по рукам!
   -Если так, то стоило бы обмыть нашенский баш-на-баш.
   -Во-первых, магазин уже закрыт, а во-вторых, мы на дорогу, никогда не пьем, может голова болеть. За удачную сделку, за дом, за наше здоровье, выпьешь тогда, когда последняя пылинка уляжется за колесами, увозящего нас автомобиля. А за твое здоровье и долголетие, мы напьемся уже дома, в Латвии.
   Мужики действительно, ударили по рукам, после чего сели, и продолжили обмениваться новостями.
   -Ну, а вы-то, вы-то, расскажите хоть что-нибудь о себе, - попросил Гудемяк, удовлетворенный состоявшейся сделкой, с жильём.
   -Что о нас говорить, - вздохнула Моника, вытирая, вдруг, навернувшуюся слезинку. - Как и тебя, на родине нас никто не ждет, поэтому остаемся здесь.
   -Мы тоже решили остаться, - сказал Шишанс. - Веселее будет.
   -Нет, мы уедем! - встрепенулся Неверс, заметив обращенные на себя взгляды присутствующих. - Дождусь только сына, когда он в Омске закончит свои курсы, и сразу же смываемся.
   -Долго ему там быть?
   -Пишет, до осени.
   -Значит, остаемся только мы, - покорно посмотрела Моника, на Шишанса.
   -Пусть наши дети здесь, в Сибири, пускают латышские корни, - как бы отвечал ей Шишанс, скручивая очередную цигарку. - Посмотрим, что за потомство получится, от такого скрещивания.
   В этом плане, самому ему не повезло. Его внук, которого родила дочь Валя без мужа, прожил только три дня и умер. Но она снова ходила беременная, так что для скрещивания, продукт силу не утратил.
   -Правильно говоришь, - подтвердила Моника. - Не пропали до сих пор, выживем и дальше.
   -Конечно, не пропадем! - воскликнул и Гудемяк. - Вы будете выращивать, и продавать картошку, а я яблоки.
   -И всем будет хорошо, - добавил беззаботный Шишанс.
   Замолчали. Вроде бы, обо всем главном переговорили, узнали, а расходиться не хотелось. Все чувствовали, что оставалось что-то недосказанное, незавершенное, недовыполненное, но, что конкретно, ни один из них, не знал.
   Тянулись бесконечные минуты, прерываемые упрямым сопением, глубокими вздохами, ничего не значащими фразами, да хрустом, сжатых до посинения, пальцев.
   Все отлично понимали, что эта встреча, эта посиделка, самая последняя в их жизни. Что свидеться, им уже не будет суждено, никогда! Это огромное расстояние, которое, через несколько часов их разделит, станет роковой преградой, которую, за оставшийся отрезок жизни, ни один из них, не будет в состоянии преодолеть.
   Закрывалась последняя страница "вечного" поселения, за которой, некогда репрессированных латышей, ожидала совсем другая жизнь. Одним она принесла удачу, но большей части, жестокое разочарование.
  

Эпилог

  
  Шли годы. За повседневными заботами, многие бывшие репрессированные подзабывали свое нелегкое прошлое, а некоторые молодые договорились до того, что оно и не было слишком тяжелым. Но виноваты в том не они, а быстротечное время, за которым ежеминутно приходилось поспевать. Постоянные заботы о выживании упрямо сглаживали, некогда острейшие житейские выступы, притупляя, обремененную насущными нуждами память.
  Если некоторая часть возвратившихся латышей безболезненно влилась в новую жизнь, и, растворив себя в комсомольских, партийных рядах, заняла заметные должности в обществе, с надеждой на ещё лучшее будущее, то основная масса бывших репрессированных, так и не смогла подняться выше той планки, на какой она находилась в ссылке.
  Да, возвратившиеся из-за Урала были свободны, но на рабочих местах, дотошно распространяться о своем прошлом, некоторые не хотели сознательно, а другим, попросту не рекомендовали. Ни государство, ни общество, не были готовы их выслушивать. Пока что, особенно четко прослеживалось то, что со времен депортации, в психологии многих оставшихся, в свое время, не попавших под коммунистическую гребенку жителей, мало что изменилось. Для этой категории людей, некогда изгнанные земляки, представлялись здесь совсем не к тому месту, где им положено было бы быть до сих пор, если не постоянно. В их понимании, в расселении, рассредоточении народов, советским правительством был сделан самый оптимальный вариант, в то время как теперь, снова все смешалось, вернувшись на круги своя.
  Ну, ладно. Что есть - то есть! Настало другое время, и такую массу народа обратно в Россию не отправишь. Беда только в том, что эта 'масса', не всегда сможет держать язык за зубами. Значит, для страховки, хотя бы в идеологическом плане, надо её опередить. В чём-в чём, но в плодотворной агитации, ещё со времен Маркса-Ленина, коммунистам, как и их приспешникам, не откажешь! И тогда, в определенных кругах была запущена расхоже-кощунственная фраза: 'Зачем ворошить старое'! Вот, оказывается, что и требовалось доказать! Как в геометрии. Только горе-идеологи забыли одну прописную истину. А именно: умный ученик докажет сразу, а тупице и шпаргалка не поможет. В общем, кому была выгодна та кощунственная фраза, часть 'учеников' доказала сразу. Напрашивалась навязчивая аксиома, что в период правления Советской власти, у кого-то было не все в порядке с недавним прошлым! Значит, эти 'кое-кто', либо лично, а может быть и косвенно, принимали участие в репрессиях против своего народа! Поэтому, такие призывы о забвении их вполне устраивали, если не сказать больше - радовали.
  Действительно, зачем ворошить! Ведь, любая хозяйка знает, что если поворошить в горшке шумовкой, то со дна обязательно что-нибудь поднимется. Так и здесь. Начни ворошить, и вся Латвия узнает имена конкретных предателей. Нет, эти отморозки огласки не боялись. За их спинами стояли надежные защитники из отряда КГБ, как и прочие партийные покровители. Но, как в народе говорится: волк собаки не боится, только звяги не любит. К этому, можно добавить ещё и то, что за послевоенные годы, большинство 'бывших колебавшихся' с завидной уверенностью в завтрашнем, светлом дне, надежно заняло сторону Советского строя. Этих людей, уже нисколько не волновала бывшая повальная депортация своих земляков, как и их унижения, по возвращении на родину. Они настолько были увлечены строительством нового общества о котором постоянно твердила подхалимная пресса, радио, что не хотели, не только замечать возвратившихся, но и помочь им, на первых порах.
  Вот, в такую среду возвратились, окунулись не только обыкновенные ссыльные, но и чудом выжившие в лагерях, политические заключенные.
  
  ***********
  
  Как в этой жизни частенько бывает, поначалу, многие возвратившиеся на родину ссыльные между собой переписывались, иногда встречались. Потом, старшему поколению пришлось покидать этот свет. Потом, с годами пережитая боль начала ещё больше притупляться, и к ней стали относиться уже более равнодушно. Поэтому, некогда крепкие связи, казавшиеся неразрывными, постепенно теряли свою былую силу. Наступал период, относительного забвения.
  Что бы до конца проследить не простую судьбу некоторых лиц, что упомянуты в этой трилогии, придется, уже в самый последний разок обратиться, как в очень, так и не совсем далекое прошлое.
  
  ***********
  
  Итак, все по порядку.
  Рубис, как и предполагал, уехал на жительство в Польшу, где приобрел небольшой хуторок, и от него потом, не поступало никаких известий.
  Чесниньш, по возвращении, откупил у колхоза, что под Индрой, свой собственный дом, но без построек. В его каменном хлеву, стояло общественное стадо, которое, в случае продажи, некуда было переселить. С прочими деревянными строениями, колхоз тоже не хотел расставаться. Все были чем-нибудь заняты. Но и это было бы ещё полбеды. Другим и того не досталось.
  Не сложилась у него жизнь с невесткой Анфисой, которую Донат, вопреки просьбам родителей, все-таки притащил в Латвию. Здесь она 'развернулась' не хуже, чем в Сибири. Пользуясь безволием своего любящего мужа, она установила в доме свои незыблемые порядки, от которых старички только стонали. В их собственном доме, она 'определила' им отдельную 'жилплощадь', в которой они и имели право находиться. Выходить на кухню для приготовления пищи, была настоящая проблема. То они не туда что-то поставили, положили, где-то что-то пролили - в общем, дошло до того, что через несколько лет по прибытии, были вынуждены продать дом и переехать жить в Ригу к старшему сыну, который, как уже говорилось, волею случая, не попал в Сибирь. Донат с Анфисой и детьми переехали в Даугавпилс, где, на вырученные от продажи дома деньги, на окраине города приобрели небольшую, старую хибарку. Изредка встречавшимся сибирякам Донат хвастал, что в жизни он, даже очень счастлив. Что ж, кто как понимает настоящее счастье!
  Калвиша с Миллерсом колхоз пустил в их собственные дома, в которых давно никто не жил, и они уже начали разрушаться.
  Немирсу с сестрой Фелицей, тоже отдали один конец собственного дома. Во второй же половине, жила колхозная бухгалтерша, прибывшая из Белоруссии. Немирсу она понравилась, и они поженились. Такого поступка 'бестолкового' братца, Фелице пережить не могла. Вскоре заболела, её отвезли в больницу, где и скончалась.
  Гардумса в свой дом, что у Пиедруи, не пустили, но рядом пустовал соседский, в котором он и обосновался. Работал заведующим свинофермой. Был представлен на ВДНХСССР, откуда имел медаль и 'Почетную грамоту'.
  Букиса приняла старая жена, жившая в Риге на Закюсала. Но, во время одного из наводнений, утонул. На похоронах, тридцатилетний сын, как и мама, волею случая, тоже не попавший в Сибирь, разглагольствовал перед друзьями: так, мол, ему и надо! Мог не пить.
  Алкснис подыскал квартиру в Саулкалне, а на работу ездил в Ригу. Здесь, в одной известной гостинице, работал метрдотелем
  Упенайсы купили домик рядом с Индрой, где старик дожил до глубокой старости. Антон же в колхозе, плотничал, и вырастил трех дочерей, включая и ту, что родилась в Сибири. Его жена нигде не работала, потому что постоянно болела. Давала о себе знать водовозная переохлажденность. В конце концов, они перебрались на жительство в Краславу.
  Сардиньш обосновался в Резекненском районе, но вскоре его забодал колхозный бык. Микелис Русиньш, взявший его дочь в жены, переехал жить к озеру Разна, где в санатории устроился сварщиком.
  Неверсы тоже возвратились, но жить в свою деревню не поехали. Их приняла Кекава.
  Братья Казарсы уехали на заработки в Воркуту, где на шахте, вскоре и погибли.
  Рацини построили дом в Краславе, где бывший фотограф Язеп работал шофером на автобусе. Но, вскоре заболел и умер.
  Старенькая дряхленькая старушка Балодис, что в Индре, напротив товарняка сидела с малолетним внуком на узлах, и на предложение надзирателя идти подоить пасущуюся неподалеку корову, что бы напиться, отвечала: 'я не коммунистка, чужих коров доить не пойду', умерла в тот же год, как заехала в Сибирь. Её внук, по возвращении, в одном из техникумов Краславского района, преподавал курс механизации.
  Скайдрите, уехавшей одной из первых, повезло не очень. С двумя детьми, она жила в Краславском бараке. Отслужив в Армии, её сынок надолго угодил в тюрьму, откуда его, так и не дождавшись, скончалась на шестидесятом году жизни.
  Бронислав Эзериньш, уехавший со своей Мотей в Смоленскую область, через пару лет, умер.
  Дочь Мейлани, Анита, вышла замуж за военного, который служил в Североморске. Выйдя на пенсию, туда же переехала и её мама Мейлания. Больше о них, никто не слышал.
  Более сложно, сложилась жизнь у Шишансов. Их дочь Валя, после смерти первого ребенка, вскоре родила и второго. Но, волею судьбы, понравилась какому-то заезжему шоферу, сошлась с ним, и уехала на жительство в город Асбест, что в Свердловской области, оставив новорожденного мальчика на попечение своих родителей. Оба старика дожили до глубокой старости и похоронены в Чапаево на новом совхозном кладбище. После их смерти, выросший и обзаведшийся собственной семьей внук, уехал на Урал, к матери.
  Шишансов сын, сперва окончивший Омские курсы механизации, а затем доучившийся до кандидата Сельскохозяйственных наук, там же, в Омске, и остался жить, взяв в жены татарку с ребенком. Своих детей у него так и не появилось. К этому времени, он успел вступить в партию, и когда в брежневскую эпоху меняли партбилеты, его, как бывшего политически репрессированного, из неё исключили. Что бы снова восстановиться, он несколько раз ездил в Москву в ЦК. В последний раз, удачно. Партбилет ему, все-таки вернули. Что значит, быть убежденным коммунистом! Последнее успокоение он нашел в городе Новосибирске, сумев таки, освободиться из цепких рук старой жены. В указанном городе он нашел себе новое счастье, однако из-за хронической болезни кишечника, с новой женой ему долго радоваться, суждено не было.
  Возвратившийся на родину Айвар Нейвалд, первым делом попытался возвратить отцовский дом, в котором, с самого колхозного начала была: то контора, то магазин, то оба вместе. Потом, в его фамильном доме, по очереди поселялись различные семьи из Белоруссии и России, но долго не задерживались, потому что Латгалия для них являлась обыкновенным трамплином, по пути в Ригу. Исключение составил лишь один глава семьи, сгоревший на трансформаторе, что был обустроен на треножном столбу, рядом с домом.
  Поскольку, даже пустующий дом колхоз возвращать не хотел, Айвар отправился в Ригу, к Республиканскому прокурору. Зам. Прокурора Ю. Спрогис отправил его к начальнику МВД Столбову, который сказал, что возврат имущества не положен. То же самое ответил и зам. Управляющего Делами СМССР Э. Аболс. Ответ звучал так: 'Освобожден без права реабилитации и возврата имущества'. /Процитировано дословно/.
  Первые неудачи, его отрезвили. Значит, ещё не пришло время, и с этим надо мириться. По его сведениям, такой же ответ получали все те, кто, как и он, решались обратиться в указанные институты.
  Потерпев неудачу с возвратом имущества, Айвар попытался выяснить у юристов, что нужно, что бы перезахоронить своего отца в Латвии. Несколько 'Юридических консультаций', куда он обращался, в один голос ответили: и не пытайся! Это же политический вопрос, на который официальные лица ответят мирным и деликатным отказом. И даже его, тот отказ, условно сформулировали: 'В момент смерти, в тех краях свирепствовала холера, чума, тиф, или прочие заразные болезни'.
  Ещё пока не очень спешно, но годы проносились. И на всём их протяжении, Айвара беспрерывно жгло сознание того, что, вот он, возвратился, а отец, так искренне желавший увидеть Родину, вынужден лежать в чуждой латышскому духу, плоти, земле! В такой несправедливости, мысли никак не могли найти успокоения, будто он сам, был в чем-то виноват. Его неустанно тянет посетить заброшенную могилку одинокого отца. И всё не получается. Сдерживают не только три тысячи километров расстояния, но и прочие причины. Но однажды...
  Целых семнадцать лет прошло с тех пор, как вечером 15 июня 1955 года, под нависшей грозовой тучей, Айвар покидал Омск. И вот, он снова здесь! Ранним солнечным утром 5 августа 1967 года, фирменный поезд 'Иртыш' остановился у высокого, салатового цвета вокзала, над крышей которого опрокинутым полумесяцем, красовались четыре величественные буквы: 'Омск'. С сильно бьющимся сердцем, Айвар спрыгнул на низкий, асфальтированный перрон, и сразу же поспешил на противоположную сторону высокого здания.
  Большой, вытянувшийся в длину город, едва просыпался и на широких тротуарах, дворники усердно, в обе стороны, будто косили сено, махали стертыми метелками, обдавая редких прохожих густой пылью. Ожидался жаркий денек.
   С портфелем в левой руке, Айвар зашагал к автобусной станции, где без особых проблем купил билет до Колосовки. Народу в автобусе мало, поэтому все окна свободны и через них хорошо просматривается всё, что попадается по пути.
  
  ***********
  
  Дальше разговор пойдет от первого лица так, как записано в 'Путевых заметках' автора.
  
  ***********
  
  Было восемь часов вечера, когда мы въехали в Колосовку, и я сразу же постарался сориентироваться. Да, эта та самая дорога, переходящая в улицу! Вот, появились и первые деревянные избы. В то время, все местные постройки представлялись естественно нормальных размеров. Теперь же, глядя на них 'посторонним' взглядом, даже даешься диву: как в таких маленьких 'коробочках' могут поместиться целые семьи! Под окнами многих из них растут небольшие кусты, напоминающие акации. Эти деревца холодов не боятся. Сама улица довольно широкая, хотя и имеет относительно узкую проезжую часть. Уже в мое отсутствие, такой её сделал грейдер, сдвинув землю на середину, от чего она стала выпуклой, как яйцо. По краям, в так называемых 'канавах', в косых лучах заходящего солнца, тускло поблескивала синеватая грязь, за день отполированная, купавшимися в ней свиньями.
  Поскольку день близился к концу, с поля возвращалось большое стадо частных коров, вперемежку с овцами. Каждая корова, поравнявшись со своим двором, тут же сворачивала к воротам, где её уже поджидала хозяйка. То ли по воротам, то ли по хозяйке, но буренки безошибочно определяли свое место проживания. Воздух был наполнен таким плотным, терпким запахом, что он явственно чувствовался и в салоне автобуса. Шофер же, пытаясь объехать скотину, сворачивал то вправо, то влево так стремительно, что казалось, автобус не выдержит крена, и вот-вот опрокинется на бок.
  Наконец, стадо обогнали и впереди появился поломанный мостик, который объехали с правой стороны, а здесь рядом и знакомая избушка с разросшейся березой у самой стенки, ствол которой даже несколько заслонял небольшое окно. Здесь, за этим окошком, я некогда квартировал целую зиму. У синих ворот, повязанная светлым, стареньким платком, стоит женщина, видимо, дожидаясь и свою кормилицу. Я смутно попытался припомнить черты лица своей бывшей хозяйки, что бы сравнить их с этой женщиной, но безуспешно. Прошло слишком много времени. Так, это была она, или не она? Проезжая мимо, изо всех сил пытаюсь что-то обобщить, но ничего не получается, а, может быть, просто не успеваю. Как жаль, а я так настроился!
  А, что видно впереди? Прямо по ходу движения забелели две двухэтажки. Раньше их там не было. По всему, сколько охватывает глаз, это и есть всё, что успели построить за два десятилетия. Почти упираясь в них, улица круто сворачивает влево. Я насторожился. Здесь, за углом, должна находиться бревенчатая школа под тесовой крышей, в которой я учился. На неё были ещё похожи Госбанк и больница. Как ни вглядывался, но из-за разросшихся у стен кустов, так ничего и не понял. Значит, 'опознание' придется перенести на утро.
  Проехав поворот, автобус почему-то замедлил ход, что дало мне возможность более детально вглядываться в придорожные строения. Ага, вот этот домик очень похож на бывшее школьное общежитие. В то время, для меня в нём места уже не оказалось, поэтому отец и нанял частную жилплощадь. Естественно, не задаром. А, что справа? Там должна быть вторая, параллельная улица. В том месте, где под острым углом она выходила на эту, главную, была довольно опрятная, недорогая столовая под броским названием 'ЧАЙНАЯ'. В моё время, её только что построили и я заходил покушать щи без мяса (так дешевле) со стаканом компота, либо чая. Это было традиционное меню, на которое был рассчитан мой тощий кошелек. Так и есть! Столовая на том же месте. Завтра зайду сюда покушать. 'Слева будет гостиница', - поясняет мне один из пассажиров, у которого я поинтересовался насчет ночлега. Но едем дальше, до автобусной станции. До боли в глазах, вглядываюсь в дома, что расположены слева. Там должна быть больница, в которой умер мой отец. Ну, конечно. Вон, за штакетником, должна быть и она! Она узнается по неизменившемуся, зеленоватому цвету бревен. Вот здесь, маленькая низинка, за которой начинается больничный забор. А перед этой впадиной, была вырыта обыкновенная землянка, в прямом смысле этого слова. По прибытии в Сибирь, у прежнего хозяина её купил спецпереселенец Язеп Ратынский, который в октябре того же года и умер, подземное жильё оставив своей престарелой супруге Текле. Когда после смерти отца, меня ранили ножом в грудь, я жил у неё целую неделю, посещая больницу. А на другой стороне улицы, был магазин. Перед отъездом на родину, ещё купил в нем пневматический пистолет, так напугавший мою сестру Соню. Дело в том, что я его выслал в посылке, а она, получив, тот пистолет утопила в небольшой речушке, протекавшей мимо её дома. Потом нашли.
  Пока в ускоренном темпе мозг прокручивал прошлое, автобус доехал до автобусной станции. Пассажиры вышли, и мы повернули обратно. По договоренности, шофер высадил меня против столовой, под всё тем же названием 'ЧАЙНАЯ', а сам уехал ночевать к подруге, (так он мне объяснил). Гостиница была неподалеку, наискосок через улицу, в глубине двора. Действительно, там виднелся неказистый домик с какой-то вывеской над входом. Поначалу я решил заглянуть в ещё открытую чайную, но в это время ко мне подошла девушка и спросила, где находится гостиница. Оказывается, она тоже ехала со мной в автобусе, но, видимо, сидела сзади, поэтому я её и не заметил. С собой она несла чемодан и несколько сумок. Как старый знаток, или коренной житель, я уверенно показал направление и взялся помочь бедненькой, подхватив увесистый чемодан.
  Пока преодолевали ямы, да всякий мусор, валявшийся на пути, я успел выпытать, что девушка окончила техникум по шитью, и теперь, по распределению, ехала сюда работать. Я мысленно её пожалел, представив, что ей здесь придется отмахать целых два года!
  Но вот, последняя колдобина преодолена, и мы в коридоре гостиницы. Здесь встречаем девушку, похоже, татарку. Да, свободные места есть. Вот, в будние дни - куда хуже. А сегодня суббота. Записывает данные моего паспорта. Стоимость одних суток составляет 1 рубль 20копеек. 'Как в Риге! - удивляюсь я вслух. - Почему так дорого?'. 'Так вас же, двое', - в свою очередь, удивляется татарка. Оказалось, что она нас приняла за мужа с женой! Разобрались. Развела по комнатам. Внутри обстановка - типа общежития. Девять железных кроватей, расставлены в два ряда. На одной из них, лежит парень и читает книгу. Девушка указала мою койку, я поблагодарил и она ушла. С парнем разговорились. Он приехал из Омска проверять Добровольное общество 'Урожай'. Это общество знакомо мне ещё со старых времен. Как и вся молодежь области, я тоже был его членом. Наше участие заключалось в том, что бы платить членские взносы. И только потом, как оказалось, тот в районе, кто их собирал, все денежки прикарманил и скрылся в неизвестном направлении.
  А каково положение дел теперь, на этом поприще? Парень признался, что членские взносы собрали только два колхоза, да и те лишь 10 процентов от спущенного сверху плана. Это тоже хорошо. Другие хозяйства не дали и столько. Какие репрессивные меры к нерадивым руководителям он собирается, или может применить? 'Да никаких! Вот вчера, районный представитель от 'Урожая' поставил две бутылки водки, которые дружно распили. Сегодня он высыпается, а завтра обещал снова пригласить к себе домой. Чтобы не портить репутацию такого хорошего, отзывчивого человека, в области скажу, что он сделал всё, что мог, и большего от него нечего требовать'.
  Вечером, мой ревизующий сосед уговорил сходить в парк на танцы. Благо, он располагался совсем рядом. На моих часах было 8, а по местному 11 часов вечера. Я свои 'золотые' даже не переводил - жалко. Идут исключительно точно. Тем более, что всё равно скоро в обратную дорогу.
  Ещё издали услышали как в парке проигрыватель хрипло исполняет одну из песенок в исполнении Магомаева, а на танцплощадке, в такт музыки, четыре девушки азартно, руками и коленками, 'пилят' застоявшийся воздух. К этому моменту, больше здесь никого не было. Пока прокручивали следующие пластинки, начали появляться девушки. Несколько из них, сразу зашли на площадку, а остальные остались стоять у входа. Появились парни, два из которых, с ходу зашли на площадку, а другие, как и девушки, остались стоять снаружи, за оградой. Почему так? Ага! Мы-то подошли с другого конца, поэтому я и не обратил внимания на толстенную женщину (коих здесь не часто встретишь), сидевшую в проёме ворот и продававшую билеты. А кому охота платить, если можно и по-другому. Как только начинался новый танец, те два парня, что зашли вовнутрь (не видел, платили они за вход, или нет) по очереди приглашали танцевать тех девушек, что остались стоять за низенькой, в пояс высотой, оградой. Приглашенные на танец девушки беспрепятственно входили, и таким способом пополнялась танцплощадка. В конце, концов, на 'улице' никого не осталось.
  Мой товарищ, а он здесь не впервой, вдруг сообщил мне, что пришел заведующий танцплощадкой. Взобравшись на, так называемую сцену, где находился проигрыватель, поднял перед собой баян, стоявший у ножки стола, и очень важно опустился на табурет. Проигрыватель тут же выключили. Долго и мучительно подбирал он басы к голосам, пока не решил, что созвучие наконец-то найдено. И заиграл. Баян оказался голосистым. Баянист самозабвенно и отчаянно 'выжимал' из него всю мощь, но необходимого созвучия басов с голосами так ни разу и не добился. Тогда я решил, что он пьян, о чем и поделился с моим 'урожайником'. 'Да нет, он всегда так играет, - услыхал простодушный ответ. - В общем, как умеет, так и играет. Других специалистов по игре на баяне, здесь нет. На гармошке - да, только их сюда не приглашают. Я думаю потому, что дарма они играть не хотят, а платить им никто не собирается. Сам видел, как молодежь попадает на танцплощадку, а отдел культуры деньгами не помогает'. Видел, ничего не скажешь. В общем, разочаровавшись в музыке, в гостиницу ушел один.
  Несмотря на середину лета, ночь выдалась настолько прохладная, что под байковым одеялом я даже немножко озяб. Глянул в окно, а на градуснике около нуля. Даже не припомню, что бы такое случалось в те далекие времена.
  В какое время зашли, я не слышал, но в комнате оказались ещё три новых постояльца. Оказалось, что живут они здесь давно. Один из них строитель, другой сантехник, третий скульптор, в крайнем случае, он мне так представился. Здесь, в районном центре, из кирпича выкладывает нечто вроде обелиска. А, что здесь делает строитель? Мой вчерашний товарищ о нем отозвался как о закоренелом алкоголике. Но в это утро, он казался совершенно трезвым. Может быть, уже и успел где-нибудь немножко хлебнуть, но только немножко. Ещё до завтрака, он успел откровенно рассказать нам о своей 'болезни'. Я даже удивился его самокритичности! О суровой судьбе алкоголика, будет рассказано отдельно.
  Выслушав скорбную 'Исповедь пьяницы', решил почистить ботинки, но на месте не оказалось сапожной щетки. Хотел погладить брюки, утюг оказался без ручки. Самой администраторши, тоже не было на месте. Как сказали, ещё в 6 часов утра она уехала в лес по грибы. Районного масштаба гостиница, стояла без присмотра. Удивительно! На всякий случай, покушав из своих дорожных запасов, вышел на улицу. Очень уж, не терпелось окунуться в прошлое!
  Не торопясь, внимательно вглядываясь в старенькие избы, иду в магазин. В нем выставлены на продажу два деревянных шкафа, местной работы. Без полировки. Долговязый продавец доказывает какой-то женщине, что они есть самые современные, самые лучшие из всех существующих. У меня невольно мелькнула мысль, что в Прибалтике такое изготовление могли использовать, разве что для хранения рабочей одежды на заводах. Рядом с ними, два сундука, окованные простой, полосовой жестью. Но я знаю точно, что все старые сундуки обрамлялись добротным, кованым железом! То ли нет нужного железа, то ли стали экономить. А может быть, мастерские приспосабливаются под покупательскую возможность населения? Хоть на несколько рублей, а в жестяной оправе должно быть дешевле. Если не считать ужасной грязи в помещении, как и плохого вида товара, прочий скудный ассортимент почти тот же, что и у нас, в Латвии.
  Сфотографировав магазин, иду дальше, по пути, запечатлевая на пленке все то, что привлекало интерес. Землянки - не обнаружил. Наверное, сравняли с землей. Сколько припоминаю, во всем селе были только три такие 'строения'. Для райцентра, слишком устрашающий вид. Вот дом, так называемое общежитие, в котором жили ученики из дальних поселений. Никакой вывески. Школа так заросла акациевыми кустами, что, только пройдя туда-сюда пару раз, окончательно убедился, что это она и есть на самом деле. Чуть в стороне от неё, параллельно главной улице, возвышается железный стенд с фотографиями 'Лучших людей района'. Пристально вглядываюсь в застывшие лица передовиков, но знакомых, так и не обнаружил. Для интереса, в блокнот записываю их фамилии. Вернусь в Латвию, постараюсь покопаться в памяти. А рядом оказывается и здание милиции. Когда меня освободили, там, за первым окном от входа, я сидел перед начальником, давая о себе скудные сведения для того, что бы выписали самый первый в жизни паспорт. Нет, то роковое окно я не забыл. Даже сегодня, через столько много лет, оно показалось мне дорогим и приветливым. За милицией текла речушка, под названием Оша. Как и в те времена, через неё был перекинут обыкновенный мост на деревянных сваях, схваченных бревенчатыми поперечинами. При ближайшем рассмотрении казалось, что с момента нашего убытия, его никто ни разу и не подновлял. Перила местами прогнили настолько, что часть древесины выкрошилась, а оставшаяся труха, еле-еле держалась. Настил проезжей части, состоящий из кривых, осиновых досок так разошелся, что по нему не то, что ехать - пройти было страшно! Подгонка этих 'кривулек' была самой настоящей пыткой для плотников. В том числе, и для меня. Дело в том, что местная осина имеет очень искривленные стволы, из которых получаются и такие же доски. Однако, как ни говори, но все же, это доски. А в нашем бараке, как полы, так и потолки были высланы из обыкновенных, с двух сторон ошкуренных жердей, о толковой подгонке которых, не могло быть и речи. В то время, совхоз пилорамы не имел. Её приобрели только года через полтора, или два, после нашего прибытия. Пилить то все равно было нечего.
  Я отвлекся. В общем, чтобы вообразить дощатый настил, надо вспомнить сибирское выражение: 'как идущий бык, напįсал'. Вволю, полюбовавшись ремеслом строителей, фотографирую 'приглянувшиеся' места в деталях. В это время, на мост въехала автомашина, и он так пошатнулся, что я с него чуть ли не сбежал! Хорошо, что только бортовой УАЗик! И как только эти шофера могут рисковать своей жизнью! К тому же, для спецпереселенцев этот мост имел и историческое значение. Как и я, только через него они могли попасть в райцентр не только для лечения, но и за документами об освобождении.
  Хотел пройти дальше, за село. К этому времени, там должен был вырасти хороший лесок, который мы, ученики, посадили на уроке 'ручного труда', но передумал. К нему пути - не меньше двух километров, а здесь у меня ещё не всё обследовано. Увидеть плоды своего труда понадеялся тогда, когда поедем мимо него. Раньше, что бы попасть в совхоз, другой дороги не было. На моих было 12, а по местному три часа пополудни, и я поспешил обратно.
  Побродив по центру, пошел к автобусной станции. Она представляла собой обыкновенный, чуть продолговатый домик, стены которого выложены из самана, обмазанного глиной, и побелены известкой. Внутри помещение оказалось небольшим и очень грязным. Здесь, несколько подростков слушали какой-то непристойный анекдот своего товарища и громко смеялись. Рядом с ними стояли такого же возраста девчушки, и тоже надрывались от смеха. До отправления автобуса ждать надо было ещё долго, билеты не продавались, я присел на чистый краешек скамейки, и начал описывать свою приключенческую дорогу, в том числе, и эти строчки.
  К половине шестого, в помещении станции было полно подростков. Прибыл автобус ГАЗик тот, что с 'носом', и вся молодежь тут же устремилась вовнутрь. Несмотря на то, что среди пассажиров было и несколько пожилых женщин, ни один из них, места не уступил. Этот автобус, сам по себе, очень низенький, и мне пришлось стоять пригнувшись, поэтому по сторонам, ничего не видел. Только проехав большую часть пути, на какой-то остановке, кажется Кубрино, почти вся молодежь высыпала, и мы стоявшие, наконец-то, сели. Как раз в это время, мы проезжали мимо кубринского леса, который дал мне драгоценный опыт к таёжным заготовкам. Здесь росли только осина с березой. За лесом, сразу же начинались знаменитые (в крайнем случае, для меня) сибирские болота. С правой стороны потянулись обгорелые кочки, обуглившийся тальник. Знать недавно, на этом участке погулял хороший огонь. Несмотря на это, местами начала пробиваться и зелень. Что значит, жизнь! Но вот, почувствовался и запах гари. О, как он мне знаком! В те далекие времена, мне приходилось не раз, и не два выезжать, выходить на тушение огня, который, в сухие годы, приближался вплотную к нашей деревне. Однажды, в том огненном аду я чуть не погиб.
   Это произошло ночью. Пока голыми тальниковыми ветками сбивали огонь спереди - он обошел нас сзади, отрезав в отдельности каждого человека. Когда огонь подступил ко мне вплотную, я сообразил перебежать на уже обгоревшее место. Хотя горячая почва и жгла через подметки сапог, все-таки здесь было безопаснее. Вокруг красно кромешная тьма, плотный дым спирал дыхание, слезил глаза, а где-то поблизости раздаются жуткие, душераздирающие, волнообразные звуки газа, вырывающегося из торфяных глубин. Это только потом узнал, их истинное происхождение! Я бросился в одну - другую сторону, чем окончательно запутал свое местоположение в пространстве. Попытался кричать, но из-за ядовитого дыма ничего не получалось. Однако до сих пор не понимаю как, но из той ловушки всех нас вывез трактор ЧТЗ.
  Вопреки страшному воспоминанию, на этот раз, я попытался как можно глубже вдохнуть знакомый запах для того, что бы снова и снова, как можно острее возбудить в памяти, давно уснувшие страшилки.
  -Это Ишикова грива, - сказала мне соседка Смирнова, с которой мы разговорились.
  Фамилия, будто знакомая, но вспомнить не могу.
  Въезжаем в деревню. С левой стороны вижу две, относительно новые скотобазы. А чуть поодаль, и две 'старушки' еще нашей постройки. В строительстве одной из них, кроме отца, принимал участие и я, собственной персоной. Прочесывал простенчатые бревна, выбирал пазы для моха - в общем, действовал, чуть ли не как заправский мастер! Из-за страшненького вида думал, что скот в них больше не ставят, но ошибся. В одной, коров держат до сих пор. Как не эксплуатировать, когда её делали такие знаменитые мастера, как латыши! Шучу, конечно.
  Проезжаем через всю деревню. Гляжу по сторонам, и не узнаю ни одной избы. Даже удивительно! С момента моего отъезда прошло не так уж и много времени, а прошлые картины, начисто стерлись из памяти. Автобус остановился недалеко от конторы. Пассажиры вылезли грязные, будто весь день то и делали, что валялись в какой-то серо-бурой подстилке.
  Хорошенько отплевавшись, и концом платка протерев лицо, моя попутчица показала в какую сторону идти к Шишансам (это одна из двух латвийских семей, оставшихся здесь жить), у которых я собирался остановиться. Вытрясши пиджак, шагаю по пыльной улице, с любопытством вглядываясь по сторонам. Эта улица, а раньше здесь был только бычий, наезженный бричками след, ведущий на кирпичный завод, в то время, застроена не была. Две - три избы, в том числе, одна из них и Гардумса, у которого я жил в последнее время, и всё. Теперь же её обступили несколько щитовых домов, но Гардумсовой, больше нет. А за картофельными огородами тянется и вторая, очень коротенькая улица. На ней стоял наш барак на четыре семьи. Его каркас состоял из жердей, переплетенных тальниковыми прутьями, с обеих сторон замазанных белой глиною, взятой тут же, у самой стенки. Невзирая на количество человек в семье, все комнатки были одинаковых размеров, и составляли три метра в длину, и два с половиной в ширину. Справа от входа - трехколодезная плита. Потом справа и слева узенькие нары из тех же жердей. Проход между ними такой, только чтобы подойти к окну, под которым стоял ящик, вместо стола. В нашей комнате, например, одно время помещалось сразу пять человек: отец, я, сестра с мужем, и только что родившейся у них девочкой. Издали, наша квартира отличалась от соседних тем, что над ней возвышалась крыша, покрытая традиционным дерном. К слову, от дождя она нас никогда не спасала, потому что оба конца были открыты. Перед входом в комнатку, были камышовые сени, перед которыми и был сфотографирован мой покойный отец, когда его привезли из Колосовки. Напротив барака, еще в то время, построили новый магазин, который, смотрю, стоит до сих пор.
  Что бы уточнить местожительство Шишансов, переспросил у повстречавшейся девушки. Оказалось, что я совсем рядом.
  Встретили радушно. Поставив себя на их место, мне так же было бы приятно принять человека с Родины! Тем более что выезжать из деревни они и не собирались. За ужином, с хозяином немножко выпили водки, мною купленной в Колосовке. Много говорили. Утром, на минутку сбегав к папе на могилку, отправился на аэродром. Дело в том, что ещё, будучи в Омске, я заказал билет на Москву. Можно было заказать и до Риги, но мне почему-то очень хочется испытать все трудности, что могут встретиться в пути. Я уверен, что только таким способом можно заставить мозг работать 'на дорогу', воспоминание о которой потом, должно остаться на всю оставшуюся жизнь. Какие трудности в данном случае? Ну, например, что бы в Москве купить билет на поезд до Крустпилса, надо будет потолкаться в очереди, ждать подачу состава, располагаться в купе. А вдруг, место окажется только в общем вагоне, и мне, толком не спавши, придется кимарить до самой Латвии. Вот это, будет здорово! Нет, так я согласен только на короткие расстояния, и при условии, что возвращаюсь. Вечером в Москве, а утром - дома.
  На аэродроме, про заказанный билет, ещё ничего неизвестно. Придется наведаться после обеда. Снова иду на могилку отца. Она видится издалека. Только её единственную, окружают три молодые березки. Были посажены четыре, но одна не прижилась. Какие они стали большие! Поскольку здесь давно не хоронят, а само кладбище со всех сторон 'зажали' картофельные огороды, то ясно, что долго оно здесь не просуществует. Говорили, что через двадцать лет после последнего захоронения, на нем можно производить хозяйственную деятельность. Ничего не поделаешь, жизнь продолжается. Одно утешение - березки, которые со временем, должны вырасти в настоящие березы. Ведь леса, в прямом понимании этого слова, поблизости нет, поэтому вряд ли кто осмелится поднять руку, что бы вырубить такой маленький островок зелени. Если береза доживает до ста пятидесяти лет, то возможно, аж третье поколение деревенщины, сможет ими любоваться.
  Ограда на могилке повалена, но очень уверенно держится крест, хотя с одной стороны его сильно подпирает ствол березки. Крест лиственничный. Его изготовил Болеслав Чесниньш, бывший товарищ покойного. Жаль только, что с него успели стащить алюминиевое распятие. Контуры могилки ещё сохранились, но возвышение оказалась разрытой курами, свиньями. Много фотографирую, в том числе и себя, на её фоне. Потом лопатой, взятой у Эзериньша Язепа (это вторая семья, не пожелавшая вернуться на родину), насыпаю новый холмик. Снова фотографирую, после чего, лопату возвращаю хозяину. По пути, фотографирую и 'исторический' для меня магазин, что построили точно перед нашим бараком. Даже сейчас в нем 'Магазин'!
  Поскольку Эзериньш намного моложе и выглядит крепче, чем Шишанс, то прошу его сделать и поставить на могилку моего отца новую ограду, за что предлагаю десять рублей. Он деньги не берет, но обещает так подозрительно, что я засомневался в его честности, и этой мыслью поделился с женой Шишанса. (С виду, она кажется намного моложе своего мужа). С моими сомнениями она согласилась, и предложила за работу взяться самому. Так, мол, надежнее. Её идея мне понравилась, и я тут же отправился в контору. Было прекрасное утро 8 августа 1967 года. На счастье, здесь встречаю прораба Потесинова Ивана Сидоровича /здесь его зовут по имени отчеству. Он уже в то время был прорабом, поэтому как-то быстро меня опознал/, и договариваюсь с ним относительно стройматериалов. Тут же выписываю и оплачиваю. Всего 6 рублей, 44 копейки. Более того, этот Потесинов не поленился пойти вместе со мной к рабочим, что бы попросить их не только постругать реечки, но и что бы выбрали самые лучшие, без сучков. Потом удивлялись. Говорили, что с местными жителями он исключительно строго себя ведет, а со мной, как с равным. А теми 'рабочими' оказались Шишанс с Эзериньшем. Хоть один из них и пенсионер, но понемножку подрабатывает. Несмотря на просьбу прораба, материал брали, какой попадет под руку. Реечки напилили в моем присутствии. Взял топор, что бы заострить коны. 'Зачем? - удивленно, восклицает Эзериньш. - Можно столбы ставить и не ошкуренные. Вкапывай такие, какие они есть'. За свои слова, он мне очень не понравился! Про себя, даже пожелал, что бы после смерти ему сделали точно такую ограду, какую он мне предлагал поставить. В общем сам, столбики ошкурил, реечки заострил, но доставить на место не оказалось подводы. Попросил Илью Богданова отвезти на машине - тут десять минут работы, но он, сославшись на то, что надо накачать запаску, отказался. Одним словом, какой сволочью он был, такой и остался. /Однажды, в те смутные времена, я на последние рубли купил себе простенькие штаны, которые надел на работу, и целый день ездил в кабине его безтормозной полуторки, перевозя кирпич. А перед низким сиденьем у ног пассажира, был поставлен дырявый аккумулятор. Назавтра, новые штаны пришлось выбросить/.
  Пока делать было нечего, я взял фотоаппарат и пошел через всю деревню в сторону скотобаз, мимо которых вчера, проезжал на автобусе. Посреди единственной улицы (а здесь, как и в Колосовке, вся торфяная земля сдвинута на середину), стоит трактор с прицепленной пятикубовой бочкой на колесах. Некогда серая бочка, из горловины которой свисал помятый, гофрированный шланг, была настолько вымазана навозом, что, кроме как скотской жижы, возить в ней другое вещество, и не догадаешься. Я так и подумал, пока не поравнялся. Только теперь заметил, что из 'дырявого' крана, расположенного сзади, тоненькой струйкой вытекает что-то белое. Вглядевшись, обнаружил, что это самое настоящее молоко! Ну и гигиена! По-моему, даже в старые времена такого не допустили бы. Фотографирую. Дойдя до баз, фотографирую и их. Гляжу, и вспоминаю свою работу. Смешно, а мне так и чудится звук моего топора, обрабатывающего вот это бревно. Ну, если не это, так вон то! А, может быть, то...! Перед мысленным взором, замаячило далекое прошлое. Очень тяжелое, но на сегодня - бесконечно дорогое!
  После этих строений, мой взор обратился на тот чахленький лесочек, или точнее кустики, что виднелись метрах в трехстах за базами. В один из дней, а в тот день случилось почти полное затмение солнца (я его так 'понаблюдался', что целую неделю, перед глазами плавали некие темно фиолетовые червячки), в том лесочке услыхали отчаянный женский крик. Мы - туда. А там местная девушка (забыл её имя), одной рукой держится за сук, а второй за привязанные к нему чулки. В общем, как выяснилось, на них она хочет повеситься. Зачем? Кавалер бросил! Убедили, что жизнь дороже всяких кавалеров. Согласилась. Фотографирую и ту сторону. Больше здесь делать нечего, и повернул обратно. Слышу, сзади кто-то окликает, и будто бы меня:
  -Эй! - это исконно русское обращение к незнакомцам. Потом ещё раз, 'Эй'!
  Думаю, пусть позовут культурно, тогда и отзовусь. И действительно:
  -Молодой человек! - ещё громче, кричит тот же голос.
  Оборачиваюсь.
  -Подойдите сюда, - просит какой-то мужчина.
  -Зачем я должен идти? - спрашиваю, в недоумении.
  -Ну, подойдите.
  -И что мне там делать?
  -Сфотографируй нас, - немножко замявшись, отвечает незнакомец.
   'О, это уже какой-то подвох'! - подумалось мне, поэтому, ничего не ответив, продолжил обратный путь. Уже на середине деревни, навстречу ехавший на телеге мужик остановил лошадь и сказал:
  -Вас зовет директор.
  -Странно! А как он меня знает? - удивился я.
  -Ну, зайдите. Зовут.
  Захожу в коридор, а мне навстречу из директорского кабинета выбегает мужчина средних лет и предлагает:
  -Зайдите ко мне, - а сам отворяет дверь с надписью: 'ПАРТОРГ'.
  -Садитесь, - предлагает.
  Сажусь напротив его, через стол.
  -Кто вы будете? - а сам жадно смотрит на мой фотоаппарат, перекинутый через плечо.
  Пока я собирался ответить, в кабинет зашел милиционер и, не поздоровавшись, уселся поблизости от меня.
  -Что мы здесь делаем? - вежливо поинтересовался парторг.
  -Зачем ты фотографируешь запрещенные объекты? - сразу на 'ты', перешел милиционер.
  -Я Нейвалд. Был здесь в ссылке, - отвечал я, немного сдрейфив, перед лицом таких уважаемых в деревне людей.
  -Немец, украинец, али латыш? - не унимался, милиционер.
  -Латыш. В пятьдесят пятом году освободили. На стройке, у вас работал.
  -С какой целю, ты фотографируешь наши объекты? Дай посмотреть свой фотоаппарат.
  Я заколебался. В нем же такие исторические кадры, а этот изверг может засветить всю пленку! Иначе, зачем бы ему этот фотоаппарат понадобился!
  -Отдай, - спокойным голосом, подтвердил парторг.
  Фотоаппарат был марки 'Зоркий 2С, со съемной нижней крышкой. Вытащив его из кожаного футляра, милиционер стал искать с какого конца лучше открыть. Для этого, он по нескольку раз поперенажимал все выступавшие части, а тот, как не открывался, так не открывался. Потом, будто проделанные им операции были некоей забавой, фотоаппарат положил на край стола, объективом вверх.
  -Хорошая вещь, - похвалил он, распрямляя ремешок футляра, оставшегося лежать у него на коленях.
  -Наверное, импортный, - помог выпутаться парторг.
  В это время, в кабинет заглянул Потесинов.
  -А, Нейвалд! - как-то по-свойски, воскликнул он. - Ну, как с оградой? Тебе все сделали, как я им велел?
  Парторг с милиционером застыли в нерешительности. Первым очнулся милиционер.
  -Ты, что, его знаешь?
  -Не смеши меня! - серьезно, отвечал прораб. - Это же один из моих лучших, бывших плотников! Вот бы они сегодня все здесь были, то совхоз и горя бы не знал со строительством.
  -Тогда другое дело, - согласился парторг. - А то, мы подумали...
  Воспрянувший духом, я чуть не выбежал из конторы, а навстречу Журов Василий. Это наш бывший десятник. Я его опознал только по черной повязке, закрывавшей пустую глазницу - настолько он изменился. Не меньше часу, ушло у нас с ним на беседу. Его интересовала дальнейшая судьба каждого плотника, в отдельности. Обо всех спрашиваемых, у меня самого не было никаких сведений, но, о ком знал, всё рассказал. Ответами он остался, настолько доволен, что даже позволил себе несколько раз чмыхнуть в нос. Так он поступал и раньше.
  -А у нас, в деревне, не только строить некому, но и не из чего, - признался десятник, на прощание.
  9 августа, делал ограду. Немного помогал внук Шишанса, Валерик. Обедом, когда не хватило реек, пошел в пустую мастерскую, сам их напилил и на себе принес. Встретившаяся мне Моника Эзериньш, даже удивилась.
  -Кто тебе дал! как ты мог сам взять рейки? - ужасалась она, чуть ли не хватаясь за голову. - Надо было дождаться конца обеденного перерыва, и выписать по-новому.
  Что за люди! Или они такие честные, или же всего боятся! К вечеру, ограда была готова. С виду, очень даже красивая. Поначалу, думал её покрасить, но, пораскинув мозгами, пришел к выводу, что со временем, краска будет слезать, и её придется подновлять, а кто это будет делать, если оставшиеся земляки с такими непонятными странностями! Лучше будет, если ограда останется в первозданном виде. Ведь столбы, тоже не вечные.
  10 августа. Встаю утром, и просто неохота смотреть на этот сибирский свет. Похожее чувство у меня появлялось и вчера, и позавчера, но сегодня оно почему-то обострилось. В чем причина? Да только в том, что очень трудно снова видеть, перечувствовать то, что уже однажды пережил здесь, наяву. И не только я, но и мой несчастный отец, нашедший свою бесславную кончину на такой дальней чужбине! Эх ты, Чапаево, Чапаево! Нет, я тебя не проклинаю, я тебя не боюсь, но что-то внутреннее не разрешает мне смотреть на тебя беспристрастным взглядом. Куда ни брошу взор, а там каждая пылинка, не говоря о больших предметах, напоминает о бывших здесь унижениях, притеснениях безвинных спецпереселенцев. Какие застывшие свидетели, молча, глядят в мою сторону! Лучше бы их не видеть вообще! Душа потребовала сейчас же, сию минуту, взять и срочно покинуть эту деревню. Но, самолет улетает только завтра, а отец! Как ему здесь одному оставаться? Может быть, и хорошо, что он не видит такой бесчеловечной несправедливости. Говорят, человеческая плоть в земле сохраняется всего восемь лет. Отец умер в 1951 году. Прошло 16 лет. Значит, от него остались только косточки. Я мысленно, их представляю. Ну, что поделать, когда умирать один раз всем придется. Вот, если бы из тысячи, миллиона, или даже миллиарда хоть один оставался жить вечно, то каждый бы рассчитывал, что это он и есть та личность, которой никогда не будет конца. А то.... В общем, всем смертным не следует забывать умерших родителей, а то свои дети, тоже могут забыть и самого. Круг замкнется.
  Беру фотоаппарат и иду фотографировать свою работу. Прощаясь, из могилки набираю землю, вдруг, да не придется сюда снова приехать! Всё может случиться.
  
  ***********
  
  Бежали, нет, летели годы, и наступила эра Горбачева, со своими плюсами и минусами. Относительное раскрепощение народа в очередной раз, после Хрущева поднимало, десятилетиями угнетавшийся дух равенства, солидарности с правящей верхушкой. Некоторым казалось, что надо подождать совсем немножко, и наступит самая настоящая и полная свобода. Свобода! Как её заждались истинные, притесненные патриоты порабощенных союзных республик СССР!
  Что ж, свобода, так свобода! Воспользовавшись, вроде бы благоприятно складывавшейся обстановкой в стране, Айвар решил осуществить свою давнюю мечту: привезти на родину останки своего отца. Стороной он слышал, что кто-то, где-то, такую операцию уже провернул, а это означало, что и он не имеет права дальше тянуть с перезахоронением.
  Летом 1992 года, вместе со своим четырнадцати летним сыном Станиславом, то есть, такого же возраста, в каком он сам был сослан в Сибирь, отправился за отцом. В Омске Айвар выяснил, что в нужный ему район автобусы теперь почти не ходят, зато в ту сторону летают 'кукурузники'. При наличии пассажиров, могут сделать посадку не только в райцентре, но и в Колосовском совхозе, куда направлялся Айвар.
  В районной санэпидемстанции, куда он обратился за соответствующим разрешением, работники просто остолбенели, услышав такую необычную, в этих краях, просьбу. Как это можно выкапывать покойника, который лежит на двухметровой глубине! Это же настоящее кощунство над душой покойника!
  -Я не могу даже допустить такой мысли, не то что, дать разрешение! - ужасался главврач, шагая из угла в угол по кабинету.
  -Останки репрессированных, в Латвию свозят давно, - пытался убедить его Айвар. - Думаю, что я самый последний, который решился на это.
  -Не может такого быть! - стоял на своем начальник. - На эксгумацию, как минимум, требуется разрешение областной санэпидемстанции, а в данном случае, может быть, даже Москвы.
  -Если вы не можете себе позволить дать такое разрешение, то позвоните в Омск, - предложил Айвар.
  -Виданное ли дело, по такому поводу, звонить в Омск! - возмутился главврач. - Я дам тебе адрес, можешь сам съездить туда и договориться.
  -Но у меня обратный билет куплен. Я не успею. Я даже не могу себе представить, что с сыном за зря, ехали сюда три тысячи километров! - взмолился, пораженный категоричным отказом, Айвар. - Вот, билеты, - и показал две розовые бумажки, будто в данной ситуации, они могли иметь какое-то значение.
  -Человек ехал такую даль, и мы не можем ему помочь, - внезапно, не-то с сожалением, не-то просто так, высказалась сидевшая за соседним столом средних лет, татарка.
  -А, что я могу поделать, если такие вопросы не в моей компетенции, - отвечал главврач, беспомощно разводя руками.
  -Я так надеялся..., - глубоко вздохнул Айвар.
  -Семен Семеныч, может быть позвонить в Омск, на всякий случай, - сказала татарочка, пододвигая к себе черный, телефонный аппарат.
  -Ладно, уж, тогда я сам, - сдался перед ней Семеныч, и поднял трубку.
  От напряжения, у Айвара стало пересыхать горло, и он вышел в полутемный, длинный коридор, где при входе, заметил объемный бачок с подвешенным на ободке пол литровым, алюминиевым ковшиком. Из кружек, здесь не пили и раньше.
  Когда вернулся в кабинет, по телефону уже шел разговор, а вернее, крик. Кричали на том конце провода, а здесь было слышно, не прикладывая трубки к уху. Главврач держал её на расстоянии, изредка поворачиваясь лицом к татарке - слышишь, мол, как реагирует Омск!
  -Вы там, умом все рехнулись! - слышался мужской голос. - Это же политический вопрос, поэтому его решают только в Москве.
  Закончив разговор несколькими личными вопросами, Семеныч спокойно положил трубку, оттолкнул аппарат на середину стола, и посмотрел на Айвара.
  -Все слышал? - вымолвил он.
  -Не только я, но, наверное, и все прохожие на улице.
  -Так-то, товарищ! Я понимаю, что времени у тебя в обрез. Но дадим на всякий случай, Омский адресок. Можешь переговорить лично. Может, что и получится, в чем я лично, сомневаюсь.
  -Давайте, - твердо сказал Айвар.
   Жизнь его приучила, что кроме основного варианта, надо постоянно иметь один, или два в резерве. За те несколько секунд, пока главврач клал трубку и обращался к нему, ни с чего не значащим в данной ситуации предложением, он решился за запасной вариант. Вскрывать могилу ночью! Но, учитывая то, что теперь здесь могут быть начеку и, на всякий случай, позвонить в совхоз, что бы за ним последили, он, для убедительности, не колеблясь, и согласился на поездку в Омск. Пусть думают, что он там.
  Удовлетворенные достигнутым соглашением, обе стороны спокойно разошлись. И только татарочка, вздохнув, промолвила:
  -Такую даль ехал человек, и все без толку!
  Переночевав в районной гостинице, на следующий день к обеду, Айвар с сыном уже вылезали из 'кукурузника' в деревне Чапаево, и прямиком к Эзериньшу.
  От Язепа, Айвар решил не скрывать цели своего прибытия, все равно узнает. Поэтому, сразу же посвятил того в намеченный план.
  -Ты с ума сошел! - на манер Семена Семеныча, воскликнул Язеп. - Виданное ли дело, выкапывать мертвеца! Зачем тревожить его покой? Пусть лежит себе в земле, на здоровье.
  -Но папа, не хотел лежать в чужой земле.
  -А мои старички, вот, лежат, и ничего себе.
  -Зато, ты рядом.
  -Ты думаешь, им от этого легче?
  -Не думаю, а так оно и есть.
  -Мы здесь настолько одичали, что не видим никакой разницы, где лежать.
  -У нас, в Латвии, на такие вещи смотрится совсем по-другому.
  -То-то, я гляжу...
  -Я и в то далекое время, отлично понимал желание своего папы, а теперь, тем более. Его путь только один - на Родину! Другого понятия, быть не должно.
  -Но ты не представляешь, какие здесь строгие порядки! Тебе, все-таки, надо сходить в сельсовет за разрешением.
  -А, где он у вас? В Лакмонове, как и был?
  -Да, там. Пятнадцать километров отсюда.
  -Подумай сам: если мне не дали разрешения в райцентре, то какой же идиот, осмелиться дать его в сельсовете?
  -Так оно так, но все равно, лучше было бы достать разрешение. А, вдруг, да повезет!
  Айвар прекрасно понимал своего собеседника, которому здесь оставаться жить. Попробуй потом оправдываться, что у тебя ночевал латыш, который без разрешения соответствующих органов, осмелился вскрыть могилу! Но для Айвара, другого пути уже не существовало. Без останков отца, он не имел права возвращаться на родину, ни под каким предлогом! Он знал, что если возвратится без отца, то его, до конца дней будет мучить сыновья совесть. К тому же, эта поездка могла быть последней, потому что к осени, собирались закрыть границу с Россией, насовсем. Говорили, что даже сейчас, выборочно проверяют пассажирские составы, прибывающие в Латвию.
  Уже, минут десять Язеп пытался уговорить Айвара, съездить в сельсовет. Наступила тупиковая ситуация, к которой Айвар не был готов. Ему и в голову не приходило, что именно здесь, его планам придется разрушиться. Но известно давно, что человек, иногда, находит нужное решение только в экстремальных ситуациях, и в последний момент. Для Айвара, такой момент наступил. Как и в санэпидемстанции райцентра, здесь, за несколько секунд он принял единственно приемлемое в данной ситуации решение. Напоить Язепа, и если Богу будет угодно, то пусть он его простит, за такой неблаговидный поступок.
  С собой, у него было несколько бутылок 'Рижского бальзама', которые были думаны для 'задобрения' нужных людей, либо плату за их помощь. Но поскольку ситуация круто изменилась, не везти же их обратно! Теперь, всю его сорокапяти градусную мощь, решил испытать на Язепе, глиняные оригинальные бутылки которого, тот видел впервые в жизни и, поначалу, боялся до них даже дотронуться. Была как раз суббота, так что за воскресенье, тому хватит время отоспаться.
  С начала лета здесь стояла засуха, а в этот день после обеда, прошел небольшой дождик, и бабы высыпали на огород окучивать картошку. Так как кладбище находилось в центре картофельного поля, то попасть туда незамеченными, было почти невозможно. Но, по мнению Айвара, это ему удалось.
  Побывав здесь несколько лет назад, Айвар тогда, вместо бывшей деревянной, заказал Валерику Шишансу, уже в чине механика совхоза, железную ограду и оставил на неё деньги. Заказ оказался отлично выполненным. Железная ограда была не только сносно подкрашена, но и без традиционного навоза у стенок. Что бы ни привлекать внимание случайных прохожих, ограду не убирал, а, залезши вовнутрь, подготовил место для предстоящих земляных работ. С наступлением сумерек, огороды опустели, и появился сын. С этого момента, по очереди, стали вгрызаться в плотную, глинистую землю, глубоко переплетенную корневищами березок. Уже, только голова виднелась из вырытой ямы, когда корней не стало. Вдруг, резко стемнело. Это с северо-запада надвинулась низкая, темная туча, взбудоражив комариное царство. С этого момента, сынишка только и делал, что сидел у кромки ямы, березовой веткой отгоняя комаров от себя и копальщика. А Айвар, весь мокрый до ниточки копал, копал и копал. До исступления, не чувствуя ни ног, ни рук, ни комариных укусов. Внизу полнейшая чернота, и лопату приходилось втыкать наугад, поэтому яма все сужалась, да сужалась. Когда она достигла двухметровой глубины, нога внезапно провалилась, и Айвар еле успел её выдернуть. Под ней, явственно хлюпнуло. Значит, там вода. Только этого, не хватало! Айвар задумался.
  В этот же момент, нарушая ночную кладбищенскую тишину, снизу из гроба, явственно громко послышался низкий, глубокий вздох облегчения. Точь-в-точь, как это делает человек, которого миновала большая беда. Айвар невольно испугался и, первой реакцией было выпрыгнуть из ямы. Однако она была настолько глубока - все-таки два метра, что нечего было и думать подскакивать. Поэтому он только прижался спиной к стенке, вперив невидящий взгляд в подножную черноту, не соображая, что предпринять. Но, застигнутое врасплох сознание, тут же, стало выравниваться, возвращаясь к реальности. Не более пяти секунд длилось подвешенное состояние, как ОТТУДА, вздох облегчения повторился. По тембру, тональности, выразительности, как и продолжительности, он в точности соответствовал предыдущему. У Айвара не только перехватило дыхание, но и соображение, в какую сторону лучше прыгать, что бы поскорее выбраться из ямы. Выручил голос сына:
  -Папа, что это было? - послышалось сверху.
  -Не знаю, - еле выдавил, опешивший Айвар. От страху, у него даже свело нижнюю губу.
  -Мне показалось, что внизу кто-то вздыхал, - добавил сын, лениво отмахиваясь от назойливых комаров.
  -Ты слышал, и тебе не страшно?
  -Я очень хочу спать.
  -Ты сколько раз слышал тот вздох?
  - Не помню. Я очень хочу спать.
  В это время, закапал мелкий, тихий, теплый дождик, а комары ещё назойливее стали впиваться во вспотевшее тело.
  -Пока не начнет светать, пойдем к Язепу, отдохнем пару часиков, - предложил Айвар, с трудом, вылезая из ямы. - Все равно, ничего не видно.
  Сын сразу уснул, а он, не раздеваясь, лежа не жесткой кровати, пытался собраться с мыслями, что бы сообразить, проанализировать случившееся. Айвар не принадлежал к той когорте людей, которые ищут, или связывают не поддающиеся логическому разрешению ответы, с потусторонним миром. Он был реалистом, поэтому все происходящее, оценивал с земной точки зрения.
  Так, что же это были за звуки, которые раздались из глубины могилы, и от чего они могли появиться? Больше всего, его смущало то, что слышались они не беспорядочной какофонией, а как осознанный вздох живого человека, освободившегося от чегото очень тяжелого. За свою жизнь, подобные вздохи, только в другой форме и при других обстоятельствах, ему приходилось слышать не один раз, причем, от различных людей, особенно здесь, в Сибири! Слышал он их и от своего отца ещё в то время, когда коммунисты сожгли весь намолот хлеба, когда обстреляли дом, едва не покончив с его детьми. Вздыхал он и здесь, в Сибири, когда речь заходила о его родине. Относительно средние, как и мелкие неурядицы, отец всегда переживал молча.
  Так, что же это были за звуки, отгоняя сон, снова и снова крутились в голове безответные вопросы? Ладно, в первый раз, ему, конечно же, могло померещиться - все-таки добрался до заветных косточек! Не выдержали нервы, померещилось! Но второй вздох - в точности продублировавший первый? Ну не мог же его взвинченный мозг повторно воссоздать то, что слышалось в первом! Притом, этот вздох сквозь дрему, был услышан там, на верху, никак не заинтересованной персоной. Возможно, что под крышкой был скопившийся сжатый воздух. Возможно. Только откуда ему было там взяться, и почему он не мог фильтроваться сквозь почву наружу? Ведь, два метра глубины, не два километра. Опять же! Почему он не вырвался сразу в тот момент, когда нога проломала доски гроба, а лишь через несколько секунд? К тому же, освободившийся сжатый воздух мог иметь любую продолжительность, как и произвольную тональность, а эти продублировавшиеся звуки четко повторили эмоцию человеческого облегчения! Ладно, можно было предположить, что в первом случае, при сравнении с человеческим голосом, могло быть случайное совпадение. А, что тогда сказать о втором? Крышка гроба оказалась насквозь прогнившей, поэтому нога проломала довольно обширное отверстие, через которое, высвободившийся воздух мог свободно вырваться сразу весь. Где взялся дополнительный? Конечно, мог задержаться где-то в углублениях, но не в точно таком же, количестве, как в первом случае. Совпадение такое, будто оба они записаны на магнитофонную ленту и прокручены второй раз. Вопросы, сомнения, опять вопросы. Чудеса, да и только!
  В начале июля, ночи короткие. Едва начало светать, Айвар разбудил, не могшего проснуться сына, и они продолжили работу. Небо чистое. Ночной тучи, как не бывало. Комаров - тоже. Надо торопиться! С солнцем, начнут выгонять в поле частных коров. К тому времени, надо все успеть закончить, иначе, вся работа пойдет насмарку. Айвар знал, что местные жители исключительно суеверны. Если их обнаружат, то неизвестно, чем может закончиться эта авантюра.
  Сперва, для верности, заглянул в могилу, но там было ещё совсем темно, а время не терпит. Тогда, собрав последнее мужество, спустился вниз, и, расставив ноги, с части крышки расчистил землю. Пролом оказался обширным, но яма настолько узкой, что негде было поставить ноги. Расширять могилку, уже не только не было времени, но когда все же, попробовал копнуть, то вся земля стала падать в воду, добавляя в гроб, и без того лишнюю грязь.
  Выходя из дому, Айвар соображал, что не плохо бы захватить с собой и ведро для вычерпывания воды. Но! Да, именно 'но', удержало его от такого шага. Он не забыл беседу с латвийскими юристами, сказавшие мудрые слова о возможно свирепствовавших в то время здесь, болезнях. Вдруг, какое-то совпадение! Беды не оберешься! К счастью, неподалеку валялось старое ведро без дужки, которым Айвар и попытался вычерпать воду. Но бесполезно. Она не убывала. Тогда совковой лопатой наугад, стал вылавливать кости. Работа затягивалась, а уже, вот-вот, должно было показаться солнце. Горизонт так и разгорался ярким пламенем. А, ведь, могилку надо ещё и зарыть!
  Айвар, наконец, вылез из ямы, что бы разглядеть разложенные сыном на широких лопуховых листьях, добытые кости. Череп с нижней челюстью - есть, две большие берцовые кости - тоже, как и много других деталей человеческого скелета. Жаль, что не полностью! Но, если продолжить выуживание и дальше, то можно потерять и то, что уже найдено!
  Сложенные в полиэтиленовый мешок останки, сын срочно унес на квартиру, а Айвар из последних сил принялся зарывать могилу. Тягучие корни снова мешали воткнуть лопату в землю, но он настойчиво, как обезумевший, толкал, сгребал, кидал. Двухметровой глубины яма заполнялась нехотя и очень тяжело. Иногда ему казалось, что, как не смог он вычерпать воду из гроба, так не сможет и яму засыпать. Если бы, не эти березовые корни!
  Вот, заблестел узенький серпик солнечного диска. Усилие, ещё усилие, ещё одно, ещё последнее! Он задыхался. Язык с сердцем, готовы были вырваться через горло. Обе руки онемели до того, что нисколечко не чувствовались. Пот заливал глаза, хотелось пить. Но разок, ещё разок, ещё одно усилие!
  В соседнем дворе замычала корова. За ней другая, третья. И так, по всей деревне. Значит, скоро выгонят в поле. Надо убираться. Дальше здесь оставаться опасно! Не убранной, оставалась только та земля, что лежала в длинной траве, но её никак не выскрести, да и сама могилка ещё не сравнялась. Однако, все. Довольно! Больше здесь сделать ничего нельзя. Что будет, то будет! И, кое-как поставив на место железную ограду, не забыв прихватить лопату, согнувшись будто вор, или на войне, по широкой картофельной борозде побежал на выход.
  Язеп ещё не просыпался, сын спал тоже. Айвар пошел в сарайчик промывать кости. Вообще-то, пролежав сорок лет в воде, они были чистыми. Это верхняя земля, что провалилась, наделала грязи. Большие берцовые кости так пропитались влагой, что из них беспрерывно выступала и выступала вода. Более мелкие, высыхали быстро. Зато череп внутри был полон глины, и с ним пришлось долго повозиться.
  Отцу в момент смерти, было шестьдесят семь лет, а во рту недоставало только одного зуба 'мудрости'. Айвар не удержался, и выдернул еще один, себе на память. Вопреки опасению, костей в человеке оказалось не так, уж, и много. Поэтому с удовольствием пришлось отказаться от захваченного из дома оцинкованного ящика, а добытое, завернул в плотный, военный брезент. Получился очень аккуратный, компактный сверток. И только по выступающему округлому черепу, можно было догадаться, что в нем находится.
  Когда работа была полностью завершена, Айвар сходил в, так называемый 'Аэропорт', и на послеобеда заказал билеты до Омска. Только после этого, немного успокоившись, уселся у стола, ожидая, когда же проснется хозяин дома. Самому, спать не хотелось. Слишком много переживаний досталось за несколько последних часов. Они, эти переживания, все ещё сдерживали его в замкнутом напряжении, не желая добровольно и насовсем, отпускать своего пленника.
  Наконец, из маленькой спаленки появился заспанный Язеп.
  -Ты уже встал? - удивился он, огрубевшими кулаками протирая слипающиеся глаза.
  -Как видишь. Когда мне хочется кушать, никак не могу долго спать, - пошутил Айвар.
  -Да, вчера я дал.... Даже не помню, как ложился в кровать. Ну и водка, так водка у тебя! Никогда в жизни, такой не доводилось пить.
  -Бальзам, - поправил Айвар.
  -Какая там разница - церковь, или базница. Лишь бы, крепкий.
  -Мне тоже, голова побаливает.
  -Сбегаю в магазин, куплю чего-нибудь поесть.
  -Мы с сыном в ваш магазин вчера заходили. Там же кроме печенья, ничего съедобного нет. Вру. Какие-то иностранные консервы на полке лежали. Я хотел их купить, поэтому попросил показать одну банку. Срок годности на ней, был указан до 1970 года, а сегодня уже 1992-ой. Побоялся брать. Не думаю, что за несколько десятилетий в ней могло сохраниться что-то съедобное. Тем более что и обе крышки были вздуты.
  -А графины, видел? Не только графины, но и граненые стаканы.
  -Как в старые времена. И с 'марусиным пояском', и без оного.
  -Иногда, перловая крупа бывает. Раз в неделю, из Владимировки хлеб привозят.
  -А если задождит?
  -Сидим без свежего. Но на такой счёт, мы деревенщина, уже наученные! Всегда берем хлеба впрок, а потом его сушим. Смотри, сколько у меня в углу сухарей назапаснено!
  -Так, раньше же здесь, сколько помнится, своя пекарня была. Ещё твоя мама в ней работала.
  -Теперь все централизованно.
  -А сухари не плесневеют, если их долго в углу держать? Ладно, сейчас на дворе сушь. Но бывают же, и сырые годы.
  -Плесневеют, всяко бывает. Но, съедаем. Не выбрасывать же добро на помойку.
  -Значит так. В магазин ты не ходи, а начинай размачивать свои сухари. С дороги у меня, остались 'Шпроты' и ещё одна бутылка 'Бальзама'.
  -Очень понравился мне твой 'Бальзам', только очень крепкий. Сегодня, я даже боюсь его пить. Не помню, куда пустую посудину подевал.
  -В таком случае, позавтракаем без выпивки, а эту, я оставлю тебе на память, - и Айвар поставил на стол тёмно-коричневую, блестящую глазурью бутылку, запечатанную сургучом.
  -Правда?! - обрадовано, воскликнул Язеп, пододвигая её к себе, и с любопытством ребенка, разглядывая приклеенную этикетку.
  -Совершенно серьезно.
  -Возьму завтра на работу, пусть поудивляются. Такой глиняной бутылки, здесь сроду никто не видел. Заодно, забегу к директору, о твоем деле переговорю. Там у него хорошая секретарша работает. Я ей дрова каждый год привожу. Может быть, и она сможет чем-нибудь помочь.
  -У вас что, секретарь выше наркома, как раньше говорили?
  -Она с директором, шашни водит.
  -Можешь не ходить. Если тебе откровенно признаться, то дело уже сделано.
  -Какое? - не понял Язеп.
  -Раскопано, закопано и, по возможности, заравняно.
  -Шутишь! Когда же ты успел?
  -Пока ты отдыхал.
  -Ну и дела! Что ты только наделал! Вот теперь мне попадет, так попадет!
  -От кого?
  -От директора, от кого же ещё!
  -Дался тебе, этот директор!
  -Здесь же деревня, и новости распространяются молниеносно. Забыл, что ли? Заметят свежую землю, сразу донесут куда следует.
  -Не бойся, могила зарыта чин чинаром. А, что земля сверху разрыхлена, так может быть, я собирался надгробник ставить, а потом раздумал.
  -А где эти самые, кости?
  -В твоем сарае.
  -Оперативно же ты провернул, такое непростое дельце!
  -Прости, что я тебя не поставил в известность заранее, но у меня не было другого выхода. Я чувствую, что прибыл сюда в последний раз.
  -Если только так..., - начал сдаваться Язеп.
  Около трех часов пополудни, в Чапаево должен был приземлиться самолет, летевший на Омск из Тары. Последние часы Айвар сидел, как на горячих углях, не мог дождаться назначенного часа. Он и слушал, и не слушал Язепа, который подробно рассказывал о готовности совхоза к предстоящей уборке, как и о своем тракторе, который он очень любит, а поэтому всегда за ним ухаживает.
  -Как у вас с рабочей силой? - поинтересовался Айвар лишь для того, что бы и самому что-нибудь сказать, а не только слушать.
  -Молодежи очень мало. В основном, от сорока лет и выше. Всё было бы не плохо, но часть из этих самых жителей просто нетрудоспособна. От пьянки, как районные врачи говорят, приезжающие сюда раз в месяц на обследование, некоторые помутились рассудком, и заставить работать их нельзя. Они инвалидные получают. Дольше шестидесяти, здесь никто не живет. Да ты некоторых и сам должен помнить по старым временам, когда они были такими же молодыми, как мы с тобой. Теперь они уже все в земле. Пятачков, Сафронов, Богданов Илья.
  - Ну, последнего я и на том свете не забуду за его полуторку без тормозов.
  -Вот-вот.
   Сидя у узенького окошка, из которого хорошо просматривалось картофельное поле с кусочком кладбища, Айвар нервничал. Вдруг, какая бабка ненароком, заметит свежую землю и пойдет посмотреть, что это, мол, там такое! Хотя до 'Аэропорта' ходу было не больше десяти минут, ровно за час до вылета, Айвар распрощался с Язепом и пошагал в сторону небольшой болотины, за которой приземлялись самолеты. Раньше на том месте сажали турнепс. Очень большой, да сладкий вырастал!
  Так как с Тары самолет уже вылетел, то кассир, он же начальник аэропорта, продал два билета до Омска. Других пассажиров здесь не было. Пока сын через открытую внутреннюю дверь вагончика разглядывал навигационную аппаратуру, Айвар присел на скамейку, что стояла у стенки со стороны летного поля. Вокруг такая тишь, жара, ни ветерка. Слева виднеются щитовые домики второй фермы, приблизившиеся чуть ли не к штакетнику аэродромного заборчика. А раньше это расстояние составляло не меньше километра. После освобождения, в Кабурлах Айвар побывал лишь один раз, в самый первый свой приезд сюда. Уже тогда, старые бревенчатые домики стояли почти сгнившими и в них не жили, а тут, сборных понастроили! Снова чудеса, да и только!
  Вдали, с правой стороны, очень небольшая возвышенность, на которой некогда стоял кирпичный завод, построенный на самом берегу большого озера Иман. Завода нет, а само озеро настолько обмелело, что с этого места даже не просматривалось.
  Айвар призадумался. Каким своеобразно затхлым веком веет здесь от каждого дома, кустика, травинки, кочки, даже высохшего болота. Пусть, может быть, и старшее поколение, но в деревне оно живёт, работает, радуется, огорчается, потому что другого ему не дано. Здешние люди, большей частью, домоседы. Айвар попытался проникнуться их, законсервированным во времени, духом. И действительно. Зачем им вгрызаться в тот бескрайний, беспокойный мир, когда они привыкли к своему мирку, в котором нет большого сопротивления, а поэтому не требуется отчаянно бороться не только с выживанием, но и с вредным для здоровья, перенапряжением нервов! Поспал, встал, поел, кое-как поработал, выпил, и снова ко сну. Здесь людям не требуется никакая модернизация сельского хозяйства, потому что с ней, в этой местности, попросту негде развернуться! А если так, то незачем им и знать о каких-то достижениях науки? Есть надежный, проверенный ни одним поколением метод работы. Литовка, грабли, вилы, волокуша. Плуг, сеялка, комбайн, трактор, автомашина. Всё. Нет, не всё. Айвар заметил, что над крышами некоторых домов высовываются простенькие телевизионные антенны. Есть она и у Язепа. Но сигнал сюда доходит настолько слабый, что изображение еле-еле можно разобрать.
  Его мысли прервал нарастающий рокот, приближающегося самолета. На поле вышел начальник. Из остановившегося, почти рядом с его вагончиком 'кукурузника', вылезло поразмяться несколько пассажиров, и среди них, милиционер. Айвар испугался. Схватив бесценный груз, он уже готов был бежать в сторону деревни. Ему показалось, что райцентровские врачи все-таки донесли на него, и этот милиционер его уже поджидает!
  Пока он искал оптимальный вариант выхода из создавшегося положения, начальник объявил посадку, а Айвару с сыном, персонально указал на открытую дверь самолета. Отступать было некуда, и они влезли в железную коробку, без внутренней обшивки. Сели на, дерматином обитую скамейку, поближе к выходу, зажав между ног драгоценный, опрокидывающийся сверток. Оказалось, что здесь до них никому не было никакого дела, а когда самолет поднялся в воздух, каждый был занят только тем, чтобы, при боковой качке, не слететь со своего места, и не ткнуться лбом в противоположную стенку.
  В купе поезда, ни до Москвы, ни до Латвии, тоже никто не обратил внимания на их багаж - настолько он казался естественным свертком.
  Останки отца были перезахоронены на семейном кладбище, рядом со всеми своими родственниками. Последняя мечта Казимира Нейвалда, все-таки сбылась ровно через сорок лет и два месяца. Её осуществил его сын, Айвар.
  На этом, и завершилась сибирская эпопея латвийских спец переселенцев.
  
Казимир Гендель
  

К О Н Е Ц

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"