Тарасов Геннадий Владимирович : другие произведения.

Нелюбим

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Страшная сказка о любви и предназначении.

  Геннадий Тарасов
  
  Нелюбим
  Страшная сказка о любви и предназначении
  
  Часть 1. Тонкая грань
  
  
  1.1. Одна давняя история
  
  Все началось с трех истрепанных временем никому не нужных газет.
  Три заметки, весьма противоречивые, смутные и скудные, на старых, чудом избежавших обычной их участи, газетных листах - вот и все, обладателем чего он стал невзначай.
  Три весточки из времен давних, когда газеты, помимо традиционного сарафанного радио, были практически единственными источниками информации.
  Тем более удивительно, что эта история дней минувших заинтересовала его. Зацепила, даже. Быть может, тайна, в ней блеснувшая, нераскрытая тайна, не утратила своей привлекательности и в наше время? Ну, это бесспорно так. И еще - тонкий флер романтики. Некое странное чувство, будто тайна эта, прекрасная, необыкновенная, манящая, еще жива и ждет своего первооткрывателя. И очень хочется стать им самому, потому что еще не все отгремели громы и мерцают вдали зарницы - надо лишь приглядеться внимательно и увидеть то, что на самом деле лежит на поверхности. Вот же оно, вон там. Сделать всего лишь один еще шаг...
  Никогда прежде предчувствие тайны не обманывало его, на этот раз ощущение ее присутствия было гораздо сильней. Чем дольше он к нему прислушивался, тем острей и сильней оно становилось, заглушая голос разума, растапливая ледок рациональности и неумолимо отливаясь в уверенность, что его эта история касается напрямую. И наполнялась грудь сладким томлением, и учащенно билось сердце.
  Тайна!
  В мерцании звезд и в шелесте листьев, в отголосках далекого грома, в свежести летнего утра, в мимолетном взгляде и улыбке женщины, да в самой жизни - тайна! Куда ни пойди, к чему ни прикоснись - всюду она. И, пожалуй, не найти на земле человека, способного остаться равнодушным у ее порога. Если же запах тайны уловит журналист, молодой и горячий, он просто обязан относиться к этому обстоятельству, как к подарку судьбы, и идти навстречу тайне до полного над ней торжества.
  Так считал Тант, а люди, знавшие его близко, утверждали, что он - толковый парень.
  Вечерами, возвращаясь домой, он разжигал камин и устраивался подле него прямо на полу. Он раскладывал перед собой газеты и разглядывал их с затуманенным взором, сквозь потрескивание поленьев в огне вслушиваясь в живущие еще, как ему чудилось, в пространстве отголоски давней истории. Казалось ему, что еще мгновение, еще одно только усилие, и он все уловит и поймет. Он делал это усилие, но сознание срывалось, он срывался, звуки сливались в одну протяжную, заунывную ноту. Мгновение это тянулось невыносимо долго, до головокружения, до надрыва. Обессилев, но, не прозрев, не проникнув ни на шаг дальше, он валился на ковер, стискивал зубы до костного хруста, и лежал так, с колотящимся сердцем, пока вполне понятный и ласковый лепет пламени не успокаивал его, приникая к ушам живительным бальзамом.
  - Кто тут говорит о чуде?! - восклицал он, спрашивая кого-то невидимого, и тут же возражал ему: - Никаких чудес не было, нет и быть не может! Все это есть только жизнь, самая обыкновенная, обыденная наша жизнь. Эх, народ... Вот Альвин меня бы понял. Альвин, Альвин...
  Он брал газету и снова вчитывался в знакомые строки.
  "...Вчера, в полдень, на центральной улице нашего города произошли трагические и таинственные события. Горожане, имевшие несчастье прогуливаться там перед обедом, были поражены громом и ослеплены молнией - в буквальном смысле слова. Надо сказать, что небесные эти неурядицы случились при солнечной ясной погоде, когда ничто совершенно не предвещало подобных катаклизмов. Все приключилось так внезапно, что никто толком не успел ничего заметить. Гражданин С*, однако, заявляет, что дело обстояло следующим образом.
   Некая светловолосая девочка лет пяти, закричала, по словам гражданина С*, весьма пронзительно, и бросилась навстречу некой молодой особе. При этом, девчушка незадачливо толкнула гражданина С*, который по причине больного зуба весьма серьезно отреагировал на такое нарушение личного спокойствия, отчего, собственно, и запали ему в душу, и даже глубже, если это возможно, описываемые события. Не успела упомянутая выше особа подхватить на руки упомянутую же выше девчушку, как прозвучал взрыв. Раздался страшный грохот, и что-то ослепительно вспыхнуло, гораздо, по словам гражданина С*, ярче магниевой смеси. Когда гражданин С* вновь обрел способность видеть, в голубое небо над его головой быстро улетал большой огненный шар, в скором времени там без следа и растаявший.
  Позже выяснилось, что многие прохожие были оглушены тем взрывом, некоторые получили ожоги от вспышки и разлетевшихся в разные стороны искр, а в доме напротив, давно уже, кстати сказать, требовавшем ремонта, обвалился балкон, на котором грелась на солнышке старая еврейская чета.
  Из клиники нам сообщили, что бедная девочка потеряла зрение, но, к счастью, не навсегда, и быстро идет на поправку. А вот обитатели рухнувшего балкона, к нашему ужасу и сожалению, скончались на месте, не пережив один другого ни на вдох (чему, наверное, учитывая весьма преклонный возраст потерпевших, можно и позавидовать). Что касательно гражданина С*, зубная боль у него прошла совершенно и сама собой, и надобность в лечении зуба отпала.
  Опрос свидетелей ровным счетом ничего не дал. Молодую особу, нами упомянутую в начале статьи, никто так и не опознал, и никогда больше не видел. Она исчезла бесследно. "Провалилась сквозь землю", - говорят в таких случаях, но мы вынуждены сказать - растворилась в небе. Хочется спросить: а может, ее никогда и не было? Была ли девушка? А если была, что кроется за всеми этими событиями, может ли кто-нибудь нам объяснить?"
  Странный тон у статьи, думал Тант. Еще не истерика, но очень на нее похоже. А шутками и ерничаньем пытаются скрыть свое недоумение. И слышится в ней страх перед неведомым. Или я ошибаюсь?
  Он брал следующую газету.
  "Все факты, изложенные нами в предыдущей статье о таинственном происшествии на улице Ратуши, - писалось в ней, - подтвердились. Все, что мы склонны были полагать за шутку или неудачный розыгрыш, имевший трагические последствия, обернулось весьма серьезным делом. Нашему корреспонденту удалось установить, что исчезнувшую особу звали Ника. Запомним это имя. Она совсем недавно приехала в наш город и училась здесь в местном университете. Родственников в городе, по нашим сведениям, у нее не было. После известных событий ее так больше никто и нигде не видел. Известно лишь, что ушедший полтора года назад в дальнюю научную экспедицию ее жених не вернулся до сих пор, и всякая связь с ним потеряна. Не связаны ли между собой эти два исчезновения? Мы этого не знаем. Наука тоже не в состоянии ничего объяснить.
  Надо сказать, что в последнее время в городе стали происходить события, которым нет пока объяснений. Мы помним, как буквально накануне происшествия на улице Ратуши жителям нашего большого города послышался жуткий крик - всем одновременно. Но, как установлено, кричавшего никто не видел.
  Что же это было такое?
  Массовая галлюцинация?
  Или нечто другое?
  Что?
  Поставленные вопросы требуют ответа, и мы надеемся, что городское руководство не останется в стороне от их поиска..."
  Последняя заметка была совсем короткой.
  "За последние три месяца участились случаи появления на улицах нашего города странного огненного шара. Встреча с ним не сулит ничего хорошего, при любом неосторожном или резком движении он взрывается, отчего люди получают ожоги и другие повреждения. Имеются, в том числе, и жертвы. Случаются, однако, и курьезы: гражданин 3*, например, раскурил трубку от пролетавшего мимо шара. Но подобное - скорей исключение, а никак не правило. Кое-кто из ученых связывает это явление с электрическими процессами и напряженностью в атмосфере. Может быть, это и так, но нам на память сразу приходит исчезновение известной девицы Ники, реально существовавшей до того, как на глазах очевидцев превратиться в подобный шар.
  Неужели нет среди нас человека, способного разобраться в этом запутанном деле?
  Кстати, на стене дома ? I33 по улице Ратуши после памятного происшествия с Никой обнаружился след огня - может показаться, что в угол дома ударил зажигательный снаряд. Повреждение стены устранили, но вот закрасить след огня на ней не удается, он проступает из-под любой краски вновь и вновь.
  Что же за силы проявляют себя таким образом?"
  А потом ему приснился сон.
  Ночь. В упаковку его сна проникает кто-то посторонний, вот он наступил на рассыпанное по полу пшено. Тревога! Сон нарушен, ткань его рвется, как атлас. Обеспокоенный, по нечаянному внутреннему побуждению он открывает глаза и не может понять, в чем дело, что происходит? Ночь тиха и темна, ничто не говорит об опасности напрямую, и все же беспокойство охватывает сердце. Ему кажется - или не кажется, - будто он знает, что в окно лезет вор, и он ждет его появления. Ожидание затягивается мучительно, кончаются силы, и вот уже ему хочется вскочить с постелили, подбежать к окну и выглянуть наружу. Ну, что же там? Скоро ли появится тот, тать ночной? Эй, ты где?! Он порывается встать с постели, но тело не слушается, одеяло сделалось неимоверно тяжелым, и не хватает сил откинуть его. Постепенно, капля за каплей, в сознание просачивается ужас и заполняет его до краев широким разливом.
  Темнота и ужас...
  Мрак и трепет.
  Но вот, где-то за окном стал медленно зарождаться свет. Он приближался, становился все ярче, неистовей, яростней. Свет прислонялся к стеклу, напирал, точно прибывшая с паводком вода, вздымался над ним и, прорвавшись внутрь, наваливался волной, достигая той голубизны и холодности, которой примером - лишь в малой степени - может служить огонь электрической дуги.
  Тант опускал веки, он зажмуривался изо всех сил, но не было спасения от этого немилосердного сияния. Свет проникал в сознание беспрепятственно, будто тело его стало стеклянным, и изнутри разрывал его на части.
  А потом неожиданно свет уменьшился до нормального уровня - точно, повинуясь приказу, кто-то прикрутил регулятор. Тант открыл глаза и, к изумлению своему, обнаружил, что по комнате, точно рыба в темном море, плавает Огненный Шар. Стекая с него, по мебели и другим предметам обстановки струился холодный голубоватый огонь, повсюду с треском вспыхивали и умирали искры.
  Странное пламя забралось даже к нему на постель. Тант не мог понять, он все еще спит, или это совсем уже не сон. Он протянул руку, провел ей по одеялу, и тут заметил, как огонь подался назад, избегая его прикосновения.
  Огонь боялся живого тепла!
  Неожиданно Шар стал набухать, увеличиваться в размерах, постепенно собирая, впитывая в себя разлитые вокруг частицы огненного вещества. Он стал таким огромным, что уже едва умещался в комнате. Стол, угодивший под его круглый бок, скрежеща и царапая ножками по полу, был отодвинут к стене.
  В какой-то миг из глубины плазменного монстра на него глянуло девичье лицо.
  - А-а-ах! - вскричал Тант в смятении.
  Девушка была так прекрасна, что он не мог подобрать достойных слов, чтобы писать ее. И что-то еще... Да! Она была так печальна, что Тант физически ощутил ее боль и - застонал. Сердце его надорвалось, и в образовавшуюся пробоину хлынула потоком странная смесь чувств, меланж. Боль, сострадание, нежность, восхищение, преклонение... Любовь?
  Девушка, не сводя с него глаз, протянула к нему руку...
  И тут Шар взорвался.
  Вспышка ударила по глазам, волна света накрыла Танта, и придавила, и подавил его...
  Утром он проснулся, как и планировал - по звонку будильника. Нерадостно глянул на сереющее за окном небо. Давешний сон все не шел из головы, более того, он словно продолжался, и граница между ним и реальностью не нащупывалась. Сон? Не сон? Не разобрать. Если нет, хотелось бы вернуться обратно...
  Густые и темные воды сумерек полнились видениями.
  Устав бороться с призраками, он включил свет, и первое, что бросилось ему в глаза - это свежая копоть на стене. По кругу комнаты, под самым потолком, словно легкой сухой кистью нанесенные - тени.
  След огня!
  "Да что же это такое? - спрашивал он себя под неровный стук сердца. - Неужели, неужели все было на самом деле? И это не сон? И девушка эта - Ника?"
  
  Он надолго замер в явном оцепенении, устремив взгляд на следы на стене, прежде чем решился признать свой сон - былью. Вот так, неожиданно для себя самого. А что оставалось делать? Следы ведь реальны, доказательства - неопровержимы. Ну, если не предположить, конечно, что это он сам всю ночь напролет бегал с горящим факелом по комнате и пачкал стены копотью. Но ведь вот этого не было? Не было? То-то же.
  Так началось необъяснимое.
  Но до этого была вполне обычная жизнь длиной в двадцать пять лет, за которые ни разу не случалось с ним ничего подобного. Самым ярким из всех, конечно, был год последний. В этот год он повстречался с Лалеллой.
  Но обо всем по порядку.
  
  
  
  1.2. Невероятная девушка Лалелла
  
  В тот день Танта вызвал к себе Редактор.
  - Интересное задание - на мой взгляд, - сказал он. - Думаю, тебе тоже понравится. Отправляйся в Промышленное Училище Искусств и Ремесел. Там у них конфликт, понимаешь, случился. Между поколениями, так сказать. Попробуй вникнуть.
  И он протянул ему письмо студентов.
  По дороге в училище, расположенное в живописной части Старого города, Тант прочитал письмо. Студенты старшего курса жаловались на устаревшую программу, на рутинные методы обучения, на непонимание, на противодействие свободному развитию индивидуальности каждого со стороны преподавательского состава и т.д. Студенты требовали перестройки. Словом, извечный конфликт отцов и детей, только на современный лад и в интерьерах Училища.
  - Привет! - сказал Тант, заглянув в одну из мастерских. - Я из газеты. Как говорится, вы нам писали. Ну, что, разберем наши ошибки?
  - Наши ошибки! - взвился на своем месте лохматый и до невозможности конопатый юноша. По опыту Тант знал, что веснушки на лице - признак кипучей энергии и неукротимого духа, примета, как видно, подтверждалась на все сто. - Наши ошибки! - кричал конопатый, потрясая худыми и длинными, словно изломанными руками. - Кого к нам прислали! Он же издевается!
  Через полчаса последовавшего митинга, когда высказались почти все присутствующие, у Танта сложилось вполне определенное мнение по существу вопроса. Тем более, что до того он успел переговорить с некоторыми преподавателями, большая часть которых, к его удивлению, была на стороне студентов. "Все ясно, программу надо менять", - подумал он и мимоходом заметил, что выражение, пожалуй, сгодится в качестве заголовка для будущей статьи. И все же, в чем-то он еще сомневался. Как соблюсти баланс старого и нового? Ведь очень важно не разрушить традицию. Преемственность очень важна, особенно в искусстве или ремесленном производстве. Да и только ли в программе дело? И кто поручится, что при новой программе будет найдено взаимопонимание? Вопросы были.
  Странным ему показалось и кое-что еще. Например, почему вон та, до невозможности красивая девушка у окна не реагирует на общий шум, не участвует в споре? Вообще не проявляет никаких эмоций? Что привлекло ее там, за окном, до такой степени, что она не замечает даже его, Танта, присутствия?
  Он осторожно приблизился к девушке и через плечо заглянул в ее работу. На небольшом холсте - горячий хоровод невообразимо ярких красок, карнавал цветов, маскарад полутеней, ярмарка полутонов. Откуда все это? Неужели на рисунке - та чахлая клумба за окном?
  - Черт возьми! - не сдержался Тант. - Как вы разглядели там эти краски?
  Девушка повернула голову.
  О, этот дивный взлет волос! Это волнующееся чудо! Что за прелесть!
  Девушка насмешливо смотрела на него.
  О, эти глаза! Этот зеленый фонтан искр! Эти пропасти, эти...
  "Ого! Этого еще не хватало! - изумился Тант, заметив справа от холста на листе бумаги набросанный карандашом свой профиль. - Выходит, заметила? Когда только успела?!"
  Перехватив его взгляд, девушка пожала плечами:
  - В вас что-то есть...
  О, этот голос!..
  "Стоп! - остановил себя Тант. - Чудес в природе, как известно, не бывает, здесь же что-то необъяснимое".
  - Что именно есть? - осведомился он у девушки, но тут же поправил себя. - Впрочем, гораздо интересней и полезней знать, чего в тебе нет. Но об этом мы поговорим в другой раз, разумеется, если на то будет ваша воля. Он широко улыбнулся, включив все свое обаяние. - Теперь же мне хотелось бы узнать, как вам, лично вам видится решение спора? Вы ведь в курсе дела, правда? Как, по-вашему, выйти из тупика?
  Девушка еще раз пожала плечами, при этом глаза ее подернулись зеленой дымкой.
   О!...
  - Мне кажется, что не стоит тратить время и силы на спор. Все сложится само собой так, как надо, и когда надо. Вообще же, все пройдет и растает без следа. А потом вернется, но в другом виде или обличьи. Лишь время не вернуть, вот что действительно печально.
  - И ничего не останется?
  - Останется. Красота!
  Сбоку налетел нечеса конопатый.
  - Лалелла! Ты снова свою теорию на свет извлекла! Перестань! Твоя философия противна жизни!
  Девушка еще раз пожала плечами.
  "Все ясно, ее зовут Лалеллой! - сообразил Тант. - Умненький я, однако, и очень наблюдательный".
  - Вот как! - сказал он вслух. - У вас, оказывается, и теория своя есть? И она, похоже, не всем нравится. В чем же ее суть? Красота, стало быть, по-вашему...
  В этот момент в мастерскую вошел директор училища. Все стихло. Большие электро-механические часы заворочались на стене под высоким потолком, покряхтели и выдавили из себя звук, напоминавший скрип солдатской койки. Два часа.
  Тант развел руками:
  - К сожалению мне пора. Но очень хотелось бы ознакомиться с вашей теорией. Подробней, как говорится. Может быть, попробуем в ней разобраться, с вашей помощью? Сегодня? В шесть вечера на "Веранде", у лебедей? Я буду ждать вас. Приходите, пожалуйста. И, конечно, не забудьте захватить вашу теорию.
  Взгляд Лалеллы был холоден и прозрачен, как горный родник, а Танту показалось, что она смотрит на него, точно на неодушевленный предмет. Как смотрят на ладно слепленный стул или прилично скроенный пиджак, оценивающе, но, не проявляя личной заинтересованности. Он почувствовал себя неуютно. Вот представьте себе, что в поле вы неожиданно нашли прекрасный цветок. Вы смотрите на него, упиваетесь его красотой, радуетесь, что он есть - и вам совершенно все равно, что, быть может, в этот самый момент корень цветка точит прожорливый червь, или что он грустит о быстротечности своей жизни. Вы видите лишь его красоту, вы вдыхаете аромат - и до другого вам нет дела. Приблизительно такое понимание себя Лалеллой, такое ее отношение к нему ощутил Тант. Прежде ему никогда не приходилось задумываться, красив он или нет - не урод, и ладно. Не это главное. Приятно, думал он, если кому-то по нраву твой облик. Но если ты красив от природы - в чем здесь твоя заслуга? Чем гордиться? О гордости, наверное, следует поговорить с его отцом, гордится ли он им. Сегодня он встретил иное отношение к красоте - и был откровенно смущен.
  - Хорошо, - сказала Лалелла бесстрастно. - Я приду.
  Тон ее несколько притупил его восторженность. Можно сказать, что его приземлили: он перестал парить и слегка коснулся земли кончиками пальцев.
  "0-го-го! - озадачился Тант. - Однако - штучка!"
  Выходя из мастерской, он наткнулся на недружественный взгляд рыжего юноши и пожал плечами, невольно повторив жест Лалеллы. Что поделать, невозможно нравиться всем сразу. Тем более рыжим. Хотя к рыжим у Танта было самое нежное отношение.
  
  Тант очень любил этот город - Сальви-Крус, ставший его, Танта городом. Не коренной, на самом деле, житель, он успел изучить его досконально, до ощущения слитности, нерасторжимости - и полюбил всем сердцем. Где-то далеко на юге был другой городок, маленькая его родина, средоточие всех его начал. И тот южный город был бесконечно дорог Танту, но Сальви-Крусс - совсем другое.
  Он пленил его, прежде всего, своей непредсказуемостью. Да, пожалуй, так - непредсказуемостью и ошеломительной текучестью, пластичностью облика. Этот город невозможно было предсказать, просчитать, угадать, как он будет выглядеть в тот или иной день и даже момент. Только в общих чертах. При желании конкретизировать картинку, приходилось почти сразу признать, что она постоянно видоизменяется, течет, трансформируется. Танту казалось порой, что гениальный творец в порыве вдохновения, в вихре творческого буйства, экстаза, за одну короткую летнюю ночь сотворил все это - и никогда никто больше не сможет повторить ничего подобного. Улицы, дворцы и площади застыли в удивительном беспорядке, породив, сформировав из хаоса великолепную гармонию. Даже на плане город походил на драгоценный узор. Сады и парки возникали в самых невероятных местах. За бетонным боком улицы мог неожиданно оказаться тенистый сквер, а быстрый проспект вдруг со всего разбега упирался в озеро. А дальше изумрудными лентами вились бульвары, где в многочисленных кафе любили проводить часы отдыха горожане. В том месте, где Зеленый бульвар в крутом изгибе спускался к реке Славе, и его под острым углом пересекала улица Откровений, сохраняемый этими двумя магистралями, словно в объятиях двух крепких рук, расположился небольшой, но тенистый и уютный парк. Там, под сенью могучих, деревьев прятало свою чистоту небольшое озеро, в зеркало которого любила заглядываться сама Весна. И Осень, кстати, тоже любила. Все любили.
  Там, на озере, жили два лебедя, белый и черный, любимцы стариков и детей, давным-давно ставшие символом города. Их всегда было двое, один белый и один черный. С ранней весны до поздней осени они скользили по водной глади, любуясь на свои отражения. В октябре многие жители приходили проводить их в дальний путь, еще больше людей встречало их в середине апреля, когда после зимовки они возвращались домой. И очень многие, наверное, сочли бы себя глубоко несчастными, если бы птицы однажды не вернулись. Приезжие посмеивались, иные пожимали плечами, а Тант понимал любовь горожан к птицам и безоговорочно разделял их чувства сам.
  Там, на самом берегу озера, приютилось небольшое кафе, открытая веранда которого своими босыми ногами шагнула прямо в воду.
  В этом кафе не бывал разве лишь тот, кто никогда не любил. Да, это было привычное место встреч всех городских влюбленных.
  Дневной зной пошел на убыль, с озера потянуло прохладой, находиться на террасе в это время было просто чудесно. Тант сидел возле самого ограждения Веранды, перебирал в уме впечатления дня и краем глаза наблюдал, как важные птицы с достоинством знатных господ, временно испытывающих трудности, подбирали брошенные им детьми куски хлеба. Вот птица, думал Тант, одно из чудес, сотворенных природой, заглатывает хлеб и ни о чем больше не думает. А, говорят, чувства имеет необыкновенно сильные, погибнет один - другой от горя насмерть расшибется. И какое удивительное постоянство - столько лет все вместе, все вдвоем, все тяготы, все перелеты, голод, холод - все поровну. Мы, люди, справедливо горды тем, что мы - люди, но многие ли из нас способны на такое? Пожалуй, что нет. Вот, например, Лалелла... Тант подумал о Лалелле и убедился, что ничего конкретного о ней сказать пока не может. Кто она такая? Чем живет? Какие песни слушает, какие книги читает? Какие сны видит по ночам? Кто ж ее знает! Красива - это да. На нее взглянуть раз - и можно забыть о следующем глотке воздуха, так хороша. Волосы, глаза... А голос! Но речи странные, обволакивающие, словно восточные благовония. Дурманят. Хочется слушать, впитывать... "Останется лишь красота!" А какие находит краски! Талант, судя по всему, необыкновенный...
  Только вот придет ли она? Тант нахмурился. Сказала, что да, значит, должна быть. Ну, а если... ну, а если нет - придется побеспокоить ее еще раз, обязательно. Где ее найти, не секрет.
  Ветер, пробуя силы, крутнул желтый песок на дорожках. И, видимо почувствовав себя достаточно отдохнувшим, он прошелся по траве, задрал платьице подвернувшейся девчонке, прошумел в листве деревьев и был таков. Откуда-то из Центра донесся бронзовый бой колокола:
  - Бом-бом-бомммм!..
  Тант бросил взгляд на руку, часы подтвердили: уже шесть!
  - Как вы чудесно устроились! - раздался голос за спиной.
  Он оглянулся: Лалелла! Все же пришла!
  Поспешно встал и подвинул девушке стул.
  - Очень рад, что вы нашли время. Одному мне было бы грустно провести этот вечер.
  - Почему же? Разве одиночество повод для грусти?
  - Конечно! Я это знаю. Именно потому, что вы не пришли, мне было бы грустно.
  - Но я же пришла?
  - Об этом и говорю. И я рад, что вам здесь нравится.
  Зеленый свет мягко изливался из глаз Лалеллы, подавляя и приглушая другие краски. Мир покажется таким, если увидеть его сквозь осколок зеленого стекла. От такой насыщенной зелени, а может и от других причин, Танту вдруг сделалось зябко, но очарование, тем не менее, не проходило. Возникло ощущение нереальности происходящего, будто бы выплеснулась вода из озера и накрыла его с головой, отгородив от остального мира. Тант встрепенулся, чары рассеялись, и он определил насмешку во взгляде зеленых глаз.
  - У вас удивительные глаза, - восстановил равновесие он. - Прямо колдовские. Насмешка померкла.
  - Правда? Что ж, я не против, - улыбнулась Лалелла. - Но вас же интересуют не они? Не мои глаза?
  - Меня интересуете вы, ваш цельный образ - в том числе и глаза. И ваши взгляды, и теория, - улыбнулся Тант. - Хотя, по правде сказать, больше вы. Но - рассказывайте, рассказывайте, пожалуйста, я внимательно слушаю.
  Знакомым уже жестом девушка повела плечом.
  - Что же рассказывать? Теории ведь, собственно-то, никакой и нет. Так, отдельные мысли по поводу. Скорей даже, облаченные в слова ощущения.
  - Тем более рассказывайте, это еще интересней - знать, как мыслит художник, - подбодрил ее Тант.
  - Хорошо, - Лалелла кивнула головой и смешно закусила губу. Помолчала, сосредотачиваясь.
  - Посмотрите кругом себя, - начала она. - Вы видите мир, в котором мы живем, эти деревья, озеро, этих лебедей, цветы, людей, это небо над головой. Не скажете ли, что их объединяет? Не торопитесь с ответом, всмотритесь. Говорят, что нет ничего вечного, все преходяще, всему свой черед, свой срок. Это верно, но лишь отчасти. Есть, есть нечто незыблемое, что объединяет все предметы и явления во вселенной. Вас не смущает такая глобальность? Я знаю, это нечто - красота. Да-да, красота. Вы посмотрите, как прекрасна жизнь! Как переполнена она красотой! Но пойдем дальше. Я смею утверждать, что и в безобразии есть своя красота. Даже пыль, обыкновенная пыль на дороге по-своему красива, надо лишь заметить это. Камень, цветок, лягушка - все они таят в себе свою каплю красоты. Что больше, что меньше, но ничто, даже самое безобразное, не лишено этой капли. И красота не исчезает. Погибнут лебеди, а их красота останется. Погибнет все, а красота останется. И, быть может, когда-нибудь в мире останется одна лишь красота...
  - В чистом виде? - не удержался от вопроса Тант. - Но кому она будет нужна? В смысле, для чего красота нужна, если ее некому оценить? Я понимаю так, что красота - это способность предметов там, или живых существ затрагивать в нас определенные чувства и вызывать определенную же реакцию в сознании. Если не будет нас, не будет нашей реакции - не родится, значит, и само понятие, красота! Да и кому она будет нужна без людей?
  - Ну, - улыбнулась Лалелла, - это субъективизм, не будем забираться так глубоко. Согласимся просто, что красота есть, существует реально и - достаточно самостоятельно. Все остальное вынесем за скобки. Значит, ее можно выделить, как вы говорите, в чистом виде. Как это ни странно звучит, мне думается, что такое вполне возможно. И художники уже делают кое-что в этом направлении. Не только художники, но они больше других. Конечно, первые шаги слабы и робки... Но придет время, и производство красоты будет освоено в любых количествах. Это моя мечта. Представляете, что произойдет, если наполнить мир красотой!..
  - Думаю, что будет приторно и очень скоро надоест. Возможно, тогда возникнет новое понятие красоты...
  - Ну и что! Мы и ее сможем воспроизвести.
  - Ладно, тогда вот что. А что вы скажете о красоте поступка? Красоте обыкновенного человеческого поступка. Красоте жеста? Ее тоже можно выделить?
  По лицу девушки скользнула едва уловимая тень - словно птица пронеслась по диску солнца.
  - Это искусственное понятие, - сказала она. - В природе нет поступков. Есть действия, явления - и все они диктуются условиями жизни. В конечном итоге красота поступка, как вы говорите, та же красота, о которой речь.
  - Что же, выходит, нет необходимости бороться за красоту, коль она бессмертна? - не отставал Тант.
  - Почему же? - улыбалась в ответ Лалелла. - Бороться надо, но ровно столько, чтобы сохранить ее. В известных пределах она и сама за себя постоит. Впрочем, я вам говорила, что и в безобразии своя красота - вы, быть может, поймете это когда-нибудь.
  Так спорили они, а в небе тем временем загорались звезды. Одна, другая... И вот - словно сдернули покрывало - миллиарды миров глянули на Землю необозримым количеством солнц.
  "И все-таки, - думал Тант, любуясь небом над головой, - люди рвутся к звездам не ради одной их красоты. Хотя и одного этого повода достаточно вполне".
  
  
  
  1.3. Одноглазый кот Тихон
  
  
  Начиная с первого вечера, встречи их стали регулярными, и знакомство очень скоро переросло в близость.
  При этом удивительно, но не мог понять себя Тант. Он чувствовал, какая-то двойственность была в его отношении к художнице. Очень многое отталкивало его от Лалеллы, но и нечто неведомое неодолимо тянуло к ней. Он был с ней доверчив и откровенен, не таясь, раскрывал перед ней малейшие движения своей души - и в то же время постоянно находился настороже. Объяснить он этого не мог. Однако заметил, что краски мира сделались словно приглушенней, притом, что и сам он стал спокойней ко всему относиться. Милые истории, из которых прежде состояла его жизнь, перестали с ним приключаться, и, как-то незаметно, постепенно погасли улыбки, обычно вызываемые его появлением. Он тяготился этими изменившимися обстоятельствами, но не мог связать их с чем-то или кем-то конкретным. Тяжесть, проникшая в его жизнь, казалась навеянной извне, проявлением внешней силы - он ее не понимал и потому не мог от нее освободиться.
  0 красоте они больше не спорили, как и не вспоминали о первом разговоре - словно не было его никогда. Но молчаливое состязание продолжалось. Лалелла ненавязчиво, как бы случайно, учила Танта распознавать красоту иную, недоступную ему раньше, острей реагировать на нее и видеть там, где ее, казалось бы, нет. Тант не противился этому, нет, он совсем не был против. Видеть мир более красивым - разве это плохо? Если вместо серого камня на дороге он обнаружит самоцвет - что же в этом ужасного? Напротив, это прекрасно. Загвоздка лишь в том, чтобы не обманываться, видеть то, что есть на самом деле. А вот с этим делом у Танта было не все в порядке. Постепенно менялось не только видение мира, но и отношение его к окружающему. Исчезла категоричность в суждениях, оценках. Плохому в человеке он мог теперь найти массу оправданий, в смешном видел и горькие стороны, а над иными слезами мог посмеяться.
  - Тант, - сказал ему как-то друг его Альвин, - я тебе удивляюсь. Такое впечатление, что ты буквально за последние месяцы сильно повзрослел. Я бы даже сказал, что постарел. Что с тобой происходит, дорогой мой?
  В ответ Тант пожал плечами. Он прищурился, прикидывая в уме, что на самом деле могут скрывать за собой слова Альвина. Потом поймал себя на потаенной своей мысли и ужаснулся, ведь столько прожито вместе с этим человеком, лучшим другом, да, и никогда не было ни тени сомнения в нем. Что же произошло теперь? Почему так отдалился он от друга?
  "Что происходит? - терзал он себя. - Кто из нас изменился, кто стал другим, он или я?"
  Как-то все сдвинулось со своих мест в его жизни, сошло с круга и замкнулось на девушке Лалелле. Любил ли он ее? Порой ему казалось, что да, порой - что нет. Однозначного ответа у него не было. Собственно, как и все, что с ней связано - никакой определенности. Так или иначе, но теперь он не мог без нее обходиться, просто не мог. Ему, словно глоток свежего воздуха, необходимо было видеть ее хотя бы раз в день. Увидеть, чтобы, засыпая вечером, снова встречаться с ней во снах и не расставаться всю ночь до утра. Лалелла владела его душой, как королева владеет подданным. Быть может, это и было любовью, однако она не возносила его, а, наоборот, как бы угнетала, отягощала. И, попроси кто его тогда ответить чистосердечно, любит он ее или нет, он бы промолчал. Только вот требовать такого ответа было некому.
  И вот что удивительно. Тант не знал о своей подружке ровным счетом ничего. Ни кто она, ни откуда взялась. Он не знал даже, где она живет. Лалелла сама приходила к нему, но чаще они встречались в городе, где-нибудь в центре, на шумных улицах - места встречи выбирала она. И уходила одна, не позволяя себя провожать, иногда внезапно, прерывая разговор на полуслове, и, как заметил Тант, чаще всего это случалось незадолго до полуночи. Убегала, стуча каблучками, сворачивала за ближайший угол - и исчезала. Ни разу Танту не удавалось проследить за ней. Забежит он за тот же угол, где только что скрылась она, а там никого. Лишь ворона вышагивает важно по тротуару, кося на него глазом и из предосторожности приседая.
  "Что за напасть! - злился Тант, не обращая внимания на тот странный факт, что гуляющая в столь поздний час ворона - нонсенс. - Шутки какие-то, или игры - не понять!"
  - Потерпи! - смеялась Лалелла над его вопросами. - Потерпи. Скоро, быть может, очень скоро ты все узнаешь.
  Однако время шло, и ничего не менялось, под вуаль, скрывавшую ее истинное лицо, заглянуть так и не удавалось.
  Пришла пора, когда в отношениях их наступило некое равновесие. Тант оставался самим собой, хотя и находился под сильным влиянием своей подруги, и большего она сделать не могла - если у нее, конечно, было такое стремление. А было он или нет - этого наш журналист не знал, поскольку не был ни в чем уверен. Сомневался. Быть может, все он придумал сам, исходя из тех чувств и противоречий, которые обуяли его в последнее время. Словом, загадка, да и только.
  Так или иначе, но он продолжал вести свой с ней диалог - как продолжение тех разговоров, с которых началось их знакомство. Правда, диалог часто превращался в его внутренний монолог ибо, как мы знаем, Лалелла не слишком была многословна на сей счет.
  - Что же главное в нашей жизни? - задавал Тант подруге вопрос, без ответа на который эта самая жизнь казалась ему бессмысленной и неуютной. - Что главное? Ты все ратуешь за красоту внешнюю, броскую, эффектную. Даже - за красоту в чистом виде. Для тебя такая красота есть что, способ самовыражения? Или, может, смысл жизни?
  - Владеющий красотой владеет всем, - отвечала она.
  - Хочешь владеть всем? Зачем тебе это?
  - Ни зачем. Красота не только спасет мир, но и завоюет. И с этим ничего не поделаешь. Важно оказаться на стороне победителей.
  - Словно красота - разменная монета, валюта. А как же быть с красотой внутренней, которая и свойственна человеку прежде всего? По определению, как данность, без которой он теряет свою одухотворенность, превращается в живой камень? Ведь все люди уходят из жизни, но живые продолжают их помнить - по их делам и поступкам. И, лишь как прилагательное, могут вспомнить еще о том, что кто-то при жизни был хорош собой. Значит, внутренняя красота важней.
  - Но, с другой стороны, некрасивый - внешне - человек часто несчастен. Как правило, несчастен. Это бесспорно, согласись.
  - Зато многие красивые мерзавцы вполне довольны жизнью.
  - Вот, что же важней?
  Сознание Танта билось, как в сетях, над разгадкой этого противоречия, мучительно ища выход, а Лалелла, несколько отстранившись, со стороны наблюдала за его терзаниями. В бесстрастных обычно зеленых глазах ее по временам проглядывало беспокойство, тревожное ожидание чего-то одной ей ведомого туманило ясный их взор. Но от этого, наделенные тайной, они становились еще прекрасней, и, попадая под их воздействие, Тант не в состоянии был ничего решить. Один на один с такой красотой - как можно ей противостоять, как можно противоборствовать?
  Незаметно катилось время, никого не раня понапрасну - так казалось. Солнце неутомимым катком изо дня в день раскатывало поляну неба - слева направо, если опереться спиной о север. Но, как бы оно ни старалось уничтожить следы свои, они оставались на тверди небесной, и по ним же, неизменно, тенью, возвращалась ночь - отереть пот со лбов уставших тружеников и дать отдых их глазам и душам.
  Однажды лето превратилось в осень, но Тант этого поначалу даже не заметил, уж больно плавным был переход. Лишь когда первая летящая по воздуху паутинка коснулась его лица, он изумился: да уже осень! И тотчас закричали, запели для него краски иной поры, другого раздела жизни. Быстротечный период, интенсивный, как взрыв фейерверка. Потом как-то сразу зачастили дожди, смывая лиственные декорации летнего спектакля. Очень скоро, насытившись, земля отказалась принимать влагу. Сделалось сумрачно, тоскливо и слякотно. Осень утвердилась в своем застое и в таком виде принялась ждать зиму.
  В один из ненастных вечеров той поры, свернув с бульвара, Тант шел узким переулком Старого города, направляясь домой. Сырая брусчатка в свете фонарей жирно блестела под ногами, словно смазанная мазутом. Путь этот был не самый прямой и близкий, скорей наоборот, но Тант выбрал его сознательно. Весь прошедший день пришлось сиднем просидеть в редакции - организм требовал разминки. На нижний край козырька его замшевой кепки светящейся чередой нанизывались дождевые капли, периодически изливаясь на землю. Перед глазами полупрозрачной кисеей висела водяная пыль, повинуясь движениям воздуха, она моталась из стороны в сторону точно самосветящиеся облака мошкары. Влага налипала на лицо, забиралась за поднятый воротник плаща, бессильного против этой мелкой водяной силы. Может быть, поэтому так гадко Танту было ощущать себя на земле в этот миг.
  Что-то гнело его, некая тяжесть, невидимая, но явная, - осенью так бывает, когда внезапно ощутишь себя одиноким и никому не нужным, оторванным от всего остального человечества. Ведь, в сущности, каждый человек боится одного - потерять связь с теми, кто нужен ему и дорог. Стоит лишь вообразить себе это, как почва уходит из-под ног, и душа цепенеет от всепроникающего ужаса пустоты. А на Земле, этой великой планете, к сожалению, так много пустынных и бесприютных мест, где ничто не мешает населению прикасаться к одиночеству краем своего естества. Да что там краем - всем естеством целиком. Массивом. Но только попробуйте лишить их этой возможности, и они возмутятся и станут протестовать. Ведь одиночество, это повод вспомнить лишний раз о любви и почувствовать ее в душе. Или, по крайней мере, убедиться, что любовь где-то есть и по-прежнему необходима.
  Улицы болели пустотой. Пятнистая луна временами вырывалась из-под покрова облаков, но ее тотчас засасывала обратно эта серо-грязная трясина. Дома, спасаясь от небытия, светились размытыми пятнами окон, и, казалось, тихо ворочались в темноте. Из черных глоток подъездов несло прелым духом жилья. Тант шел по самому краю тротуара, инстинктивно сторонясь парадных, опасаясь, что его втянет в один из этих провалов неведомая темная сила. Сегодня он почему-то был настроен мистически. Потому-то он вздрогнул и остановился, когда в глубине одного из темных подъездов, в который он заглянул неосторожно, вспыхнул одинокий огонь.
  - Глаз! - не сразу сообразил он. - Это же глаз!
  Он подошел ближе, и различил в слегка расступившейся темноте за раскрытой дверью подъезда, прямо за порогом, расплывчатый серый комок.
  - Кот, - еще раз догадался он.
  Они смотрели друг на друга некоторое время, и Тант никак не мог понять, почему кот взирает на него одним только глазом. Кот подобрался, предполагая угрозу. В сжатом темном комке чувствовалась энергия подвижного тела. Наконец, кот не выдержал затянувшейся паузы и, выскользнув мимо ног Танта наружу, побежал вдоль стены. Чуть поодаль он остановился и, оглянувшись, вновь сверкнул глазом.
  Тант подошел к коту ближе.
  В упавшем из окна первого этажа красноватом свете кот представился ему исчадием ада. Глаз у него и правда был лишь один, на месте второго коробилась коркой свежая, едва затянувшаяся рана.
  Тант присвистнул:
  - Кто же так тебя, братец?
  Подхватив полы плаща, он присел перед котом на корточки. Тот сжался, готовый к борьбе или отступлению.
  - Ну, ты брось это, - сказал ему Тант дружелюбно. - Не бойся.
  И, подумав, решил почему-то:
  - Тебя не иначе, как Тихоном звать?
  При этих словах кот расслабился, напряженность в его позе не исчезла, но слегка отступила, на полшага. Чувствовалось, что он все еще настороже.
  - Точно! - обрадовался Тант. - Буду звать тебя Тихоном. Пойдешь ко мне жить?
  Кот все так же смотрел на него единственным своим глазом, а о чем думал, понять было невозможно.
  - Пойдем! - повторил приглашение Тант. Он поднялся и неспешно пошел в сторону дома. Оглянулся. Кот сидел на том самом месте и смотрел ему вслед. Тант махнул рукой. - Пошли! Когда он оглянулся в следующий раз, кот, прижимаясь к земле, семенил за ним.
  С этого вечера поселился на квартире у Танта одноглазый кот Тихон. Оказался он на редкость сообразительным, чистоплотным и вежливым котом. Лишь в одном не сошлись они характерами: Тихон мгновенно, с самого первого раза невзлюбил Лалеллу. Стоило ей появиться у Танта дома, как с Тихоном произошло то, что случилось бы с любым другим котом, встреться ему существо в сто раз несноснее злого пса. Тихон изогнулся дугой, серая шерсть его поднялась дыбом и засветилась холодным электрическим пламенем. Единственный глаз налился кровью, а затем, перекалившись от внутреннего жара, забелел металлической каплей. Буря чувств, всклокотавшая в нем, вырывалась наружу несдержанным шипением.
  Удивительно, но реакция Лалеллы на присутствие Тихона была практически зеркальной. Нелюбовь оказалась взаимной. Тант, наблюдавший за ними с изумлением, мог бы поклясться, что волосы на голове девушки зашевелились, словно взъерошил их шаловливым движением беспутный ветер. Слов у него высказаться по этому поводу не нашлось, но что-то в ситуации показалось ему комичным. Он фыркнул. Смех его вывел Лалеллу из оцепенения. Она вмиг преобразилась, гневно глянула на Танта и прокричала:
  - Откуда у тебя эта гадость?! Выброси немедленно!
  Лицо Танта полыхнуло, точно плеснули в него кипятком. Он молча подошел к Тихону. Тот несколько успокоился, но глядел затравленно, видимо, понимал, что говорят о нем, и что это грозит ему, по крайней мере, выселением. Тант запустил пальцы в густую шерсть, потрепал кота по холке;
  - Ничего, - успокоил он его. - Ничего...
  Открыл дверь в соседнюю комнату и попросил:
  - Побудь пока там, Тихон.
  Кот спрыгнул с батареи, на которой уже успел облюбовать себе местечко, потерся о ноги Танта, как бы упрашивая его переменить свое решение и, не дождавшись снисхождения, медленно, с достоинством вышел, задрав хвост.
  - Гадость! - бросила ему вслед девушка.
  Тант, закрыв дверь, подошел к ней. Взял за плечи, заглянул в глаза.
  - Что с тобой, Лалелла? - спросил он и легко встряхнул ее. - Что с тобой, милая? Да ты себя не помнишь! Что за эмоции?
  Глаза ее были черны до того, что казалось, будто они не излучали, а всасывали в себя все - образы, лучи, даже искорки внешнего мира терялись в них, как в бесконечной неизвестности. Черные дыры. Это были не ее, чужие глаза, до того чужие, что Тант засомневался, Лалелла ли перед ним. Но вот в них, словно на дальнем пределе ночной дороги, мелькнул огонек. И тотчас они ожили, потеплели, заискрились знакомыми изумрудами. Она припала головой к его плечу и неожиданно зарыдала. Тант растерялся.
  - Что ты, родная, успокойся, - с трудом подбирая слова, сказал он. - Все хорошо. Успокойся, прошу тебя.
  - Он такой безобразный! - оправдывалась Лалелла сквозь слезы. - Я его боюсь!
  - Ты просто устала! - убеждал ее Тант. - Все не так. В любом безобразии есть своя красота, надо лишь уметь видеть. Помнишь, ты сама говорила?
  - Нет-нет... - не соглашалась она. - Только не здесь, только не это...
  - О, да ты совсем промокла! - заметил наконец хозяин. - Как же ты так, а? Где твой зонт?
  Он засуетился. Усадил девушку в кресло у камина, стянул с нее мокрые сапоги, надел ей на ноги толстые, маминой работы, шерстяные носки, набросил на плечи плед, и все приговаривал: "Сейчас, сейчас тебе будет хорошо... Согреешься..." Налил пол рюмки коньяку и протянул ей: - Попробуй!" Девушка пригубила и закашлялась, едва не пролив остальное.
  - Отвратительная жидкость. Но - согревает, - наконец призналась она.
  Тант рассмеялся.
  - А вот подожди, мы сделаем еще теплей. Сейчас согреешься.
  Он подбросил в камин еще несколько поленьев.
  - Потерпи немного, и ты забудешь, что бывает в жизни полоса, именуемая осенью. Здесь будет лето, жаркое-жаркое! Ты ведь не боишься жары? Не боишься, я тебя знаю.
  Вдруг что-то случилось. От чувства, будто нависло над ним что-то страшное, Тант втянул голову в плечи, потом медленно повернулся.
  В кресле, его кресле, струясь и перетекая, как марево, сидел какой-то жуткий, черный образ. Тант зажмурил глаза и принялся растирать их ладонью. Потом услышал, как в соседней комнате взвыл и заскребся в дверь Тихон. "Наверное, я угорел, - подумал Тант про себя. - Не иначе. Надо проверить, быть может, закрыта заслонка в трубе". Ему стало страшно. Раз, два, три, принялся считать он про себя, как делал это всегда, чтобы успокоиться. Досчитав до десяти, открыл глаза.
  Перед ним в кресле снова восседала Лалелла. Как ни в чем не бывало.
  - Что с тобой, Тант? - спросила она вполне обычным голосом.
  Тант движением, выражавшим усталость и вместе с тем озадаченность, ото лба к затылку, провел рукой по волосам.
  - Так что-то, голова закружилась. Должно быть, дым. О чем мы говорили?
  За дверью продолжал неистовствовать Тихон.
  - Какой все же противный! Этот твой новый друг! - вновь не сдержалась гостья. - Тант, милый, прошу тебя - вышвырни его прочь!
  Тант покачал головой.
  - Зачем? Нет, я не сделаю этого. И потом, почему я должен его выкидывать? Я полюбил его, правда. А он доверился мне - как же я могу его обмануть?
  - Но его не люблю я! Или... Быть может, его ты любишь больше, чем меня? Ну-ка, ну-ка, скажи!
  - Лалелла! - едва не взмолился Тант. - Это запрещенный прием!
  - Хорошо, - сказала она, - хорошо... Однако... мне пора.
  - Не обижайся. Пойми, не могу я этого сделать. Он мой друг.
  - Хорошо, хорошо, - сказала она еще раз. - Я не сержусь.
  Может, так оно и было на самом деле, только голос ее говорил об обратном. Он был предельно жестким, звенел и вибрировал, как лист жести. А когда, уходя, она посмотрела на Танта, взгляд ее не сулил добра. Так привиделось ему на мгновение.
  Позже, уже далеко за полночь, Тант сидел в том самом кресле и не мигая смотрел, как засыпал огонь в груде остывающих углей. На коленях его дремал, пригревшись, Тихон, смежив свой единственный глаз. Тант чувствовал, как под рукой время от времени тихо вздрагивало тело его маленького приятеля и как тогда кот выпускал когти.
  - Не бойся, - шептал он ему. - Ведь мы с тобой друзья. Никто больше не сделает тебе больно.
  А из головы его не шли все странности сегодняшнего вечера. Он, кстати, проверил, дымоход никто не перекрывал, и тяга была отличной. Так отчего же все эти видения? И почему так странно вела себя Лалелла? Не говоря уже про кота.
  Неспокойно было на душе у него.
  А кот тихо мурчал во сне, прижимаясь телом к ладоням своего нового покровителя. И кто знает, какие страхи, какие предчувствия тревожили его сон.
  
  Прошло еще несколько дней, быть может, совсем немного, но время было тягучей смолы старых сосен в майский полдень, и Танту казалось, что оно тянется нестерпимо долго.
  "Отчего так бывает? - размышлял он. - Мы живем лишь однажды, каждое мгновение неповторимо, каждый прожитый миг утрачивается безвозвратно. Но мы все равно торопим время, погоняем его неудовлетворенной мечтой, отчего-то считая, что наша настоящая жизнь еще не началась, что она впереди. Живем от праздника к празднику, от встречи к встрече, и не ощущаем, что жизнь проходит незамеченной у нас же под носом. Мы надеемся на будущее, но теряем настоящее, глядя на него, как на досадную отсрочку грядущих событий. Мы заражаемся безволием и потому теряем будущее, вот в чем дело. Наша жизнь - это лифт, идущий лишь в одну сторону, вверх или вниз, каждый прожитый день - новый этаж, и с него нет перехода на предыдущий".
  Так он философствовал, но и сам торопил время, надеясь, даже рассчитывая на нечто определенное и прекрасное в будущем. Он противоречил себе, торопя события, понимал это, но, все равно, подстегивал их. Такое уж существо человек, способен совмещать несовместимое. Быть может, это и выделило его из общего строя живых. Но у времени для каждого имелся свой план, и оно шло так, как в том плане было назначено.
  
  
  
  1.4. Зима души моей
  
  Незаметно истончившись и растаяв в прозрачном воздухе, окончилась осень, наступила зима. Природа окончательно увяла, осыпалась и запрокинулась в беспамятство ночных морозов, - в таком коматозном состоянии и сдалась на милость победительнице. Зима вкатилась в переставший сопротивляться, оставленный без присмотра город на ледяных салазках. В озябшей природе царило уныние, оцепенение казалось единственно приемлемой характеристикой жизни. Голой и бесприютной, катилась Земля по выстуженному шалману пространства.
  Как-то Тант сидел на планерке в Белом зале редакции и вполуха слушал сводку новостей и задания на день. Вдруг сознание его уловило едва заметное движение за пределами помещения, что-то тревожащее, смущающее душу. Отблеск свечения, колыхание воздуха за окном - некое залетное ощущение. Он беспокойно оглянулся и просиял, поняв, что случилось.
  Падал снег. Первый снег в этом году.
  Наконец-то, радостно подумал он и почувствовал, до чего надоело ему осеннее безвременье, как, оказывается, давно ждал он именно этого - снега. А с ним - света и чистоты.
  Остаток совещания он уже не слушал. С трудом дождавшись его окончания, выскочил на улицу. Подставил лицо падавшему с неба чуду и, только почувствовав его тихое остужающее поглаживание, поверил окончательно: снег!
  Крупные снежинки устроили в воздухе настоящую толчею, каждая из них была отдельным, самостоятельным источником света. Земля просветлела будто невеста, легко и радостно сделалось Танту. Отлично, ликовал он, замечательно! Снег, это прекрасно, это именно то, что нужно ему сейчас. Потом он вернулся в редакцию и засел за работу, но мысли его нет-нет, да и сбивались на снег за окном, этот праздник, свалившийся с неба.
  "Хорошо, - в конце концов решил он. - Сегодня суббота, значит, завтра воскресенье, то есть выходной. Такой день не должен пройти незамеченным. Вот что, завтра с Лалеллой мы пойдем в парк, ее, надеюсь, уговаривать не придется".
  Назавтра, часов около одиннадцати утра, они встретились на площади перед памятником Сальви - основателя города, пришедшему, как гласила легенда, с далекого севера, где лето прекрасно, но быстротечно, а зима сурова и длится все равно, что вечно. Взявшись за руки, они пошли по длинной, неправдоподобно прямой улице, за дальним концом которой город замирал, уткнувшись в непреоборимый вал леса. Мужественный Сальви смотрел им вслед и, подняв руку, посылал некий знак - то ли благословлял, то ли просил не оставлять его одного. Тант ощущал и тот его посыл, и другой, но выходной был целиком посвящен Лалелле, так что - извини, друг.
  Светлый день этот из безадресной, всепоглощающей доброты и щедрости своей сделал так, что они почувствовали себя самыми близкими людьми на планете. Не единственными, но самыми счастливыми жителями Земли были они в этот миг, и Тант мог бы поклясться, не погрешив, что любит свою Лалеллу. Разговоры о красоте, вдруг ставшие вызывать глухое отдаленное раздражение в его душе, вновь перестали быть чужды ему. Еще бы, красота вокруг говорила сама за себя.
  Улицы были полны народа. Люди, уставшие от долгой осенней скуки, вышли подышать морозным воздухом. Их щеки горели здоровым румянцем, губы непроизвольно складывались в улыбку. Их души пели гимны, и эта музыка витала в воздухе.
  Тысячи улыбок - и сиянье солнца в отмытой, наконец, от туч лазури неба.
  Снег продолжал идти. Невесомые призрачные снежинки рождались вопреки всем законам природы из самого воздушного естества. Они ластились ко всем, присутствовавшим при их рождении, по-детски наивные и прозрачно чистые.
  Из многочисленных труб тянули в небо белесоватые руки дымов человеческие жилища, как бы голосуя разом за все чудеса земные.
  Во дворах домов кипела деловитая ребячья возня. Мальчишки и девчонки, всех мастей и любых возрастов, на добровольных началах возводили свои города и крепости, не подозревая, что возводят, быть может, самые долговечные в своей жизни строения. По улицам, обезоруживающе улыбаясь, зашагали курносые снеговики.
  Мир выглядел вполне счастливым, оказывается, совсем немного нужно ему для счастья. Человеку же бывает достаточно и того меньше - чтобы после трудного дня чья-то нежная ладонь, снимая напряжение и усталость, легла на лоб, и все! А тут - сама природа протянула людям свои руки.
  - Ты посмотри, как красиво, Тант! - без устали повторяла Лалелла. - Полная гармония. Нет, ты только посмотри! Как золотится снег, как ярки серые камни домов! Небо! Оно ведь живое. А люди! Какие красивые сегодня люди, Тант! Мне хочется все это сохранить навсегда, в моем сердце. Теперь-то ты понимаешь, что такое красота?
  Тант, улыбаясь, слушал свою подругу и на каждое ее восклицание отвечал: да, да, да... Он, конечно, понимал и всем сердцем принимал эту вечную музыку земной красы.
  Они поднялись на пешеходный мостик, изогнувшийся над автострадой, и остановились на самой его середине. Здесь, на просторе, ветер был более дерзким, давая понять своими порывами, что не всегда намерен шутить и заигрывать. Но он только рассмешил их.
  - Эй! - крикнул ему Тант. - Ели ты всегда будешь таким весельчаком, мы пригласим тебя в гости, на чай!
  - Эгей! - закричала Лалелла.
  Прямо из-под их ног вылетала и серо-белой нитью уносилась вдаль автострада, ныряя где-то там, в неразличимости пространства, под синий занавес горизонта. Но, может быть, все устроено иначе, и она, наоборот, возвращалась оттуда? Как определить, что есть на самом деле? Не в этом ли проявляется вечная двойственность жизни? А, все равно! Улетающим - добрый путь! Прибывающим - здравствуйте, приехали!
  Лалелла вдруг перегнулась через пористый бетон ограждения перехода и простерла руку, указывая:
  - Смотри, Тант! Что это?
  Под самым мостом белый снежный холст дороги промокал ярким алым пятном.
  - Как красиво! - восторженно говорила Лалелла. - Какие яркие краски! Запомни это сочетание: алое с белым. Издревле люди узнали его - и вот оно перед тобой, в своем естественном виде. Запомни его, Тант! Кажется, что алый мак расцвел в сугробе снега, не правда ли? Это неповторимо!
  Тант вгляделся в пятно пристальней.
  - Нет, - засмеялся он. - Это похоже на... Это похоже...
  - Ну, ну, на что же? - подбадривала его девушка.
  Танту представилась клубника, плавающая в чашке сметаны, что-то еще, но он вдруг осекся.
  - На кровь! - выдохнул он, ужаснувшись, и краски тотчас закричали о чьей-то беде и боли. - Ведь это кровь!
  У девушки сделалось такое лицо, словно в самый разгар игры у нее отняли игрушку. Не обращая внимания на это, Тант схватил ее за руку и потянул за собой.
  Они спустились с моста и подбежали к пятну.
  Перед ними лежало, твердея на морозе, растерзанное колесами какой-то чудовищной машины, тело кота. Уцелевшая голова его единственным своим остекленевшим глазом, смертно оскалясь, взирала на мир. И не было в нем больше прежней гармонии! Поблекли, вылиняли краски, замер хрустальный смех. Природа внезапно поняла, что в несчастье погибшего создания есть своя капля горя для каждого оставшегося в живых.
  Тант молча смотрел на эту огромную трагедию маленького существа, чувствуя, как от жалости стынет и раскалывается на куски сердце. По обе стороны от них проносились автомобили, некоторые истошно сигналили, ругались на доступном им языке, - Тант не обращал на это внимания. Вдруг точно что-то толкнуло его изнутри. Всколыхнуло. Он припал на колено и внезапно севшим голосом произнес:
  - Тихон... Боже мой...
  Сомнений не было, перед ним лежало тело его маленького друга. Верней, то, что от него осталось.
  - Тихон, - шептал Тант сквозь слезы, - милый ты мой дружок. Как ты попал сюда? Как? Это что, шутка такая?
  Он хорошо помнил, что, уходя, оставил Тихона дома. На хозяйстве. Остаешься за старшего, сказал он ему. И не мог теперь понять, что случилось, как кот оказался здесь, в этом ужасном месте, так далеко от родного крова.
  Он поднялся.
  - Ты говорила - мак на снегу! - бросил он в лицо Лалелле полные горечи и неприкрытой боли слова. - Во тебе - мак на снегу! А если бы я лежал вот так же, раздавленный, уничтоженный, для тебя это тоже было бы красиво? Тоже - мак на снегу? Как же ты ненавидела его! Я не пойму, почему? Что мог тебе сделать плохого этот маленький комок жизни? О, ты теперь должно быть, ликуешь! Ты жестокая. Да-да! И такая же жестокая твоя красота! Неужели ты не поймешь этого? Я ненавижу, ее, твою красоту! Ненавижу!
  Девушка, насупившись, смотрела на него, молча принимая упреки. Неожиданно две слезинки скользнули из ее глаз, плечи дрогнули, и тут началось - она зарыдала.
  Тант обескураженно замолчал, вмиг забыв все, что хотел еще сказать ей. Он стоял, в растерянности опустив руки, не зная, что делать.
  О, как обезоруживают нас женские слезы!
  Наконец, шагнув вперед, он обнял ее.
  - Прости, - прошептал он. - Прости, прости, прости...
  И стиснул зубы, боясь разрыдаться сам. Жалость, как чад эфира, накатилась на него волной. К кому жалость? К погибшему Тихону, к плачущей Леле, к себе - ко всему свету! Сделалось горько и больно.
  Так они стояли, обнявшись, посреди автострады. Машины обтекали их, как потоки воды обтекают остров. И, прочувствовав момент, никто больше не сигналил, не раздражался, не злился, но, сопереживая, сбавлял скорость.
  Позже, вернувшись домой, Тант до поздней ночи бродил по квартире, стены которой в их светлый час расписала Лалелла, и ждал, что вот-вот Тихон поскребется в дверь и мяукнет тихо, застенчиво, как умел мяукать только он один. Сегодня Тант ненавидел эти рисунки Лалеллы, казавшиеся такими нелепыми и ненужными теперь. И все ждал, что вернется Тихон, надеялся в душе, что произошла ошибка, что кот уцелел. О ней, виновнице всего, как ему отчего-то казалось, он старался не думать.
  Тихон, конечно, не возвратился. Очевидно, из той страны, куда его унесло чьей-то волей, обратной дороги не было.
  Не дождавшись дружка, Тант заснул прямо в кресле, вконец измученный и опустошенный. Ему приснился какой-то звонкий кошмар, в котором было лишь два действующих лица - он и звук. Звук имел характер явно неземной, он был уверен в этом, поскольку не мог отождествить его ни с одним известным ему явлением. Рожденный невесть где, в каких глубинах вселенной, он пришел, чтобы терзать и мучить его, но, помимо того, все звал, звал куда- то. То есть являлся неоспоримым мучительным зовом. Странное сочетание. Тант мучился во сне еще и над разгадкой его, как можно звать и пытать одновременно.
  А дальше...
  Что-то сдвинулось и даже накренилось в подоблачном мире. Содрогнулось, дернулось колесо жизни - и, заскрипев, пошло, путая, точно в горячке, привычный распорядок событий. На конец света это еще не походило, но почва под ногами уже задрожала. Голубой, вечно далекий и недостижимый горизонт взмахнул вдруг перед самыми глазами Танта крыльями и, зацепившись за что-то, замер так, скособочась, оставив юношу в крайне неудобном положении. Танту почудилось, что завис он над пропастью, хуже - над бесконечностью, казалось, стоит ему лишь немного пошевелиться, и опора окончательно уйдет из-под ног. А вот что будет дальше, он предугадать не мог, это-то и пугало.
  В течение нескольких долгих дней Тант не виделся с Лалеллой, просто, что греха таить, избегал встречи с ней. Она вдруг стала чужой и далекой ему. Так бывает, случается среди людей. Друзья вдруг перестают быть друзьями, знакомые не узнают друг друга при встрече, близкие, родные люди однажды забывают все, что связывало их долгие годы - и не чувствуют при этом сожаления.
  А любовь?
  Какое отчаянное, огненное чувство - и как бесследно способно исчезать оно порой! Иные не выдерживают горечи утрат и кричат от боли, кто громко, кто беззвучно, но кто услышит их? Наверное, каждая связь таит в себе опасность разрыва, и счастливы те, кто понял намек, вовремя разглядел мираж беды и избежал ее. Планета населена человечеством, говорят - перенаселена, но, Господи, как же легко человеку почувствовать себя на ней одиноким!
  Примерно такие мысли блуждали в голове Танта в те дни. Он не спрашивал себя, отчего так бывает, что происходит с человеческими душами, почему они пустеют порой, словно покинутые города. Он не спрашивая себя, что произошло с ним самим, почему в его собственной душе поселился такой холод. Он избегал этих вопросов, наивно полагая, что можно уберечься от ответов, избежав тем самым последствий. Может, надеялся, что все рассосется и образуется само собой. Но исподволь, не спрашивая разрешения, его сознание искало разгадку. И однажды он понял, что боится попасть вновь под влияние Лалеллы, поддаться исходившим от нее непонятным и - теперь, да - пугающим чарам. Ему не хотелось больше путаться в тонких сетях Лалеллиных рассуждений. Эта мысль мелькнула в нем, как озарение, и только тогда, осознав ее, он почувствовал облегчение.
  И все-таки велика была его потеря. Слишком многое связывало его с Лалеллой, и теперь, в одиночестве, обдумывая и взвешивая все, он убеждался, что самые светлые его воспоминания связаны с ней. Как ни странно. Словно жизни до нее не было вовсе. Была, конечно, но с появлением этой холодной красавицы жизнь, бесспорно, изменилась кардинально. Впрочем, почему же потеря? Кто сказал ему, что все потеряно? Ведь видел же он ее слезы, да, и за них простил ей многое. Так почему же - потеря? 0н не знал, почему, просто чувствовал, что прежней близости уже не будет.
  - Зима души моей, - подумал он одной бессонной ночью.
  Так или иначе, но в жизни его впервые за много дней образовалась пустота, и, привыкшее к душевному соприкосновению, сочувствию с другим, существо его ныло и страдало от неожиданной утраты части себя. Исчезло опущение целостности - это было самым невыносимым. В конце концов, Тант подумал, что, быть может, все не так уж серьезно, и, вспомнив, что время лучшее лекарство, махнул на все рукой. Конечно, это была его уловка. Но она не удалась, отмахнуться не удалось, жить было тоскливо. Что же это такое, господи, злился он, устав от тягомотной череды дней.
  И тогда, очень кстати, он вспомнил, что давно забросил свою коллекцию.
  Была у него такая, быть может, несколько надуманная страсть - он собирал путеводители по своему любимому городу.
  Когда-то, года три-четыре назад, в одном старом журнале прочитал он грустную сказку о жонглере, страстью которого были путеводители по Москве. Тогда же он подумал, что ведь Сальви-Kpvc - город ничем не хуже Москвы, и почему бы ему тоже не собрать такую коллекцию? Тем более что как не рожденному в Сальви ярому неофиту, ему хотелось полного погружения в тему и растворения в ней без остатка. Сказанию - сделано. Появилась первая книга, потом еще одна, и еще... Оказалось, путеводителей есть великое множество, и теперь они постепенно входили в его жизнь. Листая их, Тант открывал для себя новое лицо города. И, правда, он не сделал ни малейшего усилия над собой, чтобы занятие это заняло ту часть его души, которая до того времени еще пустовала. Потом на пути его встала Лалелла, и понемногу справочники отошли куда-то в сторону.
  Вспомнив о путеводителях, Тант подошел к книжной полке и, несмело, осторожно протянув руку, прикоснулся к теплым переплетам, словно испрашивая прощения у них за долгое забвение. Ему показалось, что книги ответили на его прикосновение легкой дрожью понимания. Какой-то импульс прошел от них по его руке, и оживил в нем нечто, казалось, утраченное навсегда.
  Тант улыбнулся.
  - Вот и хорошо, - сказал он, - не будем ссориться.
  Странную все-таки власть имеют над нами книги. С виду - обыкновенный предмет, с которым каждый волен делать все, что угодно, а - не может. Должно быть, слишком много своей души вкладывают в них создатели, и книги перестают быть просто вещами, начинают жить своей отдельной жизнью, как самостоятельные сущности. Хотя, конечно, среди людей встречаются разные индивиды...
  
  Как-то, дождавшись очередного выходного, Тант выбрался из дома. Был ранний час, когда над городом лишь начинала приподниматься пелена сна, и горожане, открывая глаза, вспоминали, что впереди их ждет целый день отдыха, и наслаждались возможностью помедлить еще хоть миг. Или два мига - сколько кто пожелают!
  По улицам, заметая ночные следы, прибираясь, вилась поземка, там и сям роняя клочья своей невесомой шерсти. Тант дышал утренним воздухом, хмелея от его чистоты и свежести. Он был в радостном возбуждении, предвкушая встречу со своим старым, добрым знакомым. Вспомнил, как впервые вошел в тот дом неподалеку от Центрального городского рынка. Закрыл за собой дверь - и словно шагнул в другой мир. Иные звуки, иной воздух, иное время. Какая-то старая, забытая эпоха жила здесь, не изменившись, как множество лет назад, будто стены дома обладали удивительной способностью отражать яростный натиск временного потока.
  - Вам, наверное, все здесь кажется странным, - сказал тогда хозяин, делая широкий жест вокруг себя. - Не удивляйтесь, это просто причуды отставного историка. Я столько лет копался в старине, что теперь не могу без нее жить. Да и, признаться, не желаю по-другому. Все эти старые вещи - мои друзья, и мы по-стариковски поддерживаем друг друга.
  Большая часть тех путеводителей, что удалось собрать Танту, перешло к нему из рук старого историка.
  "Как там дядюшка Булль? - думал Тант. - Не изменился, наверное, ничуть". И вздохнул. Он чувствовал угрызения совести оттого, что давно не навещал антиквара. Собственно, для того, чтобы обрести душевное равновесие и настроиться на предстоящую встречу, а не искать оправданий, он вышел заранее и отправился пешком.
  - А, Тант, здравствуй, дорогой! - встретил его старик с радостным возбуждением. Он провел гостя в комнату и усадил в покойное, громадных размеров, кресло, деликатно скрипнувшее под гостем своей драгоценной кожей. Сам устроился в таком же напротив, близко, и, подавшись вперед, положил руку ему на колено и заглянул в глаза.
  - Где же ты пропадал, голубчик?
  Тант смущенно заерзал на месте.
  - Да, знаете... - протянул он и сделал неопределенный широкий жест.
  - Понимаю, - пришел ему на выручку дядюшка. - Дела сердечные. Близорукие глаза его озорно блеснули за круглыми стеклами очков.
  - Как вам сказать... - снова промямлил Тант. - Да... впрочем, нет... не знаю...
  - Ах, молодость, молодость, - грустно покачал головой хозяин. - Прекрасная пора, у нее лишь один недостаток - быстро проходит. Но - молодец, что пришел. Хорошо, что не изменяешь своим привязанностям - и старым друзьям. Это очень важно - иметь в жизни душевную симпатию, душа, знаешь ли, тоже должна чем-то питаться. Если не любовь, так хотя бы что-то вместо нее. Ты уж поверь мне, я в этом кое-что смыслю.
  Тант засмеялся:
  - Ах, дядюшка, вы все такой же. Как я рад вас видеть!
  - Рад, и то! - насупился дядюшка. - А сам почти год не заглядывал!
  Тант умоляюще поднял руки.
  - Ну ладно, ладно! - расслабился старик и вновь улыбнулся. - Я не сержусь. Это так, брюзжу по-стариковски. Ты говоришь, не изменился, а я уже совсем старик. Склероз одолел вконец. Что нужно помнить - в голове не держится, а всякая мелочь в расход нейдет. Вот, пожалуйста! - он хлопнул себя ладонью по лбу. - Ведь у меня сюрприз для тебя припасен, и давно. Отгадай, что? Не знаешь? Путеводитель Нормана!
  - Нормана? Не может быть! - выдохнул Тант, чувствуя, как сладко что-то зашлось у него в груди. Об этой редкой книге он мог лишь мечтать.
  - Вот, не может быть! - вскинулся дядюшка. - Если я говорю, значит, так оно и есть!
  - Ох, дядюшка, не томите! - взмолился Тант. - Где же он?
  Булль сделал рукой жест, потерпи, мол, и, поднявшись, скрылся за тяжелой портьерой, закрывавшей вход в соседнюю комнату.
  Тант подмигнул пузатому граммофону. Не в силах усидеть на месте, он вскочил, прошелся по комнате, щелкнул по носу бюст незнакомого ему бронзового человека и остановился у большого полированного стола с литыми накладками на царгах и ножках. Название лежавшей на нем старой газеты неожиданно привлекло его внимание. "Вечерняя звезда!" - прочитал он и, протянув руку, коснулся подвяленной временем бумаги. Шершавая на ощупь, она, казалось, готова была рассыпаться в прах от резкого порыва ветра, или даже случайного громкого звука. Газета была столь древней, что Танту подумалось, будто с момента своего появления на свет она так и пролежала на этом столе - иначе бы ей не уцелеть.
  Вечерняя звезда, повторил он вслух. Невероятно! Неужели газета наша существовала уже в те времена? Боже мой, такой древности нет даже в архиве!
  С трепетом, как величайшую драгоценность, он взял газету в руки.
  Именно с этого момента началась наша удивительная история. Лишь потом понял Тант, что прелюдией к ней была вся его предшествующая жизнь.
  
  
  
  1.5. Жизнь, в сущности, странная штука
  
  Если разобраться, вся цепь событий, крупных и незначительных, из которых слагается жизнь отдельного человека, носит несомненный отпечаток его неповторимой личности. Человек состоит в постоянной борьбе с судьбой, кто кого, и то, что произойдет с одним, никак уже не может случиться ни с кем другим. Так что, спросите вы, судьба - это существо живое? Может, еще и разумное? Насчет разумного - помолчу, а про остальное не знаю. Но то, что Танта заинтересовали странные заметки в старых газетах, несомненно, могло случиться лишь с ним одним. Все к тому шло, как говорится. Судите сами. Кому еще, как не Танту, могла прийти в голову мысль разобраться в этой запутанной и основательно запорошенной временем истории, кроме как на вымысел, ни на что другое не похожей?
  Рука Танта еще хранила память о первом прикосновении к вынырнувшей из прошлого праматери "Вечерней звезды", а едва слышный крик, сорвавшийся с ее иссохших бумажных губ, пустил уже прочные корни в его душе.
  Все было очень странно и ни на что не похоже.
  "Тем лучше, - думал Тант. - Тем прекрасней должна быть разгадка".
  Два дня спустя он только и думал об этой истории. Думал много и тяжело, но все понапрасну. Видимо, сердце не чувствовало близости, а разум не находил аналогий. Чувствовал он, что коснулся неведомого, непонятного ему, и злился по той причине, что такого быть не должно. Он хотел понимать, он стремился к тому, он готов был отправиться в путь. Дело за малым - узнать направление.
  А ночью ему приснился сон. Приснился шар, явился образ... "Явился! - взвился он против проявившегося в сознании слова. - Являются только черти во сне!" И осекся. Кто является, он знал, но ведь и она... эта... тоже явилась. Он мог поклясться в этом. Как и в том, что прекрасней явления он еще не встречал. Даже Лалелла... Воспоминание о Лалелле в этом месте рассуждений он решительно задвигал в дальний угол памяти. Хотя, если хотите, Лалелла совсем не явление. Вот так.
  Ах, если бы не след на стене! Все можно было бы объяснить в пределах логики, не будь этого проклятого следа. Он путал все карты, он был реален, и потому понуждал верить в то, во что верить не хотелось. Или не моглось. Впрочем, почему же только нереальность? Быть может, шар, в самом деле, влетел в комнату, когда он спал, и так своеобразно повлиял на его психику, что он поверил в свои видения. Может быть, он излучает какие-то неизвестные лучи, а они угнетают человеческий мозг, вызывают галлюцинации? Он входит в сон, он брызжет огнем, и все, что видит человек, он видит сквозь неживое призрачно-голубое пламя. И сон уже не сон, а одурь. Человек и спит, и не спит. Он видит все с закрытыми глазами. А потом шар взрывается, и дурман рассеивается. А память остается. Быть может, по неизвестным его законам так и должно случаться? Просто неизвестное физическое явление. Просто... Но как быть с видением? Если шар реальность, значит, чудный образ - бред, сон, что угодно, но только не явь. Ему нет места под солнцем, с ним невозможно встретиться на утренней заре и спросить, зачем он так прекрасен! В смысле, она, девушка.
  Остается память...
  Согласиться на это Тант не хотел, не мог...
  
  В тот год, ничем, в общем-то, не выдающийся среди подобных ему проплывающих кадров в киноленте жизни, неожиданно заговорили о чудесах. Заговорили все, сразу и повсеместно. Припоминали всевозможные случаи, сбывшиеся приметы, знамения и прочие удивительные вещи. Кто-то где- то видел черта, над кем-то поиздевалась ведьма, кого-то невзлюбил домовой... Нашлись очевидцы, рассказавшие, что снова слоняются по улицам города злые оборотни, и - совсем страшное - объявился упырь, которому, правда, пока не везло в его губительных замыслах. И даже поговаривали, шепотом, что в городе иной раз бывает сама Она.
  Кто Она такая - этого никто не знал. Но все были уверены, что - ужас, ужас...
  - Ерунда, чушь, небылицы! Простота святая! - фыркал на все это Тант, непоколебимо уверенный, что потусторонний мир, фантазии о нем - от умственной инфантильности и душевной плесени.
  Зато, когда он показал сослуживцам газеты со статьями о девушке Нике, кто-то воскликнул:
  - Вот видишь, и здесь не обошлось без нечистой силы. Дело нечисто!
  - Нет! - взвился Тант. - Чисто, ребята, все здесь чисто! И я докажу вам это!
  Улыбались, шутили, пожимали плечами... Отводили глаза.
  "Что ты, Тант, - говорили они, - успокойся. Это ведь обычная газетная "утка". Приманка для читающей публики. Шутка - и ничего больше. Ну, не тебя учить, что может означать подобное..."
  - Не может быть! Неужели вы не чувствуете, что все это правда? - не соглашался Тант. - Вы, ребята, так слепы, что мне жаль вас. И, представьте, мне стыдно, я, как-никак, знаком с вами.
  - Тебе нужно было родиться в другое время, - смеялись над ним. - Ты опоздал, чудак, угомонись!
  - Нет, друзья, - стоял на своем он, - наше время совсем не простое, и в мире еще много недоработанных дел и нераскрытых тем. Кроме того, я имею желание доказывать себе постоянно, что сегодня я сильней и лучше, чем был вчера. Только этот эликсир способен поддерживать во мне огонь. Иначе я жить, не согласен.
  - Почему ты не родился Колумбом? - спрашивали его. - Придется переродиться.
  - Я не против! - кивал он. - В следующий раз.
  Переродиться! Зачем? Он родился журналистом и вот, кажется, нашел свою Америку.
  Тант поставил перед собой задачу, которая оказалась сложной, как никогда. Порой он стонал от отчаянья, стискивая голову руками, скрипел зубами по ночам, но, успокоившись, представлял себе всю сладость будущей победы - и силы вновь наполняли его. О, он мог совершить невозможное! Честная победа над опасностью, неизбежностью, над злобным врагом, над собственной слабостью - ведь это жизнь! Жизнь, приносящая радость.
  Однако, от напряженной и, главное, бесплодной работы ума, да и воображения, он так устал, что как-то поутру все перепутал. Он стал обувать левый ботинок на правую ногу, потом правый ботинок - на левую, потом бросил это занятие, натянул осевшие в коридоре с летней поры болотные сапоги и вышел на улицу, постучавшись в дверь и испросив разрешения выйти. В редакции он при встрече поцеловал руку машинистке, с которой у него была сухая, как корка сукровицы, антипатия, чем поверг несчастную женщину в обморок. В довершение ко всему, он белыми стихами написал заявление в местком с просьбой выделить ему пособие на детское питание. Заявление начиналось словами:
  "Свет пролился над землей,
  Был ниспослан он нам свыше..."
  Вследствие всего перечисленного он попал на прием к доктору, где вдруг выяснилось, что у него повышены температура и давление, а еще сбоит пульс.
  Врач, молодой бородатый парень, отпустил руку Танта, засунул в карман желтую лепешку часов и поскреб бородку жестом, подмеченным, очевидно, где-нибудь на киноэкране.
  - Возможно, у тебя... - захрипел он и сразу же забуксовал, увяз в сумбуре впечатлений. Потом откашлялся и начал сначала. - Возможно, что у тебя грипп, но возможно, что нет. А если не грипп, тогда, спрашивается, что могло так сильно тебя разволновать?
   Он замолчал, пожевал бороду и предположил:
  - Возможно, однако, что у тебя что-то невозможное. Во всяком случае, минимум набирается, температура есть, и ты, без сомнения, достоин бюллетеня на три дня. Если случится ухудшение, обострение, что угодно - приходи немедленно. Однако я почему-то уверен, что ничего плохого не произойдет. Отдохнуть, расслабиться, успокоиться, перестать думать о том, что тебя беспокоит - вот программа минимум на эти три дня.
  - Все равно Новый год уже.
  - Вот именно.
  Врач присел к столу и принялся строчить в журнале. При этом он как-то странно дергал ручкой, срывая окончания слов.
  - А видения, дорогой мой, тебя не посещают? - не поднимая головы, спросил он неожиданно.
  Эскулап не заметил, как при этих его словах в глазах пациента вспыхнул огонек.
  Тант поежился, словно заоконный воздух сквозь открытую форточку холодной ладонью дотянулся до его плеч, и глухо подтвердил:
  - Посещали. Да.
  Тогда врач поднял-таки голову, проницательно посмотрел в упор и спросил:
  - Так, может, ты алкоголик?
  - Нет, - ничуть не обидевшись, открестился Тант. - Я - нет. Но вот сосед пьет и на меня дышит. Через замочную скважину.
  - Шутишь? Это хорошо.
  Он выбрался из поликлиники, совершенно не зная еще, как отнестись и как распорядиться неожиданно свалившимися на него тремя днями больничного освобождения. Странное, кстати, было состояние, словно взяли и отделили, отгородили его от привычной жизни, отчего он неожиданно почувствовал себя ужасно одиноким. Медленно побрел домой, шаркая по застуженному асфальту тротуара своими нелепыми сапогами. Он с удивлением заметил, что уже начинало смеркаться. День этот миновал его сознание почему-то необыкновенно быстро, ушел в безвозвратность, не оставив в памяти и душе почти никакого отпечатка. Он не помнил, обедал ли, а уже вечерело вовсю. Дальние предметы стали терять очертания и медленно, не торопясь, словно в воды вечности, погружаться в фиолетовую дымку структурирующегося вечера. Дымка темнела и сгущалась в своей глубине, а оттуда наплывала неотвратимо и незаметно, словно опьянение. Танту показалось, что еще немного, и тьма скроет от него весь мир, и он останется с ней один на один, и ничто тогда не спасет его от невидимого, но явно ощутимого в загустевающих сумерках холода. Ему вспомнилась его первая встреча с Лалеллой, и тот неожиданный водоворот радости, закруживший его тогда. И вся давешняя история, и сон, и видение показались вдруг далекими и несуществующими. Неважными. Мелькнула мысль, что нет такой силы, способной хоть на миг озарить потемки прошлых лет. "Хорошо бы встретить Лалеллу. - подумал он, и неожиданно горько усмехнулся. - Только где она теперь?" Горько потому, что на самом деле не хотел с ней встречаться, но почему-то казалось ему, что лишь она может ему помочь. Непонятно, на чем основывалась его уверенность, но он не сомневался, что девушке было известно нечто для него очень важное. Только вот захочет ли она поделиться с ним знанием - вопрос.
  Беспорядочные мысли порождали непонятные, неопределимые образы, которые бродили в его погруженном в пучину неведения сознании. Какие-то энергии перетекали и видоизменялись в душе, и не было в ней устойчивости.
  Он вошел в дом, ощущая странность в сердце, которая нашептывала ему, что дом этот - уже совсем и не его, что поселился в нем кто-то чужой, занял без спросу жилое пространство и не уступит теперь ни пяди. Предчувствие события, так бывает, когда не знаешь, что, но уверен - что-то произойдет.
  Дом встретил его тишиной, в безмолвной почтительности которой, однако, мнилось ожидание немедленного свершения предчувствия и, быть может, еще угроза.
  Что-то скрипнуло, пискнуло, зашелестело... Тьфу, ты! Тант плюнул и, все больше раздражаясь, прошелся по комнатам.
  Дом был пуст. А что, ты кого-то ждал?
  - А-а-а-а-а! - заорал Тант длинно, до хрипоты, до слипания легких, криком протестуя против своего мучительного состояния.
   - А-а-а-а-а! - заклокотал по углам звук его голоса, завис - и пропал, осыпавшись пружинящим звоном.
  Он заглянул в зеркало. Бледным пятном обозначилось в нем его отражение, едва различимое в призрачном стеклянном мире. "Что, брат, - спросил Тант у двойника, - совсем пропадаешь?" Он оттянул вниз веки, выпучил глаза, причмокнул губами, подергал коротко остриженные волосы и, кивнув напоследок визави за стеклянным пределом, отвернулся.
  Пропадать ему не хотелось. Совсем не хотелось.
  Он щелкнул выключателем. И тотчас беззвучным криком, цветовым вихрем ворвалась в комнату и закружилась в ней тропическим миражем роспись стен. Он взглянул на нее по-новому, как будто впервые. Виделись ему в причудливых переливах красок цветы неземные и лики старцев со строгими очами, сияние ручьев и ледяные искры, лазурь небес и трепет живого огня, ощущалась размеренность течения времени и вспышка сорвавшегося мгновения. Почему-то раньше он не определял для себя, не замечал всего этого. Но сегодня будто прозрел. Ох, Лалелла! Где она подсмотрела, как выдумала, как сумела смешать эти краски? Как? Ведь их не существует! Не существует, но - вот они. В чем же дело, откуда вся эта роскошь живого огня? Невероятная, едва уловимая, но неоспоримая гармония оживляла, словно подсвечивала изнутри роскошный хаос красок, и Танту как никогда прежде сделался близким и понятным смысл речей Лалеллы о красоте.
  Почему же раньше картины не разговаривали с ним так? Отчего случились эти откровения? Почему только теперь он все это увидел и распознал?
  - Красота, чистая красота! - сказал он радостно, освобождаясь от тревоги предощущений. - Никогда не думал, что она может струиться такими роскошными потоками. Нет, право, рядом с ней совсем не хочется думать о дурном. Пропадаю? Чушь! Я живу, пока ощущаю эту красоту.
  Он глянул кругом себя и наткнулся взглядом на след небесного огня, что рваным шрамом вился по выгоревшим краскам. Казалось, художница пыталась его закрасить, но отчего-то у нее не получилось. Он не исчез, не стерся, напротив, будто бы явственней выступил на фоне цветового буйства.
  Тант поморщился.
  - Чертова копоть, - выругался он. - Саранча. Угораздило же эту погремушку залететь ко мне!
  Ему было грустно смотреть на стену, и даже отчего-то обидно, и очень хотелось, чтобы след исчез. Он подошел поближе и, потянувшись, попробовал нагар рукой. Ладонь покрылась сажей, след слегка смазался. Волей-неволей приходилось признавать его существование. А как не хотелось! Его ум практичного, живущего земными заботами человека отказывался влезать, углубляться в область, так сильно отдававшую нелюбимой им мистикой. "Все, что угодно, - думал он, - но только не сказки".
  Он разложил перед собой газеты, решив еще раз перечитать статьи, более внимательно и строго. Ведь чем-то заинтересовали они его, чем-то заворожили. Но чем? Существует ли то зерно правды, ради которой стоит морочить себе голову, копаясь в истлевших преданиях?
  Однако выяснить ничего он не успел. Едва развернул газеты, раздался звонок в дверь. Пришлось подниматься и идти открывать. "Ох, чувствую, и на том свете в покое не оставят", - успел подумать он в короткий промежуток времени до щелчка дверного замка.
  На пороге стояла Лалелла. В шубке и такой же мохнатой шапке казалась она беличьим хвостиком, а смущенное и виноватое выражение ее лица предполагало, что этим хвостиком вполне мог поиграть какой-нибудь шаловливый котенок. Например, Тант, не хотел бы побыть им немного?
  В клубах морозного тумана она была необыкновенно хороша.
  Сердце Танта заметалось по грудной клетке, как испуганная птица, натыкаясь на все стенки сразу, при этом успело пару раз упасть замертво и вновь воспрянуть. Только от радости это, или, быть может, от плохого предчувствия?
  Но почему же именно от плохого?
  Тант ввел девушку в дом и, помогая снять шубку, наивно на что-то надеясь, спросил:
  - Куда же ты исчезла? Почему не звонила, не заходила? Хоть бы сказала, где искать тебя.
  - Что же говорить, разве ты сам не знаешь? - пожала плечами она и, ступив к зеркалу, несколькими ловкими движениям поправила прическу. - Что же говорить... - протянула она задумчиво.
  - Да, конечно, - замялся Тант, - конечно. Но все-таки...
  Пряча лицо в высокий ворот свитера, девушка молча походила по комнате и, остановившись у разгоревшегося к тому времени камина, протянула руки к огню. Пламя, почудилось Танту, отшатнулось от нее и как бы немного опустилось, присело.
  - Я понимаю тебя, - начала Лалелла, - та ужасная история не могла пройти бесследно. Все правильно, так и должно было быть. Но и мне, поверь, очень нелегко.
  Она повернулась к нему лицом. В глазах ее угадывалась решимость высказаться до конца, как бы трудно ей ни было, голос звучал глухо, но твердо, напряженно перекатывался, как подземный гул.
  - Никак не могу успокоиться. Все время перед глазами та ужасная картина. По ночам она наплывает на меня кошмаром. Что-то сломалось в жизни, во мне самой. Что-то не так, понимаешь? Исчезли легкость, простота, ясность. Все, чему верила, к чему стремилась, оказалось зыбким и непрочным. Словно под ногами не земля, а болотная топь. Все сделалось серым, даже краски померкли. Ты тогда обвинил меня в жестокости... Я много думала над этим... Все не так, все иначе, поверь! Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств, какой-то ужасный наплыв. Я боюсь жестокости, я ее ненавижу, я... Твои слова надо мной как приговор, как проклятие. Я не могу так больше жить... И вот пришла... Я должна... Ты можешь меня прогнать! Ты... Я не могу без тебя... Я...
  И присела на краешек кресла. Все, что она могла бы еще сказать, потонуло в судорожных всхлипываниях. Еще немного и она вновь разрыдалась бы, как некоторое время назад на этом же самом месте. Такого поворота событий Тант допустить не мог. "Да что же это такое! - подумал он ненароком. - Какой-то генератор слез. Рыдальное место". И, тем не менее, приступ острой жалости в сердце вызвал вид ее худеньких, по-детски острых плеч, содрогавшихся на его глазах так безутешно.
  Что говорить, рад был он ее приходу, рад, что скрывать. Сам же только недавно думал: ах, если бы... Мечты сбываются, да. Стоило лишь увидеть ее, как он почувствовал такое облегчение, будто в душной, горячечной атмосфере ему удалось глотнуть чистого кислорода. Облегчение, похожее на опьянение, эйфория. И легкий хмель радости уже вскружил ему немного голову. Вот только слезы... И еще опасение - с чем пришла она? Вновь дать ей власть над собой? Нет! И он на всякий случай приготовился к отпору. Хоть и дальними, самыми злопамятными кусочками своего существа, но приготовился. Слова Лалеллы тронули его. Такой покорной, такой несчастной он ее еще не видел. И тут эти слезы... Все-таки слезы.
  Тант опустился на колени перед гостьей. Что-то попалось ему под ногу, он покачнулся, но равновесие удержал, достал не глядя предмет и на ощупь определил, что это тапочка, слетевшая с ноги Лалеллы. Тант давно, еще в первую пору их знакомства купил их специально для нее. Тапочка была совсем маленькой, будто кукольной, и от этой ее игрушечности ему еще сильней стало жалко ее хозяйку.
  Он прикоснулся к руке девушки и сказал неожиданно твердым голосом: не плачь. Неожиданно твердым - прежде всего для себя. Позже он не мог объяснить этого. Но жесткость Танта, видимо, оказалась внезапной и для Лалеллы. Она удивленно, едва ли не изумленно взглянула на него, и слезы ее быстро высохли. Потом, когда Лалелла успокоилась окончательно, Тант говорил ей:
  - Все дело в том, что жизнь нельзя разложить на составляющие. Нельзя строго разграничить, сказать, что здесь - все прекрасное, там - безобразное, здесь добро, а там - зло, здесь сахар - здесь соль. Так не бывает. Нельзя выделить что-либо в чистом виде, потому что слишком уж все взаимосвязано. Что хорошо одному, другому приносит вред, а чье-то горе кому-нибудь в радость. Да, есть и такое, я знаю. Красота в чистом виде - бессмыслица, хотя сама по себе, на первый взгляд, идея заманчива. Красота становится красотой лишь одухотворенная человеком, иногда, одним его присутствием. Если нас пленит пустынный пейзаж, то лишь потому, что в нем мог, но не присутствует человек. Я это понял, я это знаю теперь. Знание пришло ко мне тогда, на мосту. И, действительно, с той поры что-то переломилось и во мне, сам мир изменился, и к старому пониманию вещей возврата больше нет. Я сказал тебе тогда, что ты жестока - ты и была жестокой, потому что тебя обуяло чувство твоей жестокой красоты. Абсурдное и страшное сочетание - жестокость и красота. Нет, его нельзя допускать. Мы были оба одинаково неправы, и оба виноваты перед красотой, что низвели ее до жестокости. По сути, мы уничтожали ее - поэтому и так мучительно к ней возвращение. Но возвратиться мы должны, иначе, как же жить? Правда, Лела?
  - Правда. Она казалась подавленной и покорной.
  От того, что он высказался, облек, наконец, в слова все, что мучило, что терзало его беспокойством, Танту сделалось легко и неожиданно радостно. Словно одолел дело, к которому не решался подступиться. Тем более, показалось, и Лалелла поняла и приняла его рассуждения. Он теперь знал, как жить дальше. Все хорошо. Избежав опасности, человек и должен чувствовать себя прекрасно. Мир в этот миг становится неповторим, особенно если рядом такая девушка, как Лалелла.
  - Да, милый, правда, - подтвердила она. - Мы возвратимся. Мы вернем себя друг другу и будем счастливы. Ты веришь в это?
  - Верю...
  Она счастливо прильнула к нему, поцеловала и, выбравшись из объятий, засмеялась.
  - Мы будем счастливы! Ура! - пропела она и, подняв руки, закружилась по комнате.
  Блаженно улыбаясь, Тант наблюдал за ней. Что-то грезилось ему, прекрасное и огромное, величиной в целый мир, в центре которого находилась она. Струи сияющего света вились вокруг нее, а он не понимал, он засомневался вдруг, она ли это? Лалелла ли перед ним? Что стало с ней, отчего вдруг она так переменилась? Неужели жертва Тихона оказалась ненапрасной? Раньше он и предположить не мог, даже наполовину, сколько в ней прелести.
  Внезапно девушка остановилась.
  - Что это? Тант, что это такое? "Вечерняя звезда..." Какая ветхость! Просто чудо, что они сохранились! И чудо, что попали к тебе. Или это не случайно? Ведь так называется твоя газета, да? Хочешь проследить череду поколений?
  - Нет, Лела, газета на самом деле другая. И история нашей газеты иная, в те годы она еще не началась. А название, - он пожал плечами, - видимо, по сравнению с прошлыми временами человеческая фантазия не слишком-то ушла вперед. Можно было бы назвать газету иначе, например "Ночной кошмар", или "Вечерний моцион", раз уж она выходит вечером. "Сумеречный кот" - вот тоже неплохое название.
  - Шутишь? - Лалелла высыпала горсть смеха. - Но что же тогда тебя заинтересовало? 0 чем писали наши предки?
  Она зашелестела бумагой, перебирая листки.
  - Ого, да здесь целая подборка! - видимо Тант разложил газеты так, что разобраться в этом не составляло труда. Лалелла углубилась в чтение и быстро, с явным интересом, пробежала все заметки.
  - Ты веришь тому, что здесь написано?
  Тант хотел было сказать, что да, верит, но, привыкший к честности во всем, осекся, потому что теперь-то он не знал, верит ли. Все сделалось таким чужим, далеким... И, самое ужасное, ему уже и не хотелось верить.
  - Понимаешь, - сказал он осторожно, - что-то заинтересовало меня в этой истории. Что-то в ней есть, некое зерно истины, которое, чувствую, надо бы извлечь на свет. Я выражаюсь, конечно, расплывчато, но и дело довольно туманно. Что-то в этом есть, но вот что? Не знаю. Ничего конкретного сказать пока невозможно. Дело давнее, сама видишь, и никаких фактов по нему не осталось. Только на собственные чувства и приходится полагаться, а они для меня многое значат. Понимаешь?
  - И что говорят твои чувства?
  - Они говорят, что все может быть.
  Лалелла отодвинула листки прочь от себя.
  - А мне кажется, это какая-то шутка, и шутка весьма неудачная. Не спорю, все подано броскими, яркими красками, есть и тайна, и страдания, и огненные шары, но... Шаровые молнии-то давным-давно известны, и загадка их почти разгадана. Тебе не показалось странным, что здесь слишком много ужасов? И они выдвигаются на передний план, прямо выпячиваются. Жестокая шутка, очень жестокая - тем более, если предположить, что нечто подобное действительно имело место. Но, все-таки, мой вердикт: это вымысел.
  - Вымысел, - повторил Тант, - вымысел... Мистификация? Возможно, и так...
  - Ты, похоже, так все же не думаешь? - удивилась она. - А по-моему, все очевидно. Видя его озабоченность, спросила: - Что-то случилось?
  - Несколько дней назад, - с трудом начал Тант, - ночью, мне привиделся подобный шар. Не знаю, сон это был, или нет... Он залетел в квартиру, не знаю как, он просто появился здесь, возник сам собой, поблуждал по комнате, а потом стал расти. Я хорошо его рассмотрел и запомнил: матово-голубой, с перламутровыми переливами, словно подсвечен изнутри, сыпет искрами... Я смотрел на него, как зачарованный, не в силах оторваться, хотя, быть может, что от страха, не знаю. Потому что действительно было страшно, особенно поначалу. А потом где-то в глубине его проявился образ девушки, прекрасной девушки. Он был печален и, как мне показалось, звал на помощь. Ничего больше я узнать не успел, потому что в следующий миг шар взорвался - и все исчезло.
  - Ого, - пробормотала Лалелла, - неужели дело зашло так далеко...
  - Что? - не расслышал Тант. - Что ты говоришь?
  Лалелла обняла его, притянула к себе и протянула, растягивая слова, как говорят ребенку:
  - Милый мой, тебе все это лишь приснилось.
  Тант осторожно отстранил ее.
  - Я готов поклясться, что все было на самом деле, - он протянул руку. - Смотри, этот след оставил на стене тат самый шар. Когда взорвался.
  - Какой еще след? - удивилась Лалелла.
  - След пламени, след взрыва. След небесного фейерверка, - пояснил Тант и, повернувшись, указал рукой: - Вот...
  Он осекся на полуслове, потому что след отсутствовал.
  Он исчез.
  Тант подошел к стене и, как некоторое время тому назад, потрогал ее рукой. Стена как стена, однородная вполне, прохладная и шершавая. Там, получасом раньше ему виделась гарь и копоть, ровным слоем лежали краски, не поврежденные нигде, с близкого расстояния это было ясно видно.
  Он резко повернулся спиной к стене и, напрочь выбрасывая из головы и шар, и его след, и видение, и все, что с ними связано, махнул рукой:
  - Ладно, проехали! Стираем!
  - Миленький, - подойдя, прильнула к нему Лалелла, - ты просто слишком переутомился. У тебя есть три дня, постарайся отдохнуть за это время как следует. Обещаешь мне это? Хорошо?
  - Постой, постой, а откуда тебе известно о моем визите к врачу? - перебил он ее во внезапном наплыве подозрительности. - Я об этом еще и в редакцию не сообщил.
  - Разведка донесла, - усмехнулась Лалелла. Она явно не собиралась раскрывать свои связи. - А газеты эти ты спрячь подальше. Или, если ты не против, конечно, я лучше заберу их с собой.
  - Ну, - усмехнулся Тант, - не считаешь же ты, что я свихнулся? Устал немного, есть такое...
  - Нет, что ты! - запротестовала она. - Просто было бы хорошо, чтобы твое внимание не касалось этих вещей. У тебя воображение творческого человека, а оно запускается от малейшего пустяка. Ну, что?
  - Забирай, если хочешь. Теперь это все равно не важно.
  - Почему теперь? Почему не важно?
  - Так, я помню статьи наизусть. Вспомню все, если понадобится.
  - Вот и нужно, чтобы не понадобилось.
  Она свернула газеты, каждую в отдельности, как складывают полотно.
  - Прекрасно, так будет надежней. Ну, мне пора.
  - Разве ты не останешься?
  - Извини, миленький, сегодня не могу.
  Тант не стал ее удерживать. Как ни страшился он одиночества, все же сильней оказалось желание броситься в постель и отключиться от всего. Ему казалось это возможным - заснуть и проснуться наутро другим человеком, в другой жизни, где нет волнений, где все проблемы уже решены.
  - Послушай! - помогая подруге облачиться в шубку, вдруг всполошился он. - Скоро же Новый год! Мы встречаем его, надеюсь, вместе?
  Девушка печально вздохнула.
  - Да, совсем забыла сказать. Я завтра должна буду уехать. Вернусь только после праздников. Никак нельзя отложить поездку, прости. У меня в деревне есть бабуля, она больной, одинокий человек. Каждый Новый год я встречаю с ней. Это традиция, и отменить ее нельзя. Так что...
  Она пожала плечами.
  - Можно мне поехать с тобой?
  - Нет, пока это невозможно. Но ты не отчаивайся. Она взяла его лицо в свои ладони. - Не печалься. Я приготовила тебе сюрприз. Ты где будешь встречать Новый год? Не знаешь? Ну, это неважно, я найду. Да, я такая. Словом, жди.
   Притянула его к себе и поцеловала. Губы ее, как всегда, были холодными.
  - Все, я побежала. Не грусти тут. Встретимся после.
  Дверь пропела песню прощания, - скрипнула, стукнула, лязгнула замком - и Тант остался один.
  "Да, - невесело подумал он, - в пятидесяти случаях из ста, когда открывается дверь, кто-то уходит. Иногда навсегда".
   Вернувшись в комнату, он остановился перед стеной, той, неверной, и долго стоял так, буквально сканируя, накаляя взглядом место на ней, где привиделся ему исчезнувший теперь след погибшего огненного шара. Выбросить из головы его почему-то не удавалось. Надпись, зарубка в памяти, хоть он это и провозгласил, не стиралась, а все эти видения, явления, исчезновения, вся эта чертовщина лишь разжигала в нем зуд спортивного азарта, когда достижение победы становилось необходимым для продолжения жизни. Его злила собственная беспомощность, и еще раздражало то обстоятельство, что ум отказывался понимать некоторые вещи, оказывался не в силах решить задачи, которые он перед собой ставил. Ему казалось, - да он был почти уверен! - что кто-то очень ловко играет против него. Но вот кто играет и в какую игру - он уловить не мог. Впрочем, это предположение еще нуждалось в проверке, единственное, что говорило в его пользу - исчезновение следа на стене. Ведь не фантазер же он на самом деле, тем более, не идиот? Нет. Значит, кто-то пытается заставить его усомниться в надежности собственного рассудка, а это уж слишком! За такие шутки можно и по физиономии. След был, это бесспорно! А значит, был Шар, было все.
  - И все-таки, будь что будет, - напружинился он упрямством, - а я выдавлю сок из этого лимона!
  
  
  
  
  1.6. Сюрприз
  
  
  
  Как ни старались миллионы людей ускорить ход событий, как ни приговаривали они, что ни нашептывали, сколько ни упрашивали упрямый праздник, Новый год наступил строго по расписанию.
  Тант, напротив, просил, умолял время не торопиться. Он все ждал Лалеллу, надеялся, что она, благодаря какому-то невероятному стечению обстоятельств, придет-таки к нему, не оставит наедине с Новым годом. А никто другой ему не был нужен. Такое настроение, он, если честно, сам себе удивлялся. Но за считанные минуты до боя курантов на ратуше в квартире раздался звонок. Сердце его, едва не выскочив из груди при первоначальном импульсе, бросилось куда-то бежать, понеслось, понеслось, да вдруг и застыло, замерло в прыжке. Вот в таком полу оцепенелом состоянии Тант и открыл дверь. И тут же сердце ухнуло вниз, ломая ребра. Потому что - не она.
  На пороге стоял человек, другой, посторонний человек, возраст которого определить было невозможно, как невозможно определить цвет проросшей на нем повсеместно шерсти, поскольку вся она оказалась покрыта инеем, точно пеной. Для удобства формулировки, человека, пожалуй, можно было назвать мальчиком, поскольку в данный момент он выполнял функцию посыльного.
  Итак, мальчик протянул Танту сверток - средних размеров пакет, перетянутый шелковой, лимонного цвета, лентой, и, в оправдание версии про мальчика, произнес звонким голосом:
  - Тебе пакет!
  Какая-то ужасно знакомая тема проявились в памяти нашего хозяина, он даже хотел спросить мальчика о чем-то, уже произнес первое слово "Почему...", но, едва сверток оказался у него в руках, каблуки посыльного уже щелкали по ступеням пролета где-то глубоко внизу, и Танту ничего не оставалось, как вернуться в квартиру. С пакетом и всеми сопутствующими мыслями.
  Не стоит говорить, сколь велико было его разочарование. В глубине души он все равно надеялся, что Лалелла придет сама. Найдет способ, предпочтет его общество всему остальному. Однако... Однако перспектива встретить Новый год в одиночестве, кажется, становилась реальностью. Чему доказательством был сверток в его руках.
  "Вскрыть ровно в полночь", - строго предписывала надпись маркером на пакете. Тант не вполне был уверен, но, похоже, почерк принадлежал Лалелле. А кому же еще?
  "Что ж, - нашел он положительный момент, довольно спорный, в создавшейся ситуации, - по крайней мере, ждать больше нечего и некого. Можно приступать".
  Он положил сверток на середину стола, поправил дрова в камине, щелкнул пальцем по стеклу часов на каминной полке, потом прошелся по комнате, прибавил громкость телевизора и выключил люстру. Тотчас случилось из года в год повторяющееся чудо, в сгустившийся сумрак комнаты из дальнего угла выступила, расцвеченная гирляндой светлячков, елка. Большие стеклянные шары на ее ветвях, в призрачной глубине которых трепетало живое пламя камина, тихонько позвякивали, прося тишины и внимания. Иголки, будто шерсть доброго животного, лоснились и осторожно двигались в такт дыханию зверя. Хотелось протянуть руку и погладить их. Тант так и сделал. Руки его утонули в густой зеленой шерсти, а голова слабо закружилась от хвойного аромата, скрепленного, не иначе, хмельным праздничным настроем. Дух свой волшебный разомлевшая в тепле елочка не в силах была удержать, и он истекал из хвойного и смоляного тела, не понимая, что вместе с ним уходят из елки и ее живые силы.
  Ветки мягко оттолкнули его от себя.
  Время!
  Тант наполнил шампанским бокалы, свой - и еще один, для Лалеллы.
  "С Новым годом, дорогие друзья! - донеслись, наконец, слова из телевизора. - С новым счастьем!"
  Пора!
  Куранты повели отсчет.
  Бом-бом-бом, разбредались по просторам тишины веские, как откровения или пророчества, звуки, бил молот, высекая зарубки на монолите вечности.
  Шампанское ударило в голову.
  Тант, потянул за конец, бант легко распустился, и лента струйкой воды стекла на пол, обвив желтой петлей ножку стола. Он развернул упаковочную бумагу и ровно с двенадцатым ударом часов поднял крышку оказавшейся в свертке коробки.
  
  Нас часто посещает это странное чувство. Порой, стоит лишь прикоснуться к ручке запертой двери, или, скажем, в темноте нащупать пальцами нарост выключателя на стене, как внезапно вспыхивает в голове сакраментальное "А вдруг!", и начинает казаться, что там, за дверью, или же здесь, в темноте, готовое открыться свету, ждет нечто ужасное, непредставимо страшное. Чувство это подобно сквозняку, мимолетно и быстротечно, но пробирает, успевает, до самых глубин. Это нечто мы ощущаем почти физически, мы полны предчувствия, мы вздрагиваем от прикосновения неизвестности! Постигаем страх. И мы готовы закричать от сладкого ужаса, но вспыхивает свет - и мы ничего не находим, и только корим себя за малодушие.
  Но мы ни в чем не виноваты!
  Просто таков порядок вещей.
  Страх и ужас - часть нашей жизни. Такая же неотъемлемая, как счастье или радость. Просто одно оттеняет другое. А иногда - заменяет.
  У Танта не было никакого предчувствия, когда он открывал коробку. Пожалуй, он сделал это автоматически, поскольку думы его витали далеко, тщась пронзить пространство, разделившее его с Лалеллой. Однако кому ведомы те тайные извивы жизненных дорог, по которым бредут одинокие людские души? Есть такие?
  Крышку настойчивой и резкой силой буквально выбило из его рук, чем заставило отшатнуться. И тогда из коробки стремительно вырвался, взмыл вверх и завис над столом Огненный Шар.
  Вот так, с большой буквы, как в старой газете.
  Не сон ли?
  "Сюрприз, будь он неладен! - пробормотал Тант. - К чему он такой, сегодня?"
  Ведь об этом сюрпризе предупреждала его Лалелла? Он не перепутал?
  Шар, между тем, висел над столом, как семилинейная лампа, при этом шипел, сыпал искрами и мелко дрожал лишенными четких границ боками. Он то ли прислушивался, то ли приглядывался, то ли ожидал чего-то. Момента? Сигнала? Чего? Был он похож на око невиданного зверя, на бомбу и на воздушный шар одновременно, угадывались в нем скрытое напряжение и готовность к действию. Тант узнавал, буквально - предугадывал все его черты и с удивлением убеждался, насколько близок был его сон к действительности. Поэтому, когда проявился внутри Шара образ девушки, видимой им ранее, он уже не удивился, потому что ждал его. Он подался вперед и просто впился в ее лицо взглядом. Так и есть! И печаль, и боль, и мольба о помощи читались на нем. Тант вздохнул. "Все правда, - подумал он. - Так и было".
  Напрягшись телом, в ожидании, что теперь Шар взорвется, он прикрыл лицо рукой, однако ничего взрывного не произошло. Шар набухал, рос, темнел боками. Он сделался вялым и рыхлым, словно мокрая вата, при этом, конечно, утратил хрустальную свою прозрачность. В тот момент, когда поверхность его коснулась стола, произошло неуловимое - будто глаз моргнул - изменение. Оболочка Шара сделалась невидимой, а то и вовсе исчезла, и из нее, точно из кокона, явилась в полный рост девушка.
  Девушка ступила на стол.
  Прекрасная, как вочеловеченная греза, она стояла, прижав руки к груди и склонив голову, отчего непокрытые волосы ниспадали ей на лицо золотистой вуалью. Ее легкая, изящная фигурка была спеленута невесомой, словно сотканной из паутины, тканью, в позе чувствовалось напряжение - как в стебле цветка накануне излома. Всю ее ореолом окружала дрожь сияния - только это подобие мандорлы и оставалось теперь от Шара. Сам он исчез, растворился в воздухе подобно фантому, но присутствие его, тем не менее, чувствовалось, энергетическая составляющая ощущалась, раздавшееся по комнате напряжение довлело над всем. Что же он такое, этот Шар, чем он является для девушки, почему они неразлучны, задавал себе вопросы Тант. Он был смущен, взволнован до крайности и в какой-то степени даже напуган, но держался молодцом, помня, что сюрприз был объявлен заранее.
  Он досадовал на Лалеллу и потому позволил себе пошутить.
  - Здравствуй, Ника! - приветствовал он гостью, подняв бокал, который так и держал в руке. - Как хорошо, что ты, наконец, прилетела! Присоединяйся! С Новым годом тебя! Пусть он будет для тебя счастливым! Поменьше летай по свету, а лучше и вовсе расстанься со своим Шаром. И давай будем встречаться с тобой наяву! За встречу!
  Запрокинув голову, он сделал большой глоток вина и, проглотив этот шипучий комок, лихо тряхнул волосами. Ну, ему так показалось, что тряхнул.
  - Уф! - вырвалось у него. - Хорошо! Но почему ты не пьешь шампанского, Ника? Ах, да, я не предложил даме вина! Прости, я слишком взволнован.
  Медленно подняв голову, девушка скованным движением руки убрала волосы с лица и взглянула Танту прямо в глаза. Неземным холодом и жутью повеяло на него от взгляда ее темных глубоких глаз. Он даже было отступил на шаг, но тут же овладел собой. Заиграло в нем ретивое. Какого черта, подумал он? Вот только не надо меня пугать!
  - Что, гостьюшка дорогая, - немного фиглярствуя, кольнул он ее опять, - не любо тебе наше угощение? Или наша компания? Зачем же пришла?
  Ника смолчала и на этот раз, только глаза ее затуманились - будто на зеркало осел пар. Взгляд ее обратился куда-то внутрь себя, дав Танту возможность увидеть свою обратную сторону.
  Обратная сторона взгляда! Ух, ты!
  Мыслимое ли дело посмотреть вослед стреле, летящей тебе в сердце?
  Тант содрогнулся. Там, с другой стороны, была пустота.
  Ее глаза представились ему окном, через которое из темного холодного пространства смотрел чужой человек. Только чужака он не различил, не узнал - лишь почувствовал. Однако этого короткого прикосновения к изнанке, к той стороне ему хватило на то, чтобы понять всю тяжесть положения, в котором пребывала его гостья.
  Что-то мешало ему думать, что-то настойчиво, назойливо давило на мозг.
  Ника сделала вольное движение рукой, повела плечами и подбоченилась, показывая, что сейчас пустится в пляс. Тотчас до слуха Танта донесся далекий отголосок музыки, и он подумал, не она ли была тем самым гнетом, который старался подавить каждое движение его мысли. Невозможно было определить, откуда музыка раздавалась, где находился источник, похоже, что она, как волна в бочке, стремилась со всех сторон к центру, и там, где находилась Ника, происходил резонансный всплеск. Музыка делалась все громче и громче, пока, наконец, не обрушилась шквалом, вытеснив, заместив собой воздух. Она билась, трепетала в пространстве, будто живая ткань, но что выражала, что пыталась донести - постичь того Танту не удавалось.
  Тут-то из глубин подсознания большой хищной рыбой поднялось и, готовя острые зубы, прошлось по поверхности чувство опасности. Но протуберанец музыки играючи обрушился на нее всей своей тяжестью, и раздавил, и смахнул. И чудище глубин, расплющенное и изувеченное, не успев занять в сознании и душе Танта место, на которое рассчитывало, убралось обратно во тьму, чьим порождением являлось. Получилось, будто выступил кто из темноты, крикнул - берегись! - и, неузнанный, спрятался обратно. Тант услышал голос, но не уловил смысла, оглянулся по сторонам и махнул рукой, ничего не заметив: померещилось. Да мало ли страхов по углам прячется? Так и не остерегся.
  Музыка все накатывала и накатывала, вал ее шел за валом, не сбавляя темпа, и было очевидно, что пик музыкального паводка еще впереди. Ника начала свой танец медленно, но, по мере наплыва музыки, все убыстряла и убыстряла его, доведя скорость движений до такой величины, когда уже невозможно отделить одно от другого. Читались в ее стремительных перемещениях, виделись в перетекающих одно в другое па, и легкость бабочки, и грациозность лани, и холодное изящество змеи, и затаенное коварство пантеры перед прыжком - качествами многих живых существ наделила она в свой танец.
  Танец ее олицетворял жизнь.
  Постепенно все, что находилось на столе, с грохотом и звоном свалилось на пол, лишь в центре оставалась стоять незыблемо большая хрустальная ваза с букетом гвоздик, и Ника скользила вокруг нее, ткала кружево движений.
  Совсем утративший ощущение реальности, Тант опустился на пол - там, где застала его музыка, - и хлопал в ладоши, раскачиваясь ей в такт. Занималось в нем, как долгожданное утро после бесконечной ночи, чувство радости от внезапного прочувствования полноты бытия, от осознания на каком-то изначальном уровне красоты жизни. И нетривиальность, новизна этого чувства - как свежесть весны после зимы, или света после тьмы - стократ усиливала радость. Однако мир его не расширился до бесконечности. Нет, он теперь заключался в нем самом, в этой музыке, и в танце Ники - конечно, и в самой Никой.
  И еще, он как никогда прежде ощутил себя живым существом, таким же, как девушка, танцующая перед ним. Хотя по поводу девушки прежде были определенные сомнения. Живым, ни больше, ни меньше, и вместе с сознанием этого приходило к нему сознание своей великой свободы. Он был, оказывается, свободен от всего, что раньше хоть в какой-то степени стесняло его.
  Он был способен на все, он все мог - так ему казалось. Да, собственно, он больше в этом не сомневался! Странное чувство, какой-то калейдоскоп странных чувств. А ведь это действительно сюрприз, ничего подобного он не ожидал.
  - Алля, алля... - приговаривал он, хлопая в ладоши.
  А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, - зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт - струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку - ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.
  Вот оно вознеслось вверх и заполнило собой небо, и глянуло на него оттуда, как лик с купола храма, глазами строгими и полными тревоги. Печаль скопилась в уголках их, переполнила и, высвобождаясь немедленно, пролилась вниз слезами и дождем.
  Вскинув руки вверх, Тант рассмеялся, радуясь и такой малости.
  А музыка все бурлила, неистовствовала, срывалась паводковым потоком, зримо вскипала волной и опадала клочьями пены на потрясенную обнаженную душу Танта. Чувствовалось, близок момент, когда невозможно будет выносить такую необузданную страсть душе человеческой.
  Ника выхватила гвоздики из вазы и, прижимая к груди, еще покружилась с ними, а потом бросила цветы охапкой, точно со сцены в партер. Едва коснувшись земли, гвоздики превратились в семь юных дев, облаченных в легкие шелка всех оттенков алого. Влекомые ветром фантазии и волшебства, они закружились вокруг Танта, творя свой танец, сплетая священнодействие. Их появление Тант воспринял с восторгом, как следующую картину в едином полотне спектакля. Теперь он знал, что в жизни возможно все. Жизнь вообще переменчива, как погода у моря, он продолжал аплодировать, нимало не удивившись изменению мизансцены.
  В тот миг, когда музыка достигла недостижимых, казалось, высот крещендо, шафранной змейкой, проворней стрелы дикаря, взвилась в воздух лента, которой изначально был перетянут сверток с сюрпризом, и обвила грудь Ники. Девушка содрогнулась, сжалась, точно лента на самом деле была не шелковой, а стальной. Музыка резко изменилась. Вот только она вся - пыл исступленности, разгул удальства, лихая скачка наперегонки со временем, и вдруг остановка, глубокий реверанс и поворот, и опрокидывание в завораживающий трепет чувств. Томный вздох, полу взгляд, полуулыбка - священные мгновения любви. А Ника уже вышивает новый, неспешный, невесомый, невообразимый, как сон мотылька, танец, вдохновленный сквозным призывом к любви и предчувствием счастья. Это - сны всех детей нашей грешной Земли, это - грезы вершащих любовь наперекор леденящему ужасу исчезновения.
  Но что это?
  Неуверенной, непослушной рукой, будто двигал ей кто-то посторонний, Ника нащупала край ленты и потянула за него. Медленно, очень медленно, скользя по течению музыки, отдаваясь ему, повинуясь. Следом за лентой, легкий и послушный, потянулся шелк ее платья. И все ее движения - до последнего взмаха, до тихого вздоха, - словно сомнамбулы, повторили остальные девушки, призрачные нимфы сна, из сна и пришедшие.
  Лицо Ники исказилось болью и страданием, не лицо, а сплошная гримаса, маска ужаса и отвращения. Очевидно, все, что она делала, противно ее воле, но слишком велика оказалась сила, ее принуждавшая, и не было от нее спасения.
  Но Тант!
  Он уже не видел лица девушки из шара, даже не смотрел на него! Вознесясь на вершину крамольной своей радости, он, затаив дыхание, следил, как опадает шелк с ее подневольного тела. И вот уже зудящее желание естества возникло в нем, выстрелило. Камень малый сорвался с вершины и породил лавину, которой невозможно противостоять. Тант вскочил, готовый броситься вперед, но...
  Что-то непонятное, что-то странное произошло с ним. Он будто налетел телом и ударился о невидимую стену. Прилип к стеклу, раскинув руки, после чего надломился, смялся и, прижимаясь к преграде, сполз на пол.
  Тант так и не понял тогда, и после не мог решить - что это было? То ли сработала внутренняя его самозащита, то ли некто, часто именуемый судьбой, уберег его в этот раз от несчастья. А, может, просто порыв свежего ветра рассеял туман и видения в его воспаленном мозгу. Животная стихия унялась, и пелена спала с глаз Танта, будто омыли их живой водой из открывшихся целебных фонтанов. Он прозрел, увидел - и ужаснулся. И содрогнулся, от стыда и раскаяния.
  Боже, подумал он, что за наваждение?
  Музыка смолкла. Ника и другие девушки замерли, погруженные во всполохи багряного света, в странных, неестественных позах, словно кто-то приказал им - замри! - в самый неподходящий для остановки момент. Они смотрели на Танта, и он не мог определить, чего больше было в выражение их глаз: ужаса или мольбы о помощи?
  Да, собственно, не было у него сил задуматься еще над этим.
  Он совершенно взмок от слабости и гнева - до потемнения одежды. Желая прекратить все, немедленно, он схватил подвернувшуюся под руку подушку с дивана и швырнул ее в Нику.
  - Вон! - заорал он в бессильном исступлении. - Вон! Все убирайтесь!
  Что-то загремело, вспыхнуло. Брошенная подушка растворилась в полете, исчезла, будто обтекал ее не воздух, а соляная кислота. Снова громыхнуло, свет замигал. Стая воронья, невесть откуда взявшаяся в комнате, поднялась с громким карканьем и заметалась вокруг него, и забила черными крыльями. Черный вихрь потянулся, завился лентами, тогда и пространство окружающее вдруг сузилось, сжалось до размеров черепной коробки. Лицо Ники возникло вдруг снова, приблизилось вплотную к нему, и тут в темных глазах ее привиделся ему слабый огонек надежды. Девушка неуверенно, совсем робко улыбнулась и махнула ему рукой. Следом раздался хрустальный звон - раз, два, три. Лицо Ники задрожало, расплываясь, потекло во все стороны и стерлось, наконец, совершенно, словно не существовало никогда.
  И тогда мир окунулся во мрак. Сюрприз, подумал Тант, вот тебе и сюрприз. Можно сказать, удался.
  Он почувствовал, что куда-то проваливается, падает. Показалась, внутрь самого себя, как рушатся полые башни. Когда холод мертвой вселенной завладел его душой и телом, вновь вспыхнул в темноте все тот же зловещий Шар. И голос, никогда не слышанный им раньше, сотрясая все его естество, возвестил: "Берегись!"
  - Берегись! Берегись! Берегись... - повторяло эхо его сознания сколько могло, но и оно довольно быстро угасло, задушенное губительным зноем Шара.
  
  
  1.7. Колечко с изумрудом
  
  Он очнулся от неудобства текущего положения. Тело разбудило его пронзительной жалобой, что совсем задубело и болит, и дальше так лежать невозможно. Мышцы затекли и ныли, а в глаза, такое ощущение, будто кто-то нахально тыкал пальцами. Было холодно и ничем не пахло. А может и пахло, только нос запахов не воспринимал. Он разомкнул веки и тотчас захлопнул их снова - яркий безжалостный свет иглами вонзился в зрачки и, сквозь них, куда-то в самую середину мозга. От этого воздействия по телу прошла судорога. И ладно бы легче стало, можно бы и смириться, но нет, не наступило облегчения.
  "Шар!" - пронеслось в сознании, а следом проявились в нем и картины недавнего варьете. Тут же всплыли, и он вспомнил, что рассматривал их всю ночь. Тант перевернулся на живот и, тяжело опираясь на руки, поднялся. Сначала на колени, потом и на ноги. Прикрывая лицо рукой от возможной световой атаки, осмотрелся.
  Никакого Шара в комнате, конечно, не было, ему снова привиделось. Свечи давно оплыли и погасли, зато под потолком одиноко горела бесполезная белым днем электрическая лампочка. Да, и в углу так же сиротливо, приветом из прошедшего праздника, светилась елка.
  "Слава те, Господи! - облегчил вздохом душу Тант, и закрепил облегчение словами. - Хорошо, хоть того адского устройства здесь больше нет. Нам такого канделябра не надоть". Он почувствовал нестерпимую злость к все еще неопознанному летающему предмету. И поднимающееся раздражение. И затаившуюся неловкость, даже стыд. Целый букет чувств, однако.
  Ероша волосы и чеша затылок, он придирчиво осмотрел комнату.
  - Да, - пробормотал озадаченно, - порядочек...
  Разгром был полнейший. Создавалось впечатление, что в комнате всю ноченьку напролет, а, быть может, и не одну только эту ноченьку, пьянствовали с десяток мужчин, которые под конец подрались и ушли, оставив, естественно, все, как есть, в том числе и хозяина на полу. В одном углу мигала гирляндой елка, хлопал бельмастым глазом, в другом, телевизор, а среди осколков посуды на полу лежали красно-зелеными лоскутами поникшие и растоптанные тела гвоздик.
  - Да... - пробормотал Тант еще раз, не зная, что думать и что говорить, - погуляли...
  Собственно, сам же и погулял. Больше никого ведь не было, - Лалелла так и не пришла... Едва вспомнил и подумал о ней, как накрыло глухой тоской, и, снова, раздражением. Неужели это тот сказочный праздник, который одаривает всех чудесами, подумал он? А я? А мне? Что-то не похоже, чтобы хоть что-нибудь. Совсем не похоже.
  Он обошел вокруг стола и вытащил из заглохшего камина подушку, понюхал ее обгоревший край и сокрушенно покачал головой. Никогда не доверял он сказкам, но чтобы после встречи с ней остались такие следы... Не ожидал. Сюрприз, ага.
  - Да... - произнес он и в третий раз. - Кажется, это уж слишком...
  Он покачал головой, и тут же схватился за нее и застонал. Голова, вдруг опомнившись, заболела так, точно была заполнена кипятком по самую макушку. Обстоятельство, возможно, не смертельное, однако сейчас нежелательное вдвойне. Лучше бы ее не беспокоить, подумалось. Само по себе неприятно, когда голова болит, а тут еще без ее помощи не разобраться в том, что произошло.
  А произошло ли что?
  Вопрос этот вдруг пророс в его мозгу и постепенно дотянулся неостановимым и крепким корешком до чего-то материального в груди, возбудив там смятение и неуверенность. Под чем-то материальным в груди он подразумевал, разумеется, душу. А что еще? Неуверенность сердца называется по-другому. Тем более, его смятение.
   По подоконнику за стеклом застучала какая-то живность. Тант перевел взгляд туда и вполне равнодушно зафиксировал в сознании копошащиеся с той стороны тушки голубей - на фоне серого, усталого после праздника мира. Да, мир, как ни странно, праздник пережил. Может быть, и зря.
  К делам внутренним и локальным от вопросов общемировых его вернул звонок в дверь. Не выпуская из рук подушки, он пошел открывать.
  
  В квартиру ворвалась целая толпа веселых людей, человек семь, а то и все десять, в основном - сослуживцы, но некоторых из них Тант видел впервые. А кое-кого уже и не надеялся увидеть.
  - Тант! - закричал с порога Альвин. - Ты уже на ногах? Вот молодчина!
  - А мы решили немного прогуляться, - сообщил ему кто-то.
  - Погодка!
  - Да ты чем ошарашенный такой, чудак?!
  - Он еще в себя не пришел.
  - Ничего, сейчас поправим!
  - Новый год встретили, кажется, прекрасно, - говорил Альвин. - Точно не скажу, всего не помню, но кажется, что так. Перебрали, естественно, но на то и мужская кампания. Одни гренадеры, шутка ли! Мы мальчишник устраивали, если ты забыл.
  - Говорили тебе, давай женщин пригласим, а ты нет да нет... Вот и проскочили нужную остановку. Но все равно прекрасно.
  - Ах, ты! - донесся возглас из комнаты. - У тебя тут что, медвежий цирк выступал?
  - Сам же буянил, как медведь! Ему больше не наливать!
  - Как это? За что такое жестокое наказание?
  - Почто!
  - Почто?
  - А что бы знал!
  - Ничего! Сейчас заблестит, - вновь успокоил оптимист.
  Тант в смущении тер лоб. Так, так, соображал он, все приснилось, привиделось. Снова тер лоб, испытывая одновременно и разочарование, и - мучительное, почти болезненное облегчение.
  Альвин обнял его за плечи.
  - Ну, старина, не переживай, все прекрасно. С Новым годом! Да брось ты подушку, вот же вцепился в нее.
  Он взял из рук Танта подушку и, увидав обожженный край, крякнул.
  - Гм...да. Добрый знак. Говорят - к удаче и плодородию.
  - Да иди ты! - отмахнулся Тант.
  - А ваза-то цела! - возвестил кто-то. - Удивительно! В самом эпицентре.
  - Долго жить будет!
  Из коридора донесся взрыв хохота в ответ на неуслышанную шутку.
  - Черт, - буркнул Тант. - Ничего не помню.
  - Честно говоря, - шепнул в ответ Альвин, - и я не вполне...
  В комнате Тант поднял с пола гвоздики, затем взял вазу, намереваясь вернуть их на место. Что-то перекатилось в ее глубине и звякнуло о стенку. Тихий, как вздох колокольчика, звон растаял, не успев возникнуть. Тант машинально сунул в вазу руку и вытащил на свет божий мелкий металлический предмет.
  На ладони его лежало кольцо.
  "Кольцо? - удивился он. - Откуда? Обронил, видно, кто-то".
  Он уже открыл было рот, и вопрос едва не сорвался с его языка, когда, как слова забытой песни, - в порядке просветления - вспомнился ему прощальный взгляд Ники, и звон хрусталя. Пальцы сжались в кулак, сохраняя доказательство. Только - чего?
  "Сойти с ума, - лихорадил умом он. Мысли сыпались обрывками, как в бреду. - Где же сон, где явь? Сплю я сейчас, или спал тогда? Если спал вчера - откуда кольцо, если сплю сейчас - чьи это гости? Или, быть может, жизнь моя превратилась в игру, странную игру без названия, не ясную мне ничуть? А... Ведь это Лалелла! Ее шутки, ее сюрприз. Кто же она такая? Ведьма? Пффф... Ну, блин! Но теперь-то уж она не вернется? Нет, боюсь, не раз еще придется столкнуться с ней. Чувствую, что так и будет. Ах, Ника-Ника, печаль моя! Кто ты, что ты? Почему твой выбор пал на меня?
   От мыслей его отвлек хлопок вылетевшей из бутылки пробки. Ударила струя в сдвинутые бокалы, напомнив пенным бурлением и шипением пузырей, что праздник еще продолжается, и негоже забывать об этом. Пузыри и пена, мишура. Чистое счастье. Суть праздника, разве нет?
  К нему опять подошел Альвин.
  - Тант, предлагаю выпить за дружбу. За нашу дружбу! Чтобы никогда больше не объявилось силы, способной омрачить, тем более, убить ее. Пусть она переживет нас! Дружба, конечно, не сила.
  - Ты прав. Дружба, это все, что у нас есть - будем же беречь ее! - Тант чувствовал, как от простых слов этих наполняется силами его тело. Дружба! Да как можно выжить без нее?
  Он улыбнулся другу.
  "Кем бы впоследствии ни оказалась Лалелла, - подумалось ему, - я всегда буду благодарен ей за эти минуты, за то, что вернула мне друга. За то, что вернула нас друг другу. Будь здорова, Лалелла!"
  Он выпил и задумался о силе, оторвавшей, даже отвратившей его от друга и закрутившей в сумятице дней. Ведь в последнее время они с Альвином почти не общались. Он на дух не переносил Лалеллу, она - его. Прямо как с Тихоном, на ножах с первой встречи, с первого взгляда. Достанет ли ему воли противостоять ей впредь?
  Потом, когда гости ушли, он перебрался ближе к окну, где свет дня, не чувствуя в стекле преграды, был в полной силе, и разжал кулак, сочившийся телесной влагой от напряжения и жара укрытой в нем тайны. Впервые держал он в руках вещество "оттуда" - мудрено ли разволноваться? Ну-ка, яви мне славу мастеров их, обращаясь к кольцу, подумал по-книжному, напыщенно.
  Лунного серебра резное тельце змейки, опаленное огнем, припорошенное пылью времен, свилось петлей, грациозно загнув хвост. Маленькая, горящая изумрудным глазом, головка слегка приподнята, настороже... Простота и изящество - печать мастерства немалого...
  Не успел, однако, он как следует рассмотреть находку, налюбоваться не успел, как что-то большое, заслонив дневной свет, ударилось в окно. Стекла задребезжали, застонали от натуги сопротивления, и даже выгнулись. Но устояли, выдержали натиск, и неведомое существо, захлопав крыльями, метнулось прочь. Будто скрытный порыв ветра, ошеломительный и внезапный, ударил свободной калиткой - и все стихло, лишь пространство продолжало еще гудеть возбужденно некоторое время, помня о вторжении чужой отчаянной силы.
  От неожиданности Тант едва не выронил кольцо из рук, но, мобилизовавшись перед лицом внезапной опасности, быстро надел его на мизинец - лишь на этот палец оказался перстенек впору.
  "Уже и птицы с ума сходят, в окна ломятся! Ворона - не ворона, черт ее разберет, кто это был! - подумал он. Распахнул окно и выглянул в него со вздохом. - Как жить-то дальше, а? Как жить?"
  Вопрос не казался ему праздным.
  И вдруг он озарился догадкой: она! Точно, она!
  "Лалелла! Ах, негодная! Ее проделки! Как же, выкрасть кольцо и снова дурачить мне голову - расчет верный. Не выйдет! Дудки! Вызов принят! Ваш выпад - наш ответ! Ждите!"
  И, навстречу летящему ветру, прямо в неведомое ревущее пространство, приоткрывшее лишь едва свои потаенные глубины, крикнул;
  - Ника! Отныне я твой должник! Ты слышишь? Жди меня, Ника!
  В ответ со двора донесся смех детворы.
  Волоча за собой гул и грохот, будто связку пустых кастрюль и банок, низко над домом пролетел реактивный лайнер.
  Тант плотно прикрыл створки окна и защелкнул шпингалеты. Еще и подергал несколько раз за ручку - надежно ли? Слышала ли Ника его слова, подумалось ему? Достигли ли они ее ушей? Наверняка! Он даже не сомневался. Но, если вдруг полет их был прерван, - полет слов послания - если скомканы, раздавлены они были, если упали на землю грустным бессильным шелестом, если промелькнули незаметно тенью гонимого ветром облака, - все равно, пусть надеется! Ждет и надеется.
  "Но что он такое, этот Шар? - размышлял дальше Тант. - Отчего они неразлучны, сосуд с огнем - и живая девушка? Как вообще возможно такое сочетание? Почему они всегда вместе? Словно одно целое. Словно картина с секретом, повернул голову - и видишь совсем другое, не то, что рассчитывал увидеть. Стоп! Вот же оно! Они и есть одно целое. Лицо и личина. Да-да. В самом деле: личина, проклятие, маска, которая всегда на лице. Ядро, прикованное к ноге каторжника".
  Не успел он додумать эту свежую для него мысль до конца, как вновь раздался звонок в дверь, короткий и нетерпеливый. Тант вздрогнул и поморщился. Кто бы это мог быть, подумал, чувствуя, как охватывает его тревога. После всех явленных знаков в душе поселилось ощущение опасности. Но, пошел-таки открывать.
  - Дядюшка Булль! - обрадовался Тант отставному историку. - Входите, что же вы стоите! Вот так сюрприз! Не думал, что разыщете меня здесь! С Новым годом!
  Дядюшка снял очки и большим, красным в белую клетку, платком принялся протирать запотевшие стекла, рокоча, в то же время, по своему обыкновению:
  - Здравствуй, дорогой! И тебя с Новым годом, значит! А я, между прочим, все знаю - что было, что будет... Кто и где - тоже знаю. Поэтому я здесь. Нет, не поэтому. Ты меня в дом не приглашай, некогда мне, поскольку очень спешу. Шел мимо, и вот, дай, думаю, зайду. По делу, по делу. Ты, помнится, газетками кое-какими интересовался, не так ли?
  - Так, - кивнул Тант.
  - Так... - повторил за ним дядюшка. - Тогда изволь взглянуть.
  Он водрузил очки с круглыми выпуклыми стеклами на свой похожий на теннисный шарик нос. Потом торжественно расстегнул пальто и откуда-то из его необъятных недр извлек сложенный многократно газетный листок. Дрожащими руками Тант принял его и, развернув, прочитал со смятением название: "Вечерняя Звезда". А прямо под названием едва не на половину газетного листа расположилась большая фотография девушки.
  "Где же ты, Ника?" - давила свинцом обреченности надпись сверху картинки.
  - Ника! Откуда она у вас? - спросил Тант, не в силах оторваться от портрета. А сердце бешено колотилось в груди: она, она, она, - имея в виду ту, что прилетала к нему на шаре ночью. Потому что на фотографии запечатлена именно она, несомненно. И даже ничуть не изменилась, разве что у девушки на снимке, по сравнению с ночной гостьей, взгляд был совсем уж наивный. Когда, насмотревшись, Тант поднял голову, дядюшки Булля уже простыл и след. Как и с тем посыльным получилось, почему-то припомнилось. Что это за манера у всех такая появилась, исчезать незаметно? Неугомонный старик, подумал Тант, и тепло улыбнулся. Где только находит все эти вещи? И, обратившись вновь к газете, прочитал вслух:
  - Где же ты, Ника? Ника...
  Слова прозвучали, как прямой вопрос к ней. Это и был вопрос. Но девушка не ответила, да и как бы она могла его услышать, ведь пространства их, судя по всему, разделяли нешуточные. Пропасть их разделяла, если быть точными. Ника...
  Закрыв дверь, он остался один на один с ее печальными и наивными глазами.
  
  
  1.8. Репортерская работа
  
  Тяжек путь постижения истин необъяснимых, а всего трудней - тех, с самой сутью которых не в силах примириться душа. Суров и долог бывает путь к желаемой правде. А для успеха необходимы два неизменных условия, два родника неиссякаемых - вера и упорство. Без веры - усомнишься, без упорства - опустишь руки до срока, не найдя в себе силы продолжить борьбу.
  Вера - и упорство!
  Тант верил, словно в божество, в далекую, незнакомую девушку. Тем более что она являлась ему лично, и даже, чтобы не было сомнений, оставила в напоминание о себе кольцо. Не говоря о других знаках и явлениях. Правда, он воспылал огнем, готовый к подвигам великим. О нет, это был уже не тот юнец, неуверенный в себе и во всем сомневающийся, встречный ветер которого мог заставить отвернуть лицо, сойти с пути. Не юноша - но муж, почувствовавший крепость плеча своего, и силу духа.
  Но во что он все-таки верил? К чему был готов?
  Не торопите! Дайте же ему во всем разобраться самому! А еще лучше - помогите. Не можете помочь - не мешайте.
  Тише! Вот так.
  Первый день нового года, как и его предшественник накануне, последний день старого, превращался в тень, растворяясь неспешно, ускользая неслышно. Миллионы мгновений, составлявшие его естество, просачивались через сито настоящего в прошлое одно за другим, словно дождевая влага сквозь песочную кожу земли. В отличие от воды - чтобы никогда больше не подняться в небо невидимым газом, и никогда не вернуться обратно, к земной тоске и радости.
  От долгого сидения в жарко натопленной комнате и напряженного труда мысли, Тант чувствовал себя совершенно разбитым. Небольшое количество выпитого накануне вина, давно испарилось из организма, уступив очищающему натиску возбужденных нервов. Был первый день нового года, но жизнь продолжалась прежняя, сложная, полная проблем и нерешенных вопросов, что никак не позволяло отдаться празднику в полной мере.
  Когда неторопливые, но ранние сумерки повели себя слишком навязчиво, как неумолимые оккупанты, Тант включил свет. Лампочка вспыхнула, по первому ощущению, слишком ярко, он прикрыл уставшие глаза рукой, а когда отнял ее, почувствовал в комнате какую-то перемену, но в чем она заключается, не сразу смог уловить. А когда понял, в чем дело, засомневался в своих чувствах. Перемена была столь значительной, что он даже усомнился, у себя ли находится дома. А потом нахлынуло осознание: исчезла роспись стен! Да, именно так!
  Когда? Как? Почему?
  Кто позволил?!
  Стены вновь сделались первозданной белизны, какими были до того, как на них излила несколько ведер краски Лалелла. Впечатление было сопоставимо с тем, как если бы в отсутствие хозяина поснимали и вынесли прочь все яркие южные ковры, украшавшие стены! Но в его жилище никогда не было ковров, зато были краски на стенах, и вот их не стало, не существовало более - словно и не было никогда!
  - Вот так фокус! - изумился Тант. - Походу, ограбили. При полном попустительстве охраны.
  Впрочем, знакомый уже с подобными шутками, изумился он не очень сильно. Скорей, испугался, едва представил себе, какая за подобными манипуляциями может стоять сила. "Следы заметает, - сразу догадался он. И, гоня страх прочь, взбодрился, захорохорился, точно перед публикой, точно его кто-то видит: - Ах, Лалелла, стоит ли так мелочиться? К чему все эти плутни и увертки? Я к ним, если честно, уже попривык. Не трогает. И, замечу, не слишком-то богатая у тебя фантазия, совсем истощилась, и удивлять перестала. Повторяешься! А вообще так скажу: если воевать - давай в открытую?"
  Подумал - и усмехнулся: с кем воевать-то?
  Вопрос без ответа.
  В голове неожиданно прояснилось - то ли чистота стен подействовала, то ли свежего откровения дуновение высветлило основательно запотелые окна его мыслительной комнаты. А, может, подзадорила близость противника. Как бы то ни было, только вдруг нагромождение фактов, домыслов и предчувствий перестало казаться хаотически немотивированным и непонятным, как куча бирюлек. Картина помалу начало вырисовываться вполне ясная, охватить и проанализировать которую уже был способен и его земной мозг - надо было лишь постараться из общего вороха, из нагромождения небылиц вытащить первую палочку-подсказку, а за ней следующую, и так, не останавливаясь до полной разгадки.
  Хорошо, сказал Тант, помозгуем. Гимнастика ума, он помнил, фигуры не портит.
  Впрочем, ему-то, думать о фигуре, с какой стати?
  Он сознательно уводил себя от главных задач. Думать целенаправленно о пустяках - это как разогревать двигатель на морозе.
  Он сварил кофе, выключил верхний свет, потом оживил приемник, заставив его исторгнуть из недр своих неспешную джазовую композицию. Ему нужен был кул, и он его получил. После забрался в любимое кресло у камина, забросил ноги на решетку, вытянулся. Придвинул, не глядя пепельницу, зажег сигаретку. Глоток кофе, и - бодрая мысль: можно начинать.
  Пожалуй, слишком бодрая, чересчур. Начинать-то можно, да что- то не очень начинается...
  Выполняя последовательно все эти манипуляции, он держал ум настороже, у кромки поля задачи, но, сказал себе - начинай, и спасовал. Наметившиеся, как ему казалось, перспективные мысли о развитии сюжета испуганно шарахнулись врассыпную, в тайные норы извилин, словно мыши при вспышке света.
  Тант, досадливо морщась, заворочался, закрутился в кресле. Он должен был думать, он собирался думать, - а мысли не шли.
  Комфорт убил в тебе мудреца, сказал он себе - о себе - вслух. Допил одним большим глотком кофе и отставил чашку в сторону. Сигарету, впрочем, оставил, лишь закусил фильтр. Курил он довольно редко, не страдал привязанностью, тем более зависимостью, но курение неизменно помогало ему сосредотачивать мысли. Поэтому, в особых случаях, он, что называется, усугублял.
  Все, полная концентрация воли, концентрация мысли, концентрация духа. Все, что меня интересует, все, что важно - во мне, лишь во мне самом, настраиваясь, продекламировал он нараспев.
  Формула, произнесенная точно заклинание, неожиданно быстро очистила сознание от белого шума и, простимулировав, отлетела. Тант расслабился, и тогда в него тихо вошла музыка, простая, доступная, земная, повествующая что-то щемяще грустное о далеких неведомых странах, о людях, их населяющих, и, конечно, о счастье, которому суждено сбыться, но неведомо в какой срок. Быть может, это настроение светлой грусти, это состояние предчувствия счастья и помогли ему настроиться на нужный лад. Перед мысленным взором его вновь замерцал фантастических мир, в котором так странно и тесно переплелась жизнь, знакомая до мелочей, с жизнью иной, слов для описания которой он подобрать пока не мог.
  Итак, начал рассуждения Тант, следует определить, что у нас есть, и чего желательно добиться, используя то, что есть. Налицо факт, что мы столкнулись с миром, о котором не имеем ни малейшего представления, который вообще скрыт от нас, живущих здесь. Доказательства? Пожалуйста. Шар - раз, девушка Ника, пользующаяся этим средством передвижения - два. Мало? Можно продолжить. Необъяснимое исчезновение нагара, копоти на стене, как и всех этих наскальных рисунков - три. Еще? Новогодний сюрприз - четыре, внезапное нашествие друзей - пять, кольцо с изумрудом - шесть. Наконец, Лалелла... С Лалеллой, конечно, промашка вышла. Давно нужно было догадаться, что она не та, за кого себя выдает. Столько быть вместе, и не узнать даже, где любимая проживать изволит... Но - артистка! Впрочем, мало ли их, странных и загадочных? Короче - Лалелла. Кто она на самом деле - не понятно, но ясно, что оттуда. И ясно, что больше она здесь не появится. Хотя, почему? Может, как раз наоборот? Нет, не появится. Во всяком случае, как Лалелла.
  Он говорил - мы, он рассуждал от имени множества, как бы от лица группы единомышленников. Самообман, конечно, тем не менее, эта простая уловка помогала притупить острое чувство одиночества, им владевшее. Уж он-то понимал, что придется лезть в эту историю самому, без чьей-либо помощи. Не хотелось, да, но он почему-то и был уверен, что дело это - его личное. Так к нему и относился.
  Итак, продолжил он, можно считать доказанным фактом, что существует какой-то иной мир. Возможно, неизвестное измерение нашего. Возможен и более простой вариант, а именно: кое-кто из нас, не будем указывать, кто, тихо и неспешно сошел с ума. Но этот случай оставим напоследок, рассмотрим, когда другие себя исчерпают. А пока этого не произошло, и покуда есть еще силы, будем стоять за себя горой. А куда деваться-то?
  Значит, тот мир существует, исходим из этого. Как в него попасть? Это - вопрос номер один. Что он собой представляет - вопрос номер два. Возможно - наоборот. Номер один - два, а номер два - один, но это ничего не меняет, поскольку один вытекает из другого, и ответы на них пока даже не брезжат.
  А если попробовать зайти с другой стороны?
  Итак. Предположим, что существуют два мира - а, быть может, и больше, кто знает - и время от времени они пересекаются. Нам известны две такие точки пересечения. Из газет - позиция, где исчезла девушка Ника, из личного опыта - место, где она появилась и исчезла вновь. Между этими пунктами большое расстояние, между событиями - огромный разрыв во времени. Такой интервал не может вместить ни одна человеческая судьба, однако - не будем вдаваться в излишние тонкости, иначе неизбежно осуществится запасной вариант. Что не желательно. Нику я видел своими глазами, быть может, в том мире такое проникновение - в порядке вещей. Взаимопроникновение, то есть, они могут к нам, а мы - к ним. Значит, если я изъявлю желание, и оно окажется достаточно сильным, я тоже смогу. Туда проникнуть. Но как? И тут позволительно ли будет подумать: что было однажды, то может быть дважды? Почему нет? Почему не предположить, что видеть Нику-в-шаре имел счастье и кто-то еще? Надо просто попытаться разузнать. Поездить, поспрашивать - обычная репортерская работа. Поживем, как говорят оптимисты, достанем, в данном случае - сведения.
  Существуют два мира, отдельных, разных, связующее звено между ними - она, Ника. Человек, родившийся в мире людей, и живущий в том, другом, искомом. Что это так доказывает известная цепь событий. Сначала была газета с рассказом о девушке, превратившейся в Шар. Потом объявился Шар, и девушка, выйдя из него, явила мне свое лицо. И тут же, снова подоспела газета, на этот раз с портретом. И я, очевидец, узнал ее сразу, - все совпало! Черт возьми, разыскать эту девушку нужно во что бы то ни стало, в каком бы мире она ни находилась. Кажется, она так несчастна и так страдает, что своими мытарствами давно искупила грехи, если таковые у нее имелись, и оплатила все возможные, будущие, на сто лет жизни вперед. Вернуть душу миру, которому она принадлежит - вот задача. Надо найти Нику. А для этого, хочешь-не хочешь, придется забраться в тот мир и хорошенько рассмотреть, и даже пощупать его изнутри. Словом, ищите девушку.
  Понятно, ясно, достаточно... Но как искать, где? Что известно об этой небесной страннице? Так, сейчас вспомним. Да, училась в университете. Был жених, имелся такой, ушел в какую-то экспедицию за полгода или за год до ее исчезновения - тогда часто ходили в экспедиции, - а вот вернулся ли, не известно. Там, кажется, были какие-то трудности. Да, высказывалось предположение о взаимосвязи обоих исчезновений. Это все? Нет не все. Еще, дело происходило в городе Сальви-Крус, что несколько облегчает нашу задачу. Теперь, похоже, все.
  Что делать? Искать, искать красавицу. Дьявол, повторяюсь. Еще раз - искать. Но где? Имеется две возможности, два пути: один - она, другой - он. Два пути... По какому же идти? Кстати, пропавшие экспедиции всегда дают хороший материал, иногда даже сенсационный, так что повесть "о сгинувшем женихе" может оказаться чрезвычайно интересной. Но кто он был? Путешественник, естествоиспытатель, геолог? Или же - авантюрист, потерявшийся в поисках золотой жилы? Вопросы, вопросы - и ни одного ответа! Или, один ответ на все: не знаю! С какого бока подступиться? А не попросить ли разузнать об экспедиции Альвина? В самом деле, это хорошая, верная мысль. У него есть знакомые в этих кругах. Да-да, он, возможно, даже сможет помочь...
  Тут Тант почувствовал вдруг толчок в сознании, что-то требовало его внимания, но ощутилось так реально, точно получил удар локтем в бок. Разбег мыслей тут же остановился, и он, вынырнув в реальность, как из забытья, увидел перед собой камин и собственные ноги на решетке, узнал часы на полке и книжный шкаф сбоку, по этим приметам определил, что все еще находится дома, и очень этому обстоятельству обрадовался.
  "Стоп, стоп!" - урезонил он себя. - А ты что же, ожидал оказаться в другом месте? Правда? И где, если не секрет?"
   Он испытывал странное наслаждение от звука собственного голоса, точно не было другого способа удостовериться, что он дома, не спит, и что с ним все в порядке. "Что это я, в самом деле? - подумал он. - Размечтался, расправил крылышки и - полетел за чудесами. Для полноты ощущения следовало бы еще уверовать в загробный мир и спуститься в его подземелья к чертям на смотрины. Давай так: делай что угодно и как угодно, но пусть чудесами занимаются те, кому по должности положено, или кому это по нраву. Ты же попробуй выяснить, как можно полней, обстоятельства жизни девушки по имени Ника. А там - посмотрим, может, что и прояснится".
  Он легко поднялся на ноги и в возбуждении забегал по комнате. Услужливое воображение показывало ему картины одну пленительней другой, и был он в мыслях своих удачлив и красив, и лицо его пылало огнем от стыда за свой успех, а душа рвалась вперед - оправдаться в преждевременно выданном самому себе авансе.
  Он схватился за телефонную трубку.
  - Ало, Альвин! - закричал он, едва лишь исчезли трассеры звонков в черном провале подпространства, и в гудящей дали, осязаемый слухом, проявился живой шорох. - Альвин, послушай, срочное и до чертиков интересное дело. Мне крайне необходима твоя помощь. Да слышишь ли ты меня, Альвин! Это я, Тант!
  - Ох-хо-хо, - отозвался с той стороны осипший ото сна голос. - Сколько времени?
  - Что? Какое время? При чем здесь время?
  - Ты, я спрашиваю, не обратил случайно внимания, который теперь час?
  Тант взглянул на часы.
  - Половина второго. Черт! В самом деле, поздновато... Прости старина... не обратил внимания.
  - Вот-вот, всегда так, сначала будят, потом смотрят на часы и извиняются. Что, действительно так спешно? Или все же до утра потерпит? Дело твое, спрашиваю, потерпит? Не пропадет? Не скоропортящееся? А то у вас, репортеров...
  - А, нет, до утра, думаю, ничего не изменится.
  - Хорошо. Тогда прими душ, выпей валерьянки и ложись спать, завтра поговорим. И пусть тебе приснится голубое небо, берег моря и девушка твоей мечты. В розовом купальнике. Или без оного.
  - Тоже мне, пожелание, - отмахнулся Тант. - Она и так все время перед глазами. Ладно, извини. Постель твоя, думаю, еще не остыла, так что, поспеши. Береги энергию. Спокойного сна!
  - Хе-хе, - усмехнулся Альвин. - Да уж, мой организм о себе заботится. Сам себя согревает. Чего и тебе желаю. Спокойной ночи.
  Утром следующего дня, ближе к полудню, они встретились в маленьком кафе, которое каким-то чудом втиснулось в плотный корпус большого серого дома на улице Театральной, между ювелирным и бутиком дорогой одежды. В двух шагах от редакции "Вечерней звезды", кстати.
  Опаздывая против условленного времени на девять с половиной минут, о чем свидетельствовали электронные часы над входом, Альвин еще издали развел руками.
  - С этим транспортом хоть вовсе не связывайся! - стал оправдываться он, усевшись за стол. - Проехал две остановки - и все, вылезай, машина дальше не пойдет. Если бы знал, сразу пешком пошел бы. Наверное. Не знаю. До чего мы дошли, слушай, от обычного троллейбуса ждем привычного чуда. И без него уже никуда. И это ведь действительно чудо - чудо перемещения в пространстве без прикладывания личных усилий. А самого заурядного водителя троллейбуса почитаем практически за волшебника. А он, может быть, пьяница, тиранит жену и ворует стаканы в автоматах с газировкой...
  Тант молча смотрел на друга и улыбался. Каждый раз, попав в поле излучения этого человека, он ощущал прилив нечаянной радости и неодолимое желание самому делать добро. Потому что доброту излучал Альвин. Он был переполнен ею, невзирая на вечное - пусть периодическое, как теперь - брюзжание. Тант смотрел, как собираются в знакомый ершик примятые шапкой волосы Альвина, и улыбался.
  - Что? Поздно уже, ты торопишься? - встревожился тот, наконец, и оглянулся на часы.
  - Да нет, все нормально, - успокоил его Тант. - Я не особо спешу. Ты кончил-то возмущаться?
  - А вот я, - тут Альвин сделал характерный жест руками, - вынужден спешить. У меня, понимаешь, рабочий день, внезапно. Надо еще на смену успеть, а опять с транспортом придется дело иметь. Хотя, ладно, пешком пойду. Ты что все улыбаешься? Что-то не так? - он провел рукой по волосам, сбивая их в кучу, потом снова разгладил.
  - Так все, так. Просто я рад тебя видеть. Ты как, выспался?
  - Выспался, - пробурчал Альвин. - А вот позавтракать не успел.
  С этими словами он взял с тарелки сдобную булочку, намазал маслом и принялся уплетать, запивая все остывшим уже кофе.
  - Кофе бочковой, - поделился он впечатлением. - Выдержанный.
  - Как обычно.
  - Ты рассказывай, - кивнул он Танту, - не тяни время. Я слушаю, когда кушаю - излагай.
  - Да... - протянул Тант и задумался.
  - Что? Так сложно?
  - Да... Нет! Просто думаю, с чего начать... Хорошо, слушай. Недели две назад, да, где-то так, за пару недель до Нового года я побывал у дядюшки Булля. Нанес визит. Ты же знаешь мою слабость... Да, путеводители... Кстати, достал Нормана, представляешь? Ах, не о том я... Так вот, там, в его доме, в этой лавке старьевщика, попались мне на глаза несколько номеров, причем очень древних номеров, "Вечерней звезды". Сам понимаешь, они оказались у меня.
  - Ваша газета?
  - Предшественница, с нынешней "Вечерней Звездой" ее роднит лишь название. Суть не в том. В одной из этих газет было упоминание о пропавшей экспедиции, только упоминание, что, мол, был человек, отправился в экспедицию с полгода назад и не вернулся. И ничего больше. А хотелось бы узнать подробно об этом человеке, да об этой экспедиции. Я надеюсь, что ты можешь мне в этом помочь.
  Альвин мокро звякнул (странное, кстати, сочетание ощущения и звука) донышком толстой фарфоровой чашки о блюдце и откинулся на спинку кресла.
  - Каким образом, дорогой мой, подскажи? Я врач, ничем другим, кроме медицины...
  Тант всплеснул руками.
  - Альвин! Но медик, значит - естествоиспытатель. Ты близок ко всем другим естествоиспытателям: геологам, биологам, энтомологам, археологам и множеству других ологов. Кроме шуток, у тебя есть друзья в этой среде, и, как ты рассказывал, они люди увлеченные, значит, из них хотя бы кто-то один должен был слышать что-то об этой экспедиции. Или, по крайней мере, знает, где искать ее следы. А след должен быть, уж если о ней писала пресса. Но это давно было, и в нашем архиве ничего нет, я смотрел. Но мне очень нужен хотя бы след.
  - Что она, пресса то есть, писала, Тант? Ерунда, прости, какая-то, реальных сведений почти никаких. Это не зацепка, даже не ниточка, чтоб за нее ухватиться. Подумай сам: мало ли было экспедиций? - он покачал головой. - Искать черную кошку в темной комнате.
  - И темной страшной ночью. Ты погоди, страшилки оставь на потом. Экспедиций было много, это верно, - хотя, не так уж и много, если разобраться. Но сколько их них пропавших? Прими во внимание также то, что она ушла из нашего города, это резко сужает круг. И дает повод искать именно в нашем городе. Мы знаем время выхода экспедиции - вот еще один плюс. Теперь, если вспомним, когда все произошло, и вовсе весело станет. В то время в нашем университете был открыт лишь один Факультет естественных наук.
  - Ну, сходи в университет.
  - Не могу.
  - Почему?
  - Грехи не пускают. Нет, правда, вот именно туда я сам не могу. А ты можешь!
  Альвин вздохнул.
  - Ох! Где эта газета? Можно на нее взглянуть?
  - Именно той газеты у меня сейчас нет, - посмурнел Тант. - Она осталась... Словом, нет ее. Но есть другая, из той же серии.
  - Из той же серии? - переспросил Альвин, принимая газету от друга. - Из какой такой серий?
  Он развернул листок и тут же воскликнул:
  - Ух, какая девушка! Симпатичная. А точней, красавица! Где же ты, Ника?! Занялся бы ты лучше поисками этой красавицы. Так что за серия, а?
  - Серия репортажей, об одном происшествии, - нехотя отозвался Тант. - В "Вечерней звезде" тогда прошел целый ряд публикаций.
  - О каком происшествии? - не унимался Альвин. - Послушай, почему из тебя все нужно вытаскивать буквально клещами? Что за секретность такая? Кто экспедицию ищет, ты или я?
  - Я. То есть ты. Ладно, не кипятись. Мне просто не хочется, чтобы ты втягивался в это дело слишком сильно. Видишь ли, тут имеются кое-какие обстоятельства, я тебе их открою, позже, когда сам разберусь.
  - Может быть, ты и экспедицией сам займешься? Нет, в самом деле? Что я должен тебя уговаривать? Времени у меня на это дело нет совершенно - раз, ты ничего толком не говоришь - два...
  - Ох, ну и жук же ты! Я тебе все ясно растолковал: пропала экспедиция, надо найти...
  Альвин перегнулся через стол и накрыл своей большой шершавой ладонью нервно пульсирующую руку Танта. И, как всегда, тот сразу успокоился.
  - Та-ант, - протянул Альвин. - Мне не нравится твое состояние. С тобой что-то происходит, вот только не пойму, что. А сам ты темнишь. Что случилось?
  Тант глубоко вздохнул и пожал руку друга.
  - Ладно... Если я скажу тебе, что видел эту девушку, - он кивнул на газету, - что ты подумаешь обо мне?
  - Ну-у... Хоть я всего лишь интерн, мне думается, я смог бы помочь тебе. Облегчить, так сказать...
  Тант покачал головой.
  - Да-да, очень тебе признателен. Ты светило, хоть и будущее, но несомненное, и на мне, уверен, сделаешь карьеру...
  "Господи, что я несу? - вдруг осадил он себя. - К чему весь этот маскарад? Совсем плохой стал".
  - Ладно, - решился он, - надо ценить время, а ты, вижу, уже вполне заинтригован. Суть статей в следующем: в нашем городе, на самой центральной его улице, в очень далеком году, в ясный солнечный день при многочисленных свидетелях молодая симпатичная девушка по имени Ника, которую ты имеешь счастье видеть на этом снимке, вдруг превратилась в солнцеподобный шар. Вспыхнула - и исчезла, позабыв попрощаться с публикой. С той поры ее никто больше не видел. И вот, отблеск, а может быть тень, той истории падает на мое чело, и я воспламеняюсь, как трут от кременной искры. Я сражен призраком прекрасной тайны, и решаю раскопать все, что еще можно, в наслоениях прошедших времен, и найти продолжение заинтересовавших меня событий. Самое трудное, розыски Ники, как ты уже догадался, я беру на себя. Тебе досталась малость - обнаружить пропавшую экспедицию, участником которой был жених нашей девушки. О чем сообщалось в одной из статей, к сожалению, больше недоступных. Задача трудная, но интересная. И, я надеюсь, выполнимая. Это все. Ну, что, берешься?
  - Вот, давно бы так, а то... Где, кстати, ты видел ее? Ника, правильно?
  - Дома, у себя, в новогоднюю ночь.
  - Вопрос номер два: ты где шампанским затаривался?
  - При чем здесь шампанское?
  - Кто знает? Самое простое объяснение, его исключать не стоит. Ладно, времени мало, надо спешить. Все, что смогу - разузнаю, надо только сообразить, к кому с этими вопросами подкатить можно.
  По лицу Альвина было видно, что согласие его вовсе не означало понимания и принятия всего безоговорочно. Потом, прощаясь на улице, Тант задержал в своих руках руку друга.
  - Послушай, Ал, - сказал он. - Ты мог бы просто послать меня к черту, и правильно, наверное, сделал бы. Я все же порядочная скотина по отношению к тебе...
  - Прекрати, - перебил его Альвин и, притянув товарища за шею к себе - он был на голову выше - утопил его нос в шарфе, пузырившемся косматым узлом у него на груди. - Ты сегодня говоришь чепуху. Временами. Тошно слушать.
  - Нет, правда, - продолжал Тант, высвободившись из объятий. - Мне о многом еще нужно тебе рассказать...
  - Да, кажется, ты не выдал мне и десятой части. Странный ты человечек, в наше время таких не сыскать. Способен загореться призрачной идеей, смотришь в прошлое - и не обращаешь внимания на настоящее. Оно недостаточно для тебя интересно? Но хорошо ли ты его знаешь?
  - Плохо, - Тант поежится и слабо улыбнулся. - Плохо, и мне горько сознавать это. Только ты не прав. До недавнего времени я действительно чаще смотрел лишь под ноги, то есть, вокруг себя, конечно, но все равно, что на почву под ногами, и ничего дальше носа не видел. Но я видел всех нас, нашу жизнь, я любил ее и знал, как мне казалось, довольно сносно. А потом будто оглянулся внезапно, быстро, неожиданно для себя, - и горизонт за моей спиной не успел сомкнуться. В этот момент в его темном проеме мелькнул и сразу исчез прекрасный образ прошлого. Понимаешь? Показалось и поманило что-то чудесное, навсегда утраченное не только мной - всеми нами, отчего, теперь ясно, наша жизнь обеднела ужасно. И вот, мне подумалось, что неплохо бы отыскать это утраченное нечто. А теперь нет мне теперь покоя.
  - Что же это?
  - Не знаю.
  - Ну вот, не знаю! Как же искать? Эх, дорогой ты мой, мы с тобой очень давно не виделись, и теперь я только диву даюсь, как ты переменился. И в голове твоей обычно светлой сейчас - каша. Когда человек начинает искать неизвестно что, томиться непонятными желаниями и грезить о неведомом, это значит, что он находится в неустойчивом состояний, что душа его мечется. Мне бы хотелось предостеречь тебя от необдуманных, импульсивных поступков, чувствую, ты уже готов к ним. Тебе нужно успокоиться, Тант. Для начала успокоиться.
  В ответ Тант лишь усмехнулся своей грустной, слабой улыбкой, и Альвин, подметив ее во второй раз, подумал, что раньше друг так никогда не улыбался.
  - Послушай, а может быть твое прекрасное "что-то" - не что иное, как прекрасная девушка Ника?
  - Может, ты и прав, но лишь отчасти. Впрочем, не знаю...
  - Романтические метания души? Любовь...
  - Да ну тебя!
  Альвин приблизил свое лицо к лицу Танта, заглянул ему в глаза и произнес:
  - А за такое дело лишь с любовью и можно браться. Поверь мне.
  Тант отмахнулся.
  - Ты сам - того, малость. Дело как дело, никаких чудес, никаких невероятностей и никакой любви. Обыкновенный поиск. Репортерская работа.
  Они простились, условившись о скорой встрече. Пройдя немного, Тант оглянулся и отыскал среди фигур редких прохожих широкую спину Альвина в модном пальто из шотландки в крупную красно-черную клетку. Друг спешил вниз по улице, плавно опускавшей свою длинную шею к реке Славе, и Тант подумал, что, должно быть, в голове его прокручиваются все возможные варианты поиска, вспоминаются и отбираются знакомые, и отыскивается среди них тот, единственный, кто сможет указать на след пропавшей экспедиции. Тант не сомневался, что именно так и обстоят дела. Но он ошибался. Альвин на самом оценивал расстояние от показавшего из-за угла свой нос троллейбуса до остановки, и прикидывал, успеет ли. Он все убыстрял шаг, наконец, не выдержал и побежал. Ухватился за поручень, вскочил на заднюю площадку. Оглянувшись, махнул рукой. Тант, улыбнувшись, ответил тем же. Перед глазами его вновь возник образ Ники, - так, мелькнула картинка памяти - и вспомнились последние слова Альвина. А он прав, подумалось. Без любви за дело браться нельзя, таков закон. Причем, за любое дело.
  Но о какой любви думал каждый из них?
  Случилось так, что встретились они вновь в том же самом кафе лишь через неделю. Ближе к вечеру мороз усилился, по мутному небу ветер гнал рваные клочья облаков - куда он их гнал, кому на радость, на горе кому?
  - Не знаю, удовлетворит ли, обрадует ли тебя то, что удалось узнать, - говорил Альвин слегка охрипшим голосом, кутая горло в шарф. - Самое главное - след есть и это уже не мало. Как ни странно, я, честно говоря, не ожидал найти хоть что-то. Но живы еще, оказывается, люди, которые кое-что слышали об этой экспедиции. Но документов - никаких. Документы, похоже, старательно все изымались. Так что окончательно, на сто процентов постановить, что да, было такое предприятие, по-моему, все-таки нельзя. Но есть такой человек, некто Бобрик, я тебя с ним как-то, кажется, знакомил. Этот парень помешан на ботанике, читает запоем по предмету все, что под руку попадется. Так вот он-то и утверждает, что листал как-то - то ли давно, то ли недавно, он и сам затрудняется - брошюру, выпущенную, как он выразился, "на заре цивилизации" в нашем университете. В той брошюре, якобы, приведены слова ректора университета, который, споря с кем-то, говорит примерно так: это то же самое, что искать Северный цветок, подобно нашему господину Урбинскому. Или что-то в этом роде. Словом, Урбинский - и Северный цветок, это Бобрик запомнил. Говорит, заинтересовало.
  - Северный цветок? Не слышал никогда. А ты что-нибудь о нем слышал? Или что-то подобное? Созвучное? Нет?
  Альвин поджал губы.
  - Нет, тоже ничего подобного. Однако странное название, Северный цветок. Само сочетание: север и цветок. Мне кажется, это что-то из области легенд, в них часто сводятся полярные понятия, - он улыбнулся. - А по части легенд специалист у нас - ты.
  Последние слова Тант показательно проигнорировал, даже лицо сделал соответствующее. Спросил:
  - А найти ту брошюру можно?
  И снова разведение рук, и покачивание головой в исполнении Альвина. Лицо он тоже сделал соответствующее.
  - К сожалению, нет. Она таинственным образом исчезла с его письменного стола. Бобрик говорит, так был ошарашен этим, что окончательно облысел в течение суток.
  - Стало быть, в этом направлении - все? Тупик?
  - Похоже на то. Во всяком случае, я больше ничего не вижу, никаких возможностей. Может быть, ты? Тоже нет?
  - Нет! У меня результат такой же. Я побывал во всех городских архивах - нигде ничего, словно не было такого человека, словно не жил, не страдал, не любил! Лишь в архиве Универа попался один список, совершенно случайно! Открыл дело за другой год, там вместо закладки листок, сложенный вдоль, вчетверо. И что меня дернуло развернуть его? Развернул. На листке список - тот, что мне нужен. Имя Ники вычеркнуто, и пометка: в связи с неявкой.
  Альвин оживился.
  - Вот, это уже документ!
  - Да, - согласился Тант, - документ. Но ясности он не внес, не подсказал, что делать дальше. Такое впечатление создается, что кто-то и здесь поработал целенаправленно - подчистил все следы. Так что, где теперь искать - не представляю.
  Было совсем тихо. В прохладном воздухе кафе дышали паром чашки с остывающим кофе, не смея напомнить о себе. А двое друзей, сливаясь мыслями об одном и том же, все пытались нащупать проход, или найти отдушину в стене, не позволявшей даже заглянуть в прошлое. В городе густели сумерки, стихали звуки и на улицах и во дворах, к тому же вновь взялся сыпать снег. И каждый гражданин, вернувшийся с работы или дождавшийся вечера в своей квартирной норке, жил собственной отдельной жизнью, устроенной им лично сообразно выделенному ему природой разумению. А наши герои, видно, решили с природою поспорить. Ишь, чего удумали, вернуть события вспять! Кто им выдаст соответствующее разрешение? Хотя, с другой стороны, а кто и запретит?
  Тант вспоминал, как в городском архиве после дня бесплодных поисков к нему неслышной походкой человека, привыкшего оберегать покой и тишину вечности, подошла служительница. Женщина неопределенного возраста, призрачного вида, с лицом, сливающимся с пространством. Хотя, быть может, то в собственных его глазах темнело и плыло все от долгого корпенья над бумагами. Тант невольно подумал, что тетушка, должно быть, появилась в этом здании во времена поступления в него первых документов.
  - Что, - спросила она неожиданно звонким, выразительным голосом, - так ничего и не нашли?
  Тант захлопнул тяжелый том старозаветного фолианта, возложил его на стопку таких же старинных книг, громоздившихся на краю стола, и рассеял рукой взметнувшееся облачко желтоватой пыли.
  - Нет, - вяло протянул он. - Ничего. Ни единого намека.
  - Прискорбно, - с грустным выражением лица закивала женщина, - вы, я вижу, сильно огорчены. Видно, что-то заставляет вас принимать ваше дело близко к сердцу. Не стоит этого делать, молодой человек, поверьте мне, женщине, прожившей в соприкосновении с прошлым очень долгую жизнь. Прошлое, словно шахтер, заваленный каменьями в штольне, ушло и никогда уж больше не вернется. Да, следует найти, поднять на поверхность и воздать почести, и это возможно. Но оживить - никогда. Поверьте, ничто не связывает нас с прошлым настолько, чтобы о нем сожалеть. Простить и оставить, и помнить, сколько хватит сил. Или не помнить, так, может быть, и лучше. Поймите, какая-то часть жизни прошла, но жизнь продолжается, и прирастает она будущим. Живете вы, ваши знакомые и близкие, и на все, что случится с вами в будущем, ушедшее уже не окажет никакого воздействия. По той простой причине, что оно ушло безвозвратно.
  Тант слушал ее, прикрыв рукой усталые глаза, женщину, жившую в прошлом.
  - Вы не поверите, до недавнего времени я думал так же, как вы, - сказал он. - Но неожиданно оказалось, что жизнь может поставить нас в такие условия, когда оказывается просто необходимо попасть в то самое прошлое, о котором вы говорили. Я убедился в этом на собственном опыте. Оказывается, иногда бывает важно вернуться назад, чтобы оттуда взглянуть на себя в настоящем и решить, как жить дальше? Мне казалось, вы по роду службы должны думать так же. Впрочем, наверное, вы притерпелись душой.
  Женщина усмехнулась, раздробив лицо пикселями морщин.
  - Ну, не знаю, может и притерпелась. Вы молоды, а у молодость свой взгляд на жизнь, на все. Со временем мир покажется вам иным, мысли - тогда - зазвучат антитезой вашим мыслям теперешним. И в этом случае, да, хорошо бы иметь возможность вернуться, чтобы сравнить, что было с тем, что стало. Хоть чисто из любопытства. Но... раз у вас такой горячий интерес, я бы посоветовала вам просмотреть дела еще года на три вперед - быть может, там что отыщется. У событий бывают отголоски. Исторические афтершоки, так сказать. К тому же, бумага, знаете ли, очень текучее вещество, похлеще ртути, особенно в людских руках. То туда перетечет, то сюда. Только давайте уже завтра. На сегодня рабочий день завершен.
  Тант взглянул на часы.
  - Ух ты, как поздно! - удивился он. - Время тоже текучая субстанция. Особенно когда его не замечаешь.
  На следующий день он отыскал тот список. Но что это дало? Лишь подтвердило существование Ники - до ее исчезновения. Возвращение же, судя по всему, до сих пор не состоялось.
  Что же делать дальше?
  Пообещав держать его в курсе всего, Тант простился с Альвином и прямо из кафе позвонил в редакцию.
  - Где вы пропадаете? - спросила его ответственный секретарь редакции тоном абсолютно честного и безгрешного человека, что сразу заставило Танта насторожиться. - Вас с самого утра требует к себе Редактор!
  - И что, до сих пор требует? - поинтересовался Тант.
  - Нет, теперь больше не требует, - интонацией секретарь давала почувствовать свое особое место в красном углу. - Как и всякий человек, он имеет право на отдых. Но предупредил, чтобы вы непременно были у него завтра в девять. В девять утра, если вы не поняли.
  - А по какому вопросу?
  - Вот этого, коллега, он мне не сообщил.
  - Жаль, - сокрушился Тант. - А ведь мог бы удовлетворить наше с вами любопытство. Ну, тогда до утра, коллега.
  И повесил трубку, не обратив внимания на то, что секретарь на другом конце провода продолжала высказываться по поводу.
  На стойке фыркал, бормотал о чем-то, сопел и пускал пар кофейный аппарат.
  - Двойной, пожалуйста, - попросил у него Тант. - Пол чашечки...
  
  
  
  1.9. Улица Ратуши
  
  Дома он первым делом забрался под душ. Упругие струи массировали тело, напитывали его теплом и энергией. Когда Тант почувствовал, что согрелся достаточно, до состояния сонной одури, он стал медленно выкручивать влево кран холодной воды. Наконец, в висках застучало от смены температуры, сердце заработало в нужном ритме, и организм ощутил наплыв бодрости. Да просто взрыв адреналина! Уф! Долго такое терпеть невозможно! Но он помедлил еще мгновение, потом выскочил из-под воды и принялся с жаром растираться полотенцем.
  Что делать дальше, спрашивал он себя? Надо только понять, надо сообразить, настраивал он себя, забираясь в постель и отчаливая на ней, как на плоту, по тихой реке сна, под монотонные, привычные звуки квартиры, все рельефней выступавшие на передний план. Звуки легко и естественно проникали в ткань сна. Ему казалось, что ходики больше не висят на месте, а расхаживают из угла в угол, запинаясь о мебель, задумавшись о том же, о чем и он, а из кухни за стеной вторит им глубокомысленным пофыркиванием холодильник. Что делать, вопрошали они, что делать? И отвечали: думай! Думай!
  Ему приснился сон. Странный и неожиданный, как рисунок на асфальте.
  Ему привиделась странная, по виду - мертвая страна, а в самом сердце ее город, в котором вовсе не было живых людей. Дома там стояли покинутыми призраками на пустынных улицах, а на пустой детской площадке раскачивались пустые качели. Качели дергались, содрогались и скрипели всем своим тощим туловищем, жалея о былом веселье, повествуя тоскливым скрипом о страшных и разрушительных событиях, пронесшихся над покинутой страной. Танту казалось, что он должен понимать этот странный язык скрипов. Он был уверен, что знал его когда-то, да почему-то забыл, и вот теперь вслушивался в него, старался разобрать очень важные, нужные слова. И да, до него доходил смысл отдельных терминов и целых фраз, но всей сути рассказа он, как ни старался, уловить не мог. Он мучился, он боялся пошевелиться, все вслушивался и вслушивался с неослабным вниманием, поскольку не сомневался, от того, что он поймет сейчас, зависит его дальнейшая судьба. И мнилось ему, что еще немного усилия, немного старания, и смысл будет схвачен, однако, наступило утро, а понимание так и не пришло. Проснувшись, он против обыкновения не забыл сон, а долго лежал с открытыми глазами, не вставая, и все прокручивал его в голове, как закольцованную кинопленку. Тогда он подумал, что точно также кружится вокруг тайны Ники, только верного направления, чтобы войти в этот заколдованный круг, найти пока не может. Но найдет обязательно, тем более что чувствовал - что-то назревает. Такое странное чувство возникло у него после ночного сна. Пока не понятно было, что, событие или откровение грядет, но что его усилия не останутся без ответа, в этом он не сомневался. С этой мыслью и отправился на работу.
  В назначенное время, то есть в девять часов утра, он предстал перед Редактором.
  - Что с тобой происходит? - спросил тот, едва Таит вступил на порог. - Хоть убей, но не могу понять я этого. Он подхватил со стола стопку листков и помахал ими перед лицом юноши. - Вот твоя продукция творческая, так сказать, за последние недели. Если бы ты когда-то с этим пришел наниматься, я не взял бы тебя на работу. Ну, совершенная ерунда, форменный отстой! Что, произошла выработка, таланта? Ты внезапно лишился способностей? Так нет ведь, я в это не верю. Талант, он от Бога, он или есть, или его нет, пропасть он не может. А вот голова может быть забита чем-нибудь непотребным, например, опилками, например, гусиными какашками. Или, как ни странно, посторонними мыслями. Так вот ты и объясни мне, твоему начальнику, если ты не забыл, что с тобой происходит? Какие-то неприятности? Что?
  Тант смотрел на массивный нос Редактора, на который с высоко открытого лба из переплетения редких вьющихся волос скатывались крупные капли пота, - в редакции по обыкновению жарко топили - и думал о том, что он неплохой в сущности человек, и всегда хорошо к нему относился. И будет жаль, если вдруг его отношение изменится. Тут же с удивлением отметил, что такой поворот событий, пожалуй, его не слишком заденет. Просто ужасно равнодушен он, как выяснилось, был в настоящий момент и к работе, и к своей судьбе в редакции, - как и ко всему, что не относилось к Нике. С чего бы это, подумал он? Нельзя же принимать все так близко к сердцу.
  А почему, собственно, не принимать? Сердце не проведешь, оно тоже не обманет.
  - Да, пожалуй, - ответил он на последний вопрос Редактора. - Не то, чтобы неприятности, но... Такое...
  - Можно все же узнать подробней, в чем дело? Или это личное?
  - Пожалуй, личное...
  Редактор грустно посмотрел на него усталыми серыми глазами. Умными, заметим, глазами.
  - Что ж, тогда ладно. Мы все однажды, - а кто-то и чаще, чем однажды - проходим через это.
   Он был по-своему мудр, старый Редактор, но и он не мог даже предположить, что происходит с Тантом на самом деле, и потому думал о другом, о другом... Он выбрался из-за массивного и неуклюжего, как куб для кипячения воды, стола и принялся вышагивать, несколько карикатурно, взад-вперед по ковровой дорожке, приросшей к полу наискосок от куба к двери. При этом он склонил голову долу и, откинув полы пиджака, точно прищепками, уцепился пальцами обеих рук за карманы жилетки. Он думал.
  - А ты сможешь, скажем, перестроиться? - спросил он внезапно, остановившись перед Тантом. - Перетерпеть? Отстраниться?
  Тот неопределенно пожал плечами.
  - Полагаю, тебе бы пошло на пользу - отвлечься. Или развлечься. Что скажешь?
  Тот же жест.
  - Может, тебе помощь нужна?
  - Н-нет... Какая помощь? Нет, спасибо.
  Редактор снова опустил голову и продолжил ходьбу. Он сделал еще с пяток ходок туда-сюда, и вновь остановился на прежней позиции перед Тантом.
  - Хорошо, - выговорил он слово, словно вырвал себе зуб. - Как это ни трудно для нас именно сейчас, я, пожалуй, отпущу тебя в отпуск. Просто этого, - он кивнул головой в сторону стола, - понимаешь, больше терпеть нельзя. Согласен? Недели хватит? - Тант, не скрывая удивления и некоторого облегчения, закивал головой в свою очередь. - Тогда все, оформляйся. И очень прошу тебя, уладь за неделю свои дела, будет жаль терять такого... сотрудника.
  Так, нежданно-негаданно, оказался Тант в отпуске. Он давно, еще с прошлого года, мечтал об этой призрачной свободе, но строил все планы на конец лета, не раньше, а тут - самая середина зимы. Неделя, да. И все же, отпуск был очень кстати. Он был - как спасенье, в эту пору душевной его замятни. В свободные дни он сможет многое сделать, вопрос прежний - с чего начать?
  Оказавшись дома, он начал с того, что написал письмо матери.
  "Милая моя мама, - писал он. - Совсем неожиданно я оказался в отпуске. Все случилось вдруг и не так, как хотелось. Мне ужасно жаль, но неотложные дела задерживают меня в Сальви. Быть может, нам не удастся свидеться в этот раз. Но ты не переживай, не волнуйся, у меня все прекрасно, чего и тебе желаю..."
  Написал письмо и подумал: что же все-таки у него прекрасно? Прикинул и так, и эдак, и получалось, что никаких неприятностей, а все одно нехорошо. Не было на душе спокойствия, чувства незыблемости мира не было. А, наоборот, не отпускало предчувствие грядущих перемен. И, подумалось, что можно бы попытаться забыть все, наверное, да вот только не забывается ничего, не идет из головы. И в душе, похоже, пустила корни странная девушка Ника. Он усмехнулся: да, это точно, странные девушки окружали его в последнее время. Лалелла, теперь вот Ника. Может, он сам их таких приманивает?
  По пути домой он зашел к соседу, физику, и испросил у того разрешения покопаться в книгах.
  - Что ищем? - спросил тот.
  - Да так, - отшутился Тант, - хочу выяснить, кто в нас огонь с неба метает и, главное, за какие грехи. Странные вещи случаются, живет человек, не тужит, потом - бац! - и нет его. А за что - никто не знает.
  - Что-то я в толк не возьму, о чем это ты? - пожал плечами физик. - Кто мрет? Где мрет? Почему не знают? А что медицина?
  - Медицина в растерянности. Я хочу про шаровые молнии почитать, если есть что.
  - А, так бы и сказал. Но у меня про это явление почти ничего. Не моя специализация. Однако, давай посмотрим.
  Кое-что все же нашлось.
  Энциклопедический словарь уверял, что молния есть гигантский электрический искровой разряд. Молния сопровождается громом. Кроме обычной - линейной - молнии изредка наблюдается молния шаровая.
  Ага, подумал Тант, все же изредка наблюдается. А громом она сопровождается? Может быть, зря они связывают шары с молнией? Может быть, между ними вообще ничего общего? Что же думает по этому поводу официальная наука?
  Официальная наука, похоже, была несколько иного мнения.
  "Шаровая молния, - вещал пухлый учебник, - являет собой огненное сферическое тело, вероятно, представляющее высшее соединение озона с кислородом, и обладает свойством взрываться при охлаждении".
  Ну, это меня не устраивает, подумал Тант. Слишком лаконично, и вообще не конкретно.
  - Плохи наши дела, - сказал он, уходя, соседу. - Падеж и гибель не прекратятся до скончания века. Как вы думаете, шаровая молния - это что? Если неофициально?
  Физик поскреб лоб и сказал:
  - Это огненное сферическое тело...
  - Да, да, да... - покивал головой Тант.
  "Огненное сферическое тело..." - продолжал бормотать он и поднявшись к себе домой. Мысль уперлась в стену непонимания и, обессилев, сникла. Можно сказать, увяла на корню.
  От нечего делать, он достал с полки первую подвернувшуюся книгу и автоматически, не задумываясь, принялся ее листать, вчитываясь в разные отрывки. Это оказался путеводитель Нормана - странно, правда? Вот план города. Каким же он был маленьким, весь уместился бы в пределах нынешнего Старого города. Так может быть это оно и есть? То, что ему нужно? Да, да, знакомый узор улиц, узнается все. Вот здорово! А это что? Улица Ратуши! Так это же нынешняя... Современное название улицы ускользнуло, но Тант прекрасно вспомнил ее саму. Он прикрыл глаза, и улица предстала перед его мысленным взором так явно, словно он вступил на ее булыжную мостовую. Ничего удивительного, ведь ему приходилось пробегать ее в оба конца порой по два-три раза на день. Дом ?133? Вот его он не помнил, но ведь легко можно поискать на месте. И как он сразу не додумался до этого, отправиться на улицу Ратуши? Там, кажется, мало что изменилось за пару прошедших веков. Надеяться особо, конечно, не на что, и не следует, но провести рекогносцировку на местности - почему нет? Не помешает.
  Хм, сказал Тант, пошмыгал носом и, подумав, набрал номер Альвина. Трубку сняли тотчас, словно друг ждал его звонка.
  - Xэлло, - приветствовал тот Танта. - Есть новости?
  - И новости тоже. Я в отпуске, с сегодняшнего дня.
  - Вот как? Как же тебя зимой угораздило? Это, надо полагать, новость?
  - Новость. Но есть и предложение. Через полчаса жду тебя возле памятника Сальви.
  - Но...
  - Возражения не принимается! Все! - отрезал Тант и положил трубку.
  Разговор занял не больше минуты, а еще через полчаса они встретились на площади, перед памятником.
  - Ну, что у тебя, выкладывай, - буркнул Альвин. Он явно был недоволен, что его вытащили на свежий воздух, может, оторвали от дел. Потому насупился, но открыто не протестовал: раз уж пришел, что толку ныть?
  Тант, не говоря ни слова, увлек друга за собой. Они пересекли площадь, по подземному переходу перебрались через широкий проспект, прошли вдоль него два квартала и свернули на улицу, называвшуюся в давние времена улицей Ратуши. В начале ее и в самом деле находилась ратуша, с высокой башней и часами на ней, Тант даже поругал себя за то, что не сразу догадался, о чем идет речь. Очевидно когда-то здесь, перед ратушей, находилась площадь, - центр и средоточие городской жизни тоже были здесь. Но позже, во времена перестройки и обновления, через старую площадь проложили новый проспект, и она перестала существовать. Осталась ратуша, и улица с таким названием, которое позже заменили другим, более приятным и угодным эпохе. Тант посмотрел на здание старой ратуши, похожее на растопырившего крылья гуся, и пожалел, что не вспомнил его раньше. Куранты на башне как раз отбили три часа пополудни.
  - Вот, - сказал Тант, - это знак нам. Теперь медленно пойдем по улице и будем внимательно смотреть по сторонам, может, что и увидим. Вдруг, какой след и остался?
  Шедший всю дорогу до этого места молча, Альвин остановился и запротестовал:
  - Досточтимый пан! - начал он свой спич. - Я, конечно, понимаю, что вам совершенно не важно, что вы оторвали меня от дела, и, видит Бог, совсем не порицаю вас за это. Нет! Но не соблаговолите ли вы все-таки посвятить меня в ваши грандиозные планы? Куда мы должны идти, и на что со всей пристальностью глазеть?
  Тант вытаращил на него глаза:
  - Как? Разве я тебе этого не сказал?
  - Ах! - всплеснул руками Альвин. - И он еще спрашивает! Какая наглость! Гражданин, - схватил он за рукав пробегавшего мимо человека, - очень вас прошу, сообщите этому юноше, что он наглец и тупица. Скажите, скажите ему это, может быть, вам-то он поверит.
  Гражданин сверкнул очками и, скользнув по-крабьи, боком, в полосу тени, исчез. Без звука.
  - Ну, вот, - сказал Альвин грустно, - даже совсем взрослые прохожие дяди одного твоего вида боятся. Высказавшись, он засмеялся, довольный: гы-гы-гы... По всему было видно, что собственная шутка ему понравилась.
  - Да, - подпел ему Тант, - что поделать, я сам себя боюсь. А тут еще побриться забыл...
  - И все же, - вернулся к реальности Альвин. - Куда мы идем?
  - Правда ведь, - согласился Тант. - Я тебе ничего не сказал. Прости, старик, забыл. Так вот, если ты еще помнишь печальную историю девушки Ники, и способ, которым она...
  - Вознеслась на небо?
  - Именно, вознеслась! Так вот, перед тобой улица, на которой произошло это примечательное событие. И если верить газетам тех лет, на стене дома ? 133 мы должны обнаружить след ее вознесения.
  - Она что, проживала в том доме?
  - Этого я не знаю, вполне возможно. Но мимо него прогуливалась, без сомнения.
  - Очень неосторожно с ее стороны.
  - Что, неосторожно?
  - Прогуливаться. Возле дома, в котором не живешь. Гуляла бы у своего дома, ничего, глядишь, и не случилось бы. Вот я никогда не прогуливаюсь там, где не живу.
  - На минуточку: а сейчас ты где прогуливаешься? Иди ты со своими шутками знаешь, куда? - не выдержал Тант.
  - Ладно, ладно, пойдем, поглядим... Просто пойдем и поглядим. Тоже просто.
  Тант сверкнул глазами и молча направился вглубь улицы. Альвин пристроился рядом.
  - Слышишь, Тант, - проговорил он через некоторое время. - На мой взгляд, ты слишком близко стал принимать к сердцу все, что связано с этой мифической богиней. Тебе самому так не кажется? И не задумывался ли ты о том, что вся эта история может оказаться большой мистификацией? Не хотелось бы, чтобы тебя потом, после всего постигло ошеломительное разочарование. Я, собственно, поэтому и прикалываюсь, приземляю тебя немного...
  Тант молчал. Возможно и мистификация. Порой ему именно так и казалось. Но он твердо знал, не его в том вина, что образ Ники слишком часто стал навещать его по ночам. Что по ночам! Он и днем частенько стоял у него перед глазами. Прав был Редактор, все валилось у него из рук. О какой работе можно было вести речь, если думал он только о Нике? Эх, как бы он рад был сбросить эту тяжесть с плеч, снять камень с души. Впрочем, как мнилось ему, он для того и затеял свой поиск. А Ника... Эх, зачем она оставила ему свое кольцо! С перстнем на пальце нелегко убедить себя в том, что все есть шутка, розыгрыш, понарошку.
  - Ты, конечно, как знаешь, - продолжал между тем Альвин. - Может быть, и я чего лишнего сболтнул, про любовь там, и все такое. Но, боже мой, сболтнул и сболтнул. Нельзя же принимать все всерьез. Нет, я бы понял, и поддержал, да, когда бы речь шла о ком-то реальном, но Ника, она, прости, уже отжила свое. Всему свое время, свой срок, и с этим ничего не поделаешь. Даже память о ней испарилась, к сожалению, мы и знаем то лишь, что она когда-то жила на белом свете. Жила - и все, а как, куда исчезла...
  Тант остановился, сорвал перчатку с правой руки и, повернувшись, протянул ладонь Альвину.
  - Видишь? - спросил он отрывисто. - Этот перстень оставила мне Ника в ту самую новогоднюю ночь, которую мы провели вместе. Ты, кстати, помнишь, как мы ее провели?
  - Не-ет, - протянул Альвин. - Туман, ты же знаешь.
  - А я помню, что тебя в моем доме ночью не было. Ты с компанией пришел лишь утром, что сложно объяснить, правда? Тебя одурачили так же, как пытаются дурачить меня. Нас всех пытаются одурачить. И им это удается! Игра еще далеко не закончена, и, как я понимаю, теперь меня стараются отучить от мысли о Нике. О том, что она реальна. Но я имею свои планы на этот счет, а ты можешь думать обо мне все, что угодно. Но не обязательно мысли свои озвучивать, тем более, в моем присутствии.
  - Я и думаю о тебе все, что угодно. Ты вспыхиваешь моментами, и говоришь мне мимоходом о несвязанных вещах. Если ждешь от меня помощи, расскажи уж толком, что и как. Только все, без изъятий, утаивания и недомолвок.
  Тант сдвинул шапку на затылок, потрепал чуб.
   - Ну, кое-что я тебе все же рассказал. А про остальное собирался, но как-то не собрался. Ну, ладно, слушай...
  Он обнял друга за плечи и увлек за собой. Так, продвигаясь вдоль улицы, он и поведал Альвину обо всем, что знал и пережил сам. И про Нику, и про Лалеллу.
  Была самая зрелая пора морозного зимнего дня, еще немного, и он покатится вниз, с горы, и, слившись с вечером, состарит человечество еще на сутки. Сразу после полудня развиднелось, облачность рассеялась, будто кто стер пыль с бледно голубого зеркала неба, и оно, не творя отражений, открыло земле свой холодные глубины. Щемящее душу чувство вызывает порой вид такого ясного зимнего неба, хочется узнать, отчего и где растеряло оно свою теплоту. А спросить-то и не у кого. Зимой люди живут ожиданием лета, а оно, едва начавшись, проносится стороной, мимо, как лесок за окнами поезда, как полустанок, мелькнуло - и нет его, не уследишь. Лишь поздняя память чередой отголосков напомнит о нем невзначай. Смутно и непонятно, было, не было. Оттого и грустно.
  Наши друзья, однако, не склонны были рассуждать на эту тему, хотя, в других обстоятельствах, не преминули бы. Однако в этот момент сюжет их занимал все же другой. Тант как раз завершил свой рассказ, и некоторое время они шли молча.
  - Так твоя Лалелла, оказывается... Даже не знаю, - прервал молчание Альвин. - Кто она?
  Тант засунул руки глубже в карманы, словно так было теплей.
  - Сам не знаю, - покачал головой он. - Не понимаю до конца.
  - Чертовщина какая-то! Хоть ты убей меня, а похоже на сказку. Не верится!
  - А я сам в сказки не верю! - отрезал Тант. - Хоть мы и, правда, столкнулись с неведомым, а, все равно считаю, нечего нечистого поминать. Всему должно быть нормальное, научное объяснение. Кстати, подходим.
  Дом ? 133 ничем не отличался от других домов на нечетной стороне улицы. Все они строились, похоже, по одному проекту - трехэтажные, с треугольной двускатной крышей и двумя граненными эркерами по фасаду. Друзья трижды обошли дом кругом, но ничего примечательного не обнаружили. Побитый временем серый кирпич дома со всех сторон выглядел весьма своеобразно, однако нигде не носил на себе отпечатков никакого огня. Тант от этого факта совсем расстроился.
  - Жаль, - изрек он. - Ты представить себе не можешь, как хотелось мне, чтобы ты тоже увидел это, прикоснулся к неведомому. Чтобы не мне одному уговаривать себя - было, не было... Это, наверное, подло с моей стороны, втягивать тебя в историю, но, знаешь, мне было бы гораздо легче, если бы ты изредка говорил: да, и я это видел.
  - Ничего, - подбодрил его Альвин. - Быть может, нумерация с тех пор изменилась? Мало ли, столько лет утекло! Пойдем, еще походим.
  Они прошли дальше вдоль улицы, просто так, наудачу, внимательно вглядываясь в каждый встречный из долгой вереницы домов.
  - Вот он! - вдруг закричал Тант. - Смотри!
  На таком же сером трехэтажном доме, как и тот, под номером 133, под самой крышей, от угла и до крайнего окна верхнего этажа вился полустертый, но все еще явный след огня. Его невозможно было спутать ни с чем, тем более, с потеками влаги или сыростью. Недаром ведь говорится: что сгорит - то не сгниет. И наоборот. Субстанции разные, и следы оставляют после себя иные.
  - В самом деле, - удостоверил Альвин обнаружение, - вроде что-то горело. Похоже на то, как если бы фейерверк о стену ударил. Я же тебе говорил, что нумерация сдвинулась. Ну, вот, теперь и я, как естественник, начинаю во что-то такое верить. По крайней мере, в то, что вижу собственными глазами.
  Похоже, все-таки, он не слишком был рад увиденному. Тант, отвернувшись, смотрел на противоположную сторону дороги.
  - Что ты там увидел? - спросил Альвин. - Туда тоже шарахнуло?
  - Нет, но, по записям, с дома напротив во время той заварушки упал балкон.
  - Ну, на этом-то доме все балконы целы, да и построен он, судя по всему, не так уж давно.
  - Верно, одна из примет не сработала, исчезла. К сожалению.
  - Зато самая главная сохранилась, - заключил Альвин. - Ты, смотрю, опять недоволен?
  - Не знаю я... - протянул Тант. - Чему радоваться? Ясней и понятней ведь не стало. Хотя... рад, чего там. Появилось еще нечто примечательное и основательное, как островок на болоте. Материальное, опять же, а не, как ты говоришь, фантазии.
  Друзья еще раз тщательно осмотрели дом. Он и в самом деле походил на соседние, но, в отличие от них, на первом его этаже размешались две мастерские. Стеклянная вывеска над одной гласила:
  МАСТЕРСКАЯ
  ПО
  ГОЛОВНЫМ УБОРАМ И
  ЦВЕТАМ
  В окне второй была выставлена табличка:
  ПРИНИМАЕМ ЗАКАЗЫ
  НА ИЗГОТОВЛЕНИЕ
  ПЛИССЕ, ГОФРЕ И ПЕРФОРАЦИИ
  - Что еще за перфорация? - спросил Тант. - Что это такое?
  Альвин вместо ответа надул губы и выпучил глаза, то есть придал знающее выражение лицу, издал подходящий моменту, как ему думалось, утробный звук, и предположил:
  - У-у-у-умда. Должно быть, какие-то женские штучки?
  - Понятно, - сообразил Тант. И покрутил ладонью с растопыренными пальцами. - Что-нибудь такое, да?
  Они обогнули угол, собираясь осмотреть дом со всех сторон, и неожиданно наткнулись на человека. Тот лежал на снегу, спиной к ветру, поджав ноги и натянув воротник худого пальтишка на голову, и не подавал признаков жизни. Снег вокруг него был девственно чист, видимо, поземка очень старалась загладить следы. А также, она намела небольшой сугроб с наветренной стороны. По всему выходило, что человек лежал уже давно.
  - Ух ты! Что с ним такое?! - воскликнули друзья почти одновременно. - Надо помочь!
  Альвин нагнулся.
  - Эй, гражданин! - потряс он за плечо лежавшего. Гражданин в ответ икнул, засучил ногами и высказался как-то совсем непонятно и даже нечленораздельно.
  - Фу, надо же так набраться! - изумился Тант. - Но жив! А я думал, он того. Готов.
  - Жизнь продолжается, - поддержал друга Альвин. - Хоть и зима. И это радует, вселяет надежду и уверенность.
  - Ишь ты, уверенность, - не согласился Тант. - Он же замерзнет, хорек эдакий. Давай-ка, его хоть в подъезд затащим.
  Они подхватили гражданина подмышки и, несмотря на протесты с его стороны и активное противодействие, выражавшееся в брыкании ногами и словесном отпоре, отволокли его в ближайший подъезд, где и положили на батарею парового отопления.
  - Вот, пусть здесь полежит, - подытожил спасательную операцию Тант. - Люди, сказывают, годами на трубах живут.
  - Да уж, - отозвался Альвин. - И дом, кстати, крепче запомним, в другой раз сразу найдем.
  - Ну, что дальше-то делать будешь? - спросил он друга, когда они вернулись на площадь Сальви.
  - Не знаю еще, - пожал плечами Тант. - Надо подумать. Если кто-то уже за меня не подумал.
  - В каком смысле?
  - В прямом. Приду домой, а там... Новость какая-то. Вот и придется в соответствии с новой вводной действовать.
  - Ой, не надо!
  - Сам не хочу, слушай!
  - Жаль, что ничем конкретным помочь не могу, - вздохнул Альвин. - Для меня все это, понимаешь ли, как-то непривычно, потому плохо усваивается. Не доходит. Следы вижу, кое-что сходится с твоими рассказами, а все равно верится в них с трудом. Такой я человек, наверное. Да ты и сам, как погляжу, не слишком в этом плане устойчив. То в жар, то в холод тебя бросает, то ты радуешься и горишь своей идеей, то в апатии, и неизвестно о чем думаешь. До сих пор не пойму, что влечет тебя в этой истории? Только лишь журналистика? Нет? Тогда почему так глубоко переживаешь? Неужели веришь на все сто процентов?
  - Верю! Верю, хотя толком сам не разберусь, во что. Но не в чудеса, не в сказку, не в потусторонние силы. Верю в жизнь, в существование Ники, в неизвестное и неизведанное. Знаю, что существует где-то Лалелла, странная и страшная, и кто-то может стать ее очередной жертвой. Оттого еще переживаю, что не могу до нее добраться. А что до апатии... Знаешь, тяжесть какая-то появляется порой. Вот только было ощущение полета - и вдруг пропало, и состояние такое, будто со всего маху шлепнулся на землю, и не слишком удачно, на бугры и камни. Переживаю, что недопонял, недодумал, недочувствовал - потому и не знаю, куда идти дальше. Не знаю...
  С тем друзья и расстались. Первым сел в свой троллейбус Альвин. Машина его ушла, но долго еще над головой Танта в морозном сумраке позвякивали медные провода, и чудилось ему, что это доносится звон бубенцов далекой и потому невидимой тройки. В той тройке, он знал, в одной упряжке два белых и один вороной. Тройка скоро покажется из-за поворота, возница резко осадит коней подле него. Он сядет в сани, набросит медвежий полог, и тройка помчит... Куда? Скажет ли кто ему, наконец, куда мчит эта тройка? Ах, как же надоело трястись на попутных, на подогнанном кем-то транспорте да в неизвестном направлении! Хочется, в конце концов, самому выбирать и транспорт, и дорогу.
  Право выбора есть у каждого, не правда ли? Так дайте же им воспользоваться!
  
  
  
  1.10. Все дело в шапке
  
  Между тем, как-то незаметно, за бытовой текучкой, прошло еще несколько драгоценных отпускных дней, которые он планировал использовать с максимальной пользой для своего поиска. Но дело не двигалось. Тант то занимался всякой мелочевкой, то томился от безделья, не зная, чем себя занять, на что решиться. И в том и в другом случае он обманывал себя, будто чего-то ждет, что как только это что-то произойдет, он сразу же бросится действовать. Но дни проходили впустую, можно сказать, умирали у него на глазах, и с уходом каждого все острей становилось чувство безнадежности. Оба мира, казалось, забыли о его существовании, не подавали о себе известий, и если бы не кольцо на пальце, Тант давно б решил, что все ему лишь пригрезилось. Но ведь нет, было, было! И, будто грозовое облако, росло и наливалось в нем упорство. Нужен был лишь магический пинок, чтобы он сорвался с места и взялся за дело, - и он его получил.
  В тот вечер он долго сидел у телевизора, смотрел на экран, за пульсирующей поверхностью которого менялись события, мелькали лица, а сам думал о Нике. В голове снова и снова проигрывалась ее история. Дума о ней стала его болью, она горела и ныла в нем, невыносимая, как нарыв. Он всерьез стал подумывать, что это его проклятье и, перебирая жизнь свою, пытался нащупать причину, гадал: за что? За какие грехи, за какие проступки? Что он сделал не так? Когда? Откуда и с каких пор тянется за ним этот хвост? Спрашивал себя - и не находил ответа. Худого в жизни он совершал на удивление мало, так, что и не вспомнить сразу ничего такого, за что было стыдно, чего вспоминать не хотелось. Но ведь и хорошего делал тоже не слишком густо. Может быть, в этом причина? Но ведь глупо, ей богу, на самом деле, он жил так, как жилось, как все. Но, может, тогда нынешние злоключения и напасти - в счет будущего? Аванс, будь он неладен? Что-то такое он должен сделать теперь, чтобы нечто не случилось потом? 3нать бы его, будущее... Вообще глупость какая-то складывается. Проклятья - какие проклятья? О чем это он? Байки для слабоумных, а он, слава богу, не такой. Просто каждый несет свой крест, то бишь, у каждого своя судьба, и почему она складывается так, а не иначе - сложный вопрос. Не дискуссионный. И вообще не вопрос. Складывается, потому что складывается.
  Он временами отрывался от своих мыслей, всплывал на поверхность реальности, чтобы глотнуть воздуха, отдышаться перед новым погружением, и тогда его сознание обтекали джеты информации, исторгаемые из черной дыры телевизора. Он в принудительном порядке узнавал, что на другой стороне планеты кто-то продолжает готовиться к войне, что по Африке вновь пронесся ураган, а на юге страны крестьяне успешно готовятся к весеннему севу. Но, не воспламенившись душой от совсем неярких искр новостей, он хватал нужного ему кислорода и вновь погружался в свои внутренние воды переживаний. Он опять вспоминал Лалеллу, и ее губительную красоту. Сравнивая красивое лицо художницы с утонченным образом Ники, он вздрагивал от понимания, что, знай ее живую, или яви она ему свой лик полугодом раньше, он, пожалуй, не обратил бы на Лалеллу внимания. Он ее не заметил бы. Хотя, если отрешиться, они так похожи...
  - Совершенно очевидно, - рассуждал он вслух, - теперь очевидно, что красота Лалеллы - неживая, как отблеск, как отпечаток, как красота мраморной статуи. В ней нет огня, она жестока и холодна, как все ее рассказы. Хотя, пожалуй, нет. Огонь в ней есть, пламя в ней бьется, но какое-то темное, оно не греет, не обжигает, но лишь пугает. Ника совсем другое дело. Она вся одухотворенность, чувство, страдание, боль. Я полюбил бы ее за одно это.
  Полюбил бы? Не слишком ли ты торопишься? Все-таки, непознанная субстанция, неведомая, как саламандра из пламени костра. И не кроется ли здесь нечто другое? Например, ловушка? Может? Может. Э, да ладно! Пуганая ворона куста боится. Держи себя в руках.
  Так он раскачивался на волнах сознания, или памяти, погружался в них и всплывал наверх, пока однажды, в очередной раз вынырнув на поверхность реальности, не обнаружил устремленный на него бельмастый глаз телевизора. Глаз мигал так беспомощно и сиротливо, и только что не слезился. Устал и он, передачи, видно, давно уже окончились, можно было ложиться спать. Он нажал кнопку на пульте, глаз перестал подмигивать и враз потемнел, точно упало на него непроницаемое покрывало. Тант посмотрел в сторону кухни, и почувствовал легкое отвращение: есть не хотелось. Поворошил кочергой остывающие угли в камине, и они в ответ показали ему синие языки. Уже лежа в постели не удержался, взял с тумбочки газету, посмотреть перед сном. Надо быть в курсе происходящего, настраивал он себя. По привычке начал чтение с третьей страницы, с колонки "Происшествия", и первая же заметка привлекла его внимание. Она просто ошеломила его и прогнала напрочь сон. Статья называлась достаточно просто: "Гром небесный", но не в названии было дело. Тант прочитал:
  "Вчера в отрогах Кратских гор, которые, как известно, находятся на западе Страны, случилось небывалое для этого времени года происшествие. Во второй половине дня вдруг поднялся ураганный ветер, небо потемнело, и разразилась гроза. Да-да, зимняя гроза! Первая в этом году!
  Гр. Бобонца гроза застала в ста шагах от дома. Очевидно, он решил, что ничто не помешает ему добежать до спасительной кровли и укрыться под ней от дождя. Однако он ошибался. Путь ему неожиданно преградила шаровая молния. Шар, над разгадкой природы и тайны которого до сих пор бьются ученые, коснулся железного набалдашника посоха гр. Бобонца и взорвался. Гр. Бобонец от внезапной эксплозии потерял сознание, и упал замертво, прямо на месте. Но пострадавший быстро пришел в себя, видимо, благодаря потокам вода, низвергавшимся с неба не переставая. От дождя ему укрыться так и не удалось, он вымок до нитки и вдобавок заработал сильный насморк. Но, самая главная потеря: от взрыва молнии и последующего воспламенения сильно пострадала ондатровая шапка гр. Бобонца. Собственно, сгорела почти без остатка, невзирая на дождь. Удивительно и то, что голова хозяина, находившаяся в шапке, практически в эпицентре катаклизма, осталась цела. Как стало известно, гр. Бобонец за утраченную шапку собирается предъявить счет Академии Наук. И, как нам кажется, имеет на то все основания.
  До каких же пор разгадка шаровой молнии не будет найдена? До каких пор будет исходить от нее угроза нашим шапкам?"
  Воистину, все сведения Тант почерпывал из газет. Благословенные листки! Как нужны вы! Как прекрасно жить с вами! Кто вас придумал? Почему люди не знают своего героя? В наше время он непременно получил бы премию, и большую, никак не маленькую!
  Так или почти так, в восклицательно-вопросительном ключе разговаривал Тант с собой утром следующего дня, восстав ото сна с созревшей целью навестить редакцию. Он пел, кружился по комнате и отчаянно размахивал руками, низвергая на пол все, что под них подворачивалось. И наплевать! Пусть валится все! Это не имеет никакого значения, даже наоборот, очень кстати, как салют. Теперь-то он знает!.. Фу ты, черт!
  Под руку подвернулся довольно твердый дверной косяк. Наконец-то! Боль вцепилась в руку, как собака. От нее - и еще от неожиданности - захотелось кричать. Но Тант превозмог эту слабость. Он зажал руку между колен, придавил сверху другой рукой, присел, напрягся и - не закричал. Конечно! Это же совершенно очевидно! Он разыщет опаленного и вымоченного гр. Бобонца, с насморком или без, и сам с ним поговорит. Непременно сам, и чем скорей, тем лучше, пока свежи впечатления, пока не успел насочинять Бобонец больше, чем видел. Не может быть, чтобы он ничего не заметил, ничего не почувствовал. Ведь он просто обязан подсказать хоть что-нибудь еще! Любая информация может оказаться ценной, дать новый толчок, или указать направление дальнейшего поиска. А ищет он - Нику, важно не забывать. И, что бы там ни было, это все лучше, чем сидеть дома без дела! И... Нет, он должен что-то видеть. Эх, если бы самому!
  В скором времени адрес гр. Бобонца был у него в кармане.
  На Запад - путь неблизкий. Район тот хоть и обжитой, но и за двое суток до него не доберешься, - если встать на рельсы. Поэтому Тант сразу решил: только самолетом. Хотя, к слову признаться, полеты он переносил не слишком хорошо. Высоты не боялся совершенно, но рев турбин, вибрация, болтанка... Оно и понятно, привыкнуть к проявлениям жизнедеятельности самолетного организма не было у него возможности, летал он в своей жизни мало. Словом - рискнул. Но оказалось, что рейс на запад был лишь один, и тот вечером. Вот незадача! Да ладно, черт с ним. Подождем!
  Эти голубые, на выкате, глаза, ясные, как небо, и огромные, как весь воздушный флот.
  - Во сколько будем на месте?
  - В 19. 35 по местному времени. Полетное время три с половиной часа, - отрапортовала кассир, вытягивая губы дудочкой. Форменный мундирчик сидел на ее ладной фигурке безукоризненно, олицетворяя собой порядок, точность и надежность фирмы. Тант, снедаемый тревогой и нетерпением, хотел было съязвить по поводу превосходно составленного расписания полетов, но, окунувшись в это чистое, честное, забывшее о личных желаниях, лицо, не смог. И похвалил себя за сдержанность.
  - Хорошо, - согласился он, - допустим. И поинтересовался: - А где же там можно найти приют в это время? Не подскажете? Город незнакомый.
  - В аэропорту имеется гостиница.
  - Вот как. Предусмотрели, значит.
  - Все для удобства пассажиров, - и в глазах ее не было и тени сомнения.
  - Правда? А фирма гарантирует?
  Девушка внимательно посмотрела на него и неожиданно улыбнулась. Исчезла чопорность, растворилась официальность, и строгая работница превратилась в милое создание, которому, казалось, больше всего идет домашний халат. И тапочки, естественно, с помпонами.
  - Вы не беспокойтесь, - сказало создание. - Рейс не опасный, а самолет хоть и старенький, но надежный. И экипаж опытный. Долетите вовремя и в лучшем виде.
  - Уговорили, - Тант поднял руки. - Не имею возражений.
  Билет был на руках, а до вылета оставалось еще часов шесть - уйма времени, которое следовало как-то нейтрализовать. Тут Тант подумал: "Не может быть, чтобы Шар за последнее время являлся лишь ондатровой шапке этого Бобонца. Были, несомненно, и другие люди, видевшие его. Надо поискать". Сказано - сделано. Он зашел в центральную городскую библиотеку, занимавшую превосходный особняк на Большом спуске, и в читальном зале взялся листать подшивки газет за прошедший год.
  Большие, пухлые и тяжеленные, как пироги с повидлом, подшивки лежали на столах, возбуждая любопытство непредвиденностью содержания. Неопределенностью вкуса, так сказать. Найдет ли он в них то, что ищет? обнаружатся ли среди накипи человеческих мыслей ответы на его вопросы?
  Не факт. Но шанс есть.
  Дрожа от предвкушения, он придвинул к себе первую подшивку и с головой окунулся в работу.
  Вскоре в одной из профсоюзных газет ему попалась статья под заголовком "Что мы знаем о молнии?".
  "Так-так, - заторопился он. - Что же мы о ней знаем?"
  Быстро, перескакивая глазами с абзаца на абзац, пробежал глазами заметку.
  "...ежесекундно над землей вспыхивает около 100 молний.
  По данным ЮНЕСКО за последние 30 лет от молний на земле погибло 20000 человек.
  8 декабря 19.. года "БОИНГ" с 60 пассажирами на борту загорелся и взорвался в воздухе в результате попадания в него молнии.
  14 ноября 19"" года при запуске космического корабля "АПОЛЛОН" в него дважды ударила молния. Энергопитание корабля было нарушено.
  ...пока невозможно предсказать, по какому пути будет распространяться молния и куда попадет. Известны случаи, когда молния ударяла в основание молниеотвода. Не ясно так же, как за время разряда, длящегося тысячные доли секунды, молния успевает собрать заряды с миллионов миллиардов капелек в грозовом облаке...
  ...каждый самолет, находящийся в эксплуатации, в среднем раз в год подвергался столь сильному удару молнии, что нуждался в ремонте ...
  ...на земле ежегодно из-за молний возникает 20000 лесных пожаров..."
  Тант хмыкнул:
  - 20000 - роковое число. Можно подумать, что каждая молния, убившая человека, подожгла при этом лес. Какая ерунда! Где же шарики, почему о них ни слова? Ага, вот и они!
  "...науке известно много разновидностей молний: линейная, ленточная, шаровая и др. Все они изучены пока недостаточно полно".
  Недостаточно полно! Да вы о них вовсе ничего не знаете! Он отбросил от себя подшивку. Ни слова конкретно! Какой ужас! Одно радует - молнии не редкость. Правда, неизвестно какие, ленточные, линейные или др. А шаровые? Должно же хоть что-то попасть в газеты, если они так бедокурят. А здесь - ничего. Какой-то год без молний. Черт!
  Взъерошив волосы, он вновь принялся за работу, покашливая и раздраженно пощипывая нос при этом. Глаза прыгали с полосы на полосу, пальцы ощупывали грубую шершавую бумагу, мелькали листы, сменялись папки, а в голове усиливался звон и все настойчивей били молоточки слов: не то, не то, не то... Постепенно, однако, удары стихли, звон пропал, и Тант, будто хлебнув успокоительного, сделался безразличным ко всему, - как памятник, воздвигнутый на народные средства. Поэтому, когда в литературном еженедельнике, подшивка которого была в два раза толще остальных, и, кстати, последняя перед ним, его глаза ощупали заголовок "Блуждающие молнии на нефтяных месторождениях пустыни Сарум", сознание не отреагировало, что именно это он и искал. Он перевернул страницу, другую, третью и вдруг, спохватившись, поспешно вернулся назад. "Блуждающие молнии на нефтяных месторождениях пустыни Сарум!" Вот же! Вот оно! Как он и предполагал, иначе и быть не могло! Быстро перечитал статью и записал координаты месторождений. Радостно подумал: "Все-таки не ошибся. Газета и на этот раз не подвела. Ах, благословенные листки!"
  Из аэропорта он позвонил Альвину. Тот готовился к очередному семинару, или дежурству, было не понять, и едва, мог сообразить, о чем говорил ему друг.
  - Когда вернешься?
  - Думаю, не раньше недели.
  - А работа? Будут искать?
  - Не будут. Я договорился.
  - Надеешься на успех?
  - Не знаю. Возможно, дело и сдвинется.
  - Но всех же расспрашивали и без тебя.
  - Я задам нужные вопросы. Я пойму то, что не сумели понять другие. Почувствую.
  - Вот как? Наслаждаюсь твоей уверенностью. Хорошо, прилетишь - звони.
  - А если не прилечу?
  - Что? Слушай, совершенно нет времени шутки шутить. Отбой!
  - Сухарь чертов! - с улыбкой сказал Тант и повесил трубку.
  Голос Альвина, его торопливое ворчание сделали свое дело. Отступило болезненное ощущение одиночества, он почувствовал себя уверенней, способным на многое.
  Что ж, значит - в путь!
  Самолет оперся упругими крыльями о воздух и полетел. Его моторы монотонно гудели, делали свою работу. Темнота сомкнулась, зашторив землю, огни внизу вскоре пропали, и уже невозможно было ощутить своего перемещения в пространстве. Такт откинулся на спинку кресла и неожиданно для себя заснул.
  Ночь, как и предсказывала девушка из агентства, он провел в гостинице аэропорта на жесткой и на редкость скрипучей койке. Досадуя на проволочку и пытаясь предугадать, как сложится завтрашний поиск. А утром, едва лишь эта часть земли приступила к трудовой деятельности, он перекусил в ресторане аэропорта, навел необходимые справки, и отправился дальше на запад, в горы, ждавшие его где-то в утренней синеве.
  Он сидел у окна автобуса и пристально всматривался в проносящийся мимо пейзаж, а перед глазами его почему-то все стоял длинный гостиничный коридор, где светильники на потолке были похожи на плевательницы, а за каждой пилястрой, казалось, поджидал озорник, чтоб подставить ножку. Как начать разговор с Бобонцом, он себе не представлял. А разрешилась эта проблема неожиданно легко.
  Гр. Бобонец находился на подворье, когда в его калитку стукнул озябшим кулаком Тант. Был хозяин низок ростом, кучеряв, а лицо скрывал за толстыми стеклами больших очков. На голову его была водружена весьма опаленная меховая шапка, видимо та самая. Если так, значит, журналист, сочинявший заметку, слегка переусердствовал, живописуя события. Бобонец, как оказалось, колол дрова, легко раскалывая мокрые поленья резкими, выверенными ударами топора. Он оглянулся на лай собаки, воткнул топор в колоду и степенно направился к калитке.
  - А, чтоб тебя! - закричал на взбеленившегося совсем кобеля. - Цыть у меня! Цыть! На место! Вот холера!
  Собака, зная, видимо, шкурой серьезность характера хозяина, а также посчитав службу справленной, тут же умолкла и спряталась в конуру, едва лишь высунув наружу нос и кончик уха - чтоб не терять бдительности.
  - Не бойся, не закусит, - успокоил Бобонец Танта, впуская его во двор. - А ты, хлопец, чай, не из газеты будешь? - не мешкая начал разговор самолично.
  - Из нее, - кивнул Тант, не погрешив против истины.
  - То-то я смотрю, молодой и одет не по-здешнему. Издалека?
  - Из Сальви-Круса.
  - Ишь ты, куда про нас слава докатилась. А, между прочим, кривая слава. Неправду все про нас писали. Я никакой Академии счета предъявлять даже не думал. И вообще, я не дурак, судиться с учреждением не собираюсь. Его государство поддерживает, а разве можно тягаться с государством? В одиночку-то? Это все равно, что бить самого себя кулаком по носу. Хотя конечно, спросить с кого-нибудь не мешало бы, уж больно шапку жалко! Вот, смотри, была шапка, и почитай что нет ее! А где новую взять?
  Он стянул шапку с головы и повертел ею перед Тантом. Наш герой даже протянул руку и потрогал обожженную шкурку, тем убедившись, что взрывного тепла та не сохранила. Бобонец вытащил из-за обушка шапки окурок. Раскурил, пустив струю горького, как потеря, дыма.
  - Вот я и говорю, где взять новую-то? - повторил он и устремил взгляд своих печальных глаз вдаль, за гребень гор, словно ждал хороших вестей оттуда.
  - Про молнию расскажите, - скромно попросил Тант.
  - Что ж про нее рассказывать? - не понял Бабонец. - Шапку вот спалила...
  - С шапкой ясно уже, а вот как все было? Вообще? Расскажите, что видели? - настаивал Тант. - Откуда молния прилетела? Какая она была? Может, заметили в ней что-нибудь необычное? Все-все.
  Хозяин крякнул и, потушив окурок о каблук сапога, сунул его в карман. Почесал затылок.
  - Дык, понятное дело, дождь. Ломлю я с горы, что твоя лавина. До дома - рукой подать. Вон там это было. Видишь? У той сосенки. И вдруг эта штука, бомба эта - шасть мне наперерез да под ноги. Неожиданно, я даже подумал, что по ошибке. Шипит, что то сало на сковородке, и дрожит, словно ее лихорадка бьет. Я - тормозить, да куда там! С горы ведь, тело не удержать! Тем более что скользко уже, намокло все вокруг. Ну, и ткнул нее посохом. Не нарочно! А она - как живая, право дело. Луч или что-то такое, - будто руку протянула, да как шибанет меня промеж глаз! Я и с ног долой. Но очнулся быстро, только не от дождя, нет, а потому, что паленым здорово смердело, а я духа паленой шерсти не переношу. Глаза открыл, шапку с головы скинул и ну ее в лужу макать. Только тем и спас от полного уничтожения.
  Бобонец был явно склонен преувеличивать роль в столкновении с молнией своей замечательной шапки. В другое время Тант и послушал бы его излияния на эту тему, но в данный момент ему было не до нее.
  - Хорошо, - перебил он геройского пострадавшего, - хорошо, но, скажите, вы ничего больше не заметили? Может быть, вам что-то еще показалось? Что-нибудь необычное, что ли? Что к молнии напрямую, может быть, не относилось, но ей сопутствовало?
  - Так все необычное! Обычно со мной ничего такого не случается, а раз случилось - необычное.
  - Ну, что-то еще более, совсем необычное? О чем никому не рассказывали?
  Бобонец исподлобья взглянул на назойливого репортера, сдвинул шапку на затылок и поскреб лоб корявыми, задубевшими пальцами.
  - Показалось что, спрашиваешь? А что может показаться, когда головой в раскаленную топку влезаешь? Показалось - все, сгорю до тла, и гроба никакого не понадобится, кувшином дело ограничится. Ну, я сам шапкой в нее и запустил. Потому и не в претензии, понял? Шапки, конечно, теперь жаль. Иногда думаю, ежели б смирно стоял, может, и ничего, обошлось бы. А так, где теперь новую шапку взять? Это же не живая шерсть, не отрастет...
  На этот раз остановить или перенаправить излияния гражданина в нужное русло не удалось. Его, что называется, понесло, и, окажись перед ним еще одна шаровая молния, и она не прервала бы потока его красноречия. Бобонец, как тот соловей, упивался своей речью и не слышал, не видел ничего вокруг. Тант, сообразив, что ничего нового от этого очевидца ему узнать не суждено, и не желая терять времени, просто повернулся и молча пошел обратно к калитке, что было, конечно, не слишком вежливо с его стороны. А что прикажете делать?
  - А шапку где взять новую? - неслось ему вслед. - Где, спрашиваю, шапку-то взять?
  Пес на четверть высунулся из конуры и вопросительно посмотрел на хозяина, не будет ли каких распоряжений? Но Бобонец пел о своем, и сторож посчитал, что речи те к нему отношения не имеют, и забрался обратно. Истерично закричал петух в курятнике, и вскоре там же раздался шум, похожий на групповое кудахтанье. Что- то ухнуло за спиной, Тант оглянулся и увидел, что обрушился снег с односкатной крыши крепко поставленного дома гр. Бобонца. Да, крепка и основательна жизнь на этой земле, но много ли в том толку? Нет, свой смысл, конечно, есть, как и у всего на этом свете, но Танту совсем не хотелось в него вникать. Не до того ему было, приехал он все-таки ради другого. Но все надежды, связанные с поездкой, похоже, рушились. И Тант в душе не постеснялся послать ко всем чертям и дом этот, и пса, и петуха с курами, и самого гражданина Бобонца с его облезлой шапкой - пусть сами разбираются со своим смыслом! Или с бессмыслием, если смысла не обнаружится, все равно. Столько надежд, полет за тридевять земель, и все, оказалось, для того, чтобы наткнуться на такого... крепкого человека. Впрочем, в запасе есть еще нефтяники. Что-то они скажут?
  Но и рассказ веселых нефтяников, до которых после долгих мытарств репортеру все же удалось добраться, не таил в себе нужных и одному ему понятных откровений.
  - Да, - говорили одни, - видели, чуть не каждую ночь в течение недели. Как стемнеет - и начинается. Одна. А, может быть, и много. Потому что как только скроется за одним холмом, так тут же появляется из-за другого.
  - Неприкаянная какая-то, чисто человек бродит в печали, - добавляли другие.
  - И ничего вам не показалось, не привиделось? - с надеждой в голосе спрашивал Тант - и замирал в ожидании.
  - Нет, ничего не привиделось, - отвечали одни. - А что может? Поначалу пугались, а потом привыкли.
  - Как же, показалось, - говорили другие. - Словно ищет кого-то в этих песках. Такое впечатление. Чисто легавая след потеряла и выискивает. Слава Богу, не наткнулась на хранилище - тогда пропадай. Но - обошлось.
  В Сальви-Крус Тант вернулся, как и предполагал, на исходе недели. Бураны и дожди, ветры и снежные заносы, дальние перелеты и тряска в расхлябанных автобусах и на попутках, ночи на узких гостиничных койках и на собственных боках на жестких лавках аэропортов - все осталось позади. Ничто не изменилось, кроме, пожалуй, одного: он совсем потерял надежду когда-либо разобраться во всей этой истории, и хоть однажды заглянуть в живые глаза Ники. Хотя, если честно, в глубине души он не слишком-то и рассчитывал на успех. Просто делать что-то надо было, все равно, что.
  Эгей, крылатая богиня! Куда же ты запропала?
  Все чаще и чаще возникало перед его воспаленным сознанием ее печальное лицо, все печальней становился он сам. Потому что увидеть Нику становилось для него острой, насущной необходимостью, а как это сделать? Нет, он не потерял решимости, но вот надежде, увы, не повезло. Она истаяла, как вместе с увяданием пропадает аромат цветов в вазе на серванте. В общем, по итогам поездки Тант оказался в своем родном городе в совершенно плачевном состоянии. Опустил руки - это про него.
  
  
  
  1.11. Легкая прогулка по дачной местности
  
  Добравшись до дома, Тант первым делом позвонил Альвину.
  - Ну, что? - спросил тот сразу же. - Узнал что-нибудь?
  - Слушай, ты становишься невыносим, - устало высказал ему Тант. - Постоянно задаешь одни и те же вопросы.
  - Я так полагаю, что сфинкс оказался свиньей, и тайной не поделился? Я правильно полагаю?
  - Правильно. К сожалению.
  - И что теперь?
  - Не знаю. И - к черту!
  - Ну, не грусти, старик, потерпи еще немного. Время подскажет, что делать. Приезжай, выскажешься хоть тут у меня. Я благодарный слушатель, ты же знаешь. А там, глядишь, и появится приличная мыслишка...
  - Нет, я - спать, спать...
  Альвин ошибся. Подсказало не время, а старина Булль. Тант за всеми своими метаниями снова забыл о его существовании. И напрасно! Какое счастье для него, что старый историк нисколько не обидчивый! Впрочем, справедливости ради, надо отметить, что и здесь не обошлось без случайности. Просто странная и совсем необъяснимая выходка совершенно незнакомого гражданина.
  На следующее утро, более-менее отоспавшись, Тант решил все же сходить к Альвину. Вдруг он, действительно, чего-то там не заметил, а друг свежим взглядом - раз! - и определит упущение? Хорошо бы. Приняв душ и позавтракав, он выбрался на улицу и направился в сторону площади. Решил пройтись пешком, проветрить мозги и подумать. Однако мысли пришли не совсем те, которых ждал. Всю дорогу он вдохновенно мечтая лишь о том, как с этого самого момента начнет новую жизнь, то есть совершенно выкинет из головы Нику, Лалеллу и шаровые молнии, и вновь станет писать сногсшибательные и зубодробительные репортажи с мест происшествий. Других происшествий, что важно. И, пожалуй, сегодня же вечером встретит очаровательную девушку, совсем другую девушку, незнакомую, которой в знак взаимной - чем черт не шутит! - любви наденет на палец кольцо со змейкой. Он даже потрогал его и попробовал снять с пальца - прекрасно снимается! Хотя, конечно, жаль будет с перстеньком расстаться, он к нему привык. Но нет, все! Подарит, девушке, это решено! А Ника, между прочим, раз уж решила кольцо послать, могла бы к нему записочку привязать, на манер бирки в ювелирном магазине, и там все чин чином объяснить. Так, мол, и так, я там-то и там-то, спасите, помогите. Или же - ничего не нужно, не беспокойтесь и прочее, что полагается. Впрочем, с другой стороны, может, она и не прочь весть подать, но возможности такой не имеет? Это крайне усложняет дело. Тут, похоже, дружище Тант, на тебя выпало, как в лотерее, и ты теперь хочешь - делай, не хочешь - не делай. Волен поступить по-своему. Только вот как поступить? Можно и отказаться, сделать вид, что забыл, никто ведь контролировать не будет. Только на этом не закончится, выпадет лотерея на кого-то другого, а он возьмется - и выиграет! Как тогда? Куда потом от стыда глаза прятать? С душой своей как ладить? Душа - душой, с ней, предположим, можно договориться, но если взялся за дело, надо доводить его до конца, а не бросать на полпути. Вот это будет нормально. Кто бы только подсказал, что делать? В порядке шефской помощи?
  Так, мало-помалу, вопреки своему первоначальному настроению, Тант вернулся в русло привычных рассуждений, и так углубился в них, что перестал обращать внимание на проявления жизнедеятельности городского организма вокруг себя. А потом вдруг остановился, пораженный: с городом что-то случилось! Что-то изменилось, неуловимо, так, что он не сразу смог уловить, в чем именно заключалась перемена. Но вскоре понял - жители города перестал производить звуки. То есть над городом нависла плотная непробиваемая тишина - точно его войлочным колпаком накрыли. Вокруг шагали в разных направлениях тысячи людей, но он не слышал их шагов, не различал их голосов, не замечал смеха - лишь только мелкий шелестящий механический шум, вроде того, который издает игла, скользя по отыгранной пластинке, занозил его мозг. Повсюду были люди, он видел людей, но как бы уже и начал в том сомневаться. Живые человеческие существа все больше казались ему бесплотными тенями, карандашными набросками со смазанными пальцем лицами. Мнилось, еще немного, и они все разбегутся, исчезнут, оставив его один на один с пустотой. Тант хорошо запомнил свой давешний сон о покинутом городе, и вдруг испугался, решив, что тот начал сбываться наяву.
  Вдруг из толпы, прямо на него, вынырнул некто, по всем внешним признакам - мужчина, с сизым носом, в кургузом пальтишке и кепке-бирмингемке в крупную клетку. Клапана кепки закрывали ее носителю уши. Мужчина поначалу будто бы хотел обогнуть его, пройти мимо, но неожиданно вцепился в его рукав, остановился и, едва повернув голову, не глядя в глаза, спросил:
  - Вы не знаете Марходея?
  - Нет, простите. Не имею чести, - сказал Тант и посторонился, давая пьяненькому, как показалось, чудику дорогу.
  - Как, вы не знаете Марходея?! - удивился мужчина. И повторил несколько раз, с нарастающим удивлением: - Вы не знаете Марходея? Вы не знаете Марходея?! Потом он приблизился и произнес предельно ясно в самое ухо Танта: - Вы должны поговорить с Марходеем. Вы хорошо меня поняли? Обязательно поговорите с ним. Это очень важно. Сверкнув вновь ставшими совершенно дикими глазами, будто поставил печать на послание, он побежал трусцой прочь, и вскоре исчез, слившись с толпой, обратившись в одну из спин уходящих.
  Тант пожал плечами. "Откуда все эти сумасшедшие прибывают? С какой планеты? Наверное, каждый со своей, - подумал он и вздохнул сокрушенно. - Что с народом делается! Все с ума посходили". Однако лицо мужчины показалось ему чем-то знакомым, и он почти был уверен, что где-то его прежде видел. Он попытался припомнить, где бы такое рандеву могло произойти, и не смог. "Марходей? - повторил про себя Тант имя, которое запомнил, что совсем не странно, учитывая, сколько раз его повторили. - Какой еще Марходей?" Ни о каком Марходее раньше ему слышать не приходилось. Он снова пожал плечами, и почувствовал, что устал уже удивляться, и что плечи у него болят от частого выражения недоумения. А если удивляться придется и дальше, надо придумать, как выражать это другим способом. Так же он понял, что странное имя - Марходей - засело в его голове накрепко. Как пуля.
  Над ним вдруг с яростным криком пронеслись вороны, целая орава, едва не сбив крыльями с головы шапку. Потом птицы резко взмыли вверх и, перевернувшись через голову, точно единый организм, понеслись в сторону, в которой затерялся среди толпы незнакомец в кепке-хулиганке. Следом порыв холодного, будто лоб мертвеца, и жесткого, как кость, ветра, ударил тычком в лицо, выдавил влагу из глаз и немедленно превратил ее в иней. И тотчас угас, исчерпавшись, - внезапный выброс, эдакое моментальное помутнение сознания природы. Тут же возникло острое желание спрятаться в тепло. И просто - спрятаться.
  И тогда в затишном воздухе онемевшего города восклицательным знаком медленно прокружилось перо, оброненное черной птицей. Последним нырком перо укололо тротуар у ног Танта, и тотчас невидимый звукорежиссер включил свою аппаратуру, город вздохнул единым вдохом и моментально наполнился живым шумом. Зазвенели шаги, послышались голоса и смех, крики и свист постового на перекрестке.
  Люди никуда не подевались, не уходили, они оставались с ним.
  Тант разозлился. "Тьфу ты! Что за наваждение!" - высказался он в сердцах, и заспешил дальше, бормоча под нос, как мантру: Марходей, Марходей, Марходей.
  Как ни казалось ничтожным происшествие, оно все-таки выбило Танта из колеи, и он, вместо того, чтобы сесть в троллейбус и на нем доехать до Альвина, прошел мимо остановки, потом дальше, дальше, и не заметил, как оказался возле дома дядюшки Булля.
  - Вот это фокус! - воскликнул он, осознав вдруг, где находится.
  "Ну и дела! - удивился он, обнаружив себя совсем не там, где предполагал. - Как это меня сюда занесло? Поразительно! Я ведь вроде как к Альвину собирался? И ведь не по дороге даже... Впрочем, может, оно и к лучшему. Раз уж так случилось, надо проведать старика, давненько не бывал у него".
  С тем и вошел в дом.
  Отставной историк оказался на месте, как, впрочем, всегда. Тант не помнил случая, когда бы не застал его дома. Ему порой даже казалось, будто Булль вообще никогда не отлучался, постоянно ожидая гостей. Да и то, правда, куда бегать пенсионеру в такой собачий холод? В магазин разве что, если вдруг захочется побаловать себя чего-нибудь вкусным. Теперь ведь старикам, особенно одиноким, продукты приносят прямо на дом. Сервис, и все такое. Забота...
  - Какими судьбами! - воскликнул Булль, открыв дверь. Блестя бритой головой и стеклами очков, сияя улыбкой, он казался ожившим елочным украшением. Но - наделенным теплом и обаянием.
  - Не поверите: мимо проходил, - сообщил Тант. - Решил посмотреть, как вы переносите такие морозы. Как поживаете один в своем царстве посреди этой ужасной зимы?
  - Дорогой, о чем ты говоришь? Холод там, а я здесь, в тепле, как видишь, - отозвался старик. - Холод, это же такая штука - противоположная жизни, как по мне. Он ее антипод и, уверен, существует, чтобы уничтожить все живое. Однако здесь, в отдельно взятой квартире, все иначе! С таким убежищем мне грех жаловаться на стужу. А когда зима пройдет и спадет оцепенение с природы, солнышко засияет в полную силу, и мы еще погреем на нем свои косточки.
  - Дядюшка, вы случайно не знаете некого Марходея? - неожиданно для себя прямо у порога спросил Тант.
  Булль едва не поперхнулся.
  - Что? - вытаращил глаза он. - О чем ты спрашиваешь? Откуда...
  - Я спросил, не слышали ли вы что-нибудь о Марходее? Понимаете ли, странная история произошла со мной только что.
  И Тант пересказал дядюшке недавний уличный инцидент.
  Когда Тант завершил свой рассказ, Булль погрузился в задумчивость. Что-то в услышанном ему явно не нравилось, он хмурился, кусал губу. Откинувшись на спинку кресла, в которое уселся, он барабанил пальцами по подлокотникам. Перестук же у него получался веселый, даже игривый, и это так не вязалось с озабоченным выражением его лица, что Тант невольно улыбнулся. Улыбка вернула историка к действительности.
  - Что ж, - начал он важным голосом, будто произнося речь на заседании ученого совета. - То, что тебе стало о нем известно, это неспроста. Значит, пришла твоя пора, и Дед тебя призывает. Зачем - мне не ведомо. Возможно, он хочет помочь тебе, а, может, как раз наоборот, ты должен что-то сделать. Не знаю. Я расскажу, как его найти.
  - Вы его знаете?
  - Знаю.
  - А кто он такой?
  - Волшебник.
  - Как?! - опешил Тант. - Почему?
  - Потому, что стар, мудр и велик, - спокойно ответил Булль.
  
  На следующий день, рано утром, как и наставлял его старый ученый, Тант купил билет на рейсовый автобус, отправлявшийся с автовокзала в одну из пригородных деревень. Он сошел на пятой остановке от города, и когда автобус, вильнув сизым хвостом подмороженных газов, скрылся за поворотом, остался совершенно один на обочине укатанного зимнего шоссе. Вокруг распласталась среди полей и перелесков одна из самых освоенных дачных зон. Летом здесь всегда было полно дачников, грибников, охотников, рыболовов и других любителей природы, но теперь, в межсезонье, вокруг не наблюдалось ни единой живой души. Сразу за дорогой, на другой стороне, простирались залитые снегом, будто жидким бетоном, поля. Слегка всхолмленная равнина открывалась до самого горизонта, она морщинилась строчками лесопосадок, кучерявилась островками разбросанных кое-где рощиц. Дальше, километрах в пяти, поднимались в небо дымы невидимой с дороги деревни. По эту сторону от шоссе, где находился Тант, сразу за кюветом начинался сосновый лес. Присыпанная снегом дорожка выскальзывала прямо из-под его ног и скрывалась за спинами первых деревьев. Она вела в дачный поселок, вцепившийся в песчаные берега небольшой речушки там, в глубине.
  Тант поправил шапку, глубже натянул перчатки и бодро внедрился в лес. В настроении он пребывал вполне себе светлом - как и светла была природа вокруг. "Не знаю, что он там за волшебник, этот Марходей, - думалось ему сквозь скрип снега под ногами, - нет никакого желания верить в эту чушь. Но, быть может, он что-нибудь расскажет мне о Нике. Ради этого стоит пройтись по морозцу, да. Волшебник! Не знаю, не знаю... Впрочем, даже если о ней он не слыхал - все равно будет интересно посмотреть на волшебника. Таких людей я еще не встречал. Чтоб сразу - волшебник! Но если не Ника, зачем я мог ему понадобиться? Ума не приложу".
  Так, размышляя, он забирался все глубже в лес. Дорожка, по которой он шел, становилась почитай с каждым шагом уже, пока не превратилась в едва различимую в снегу тропинку. В довершение, вновь пошел снег. С неба вдруг повалили маленькие белые комочки, они были легки, нежны и не слишком назойливы, как разыгравшиеся котята. Казалось, воздух был для них слишком плотной средой, и они плавали в нем, как в прозрачном сиропе. Было светло и просторно, лес просматривался на полную глубину. Однако над верхушками деревьев все более зловеще серело небо, наливаясь темнотой, как злобой, и под тяжестью этой ноши все плотней прижимаясь к земле. И тогда свет понемногу стал уходить из леса. Снег посыпался гуще. Ветер запустил пальцы в гнедую шевелюру древесной поросли и добрался до самых корней. Вмиг исчезло ощущение покоя, потемнело и сделалось неуютно. Снег, подхваченный ветром, стал жестким, как песок, и ударил по глазам. Мир изменился, и нельзя было понять, сам ли он жаждал такой перемены, или служил послушной марионеткой, и совершал все эти агрессивные действия, следуя указаниям невидимого режиссера, не сознавая, что делает.
  Но кто же тот режиссер?
  Ничего себе, подумал Тант, вот уж влип, так влип! Так сказать, легкая прогулка по дачной местности. Куда только меня несет?
  Он опустил голову и совсем закрыл глаза, оставив лишь узкие щелочки. Он пытался ресницами защитить их от уколов снежных ос, получалось не очень. Конечно, через несколько минут тропинку совершенно занесло, завалило, замело, забило снегом, будто замазали гримом морщину на старой коже - не найти. Только что она было ясно видна, и вот - пожалуйста! Куда идти? Будь неладна эта погода, и моя глупая голова, ругался сквозь зубы Тант, но упрямо пробивался вперед, угадывая дорогу, лишь благодаря обострившемуся чувству единоборства. Ему не хотелось покоряться этой невесть откуда свалившейся метели, но и она, вот незадача, тоже не желала уступать. Непогода делалась все неистовей, буйство ее удивляло. Казалось, что пурга, запутавшись меж деревьев, напрягла силы и пустила на приступ самые бесшабашные ветра. Пространство вверху и внизу оказалось забито снегом, который и сыпался с неба, и выдувался с земли потоками ледяного воздуха. Все смешалось. С хрустом, похожим на зубной скрежет, - очень громкий скрежет, очень больших зубов - завалилась поперек дороги, не выдержав напора стихии, сосна. Тант это событие едва заметил, и, придави его дерево, не успел бы осознать конца. Но, обнаружив перед собой преграду, он, сжав губы и едва удивившись, перелез через ствол поверженного великана и побрел дальше, буквально ложась грудью на встречный поток. Конечно, можно бы и вернуться обратно, с таким ветром его вмиг домчало бы до шоссе, просто вынесло под белы ручки. Хотя и не факт, может неведомо куда и унести, и занести. Нет уж! Так он скорее заблудится. Уж лучше идти, куда шел. Ничего. Как-нибудь!
  Неожиданно он оступился, нога скользнула по скрытой под снегом ветке, или по корню, он потерял равновесие, и тело его стало заваливаться куда-то влево. Падая, он ударился плечом о здоровенный валун, невидимый уже с двух шагов. Приложился довольно жестко, встряску получил крутую, аж в голове зазвенело. Зато перестал куда-либо падать и вообще двигаться, по поводу чего облегченно вздохнул, похлопал по камню рукой и расслабился. Слегка. Если бы не споткнулся - прошел бы мимо, гонимый ветром, и прощай тогда, Дед Марходей. А теперь - вот она, главная примета, указанная стариной Буллем. Здесь, у камня, ему надлежало свернуть с дороги на дачный поселок и двинуться в сторону. А дальше, как было сказано, метров через сто пятьдесят, он должен упереться в живую изгородь, за которой и скрывается резиденция Деда. Все просто, сказал Булль.
  Ага, просто! Просто, ага!
  Легко оказалось только на словах. Сто пятьдесят метров! А ты попробуй пройти их в такой круговерти! Природа, похоже, совсем свихнулась, решив отыграться и взять свое на последнем отрезке дистанции. Но и Тант сдаваться не собирался, настойчиво полз вперед. Полз - вовсе не для красного словца сказано, именно так все и было на самом деле. Он пребывал в состоянии странного азарта, который не сумел бы объяснить и самому себе, если бы вздумалось. Состояние, похожее на исступление охотничьего пса, когда долгая погоня позади, и дичь уже бьет лапами по носу. Осталось сделать шаг, и он его сделает, и схватит дичь, а умрет после - пусть. С благостным чувством выполненного долга можно и смерть принять.
  Однако и нервная, эмоциональная подпитка начинала давать сбой. Все чаще он останавливался передохнуть, и тогда, прикрывая глаза рукой, с замиранием сердца следил за бунтующей стихией, не понимая, впрочем, причины бунта. Но красоту его, дикую, необузданную красоту бунта он видел, не мог не видеть. И наслаждался ей! Черт возьми, уроки Лалеллы вовсе не пропали даром! Невообразимое пересечение и переплетение белого с черным, непередаваемое разнообразие, четкая градация и быстрое, иногда мгновенное перетекание оттенков! Инверсия, когда черное становилось белым, белое черным, но это в крайних точках, а между ними миллион оттенков того и другого. Кто сказал, что черный цвет един? Кто сказал - черен! - и махнул рукой? Да откроете ли вы когда-нибудь глаза? Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз.
  Скоро, нет ли, но Тант, в конце концов, уткнулся головой во что-то непреодолимое. Как он понял после непродолжительного ощупывания преграды, это и была изгородь, к которой он стремился. Правда, не совсем живая, на ощупь - самый обыкновенный, составленный из крепких досок забор. Во всяком случае, на том уровне, куда он мог дотянуться, не вставая на ноги. Ну, наконец-то, пробормотал он, а то я уж было занервничал. Где тут калитка?
  В поисках прохода Тант, прижимаясь к забору левой щекой, двинулся вправо и, о чудо, почти сразу наткнулся на калитку, заявившую о себе характерным углублением в единой плоскости. Не раздумывая долго - по понятным причинам, - он дотянулся до ручки и толкнул дверку от себя. Немедленно получив увесистый пинок от ветра, он вполне окоченевшей тушкой, с залепленными снегом глазами и ушами ввалился в открывшийся проход. Что-то зашипело вокруг него, зашумело, некая сила потянула его еще дальше и завертела так сильно, что на некоторое время он потерял ориентировку.
  
  
  
  1.12. Дед Марходей
  
  - Ну и дела! - вскричал Тант, когда, выждав положенный в случаях затаивания интервал, приоткрыл глаза.
  Он тут же закрыл их снова, ослепленный солнцем, которое алым туманом продолжило проникать внутрь сквозь смеженные веки, наполняя собой и голову и сознание. Ни воя ветра, ни даже малейшего его дыхания почему-то не было слышно, уши словно закрыли войлочными ладонями, оглушив. Сквозь космическую - на контрасте с предшествующей какофонией - тишину вдруг проступил посторонний и до дикости нелепый звук. Он смущал и мучил, точно вылетевшее из головы название улицы, на которой прожил всю жизнь. Наконец, Тант догадался: да это же трель скворца! И в тот же миг он ощутил, что ему очень жарко, что он уже весь мокрый от пота, что пальцы его перебирают мелкий песок, что странные ароматы щекочут нос и что, наконец, рядом кто-то стоит.
  - Я бы полагал, что вам пора подниматься на ноги, - послышался несколько свистящий, ворчливо-воркующий голос. - Лежа на земле, вы рискуете совсем пропылиться.
  Танта подбросило вверх точно катапультой.
  - Ну и дела! - повторил он свой предыдущий возглас - других наготове не оказалось.
  Мир вокруг был полон тепла и света. Над головой в безоблачном просторе живым огнем разливалось солнце. Зелень трав, блеск цветов, мирное гудение пчел... Что это? Сон? И куда бежит эта дорожка, посыпанная так мило желтым песочком? Судя по всему - середина июля. Но...
  "Не может быть! - отравил себе радость восприятия новым восклицанием он. - Я же точно помню: февраль, мороз, пурга! Где, спрашивается, снег? Вместо снега - вот это все? Не может быть! Где я?"
  Танту ужасно захотелось сесть на песок, поскольку призрачный мир этот, и, конкретно, почва под ногами показались ему непрочными, зыбкими. А, может быть, и усталость сказывалась. Только сесть на песок ему не удалось. Словно сплетенный из солнечных лучей, оказался под ним невесть откуда появившийся тростниковый стул. Мебель в этом удивительном саду явно предугадывала, желания. Стул весело скрипнул, приняв на себя его вес.
  Наш визитер был озадачен и, честно говоря, совсем оказался не готов к свалившимся на него чудесам. Чудесам? Постойте! Вот и вырвалось у него это слово. Еще бы, как иначе можно назвать происходящее? И сразу же, в противовес, появилось желание немедленно проснуться, вновь увидеть и почувствовать зиму, снег и убедиться, что ничего необыкновенного не происходит. Однако действительность не отступала.
  - Перестаньте думать чепуху, - посоветовала действительность, - здесь все возможно! Чудеса, как вы изволили выразиться, в ассортименте, и притом - самые обыкновенные. Но, надеюсь, вы уже отдохнули? - продолжал внедряться в его рассудок этот воркующий голос. - Тогда поднимайтесь и следуйте за мной. Вас ждут.
  Тут только Тант обнаружил и локализовал в пространстве источник голоса, и, как итог, осознал, что перед ним стоит в позе, исполненной достоинства, весьма странное существо. Особь эта обладала немногим более метра ростом, возможно, именно поэтому Тант его не сразу заметил. Существо оказалось облачено в черный фрак, на выпуклой груди ослепительно белела манишка. Из расклешенных коротких брюк выглядывали птичьи ноги с широко расставленными пальцами, из вытянутых по швам рукавов торчали кончики перьев. Над воротником фрака парило круглое лицо, которое его обладатель изо всех сил старался представить вытянутым. Получалось не очень, поскольку лицо в основном состояло из больших круглых печальных глаз, между которыми прилепился изогнутый, как у попугая, клюв. Все это Тант моментально схватил своим натренированным взглядом.
  "Эко диво! - подумал он. - Что за петух?"
  - Я не диво и не петух! - обиделось существо. - Я принадлежу к древнему роду благородных лакимов, умеющих говорить, и читающих мысли. Мое имя Нок, и если бы вас не ждал Дед, клянусь, я бы доказал вам, что вы невежда. Следуйте за мной!
  С этими словами, не дожидаясь ответа, существо, оказавшееся на деле благородным Ноком, развернулось и, коленками назад, зашагало по дорожке вглубь сада.
  Тант озадаченно поскреб затылок - жест, между прочим, для него совсем не характерный. Он хотел было подумать что-нибудь вослед родовитому лакиму, но вспомнил, что мысли здесь читают даже птицы, и - не подумал ничего. Просто рассердился. Чудеса чудесами, но мысли - вещь сугубо личная, неприкосновенная, внутренняя и даже интимная. Нельзя без спроса забираться в чужую голову, как в забытую на столе книгу. Нельзя читать чужие мысли, точно расклеенные на столбах объявления, о продаже щенков или сдаче внаем квартиры. Объявления предназначены к публичному прочтению, а мысли - нет. Кроме того, ему стало дьявольски жарко, как-никак, одет он был не по местному сезону. И он, видимо все же подумал об этом, потому что другой голос прозвучал за его спиной:
  - Извольте пальто и шапку, пожалуйста.
  Тант оглянулся и увидел огромного кота, черного, с белой грудкой. Тот, по виду, привычно стоял на задних лапах, подергивал при этом задранным вверх снежно-белым кончиком хвоста, разглаживал усы и смотрел гостю прямо в глаза.
  - Сохранность гарантируется, - предугадал кот опасения Танта.
  Молча, с чувством обреченности, проросшим в душе, как плесень, Тант повиновался. Кот проворно помог ему разоблачиться, при этом шапку его он натянул себе на голову, а шарф намотал на шею.
  - Номерок возьмите, - промяукал он и с полупоклоном протянул юноше жетон с двумя цифрами 6. То есть, 66. Но по форме жетон оказался абсолютно круглым, поэтому стоило его перевернуть, и число читалась как 99. Такая вот неопределенность.
  - Это как же понимать? - поинтересовался Тант.
  - Ничего, ничего, разберемся, здесь все свои, - поспешил успокоить его Кот. И вдруг перешел на шепот: - Не желаете ли сувенирчик? Раз уж пришли? Нет? Жаль, жаль... Совсем, между прочим, не дорого, в сущности, задаром...
  - Ну, где же вы? - донесся издалека голос Нока.
  Тант, сжимая в руке номерок, бросился догонять провожатого. Тропинка юркнула в заросли невиданных им никогда прежде роскошных цветов, которые явно соперничали друг с другом в красоте и благоухании. Растения тянулись к солнцу и, казалось, вовсе не знали, что такое осень. Просто рай земной. Но вот в раю этом Тант заметил куст обычной алой розы и улыбнулся ей, как старой знакомой. Он тут же и решил, что нет на земле цветка прекрасней. А уж как благоухает! Ммммм! Голова шла кругом от запахов.
  Слева, в зарослях густых кустарников открылась прогалина. В ее глубине в небольшой лощине, круглой, как тарелка для супа, серебрилось озеро, по горящему зеркалу которого скользили черные точки, должно быть, птицы, но что за птицы - Тант разглядеть не сумел. Берег озера с правой стороны кучерявился ивняком, под его прикрытием чей-то высокий голос выводил очень грустную и удивительно красивую мелодию. "Ага, - подумал Тант, - и в этой стране чудес люди знакомы с печалью. Или, кто это там поет?" Ему захотелось остановиться, послушать и постараться обязательно запомнить песню, но непреклонный Нок не, позволяя отвлечься, без устали двигался дальше.
  Миновав цветник, они вышли на лужайку с высокой, по пояс, травой, слепящей глаза изумрудным цветом той чистоты и яркости, который достижим только после все очищающей майской грозы. Тихий ветерок осторожно и ласково разглаживал зеленые пряди. Танту вновь захотелось остановиться, закрыть глаза и вспомнить все - что знал, о чем мечтал. Броситься на траву, прильнуть к Земле и, настроив на ее дыхание биение своего сердца, слиться с ней навсегда. Чары места действовали безотказно.
  Солнце над поляной висело совсем низко, явно не успев еще распалиться, - просто утреннее совсем. Но Тант прекрасно помнил, что возле калитки оно было в зените. Черт возьми, может быть, время здесь движется вспять? Или по кругу? А, может, и вовсе отсутствует? Не зная, каких еще чудес ждать, Тант поежился. Почувствовал, как легкий холодок лизнул шею
   Нок не останавливался. Дальше он провел Танта мимо группы трепетных березок. Именно трепетных, которые жались друг к другу и трепетали мелкими, едва распустившимися листочками - видимо, переживали личную свою весну. Далее они обогнули поросший лесом бугорок, и перешли по мосту через звонкий, как в детстве, ручей. С берега ручья уходила в небо радуга, на ней, закинув ногу за ногу, сидел забежавший вперед кот и играл на флейте. При их приближении кот прервал музицирование и, подмигнув янтарным глазом, поинтересовался:
  - Насчет сувенирчика, подумали? А?
  - А где же вы пальтишко мое оставили? - не праздно полюбопытствовал Таит. За верхнюю свою одежду что-то ему стало тревожно.
  Кот изобразил на хитрой морде удивление:
  - Мне ваш вопрос непонятен, - сказал он. - Я музыкант, никак не по гардеробному делу.
  Тант разжал руку, в которой всю дорогу держал, номерок. Номерка в ней почему-то не оказалось, зато на ладони теперь лежало зеркальце. Заглянув в него, Тант обнаружил, будто лицо его поросло густой черной шерстью. Дрожащей рукой он провел по щекам и убедился, что никакой бороды нет: как побрился он утром тщательно, так до сих пор был еще в норме. Однако зеркало упорно стояло на своем, доказывая обратное. Танту затянувшаяся шутка надоела, он размахнулся и зашвырнул обманчивое стекло в ручей. В тот же миг кот прямо с радуги нырнул в резвящийся поток - как был, с флейтой в лапах. Через минуту он вылез из воды, держа в зубах жетон, отряхнулся и протянул его Танту.
  - Надо же, какой нежный, уже и не пошути. Держите жетончик все же при себе, - настоятельно посоветовал он. - А то, знаете, не ровен час... И кот развел лапами. Что он хотел сказать этим жестом, Тант узнать не успел, Нок неумолимо подгонял.
  - Не отвлекайтесь, - наставлял, а по факту - ворчал, он. - Идемте, уже близко. И строго посмотрел на кота, который тут же вновь торопливо забрался на радугу и помахал оттуда ему флейтой. - Идемте, идемте...
  Кот сунул флейту в рот обратным концом и принялся через него втягивать воздух. Флейта засипела, захрипела, но петь не стала, а кот все тянул и тянул в себя, до полного, что называется, помутнения глаз. Глаза он в конце закрыл вовсе и, раскинув лапы, завалился на радугу спиной. Судя по всему, он чувствовал себя наверху вполне комфортно. Тант с притворным негодованием плюнул в воду ручья и, повертевшись на месте, чтобы определить направление, поспешил за Ноком, спина которого уже едва различалась в отдалении.
  - Балаган! Ну, форменный балаган! Цирк! - кипел мыслью Тант. - Во что я ввязался? На что купился? Зачем пришел сюда? Что полезного можно узнать на этом маскараде? Нет, честное слово, вот возьму и опишу все это! На бумагу! То-то, веселая сказочка выйдет! Чудеса? Какие еще чудеса? Шарлатанство!
  Так, кипя возмущением и потому двигаясь быстро, он вскоре нагнал ушедшего вперед Нока. Он совсем забыл о его замечательной способности читать мысли, - нелегко все-таки нормальному человеку привыкнуть к подобным странностям - но Нок быстренько ему обо всем напомнил.
  - Я вам говорил уже, и еще раз повторяю: перестаньте думать чепуху! - строго, как всегда, произнес лаким. - Вы ее генерируете просто в невероятных количествах.
  Тант едва удержался от желания наподдать птице под зад.
  - А ты не подслушивай чужое, что не для тебя думается! - огрызнулся он. - Ишь, телепат благородный! И зачем-то добавил: - Ушкуйник! Слово вылетело странное, непонятное и не к месту - как-то вдруг, но Нок, тем не менее, разглядел в нем что-то для себя обидное. Он гордо вскинул голову и, полный оскорбленного достоинства, молча устремился вперед.
  В этот момент где-то совсем рядом, за кустами слева - протяни руку и достанешь - вдруг пошел дождь. Тант видел небольшое облако, из которого влага изливалась. Дождь поливал одну из многочисленных лужаек точно какой-то садовый разбрызгиватель, никуда не перемещаясь, лишь поворачиваясь по кругу. По эту же сторону, где шли они с Ноком, даже не ощущалось от него прохлады, песок под ногами оставался сухим, с пыльцой. Тант просунулся сквозь живую изгородь и, подставив голову под дождевые струи, освежился. "Черт же меня дернул, - бормотал он то же самое. - А спрашивается, зачем? Разве в этом цирке можно отыскать правду?" 0н вернулся обратно в безоблачную и сухую часть пространства и, разглаживая пятерней мокрые волосы, поспешил за своим ворчливым провожатым. Далее дорожка снова нырнула в заросли очередного кустарника, высокого и колючего, вильнула там несколько раз в зеленом сумраке, и неожиданно оборвалась, выплеснувшись на залитую солнцем поляну.
  Посреди поляны стоял небольшой дом под красной черепичной крышей и в три оконца по фасаду. На широком резном крыльце, прямо на верхней ступеньке, сидел старик в просторных белоснежных одеждах. Рядом с ним вопросительным знаком стоял забежавший вперед Нок. Склонясь почтительно, он нашептывал что-то старцу на ухо, укоризненно покачивая головой и время от времени тыкая рукой-крылом в сторону Танта. Старик молча слушал, потом вынул изо рта короткую трубку, пыхнул дымом и сделал рукой нетерпеливый, отстраняющий жест. В то же мгновение Нок пропал, словно был не реальным организмом, а эфемерным воображаемым сгустком непонятно чего. Впрочем, может, так оно на самом деле и было, кто его знает. Тант, несколько пообвыкнув в этой полной непредсказуемостей и несуразностей усадьбе, почти перестал обращать внимание на такие мелочи, как исчезновение или внезапное появление населяющих его существ, поэтому пропажа Нока его не потрясла. И все же, хоть и задняя, но вполне конкретная мысль у него возникла. Пропаду вот так же и я, невольно подумал он. Однако цель его путешествия была перед ним, и он смело шагнул вперед.
  Старик, посасывая трубку, внимательно разглядывал гостя и молчал. Глаза его от долгого времени использования совсем обесцветились, но оставались ясными, точно голубоватые кристаллы горного хрусталя. Глаза деда источали живой интерес, однако при этом они казались и холодными, как зеркала. Такое сочетание несовместимых качеств показалось Танту весьма необычным. Ну, так ведь тут все странное, оправдал он увиденное. Волосы деда то ли выгорели на солнце, то ли от долгой жизни стали совершенно белыми, кожа на лице и руках казалась выделанной, будто пергамент, и не отличалась от него фактурой и цветом.
  - Здравствуйте! - возвестил Тант с вызовом, точно огласил собственное кредо.
  Он терпеть не мог, когда его разглядывали, тем более, так настырно и открыто, в упор. Он, блин, не витрина, не внезапный космический объект, требующий опознания, не музейная редкость. И вообще, что за скверная привычка? Он демонстративно сунул руки в карманы брюк и, придав лицу выражение презрительного недоумения, уставился на деда встречным взглядом, перекатываясь с пяток на носки, что, как ему казалось, усиливало выразительность образа. Но быстро понял, что не с тем соперником он взялся в гляделки играть. Пауза, между тем, длилась недолго. Старик едва заметно усмехнулся в бороду. Следом в глазах его что-то дрогнуло, поверхность зеркал подернулась теплой влагой, поплыли по ним какие-то тени - исчез холод, зажегся свет мудрости и спокойствия.
  - Я ждал тебя, - сказал хозяин голосом, который, Тант мог поклясться, частенько звучал в его голове.
  - Значит, вы и есть тот самый дед Марходей? - свою очередь отважился на вопрос юноша. - Который волшебник?
  - Верно, я самый и есть, - был ответ.
  Почувствовав, как ослабли ноги, - ясно, что дорога его вконец измотала, - Тант опустился на траву.
  - Что ж, - сделал он вывод, - значит, я попал куда следует. Надеюсь, вы ответите на мои вопросы? А их у меня, признаться, много.
  Дед наклонил голову, соглашаясь, пососал трубку и окутался клубами сиреневого дыма. Смешиваясь с воздухом, дым достиг дыхания Танта, отчего у него сладко закружилась голова. Тант почувствовал и будто бы даже припомнил этот аромат. Дым пахнул вишневыми косточками, а во рту вызывал вкус, - или только воспоминание о нем? - вкус вишни в горьком шоколаде.
  - Я для этого тебя и позвал сюда, юноша, - сообщил Марходей. - Вопросов, ждущих разрешения, даже больше, чем ты можешь себе представить. Не на все, правда, еще можно ответить.
  - Позвали меня? - удивился Тант. - Но, кажется, я пришел сюда сам. Что, кстати сказать, не так легко было сделать. Ах, да, ведь и Булль говорил что-то подобное... Значит, позвали?
  Что-то почувствовав, какое-то движение за собой, он непроизвольно оглянулся и обнаружил, что они с Дедом уже не одни. Чуть в стороне от них, метрах в пяти, на каком-то мутном пузыре сидел тот самый тип, что днем ранее налетел на него в толпе и стал спрашивать про Марходея. И еще кое-кого он ему напоминал - Тант вспомнил пьяного, которого они с Альвином перетаскивали из сугроба в теплый подъезд дома ? 133 по улице Ратуши. Несомненно, гражданин был тот самый. Тип, не обращая внимания на соседей по поляне, грыз громадный бублик с маком и запивал его молоком из, под стать бублику, огромной, на четверть ведра, не менее, бутыли. Причем, как показалось Танту, бублик оставался съеденным ровно на четверть, сколько бы ни откусывал от него тип, а уровень молока в бутылке не опускался ниже, чем на треть, сколько бы он не отпивал из нее.
  "Ишь, ты, и не лопнет ведь", - подумал Тант с завистью. И тотчас утроба его отозвалась голодным урчанием.
  Мужчина, почувствовав неравнодушное внимание к своей особе, встал и, бормоча недовольно и пиная пузырь перед собой, скрылся за углом дома.
  Тант протянул руку ему вслед и сказал:
  - Я узнал этого, этого... Вот этого. Так вы позвали меня? Через него, да? И он следил за мной, правда? Зачем все это? Почему нельзя было как-то проще все обустроить? Без этой шпиономании?
  Старик не ответил. Он молча теребил рукой седой ус, потом неожиданно оттянул его, будто резиновый, и отпустил. Ус со шлепком вернулся обратно, сделался обыкновенным и нерастянутым. Легкий ветерок играл прядями волос на его высоком лбу. Дед пожевал губами, а может, сказал что в бороду, Тант не услышал, что. Потом затянулся, задержав дым во рту, и раздумчиво, сложив губы трубочкой, выпустил перед собой. Дым молочным облаком завис в воздухе, потом резко просветлел, точно сбросили покрывало, и в глубине его возник девичий образ.
  - Ника! - вскричал наш герой, вскакивая на ноги.
  - Верно, это она, - удостоверил событие Дед и провел рукой перед собой. Облачко качнулось на ветру и улетело прочь, легкое и свободное.
  - Скажите мне, где она! - взмолился Тант. - Прошу вас! Только ради этого, чтобы узнать, ее искать, я пришел сюда.
  - Ты слишком тороплив и горяч. Не забегай вперед, - остудил его пыл Марходей. - Всему свой черед, и в разговоре тоже. Он хлопнул в ладоши, из-за угла дома немедленно выглянуло лицо странного типа.
  - Чаю, что ли? - не столько спросил, сколько предположил тот. Заметно недовольным и ворчливым, как у Нока, голосом.
  Дед насупил брови - тип втянул голову обратно. В тот же миг появился на поляне небольшой легкий столик. Неведомая сила подхватила Танта под руки, подняла с травы и усадила в кресло, материализовавшееся из воздуха прямо под ним. Крыша на доме дрогнула и сползла набекрень, точно панама. Длинная тонкая рука высунулась из стены, забралась под крышу и принялась там шерудить и копаться. Наконец, быстро двигаясь, точно манипулятор, извлекла оттуда последовательно самовар, чашки с блюдцами и банку земляничного варенья. Ловко и аккуратно рука расставила все это на столике, налила в чашки чаю и убралась.
  - Варенье сами накладывайте, - произнес дребезжащий старческий голос, после чего крыша медленно стала на место.
   По земле скользнула тень. Тант поднял голову и увидел, как прямо над ним плывет по воздуху огромный гриб, по виду, масленок, а вокруг него суетятся какие-то не то птицы, не то зверушки. Запахло грибами. Масленок был до того аппетитным, твердым, крутобоким, что Танту показалось, что с него вот-вот потечет на землю масло. Он перевел взгляд на солнце. Светило вдруг превратилось в глаз и подмигнуло ему с высоты своего положения. Совсем ошеломленный от всего увиденного, он опустил голову и быстро отхлебнул из чашки. Когда он снова поднял голову, Марходей сидел за столом напротив него, в таком же кресле, длинные белые одежды растеклись по зелени муравы.
  - Зачем вы мне все это показываете? Все эти... даже не знаю, как назвать - фокусы? Чудеса? - спросил он у деда.
  - Фокусами занимаются фокусники, мне не пристало. Ты видишь обычную нашу жизнь. Да, наверное, что-то можно назвать чудесами. Зачем тебе их демонстрируют? Чтобы ты поверил.
  - Ну, допустим, я в них верю.
  - В том-то и дело, милый мой, что в этом деле вера необходима безоговорочная. А не - допустим. Допустить можно прыщ на заднице, от него только резвей будешь. Здесь же Вера нужна с большой буквы, неколебимая, иначе все без толку.
  Тант поставил чашку на стол.
  - Вы знаете, - вдруг признался он, - раньше я ни за что не мирился ни с какими чудесами. Что вы! Не говорите мне про них, не заикайтесь даже. Чушь - вот был мой ответ. Вздор, выдумка! Манипуляция! Но потом, не пойму, почему, вокруг меня стали происходить очень странные вещи, и я, как бы это точней выразиться, расширил рамки своих допущений. Поэтому и говорю: допустим. О, конечно, мне многое еще не ясно, но главное - я узнал Нику. Я верю, что она есть, что она - живая. Вот кольцо - это она оставила мне его. Нет, я не сошел с ума, это действительно ее кольцо. И я знаю, чувствую, что она глубоко несчастна, что она в беде. Я хочу помочь ей, а если придется, спасти! Такое желание. Поэтому я для себя теперь решил так: да, есть чудеса, есть сказки, но это все просто нечто неведомое мне - и ничего больше. Впрочем, на поверку все может оказаться гораздо сложней. Вот, говорят, что вы волшебник - вы и сами этого не отрицаете, - если так, ответьте мне. Расскажите, объясните, что и как обстоит на самом деле.
  - А ты, паренек, не так уж далек от истины, - кивнул головой старик, - что мне тебе объяснять? Все так и есть.
  Он пососал свою трубку, отогнал дым движением руки и продолжал.
  - Меня называют волшебником? Ох-хо-хо... Волшебник... Я много жил, много видел, много знаю. Думаешь, сколько мне лет? Не знаешь... И я не помню. Но скажу тебе точно, что был таким, как теперь, в ту пору, когда не родился еще Сальви. Да-да, тот самый. Так вот, волшебство - это концентрация мудрости и жизненной энергии. Вот некоторые проживают жизнь, и остаются такими же пустыми в конце, как и в начале, а другие усердствуют, процеживают сквозь себя реку жизни, собирая по крупицам все ценное, что в ней найдется, и к итогу становятся обладателями истинного сокровища. Вот это оно и есть. Но, конечно, волшебство это и отрешение от сиюминутности, это взгляд на события и предметы с другой стороны, часто скрытой от прочих. Отсюда и возможность влиять на них. Я волшебник ровно настолько, насколько мудр. Понимаешь?
  - Так спасите же Нику! - вскричал Тант, вскакивая на ноги. - Спасите, ведь вы можете все!
  Старик покачал головой.
  - Нет, паренек, я не могу этого сделать. Скажу тебе больше, этого не может сделать никто.
  - Никто?
  - Никто. Никто, кроме тебя самого, Тант. Это работа для молодого сердца.
  - Меня?
  Тант, словно громом сраженный, ничком свалился в кресло.
  - Да, - продолжал старик, - только ты, парень, можешь сделать это. Ника заколдована...
  - 3-заколдована.?
  - Именно так. Полагаю, слово это здесь вполне уместно.
  - Но кем!
  - Кем? Так сразу не скажешь... Жизнью. Задумывался ли ты над тем, отчего на Земле существует добро и зло? Вообще, о том, что есть добро, что есть зло? Задумывался?
  - Д-да... - довольно неуверенно подтвердил Тант.
  - Я подскажу тебе. Добрая сила - это жизнь сама, в нашем народе она издревле известна, как Жива. Она - главная волшебница. Ты с ней знаком, даже не зная о ней ничего, потому что благодаря ей, ее милости и силе существуешь. А сила зла... Она тебе тоже известна. Помнишь ли еще свою подружку?
  - Какую? Лалеллу?
  - Ее! Это она для тебя назвалась Лалеллой, на самом же деле она Аджина, или просто ведьма, властительница тьмы.
  - Лалелла - ведьма?
  - Да. И нет. Не просто ведьма, она - злая сила, олицетворение того зла, что присутствует на планете. Хотя, зло, как противовес добру, существует всегда. И будет всегда. Без зла понятие добра бессмысленно. Сам подумай, как определить белое, если нет черного? Никак. Ты должен запомнить несколько непреложных и неизменных истин, или аксиом, если тебе больше по душе такой термин. Самое главное, любовь всегда побеждает смерть. Всегда! Запомни это, сохрани в своем сердце, и никогда больше отчаяние не возьмет над тобой верх. Добро всегда сосуществует со злом. Но не мирится, а противоборствует ему. И побеждает. Но здесь тонкость: победа эта нужна и достижима не как итог, а как процесс, вечное непрекращающееся движение к свету. В этом и смысл жизни, и ее наполненность. Понимаешь?
  - Вы хотите сказать, что царство света невозможно?
  - Почему же? Возможно, мы уже живем в нем. Однако свет всегда порождает тени, причем, чем он ярче, тем тени гуще, поэтому в этом царстве всегда найдется место и для Аджины. Такая, если хочешь, диалектика. Борьба и единство противоположностей.
  - А если победит та сторона?
  - Темные века наступят. Да. Такое бывало, и не раз. Сейчас мы, похоже, тоже движемся в том направлении, в сторону большей концентрации тени. Кстати, ты должен знать, что и в каждом человеке присутствует как доброе, так и злое начало. В том числе и в тебе. И весь путь совершенствования личности, это последовательное подавление зла в себе.
  - Почему я должен это знать?
  - Я подумал, что должен.
  - Наверное. Я не задумывался.
  - Задумайся, еще не поздно.
  - Обязательно, как только выберусь отсюда. Но, постойте! Это значит, что та же Жива в чем-то и Аджина тоже? И наоборот?
  - Совершенно верно! Ты, как я погляжу, быстро схватываешь. Эти две госпожи не исключение. Правда, не следует забывать, что они - два противоположных полюса.
  - Но зачем я ей нужен? Лалелле? Или Аджине, я уже запутался, кто из них кто. Или, самой Живе?
  - То есть, ты хочешь сказать, что ничего не помнишь, не знаешь, не ведаешь?
  - Абсолютно! А должен? О чем? Вы все время говорите намеками, мне непонятными. Что я могу помнить? То, что случилось не со мной? Сны какие-то странные снится стали в последнее время, я из-за них почти спать перестал.
  - Сны тоже не просто так снятся. И, запомни на всякий случай, не все то сон, что снится.
  - Я тоже так думаю, но понять их не могу.
  - А мне показалось, что-то ты понимать начал. Таки нет?
  Тант замотал головой:
  - Говорю же вам, нет. Даже не представляю, на что вы намекаете.
  Старик вздохнул.
  - Ладно, я расскажу тебе кое-что, слушай...
   Геннадий Тарасов Нелюбим Часть II. Когда истончаются тени 2.1. Имбирь и корица Время - это отдельный океан. Безбрежный, бескрайний, безжалостный в своем равнодушии. Тщетно искать у него сочувствия - нет его ни к кому. Мы барахтаемся в этой купели, как мошкара в луже, не в силах оторвать прилипших к поверхности крыл и улететь. Да и куда лететь-то? Кругом вода, то есть время, и сил у нас припасено на полет всего лишь длиной в жизнь. Под поверхностью океана, в его темных прохладных водах, плавают огромные рыбы, которых никто никогда не видел воочию, только их тени, потому что увидеть одну из них значит перестать быть. У рыб странные имена, ожидающие встречи с ними произносят их едва различимым шепотом: судьба, рок, фатум, жребий, неизбежность. Рыбы выплывают из глубины, огромные, приближение их определяется по тому, как меркнет вокруг, как меняется свет. Рыба раскрывает рот и втягивает воду, а вместе с ней и того, кто уже все понял, и принял, и не сопротивляется. Бедный мотылек. Оум, - и чья-то судьба решена. Но решение остается тайной, потому что рыба тут же опускается в глубины забвения, из которых на поверхность времен уже не поднимется ничего. Все рыбы любят поесть, но некоторые из них прожорливы чрезвычайно, они настоящие монстры, никак не могут насытиться. Раскрыв пасти, обжоры утюжат поверхность океана вдоль и поперек с единственной целью - набить желудок, проглатывая миллионы, назначая и причиняя всем единую судьбу. Рано или поздно океан времен поглощает всех, нет ни единого, избежавшего общей участи. Поэтому в принципе не важно, отдаетесь ли вы всецело воле волн, или же выгребаете изо всех сил в выбранном направлении. Итог известен и предрешен: поднимается волна и захлестывает с головой, рыба фатум захлопывает пасть, и утаскивает вас в пучину. А вот что будет дальше, и будет ли что-то дальше, конец это или все же начало неведомо чего - об этом можно пофантазировать. Силу фантазии никто еще не измерил, но совершенно очевидно, что недооценивать ее не следует. Иногда, повинуясь сезонной прихоти, или подчиняясь неведомому закону, воды времени вскипают, раздаются, отступают, и на поверхности океана возникает чудо-остров, на куполе спины которого веселится и ликует, празднуя мнимую победу, некий сказочный город, например, Сальви-Крус. Население города совершает и совершает свой бездумный танец жизни так, будто они бессмертны, или будто время лишь бледный петроглиф на каменной стене их пещеры, древний и не актуальный, - не замечая, не желая замечать, что всех их скопом утягивает в свое нутро и дальше в бездну рыба неотвратимость. Но волна приходит, и волна уходит, и вот уже в городе появились другие жители, новые, свеже сотворенные, которые сразу же встраиваются в круг танцующих, успевают ухватиться за хвост ускользающего хоровода, и продолжают вершить все тот же гипнотический, бессмысленный танец. Жизнь продолжается, думают они, веселись! Точно так все происходило во времена одной из предыдущих смен декораций, когда на городской сцене действовала и играла совсем другая труппа акторов. Сальви-Крус еще не был таким огромным, как теперь, ничто даже не намекало на то, что он собирался когда-нибудь в будущем превратиться в мегаполис. В меру крупный, но вполне сохранивший патриархальный уклад, милый и уютный город, в котором было так приятно и радостно жить. Именно тогда в городе стали происходить некие страшные и необъяснимые события, сильно омрачившие царящее в нем веселье. В городе начали пропадать девушки. Молодые и самые красивые, одна-две в месяц. Никто не знал, почему, никто не знал, куда. Они просто уходили из дому и не возвращались. Никаких следов преступлений - если это были преступления - не обнаруживалось, полиция не знала, что думать, не знала, что делать. Обстановка становилась все более тревожной, а жители - подозрительными. Они старались, по крайней мере, не терять из виду родных и близких, и очень нервно реагировали на появление рядом с собой незнакомцев. Казалось, что силы зла постепенно овладевали городом, и если еще не властвовали в нем безраздельно, то были к тому весьма близки. Неназванные, надо сказать, силы, неявные, отчего, предваряя их появление, желтой плесенью расползался по городу страх. На свету все было как всегда, все было прекрасно, но едва лишь за углами и в подворотнях возникали тени, как жгутики страха начинали теребить сознание наиболее чувствительных граждан, преобразовывая его под собственные нужды. В воздухе пахло тем, что, казалось, не имеет запаха, гормон страха - адреналин - вырабатывался и расходовался сверх меры. Но, в пику всем обстоятельствам, некоторые граждане считали, что лично их существующие угрозы не касаются, и продолжали жить так, будто на самом деле бессмертны. Причем не только юноши, но и девушки. О, девушки бывают такими храбрыми и безрассудными! Но сначала о юношах. Верней, об одном из них. У того парня было довольно странное и не самое легкое в произношении имя - Магистриан, поэтому знакомые применяли к нему функцию усечения, называя его то Магистр, то Магис, а часто и просто Маг. И парню, надо сказать, подобная трансформация его имени была по нраву. Дело в том, что в те времена никаких магов в стране не существовало, а имелись лишь волшебники и кудесники, и ему по кайфу было представлять, будто он таки маг, единственный и неповторимый. Тем более что сами ведь назвали, значит, не самозванец. Магом он представлял себя не только в воображении своем, но и играл определенную роль в жизни. Он вообще всегда кого-то из себя разыгрывал, представлял, изображал, а после того, как устроился продавцом в магазин эзотерических и волшебных товаров 'Смарагд', роль ученика волшебника и начинающего мага подошла ему идеально. Он и вид на себя напустил соответствующий. Магис росту был чуть выше среднего, но стать имел крепкую, даже кряжистую, что не удивительно, ведь предки его в недалеком еще прошлом были землепашцами. То есть, магия земли, природы была им не чужда. Волосы, темно-русые и волнистые от рождения, он отрастил до плеч, стал носить постоянно белую рубашку с черным бантом, и еще завел бархатную куртку с накладными карманами. В ней он выглядел немного как рояль в накидке, но элегантности наряд ему конечно прибавил. Да, и еще он с задумчивым видом курил тонкие ароматные сигареты. В общем, создал себе образ такого сельского чернокнижника-чудотворца, на укрепление которого играли и хитрый, иногда наглый взгляд зеленых глаз, и довольно массивная, выдающая упрямство характера, челюсть. Образ, надо сказать, со временем уточнялся и утончался. Если поначалу он больше походил на меланхолически настроенного поэта-декадента, то со временем вплотную приблизился-таки к целевой аудитории. Часто он напускал на себя сумрачно-загадочный вид и, нервно оглядываясь, пуская клубы ароматного дыма, рассказывал слушателям и поклонникам, в основном поклонницам, что участвует в семинаре самого кудесника Марходея, что он у него лучший, любимый и, по сути, единственный ученик, и что скоро все сокрытое откроется. Что откроется, он не уточнял, но ему и так верили. А как не верить? Про Марходея слышали все, однако никто его не видел, а Магис был всегда рядом, и так убедителен. И вообще, он такой душка, - таким видели его почитай все знакомые девушки. Надо признать, что неоспоримым талантом Магистриана было именно это - казаться душкой. И он пользовался им в полной мере, потому что магия может и подождать, а вот молодая плоть требует своего так настойчиво, что отказать ей в том, чего она жаждет, невозможно. Магистриан был молод, весьма недурен собой, а бурлящая кровь заряжала его таким запасом энергии, что об отдыхе, или какой-то большей сдержанности, он даже не думал. Ему казалось, что этот веселый, искрящийся, сводящий с ума март для него никогда не кончится. В крайнем случае, переродится в апрель, но и апрель ведь ничем не хуже, правда? Так что, живем! Надо сказать, что в описываемое время Сальви-Крус переживал настоящий бум. Город активно расстраивался и, образно говоря, рос как на дрожжах. На молодых дрожжах. Для того, чтобы возводить в нем новые здания, фабрики и заводы, и чтобы потом на них работать, из всех окружающих его сел и деревень, из более отдаленных городков и поселков в будущий мегаполис устремились тысячи и тысячи юношей и девушек. Селились они на первых порах, конечно, в многочисленных общежитиях, выстроенных для себя собственными руками. В этих общежитиях, женских, конечно, полюбил бывать Магистриан, где вовсю пользовался преимуществами своего, к слову сказать, сильно преувеличенного, статуса коренного жителя города. Общежития стали его храмами, всегда полными прихожанок, всех тех, кто потерялся в огромном городе, кто чувствовал холод неустроенности и страх одиночества, - продавщиц, ткачих, врачей, учителей - для которых он и служил свою бесконечную любовную мессу. Службу определенно нужную, ведь с кем бы он ни был в отношениях, его всегда ждали с нетерпением, как праздник, который поможет хоть на время забыть о тоске и печали и, как минимум, скоротать ночку. Да, в этих походах по призрачным садам любви, открылся, выпестовался и возмужал может быть, самый главный талант Магистриана - умение слушать и сопереживать. При том, что он сам по себе был парнем обаятельным, обаяшкой, и его открытое лицо внушало доверие, он не притворялся, он действительно переживал те чувства, которые отражались на его лице, поэтому девчонки ему верили, его открытости и искренности. Иной раз он до трех часов ночи мог слушать излияния какой-нибудь ткачихи о том, как не повезло ей с ее бывшим, как пришлось делать аборт, потому что, а какой выход, и как она намучилась и едва не наложила на себя руки. И Магистр выслушивал ее, не уставая, пока беда не изольется словами до последней капли, и находил слова утешения, собственно, и искать ему не приходилось, слова сами лились из него, благо язык был подвешен и настроен на нужные речи очень хорошо. Он осушал ее глаза от слез поцелуями, а потом сжимал ее в объятьях и творил, и дарил любовь до рассвета. - Люблю и плачу, люблю и плачу, - делился он потом - не называя имен, разумеется - душевными и не только переживаниями с другом и напарником по 'Смарагду' Силасом. Вообще-то, Магистриан обсценную лексику не употреблял, если только слово не входило в какое-нибудь заклинание, но в этом случае по-другому ведь и не скажешь. Тоже своего рода магическая формула. Кому-то может показаться странным, или даже невозможным, но любовная терапия Магистриана неизменно приводило к успеху. Интимное врачевание работало, пациентки выздоравливали и начинали жить, если и не лучше, так беспечально, что не мало, согласитесь. Может, действительно магия? Со своими подружками Маг расставался довольно быстро, что, конечно, говорило о его ветрености и никак не характеризовало с лучшей стороны, но что удивительно, ни одна из оставленных им девушек на него не обижалась, и уж тем более не сердилась. Напротив, со всеми он оставался в хороших дружеских отношениях, и часто, поддавшись настроению или особому моменту, осуществлял камбэк, проводил с той или иной еще одну ночку. Что говорить, такая жизнь ему нравилась. Кто-то его осуждал, бывало и такое, но на чужое мнение ему было плевать. И вот, однажды, посреди непрекращающегося праздника, в знакомых интерьерах общежития факультета журналистики, он увидел незнакомое лицо. 'Это видение? Я сплю?' - подумал Магистриан. - Замри, улыбка, ты прекрасна! - воскликнул он, протягивая к девушке руки, довольно патетически и глупо. - Щас! Ты что, за дуру меня принимаешь? - ответила ему афронтом красавица. - Успокойся, не прокатит! Я тебя знаю, понял! Да тебя тут все знают! Магистриан почувствовал, что в этот самый миг перевернулась страница его жизни, детские шалости и детские атрибуты остались в прошлом, а началось новое и серьезное, вызванное этой незнакомкой и с ней связанное. - Остается добавить, что знают меня только с положительной стороны! - обозначил свою линию защиты Магистриан. - Правда? Ой, что-то я сомневаюсь! - проявила недоверчивость девушка. Парень только развел руками - ну что тут скажешь? - Придется, видимо, поработать с твоей предубежденностью, - все же нашелся он. - Как звать тебя, чудо чудное? - Никак! - с белозубым вызовом ответила девушка. - Ника? - послышалось ему. - Красивое имя. Девушку, как выяснилось, действительно звали Ника. И, да, она была красавицей, во всяком случае, Маг в этом уверился сразу. У Ники было открытое, чистое лицо, обрамленное светлыми, легкими локонами. Серьезное его выражение моментально стиралось веселой волной, едва на нем вспыхивала ослепительная белозубая улыбка. И тогда же в глазах, светившихся, как два янтаря, ослаблялась тетива тревожной внимательности, и вспыхивал огонек ожидания и предчувствия чуда. Пожалуй, это было ее если не постоянное, то частое и любимое состояние. Она будто все выглядывала из своего высокого оконца - ну, где же, где же тот принц на белом коне? Уж как бы и пора ему убить, наконец, дракона обыденности. Или волшебник? Волшебник тоже сгодится! Где он, со своим мешком чудес, из которых, по крайней мере, одно предназначается ей лично? А я чем хуже, подумал Магистриан, легко прочитавший Никины ожидания от жизни. Впрочем, это было не сложно, поскольку, как он точно знал, ровно того же хотели и все другие девушки. Да ничем не хуже, решил он и горделиво тряхнул кудрями. Во всяком случае, одевается вполне как принц, да и магии, можно сказать, совсем не чужд. А значит, и чудеса воспоследуют. Он так и произнес это слово в уме, по слогам, сладострастно, словно завалил каменную сейду: вос-пос-ле-ду-ют, и когда затих рокот камнепада под сводом головы, пошел на приступ. Приступ не удался, по той простой причине, что Ника была не из тех девушек, которые легко сдаются на милость победителю. Принц, говоришь? А документики имеются? Грамота, там, пергамент, или, на худой конец, перстенек с бриллиантом? - Я тебя знаю! - напомнила ему Ника и тем погасила спонтанный штурм на марше. Она изогнулась тренированным телом, грациозная и изящная, как газель, и покачала перед его лицом пальчиком. - Можешь мне мозги не пудрить. Ну, какая из нее журналистка, внутренне запротестовал Магистриан, глядя на эту хрупкую видимость. По его внутреннему убеждению, журналисткой может быть железная баба, проламывающая любую стену лбом и хохочущая при этом хриплым прокуренным голосом. А здесь? Ручеек, журчащий звонко. Но ведь и она не на такого напала, трудности Магистра только подстегивали. Не удалось взять приступом? Ладно, пусть. А что ты можешь противопоставить длительной, по всем правилам устроенной осаде? Выяснилось, что длительной осаде Ника вполне может противостоять столь же продолжительным упорным сопротивлением. И не из-за особенностей своего характера, верней, не только из-за них, были и другие причины, по которым она довольно долгое время держала Мага от себя на расстоянии. Но мало-помалу их встречи становились более частыми и более продолжительными, ледок в душе Ники таял, огонек в груди Магистриана, наоборот, разгорался, и знакомство мало-помалу переросло в дружбу, которая устраивала на первых порах обоих. Что в отношении Магистриана удивительно - имея в виду его послужной список предыдущих знакомств. Впрочем, завязав отношения с Никой, он вовсе не прервал решительно и бесповоротно прежние связи, наоборот, время от времени их обновлял. И, если бы пришлось оправдываться в этом вопросе, выставил бы в свою защиту десяток причин. Например: мы в ответе за тех, кого приручили. А он, светлый черт, приручить успел многих. Ника приехала в Сальви-Крус из маленького городка далеко на юго-западе страны, Магистриан сей факт ее биографии угадал безошибочно. Да она этого и не скрывала. Собственно, выдавал ее как не выветрившийся южный говор, так и та открытость, с которой она себя вела - местные красотки так не умели. Непосредственность нельзя воспитать, поставить как дефиле, с помощью коуча. Скорей можно потерять ее, это да - когда есть, что терять. У Ники она была, изумительная, обезоруживающая, что и очаровывало Магистриана, и в то же время внушало ему тревогу. Ну, какая журналистка, ей-богу! - Послушай, - говорил он ей, - я не представляю, как ты будешь работать с этой своей наивностью? - А что такое? - удивлялась она. - Не понимаю! - Журналистика - такая профессия, в которой собственную душу следует держать на расстоянии от объекта рассмотрения. Нужна отстраненность от обстоятельств, понимаешь? - Ты так думаешь? - Да. А ты так не умеешь. Ты к любому чужому горю сразу же душой прикипаешь. И это твое отношение чувствуется сразу, как запах корицы в воздухе, не спрячешь. Так тебя надолго не хватит. - Хватит, не волнуйся, - улыбалась она. - Знаешь, у всех свои недостатки. Кто-то пытается научиться сопереживать, а я вот учусь отстраняться. Правда, учусь. - А я? - неосторожно спросил Магистриан. - Я, по-твоему, к какой категории отношусь? - Ты? - Ника тряхнула волосами и прищурила глаза, отчего куски янтаря в них потемнели. - Ты натура, без сомнения, тонко чувствующая, - сказала она, - ведь ты же Маг. Но иногда мне кажется, что ты блуждаешь между светом и тьмой. Ты как имбирь, то сладкий, то жгучий. - Как это? - опешил Маг, никак не ожидавший от Ники такой проницательности. - Ты думаешь, что я блуждаю в потемках? - Не в потемках, нет. Как бы тебе объяснить... Знаешь, есть такой лабиринт, черно белый, и ты идешь по нему. Как бы идешь. И, в зависимости от того, куда повернешь, можешь оказаться либо в темноте, либо выйти к свету. - Ну, ведь все так, разве нет? - Конечно, конечно. Прости, это мои личные мысли и образы, и я не могу сформулировать точней. Куда уж точней, подумал Магистриан, все так и есть. Он и сам давно заметил за собой некоторую двойственность натуры, словно живет в нем кто-то еще, кто всегда говорит 'да', когда он сам говорит 'нет', и 'нет', когда он утверждает 'да'. Кто совсем не прочь изведать то, на что Маг ни за что не согласится. Да, этой девчонке проницательности не занимать. Совсем не занимать. И, похоже, задатки для журналистики у нее все же есть. И неплохие. Хотя по виду... Маг покачал головой. Цветок, хрупкая, нежная орхидея. Однако тут же понял, что Ника не совсем такая, верней, не только такая. Ей, как и ему самому, тоже свойственна двойственность, и многое еще в ней для него закрыто. Да, он ощутил в ней загадку, тайну, а тайны он любил. Сделав это потрясшее его открытие, он вздохнул и с интересом, оценивая заново, посмотрел на девушку. Спортивная фигура, совсем не слабая, если разобраться, поскольку, он знал, Ника серьезно занимается плаваньем и йогой. Стройные сильные ноги. Тело загорелое, кожа покрыта едва заметным золотистым пушком, к которому ему всегда так хотелось прикоснуться. Едва-едва коснуться, когда только кончики пальцев ощущают касание, и кажется, что эти самые волоски шевелятся навстречу, реагируют ответно. У нее такое открытое, располагающее к себе лицо, широкая белозубая улыбка. Красные губы и тонкая подводка глаз. Все в меру, как надо. Светлые волосы, крупные кудрявые пряди в кажущемся беспорядке, как у Мэрилин. Кто не знает Мэрилин? Кто не хочет Мэрилин? Взгляд обволакивающий, шелковый, только глаза другие, и смотрят иначе, то насмешливо, то внимательно, порой даже проницательно. Прямая спинка, качающаяся походка. И белые одежды, белый цвет ее любимый. Плюс нитка жемчуга на длинной шее. Интересно, она сама строит свой образ? То есть, это у нее врожденное? Или кто-то ей помогает? А какая ему, в сущности, разница? Сама, не сама. Она нравится ему такой, и... Да, он испытывает к ней нежность. А разноплановость и неоднозначность делают ее еще дороже. Впрочем, насколько он понимал, двойственность Ники была совсем иного рода, чем его собственная. Однако и себя он не всегда прозревал. Ах, Ника, девушка-огонь! Залетный праздник, внезапное веселье! Магистриан знал, что его новая пассия приехала в Сальви-Крус издалека, поэтому был убежден, что никого родных у нее в этом городе нет. Каково же было его удивление, когда он узнал, что это не так. Однажды, прогуливаясь по городу, они оказались возле местной оперы. Был вечер, и город, казалось, распухал огнями, как губы любовников от поцелуев, и голова кружилась, и каждый вдох умножал смятение души. Актриса на ярко освещенной афише у входа в театр показалась Магу странно знакомой. Он так и остановился подле нее, пытаясь разгадать это чувство узнавания. - Пошли скорей, - попросила Ника и потянула его за руку. - Погоди, погоди! - сопротивлялся он. - Мне кажется, или... Точно! Эта певица похожа на тебя! - Конечно, ведь она моя родная старшая сестра. Ты идешь? Не дожидаясь кавалера, она повернулась и пошла прочь от зазывно светящихся афиш. Магистриан догнал ее, когда она уже свернула за угол и углубилась в темный переулок. - Ну, подожди, - просил он, - не так быстро. Никто ведь за нами не гонится! Ника сбавила шаг, он пристроился с ней рядом, и некоторое время они шли молча. - Прости, но я все равно от тебя не отстану! - не выдержав, взорвал молчание Магистриан. - Вот эта певица там, Жизель, правда, твоя сестра? - Жаннель, ее зовут Жаннель, и это сценический псевдоним. И, да, она моя сестра. Я же сказала. Она вздохнула, собираясь с силами. - Хорошо, я расскажу тебе. На самом деле тут нет ничего тайного или, тем более, постыдного. Всего лишь история моих разочарований. Жанна старше меня на пять лет, и когда я приехала сюда после школы, она уже пела в опере. Ее взяли сразу, у нее изумительный голос, сопрано. - Правда что ли? - Ты просто далек от этого, иначе был бы в курсе и не делал такое лицо. - Возможно. При чем здесь лицо? То есть да, опера для меня тема несколько отдаленная. - Мягко говоря. Я сестру буквально боготворила, всю жизнь, она была для меня примером, светочем, путеводной звездой. Надо ли объяснять, что я хотела стать певицей, как она? И хотела, и собиралась. С тем в Сальви и приехала: покорять столицу. Но у меня не получилось. - Почему это? - Потому. Голоса не хватило, таланта. В общем, в театр меня не взяли. Я была просто убита! Все мои надежды рухнули, рассыпались в ничто. Жанна пыталась меня утешать, говорила, что бывает, что не все сразу, что надо годик позаниматься вокалом, и тогда, может быть... Может быть! Такой вариант неопределенности меня не устраивал. Я совсем с ума сошла, накричала на Жанку, наговорила ей глупостей, гадостей, как водится, и убежала. - Куда! - Никуда! Просто убежала. А когда немного остыла и огляделась, оказалось, что идти мне некуда, вокруг никого и ничего. В смысле, никого, кто мог бы помочь, и ничего, чего бы мне хотелось. Все, как обычно. Но, видимо, судьба все-таки вела меня, куда нужно. Я оказалась возле университета, и там узнала, что скоро состоится творческий конкурс на факультет журналистики. Подумала, почему бы и нет? Решила, что этим, журналистикой, могла бы заниматься вполне. Подала документы и, не готовясь специально, довольно легко поступила. Остальное ты знаешь. - А пение? - Что пение? Пение все. Голоса нет, какое пение? - Но подучиться? Поставить голос? Жанна же говорила, что можно. - Это она так меня успокаивала. Чтобы поставить голос, он априори должен быть. Нельзя поставить то, чего нет. Насчет себя я сильно, сильно заблуждалась, теперь я это знаю точно. В караоке петь, это одно, а со сцены в опере - другое. - А Жанна? - Жанночка, я думаю, меня простила. Поняла и простила. Но... Пока я стараюсь не афишировать, что она мне сестра, и вообще, держусь от нее подальше. - Почему? - Потому что хочу всего добиться сама. Чтобы никто мне потом не сказал, будто своими успехами я обязана кому-то другому. В общем, на данном этапе я должна доказать, прежде всего, себе, что кое-что значу. И, мне кажется, я надеюсь, что Жанночка меня и в этом понимает. - Погоди, а твои родители? Они тебе помогают? Они вообще где? Ника сжала губы и вздернула голову. - Родителей нет! И давно. - Но... - Я не хочу об этом. В другой раз, ладно? - Хорошо. Прости, я ведь не знал. Но дальше что? Вот, закончишь университет, осталось немного, и что потом? Каким ты видишь свое будущее? - Я собираюсь писать о культуре. А что, у меня неплохие связи и знакомства среди богемы, я знаюсь с многими писателями, профессорами университета... Кроме того, я способная, въедливая и дотошная. Могу при случае вставить крепкое словцо, да-да, и остаться при этом милой и обаятельной. Думаю, все будет нормально. И, самое главное, мне это безумие нравится. Нет, главное, что меня берут в штат одного известного журнала. - Глянцевого? - Естественно. Для газеты 'Гудок' у меня имидж немного неподходящий. - Отрадно видеть, что налет цинизма у тебя уже появился. А я-то волновался. - А теперь? Больше не волнуешься? - Теперь уверен, что все у тебя получится. Но волноваться за тебя все равно буду. Ника ему улыбнулась и, беря под руку, слегка ее сжала в знак благодарности. Магистриан знак понял, и неожиданно ощутил прилив тепла и нежности к этой красотке. Повинуясь порыву, погладил ее пальцы на своем плече, прижал ее руку. Показалось невероятным, невозможным, смертельным для него однажды эту девушку потерять. Вспомнив про происходящие в городе исчезновения, с тревогой и опаской вгляделся в обступившую их темноту. Нет-нет, Нику он никогда и никому не отдаст. Ни за что. 2.2. Горящая путевка Однажды, ясным погожим днем, недели через две после памятной прогулки у городской оперы и последовавшего затем откровенного разговора, Ника зашла к Магистриану в 'Смарагд'. Тянулся ленивый полдень, магазин был практически пуст, и Маг откровенно скучал за прилавком. - Хочешь, я тебя развеселю? - поинтересовалась Ника. - Звучит угрожающе, - засмеялся Магистриан и сразу легкомысленно согласился. - Давай! Весели! - Я устроила тебя в экспедицию! - В какую еще экспедицию? - Тебе понравится! - Нет, правда, что ты придумала? - на лице Магистриана застыло недоуменное выражение. - Не знаю я ни про какую экспедицию. - Тебе и знать не нужно. Верней, потом узнаешь! - Шути, шути... - Нет, все серьезно. - Тогда рассказывай. - Ну, в общем, так. В нашем университете есть кафедра этнографии, вот они снаряжают экспедицию куда-то на север. - Зачем? - Бог его знает! Фольклор собирать. Этнографическая же экспедиция. Слушать бабушек и записывать за ними. Песни, сказания, былины - все такое. - И что? Все это интересно, но... - Экспедиция небольшая, всего три человека. И вот перед самым отправлением - которое, кажется, назначено через неделю - один из них отказался. Заболел, передумал - не знаю. А у них все собрано и готово, представляешь? Припасы, оборудование, снаряжение. Деньги выделены и все уже потрачены! Словом, экспедицию нужно спасать! А тут я такая: у меня есть кандидат! Вот, стало быть, я тебя записала. Горящая путевка - и она твоя. Скажи, что ты рад? Ой, что-то по тебе не видно. Должно быть, не осознал. - Ага, рад я, рад. Только не пойму, причем здесь я? Какое отношение аз имею к этнографии? Со своим образом жизни и родом занятий? Где я, и где экспедиция! К тому же, у меня на лето совсем другие планы. Так, почему я? - А почему нет? Случай проверить и, если угодно, доказать свою мужественность. - Ой-ой! Вот только не нужно! Как-то это... Замшелые такие лозунги! Не современный подход! - Почему? Мужчина в любые времена должен быть мужественным, источать маскулинность, иначе он не муж и не молодчина. Что ты так смотришь? Не ожидал? Почему? Да, я в этом вопросе традиционалистка, предпочитаю истинные, натуральные ценности. Люблю мужчин сильных, источающих запах тестостерона, которых не спутать с каким-то другим существом. К тому же, есть одно обстоятельство, которое связывает тебя и, как ты говоришь, твой род занятий, с экспедицией. - Ой, правда? Я прямо воспрянул духом. И что же это за волшебное обстоятельство? Объясни. - Тебе знакомо такое слово, или название: Нелюбим? - Да-а-а, - несколько растерянно протянул Магистриан. - То есть, ты слышал эту легенду? - Слышал, - сдержанно кивнул Маг. - Одна из целей экспедиции, а я подозреваю, что основная ее цель, побывать в тех местах, где легенда о Нелюбиме возникла, чтобы разузнать побольше, о причинах и следствиях, о том, что предшествовало, и о том, что было после. Руководитель экспедиции, старший преподаватель на кафедре этнографии, Урбинский, как я понимаю, пишет по этой теме диссертацию, так что ему крайне необходимо собрать дополнительный материал. Он, собственно, эту экспедицию и задумал, и пробил, и организовал. - Ну, хорошо, хорошо! Я-то причем? - Места, связанные с Нелюбимом, дикие, мало обжитые, находятся далеко на севере, и... Там может быть опасно! - Я рад, и признателен тебе, что ты устроила меня в такое приличное, надежное место. Вот, прямо, спасибо тебе огромное! Без тебя я никогда бы не узнал, чего стою. - Не за что! Можешь не благодарить! Но я еще не закончила. - Ах, еще что-то есть... - Да! Главное. Говорят, что вся история Нелюбима, само его возникновение, неразрывно связано с кудесником Марходеем. - Кто такое говорит? - Скажем так: есть такое мнение, - уклончиво ответила Ника. - И оно довольно распространенное. В научных кругах. - История Нелюбима очень давняя, такая, что истоков ее, боюсь, сыскать уже невозможно. Поэтому, связывать ее с Марходеем, наверное, немного смело. Тем более, продолжая считать его современником. - Ну, не знаю, все равно связывают. Я о другом. Ты ведь говорил, что участвуешь в его семинаре? Правильно? Участвуешь? Вот я и подумала, что если ты расскажешь ему об экспедиции, если попросишь лично... В общем, ты мог бы уговорить его проследить, как все будет проходить, и в случае возникновения каких-то непредвиденных ситуаций... Короче, в случае опасности он мог бы вмешаться и помочь. По твоей, естественно, просьбе. Он же волшебник, он все может! Я про это Урбинскому при встрече рассказала, - когда узнала их ситуацию - и он сразу же загорелся и согласился тебя взять. Вот, теперь все. Ну, говори, ты рад? Ответом ей была тишина. Магистриан замер в молчании, глядя остановившимся взором куда-то в одну точку, пребывая то ли в сильнейшей задумчивости, то ли вовсе в прострации. Что-то такое бродило в его душе, какие-то мысли, чувства, озвучить которые он не решался. Увлекшись разговором, никто не заметил, что магазин опустел, и они остались в нем совершенно одни. В курильнице на стеллаже дотлела до конца палочка благовоний, пепел завернулся, скрючился и, обломившись, с явным стуком упал в медный поддон. Уловив этот звук, Магистриан вздрогнул. Ника внимательно смотрела на друга потемневшими янтарями глаз и постепенно хмурилась. Лукавые огоньки в них понемногу угасали. Что-то в ее душе происходило, да и в головке тоже бродили какие-то мысли. Но вот она тряхнула волосами, и лицо ее озарила ясная, как восход солнца над морем, улыбка. - Ладно, расслабься! - сказала она Магистриану и легко коснулась пальцами его плеча. - Никуда, ни в какую экспедицию тебе ехать не придется. Я все придумала. - Что? - Магис посмотрел на нее, однако смотрел все так же ничего не понимающим и не выражающим, обращенным в себя взглядом. - Нет, экспедиция есть, она реальна. И ситуация в ней ровно такая, как я тебе описала. Но все, что касается тебя лично, я придумала, каюсь. Просто подумала, что ты отлично бы подошел. Это был розыгрыш, Магик, и он закончился. Так что, не парься... - Ну ты и дура, - выдохнул Магистриан. - Сама дура, и шутки твои дурацкие! - Ну, знаешь! - Ника вспыхнула. - Мог бы и как-нибудь по-другому отреагировать. Более вежливо. Я, между прочим, ради тебя свою фантазию напрягала. Развеселить хотела. Развеселила, блин. Она надула губки, насупилась, потом резко повернулась и вылетела из магазина, хлопнув дверью. Ганеша на витрине закачал головой ей вслед. Он никого не осуждал, нет, только сожалел. Эти люди сами творят непонимание между собой, ну, вот кто их к этому подталкивает? Непонимание - именно то, что переполняло Магистриана. Точней, первоначально его переполнила злость, а уже вследствие ее возникло непонимание. Со злостью его все вроде было ясно, то есть причина ее появления лежала на поверхности. Ника влезла туда, куда никто ее не просил влезать, сунула свой точеный носик, куда у нее не было прав соваться, занялась решением вопросов, которые никто не уполномочивал ее решать. Что, по сути, является ничем иным, как манипуляцией, а Магистриан терпеть не мог, когда им пытались манипулировать. Вот уж нет, он сам в состоянии решить, что ему делать, чем и когда заниматься, за какие земли ходить, за какие моря плавать. Короче, он сам себе голова. Журналисты же пусть пишут, пусть описывают то, что видят, что слышат от других, не пытаясь подменить собой чужие головы. Даже такие красивые журналисты, как Ника, пусть лучше занимаются своим прямым делом. Тем более - такие красивые! Не надо решать за других! И вынуждать не надо! Навязывать каких-то решений - не стоит. Потому что все это манипуляции. Потому и кипела злость в душе его все то время, пока Ника творила свой детский заговор. Ну, неужели она думала, что он поддастся и тотчас побежит собирать вещички? Вот уж точно, наивная дурочка! Хуже и непонятней было то, что злость его не проходила даже после того, как Ника раскрыла свой обман. Напротив, его затрясло тогда - и продолжало трясти до сих пор. Если бы она знала, что творится в его душе, убежала бы намного раньше. А уж когда она хлопнула дверью - все, точно крышку с котла сорвало. Захотелось побежать за ней, догнать, схватить и притащить обратно в магазин. Потом закрыть дверь на ключ, бросить ее спиной на прилавок, или лучше вон на тот дубовый столик, там будет удобней, прямо в белых ее одеждах, и оттрахать, принцессу, со всей пролетарской ненавистью. С неистовством. И не потому, что злость, и ее как-то надо выплеснуть, а потому что давно и очень сильно этого хочется. Это если грубо, а так, конечно, заняться любовью. Он тут же попробовал представить, прояснить картину, как бы это все у него получилось. Белизну кожи, сладость губ... И тут же увидел ее заломленные руки, и глаза, почти черные от страха, переполненные болью и ненавистью. И сразу прогнал виденье: к черту, к черту! Вот уж кто он точно не - не насильник. Но эта злость, откуда она в нем? Даже не злость, - зло. Словно еще один, другой и темный человек живет в нем, соседствует с ним самим, сожительствует, и вот так проявляет себя. Человек? Альтер эго? Тень? Существо, страшное и злое. Слава Богу, что удается подавлять его, держать под контролем, слава Богу! Пока удается, пока... Вообще, интересная получалась история. Необъяснимая. Магистриан ощущал себя порой, в последнее время все чаще, как бы в двух ипостасях. А в душе своей все чаще открывал и нащупывал второе, более глубокое, тайное дно - скользкое, холодное, непостижимое. Бывало, он что-нибудь делал или думал о чем-то, что правильно и привычно, и при этом в голове его возникали самопроизвольно, может, поднимались пузырями на поверхность с того самого тайного дна, совсем другие мысли. Совсем не те, что принято произносить вслух. Он и не произносил, пока, но думал. Скажем, глядя на очередную возлюбленную, он вдруг, сдергивая с нее флер привлекательности, цеплялся взглядом и сосредотачивал внимание на каком-то ее недостатке. А у кого нет недостатков? Понятно, что они есть у всех. Если начать на них концентрироваться, жизнь немедленно превратится в ад. И вот уже прелестная дамочка переставала быть прелестной, и ему приходилось делать усилие над собой, чтобы развернуть ситуацию обратно, и не всегда это удавалось. Или вот, в ответ на сказанную подругой милую чепуху, он начинал испытывать неловкость, а то и приступ тошноты, и думал: ну, ты, матушка, и брякнула! Дура, дура! А иногда и того хуже думалось: а дать бы тебе, душечка, по мозгам! Чтоб на место встали! В общем, что-то гадкое, он сам понимал, всплывало из недр его души, чего он совсем не желал и не просил, чему противился и что старательно в себе подавлял. Откуда что берется - он не разумел. Чему-то, кстати, вполне находил оправдание, чему-то нет, но, выбирая сторону улицы, предпочтение отдавал пока светлой. Хотя уже понимал, что она не единственно возможная и далеко не всегда более предпочтительная. От чего и от кого зависит окончательный выбор стороны, светлой или темной? От него ли, Магистриана, только? Он не знал. Но, в этот раз с Никой он сорвался, и это был уже плохой знак. Потому что если тот, с обратной стороны, проявится здесь, нельзя даже вообразить, что произойдет с ним самим. Магистриан знал одно, плохо будет всем, в том числе, и ему. Беда в том, что в этой истории с экспедицией Ника была права. Не во всем, но в одном - точно. Именно в том, от чего Магистриан не мог просто так отмахнуться. Днем позже, в то же время, с таким же стуком и грохотом двери Ника ворвалась в 'Смарагд'. Она вернулась. Ганеша в витрине, показалось Магистриану, испуганно прижал уши. За окном, в наружной реальности сияло солнце, Ника же была темнее тучи, а глаза ее пылали яростью и метали молнии. - Как ты мог! - не доходя до Магиса пяти шагов, выкрикнула она. Пройдя и их, продублировала, и это был не вопрос, а обвинение: - Как ты мог! Магистриан увидел, как испуганные посетители магазина, числом пять, (магическое число в данной ситуации, воистину) обходя разъяренную женщину по кругу, торопливо переместились к выходу. Вышли бесшумно, продемонстрировав другую способность двери. - Ты мне всех покупателей распугала, - внешне возмущенно, но внутренне усмехаясь, констатировал, как единственный представитель администрации, Маг. - А, плевать! - заявила Ника с вызовом. - Смело, - оценил заявление подруги Магистриан. Выбравшись из-за прилавка, он пропутешествовал к входной двери и запер ее на ключ. После чего повесил на нее табличку 'Закрыто на перерыв', а, вернувшись, предложил Нике: - Присаживайся! - Я не желаю! - дернула она плечами. - И вообще, я не для того пришла, чтобы тут с тобой рассиживаться! - Ну, хорошо, давай постоим. Тогда расскажи, для чего ты пришла? - Как ты мог! - повторила Ника снова. - Я не понимаю, о чем ты... - Все ты прекрасно понимаешь! Я спрашиваю, как ты мог записаться в эту дурацкую экспедицию? - Ах, вот ты о чем! Но не ты ли сама только вчера... - Я же пошутила! Я сказала! То был розыгрыш! И да, дурацкий розыгрыш! Лицо ее вдруг утратило злое и возмущенное выражение, а стало беспомощным, глаза наполнились и переполнились слезами. Она присела на предложенное ей ранее полукресло, на самый краешек, достала из сумочки белоснежный платочек и, держа его обеими руками, принялась аккуратно, стараясь не размазать тушь, промокать глаза. - Я не хочу, чтобы ты уезжал, - проговорила она сквозь прикрывавшие лицо ладони. Потом подняла голову и, посмотрев прямо Магистриану в глаза, попросила: - Не уезжай, пожалуйста! - Погоди, погоди... - он присел с ней рядом, обнял за плечи. - Ты главное успокойся, - попросил и сам. - Не нужно тебе туда, в эту экспедицию, ехать, - сказала Ника. - Я чувствую, я знаю, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. - Но почему? С чего это ты взяла, глупенькая? - Будет беда, - повторила она упрямо. - Я знаю, я вижу. Беда грозит и тебе, и мне. И я не глупенькая. Во всяком случае, не в этом. - Что же ты заладила одно и то же: беда, беда. Почему обязательно беда? Глупости! Все будет хорошо! Ника упрямо покачала головой: - Нет, у меня дурное предчувствие. - Ты прямо оракул. - Можешь смеяться, сколько хочешь, но я на самом деле... В общем, мои предчувствия очень часто - слишком часто! - сбываются. А сейчас я чувствую, что экспедицию ждут серьезные трудности и, возможно, неприятности. Я вижу впереди тьму. И я не хочу, чтобы она тебя, нас, поглотила. - Я уверен, что ты ошибаешься. Послушай... - Нет-нет... - Я уверен, что все твои видения, и предчувствия, можно объяснить как-то иначе. - Как иначе? - спросила Ника с надеждой. Она даже подалась вперед, заглянула Магистриану в глаза, желая разглядеть в них ответ, но ответа там не было, как не было для нее и утешения. Поэтому она судорожно всхлипнула и попросила: - Пожалуйста, не оставляй меня одну! - Как одну, как одну?! - удивился Магис. - У тебя же есть сестра. Родная, как-никак! - Да, сестра, родная. Но ты же знаешь, она певица, ей не до меня. Своя жизнь, свой праздник. На том празднике я чужая. Мне нужен ты. Я, знаешь, даже не думала, что так привыкла к тебе. Какой-то ты... Вызываешь привыкание. И вот, теперь я просто не могу себе представить, что тебя не будет рядом. Боюсь, ты приручил меня, а, значит, за меня в ответе. - Но, послушай, экспедиция ведь продлится не вечность! Она даже ненадолго, на три месяца, максимум - полгода. А потом я вернусь, и все будет лучше, чем прежде. Лучше даже, чем теперь. - А сейчас хорошо? - Конечно! Ника измученно-счастливо улыбнулась в ответ, но снова упрямо покачала головой. - Это, разлука наша, может статься, навсегда! Ты не забыл, что в городе пропадают девушки? А если это маньяк? Он ведь до сих пор не пойман! А что, если я следующая, и без тебя у меня не будет шансов? Скажи, почему ты хочешь оставить меня? Ты разозлился на розыгрыш и так решил ответить? Уехав за три-девять земель? Но я же попросила прощения! Прости еще раз, если одного недостаточно! - Ну, нет, не так. При чем здесь? Я не тебя оставляю, то есть, так может показаться, согласен, однако на самом деле ... - Что на самом деле? Есть ты, и есть я, и вдруг мы должны расстаться. Как это понимать по-другому, а не так, как понимается? Объясни! - На самом деле я просто не знал про экспедицию, а если бы знал, сделал бы все, чтобы в нее записаться. Понимаешь? Дело не в тебе. - А в чем тогда? Я совсем сбита с толку... - Ну, хорошо, я тебе все объясню. Только ты больше не плачь, договорились? Не нужно кликать беду, брось свое карканье. Пусть, вон, вороны этим занимаются, это их дело. А мы, давай, будем верить в хорошее. И призывать будем хорошее. Договорились? Ника ответила той же вымученной улыбкой. Тогда он притянул ее голову к себе и поцеловал куда-то в висок, возле глаза, сдвинув предварительно губами ее золотистый локон. Таким случился первый их поцелуй. Магистриан замер на какое-то время, ощущая сухими губами, как бьется пульс на ее виске. Потом с трудом, нехотя оторвался, прошептал: 'я сейчас'. Поднявшись, он обошел вокруг прилавка, на мгновение скрылся за ним, снова вынырнул и вернулся обратно, неся в руках пакет из плотной, светло-коричневой бумаги. - Вот, - сказал Маг, снова присаживаясь с ней рядом. - Что это? - Сейчас покажу. - Зашелестев бумагой, он извлек из пакета небольшую книжецу, формата, должно быть, в одну тридцать вторую листа, и довольно-таки тонкую. Переплет был старый, кожаный и сильно потертый. - Что это за книга? - спросила Ника хрипло. Но что-то в груди ее дрогнуло, и сердце немного замерло - она поняла, угадала. - Смотри. Он показал ей тиснение на верхней крышке переплета, когда-то золотое, теперь вытертое до едва заметной пудры с блестками. Однако буквы в старинном стиле читались все еще хорошо. И Ника прочитала: 'Цветок севера Нелюбим'. - Ух ты! - не удержалась, вскричала она. - Какая древность! Где взял? - Сама в руки пришла. Собственно, принес какой-то мужик, прямо сюда. Перепутал, видимо, с букинистическим. Я ему говорю: мы такого ничего не берем. Не покупаем. Хотя, говорю, если гримуар, то может быть. Нет, говорит он, не гримуар. Лучше! Я как прочитал вот это название, сразу же и взял, и купил. И недорого, к слову, вышло. - Что это был за мужчина? Постоянный клиент? - Нет, впервые его увидел. Он как от книги избавился, так, показалось, повеселел даже. И быстро так, знаешь, на выход. С тех пор он больше сюда не заходил, и я его нигде не встречал. - Как странно... - Да, странно. Магистриан открыл книгу и провел ладонью, точно погладил, по первой странице. Бумага выглядела гораздо древней, чем переплет, очевидно, он был не первым. Почти коричневая, неровная, ломкая, как пережаренная вафля. Текст набран, как заметила Ника, крупным старинным шрифтом, с ятями и прочими алфавитными излишествами. Титульный лист отсутствовал, должно быть, был утрачен, потому что сразу за форзацем начинался текст. - Я хочу прочитать тебе легенду полностью, чтобы понятней было, о чем речь. Здесь не так много. А потом мы поговорим. Хорошо? Вместо ответа Ника часто-часто закивала, потом взяла Мага за руку и прижалась к нему. - Я готова. 2.3. Изначальная Цветок севера Нелюбим Сказание об утраченной надежде Про то поведал мне мой дед, а к нему преданье перешло от деда его деда. Давно все было. Время течет быстро, скользя над нами и посыпая наши головы пылью забвения. Наша память тускнеет, истирается, точно монета от долгого хождения по рукам. Мой сын после меня будет продолжением моей памяти, точно так же, как я - продолжение памяти моего отца. И все же, приобщившись таинству письма, спешу утвердить свое знание о Стране Надежды в хитросплетении букв, Ибо век мой короток, а судьба переменчива и полна превратностей. Сказывали, будто на той земле, что приютила нас теперь на теле своем, а может быть, и где-то поодаль, жил народ. В едком поту и труде неустанном добывал себе хлеб он насущный. Жил народ не богато, но дружно и весело. Правильно жил, не обижая землю злобой и невниманием. Красивый край, суровая природа - и люди, ее дети и ее хозяева. Страна среди гор и лесов. Горы на севере, на юге - степь, а запад и восток затеряны в лесах дремучих. Простор широкий, кругозор неохватный - и птица пернатая не раз истомится полетом, покуда достигнет пределов ее. Всем места хватало - живи, не тужи. И жили, и не помышляли о смерти, а когда приходила беда, брали в руки оружие и в едином строю становились грудью против нее. А беда приходила часто, ибо свет устроен так, что всего в нем поровну, и если где-то радость большая, то и горе там возможно огромное. Каждая улыбка - чья-то гримаса, чей-то смех - кому-то слезы. Заведен такой порядок не нами - кто же отменит его? Нем я и немощен ответить на главный вопрос этот, однако и повесть моя не для того начата была. За горами, далеко на север простиралось царство тьмы. Холод и мрак - вот его достояние. И еще лютая ненависть ко всему, что обретается по эту сторону - к югу от гор. Много бед и напастей, случалось, выпадало на долю народа, то дикие страшные люди выходили из чащи лесной с недобрыми умыслами, то суховей налетал жгучим приветом от песков юга и губил посевы - разное было. Но со всяким несчастьем справлялся народ, не отчаивался. Однако когда дважды в год через неприступные кряжи гор перелетали огромные черные птицы и стремительно неслись в долины страны - холодели сердца людей. Огромные птицы, своими крыльями они закрывали Солнце, и день становился подобен ночи. Черные птицы ночи. Они хватали и уносили людей, и никто из унесенных никогда не возвращался обратно. А пропавших было множество. Черные птицы Ночи, слуги Тьмы - нет на Земле страшней врага роду людскому. 'Кто будет следующим?' - думали люди, и неясность судьбы холодила сердца, смущала души. Ведь оттуда, из-за гор не приходило известий, поэтому не знал никто, что там и как. Дважды в год налетали черные птицы, омрачая своими крылами радостную прелесть весны и медовую зрелость осени. Кто направлял их? Что давало силу их черным телам и душам? Страшен и грозен был враг, но люди не прятались, не разбегались, лицом к лицу встречали его. Страна погружалась во тьму и ужас, а люди сражались. Таяли ряды защитников, но они верили, что победа снова окажется на их стороне. Рвались над головами крики несчастных, но люди не падали духом и никогда не теряли надежны. Ибо звалась та Земля - Страна Надежды. А в самом сердце Страны, на высоком, поросшем лесом холме, на самой его вершине рос цветок счастья Нелюбим. Цветок Нелюбим расцветал всякий раз, когда землю окутывала тьма. Он пламенел во тьме ночной сказочным волшебным огнем, и лучи, срывавшиеся с его лепестков, пронизывали мрак и дарили людям надежду. Народ, хранящий в сердце своем надежду, непобедим перед лицом любого врага. Тех Черных птиц убивали во множестве, а прочих - прогоняли. И отступала беда, и загорался новый день, и Солнце вновь всходило над Страной Надежды. Но проходил срок - и снова в померкшем свете появлялись Черные птицы. Так была всегда. Но однажды в привычный срок враг не появился. Три дня и три ночи ждали налета птиц жители Страны Надежды, три дня и три ночи не выпускали из рук оружия и не позволяли детям своим выходить из укрытий на свет божий, три дня и три ночи не смыкали глаз защитники - враг так и не появился. И расслабились тогда люди, и улыбнулись широко: неужели на этот раз ужас прошел стороной? И весело стало всем, и запел народ радостно, возликовал. А после, истомившись от долгой тревоги, заснули все мертвецким сном. Крепок и спокоен сон молодецкий, а враг коварен и злобою полон, и ошибался тот, кто думал, что беда стороной пройти может. Ибо нет такой стороны, где беда слишком далека от нашего дома оказаться могла бы. Заснул народ на третью ночь ожидания, и многие, очень многие не узнали уж никогда, что день за той ночью так и не наступил. Тот, кто успел, увидел, как подавляя краски рассвета, черным наплывом ужаса выплеснулись на равнину черные птицы. Кто смог- закричал от страха, увидев, как много их в этот раз. Никогда еще стольких врагов не вмещало в себя небо над Страной Надежды. Если б люди успели, они бы прокляли небо свое за предательство. Но они не видели, они спали, и сон их не был тревожен. А птицы, скользя на бесшумных крыльях своих, проплывали над телами спящих и неслись дальше, к сердцу Страны, туда, где во мраке нависшей беды, рдел сказочный Цветок Нелюбим. Его лучи пронзали темноту, они трубили о несчастье, но крепкий сон смежил глаза человеческие, наложил на них печати сладкие - не достигали они цели, не поднимали людей на битву. А когда встрепенулись спящие - поздно уже было. Черная птица схватила клювом своим кривым алый цветок Нелюбим, и унесла его за горы. И задохнулись, и закричали люди в едином порыве горя. В кромешной тьме разгорелась битва великая, с яростью и мужеством высоким сражались люди, и попадали многие, обливаясь кровью горячей, и пропали многие в холоде за горами. И прогнали, в конце концов, врага, только победа для них, вроде, как и не победой была уже. Пропал цветок Нелюбим - и Солнце померкло над Страной Печали. Погас цветок - и ушла надежда из сердец людей, словно лишились они драгоценной реликвии своей. Потерял народ веру в себя - и разобщился, разбрелся в горе и тоске по свету. Давно это было. Сказывают, много смельчаков отправлялось на поиски цветка Нелюбима. Уходили за горы - и не видывал их больше никто. Лишь один вернулся назад. Был он смертельно устал и изранен. Долго метался в жаре и в беспамятстве, а, очнувшись, рассказал, что далеко на севере, в неприступных горах, в гнезде самой большой черной птицы и поныне цветет Нелюбим. Только горы те так далеки и так высоки, что лучи Нелюбима слабеют и теряются в холодных пространствах, и не достигают людских сердец. После впал герой в сумрак забытья. Покрываясь холодным потом, все повторял он: Черные крылья, Черные крылья... На третьи сутки успокоился герой навечно. Так и мыкается по сю пору по свету народ, потерявший надежду. Стонет Земля при виде мук детей своих. Только, видимо, не рожден еще новый герой для подвига великого. Годы идут чередой тоскливой, но некому пересилить мрак, растопить лед и ужас сердец, некому вернуть людям утраченную надежду. Давно это было. Но так и поныне. Скорбим. - Ух, ты! - воскликнула Ника, когда, закончив читать, Магистриан закрыл книгу. - Страх какой! Я аж замерзла. От ужаса. - Да, я понимаю. Самому, не по себе всякий раз, когда читаю это. И, знаешь, я ведь специально тебе прочитал, а не пересказал. Мог бы и так, своими словами, но я хотел, чтобы ты услышала изначальную историю, полную, а не то, что пересказывают друг другу обыватели. Такое ты и сама слышала. - Изначальную? - Конечно, основную. Или, можно сказать, исходную. Ведь ты, наверное, заметила, что во всех вариантах пересказов нет ни слова упоминания о черных птицах. Заметила? Просто говорят, что цветок Нелюбим завял, или был украден. А вместо птиц расплывчато говорят о неприятеле. Или о врагах. - Да, правда. Про птиц я впервые только что услышала. Меня потому, наверное, и ужас такой охватил. Но, как ты думаешь, почему о них умалчивают? - Думаю, кому-то это надо. - Почему? - Кому-то выгодно, должно быть, так искажать историю. Не знаю, почему. Но хочу узнать. - Как странно. Что было, то было, зачем редактировать прошлые события? - Прошлую историю всегда излагают так, как это кому-то выгодно, и с вполне определенной целью. Чтобы изменить ход будущих событий, я полагаю. - Думаешь, кто-то хочет вмешаться в нашу жизнь и изменить ее? - Может быть. Дыма без огня не бывает. - Но кто? - Хотелось бы это понять. - Интересно, кто автор этого? Рассказа, да? Рукописи. - Неизвестно, никаких выходных данных на книжице не сохранилось. Если они вообще когда-то были. - Почему ты думаешь, что не было? - Не знаю. Предполагаю. Давно это было. - А, ну, да. - Как ты думаешь, - спросила Ника снова, - почему цветок называется Нелюбим? Нелогично как-то. Если он дарит надежду, значит, наоборот, - любим? - Да, правда, я тоже над этим думал, - откликнулся Магистриан. - Не могу ничего даже предположить. Это уравнение, это сказание оказывается со многими неизвестными. Может, с этим связана еще какая-то, другая история, нам не известная, которую мы уже вряд ли когда-то услышим. Или смысл, который утерян. Время стирает всякие смыслы. Не знаю... Они посидели, помолчали. Ника видела, что мыслями Магистриан пребывает где-то далеко-далеко, наверное, в тех краях, где небеса разрывают крыльями огромные черные птицы. Потом он вздрогнул, будто наткнулся там, в своем далеке на что-то неожиданное, может, пугающее, и, отпрянув, вернулся. Медленно и так же задумчиво он убрал книгу в пакет. - А что думает о книге, и вообще о легенде, твой наставник Марходей? - спросила она. - Ведь ты же разговаривал с ним об этом, правда? На лице Магистриана, сменяя друг друга, промелькнули отблески растерянности и смущения, но потом их сменило, перекрыв, уже знакомое Нике выражение упорства. - Видишь ли, - он кашлянул, устраняя в горле что-то, мешавшее говорить откровенно, - я никогда не разговаривал с Марходеем. Более того, я вовсе не уверен, что он существует реально, а не является такой же легендой, как Нелюбим. Ника от удивления широко раскрыла глаза и свой прелестный ротик. - А как же?.. - только и смогла произнести она начало вопроса, и замешкалась, подбирая слова. Магистриан пришел ей на помощь. - Скажем так: я играл в игру. Обманывался сам и, чего греха таить, вводил в заблуждение других. Назовем это мистификацией. Почему нет? Жизнь театр и все такое. Было весело. Но игры закончились, рано или поздно они всегда кончаются. И теперь я хочу все выяснить сам. А для этого экспедиция подходит как нельзя лучше. Знаешь, если бы ее не было, если бы о ней не позаботился Урбинский, мне следовало бы придумать ее самому, - именно такой, с такими задачами, с такой заявленной целью. - Почему? - А потому! Ясно же, что если Марходей существует, он просто не сможет не показаться, не проявить себя там. Потому что, если он тот, за кого его считают, если он, в самом деле, добрый волшебник и хранитель нашего мира, он первый заинтересован в возвращении Нелюбима. И никак не меньше, чем я, чем мы. Ведь мы все - жители страны утраченной надежды. В определенном смысле. - И в Нелюбима ты веришь? Правда? Думаешь, он существует? - Конечно, верю! Но кроме веры у меня есть доказательство. Вот это. - Он поднял пакет с книгой и потряс ей в воздухе. Потом положил его на колени и накрыл обеими ладонями. - Есть доказательство, - повторил он, - для меня оно бесспорно. Теперь ты понимаешь, почему я обязан участвовать в экспедиции? Глаза Ники вновь наполнились слезами. Она покачала головой. Слов, чтобы переубедить Магистриана, у нее больше не было. Мальчишки такие упрямые, когда дело касается их идей, и они совсем не желают прислушиваться к голосу предчувствий. Тем более, чужих предчувствий. Они будут идти до конца, пока не упрутся в стену, или пока не пробьют ее насквозь. Тогда они пойдут дальше. Такая у них психология - победить или погибнуть. Ни лишения, ни трудности, ни даже смерть их не страшат. Ни просьбы, ни увещевания не заставят их отвернуть, отказаться от выбранной цели. Она вновь покачала головой. Глаза ее высохли, вымерзли, место влаги в них занял стылый ужас, который, она-то знала, имеет все шансы стать реальностью. Если не брать во внимание расчет на чудо. Но чудо - прибежище для тех, кто совсем потерял надежду, она же еще на что-то надеялась. Правда, не смогла бы объяснить - на что. 2.4. Краля Город Сальви-Крус стоит на обоих берегах реки Славы недалеко от ее впадения в море. Если применить такой образ, что город оседлал реку, то, поскольку один берег крут чрезвычайно, а другой низинный и пологий, седло выходило дамским, сидеть на котором удобней всего боком. Утверждали, наверное, небезосновательно, что изначально на месте города располагалась рыбацкая деревушка. Рыбаки, кстати, до сих пор занимали обширный прибрежный район, от порта и ниже, почти до самого устья. И то ведь, согласитесь, жить у воды, и не заниматься рыбной ловлей было бы странно. Тем более, у местных рыбаков имелась уникальная возможность ловить рыбу, как в море, так и в реке, не переводилась она ни там, ни там. Поэтому, знаменит был Сальви и рыбным рынком, на котором можно было купить практически все, что только водилось в реке и море, а также и своей кухней, поскольку все, что добывалось рыбаками, в городе умели изумительно приготовить. Ну, это уже традиция. В Сальви-Крусе чтили традиции. Потом, так же в давние времена, но уже после того, как рыбаки освоились в этих местах, на другом берегу реки, на скале, над самой водой, прямо напротив деревни, появился замок. Его построили люди, далекие от рыбной ловли, но, к счастью, с рыбаками они нашли общий язык, и даже подписали полюбовный договор, в результате которого возник город, заключивший реку Славу в объятья. Он и назывался тогда по-другому, Славогорск, Сальви-Крус появился значительно позже, но это, как говорится, уже совсем другая история. Местные помнили и употребляли старое название города до сих пор. Что не удивительно, ведь обширная область по берегам Славы так и называлась - Славодолье, за что жителей по праву величали славодольцами. От замка остались одни развалины, они дор сих пор возвышались над городом на горе, которую называли соответственно замковой. Теперь эта гора находилась уже далеко от центра, зато она была видна из любой точки, из всех районов города. Власти обещали замок восстановить, потому что негоже символу городскому пребывать в руинах, да все у них руки не доходили. Оно и понятно, живым - живое, а у города, такого, как Сальви-Крус, много и других забот, более насущных. Чего только стоила, например, постройка нового, третьего по счету, моста через Славу. Задача прямо сказать, эпохальная, ведь перегородить в этом месте реку, все равно, что соорудить переправу через море. В районе Сальви-Круса река Слава раскинулась широко, с одного берега другой не разглядеть. Глубока и величава, растеклась, матушка, гладью, в которой отражалось небо - всегда, звезды и луна - ночью, а солнце - днем. Небо гляделось в то ясное серебряное зерцало, миловалось, славу свою великую наблюдало. Умилялось, конечно, потому и зеркало, и оправу его драгоценную - город - хранило и оберегало. Река от устья до самого города была так глубока, что в нее спокойно входили большие морские корабли и швартовались у бесконечной линии пирсов и причальных стенок. По сути, низкий берег Славы представлял собой огромный порт, разделить который по сферам охвата акваторий и областям действия не представлялось возможным. Порт был и морским, и речным, и торговым и рыбным. Всем хватало места, всем находилась работа и занятие по душе и выгоде. От одного из причалов, найти который самостоятельно Магистриан никогда бы не смог, погрузившись на борт небольшого пароходика со странным названием Утекай, и отправлялась университетская научная экспедиция, главной, хоть и не афишируемой, целью которой был поиск северного цветка счастья и надежды - Нелюбима. Отчаливали рано утром, когда на едва начавшем розоветь восточном околотке неба взошла и ослепительно заблистала Венера. Воздух загустел и провис в безветрии, в прибрежных кустах сирени допевали свои пронзительные трели соловьи, звонкими хрустальными гвоздиками вколачивали их в партитуру вечности. От поверхности воды тянуло прохладой, пахло тиной, соляркой, сушенной, а так же и гнилой рыбой, и всем остальным, что вместе составляло коктейль, именуемый 'духом странствий'. От этого духа у Магистриана кружилась, да что там - напрочь улетала голова, он дрожал от возбуждения и не помышлял о сне, хотя в эту ночь не ложился. Освободившись после погрузки экспедиционного имущества, он стоял, подняв воротник куртки, на верхней палубе Утекая и пристально, хотя и без особой надежды, вглядывался в подутихшую уже суету на пристани. Провожающих было не так много, но они были, несколько группок людей стояло неподалеку от трапа. Той, на чье появление в порту, не смотря ни на что, Магистриан надеялся, не было видно. Прожекторы хорошо освещали пространство непосредственно у борта судна, где лучи их пересекались с разных сторон, дальше же, цепляясь за углы зданий, какие-то выступы и неровности, они бросали четкие, острые тени, среди которых, при желании, вполне можно было остаться незамеченным. Именно туда, в переплетение теней, и вглядывался теперь Маг, хотя и понимал, что все напрасно. Если бы Ника пришла его проводить, она не стала бы прятаться. Зачем ей прятаться? Незачем. Вчера, при их последней встрече, она сказала, что провожать не будет. Однако он все равно надеялся, что она изменит свое решение. Ну, вот пришла бы, просто махнула рукой - ему больше не надо. Но зато тогда он со спокойной душой отправился бы в путь. Это как благословение, как добрый знак, как обещание того, что их связь не прервется в разлуке. А так... Грустно, и предчувствия в душе поднимаются черные, как те дальние тени. Накануне вечером, незадолго до отплытия, они встречались с Никой в городском кафе, носившем не слишком оригинальное название 'У ратуши', - наверное, потому, что действительно находилось напротив высокой городской ратуши. Было около семи вечера, и у них оставалось не так много времени, потому что через какой-то час ему уже следовало отправляться в порт, на погрузку. Зал на удивление был заполнен едва наполовину, они сидели друг против друга за мраморным столиком у окна. Снаружи улица-река растекалась огнями в противоположных направлениях, как намек на то, что и они с Никой расставались, так и не сумев договориться, хотя бы примириться, по поводу его участия в экспедиции. Каждый остался при своем мнении и злился на другого, отчего разговор закономерно не клеился. Магистриану казалось странным такое резко негативное отношение Ники к его предстоящему путешествию, тем более, учитывая, что, по сути, она сама его в него сосватала. И вот так потом переменилась. Она говорила о плохих предчувствиях, ссылалась на свою проницательность и тайную способность предвидеть будущее, к чему Маг не мог относиться серьезно - просто не слишком верил в такие вещи. Что вообще-то удивительно, особенно учитывая создаваемый им себе образ человека, если не причастного, то не чуждого магии. Ему самому было удивительно, но вот, что было, то было. Какие-то вещи он не мог принимать на веру, должен был сам в них убедиться. Время шло, они молчали, лицо Ники темнело буквально на глазах, да и ему ситуация такого расставания настроения не прибавляла. Ника еще была рядом, но уже отдалялась, или он удалялся, не разобрать, кто из них быстрей отчаливал. Какая разница, кто, если расстояние между ними становилось больше? Едва они сели за столик, Магистриан накрыл ее ладонь своей, и это была единственная реальная связь между ними, которую ему удавалось сохранять. Она отнять руку не пыталась, но через какое-то время он уже ничего не чувствовал под своей ладонью, и ему стало казаться, что ее там нет. На них оглядывались, видимо, накрывшие их волны печали, закрутившиеся в хороводе и вздымавшиеся до необычайно высокой трагедия, были очевидны всем, притягивали взгляды. На нее заглядывались. Мужчины. Что было совершенно естественно - даже в своем горе она оставалась прекрасна, и это нельзя было не заметить. У Магистриана вдруг болезненно сжалось сердце. Он представил, он подумал, что видит Нику в последний раз. Ясно же, что при таком прощании она вряд ли его дождется. Ее уведут у него, украдут, эту драгоценность из оставленного без присмотра и распахнутого настежь музея. А если так, все теряет свой смысл. И жизнь, и смерть, и даже Нелюбим. - Ты придешь меня провожать? - Нет. - Почему? - Я уже простилась с тобой. - Но ведь я еще здесь. - Уже нет. - Но я держу тебя за руку. Разве ты не чувствуешь? - Мое сердце умерло. - Говоря так, ты разбиваешь мое. - Останься! - Я не могу, ты же знаешь. - Знаю, знаю... - Тогда почему? Зачем? - Затем, что мы расстаемся. - На полгода. - Навсегда... - Я вернусь. - Мы не встретимся больше никогда. - Ты будешь меня ждать? - Я буду тебя ждать. - А я буду спешить изо всех сил. - Торопись, потому что я не смогу ждать вечность. О, как он любил ее в те мгновенья! Так любил, что готов был отдать ей всего себя. Беда была в том, что того, что хотела она, он сделать не мог, и это обстоятельство разрывало его душу. Он видел, как она страдала, и боготворил ее за ее страдания. Но она заставляла страдать его самого. О, как ненавидел он этот ее фатализм. И вот теперь он стоял на палубе Утекая и до рези в глазах вглядывался в быстро истончающиеся и исчезающие тени, надеясь все же в последний момент уловить тот знак, который и окрылит, и разобьет это проклятое чувство обреченности. Мужчины всегда уходят, кто дальше, кто ближе, кто раньше, кто позже, такова их судьба. Они сами ее выбирают, если, конечно, они мужчины настоящие. Но тут, в этой своей судьбе, они весьма зависимы и уязвимы. Чтобы добиться своего, достичь цели и вернуться, они нуждаются в том, чтобы их ждали дома. Они должны быть уверены, что их ждут. Уверены, вне зависимости от того, ждут ли на самом деле. Настоящие женщины всегда найдут и слова, и способ убедить их в этом. Пусть это будет обман, и пусть он никогда не раскроется. Где же ты, Ника, вопрошал Магистриан пустое, полное одних соловьиных трелей пространство? Где ты? Только дай мне знак. Дай только знак! От трепетного, на грани какой-то даже неистовой экзальтации заклинания судьбы, Магистриана оторвал его новый товарищ по экспедиции, Музыка - ударение на второй слог. - Вот ты где! - закричал тот еще издали мурлыкающим голосом, а приблизившись, сообщил: - Я так и знав, шо ты на палубе, к фальшборту прилип. - Тебе-то что? - не оборачиваясь, бросил Маг. - Мне-то ничего, но надо кое-что сделать. Дело есть дело. - А подождать дело не может? - Я мог бы подождать, мне-то что, а вот дело ждать не будет. Вообще, чтоб ты знал, время погрузки перед отдачей швартовых, самое горячее на судне. А вот отчалим, и будем отдыхать, сил набираться. Зрозумив? - Так вроде нормально все погрузили, и закрепили. Старпом, или кто там, проверил. - Значит, не нормально. Старпом сказал, надо вездеход переставить, а один я не можу. Видя, что Магистриан продолжал медлить, не в силах оторваться от планширя, Музыка положил руку ему на плечо и сказал доверительно: - Да ты это, не жди понапрасну. Не придет твоя краля. Маг, сбрасывая руку с плеча, резко обернулся, так резко, что Музыка отпрянул назад. - Но-но, - мурлыкнул он и в целях предосторожности выставил перед собой левую руку. - Спокойно, добре? Был Музыка, на полголовы выше Магистриана и лет на пять старше, однако тот, в свою очередь, казался плотней и шире в плечах, и глаза его при этом сверкали так яростно, что опасаться, в общем, было чего. С Музыкой Маг познакомился несколько дней тому, так что по-настоящему и не знал его. Он показался ему обычным мужиком, немного себе на уме, но, подумал тогда, что ничего, сойдутся. Теперь видел, что ужиться с ним будет, пожалуй, не так просто. Пять слов сказал и уже выбесил! Музыка являлся младшим научным сотрудником на кафедре этнографии университета, где Урбинский был преподавателем, и со временем собирался занять его место. Он и в экспедицию подался для того лишь, чтобы его повышение непременно состоялось. Вообще-то, ему самому это место не слишком и нужно было, но Ганна Мыколаевна, как звал он драгоценную свою супругу, настояла, и Музыка безропотно согласился. Супругу он так сильно уважал, что невольно боялся. Особенно имея в виду ее солидный вес и габарит. Сам Музыка усиленно играл роль бывалого полярника, хотя предстоящая экспедиция была у него первой. Он и теперь расхаживал в распахнутой куртке-аляске, капюшон с опушкой которой был откинут назад, и в этом меховом ореоле его маленькая головка походила на змеиную. Сам же, высокий, сутулый, черноволосый со сбитым набок редким чубчиком и длинными вислыми усами, он больше всего был похож на премудрого пескаря, каким того изображали на иллюстрациях в старых книгах. Такой себе змееголовый пескарь. И, конечно, еще руки его бросались в глаза. Длинные, тонкие, будто сочлененные шаровыми шарнирами манипуляторы, они постоянно и неожиданно забрасывались хозяином в разные стороны и занимали неестественные, невозможные положения. Вот как сейчас. - Спокойненько, - повторил Музыка и, видя, что Магистриан пока еще на него не бросается, опустил руку. - Что? Почему - высыпал горсть вопросов Маг. - Кто ты такой, чтобы говорить о моей крале? Что ты вообще про нее знаешь? - Да ладно тебе, расслабься! - попробовал отбиться Музыка. - Все знают! - Ну-ка, выкладывай, что все знают? - А то и знают, - он оглянулся и понизил голос, - что наш Урбинский на нее запал. - Ты что несешь, бля? - опешил Магистриан. - Ты успокойся раньше, - предложим МНС. - Потому что ничего я не несу. Окромя зерен правды. Ты думаешь, тебя в экспедицию за очи твои чудови взяли? Напрасно так думаешь. Взяли тебя потому, что она его попросила. Краля твоя. Вот. Сам чув. - Ты ври да не завирайся, понял? - А я что? Я ничего! - И, я думаю, - коль скоро тебя интересует, что я думаю - что взяли меня потому, что я сам для этой работы подхожу. - Верно парень, ты подходишь, и всем хорош. Но ведь были и получше тебя претенденты. Так что, можешь ее не ждать, кралю, не придет. Це як бабка пошептала. А кому ж захочется между двух ухажеров оказаться? Никому. Вот и ей - нет. Пошли, велено вездеход на нижней палубе передвинуть. И быстро. Музыка повернулся и, демонстрируя пренебрежительное превосходство, не оглядываясь, уверенный, что Маг последует за ним непременно, пошел к трапу на нижнюю палубу. Магистриан, не двигаясь с места, смотрел ему вслед. Больше всего на свете ему хотелось догнать этого мужика и настучать ему по голове. Стучать до тех пор, пока мозги его не станут на место. Потому что, то, что он делает и как себя ведет, это, в общем, какая-то злая ерунда, ничем с его стороны не спровоцированная. Он-то как раз думал, и надеялся, что найдет среди членов экспедиции добрых и преданных друзей, и сам таким быть старался, потому что, кто его знает, что их ждет впереди. А в тех, кто будет рядом в сложных условиях нужно быть уверенным на сто процентов. Но вот, похоже, что этого-то и не будет. Не известно, как там с Урбинским, но за Музыкой, ясно, что глаз да глаз нужен. Ладно, там видно будет, подумал он. Если что - он готов. Маг он или не маг? Маг, и причем, с кулаками. Бросив быстрый взгляд на совсем уже проявившийся из утреннего сумрака берег, не предполагая, что видит его в последний раз, он отправился следом за Музыкой. И, перед тем, как нырнуть вниз по трапу, он успел представить Нику, такой, какой она была на их встрече в кафе совсем недавно. Он примерил к ней это колкое Музыкино словечко - краля - и с некоторым удивлением осознал, что словечко, в общем-то, Нике подходит. Красивая, норовистая, в меру капризная, иногда просто взбалмошная... Краля, хмыкнул он, надо же. 2.5. Утекай и Имдига Путь их с самого начала лежал почти строго на север. Прогудев протяжно, по-петушиному, с хрипотцой и выскочившими под конец затянувшегося выдоха нотками фальцета, Утекай отвалил от причальной стенки, и, отдавшись на волю течению, спустился вниз по реке до самого устья. Река же и вынесла их в открытое море. Там пароход развернулся и, стараясь держаться в виду берега, неторопливо пошел, с точки зрения спешащих пассажиров, а были и такие, - потащился, если смотреть по карте, вверх, огибая землю. По мере продвижения к северу, наблюдаемая с борта твердь постепенно отступала дальше на восток, и, следуя за ней, Утекай все больше заворачивал форштевень в ту же сторону. Так что на конечном отрезке маршрута восходящее солнце запускало по плечи свои лучи прямехонько в окна рубки, и шарило там вслепую, заставляя рулевого жмурить глаза и блаженно улыбаться, подставляя лицо скупому на ласку в этих широтах светилу. Целью их путешествия на пароходе был крайний на северном побережье незамерзающий порт Имдига, до которого еще дотягивалось теплое южное течение. Дальнейший же путь экспедиции надлежало проделать своим ходом, предполагалось, что с помощью вездехода, но как там получится - кто его знает. Северные земли суровы и непредсказуемы, и от выносливости и надежности техники там многое зависит, однако, как она себя покажет, не мог предугадать никто. Да что там техника, о себе самом далеко не каждый способен был сказать наперед, как вынесет он все тяготы и лишения предстоящего похода. А о том, что поход не окажется легкой прогулкой, догадывались все. Планировалось, что плаванье до Имдиги уложится в две недели. Собственно, из этого и исходили, тем более что погода благоприятствовала. Весенние ветра улеглись, море успокоилось и волны, утратив свой обычный свинцовый оттенок и округлив такой же тяжелый нрав, лениво выгибались вокруг, всплескивая иногда и полязгивая голубой рессорной сталью. Качка была относительно небольшой, тем не менее, Магистриану, единственному, для кого плавание оказалось первым, она доставляла-таки кое-какие неудобства. Его мутило хоть и не особо сильно, но первые три дня он отлеживался в каюте, делая вид, что просто отсыпается. А после, когда ему полегчало, проводил все время на палубе, глотая полным ртом соленый морской воздух. Он наслаждался недоступным и невиданным им прежде суровым простором и видом темной полоски берега по правому борту, за который взгляд хватался посреди безбрежности, как за спасительный леер. Остальные члены экспедиции занимались примерно тем же, чем и Магистриан. Музыка, правда, как штатный водитель-механик вездехода, периодически пропадал на нижней палубе, где продолжал проверять технику перед грядущими испытаниями, что-то смазывал, перебирал, подтягивал. В чем-в чем, а в старательности и добросовестном отношении к делу отказать ему было нельзя. Возвращаясь от вездехода, он садился недалеко от Мага и долго оттирал руки куском белой некогда тряпки. При этом он подносил к носу то одну, то другую руку и тщательно их обнюхивал. Не удовлетворившись результатом, продолжал манипуляции с ветошью. Заметив, что вызывает у Мага интерес этим своим нескончаемым ритуалом вытирания-обнюхивания-вытирания, он как-то перехватил его взгляд и, подмигнув, сказал: - Запаха настоящей работы я не стыдаюсь, наоборот, горжусь им. Однако, не терплю, якщо руки не чистые. И усмехнулся в усы. Иногда в разговоре Музыка переходил на почти сплошной, густой суржик, тогда смысл его речей расплывался и терялся в звуках, так что понимать его приходилось больше интуитивно. Порой даже казалось, что делал он это намеренно, но с чем была связана такая его языковая нестабильность, Магис не понимал. Вообще, отношения у них с Музыкой сложились довольно натянутые. После тех его высказываний о Нике, когда он назвал ее на блатной манер кралей, Магистриан относился к нему с настороженностью. Со стороны Музыки же он ощущал непонятную и необъяснимую к себе предубежденность, перераставшую во враждебность. Поэтому поначалу раздражался и злился, когда, усмехнувшись и покачав вислыми, будто вымоченными в огуречном рассоле усами, Музыка добавлял: - Хотя, откуда тебе знать, як пахнет настоящая работа? Ты же у нас маг, верно? А значит, белоручка. Только и можешь, что абракадабру бубнить. Так он и поддразнивал Магистриана: маг-маг... И еще попытался поначалу, как самого молодого в команде, использовать в качестве мальчика на побегушках. Однако Маг был не из тех, кто позволял собой помыкать. - Слушай, - сказал он Музыке на третий день путешествия, - ты давай-ка сам как-нибудь... Обслуживай себя. Я для тебя на посылках бегать не намерен, понял? - А чому бы тебе не побигаты? - полюбопытствовал Музыка. - Кто младший, тот и бигае, обычное дило. - Потому что это унижает мое человеческое достоинство, понял? - Ой, ой! Скажить, пожалуйста! - Пожалуйста. Нет, вообще, ты, Музыка, не подумай, я ведь понимаю, что самый младший, и помочь по делу, плечо подставить, когда надо, мне не зазорно. Но это другое, и это нормально. Ты меня понимаешь? - А ежели ни? - упорствовал Музыка. - А если нет, если ты не оставишь меня в покое, тогда как-нибудь ночью, когда ты будешь спать, такой беззащитный, я войду с тобой в рапорт, и изменю тебя внутренне. Я подчиню тебя себе, и тогда уже ты будешь бегать у меня на посылках. Но это еще не все. Ты ведь не забыл, что я маг, да? Я могу запросто тебя энвольтировать, и ты - для начала - облезешь, как шелудивая кошка. Даже усы твои выпадут. А потом, может, и того... Совсем. Ты этого хочешь? Мементо мори, Музыка! Младший научный сотрудник кафедры этнографии ничего не ответил, но Магистриан увидел, как в его поблескивавших жирно, точно шляпки маслят, карих глазах зажглись огоньки не страха, но опасливой настороженности. И не погасали с тех пор никогда, только затаивались в уголках на время, и вспыхивали всякий раз вновь, когда рядом оказывался Маг, две маленькие тревожные искры. Магистриан был удовлетворен. Первый этап противостояния он выиграл, и это его вполне устраивало. Как он того и добивался, Музыка оставил его в покое, хотя и не вполне, иначе не был бы он Музыкой. Нет-нет, да и подбрасывал коллега какую-нибудь шпильку, но так, легонько, вскользь. Мага такие уколы беспокоили не сильно, скорей забавляли и позволяли ощущать себя в тонусе. Начальник экспедиции в их словесные дуэли никогда не встревал, рассчитывая видно, что коллеги притрутся друг к другу самостоятельно. Он прислушивался к перепалкам издали с невозмутимым видом, лишь иногда, когда чья-нибудь словесная формула удавалась особенно чеканной, усмехался в усы. Да, Урбинский занимал позицию нейтралитета, тем не менее, Магистриану порой казалось, что эти двое оба против него. Все-таки отложился в его душе и пустил корни мнительности тот, прямо скажем, грязный намек Музыки, касательно отношения Урбинского к Нике. Запал на нее, да? Как такое забудешь? Урбинский, как уже упоминалось, являлся старшим преподавателем кафедры этнографии Сальвикрусского университета, где пользовался заслуженным авторитетом. Однако чтобы перейти на качественно новый уровень в научной иерархии, ему требовалось совершить свое собственное открытие, каковым, он полагал, может стать обновленная история Нелюбима. Вот почему и случилась эта экспедиция. Ну, в молодости-то, кто не путешествовал? С точки зрения научного работника Урбинский, да, был молод, хотя физиологически являлся мужчиной в самом расцвете сил. Может быть, даже переступил немного, на пол шага, дальше, оставив пик своей мужской славы позади. Ему было около сорока, и это был моложавый, крепкий, подтянутый господин. Правда, с небольшим, но явно начавшим уже формироваться пивным брюшком, которое вполне гармонично дополняло образ не слишком склонного к чрезмерным физическим упражнениям гражданского лица. Хотя надо сказать, что и без дополнительной подкачки, благодаря одной лишь доставшейся ему от природы конституции, выглядел Урбинский довольно внушительно и даже представительно. Ростом он был незначительно, на два пальца ниже Музыки, что, не всегда было заметно, поскольку тот часто сутулился. Зато руки старший преподаватель имел такие же длинные и крепкие, а прочей статью превосходил МНСа очевидно и безоговорочно, так что тому, чтобы занять место начальника следовало еще качаться и качаться. И пить пиво. Пиво Музыка, кстати, любил, называл его с придыханием - пыво, однако милая Ганна Мыколаевна на эту его любовь смотрела искоса, отчего, во избежание кризиса в отношениях, ему приходилось по пиву себя окорачивать. Откуда тут пивному животу взяться? То-то, что неоткуда. Довершали образ Урбинского жесткий бобрик русых, с ранней проседью, волос, вытянутое мужественное лицо, длинный с горбинкой нос и ржавая щетка усов под ним, составленных, как казалось, из материала, оставшегося после стрижки бобрика. Урбинский курил короткую трубку из вишневого корня, отдавая предпочтение голландскому табаку Амфора, поэтому усы его были с явным налетом желтизны и пахли горько, как просмоленный ершик. За происходящим следили из-под крутого лба светлые навыкате, с радужным переливом, точно мыльные пузыри, глаза. В усах он прятал улыбку, а за зеркалами глаз, подозревал Магистриан, бродили потаенные мысли. Глядя на начальника, он все чаще думал, что тот, как говорится, себе на уме, и чего от него ждать в дальнейшем не знал. Хотя очень хотел бы. В последние дни плавания погода испортилась. Небо затянули низкие серые тучи, они набухли влагой, как, случается, намокает вата, и просыпались мелким холодным дождем. Правда, при этом ветра почти не было, и море едва колыхалось, будто залили его, усмиряя волны, маслом. Однако, что за масло бывает такого серо-голубого цвета, Магистриан не знал, Музыка утверждал, что так выглядит отработка, но этот парень и соврет - не дорого возьмет, так что вопрос оставался открытым. 'И это лето?' - с тоской думал Маг. Он кутался в пуховую куртку и вспоминал настоящее лето, каким оно бывает в Сальви-Крусе. А заодно и осень там же вспоминал, долгую, солнечную, теплую. Ах, какая осень, вздыхал он. И тут же внутренним взором видел Нику, смеющуюся, радостную, окруженную ореолом неземного свечения. Он закрывал плотней глаза и уносился в своих грезах туда, где лето, как лето, и осень, как осень, и любимая рядом - только протяни руку. В Имдигскую губу Северного моря они вошли рано утром, когда поселок еще спал чутким туманным полусном. Утро в эту пору властвования полярного дня определялось в основном по часам, да еще короткими сумерками, царапавшими землю коготками в миг, когда солнце ненадолго склонялось к горизонту. Путешественники успели подивиться этому явлению, но, конечно, не успели к нему привыкнуть, поэтому пребывали в состоянии, когда им и хотелось спать, и они не могли заснуть, отчего взирали на мир воспаленными красными глазами. На борт к ним сразу поднялся работник порта из лоцманской службы, и под его руководством Утекай отшвартовался у причальной стенки, благо глубина позволяла это сделать. Вскоре началась и разгрузка. Оранжевый вездеход экспедиции сняли на берег в первую очередь, чтоб не мешал работе с основным грузом. Все походное имущество было упаковано и размещено на нем заранее, так что едва колеса машины коснулись земли, этап плавания для них немедленно закончился. Повернувшись к кораблю спиной, Магистриан почувствовал себя в чем-то осиротевшим, и даже обреченным. Брошенным - вот более точное слово. Может, пока не поздно, вернуться обратно, мелькнула мысль? Надо всего лишь подняться по трапу и виновато улыбнуться капитану. Но капитан сделает вид, что не заметил твоей улыбки, потому что заметить ее, заметить что-то - значит стать свидетелем твоего унижения. А ведь это, как ни крутись, унижение личное, твое. И он поймет, и отведет взгляд, а, может, и сотрет из памяти. Что ему разглядывать-то - таких, кто не захотел или не смог здесь остаться он перевидал на своем веку немало. Но тут небо, посреди этих необязательных рассуждений, неожиданно, как бы приветствуя особым образом прибывших, и отдавая им почести за то, что ступили на этот призрачный, как сон внутри сна, берег, и, наверное, чтобы опровергнуть его призрачность, устроило грандиозное небесное представление. Тучи над головой, выглядевшие до того, точно потолок бункера, однородной бетонной плитой, вдруг вспучились прямо посередине, и пошли звездообразно огненными трещинами, как трескается лавовая корка в жерле вулкана, и сквозь образовавшиеся проемы на мокрые камни низвергнулось неудержимыми потоками-расплавами солнце. И все сразу изменилось. Не то чтобы настроение стало совсем уж радостным и карнавальным, но на душе, причем у всех, да, посветлело. Магистриан так даже подумал, что и здесь жить, наверное, можно. Если научиться терпеть и абстрагироваться. Так и подумал, правда. Просто он еще не знал, что видеть солнце в этих местах - особый подарок и благоволение небес, даже в период полярного дня. Он втянул обступивший его воздух полной грудью и пожевал, пробуя на вкус. Ему понравилось, воздух был текучим и хрустящим, как живая вода с морозной крошкой, и пах той же свежестью, которую источает таящий от теплого томления лед. И не мудрено, белые пятна и языки снега можно было заметить там и сям на пологих склонах обступивших поселок сопок. Лето в Имдиге случалось особенное, с сединою на висках. В принципе, они могли сразу же забираться в Шамана, - такое имя носил их вездеход, воздымавшийся над поверхностью почвы на своих огромных шинах пониженного давления, колесная формула 8х8, как валун-мегалит, как выкрашенный рыжей краской утративший бивни мамонт, как реальный пришелец из другого мира, - и отправляться по маршруту, поскольку ничто явное их здесь не удерживало, однако Урбинский думал и рассудил иначе. - Сейчас в гостиницу, - определил дальнейшие действия группы он. - Поживем пару дней, акклиматизируемся. Еще раз проверим снаряжение. Заодно узнаем, что тут и как. Что вообще происходит? Как обстановка? Может, придется чем-то дополнительно укомплектоваться. И это нужно сделать здесь, там, в тундре, уже ничего не достать и не исправить. Понятно? Понятно, подумал Магистриан, а внешне проявил понятливость простым кивком. - Эх, ма! - выразился по-своему Музыка и отер ладонью сусала с прилипшими к ним усами. В этом возгласе и в этом жесте сквозила некая предопределенность, даже обреченность, непонятная Магу. Непонятная, как оказалось, до поры. Гостиница, как и многие другие дома в Имдиге, гнездилась на каменистом склоне одной из сопок, окружавших бухту. Ее длинное, двухэтажное, каменное здание было хорошо видно снизу, от пристани. С этой точки обзора гостиница казалась оставленной на берегу баржей, своеобразным ковчегом, выбеленным известью по случаю прихода весны. Сопки расступались в стороны там, где в залив впадала речка Имд-яха, что переводилось с северного наречия как река туманов, объяснил Урбинский. Нет, он, как и остальные, прежде здесь не бывал, но, готовясь к экспедиции, хорошо изучил местную топографию. Река казалась не слишком широкой, но полноводной, и, очевидно, была довольно глубока, в нее прямо сейчас спокойно заходил морской буксир. Поселок карабкался не только на сопки, но и стелился вдоль пологого речного берега. То место, как пояснил Урбинский, так и называлось, Речная улица. Хотя здешние улицы, это скорей лишь обозначения на плане, чем что-то реальное. Расстояния между домами были столь значительными, что с равным успехом улицей можно было считать любое пространство, простирающееся между построек в ту или другую сторону. За рекой, видимо, имелся аэродром, там были заметны характерные красно-белые полосатые постройки, и даже стоял один частично скрытый чехлами самолет полярной авиации - тоже красного цвета. Они забрались в вездеход, Музыка запустил двигатель и, осторожно, точно ощупывая перед собой почву босой ногой, повел машину по пробитой в камне дороге наверх, к гостинице. Там они оставили 'Шамана' на небольшой площадке сбоку у стены здания, где высоко над головой поблескивала эмалью табличка, голубое на белом, фиксируя и объявляя название улицы. - Вишь ты, ул. Центральная, - прочитал Урбинский с легким инстинктивным сарказмом в голосе, но потом оглянулся по сторонам и кивнул, соглашаясь: - Ну да, Центральная, так и есть. Вид на бухту, на порт, где у маленького совсем Утекая кипела неразложимая на отдельные составляющие действия жизнь, а над седой водой залива, порой путая отражение с реальностью, кружили чайки, от гостиницы открывался действительно захватывающий. Могло легко показаться, - и должно было, и казалось - что это место не просто центр поселка, но и центр мира, над которым они парят, в который падают. Свежий ветер высоты рвал на них одежду, убеждая, что так все и есть. Они, истинные неофиты, молча постояли на крыльце, впитывая и впечатляясь. Впечатлившись, вошли внутрь. Администратор, свежая и румяная, несмотря на раннее утро, улыбнулась им из-за стойки как давним друзьям, хоть и реальным незнакомцам. - Здравствуйте! Вы кто такие? - Экспедиция, этнографическая, - взялся разговаривать Урбинский. - Еще кто-то есть? - Нет, нас трое. - А к нам на сколько? - Долго не задержимся. Пару дней... - На ближайшие три дня штормовое предупреждение. Так что, придется все же задержаться. - Правда? Вот незадача! Не хотелось бы время терять. - Да вы не расстраивайтесь, вот увидите, вам у нас понравится! Телевизор, правда, из-за шторма может не работать, зато имеется буфет, и сауна. Постояльцев немного, но все чрезвычайно милые люди. - Не сомневаюсь. Ну, деваться нам все равно некуда, так что... - Вот именно. Номера будут всем. Давайте документы! Едва вселились, Урбинский пригласил всех в свою комнату. Войдя последним, Музыка демонстративно, сунув нос в каждый угол, осмотрелся. - Ну, конечно! - изрек он по итогам осмотра. - К начальству завжды подход особый, не то, что к нам, простым смертным изыскателям. - Не свисти, Музыка! Денег не будет! - отчего-то вступился за начальника Магистриан. - Что ты все плачешься? У самого, небось, точно такая комната. - Денег и так ни шиша нет. Да шутю я, шутю! Дождавшись, когда Музыка уселся, наконец, на диван, в противоположный от Магистриана угол, и затих, Урбинский вышел в центр комнаты и, расставив ноги, утвердился перед ними. - Коллеги, нам надо кое-что обсудить, - сказал он. Экспедицианты внимали молча. - Я не хотел говорить об этом раньше. В общем, нам придется изменить маршрут. - Что значит, изменить маршрут?! - немедленно взвился Музыка. - С какой такой стати? - Ввиду вновь открывшихся обстоятельств. - Каких таких обстоятельств? - нее унимался Музыка. - Нам не известны никакие дополнительные обстоятельства, а маршрут экспедиции, между прочим, утвержден ученым советом. - Я знаю, - кивнул Урбинский, - сам утверждал. - Ну, и? - Подойдите сюда, - пригласил Урбинский товарищей широким жестом к столу, на котором, как заметил Магистриан, едва только вошел в комнату, была разложена подробная карта местности с нанесенным пунктиром их будущим маршрутом. - Все правильно, - проведя по карте ладонью, согласился Музыка. - Ось наш трассер, который утвержденный. Вверх до истока Имд-яхи, по пути заходя в поселки и стойбища оленеводов, в эти, як их обзывают... СПК, сельскохозяйственно-производственные кооперативы. Их тут, як нам видомо, два, Сузун и Яра-Танама. Я их на памьять знаю. И всего делов-то, проехаться на хорошей машине по равнине, послушать и записать песни и байки местных аборигенов. - Это, уважаемый коллега, все понятно. Проехать, записать. Хотя равнина здесь все же весьма условная. На карте ровно, да, но, как говорится, не стоит забывать про овраги. - А вы что же предлагаете? Куда, по-вашему, нам следует податься? Вместо ответа Урбинский извлек из внутреннего кармана куртки сложенный пополам планшет. Когда он развернул его и положил на стол, стало понятно, что в нем находится еще одна карта. Магистриан сразу определил, что карта старинная. Его догадку тут же подтвердил и ее владелец. - Это не оригинал карты, конечно, а копия, но все равно. - Это звидки же така красота? - полюбопытствовал Музыка. - Из весьма надежного источника, - пояснил Урбинский. - Как вы знаете, во время зимних каникул я по обмену опытом ездил в Прагу, в тамошний университет. Вот там-то мне карту и показали, и, зная тему моих исследований, даже любезно позволили ее скопировать. - Небось, звычайный фальшак. Подделка. - Не думаю, карта в их библиотеке очень давно, больше ста лет точно, я видел атрибуцию. Да и кому бы понадобилось ее подделывать, с какой стати? Смотрите сюда. Он, не вынимая карты из планшета, наложил ее на ту, что была расстелена на столе, сориентировал по сторонам света и сдвинул так, чтобы участки, показывавшие одну и ту же местность, оказались рядом. Все склонились над столом. - Видите? - указал Урбинский. - Хоть нынешних населенных пунктов на ней нет, но все остальное изображено почти один в один, местность узнается сразу. Морская губа, вообще береговая линия, река... Зато есть то, чего нет на новых картах. Магистриан встал слева от начальника экспедиции и, склонившись над столом, следил за движением его руки. Молодые глаза выхватывали все подробности. Старая карта, как ему виделось, была и достаточно подробной, и условной одновременно. Конечно, ведь многое изменилось с тех пор, как была она создана, и давно уже не существовало в реальности указанных на карте городков и поселков. Что, кстати, с ними стало? Глобальная катастрофа? Мега цунами? Потоп с неба? Единственная теперь привязка, это река Имд-яха. - Ну, и чем вам наш старый маршрут не подобается? - истекал желчью Музыка. Маг никак не мог понять, он-то чего так завелся? Что ему не нравится, и вообще, какая разница, каким маршрутом идти? Тем более, ехать, на хорошей машине и по равнине. - Да все устраивает, - отвечал Урбинский, - однако есть маршрут получше. Не к верховьям Имд-яхи, а вот сюда, вдоль левого его притока, который называется, как вы помните, Коч-Вож. Не знаю, что означает название, но смотрите, он есть на обеих картах. И вот здесь, обратите внимание на названия. Магистриан обратил, и увидел то, что ускользнуло от его взора раньше. Обширная равнина, по которой змеился черным хвостом приток Имд-яхи, с севера ограничивалась грядой невысоких гор. Общеизвестно же, что высоких гор здесь нет. Через всю равнину по карте была растянута надпись латиницей, довольно блеклая. Магис прочел теперь, когда ему на нее указали: Strana NADEJDI. А там, откуда начинал свой бег по тундре Коч-Вож, где был его исток, на карте красовалась отдельно стоящая гора, и над ней, точно знамя, название, той же латиницей: Neliubim. Не сразу и сообразишь, что написано-то. Но когда поймешь... Магистриан почувствовал, как у него заколотилось сердце. Он и раньше не сомневался, что легенда о Нелюбиме не просто сказочка, а теперь, увидев такое подтверждение реальности старой истории, разволновался. - Ну та й шо? - высказался Музыка. - Почему мы должны верить вот этому? Тем более, следовать? - Верить не должны, - возразил Урбинский. - Но проверить версию, я считаю, обязаны. - Я так нэ думаю. Зовсим нэ обязаны! У нас есть утвержденный маршрут, вот следовать ему мы обязаны? Почему вы не предъявили вашу карту ученому совету? Там бы ее оценили по достоинству, и, если она того заслуживает, внесли бы в маршрут изменения. Почему вы этого не сделали? - Да потому, Музыка, что вы и сами знаете! Экспедиция и так чуть не сорвалась, а заяви я о необходимости изменить маршрут, мы и вовсе бы никуда не поехали! Вы же знаете! - Ну, не поехали бы. А вы, конечно, все о своей диссертации думаете. - А вам-то что моя диссертация покоя не дает? - Да ни, я ничого. - Вот и ладно. В комнате нависло тягостное молчание. - Хорошо, - сказал Урбинский погодя, - никого заставить идти новым маршрутом я, естественно, не могу, поэтому предлагаю голосовать. Как большинство решит, так и будет. Кто за смену маршрута? Подняли руки он и Магистриан. - Против? Махнул рукой один Музыка. - Два против одного, - подытожил начальник. - Это ничего не значит. - Значит, почему нет? Если вы не желаете, мы вас неволить не будем. Я предлагаю вам остаться в одном из СПК и подождать, пока мы с нашим юным коллегой смотаемся к истоку Коч-Вожа. Расстояние туда примерно то же, что и к верховью Имд-яхи, так что, думаю, уложимся в срок. Ну, что? Устроит вас такой вариант? - Вот уж дудки, нигде я оставаться не буду, а пиду з вами. Просто... - Просто вы зафиксировали свое особое мнение. - Да, мнение, особлывэ. Навдув щеки, красные от распиравшего его недовольства, Музыка вернулся на диван, сел, перекинув ногу за ногу. - Одного не пойму, - сказал он, - ладно вы, у вас диссертация, и таке инше. Но наш юный коллега, его-то куда несет? Ему-то зачем этот лишний неведомый геморрой? - Все просто, - немного сконфузившись, ответил Магистриан. - Я знаю легенду о Нелюбиме, и я в нее верю. Поэтому, хочу посмотреть своими глазами, где все происходило. - Позвольте, - изумился Урбинский, - а где вы познакомились с, как вы изволили сказать, легендой? Она не из распространенных. Скорей даже, наоборот, из неизвестных широкому кругу. - В книжке прочел. - В книжке? Что за книжка? Очень любопытно. - Да так, попалась... Старинная. Магистриан почему-то промолчал, что книга та и сейчас лежит у него в кармане. - Ну да, ну да, вы же это, подручный волшебника Марходея. Которого кроме вас никто не видел, - съязвил Музыка. - А вот на этот счет советую вам не шутить. Чтобы потом не пожалеть. - Ой! Я вже злякався. Магистриан подумал, что Музыка, похоже, из тех, кто знает, как вывести из себя любого. Знает и умеет. И любит, самое главное, это делать. Тут он почувствовал, как в нем самом закипает раздражение и злость на этого вислоусого дядьку, и где-то глубже, на самом дне души зашевелилось и слегка приподнялось то тяжелое и темное, которое он периодически ощущал в себе. И это было не чувство, больше, чем чувство, он осознавал его другим существом, которого и сам боялся, которому изо всех сил старался не давать воли. Пока ему это удавалось, но, если Музыка и дальше будет так доставать, то кто его знает. Может, и достанет. Дать бы ему по башке, привычно подумал Магистриан. 2.6. Лихие пельмешки Они пробыли в поселке Имдига еще трое суток. Штормовое предупреждение, о котором говорила администратор гостиницы, полностью оправдалось. И им еще повезло, потому что у местных есть такая примета: если ветер не стих за три дня, он будет дуть еще неделю. Ежели за неделю не угомонится, может бушевать и целый месяц. Да, бывало и такое, и не раз, приметы ведь не из головы берутся, а из наблюдений за буйным внешним миром. В общем, в этот раз уложились в трое суток. Погода начала портиться еще во время их эмоционально перегретого совещания у начальника. К концу разговора, когда Музыка, оставшись в меньшинстве, стал беспорядочно плеваться ядом, в комнате вдруг резко потемнело. Выглянув в окно, Магистриан уже не увидел бухты, он вообще ничего не увидел, кроме висевшей по ту сторону стекла серой мути. На севере случаются такие, как их называют, заряды, когда невесть откуда сорвавшийся ветер приносит внезапный дождь, или даже снег, которые так же внезапно и заканчиваются. Но то, что происходило в этот раз, было явно другого рода, и, судя по всему, надолго. Дождь вперемешку с туманом мотался перед окном, как целая выставка кисейных занавесок разной степени плотности и прозрачности. Ветер подхватил пару ближайших, смял в комок и швырнул в лицо. Стекло выгнулось и задребезжало от удара. Магистриан отшатнулся и, предаваясь холодному восторгу, засмеялся. Вторя ему, натужно завыл снаружи ветер. И с этого момента выл, не переставая все трое суток непогоды. Музыка лязгнул зубами и облизнулся. Глаза его блеснули влажным злорадством. - Ось, цэ знак! - сказал он и, вскинув одну из своих нескладушек, как окрестил его руки Магистриан, потряс пальцем. - Даже природа не хоче, щоб мы маршрут зминювалы. - Да ладно вам, Музыка, злобствовать, - отреагировал Урбинский. - Природа свойственным ей делом занята, куролесит, и в свой срок успокоится. Советую вам сделать то же самое. Не нагнетайте обстановку, нам, уверяю вас, силы на другое понадобятся. - А я что, я ничего! - Вот и отлично. Тогда предлагаю, как следует расслабиться перед дальней дорогой и зарядится энергией, имея в виду неизбежность грядущих испытаний. В гостинице для этого, насколько мне известно, есть все необходимое. А начать, думаю, лучше всего с сауны. Да, в гостинице было все необходимое для отдыха, и, как выяснилось впоследствии, даже более того. Баню они отыскали в подвале, где ей, собственно, и надлежало находиться по всем сложившимся канонам. И парилка, и бассейн, и душевая, и зал послебанного релакса. Помещения были просто вырублены в скале, у подножия которой стояло здание, так что местами был виден дикий камень. В одном месте из стены непосредственно бил ключ, который, превращаясь в ручеек, и наполнял бассейн. Банька оказалась отлично протоплена и совершенно пуста, что было удивительно в первой части и понятно во второй, учитывая предобеденное время. Хотя, время в гостинице, как выяснилось в процессе проживания в ней и осмысления соответствующего опыта, субстанция гибкая и в значительно большей степени экзистенциальная, нежели в далеком, как Марс, городе Сальви-Крусс - к примеру. Здесь оно течет, или не течет, сугубо по своим законам. Магистриан с банными процедурами был знаком чисто эмпирически, то есть, никак, поскольку молодое поколение давно уже выбрало душ, который к тому же часто использует не по прямому назначению, поэтому ему ничего не оставалось, как следовать во всем за старшими товарищами. Они-то как раз были в курсе, которого и придерживались. Оказавшись в русле традиции, погрузившись в нее с головой, Маг был приятно удивлен. Поначалу. А потом его увлекло, и закружило, и понесло. Собственно, он был захвачен, и даже обескуражен тем, что такой истинно магический опыт был ему не знаком, и потому не освоен. Да это же истинное чудо, думал он, истинное! И наслаждение, конечно. И восторг. Чудо не может не дарить все это. Магистриан увидел в банном процессе подлинную алхимию, во всей ее сложности и красе. Выпаривание слабостей, кристаллизация тела, сублимация души. Катарсис, возникающий в итоге последнего погружения в ледяную купель и последующего мгновенного воспарения, как знак успешности великой церемонии. - Ну, ты що, жывый? - спросил Музыка, плюхаясь на лежанку рядом с младшим товарищем. Опыт все-таки ценная вещь, лишь благодаря ему они с начальником сделали на два захода в парилку больше. Магистриан в ответ вяло шевельнул рукой. - О, дывысь, жывый! - обрадовался Музыка. - Шаволится!Значит, у тебя ще е шанс послужить науке, вьюноша. - Что ни говорите, коллеги, но в создавшейся ситуации есть и свои плюсы, - заметил возлежавший на кресле рядом Урбинский. - Можно никуда не спешить, расслабиться и получать удовольствие. - Як це? Если вас насилуют, расслабьтесь и отрымайте задоволэння. - Тьфу на вас, Музыка, вы говорите пошлости и банальности. - Так то ж не я говорю. То народные советы. Что робить, если вас постиг маньяк. - Тем более, чужие обрывки подбираете. - А я бы точно не вставал, так и лежал бы, и спал, и видел сны... - Сны о чем-то главном! Да! Этим и займемся, коллеги. Однако, не дольше часа. Иначе проспим это главное, а ведь все самое интересное нас еще ждет впереди. После сауны по их общему плану предполагался обед. И он случился. Единственной точкой общепита в пределах досягаемости значился гостиничный буфет. Туда они и отправились, туда и заявились, в благостном и размягченном после парной состоянии духа и тела. Оказалось, буфет в гостинице значительно больше, чем просто буфет. В отличие от сауны, народа в нем было полно, причем многие находились здесь явно давно, быть может, не первые сутки. И то, не зря же на входе заведения было обозначено, что время работы - 'беспрерывно'. Помещение выглядело довольно большим, тем более что освещалось оно развешенными вкруговую по подпотолочному карнизу матовыми светильниками, которые визуально растворяли стены и расширяли пространство. Несмотря на номинальный полярный день, освещение было совсем не лишним, так как буря снаружи находилась в самом разгаре, и сопровождалась в том числе густыми, войлочно-непроницаемыми, как валенок изнутри, сумерками. У стены напротив входа располагалось то, что, собственно, и являлось буфетом, стойка и стеклянная горка за ней, всю остальную площадь, поставленные тесно, занимали столы. За каждым кто-то сидел, а то даже и возлежал на нем головой, но группе Урбинского удалось найти подходящий столик, за который, предварительно освободив его от использованной посуды и освежив поверхность влажной тряпкой, и расселись. - Привыкай, вьюноша, к самообслуживанию, - изрек Музыка, - тут тоби, бачиш, не столица. Хотя, може, ты заклинание какое знаешь, практически полезное, чтобы раз - и все готово. - Ничего, не рассыплюсь, - парировал Магистриан. - А будешь подкалывать, порчу на тебя наведу. Потом не жалуйся. - Тьфу на тэбэ! Магистриан с любопытством оглядывался, рассматривая публику. 'Кто эти люди?' - думал он, но ответа у него не было, потому что он еще не научился определять местных с первого взгляда, кто есть кто. Но, удивительно, те лица, которые он видел вокруг, вне зависимости от степени их утомленности или просветления, эти лица ему нравились. Здесь не было ни тени столичного притворства, никто не играл роли, все были именно теми, кем казались, - собой. - Что будем заказывать? - спросил он Урбинского. - Да, собственно, выбора здесь нет. Поэтому будем потреблять то же, что и другие. - Увидев, как вытянулось лицо молодого товарища, он хохотнул и хлопнул его по плечу: - Поверь мне, тебе понравится. Пошли, поможешь! Поднявшись, он наказал Музыке: - А вы стол стерегите! Они подошли к стойке, за которой хозяйничал рослый седой бородач в свитере и синем летном комбинезоне. Невозмутимо он смотрел на прибывших. - На троих, пожалуйста, - сказал Урбинский. Бородач понимающе кивнул и тут же выставил на стойку перед собой тарелку с нарезанным крупными ломтями хлебом, не менее пол буханки, и еще одну, такую же, со столовыми приборами. Маг отнес тарелки на стол, а когда вернулся, на стойке уже красовались откупоренная пол-литровая бутылка зеленого стекла и другая, двухлитровая, пластиковая. Столовая, без газа, прочитал он на этикетке. Следом рядом с бутылками появились три граненных стакана и блюдце с куском желтого сливочного масла. Достав все это, бородач отошел в угол, где на утвержденном на обычном столе таганке кипела огромная, ведра на два, алюминиевая кастрюля, в которой, источая одурманивающий аромат, кипело некое варево. От запаха у Магистриана громка заурчало в животе, так что даже Урбинский усмехнулся: - Голоден, как зверь, Да? Я тоже. Потерпи немного, сейчас поедим, - пообещал он. В кастрюле варились пельмени, причем, без остановки, то есть процесс был непрерывным. Готовые всплывали на поверхность, их тут же собирали шумовкой и раскладывали по тарелкам, который тут же по рукам расползались по залу. Следом, не тратя времени, достав из морозилки, засыпали в чан новую порцию медвежьих ушек. Изредка доливали в кастрюли воду и бросали лавровый лист. Или что-то другое, никто не знал, что именно, отчего пельмени приобретали этот волшебный вкус и запах. Бородач одну за другой поставил на стойку три большие тарелки, на каждой из которых маленькие округлые пельмени лежали парящей горкой. Магистриан сглотнул слюну. - Перец на столе, закончится, скажите, я дам еще, - завершил выдачу заказа бородач. - Сколько с нас? - спросил Урбинский. - Вы что, уже уходите? - Нет, мы только пришли. - Ну, так... - буфетчик повертел растопыренной ладонью. - После разберемся. За столом Урбинский разлил по стаканам из зеленой бутылки. - Ну, давайте, выпьем за успех нашего предприятия! Взяв стакан, Магистриан неосмотрительно глубоко втянул воздух, нюхая напиток, и задохнулся, заморгал заслезившимися глазами. - Уф! Что это? - То, что надо! - ответил Урбинский весело и продемонстрировал наклейку на бутылке: - Спирт питьевой! Что, не пробовал такого? - Честно говоря, нет, никогда. Да я вообще не особо. Не по этим вопросам. - А по яким ты вопросам? - загоготал Музыка. - Давай, не дрейфь, смакуй! - Да, выпьем, - поддержал коллегу Урбинский. - В питии огненной воды раскрывается сокровенный характер человеческий. - Правда? И який же у меня характер? - Не о вас теперь речь, Музыка! С вами все ясно. А вот нашего молодого коллегу я в деле, так сказать, еще не видел. Хочу посмотреть. - Ну, тоди вздрогнули! Сдвинули стаканы. Видя нерешительность Мага, Музыка поделился опытом: - Зробы выдох и ковтай все единым глотком. И зразу водой запий. Не бойся, це легко. Давай! Действуя по инструкции, Магистриан резко выдохнул и, зажмурившись, вылил в рот содержимое стакана. Однако одним легким глотком не получилось. Спирт застрял в горле, не желая проходить дальше, и мгновенно высушил изнутри язык и щеки, точно заменив эпителий жестким, хрупким пергаментом. Еще он обжег горло и связки, так что Маг замер с раскрытым ртом, не имея возможности ни вдохнуть, ни проглотить эту чертову спиртовую пробку. Но как-то все же проглотил, и тогда, обретя возможность двигаться, он схватил бутылку с водой и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. И вот после, залитая водой, в желудке мягким байковым шариком взорвалась спиртовая бомба. Взрывная волна достигла мозга и наполнила его принесенной ватой, клочками травы, пеной, - чем-то таким, отупляющим. Ему показалось, что его ударили по затылку войлочным молотком, плотно, так что уши заложило и в голове зашумело. - А теперь пельмешки! Быстро! И много! Пельмени были божественно вкусны, тем более в растопленном сливочном масле и с небольшим количеством черного перца. Ничего более чудесного и лакомого Магистриан не едал, это он знал совершенно точно. Ну, то есть, прямо сейчас и узнал. Однако первый десяток этих магических удовлетворителей сокровенных желаний чрева через испытавшее спиртовой стресс горло прошли с трудом. Когда попустило, и даже слегка повело, он, хрипя обожженными связками и указывая на зеленую бутылку, заявил: - Нет! Вот этого я больше - нет! - Отчего так? - озадачился Урбинский. - Не мое! - Молодежь смакуе лимонад! - И пельмени! Очень вкусные, ничего подобного я раньше не ел. - Разумеется, из оленьего мяса ведь. Где еще, как не здесь, вы могли бы отведать оленины? Ну, как желаете. Налегайте на пельмени, а мы с Музыкой, с вашего позволения, продолжим. Магистриан съел одну за другой три полных тарелки пельменей. И съел бы, без сомнения, еще, если бы мог. То есть, желание еще было, неутоленное и неиссякаемое, но вот физическая возможность его удовлетворить исчезла. Маг осторожно отложил вилку в сторону и, стараясь не нарушить хрупкое равновесие довольства, откинулся на спинку стула. Он расслабился, и тогда ощутил, что мир пребывает в гармонии, как вовне, так и внутри него. Это было невероятно светлое, полное всеобъемлющее чувство. Много ли человеку надо, для счастья, подумал он. Всего-то три тарелки пельменей. Не больше, не меньше. И ложку масла, да щепотку перца. И под них глоток спирта питьевого. Он рассмеялся. Нет, расширять список удовольствий не стоит, хватит того, что есть. Коллеги его, между тем, с таким же рвением и тщанием пустились во все тяжкие пельменного чревоугодия. Но под водочку, которая появилась на столе на смену зеленой бутылке, Магистриан не заметил, когда. И тут была одна странность. Они наливали, чокались, говорили 'будем!', выпивали и вновь принимались за пельмени, накалывая по одному на вилку и длительно, до консистенции бульона, его пережевывая, с остановившимся взглядом, но при этом совершенно не разговаривали друг с другом. Разговор то ли не вязался, то ли не о чем было говорить в принципе. Что и было странно, поскольку алкоголь развязывает языки всем. Что у трезвого в голове, то у пьяного на языке, да. Но, быть может, в голове у них было то тайное, что нельзя выбалтывать ни под каким видом? Магистриан отмахнулся от этой мысли: ерунда какая-то! - Эх, хорошо! - покончив, наконец, с пельменями, откинулся от тарелки и Урбинский. - Нет, правда, хорошо! Лицо его раскраснелось, глаза, тоже покрасневшие, стеклянно поблескивали, он топорщил усы в улыбке и выглядел вполне себе довольным всем. Музыка, опершись на стол локтями, елозил по тарелке последним насаженным на вилку пельменем, стараясь собрать на него остатки масла до последней капли. Усы его не топорщились, а обвисали едва не до поверхности, во всяком случае, так казалось. В ответ на слова Урбинского он вскинул голову, блеснул на него глазами, раскрыв тем самым, где скопилось употребленное им масло, и провозгласил: - Непогано! После чего стянул зубами пельмень с вилки и зажевал, медленно, со смаком, как свободный во всех своих проявлениях человек. Урбинский, улыбаясь, с благосклонным вниманием наблюдал за апофеозом пиршества в исполнении коллеги. Дождавшись, когда тот облизал вилку и с некоторым все же сомнением, но положил ее на стол, он сказал: - Ну, что? Думаю, не ошибусь, предположив, что все наелись. И напились. Пора переходить к следующему акту нашей предэкспедиционной подготовки. - Какому еще акту? - выразил непонимание Магистриан. - Половому! - несколько громче, чем следовало, пояснил Музыка и жиденько, струйкой захихикал. - Старый воин - мудрый воин, - поддержал коллегу Урбинский. - Но все же не стоит сводить общение с женщинами только лишь к физиологии. Это процесс больше духовный и возвышающий... - То-то вы досыть неженатый. - Да, каюсь, так и есть. Не могу, знаете, остановиться. И определиться не могу, выбрать между хорошим и еще более лучшим. Что совсем не мешает мне чувствовать в полном объеме, видеть, слышать и осязать. Полагаю, перед походом нам всем не лишним было бы подзарядиться. Или оторваться, это уж как кому. Вот, кстати, эти дамы как будто специально для нас предназначены. Не находите? Все посмотрели в указанном направлении. Три девицы, три жрицы, явно из местных, может, благодаря этому колориту похожие между собой, как те же пельмешки, только что вошли в буфет и, остановившись у стойки, рассеянно оглядывались. Не растерянно, а именно так, будто еще не решили, чем займутся, а в буфете оказались, может, и по недоразумению. - Ну, право же, право же, вот, что нам нужно! Вы как, коллеги? - Я пас! - неожиданно и недвусмысленно отказался Музыка. - Я якщо Ганне Мыколаевне и изменяю, так тильки з циею жинкою. И он огладил стоявшую перед ним бутылку водки. - А и правильно! - согласился Урбинский. - У каждого свои предпочтения. А вы как? Магистриан неопределенно пожал плечами. Он, собственно, и сам не знал, чего бы ему хотелось помимо того, чем уже обладал. И вообще, в плане выбора женщины он имел привычку понаблюдать и тщательно прицелиться. Как оказалось, начальник его Урбинский придерживался других, противоположных принципов. - В стране мужиков, голодных сексуально, где каждая женщина, тем более - свободная женщина, на вес золота, а то и ценой в жизнь, принцип только один: не раздумывай. Или, иными словами, не зевай. Девиз: буря и натиск! Я пошел. Кто желает - за мной! Он с шумом отодвинул стул и, лавируя корпусом между столами и сидевшими вокруг них поедателями пельменей, направился к цели. Вопреки предсказаниям Урбинского о жесткой конкуренции за ресурс, никто из посетителей буфета мужского рода не бросился ему наперерез. Женщины, заметив активный и действенный к себе интерес, воззрились на приближавшегося к ним Урбинского, причем, как показалось Магистриану, довольно доброжелательно. Девицы, как уже упоминалось, по виду были из местных. Собственно, откуда здесь другим взяться, Имдига, чай, не курорт и не туристический центр. Тем более удивительно, что никто не выразил радости по поводу их появления в месте общепита, никто не поприветствовал, не окликнул, не потянул за свой стол. Значит, местными они были вообще, но не здешними, не поселковыми. Странно, размышлял Магистриан, откуда же тогда подруги прибыли? Подруги были похожи между собой, как сестры, да и одеты в одинаковые одежды, мягкие замшевые сапожки, заправленные в них такие же замшевые штаны и сверху длинные куртки. Пельмешки, как было сказано. Отороченные мехом капюшоны откинуты назад, открывая аккуратные головки с гладко зачесанными назад смоляными волосами. Лица... С лицами все в порядке, решил Магистриан после секундного наблюдения. Более, чем. Но он заметил и другое. Одна из девиц, как это часто бывает среди подруг, все же выделялась из общего ряда. И куртка ее была отделана более тщательно и замысловато, и мех на оторочке был другим, и в волосах сверкала какая-то, похожая на диадему, заколка необычная, да и держалась она как-то по-особому, так, что сразу притягивала к себе внимание. Магистриан подумал что, если бы пришлось, несомненно, из трех выбрал бы именно эту. Ничего удивительного, что и Урбинский, имея глаз наметанный, первым делом подкатился к ней. Но, как видел следивший неотрывно Маг, женщина улыбнулась ему несколько высокомерно и покачала головой. Нисколько не отчаявшись, Урбинский тут же обратился к ее подругам и через минуту, оживленно разговаривая и смеясь сквозь усы, попеременно склоняясь то к одной, то к другой, держа обеих под ручки, вывел их из буфета. Вот уж действительно, буря и натиск! А кто бы подумал! Оставленная в одиночестве красавица проводила подруг долгим взглядом, а когда они скрылись, она резко обернулась и посмотрела Магистриану прямо в глаза. Глаза в глаза. И это не было случайностью, а именно целенаправленным действием. Взгляд ее действовал магнетически, манил, призывал. А потом она так игриво вздернула левую бровь, мол, ну, что ты, мальчишка, дрейфишь? И все. Магистриан почувствовал, что та двойственность, что была присуща его существу всегда, но лишь намечалась, едва обозначалась моментами, теперь оформилась окончательно. Светлое и темное, верх и низ разошлись, и между ними торчали лишь кривые прутья оборванной арматуры. Был тот, который любил Нику и ни за что бы не изменил ей ни с кем, и был другой, которому жгучая брюнетка как раз больше была по вкусу. И этот другой подвинул первого в сторону и, зарычав, поднялся во весь рост. Подойдя к женшине с диадемой, он положил руку ей на талию и притянул к себе. Она легко подалась вперед, прижалась к нему твердеющей грудью, с близи, запрокинув голову, еще демонстративно, ничуть не смущаясь, рассмотрела его лицо, как бы оценивая в последний раз, не ошиблась ли в выборе. - Ну, вот и ты, - сказала исполненным темной силы голосом. - Пошли, посмотрим, на что ты способен. В ответ Магистриан снова зарычал. Перед уходом он взглянул в зеркало и в отражении не узнал себя. 2.7. Персональный песец Проснулся Магистриан оттого, что кто-то тряс его за плечо. - Просыпайся! - узнал он голос Урбинского. - Ну же, давай, просыпайся! 'Что он здесь делает? Какого черта ему надо?' - подумалось Магу с неудовольствием. Телом он находился в состоянии устойчивого равновесия, а вот перед глазами продолжал мелькать странный, завораживающий калейдоскоп, будто забытый проектор из какой-то прихоти высвечивал на стену кадры закольцованной кинопленки, отрываться от созерцания которых совсем не хотелось. Он сделал над собой усилие, попытавшись собрать воедино растекавшиеся по сторонам мысли, и когда это ему в какой-то степени удалось, частота мелькания картинок, бег этой ленты замедлился, и тогда он смог кое-что разглядеть. Или вспомнить. Видите ли, он не вполне был уверен, было или не было - то, что он вспомнил. То есть, он вспомнил сон, или реальность, на него похожую? Что это было? Он мучился распознаванием, а Урбинский ему мешал, продолжая дергать за плечо, и тогда он от начальника отмахнулся. - Ну, погодите вы! Перестаньте! Сейчас, сейчас... Глаза он все не решался открыть, потому что свет вокруг был слишком ярок. Лучи узкими лезвиями проникали под веки, едва только он давал им слабину. К свету еще надо было привыкнуть, постепенно. - Минутку! - попросил он. - Глаза болят. Одну из мелькавших перед внутренним взором картинок ему удалось-таки ухватить. За что? Не важно. Он вцепился в нее, и то ли остановил, то ли полетел вместе с ней, но не выпускал до тех пор, пока не разглядел, пока не вспомнил, не распознал. Воспоминание, правда, случилось пока лишь на физическом уровне. Но как случилось! Он увидел свечение розовой кожи, ощутил ее тепло и бархатную мягкость, а потом заметил и все остальное. Разметанные по подушке, точно лоскуты ночи, смоляные волосы, глаза, эти провалы в бездну, и тело, жадное, ненасытное, умелое. Едва взгляд памяти опустился ниже, и кончики пальцев вспомнили это ощущение скольжения, и тепла, и проникновения, как вспыхнуло и все остальное, что владело им последнее время. Магистриан вдруг осознал, что лежит на спине, причем совершенно нагишом. Он почувствовал неловкость, и стыд, поскольку никогда не имел обыкновения спать таким образом, даже летом, и стал шарить вокруг себя рукой, пытаясь нащупать одеяло, или что-то такое, чем можно было бы прикрыть вдруг выстрелившую в небо эрекцию. - Ого! - удивился и оценил увиденное Урбинский. - Простите... - Магистриану наконец удалось ухватить рукой покрывало, или что там было, он потянул, но, оказалось, что лежит на нем сам, и ткань не поддавалась. Он попытался приподнять таз, чтобы извлечь, наконец, ее, но вышло совсем неудачно, поскольку то, что он пытался скрыть, тяжелое и неудобное, стало неуправляемо мотаться из стороны в сторону, точно кегля на пружине. В конце концов, ему пришлось спустить ноги на пол и сесть на кровати, лишь после этого он смог прикрыться. - Простите, - повторил он еще раз, для чего предварительно понадобилось облизать пересохшие губы, - как неловко получилось. Стыд какой! Срам! - Напротив! - возразил Урбинский. - Я бы сказал, что гордость. Есть чем гордиться, да. Что живо, то естественно, и лишь мертвые сраму не имут. В таком вот аспекте. Мы все, знаете ли, попадаем в ситуации. - Да ну вас! Могли бы подождать, пока я в себя приду. - Не мог! Потому что ждал уже долго, и времени на ожидание совсем не осталось. - Что значит, не осталось? В каком смысле? - Потом разговоры! А сейчас давайте в душ. Быстро! Придерживая Магистриана за плечи, Урбинский довел его до душевой комнаты и буквально втолкнул туда. - Душ! - провозгласил он безапелляционно. - И лучше холодный! Когда через четверть часа, посвежевший, обмотанный по пояс полотенцем Магистриан вернулся обратно, форточка оказалась распахнута настежь, и по комнате гулял бодрый нордический ветерок. Маг передернул плечами. - Закройте окно, имейте совесть! - воззвал он к Урбинскому. - Нормально, нормально! - откликнулся тот. - Здесь надо как следует проветрить. К тому же, быстрей в себя придете. - Но фрамугу все же прикрыл. - Я и так уже в порядке, - буркнул Магистриан. - Вот и прекрасно. Одевайтесь, коллега, я отвернусь, чтобы не смущать вас. - Спасибо, признателен. Урбинский отвернулся к окну, за которым открывался широкий вид на бухту. Непогода улеглась, светило солнце, а след Утекая на водной глади, как явствовало из картинки, простыл. - Что за спешка-то? Что случилось? - спросил Магистриан. - А вы что, действительно ничего не помните? - встречно полюбопытствовал, не оборачиваясь, Урбинский. - Ну, почему, ничего... - замялся Маг. - Так, в общих чертах - Тогда я освежу, так сказать, вашу память. В общих чертах. Вы, надеюсь, помните, что ушли из буфета с женщиной? Магистриан это помнил, но весьма странным образом, так, будто произошло все с кем-то другим, не с ним, но как-то частично перешло и к нему тоже. - Я лучше припоминаю, как вы прежде ушли с двумя, - сказал он. - Правда, так и было! - откликнулся Урбинский. - И было, доложу я вам, в высшей степени хорошо. Превосходно! Я бы сказал, перфектли! Никогда не думал, что в таком месте, как Имдига, можно получить такое невероятное наслаждение. Причем - двойное. Два в одном, знаете ли, с поправкой, разумеется, на вектор. Но речь все же не обо мне. А о вас, мой юный друг. - Не понимаю, что вы все на меня разговор переводите. Какая-то, простите, предвзятость прослеживается. - Еще какая предвзятость, коллега. - Почему? - Потому, что я со своими девицами отдыхал ночь, всего-то, а вы - трое суток не останавливаясь. - Трое, чего? - Суток, дорогой, суток. Вы куролесили со своей подругой трое суток. Причем, куролесили, это довольно мягкое определение. Шум стоял такой, что... К счастью, люди здесь проживают очень терпеливые. А я вот однажды ночью не выдержал. Музыка, понимаешь, за стеной гремела, никак заснуть не мог. Откуда, кстати, музыка взялась? Нет, вроде, нигде, музыки. - Не знаю. Она, женщина эта, видимо, включила как-то. Или с собой принесла. Не помню. - Короче говоря, постучался я к вам деликатно, но ответа не добился. Я громче постучал. А потом потрогал ручку. Дверь оказалась не заперта, и я вошел. Верней, сунулся только, наполовину. И то, что я увидел! Поверьте, я человек бывалый, в некотором роде, но был ошеломлен увиденным. Эта женщина, прекрасная, прекрасная, как восход луны на ночном небе, правда, и совершенно, замечу, обнаженная. Огромные сияющие глаза, распущенные черные волосы. Я бы отметил, что женщина эта ничем не хуже, а то и покруче будет той вашей крали, из Сальви-Круса, только несколько в ином плане. Совсем в ином плане. Она взглянула на меня, но, скорей всего, не увидела, поскольку пребывала в каком-то трансе. И вы рядом с ней, в таком же неглиже, то есть, абсолютно голый. Вы оба, будто связанные воедино магнетически, исполняли какой-то невероятный танец, я бы сказал, ритуальный, и этот ваш жезл великолепный, торчащий, как у сатира, выписывал магические фигуры в пространстве. Туда-сюда, туда-сюда! Чем она, мой друг, вас опоила, чтобы добиться такого эффекта? Такой силы? Хотелось бы узнать, не поделитесь? Несмотря на то, что Урбинский говорил все время глядя в окно, да и Магистриан стоял к нему спиной, тем не менее, при последних словах старшего коллеги его бросило в жар. - Ну, и что же вы? - спросил он после долгого выдоха и принялся растирать щеки. - А что я? Дама, как я уже сказал, меня даже не заметила, а вот вы оглянулись и так, знаете, зарычали, что я почел за благо убраться восвояси. Поскольку спать в таком шуме и пытаться нечего, я отправился в буфет, где присоединился к Музыке. Где мы с ним продолжили накачиваться спиртом-ректификатом. - Ну и что? - нашел оправдание Магистриан. - Подумаешь, погуляли. Все равно непогода. Буря, все такое. - Какая буря, дорогой? Буря прекратилась на другой день после того, как началась, вы же с девицей трое суток кувыркались безвылазно, а потом еще двое отсыпались. Итого, почитай, неделя прошла. - Не может быть! - Не может, согласен. Но было. - И что же теперь? - А ничего. Сейчас надо Музыку из буфета эвакуировать. Мне одному не справиться, так что давайте, одевайтесь и пойдем. - Он что же, до сих пор в буфете? - Да, представьте. - Ой! - Одни, знаете, пьют, чтобы напиться, другие, чтобы забыться. Наш Музыка из вторых. Он в своем питии, похоже, добрался до стадии, в которой напрочь позабыл про свою Ганну Мыколаевну, и возвращаться, боюсь, не хочет. Вы готовы уже? Тогда пошли. Пропуская в дверях начальника вперед, Магистриан уловил исходивший от того тяжелый спиртовый дух, именуемый в ненаучных кругах перегаром. - Вам самому надо бы того, душ принять, - осторожно подсказал Маг. - Я уже был, что же вы думаете? Вообще, мне просто выспаться надо бы. Я, знаете, к первой категории пьющих, а точней - употребляющих, отношусь, то есть, предел имею и осознаю. И когда его достигаю, останавливаюсь. А таким, как Музыка надо все время поддавать еще, чтобы память, или реальность, от которой бежишь, опережать хотя бы на шаг. Классический уход. Пока шли коридорами гостиницы, в голове Магистриана все крутились слова Урбинского, когда он сравнивал Нику и эту, темненькую. Странно, но они не вызывали у него ни возмущения, ни протеста. Наоборот, он начинал понимать, что свет и тьма суть разные, но равноправные части одного явления, и он не готов был отказаться ни от того, ни от другого, поскольку одной части его души требовалось больше света, а другой почему-то необходима была темнота. Магистриан пытался вспомнить имя женщины, с которой провел эти безумные дни. Он удивлялся и, честно говоря, был обескуражен, потому что такого, чтобы он забыл имя подружки, с ним никогда не было. Да он бы и плюнул, и не стал бы вспоминать, ей-богу, но тут какая-то история с ее именем была связана, отчего он думал, что вспомнить его важно. И эта история поможет, подстегивал он себя, надо лишь вспомнить ее. Вообще странно, такой провал, ведь они не пили ничего совершенно, в смысле, спиртного. Но вот чай какой-то был. Или травка. Откуда? Она заваривала? Как же ее?.. И вдруг, как вспышка в мозгу: Ада! - Как твое имя? - Можешь звать меня Ада. - Ада из ада? - Шутка, ага. Не удалась. - Именно. Ты не представляешь себе, как близок к истине. Он вспомнил, как она посмотрела ему в глаза, словно забралась внутрь черепа, да что там - в самую душу, и ледничок, который ощутил он тогда, вновь прижался к его спине, заставил поежиться. Все-таки что-то вспоминалось, и это хорошо. Он надеялся, что постепенно прояснится все. В буфетной все было так же, как и неделю назад - полумрак, пласты табачного дыма под потолком, приглушенный говорок, пар над чаном с пельменями и бородач за стойкой. Разве что, половина столиков оказались свободными. Но Музыка пребывал на месте, на боевом, так сказать, посту. Хоть и не совсем начеку. То есть от внешнего мира он отгородился оболочкой тела, соблюдая при этом внутренний караул. Урбинский прямиком направился к буфетчику. Тот не удивился, был на удивление спокоен и даже благодушен. - Сколько с нас, по итогу? - спросил начальник, внутренне сжавшись, ибо ожидал сокрушительного удара по кассе экспедиции. - Вы ничего не должны, - сказал бородач и, будто пытаясь скрыть смущение, принялся рукой смахивать со стойки несуществующие крошки. Хотя, какое смущение, о чем мы говорим? - Как так? - опешил Урбинский. - Так. За вас расплатились. - Кто? Когда? Почему? Бородач пожал плечами. - Мне, честно говоря, все равно, кто и почему. Заведение не в накладе, и это главное. - Хотелось бы все же знать. - Говорить не велено. - Странно. - Странно было бы иначе, - загадочно высказался буфетчик и неожиданно подмигнул Магистриану. - А так все нормально. Стол, за которым располагался Музыка, был прибран и чист, но не пуст, если не полагать голову младшего научного сотрудника за пустое место. Голова упиралась в столешницу лбом и носом одновременно, так что на подставленном обозрению затылке хорошо была видна тонзура наметившейся лысины. При этом усы страдальца так же лежали на столе, вытянутые в одну линию параллельно краю, точно кто-то их расчесал специально таким необычным образом. Руки Музыки плетями свободно свисали вниз, упираясь в пол костяшками пальцев. Фигура тоски непреодолимой. - Ну, взяли, - скомандовал Урбинский. Они с двух сторон подняли Музыку со стула, и едва это произошло, как руки того сами собой заходили, задвигались, точно на шарнирах. Во избежание ненужного травматизма, пришлось их жестко ограничить, каждую в отдельности. Музыка что-то протестующе замычал, даже поднял веки и излился из-под них мутью, но буйство его не было длительным, он быстро вновь смежил очи и уронил голову на грудь, вверяя себя судьбе на поруки. Фигура покорности. - В вездеход его, - определил пункт эвакуации Урбинский. Они вывели, а точней, вынесли, будто пальто на вешалке, Музыку из гостиницы, тот едва царапал пол носками ботинок. Там Магистриану пришлось обыскать его, к счастью, ключи от машины оказались в кармане. Немало намучившись, спящего загрузили в кунг, потом собрали вещи в гостинице и расплатились за постой. Последнее обстоятельство после неудачной попытки в буфете Урбинского взбодрило и неожиданно обрадовало. - Вот так-то лучше, - сказал он, выйдя на воздух, - по собственным счетам следует платить самому, сколько бы ни набежало. Ну, садись за руль. - Я?! - А кто еще? Не Музыка же! Я тоже не могу - сам отрубаюсь. - Но я никогда прежде не водил вездеход! И вообще, мы так не договаривались. - Все подразумевалось. Никакая экспедиция без взаимопомощи и взаимозаменяемости ее членов невозможна в принципе. Так что, считай это школой жизни и успокойся. Ведь легковушку же ты водил, там, так сказать, на гражданке? Не соврал в анкете? Я помню, читал. Здесь все то же самое: газ, тормоз, сцепление. - А если гробанусь? - Не гробанешься. Нам главное убраться из поселка, так что езжай потихоньку. Направление общее помнишь по карте? Вот, его и держись. Вдоль реки, думаю, дорог там не много. Думаю даже, всего одна. Вон она там, за домами, отсюда частично видать. Нам, собственно, и дорога-то не нужна, так что не дрейфь. Если что, я рядом. Как устанешь, можешь остановиться, передохнуть. В общем, вперед! 'Вот, черт, не было печали!' - пробурчал под нос Магистриан, забираясь на водительское место в кабине. Мотор завелся с первого раза, и это был добрый знак. Магистриан глубоко вздохнул и отпустил ручник. Медленно, не убирая ноги с тормоза и ожидая каждую секунду срыва, сполз по склону вниз. Не заезжая в порт, где под разгрузку становилось уже другое судно, пустынной улицей поселка проехал до реки и там свернул налево. Машина была тяжелой и мощной, но управлялась легко, Маг подумал, что с этим монстром они, должно быть, подружатся. Как минимум, сработаются. Сидевший справа и чуть сзади Урбинский, видя, что коллега вполне освоился в роли водителя вездехода, расслабился. Что бы он там ни говорил, а переживал, и переживания не давали ему спать. - Вот и хорошо, - сказал, наконец, начальник, разом отпуская тревогу, и махнул рукой: - Давай! Вперед! - И, привалившись в угол кабины, закрыл глаза. Отсыпанная розоватой щебенкой, как и прочие улицы Имдиги, дорога вырвалась из поселка и, цепляясь за берег туманной Инд-яхи, помчалась на северо-восток. Она то отступала от воды иногда и до километра, то подступала вплотную, но, как говорится, не теряла из виду. Ехать по ней было легко, пневматики, с шелестом подминая под себя пространство, создавали ровный успокаивающий шум и гасили при этом встречающиеся неровности полотна, так что тем, кто отдыхал, ничто не мешало. Магистриану спать совершенно не хотелось, и в мыслях не было, хотя, мы помним, еще совсем недавно он бурно выражал недовольство теми, что его разбудили. Теперь же он был возбужден чрезвычайно, во-первых, самим процессом вождения, полностью бесконтрольного и самостоятельного, а, во-вторых, никогда не виданным им прежде северным пейзажем, разворачивавшимся перед его глазами по мере продвижения вперед все шире. Глубина и сам процесс проникновения завораживали. Дорога была практически пустынна, за первые полчаса пути им попалась лишь одна встречная, как показалось Магистриану, вахтовка, но он мог и ошибаться ввиду своей очевидной неопытности. Машина пронеслась быстро, мелькнула и скрылась, как перелистнутая страница, а поднятая ей пыль еще долго висела в воздухе, медленно смещаясь от реки в противоположную сторону. А когда пыль улеглась, стало очевидно, что местность совершенно изменилась. Невысокие горы и сопки, окружавшие Имдигу и составлявшие берег морской губы, сошли на нет, и теперь насколько хватало глаз вокруг простиралась слегка всхолмленная равнина, дальний край которой растворялся в голубоватой дымке. На холмах и взгорках между черными пятнами камней зеленели лоскуты невысокой травы и мхов, а между ними тут и там сияли под лучами солнца островки снежных останцев. Такое оно, северное лето. С инеем на висках. Вдоль реки тянулась полоса редкого леса, сплошь пихты и лиственницы. Полоса эта то расширялась, то сужалась, а то и вовсе прерывалась, и тогда дорога ненадолго выскакивала на самый берег, невысокий и каменистый, чтобы дать Магистриану возможность увидеть воду перед тем, как через несколько минут вновь ее покинуть. Но, несмотря на краткость свиданий, он успевал заметить, что по сравнению с тем, как она выглядела в окрестностях поселка, река сильно изменилась. Она сузилась и уже не казалась такой полноводной, даже близко. Река значительно обмелела, зато течение ее явно убыстрилось, а вскоре на ней появились и перекаты. Через какое-то время дорога резко и недвусмысленно свернула к реке, смело вошла в воду и, преодолев брод, появилась уже на другом берегу. Магистриан остановил вездеход. Нам туда не надо, подумал он. А куда нам надо? Насколько он помнил карту, держаться ему следовало именно этого, правого берега, и так до самого места слияния с Коч-Вожем. Ну, а далее двигаться уже вдоль его правого берега. Немного поколебавшись, преодолев внутреннее сопротивление, потому что не хотелось все-таки уходить с проторенного пути, он осторожно съехал с дороги. Дальше простиралось одно лишь бездорожье, увлекать на которое спящих товарищей значило брать на себя немалую ответственность. Ответственности Магистриан не страшился, впрочем, и безалаберностью тоже не страдал. Посмотрим, как оно пойдет, решил он. Если что - остановлюсь и подожду, пока не проснуться. Тут он мельком глянул на спящего Урбинского и повторил про себя: если что. К удивлению, да и к радости водителя, 'Шаман' отлично держал и бездорожье тоже. Кочки и рытвины, ручьи и небольшие болотца он преодолевал вполне уверенно, правда, скорость передвижения резко упала. Еще бы, сил и внимания такая езда отнимала немало. Промучившись, какое-то время, пока не приноровился, Магистриан дальше вел машину можно сказать, автоматически, и так несколько часов подряд, пока не увидел впереди место, где в Имд-яху вливался сторонний пенный поток. Здесь образовался широкий дугообразный плес, в котором перемешивались, пузырясь и пенясь, светлые и коричневатые струи двух вод, двух рек. По стремнине неслись, вспухая и лопаясь, пузыри и клочья пены, закручивались водовороты. Он не знал других притоков Имд-яхи, поэтому сразу решил, что перед ним Коч-Вож. Место было отмечено на берегу небольшой, но довольно ровной и чистой поляной, поросшей высокой и густой травой, среди которой там и сям горели желтые и оранжевые крупные звезды цветов. Среди этого великолепия Магистриан и решил сделать первый привал. Остановившись, он едва выбрался из кабины, да чуть не осел - ноги, отвыкшие держать тело, подогнулись. Но он ухватился за подножку кабины, выправился и, разминая на ходу затекшую спину, пошел к реке. С каждым его шагом из травы вздымались тучи мошкары. Здесь было их царство, их вотчина, их место охоты и кормления, Магистриан пришел сюда незваным, но желанным. Насекомые, черт возьми, гостю явно обрадовались и все сразу устремились к нему - засвидетельствовать. Приходилось безостановочно размахивать руками, отбиваясь от чрезмерного внимания. От воды тянуло свежестью, а резвый ветер отнес тучи кровососущих прочь, так что немного полегчало. Река, отклоняясь в изгибе к противоположному берегу, образовывала здесь широкую каменистую отмель, на которой Маг с удовлетворением обнаружил множество плавуна, отдельных веток и даже целых стволов деревьев. Пища для костра имелась в изобилии, осталось решить, где лучше его развести. Может, прямо здесь, на берегу? И дрова таскать не придется, и вода под боком, и комаров явно меньше. Так и решил. Сходил к вездеходу за топором и спичками, а, вернувшись, занялся делом. Когда костер разгорелся, и пламя, войдя во вкус предложенного угощения, забилось в яростном танце пожирания органической материи, на отмель спустился Урбинский. Он выглядел растрепанным и заспанным, но отдохнувшим и довольным. - Коч-Вож? - спросил. - Похоже на то. - Он, - подтвердил Урбинский, думая и отзываясь о реке, как о живом существе, - больше некому. Он подошел к потоку и, присев перед ним на корточки, принялся умываться, кряхтя и отфыркиваясь. Потом, черпая воду ладонью и вытягивая к ней губы, напился. - Уф, красота! - восторженно заключил он. - Вода чистая и вкусная! Просто нектар! Вот скажите, где еще можно напиться прямо из реки, не опасаясь за свою жизнь? Нигде больше, только здесь! А ведь когда-то и Слава была такой, - добавил с сожалением. Через некоторое время с берега на отмель сполз, буквально, скользя задом по траве, и Музыка. Был он хмур, всклокочен, не склонен к проявлениям дружелюбия и вообще, едва держался на ногах. Запинаясь о камни и ветки, постоянно хватаясь за нависающий берег, чтобы устоять, он отошел вниз по течению и там, шатаясь и содрогаясь от спорадических приступов крупной дрожи, долго мочился. - Начальник, трэба это, здоровье поправить! - заявил он, вернувшись. - Сухой закон! - отрезал Урбинский. - Вы же знаете. - Так это, особый случай! Пол стаканчика заради спасения життя! - Вон вам, живая вода, - Урбинский кивнул на реку. - Умойтесь и напейтесь от пуза. И будет вам счастье! - Э-эх! - выразил, качая головой, все свое презрение Музыка. - Смерти моей хочете! Он помедлил в расчете на встречное движение со стороны начальства, но быстро понял, что ожидание бессмысленно, поскольку сострадание в его случае не предусмотрено, махнул рукой и отправился в указанном направлении. Там, став перед рекой на колени, он окунул голову прямо в нее, и долго пребывал в таком положении, так что наблюдавшие за ним коллеги даже забеспокоились, не уснул ли Музыка снова. Но нет, минуты через две он восстал, точно кит, в ореоле брызг и с громким вдохом, почти стоном, а потом, как перед тем Урбинский, долго плескался и напивался водой, пробуя на вкус ее, живую. Напившись, тяжело поднялся и, подхватив по пути обломок ствола, подтащил его к костру. Усевшись на то бревно, он протянул к огню руки и какое-то время молча, не мигая смотрел на пламя. - Шо цэ було, хто знает? - спросил он погодя. - Вы о чем? - уточнил Урбинский. - Так це... Запой ось тот. - Ах, вы про это... - У меня никогда ничого подобного не було. Правда, николы - Ну, знаете, что тут сказать... Ваш джин почувствовал свободу и вырвался. - Ага, джин... Як його зваты? - Его имя вам не понравится. Честно говоря, мне тоже кажется странным, и весьма, то, как наша экспедиция началась. - Мистика. - Не мистика, нет, но какая-то, простите, несуразность. - А ось не трэба було маршрута зминюваты. Пошли бы по писаному, бач, и все было бы инакше. - Причем здесь это? Вы что, серьезно думаете, что во всем этом замешана какая-то мистика? Или, прости господи, магия? - Ну, вы же сами сказали, несуразность. - Я просто неудачно выразился. Я хотел сказать, что мы серьезно отклонились от плана. И от графика. - Так и я про то баю. И то ли еще будэ, ось побачитэ. Решили задержаться на этом месте чуть дольше, поскольку всем им требовалось не столько отдохнуть, сколько прийти в себя. Да и поесть горячего не мешало бы. Поэтому сварили шурпу, из тушенки. Кошеварить решительно взялся Музыка лично, остальные безропотно предоставили ему это право - вместе с длинным черпаком, который он принял с таки достоинством, будто это скипетр. Никто не удивился, когда тушенку он выбрал свиную. Шурпа получилась наваристой и на редкость вкусной, наедаясь, каждый оприходовал по нескольку порций, а остатки повар добрал ложкой собственноручно, проскрежетав ей по дну котелка гимн своему поварскому таланту, и после насухо вытер его хлебом, так что по итогу он в помывке уже не нуждался. Однако Магистриан котелок все же вымыл, выдраил с песочком, предвкушая, что на ближайшее время это занятие, мытье посуды, станет его одной из основных обязанностей. И то ведь, Урбинский начальник, Музыка повар, кто остается? Вот, то-то. Он вздохнул и подумал, что просто надо ко всему относиться философски. Как к испытанию, которое надо пройти, и которое рано или поздно кончится. Пока он возился с посудой, на костре в чайнике закипела вода, и тогда прямо в нем заварили чай - Музыка не поскупился, сыпанул их пачки черного. А Урбинский походил по берегу и, вернувшись, бросил туда же какой-то травки. Вообще он, как примечал Магистриан, был в походных делах довольно подкованным. Музыка, кстати, тоже. Ну, что ж, подумал он, будет у кого подучиться. Чай получился чрезвычайно ароматным, пахнул и травой, и дымом, и, собственно, романтикой, и так приятно было держать в руках эмалированную кружку, грея озябшие от холодной воды ладони. Если закрыть глаза и вслушаться в пространство, осознать и впитать в себя окружающий простор со всеми его составляющими потрохами, и соотнестись с ним, настроиться на его волну, можно ощутить то состояние изначального покоя и гармонии, которые в других местах уже не встречаются. - Эх, хорошо-то как! - не выдержав наплыва чувств, выдохнул Магистриан после того, как выполнил все выше предписанные условия достижения блаженства. - Совершенно с вами согласен, коллега, - поддержал младшего товарища Урбинский. Отхлебнув осторожно чая, он сузил глаза от чрезмерной его горячести, поставил кружку прямо на землю рядом с собой и полез в карман за трубкой. И когда он ее раскурил, к общему букету запахов прибавился еще и сладковатый аромат Амфоры. Магистриан потянул носом и зажмурился от удовольствия: эта смесь ему нравилась. - Простор, красота, - продолжил он восторгаться. - Цветы какие цветут по всему берегу, видели? Что, кстати, за цветы, не в курсе? - Похоже на саранки, - сообщил Музыка. После шурпы ему явно полегчало, ну а каждый новый глоток чая вливал в тело дополнительные силы. - Верно заметили, коллега. Похоже на то. - Значит, саранки? - Думаю, все же нет. - Чому цэ? - Желтые, это лилейники, называются красоднев. Ну, а оранжевые - лилия Даурская. Всех их вместе в обиходе называют и саранками тоже. Дело в том, что саранки растут на Дальнем востоке и значительно южней, а в этих местах, и вообще в этих широтах не встречаются. По крайней мере, я ничего такого не слышал. Так что, либо здесь явная аномалия, либо это какие-то совсем другие цветы. - Откуда вы все знаете? - Из кныжок, звистно. - Да, из книг. Кроме того, я бывал в экспедициях в тех местах, где саранки действительно растут. И, доложу я вам, там они украшают всю землю, абсолютно, а не только одну отдельно взятую поляну. - Как интересно. Не успела экспедиция начаться, а мы уже открытие сделали. Надо зафиксировать его, сфотографировать все. - Це добра мысль. Надо действительно сфотографуваты и сарданы ци, и себя на их фоне. - А вот мне интересно, как в реальности мог выглядеть легендарный Нелюбим? Не был ли он похож на саранку? - Тю! Ну, ты хватил. Цэ ж сказочка! Ниякого Нелюбима николы не существовало. А легенда дийсно красивая. Але ж тильки легенда. Нам трэба було варианты цього сказания пошукать там, где люды живуть, а не тащиться непонятно куды. - Я с вами, коллега, не согласен. Пока это только легенда, это, правда, но ведь в основании каждой легенды лежит некий факт, что-то такое, фундамент, на котором легенды и мифы строятся. Вот этот факт интересно было бы обнаружить. Выявить, так сказать, и обнародовать. Ввести в научный оборот. А сказочки мы после и послушаем, и запишем. Что касается вашего вопроса, юноша, мой ответ - не знаю. И, боюсь, никто не знает. Никаких изображений Нелюбима до нас не дошло, во всяком случае, науке не известно. Может ли он походить на саранку? Вполне. В легенде прямо так и сказано: прекрасный. Завораживающе красивый, и в то же время чуть прохладный и отстраненный, какими и бывают лилии. Таким я его себе представляю. - Отстраненный? Почему вы так думаете? - Потому что должен быть равноудаленным от всех. Таков принцип общей справедливости. - Да, хотелось бы взглянуть на это чудо, хоть одним глазком. - Шо ж тэбэ так разбирает, цэй Нелюбим? - Не знаю. Я же вам говорил, что был знаком с легендой, читал ее еще до того, как с вами познакомился, и уже тогда она меня очаровала. Да, именно так, очаровала. И, знаете, я верю, что все так и было, как там написано. И Нелюбим, и нашествие врагов на Страну, и черные птицы. - Ой, верит он! Смех, да и только. Курам на смех! Магистриан так на Музыку зыркнул, что тот прикусил язык. - Да, верю, - упрямо повторил он. - Только вот не пойму, и мне это кажется более странным, чем все остальное: отчего цветок, дарящий по определению надежду, вдруг зовется Нелюбим? Как-то не вяжется одно с другим, не находите? Как по мне, не подходит ему это имя совершенно. - Вот вы, коллега, молоды, а зрите, что называется, в корень. Видимо, способны тонко чувствовать, различать нюансы. Да, конечно, имя странное весьма. И, возможно, странность имени идет от магической сути цветка, и одновременно указывает на нее. Но нам это понимание пока не доступно. Поэтому я и говорю, что надо искать факты, чтобы понять суть. Сперва факты, а потом красивые сказки. Дорога к верховьям Коч-Вожа заняла у них двадцать один день - считая от поляны с саранками. Местность хоть и была равнинной, но сильно пересеченной, им постоянно приходилось объезжать то вывалы камней, невесть откуда взявшихся в лесотундре, то ямы и овраги, иногда довольно глубокие и забитые снегом, под которым невесть что могло скрываться, и следить за тем, чтобы вездеход не опрокинулся, потому что случись такое - все, экспедиции конец. Им часто встречались небольшие ручьи и болотца, они легко преодолевали водные преграды на больших вездеходовых пневматиках. Относительно легко, потому что так или иначе все требовало внимания и вызывало напряжение. Сама почва, оттаявшая по случаю лета на метр-полтора, как они убедились, была ненадежной, зыбкой, обманчивой. Иногда, направленный на зеленую, покрытую травой и веселыми цветочками лужайку, вездеход неожиданно проваливался в грязную жижу так, что верхушки колес едва выглядывали над ее поверхностью. И, слава Богу, что механизм обладал плавучестью, иначе давно был бы погребен в такой зеленой сверху могилке. Медленно, очень медленно, с трудом вращая колесами, они выбирались из очередной западни. Вести машину приходилось по очереди, причем участвовали все, и это было хорошим выходом и, если угодно, спасением, потому что, будь водитель один, долго бы он в таких условиях не выдержал. Но день все не кончался, и не воспользоваться этим обстоятельством было неразумно. Хотя надо признаться, что бесконечная тряска, и качка, вкупе с беспрерывным завыванием двигателя, выматывали не зависимо от того, сидел человек за рычагами управления или пытался расслабиться на лежанке в кунге. Но все-таки, все-таки. Погода им, в общем, благоприятствовала. Иногда принимался дождь, а то и срывались снежные заряды, но все скоротечные, в основном же светило солнце - мутный желтый глаз, без устали круживший по небосклону. Иногда они забирались в лесок, покрывавший редкой щетиной долину реки, или такой же, стоящий отдельно на каком-нибудь взгорке. Такие обособленные рощицы, как сообщил знавший больше остальных Урбинский, среди местных назывались кустами. Правда местных этих за все время пути они не встретили ни одного, тем более было приятно услышать подтверждение, что они здесь таки есть. Оказавшись на твердой земле, они порой устраивали длительный привал, разводили большой костер и готовили на нем еду. Музыка, собственно, и готовил. Магистриан брал ружье и шел на охоту, и никто у него это право не оспаривал, потому что, по сравнению с другими, охотником он оказался удачливым, и никогда не возвращался к бивуаку без дичи, зайца или куропатки. Надо сказать, что за время пути все намучились и были раздражены до крайности, что понятно и неизбежно. Такова человеческая натура, при повышении напряжения начинает искрить. А если рядом оказывается другая искрящая сущность, а то и не одна, то разряд между ними практически неизбежен, и может привести к катаклизму. Им же, к счастью, до поры удавалось этого избежать, именно потому, что каждый занимался собственными делами и не лез к другому. Они и разговаривать между собой стали значительно реже, лишь по необходимости, что тоже способствовало оздоровлению климата в их мини коллективе. В свободные от управления 'Шаманом' часы Магистриан либо смотрел в окно, впитывая глазами плывущий за ним почти неизменный пейзаж, либо бросался на лежанку в надежде уснуть. И иногда его надежда осуществлялась. Но глядел ли он в окно, или спал, перед его глазами, где-то на втором плане, а то и на первом, постоянно возникали два лица, Ника и Ада. Белое и черное. Было удивительно, что эти две женщины, две личности стояли теперь вровень, занимая в его душе практически одинаковое место. И если с Никой все было ясно, так во всяком случае ему казалось, то с этой, темненькой, не ясно было ничего. Кто такая, откуда взялась? Что вообще значила эта встреча, а ведь она что-то значила, он был уверен, он чувствовал это. Как и слова, сказанные ей перед уходом. 'Надеюсь, когда придет время, ты вспомнишь, что было между нами. И сделаешь правильный выбор', - сказала она. И, наклонясь, поцеловала поочередно каждый его глаз, подарив им ночь. И вот теперь он думал: какой выбор предстоит ему сделать? Между кем и кем? Или, между чем и чем? В голове возникали смутные предположения на этот счет, но он гнал их прочь, не желая вовсе верить в необходимость и неизбежность выбора. Лучше уж пусть все идет, как идет. А однажды за ними увязался песец. Вот как это случилось. К концу первой недели пути они устроили привал, в тот раз снова на берегу реки. Настоящих рыбаков среди них не оказалось ни одного, но не попробовать местного хариуса, как сказал Урбинский, было преступлением. Оставив Музыку заниматься костром, они с Магистрианом на пару взяли удочки и отправились ловить рыбу. 'Это просто, - убеждал себя и спутника Урбинский. - Забрасываешь и вытаскиваешь. И больше ничего', 'Ага, просто. Как? - гадал про себя младший по рангу, - На что ловить-то? У нас даже никакой приманки нет'. Но с наживкой вопрос решился быстро и действительно просто. Урбинский, видимо, все-таки что-то знал про эту рыбалку, больше туману на себя напускал. На берегу он перевернул несколько больших плоских камней, лежавших наполовину в воде, и с нижней стороны каждого собрал по небольшому количеству похожих на продолговатые грязные раковины образований. - Это ручейник, - пояснил он. - Личинки. Хариус на них берет исключительно. Смотрите и учитесь. - Он осторожно раздавил пальцами один из глиняных домиков и вытащил из его обломков жирного белого червяка. Надел не верящую своему счастью наживку на крючок и выдал последние инструкции. - Глубину устанавливаем небольшую, чтобы крючок за дно не цеплялся. Бросаем под камень, рядом с перекатом, во-он туда, и следим, как поплавок спускается вниз по потоку. Рыба здесь берет резко, жестко, намертво, так что, как увидишь поклевку, сразу подсекай. Вот так! Оп! И он тут же вытащил первую пятнистую рыбешку, растопырившую крыльями все свои плавники и неистово бьющуюся в воздухе, будто желая взлететь. - Ух ты! - восхитился Магистриан. - Кажется, что действительно просто. Я тоже хочу! Они быстро надергали еще десятка два хариусов, и вскоре по окрестностям потянуло одуряющим запахом наваристой ухи. Музыке отлично удалась его фирменная, как он объявил, двойная уха. Остатки первой закладки рыбы он выбрал из котелка большой шумовкой и, не слишком заморачиваясь, вывалил под недалекий куст. И вот под этим-то кустом у остатков рыбы и появился песец - в тот момент, когда они сами наслаждались свежесваренной юшкой. - А цэ що такэ? Ты дывы! - изумился вдруг чему-то небывалому Музыка и тут же перешел на свистящий шепот. - Ось я ему! Отставив в сторону миску с ухой, он потянулся за ружьем, которое было прислонено к дереву в аккурат между ним и Магистрианом. - Оставь! Оставь! - остановил Маг Музыку. - Что сразу за ружье хвататься? Кто это? - Это песец, - пояснил, оглянувшись, Урбинский, который был так поглощен ухой, что не замечал, что происходит у него за спиной. - Маленький северный зверек. - Ось и песец к нам прийшов, - мрачно изрек Музыка. - Пидкрався незаметно. Трэба шкурку добыть. - Бесполезно, Музыка. Он сейчас в процессе линьки. - Тогда хоч бы шугануты, а то будет у нас красть. - Да пусть ест, что тебе, жалко, что ли? Все равно отбросы. - Ось побачитэ, будэ красть. - Пусть! Замерший на время, пока решался вопрос о допуске его к ресурсам, да и вообще, можно сказать, о его жизни и смерти, песец понял по смене интонации и громкости разговора, что решение для него принято положительное, после чего приблизился к рыбным остаткам и осторожно, даже деликатно, принялся крошить их своими острыми зубками. Смотрел при этом он почему-то прямо на Магистриана, неотрывно, и тот, доедая свою порцию ухи, все время видел над краем миски этот направленный на него глаз-бусину, и ощущал, что между ними завязывается и с каждой минутой делается крепче особая двусторонняя связь. Странное чувство. Как ни удивительно, но Музыка в отношении песца оказался прав. Нет, он ничего у них не воровал, может быть потому, что не представлялось такой возможности, но после того случая, когда он впервые отведал их рыбки, он все время следовал за экспедицией. В любое время, выглянув в окно вездехода, можно было заметить где-нибудь неподалеку то семенящий мелкими шагами, то пускавшийся в припрыжку этот грязновато-серый клубок шерсти. Иногда, учуяв что-нибудь заслуживающее его внимания, он пропадал на несколько часов неизвестно где, но к следующему привалу был непременно рядом. И то ведь, скорость передвижения вездехода была небольшой, так что даже песцу догнать его труда не составляло. - Ну ось, теперь у нас персональный песец есть, - говорил Музыка мрачно, дергая себя за ус и мечтательно прищуривая один глаз. Наверное, умозрительно он все время держал зверька на мушке, чем-то тот ему все-таки не угодил. Подметив такую опасную заостренность коллеги, Магистриан старался, чтобы экспедиционное оружие, а это помимо охотничьего ружья еще и карабин, на глаза ему не попадалось. Вообще, по мере продвижения к конечной цели путешествия, настроение Музыки заметно портилось. Он сделался раздражителен, и все время бормотал себе под нос что-то неразборчивое, но явно недружелюбное. Нах, нах, нах - так и капало из-под его крючковатого носа под ноги. Магу в этих возгласах и пришепетываниях слышалось без устали повторяемое несложное, но злобное заклинание. А однажды произошел и вовсе исключительный случай. Их бросок по пересеченной местности подходил к концу. Они, судя по карте, уже миновали и каньон Большие ворота, и Чайцынский камень, и даже скалу Большая коврига, вокруг которой Коч-Вож делает крутую петлю, и теперь изо всех сил вглядывались вдаль, пытаясь разглядеть на фоне туманного горизонта отдельно стоящую гору с лысой вершиной - конечную цель всех их устремлений. Но, как бывает в таких случаях, не выдержав напряжения, уснули. Верней, уснули Магистриан с Урбинским, Музыка же, поскольку была его смена, продолжал вести вездеход. И вот, когда спящие проснулись, они не узнали места, в котором оказались. Вокруг, полностью закрывая обзор, стояли невысокие сопки, или холмы, безлесные, покрытые, как и почва под ногами, мелким битым камнем. И никакой реки рядом, на которую при движении они всегда ориентировались. Куда это их занесло? - Где мы? - в один голос спросили восставшие ото сна. Музыка пожал плечами: - А черт его знает! Сам не пойму. - Как мы здесь оказались? - Ну, я побачив якусь гору, и поехал на нее. Думал, гора та, що потрибна. Ехал, ехал и не помитыв, як сюды заехал. - А почему вы меня не разбудили? - Ну, вы так солодко спали. Я подумал - пусть сплять, сам справлюсь. - И что справились? Вижу, что да. Как нам теперь отсюда выбираться? Музыка вновь передернул плечами: - Черт его знает! - Чтобы выбраться отсюда, надо для начала определить, где мы находимся, - сказал Урбинский, доставая компас. - Но, похоже, и этого мы сделать не можем. Аномалия какая-то. И он протянул перед собой прибор, демонстрируя, как на нем беспорядочно крутится стрелка. - Да, ситуация. Следов не найти, чтобы по ним вернуться, камни одни кругом, направления не определить, по звездам не сориентироваться... Сколько же мы ехали? Ого! Пять часов! Около пяти. Что будем делать, Музыка? Как вы нас отсюда выводить будете? - Я?! - Конечно. А кто еще? Вы завели, вам и выводить. - Так я ничого не знаю! - Мне кажется, я знаю, кто нас отсюда выведет, - вклинился в разборку Магистриан. Он указал на сидящего на земле перед 'Шаманом' верного, хоть и ветреного, песца. - Вот он. - Та ладно! - Думаете? - Попробуем. Чем черт не шутит! - Он забрался на водительское сиденье и запустил двигатель. Песец, словно только того и ждал, вскочил и, постоянно оглядываясь, явно проверяя, следуют ли за ним, затрусил по каменистой равнине. - Не можэ буты! - воскликнул совершенно изумленный Музыка. - Можэ! - возразил Магистриан, трогаясь следом за зверьком. Минут через сорок они выбрались в привычного вида лесотундру, через три часа замаячила впереди лысая гора, а еще через два они остановились у ее подножия. Вершина горы, сиявшая издали точно под лучами прожекторов, была укрыта снегом, а сама она до половины поросла лесом, хоть и редким, зато внизу, на самой подошве, росли вперемешку высоченные пихты и ели. Среди них, почти сливаясь с фоном, едва был заметен большой чум, из отверстия в крыше которого завивался прозрачный, как пар, белесый дым. Когда двигатель 'Шамана' смолк, из чума вышел человек. Мужчина, широко расставив кривые ноги, стоял и спокойно ждал, пока члены экспедиции, выбравшись из вездехода, не подойдут к нему. 2.8. Окотэтто, сын Окотэтто - Окотэтто! - выкрикнул мужчина надтреснутым тенорком, когда Урбинский и компания остановились в двух шагах перед ним. Был он ниже всех ростом, но казался шире всех в плечах, выглядел кряжистым и коренастым, точно поросший коричневым мхом валун. Капюшон его малицы был откинут, открывая круглую, как ядро, голову, обтянутую собранными на затылке в хвост смоляными волосами. Плоское лицо, похожее на бронзовое блюдо и столь же эмоциональное, щурилось глазами. Этот прищур можно было принять за улыбку, а можно было и не принимать, поскольку для такого вывода все же было маловато данных. Как говорится, по желанию клиента. - Окотэтто! - тем же тоном повторил явный хозяин чума. - Що цэ таке? - озадачился Музыка. - Не розумию. - Чудно ты как-то говоришь, однако, - высказал встречное недоумение человек в малице. - Не понимаешь по-русски, да? Дуряный, что ли, совсем? - Чому цэ дуряный? - обиделся Музыка. - Зовсим не дуряный. - Так вот потому, что не понимаешь ничего! Я говорю, Окотэтто - имя мое такое. Я тут хозяин, понятно? Все меня знают, а вы не все, поэтому приходится себя называть. - А, так вы чукча? Так бы зразу и сказали! - Никакой я вам не чукча! Я ненец, настоящий человек, европейский и при этом лесной, вообще-то. Как можно перепутать? Про ненецкий унитаз слышали, небось? Это наше изобретение, потом покажу. Теперь понятно? - Чего ж не понятно? Понятно! Здравствуйте, Окотэтто! - Вот, сразу видно умного человека. Не иначе, начальник. Я прав? - Правы, некоторым образом. Моя фамилия Урбинский. Здравствуйте, Окотэтто, еще раз. - Вот и познакомились. Прошу, заходите в дом, гости дорогие. - А вы кто такий будете? - вновь сунулся вперед Музыка. - Ну, раз вас тут уси знають, значить, вы якась важна персона. - Конечно, я важная персона, - согласился Окотэтто. - Я здешний шаман. - Шаман! - заржал Музыка. - Зовсим як наш вездеход. - А вот это не смешно! - Окотэтто наставил на Музыку пистолетом палец, и тот сразу прикусил язык, поскольку пистолет был направлен ему в лоб, а его владелец закрыл один глаз, прицеливаясь. - Я, между прочим, смотритель этого природного парка, Коч-Вож парк называется, если кто не знает. Директор, можно сказать. И еще я хранитель горы. У меня вообще много должностей официальных. Так что попрошу воздержаться. От неподобающих хрюканий и прочего свинства. Спокойно, уважительно, как культурные люди. Вы мне, я вам, договоримся. Понятно? - Вы, Окотэтто, простите нашего товарища, пожалуйста, он... Укачало его мало-мало, укатало. Скажите, как эта гора называется? А то на карте ничего не написано, одни цифры. - Нелюбимка называется, однако. Это все местные знают. - Нелюбимка! - вскричал Магистриан. - Точно так, таки-так. А вы что же, может, и про Нелюбим что-то слышали? - Конечно! Мы, можно сказать, ради него сюда и приехали. Этнографическая экспедиция у нас. И я ее руководитель. - Правда что ли? Не пойму, однако, как вы сюда попали? В смысле, именно сюда, в это место. - Обычно как, по карте. - Нет, нет, по карте, когда обычно, проходят мимо. Я потому и спрашиваю: как? - Вы хотите сказать, что это место заколдованное? - Да нет, не заколдованное совсем. Только заговоренное, поэтому кто бы ни шел, мимо проходит. - Куда мимо? - Не знаю куда. Куда-то. Мимо и все. А вы, гляжу, здесь. Это удивительно, и я удивляюсь. - А, так мы тоже того, заплутали немного. Вот, товарищ Музыка нас завез незнамо куда. - А потом нас товарищ песец незнамо откуда вывел. - Песец, говорите? Какой песец? Ничего про песца не слышал. - Обычный песец, белый, был рядом, сейчас подевался куда-то. Но он обычно далеко от нас не отходит, так что, еще увидите. Мы к нему уже привыкли, прямо член команды стал. Музыка его даже на довольствие поставил. - Чудные речи говорите, однако. Не верится, но, может быть, вы именно те будете, кого я жду. Посмотрим, ладно. Айда в дом, чаем угощать вас буду. Там и поговорим. - Мне надо отойти, - сообщил со смущенным лицом Музыка. - В Ша... В вездеход, надо кое-что забрать. Я скоро. - Ну, давайте, догоняйте. - Далеко только не отходи, а то заблудишься, и никакой песец не поможет, - предостерег Окотэтто. - Вход, если что, вот здесь, можешь не стучаться, входи сразу, открыто. В чуме было сумрачно, тепло и дымно, а пространство освещалось висевшей на шесте керосиновой лампой. Рядом со входом, чуть сбоку, стояла круглая железная печка-буржуйка с короткой трубой, из которой валил дым. На печке сиял натертыми боками большой латунный чайник, вода в нем кипела, извергая из изогнутого носика плотную струю пара, который добавлял атмосфере душной тропической влажности. Дым висел пластом на уровне плеч вошедших, так что им пришлось согнуться, чтобы дышать нормально, а вот Окотэтто чувствовал себя в этом плане вполне комфортно, ему и надо-то было всего лишь слегка наклонить голову. - Зато гнус не донимает, - объявил он пользу от дыма. - Присаживайтесь. Видите, у меня тут все готово к приему гостей, можно сказать, и это будет правдой, что давно вас жду. Вода согрета, чай заварен. Из брусничного листа чай, никто не против? Может, вы голодны? Тогда мяса наварим, это не проблема, но, какое-никакое время потребуется. А? Что? - Я люблю брусничный, - поделился сведениями о себе Урбинский. - Давайте, начнем с чаю. - Очень хорошо, присаживайтесь. Вот прямо здесь. Видите, места специальные? Они расселись на шкуры скрестив ноги по-портняжески, так же и подоспевший Музыка, и Окотэтто раздал всем чай в белых эмалированных кружках, почти таких же, какие были в запасе у экспедиции, только на этих, на каждой, сбоку имелась яркая аппликация, изображавшая какую-нибудь южную ягоду, клубничку, малинку или вишенку. Веселенькие такие кружки. Себе Окотэтто оставил кружку с разрезанным пополам арбузом, взяв ее, и сам присел к гостям. Музыка казался немного странным, как нашкодивший кот в ожидании неизбежного разоблачения и побоев, на что никто, тем не менее, внимания не обратил. Чай, предложенный хозяином, поглотил всеобщий интерес, он был кирпичного цвета, необычайно ароматный и вкусный. Немного вяжущий и с кислинкой - если вы знаете в нем толк. - Чай с лимонником, заметили? - спросил Окотэтто. - Разве тут растет лимонник? - удивился Урбинский, который, очевидно, знал, о чем речь. - Я думал, он только на Дальнем востоке встречается. - Нет, у нас он не растет, но там, где вы сказали, у меня есть друзья, которые меня им снабжают иногда. Засыпают сахаром, знаете как? Урбинский кивнул. - Лимонник возбуждает, спать не будем. - Я немного положил, только для вкуса. Магистриан с интересом осматривался. Еще бы, в чуме, да еще шаманском, бывать ему не доводилось. С удивлением он заметил в глубине, у самой стены угольно поблескивавший плоским черным экраном телевизор. - Да, а что тебя удивляет? Телевизор, что тут такого? - предвосхищая неизбежный вопрос, сам спросил хозяин. - Цивилизация, однако. Я, между прочим, институт закончил, имею высшее зоотехническое образование. У меня и электрический генератор имеется, там, снаружи. С полтычка заводится, между прочим, раз - и я со светом. Новости послушать, кино посмотреть, когда время есть, или книжку почитать - почему нет? Так что, ничто новое нам не чуждо, используем с радостью. Но и традиций своих мы не чураемся. Есть электричество, есть керосиновая лампа, но и масляный светильник на всякий случай тоже имеется. Жизнь меняется, все перемешивается, надо уживаться со временем и успевать за ним, а то ведь можно потеряться в прошлом навсегда. Вот, например, симзы... - Что такое симзы? - Центральный шест в чуме так называется - симзы. Вот он. Раньше на нем только семь голов родовых духов утверждались, да у шамана, у меня, например, еще изображение птицы Минлей имелось. Вон то, видите? А теперь на шест еще и антенну для телевизора или приемника вешают. Прямая польза получается. - И что, хорошо берет? - Нормально, целых три канала принимает. Но мне и одного хватает, чтобы заснуть. Окотэтто подмигнул и сам рассмеялся своей шутке. Смех его, однако, подхватили и другие. Магистриан, задрав голову, смотрел как дым, заворачиваясь вокруг шеста по спирали, уходил в отверстие в куполе. Оглаживаемые этим потоком лики духов, казалось, хмурились, глядя на него сверху, а Минлей так и вовсе будто парил под потолком. - Как же вы тут один без жены живете. - Есть жена, почему? Она в поселке живет, если надо, приезжает. Да и зачем жена, когда важенки есть? Шучу я, шучу, а то еще подумают некоторые, что и в самом деле... А после станут монографии строчить, - и он погрозил пальцем Музыке, отчего тот сконфузился еще больше. - Хотя, оно конечно, что естественно, то не безобразно. Главное - умеючи. - А Минлей, что за птица? - нашелся, как увести разговор со скользкой темы Магистриан. - Волшебная птица Минлей, однако. Очень большая. У него семь пар железных крыльев, когда летит, ветер делает. Работа у него такая, ветер делать, ему ее бог Нум поручил. И гром он тоже делает. А глазами сверкает и молнии пускает, если попадет, испепелит на месте. Но он давно уже не прилетал сюда. - Минлей - он? - Конечно, он. Сын же, бога Нума. - Так он, выходит, злой и страшный? - По отношению к людям проявляет враждебность. Но оно и понятно, учитывая его происхождение. А кто ее не проявляет, скажите? Люди сплошь и рядом сами себе враги. - Так зачем же вы его здесь, у себя дома держите? Если враг? - Потому что хороший шаман умеет Минлея если не победить, то приручить. И тогда он может летать на нем по воздуху, туда - сюда, и обратно. Куда захочет. Стало быть, изображение Минлея есть символ шаманского искусства, мастерства и силы. - И что, вы тоже его приручили? И летали на нем? - Нет, я его ни разу даже не видел. Не повезло мне, однако. А вот прежние шаманы, да, имели с Минлеем дело. И некоторые летали на нем, например, отец мой летал. - Рассказывал? - В общих чертах. Он вообще неразговорчивый был, а такой опыт, как полет на Минлее, знаете, не разглашается обычно, потому что он из личных переживаний состоит, у каждого свой. Иногда такой, что и словами не выразить. - Наверное, это он Нелюбим забрал, верно? Потому с тех пор и не возвращается. - Нет, нет, здесь совсем другая история. Минлей людей не любил, это верно, но он максимум, что мог сделать, это утащить и сожрать одного-другого. Но больше - нет. Потому что без людей он и сам не мог, без людского уважения, почитания и, тем более, без служения. Люди делали подношения, и этого ему хватало для жизни. А то, что утаскивал кого-то, так это для острастки. Тем более, скажу по секрету, забирал Минлей того, на кого ему шаман указывал. Нет, зная, что без Нелюбима люди не могут жить, он никогда бы его не забрал, никогда. Потому что его самого без людей все равно, что нет. Я же говорю, что с тех самых пор его никто больше не видел. - А эти черные птицы, что же они тогда такое? - Это совсем другое. Ну, вы же легенду, должно быть, знаете? Читали, или слышали? Вот, там все сказано. Прилетали с севера, и за ними стояли злые силы. Кстати, не так давно снова они, черные, появились. Я видел. Кружили высоко, никого не трогали. И меня не тронули, даже не пытались. Должно быть, высматривают чего-то. Или кого-то. Выискивают. И это тревожный знак. Ну, вы что, чаю напились? Еще хотите? Нет? Тогда, айда на гору, посмотрим там. Вы же хотели все увидеть, вот, пойдем, покажу. Может, и черных птиц увидим, кто знает, хотя, они днем не прилетают обычно. За чумом между елками Магистриан увидел грубо сколоченный из не струганых досок сарайчик, в котором, очевидно, и хранился хозяйский электрический генератор, тот самый, который с полутычка заводится. Рядом с сарайчиком на земле лежали в свободных позах с десяток собак породы хаски, а дальше, в лесочке, паслись олени. И те и другие при появлении людей насторожили уши, но большего беспокойства не выказали. Видимо, прекрасно они видели, что хозяин спокоен, а, значит, и им волноваться не стоит. Хотя тропа была набита, подъем на вершину, тем не менее, занял довольно много времени. Примерно на половине пути, там, где редкий лес превращался в каменистую, припорошенную снегом пустыню - видимый издалека сияющий купол, - выпитый накануне чай запросился наружу, поэтому все разошлись по сторонам и долго с наслаждением мочились. Ветер подхватил и разнес по округе запах подбродившего лимонника. - Однако облегчились, теперь легче будет. Быстро пойдем, - уверенно сказал Окотэтто. И точно, даже не заметили, как оказались на вершине. Последние метры почти ползли, прижимаясь к поверхности горы грудью, но, став на ноги на макушку, распрямились и тут же задохнулись от восторга. С вершины горы Нелюбимки открывался невероятный простор, и не хватало сознания, чтобы вместить его весь, даже чтобы соотнести себя с ним. Не хватало легких, чтобы сделать полноценный, какой хотелось, вдох. Не хватало сил, да и не было желания, сдерживать эмоции, преимущественно восторг и радость, охватившие восходителей. Им казалось, что они парят, нарезая круги под самыми небесами, забираясь по спирали все выше. И в чем-то они были правы, просто дух их, оставив бренное тело, продолжил восхождение до самого неба, воспарил и возликовал, и не было ему сопротивления, и не видел дух перед собой преграды, ни физической, ни теоретической. Когда же дух, налетавшись, воссоединился с телами, Окотэтто пересчитал присутствующих, все ли вернулись, и, удостоверившись, что все, сказал, охватывая вершину широким жестом: - Ну, вот, здесь все и произошло. Ничего, как видите, не изменилось с тех пор, все осталось как прежде, только снега навалило, да Нелюбима больше нет. Это что касается непосредственно горы. Если же осмотреться кругом, по окоему, видно станет, что вся земля, которая вмещается в обозрение, обезлюдела, превратилась, по сути, в пустыню. Тундра та же пустыня, смотря от чего отталкиваться. Раньше повсюду леса были, луга и реки с озерами, паслись стада, не оленей. А люди строили города и выращивали пшеницу. Теперь же вечная мерзлота на сто метров вглубь и не меряно вширь, растут лишь мхи да лишайники, а человека не встретишь и дым от жилища не увидишь, пока не выберешься за пределы края. Я теперь в этих пределах единственный житель, а больше никого нет. Помолчали, потому что, а что можно было сказать? Природа говорила сама за себя. Настроение людей резко сменилось на противоположное, вместо восторга и радости - подавленность и тоска. - Что, посмотрели? Никто ничего необычного не увидел? Нет? - поспрашивал Окотэтто, и странная в его голосе звучала надежда, будто ждал он услышать в ответ что-то другое, кроме 'нет'. - Нет? Ну, я особо-то и не надеялся, - вздохнул он и махнул рукой: - Айда домой! Чай пить будем. И все понуро, будто и в самом деле оставляли на вершине свою надежду на светлое будущее, потянулись за проводником. Магистриан отчего-то медлил, плелся позади всех. Что-то не давало ему покоя, а на Окотэтто он даже злился. И чего тоску нагоняет, думалось ему? Перед тем, как сделать первый шаг вниз, он еще раз оглянулся, может, чтобы прочней впечатать в память неповторимый вид северной пустыни, и вдруг, словно что-то ему в глаз попало. Так показалось. Он остановился, протирая глаза, а когда вновь посмотрел вдаль, отчетливо увидел яркую рубиновую звездочку чуть повыше вздымавшегося темным валом горизонта. - Это что там светится? - спросил он недоуменно. - Где?! Где?! - вскричал с непонятным воодушевлением Окотэтто и, растолкав оказавшихся позади него Урбинского с Музыкой, вновь взлетел на вершину и встал рядом с Магистрианом. - Где? - Да вон там! - указал Маг рукой направление. Окотэтто совсем прищурил и без того узкие глаза, вглядываясь вдаль, и вдруг взорвался, закричал: 'Я вижу! Вижу!' И неожиданно для всех пустился в пляс, притопывая ногами, а потом бросился обнимать Магистриана, выкрикивая в необычайном возбуждении: 'Я знал! Я знал!' Вблизи стало видно, что лицо его мокро от слез. Поднявшиеся на вершину следом за своим обезумевшим гидом остальные члены экспедиции тоже вперили взгляды в даль темную. - Да, я тоже вижу, что-то там светится и довольно ярко, - подтвердил наличие феномена Урбинский. - Что бы это могло быть? Звезда? Но ведь это же север, верно? Там никакой яркой звезды над горизонтом не может быть. Тогда что? Маяк? - Нет, не звезда! И никакой не маяк! - вскричал Окотэтто. Он оставался чрезвычайно возбужденным, поэтому спокойно разговаривать был не в состоянии. - Это лучше, чем звезда и все, что только может быть на свете! Это Нелюбим! - Да пойдите вы! - выразил разумное сомнение Урбинский. - Я теж бачу цэй вогонь, - определился с визуализацией Музыка. - Алэ ж, должно быть тому какое-то реальное объяснение. Почему видразу - Нелюбим? - Вы не понимаете! - снова выкрикнул Окотэтто и задохнулся от распиравших его чувств. Поняв, что в таком возбуждении разговаривать невозможно, он отвернулся и, отойдя на три шага в сторону, принялся глубоко дышать. Уняв, насколько это было возможно, возбуждение, он вытер лицо широкой ладонью, поочередно под одним и под другим глазом, и вернулся к собеседникам. - Вы не понимаете, - повторил он уже более спокойно. - Это не может быть ничто другое, а только один Нелюбим. Потому что все давно предсказано. - Что предсказано? Кем предсказано? - Теми, кто знает и видит больше остальных. - Шаманами вашими, я правильно думаю? И вы один из них? Ну, это понятно... - Ушедшие в страну предков шаманы иногда выходят на связь и делятся знаниями. Я проводил обряд, совсем недавно, я говорил с отцом, и с другими. Было подтверждено, что предсказание остается в силе, и что надо лишь ждать. Но и было сказано, что все пришло в движение, и что надо быть наготове. - Що ж цэ за предсказание такэ, господи?! - Предсказано, что однажды на гору поднимется человек, который, сам того не зная, окажется видящим. Который один лишь сможет увидеть, где скрывается Нелюбим, и указать на него другим. Собственно, появление видящего мы и ждали все эти годы. - И, типа, зараз дождалыся? - Погодите, вы хотите сказать, что наш друг Магистриан и есть тот самый предсказанный видящий? - Я - видящий? Так-так... - Видящий, да. И еще, между прочим, указующий. - Не слишком ли смелое предположение? - Это не предположение, дорогой друг, а свершившийся уже факт. В той стороне, где ты увидел звезду, ни на земле, ни в небе нет ничего, что могло бы так светить. Понимаешь? Там пустыня, льды до самого полюса. А до тебя ни я, ни кто еще и вовсе ничего не видели. Так что не сомневайся, ты - видящий. - А как же тогда?.. Я не понимаю. В легенде, насколько я помню, говорилось о каких-то горах, и о гнезде черной птицы. Но в той стороне нет никаких гор, ни на карте, ни в реальности. - Это просто. Страна, в которую унесли Нелюбим, она в другой реальности, если хочешь, в волшебной реальности. Можешь называть ее другим измерением и не ошибешься. Поначалу, кстати, та сторона была ближе, и в нее даже можно было проникнуть. И находились, как известно, смельчаки, которые отправлялись на поиски красного цветка. Никто не возвращался, правда. - Кроме одного. - Верно, кроме одного. Этот герой был моим предком, его - на всякий случай - тоже Окотэтто звали. У нас в роду с тех пор всех мужчин так кличут. Отец мой был Окотэтто, а теперь и я. У меня есть сын, он тоже Окотэтто. Так что, это еще и семейная история. - Вот как! Поздравляю! Как, однако, все интересно складывается! Я даже и предположить не мог, что новелла будет иметь такое продолжение. - Я вам уже говорил, что в последнее время в небе вновь стали появляться черные птицы. Они прилетают оттуда, кружат в вышине, а потом улетают в ту же сторону. Я и раньше знал, что это знак, только понять не мог, что он означает, как его расшифровать. Верней, я-то догадывался, но, знаете, когда слишком долго чего-нибудь ждешь, в конце концов, перестаешь вспыхивать от каждого лучика надежды. Порох не только сухим держать нужно, но и смотреть, чтобы не выгорел раньше времени. Они, птицы черные, тоже чувствовали, а может и знали наверняка, что должен появиться видящий. Прилетали посмотреть, не объявился ли уже. Так что, все сходится. - Ну и? Что дальше? - А что дальше? Думать, однако, надо. - От знав я, що нэ трэба було тебя брать. Ой, нэ трэба! - запричитал, с какой-то внезапной ненавистью глядя на Магистриана, Музыка. - Ну, ты попридержись, а то не посмотрю, что гость, - Окотэтто был решителен и категоричен. - Не тронь видящего, он ни в чем не виноват. - Як цэ не виноват? А не трэба смотреть, куда нэ трэба! - Какой же ты все-таки дурень дуряный! Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Я тебе вот что скажу, с вами или без вас, он все равно пришел бы сюда, рано или поздно, потому что видеть и указывать - его предназначение. А может и нечто большее, может, судьба, не знаю. Судьба должна свершиться, предназначение должно быть исполнено. И нет силы, способной предопределенности - любой - противиться, кроме той, которая сама ее и установила. Это понятно? Так что, не плачь, музыкант, не сотрясай понапрасну воздух. Чему быть, того не миновать, знаешь такое? Вот, все. Айда домой, там думать и говорить будем. Нет, сначала чаю попьем, потом подумаем, а уж после и говорить станем. Кто-то, быть может, думает, что с горы спускаться намного легче, чем лезть на нее - а вот и нет. Человеческое тело приспособлено для прямохождения по плоской и относительно ровной поверхности, поэтому, что забираться вверх, что двигаться вниз для него почти одинаково неудобно и неприятно. Неудивительно, что наши восходители на спуск и возвращение к чуму потратили времени почти столько же, сколько и на подъем на вершину. Да еще и заработали специфическое растяжение икроножных мышц. В довершение ко всему в самом конце налетел снежный заряд. Сухие колкие ватаги бросались в глаза, в лицо с такой яростью, точно это разбившийся на отряды рой рассерженных ос. Снежный поток несся такой плотности, что чум они нашли можно сказать на ощупь. - Нет, я бильше на гору не полезу, - заявил Музыка, рухнув, как подкошенный на оленьи шкуры в чуме. - Даже не просите. С меня досыть. Хватит. Бильш ни шагу. - Да что же вы, Музыка, расплакались? Никто вас, между прочим, силком в экспедицию не тянул. Сами вызвались. - Так, сам. Но план экспедиции, замечу, был один, а теперь, выясняется, он зовсим инший. К тому же, господин Урбинский, мы с вами оба знаем, для чего в экспедицию отправились мы. У нас з вами булы свои причины, и свои цели. Алэ я так и не зрозумив, для чого з нами увязався ось цэй молодий чоловик? Который, бач, оказався видящим и указывающим. А мы и не знали! Ну, Магистриан, скажите честно, для чего вам цэ потрибно было? Шо вам цэ, нарэшти, дае? Магистриан как раз отхлебывал чай из кружки с клубничкой на боку, которую ему первому, как самому важному гостю, подал хозяин чума. А ранее такой почести удостаивался Урбинский. Магистриан заметил перемену в отношении к себе Окотэтто и ощутил некоторую неловкость, будто назвался чужой фамилией, а потом подумал: а и пусть! Почему нет? Однако ответить на вопрос Музыки однозначно он не мог. Когда тот его спросил, он задумался, и понял, может, ощутил как внутреннее состояние, что мотивы-то у него есть, и они достаточно весомы, правда, он вряд ли сумеет рассказать о них другим. Эти мотивы самому для себя еще надо сформулировать. Попытаться. Там, в Сальви-Крусе его толкало вперед смутное, но очень сильное, почти непреодолимое стремление. Он знал, что Нелюбим надо найти и вернуть, во что бы то ни стало, поэтому чувствовал, что, раз выпадает такая возможность, непременно должен быть здесь. Но и была в его ощущениях какая-то двойственность, словно таилось фоном под его сознанием второе темное дно. В последнее время это темное поднялось и стало ближе. Темное такое зеркало, иногда он видел в нем свое отражение. Черт было не разглядеть, но различимый силуэт повторял его движения, поэтому он был уверен - это он, его двойник. Однако попробуй рассказать обо всем этом другим... И кто его поймет правильно, всю его двойственность и сложность, которые он сам-то едва осознавал? Слова покажутся либо абсурдными, либо неискренними, так стоит ли их произносить? Пусть для начала в его голове все прояснится. А теперь еще возникло это слово: предназначение. Сорвалось с легкого языка Окотэтто. И слово имело прямое и непосредственное отношение к нему. Он даже повторил в уме по слогам: пред-наз-на-че-ни-е. Прозвучало несколько выспренно, хотя было приятно. Ощущение причастности к большому действу даже согревало, и дух немного захватывало, но ни капельки не было страшно. Все равно, было неловко, поэтому он даже не стал пытаться откровенничать. - Не знаю, - пожал плечами. - Да я уже говорил! Мне предложили, я поехал. Подумал, отличное приключение! Почему бы не проверить себя? В реале, так сказать. - Тю, тю, тю! - Ты, музыкант, все-таки дурень, - пришел на помощь Магистриану Окотэтто. - Злой и дуряный. Говоришь, говоришь, а слова твои все какие-то недобрые получаются. Если бы у нас тут змеи водились, я бы подумал, что ты одна из них. - Так я ж просто! - Вот именно, что просто. Слишком, однако, просто все у тебя получается. Я же тебе говорил, у парня предназначение. А это значит - судьба. Против судьбы, слышал, небось, не попрешь! - Вот, блин! Судьба, предназначение... У чому разница? - Не понимаешь, да? Предназначение - судьба в зародыше. Судьба - это сбывшееся предназначение. Реализованное. - А что, можэ и не сбутыся? - Надо, чтобы сбылось. В случае нашего дорогого друга, предназначение его уже сбылось наполовину. Он увидел Северный цветок и указал на него другим. Теперь осталось малое: найти и вернуть Нелюбим обратно. - Як цэ, знайти? Як вернуть? - Вот так. - Не, мы так не договаривались. - Ладно, Музыка, не начинайте снова! Конечно, мы обязаны продолжить наш поиск. Это совершенно очевидно! И, как сказал наш любезный хозяин, найти и вернуть! - Ни, ничого нэ выйдэ. - Почему же не выйдет? - А тому, що, 'Шаман' наш, тобто, вездеход зломався. Не заводится. - Что значит, сломался? Как так? - А ось так! - Ах ты, гад! - взвился со своего места Магистриан. - Это он сам его сломал! Я знаю! Чтобы мы не смогли ехать дальше! Он же всегда был против. Вот, сволочь! Его вдруг накрыло душным и плотным одеялом злобы, тяжелым, как войлочный полог. Та же волна бросила его к Музыке. Поскольку тот не успел подняться, настолько стремительным было нападение, он стал избивать его ногами. Пинал, по чем придется, не задумываясь, топтал, тот только и смог - прикрыть руками голову. Магистриана быстро оттащили в сторону, однако он к тому времени уже успел расквасить противнику нос. - Я на тебя в суд подам! - заявил Музыка, уливаясь юшкой, когда ноги обидчика перестали доставать его ребер. - Ты сперва выберись отсюда, - остудил его заявительский пыл Окотэтто. Он бросил пострадавшему гостю кусок холстины. - На-ка, утрись! Музыка схватил тряпку и, прижав ее к носу, завалился на спину. - Что на вас нашло? - поинтересовался Урбинский у Магистриана. - Нельзя же так, ей-богу! Теперь будете ходить и оглядываться. - Чего это? - Музыка человек мстительный, он вам не простит. - Еще посмотрим. Пусть ответит за то, что вездеход сломал. - С чего вы взяли, что он его сломал? - Да ясно же! Сюда мы доехали нормально. А потом он к 'Шаману' возвращался. Один, между прочим! - Ну, это еще надо проверить. Может, возьмет и заведется. И что тогда? Они вышли из чума и попытались запустить двигатель 'Шамана', однако у них ничего не получилось. Механизм чихал и плевался дымом, однако впрягаться в работу не соизволял. Магистриан в сердцах ударил руками по рулю. - Вот, дьявол! - Что с ним? - Фиг знает! Разбираться нужно, что эта падла здесь натворила. - Ну, вы не нагнетайте пока, - посоветовал Урбинский. - Доказать-то все равно ничего не сможем. Придется вам извиниться перед Музыкой. - Вот еще! Кстати, то, как он заблудился, когда мы спали, вам это не кажется странным? - Может быть, может быть. Однако Окотэтто говорил, что все мимо идут. Поэтому, лучше все равно извиниться. А сами будем впредь осторожны. - Что, никак? - поинтересовался Окотэтто. - Ну, значит, надо спать ложиться, все равно по времени уже вечер. А утром со свежей головой уже разбираться. - Ну, ладно, пусть будет так. Музыка, тут наш молодой друг хотел перед вами извиниться. - Нет! - Да! Да. - Черт! Ладно, прошу это... простить. - Ну, вы то? Музыка махнул рукой. - Вот и прекрасно! Считаем инцидент исчерпанным. Укладываемся спать. Окотэтто прикрутил фитиль в керосиновой лампе, и на поле сна между не и си опустилась ночь. Магистриан пребывал в каком-то странном состоянии, то ли он спал, то ли нет. Едва закрыл глаза, как на опустившемся темном пологе тут же вспыхнула рубиновая звезда Нелюбима. Она звала его, манила. Будоражила. Но понять, зачем, для чего она нужна ему, он не мог. Просто было такое чувство, что без нее уже не жить. Чувство было сильным и новым. Еще он думал о завтрашнем дне, который, он понимал, подведет черту под всей его прежней жизнью. О предназначении он ничего прежде не знал, а теперь не мог забыть. Что это? Отчего? Почему именно с ним? Еще он удивлялся: с чего бы таким мыслям взяться? Но вот, поди ж ты, появились. Засыпая, он уже ждал утра, и боялся его наступления. Очковал, как выражались его сверстники в прежней жизни. А потом он вдруг увидел, что рубиновая звезда светит уже прямо в чуме, уцепившись за шест в аккурат там, где раньше висела керосиновая лампа. Свет звезды пульсировал с частотой биения его сердца, едва он это понял, как сразу же успокоился и уснул. Замкнув круг на небе, знаменуя новый день, солнце вновь двинулось походом с востока на запад. Однако в положении экспедиции ничего не изменилось, 'Шамана' завести так и не удалось. Двигатель разобрали и снова собрали, где надо промыли и почистили, но результат оказался неудовлетворительным. Явной поломки так и не нашли. - Музыка, вы наш злой гений! - заявил в сердцах Урбинский. - Ось так, добрэ! Як тильки, так сразу я виноват! - Молчите, молчите лучше! - Что будем делать? - поинтересовался планами начальника Магистриан. Он вытирал перепачканные смазкой руки ветошью, был сумрачен и на Музыку старался не глядеть. - Пойдем так. - Как, так? - Пешочком. Навскидку, здесь не так уж и далеко, пару дней пути. За неделю можно обернуться туда-обратно. Но, послушайте, коллега, нельзя же оказаться в шаге от открытия и даже не попытаться его совершить! - Я не могу! - тут же заявил все слышавший Музыка. - Мне нужно технику восстанавливать. - Никто и не сомневался! Что отмажешься. Только палки в колеса... - Кстати, это разумно. Машину, в самом деле, надо ремонтировать, а на это необходимо время. Пока Музыка будет возиться с вездеходом, мы попытаемся пробиться дальше. А, как вы, коллега? Желаете? Пойдете? - Да я-то как раз не против. Согласен! - Вот и отлично. Так и сделаем. - Я могу вам дать упряжку оленей, - вмешался Окотэтто. - Так, может, и сами с нами пойдете? - Нет, сам я не могу. - Боитесь? - Боюсь, скрывать не стану, однако не того, о чем вы думаете. Я ведь, благодаря указующему, теперь сам стал видящим. Единственный такой из своего народа, между прочим, поэтому должен передать свое знание, свое видение сыну и остальным, чтобы и они увидели. От этого теперь зависит жизнь народа на многие годы, в этом теперь мое предназначение. Понимаете? Я боюсь, что не смогу его исполнить, только это. Потом будем думать, как вернуть Нелюбима на Нелюбимку. Получится у вас - хорошо, нет - будем как-то стараться сами. Главное, чтобы все, и старые, и молодые, снова видели цель и смысл. Я должен им их указать. - А, вот что это мне напоминает! Парампара, передача знания от учителя ученику непосредственно, при личном общении. - Я таких умных слов не знаю, но, по сути, верно. У нас шаман дает знание. - Не ясно только, кто зажег этот свет перед коллегой Магистрианом. - Это, как раз, совсем не важно. Свет зажег тот, кто имел силу и волю это сделать. - Марходей? - Не слыхал о таком. Кто это? - Один чародей, там, в наших краях. Которого, правда, никто не видел. Разве что, кроме коллеги. Урбинский с улыбкой кивнул на Магистриана. - Чародеи они такие, не показываются, никто их не видит до последнего, - не понял его улыбки Окотэтто. - Ясно, однако, зачем он это сделал - чтобы открыть свет другим. Теперь это моя задача, а после можно и рисковать. Я дам вам упряжку. Нарты. - Лучше собак, - попросил Магистриан. - С ними, мне кажется, легче справиться. Нет? - Вовсе нет. Во всем своя специфика. Однако, олени, мой друг, совершенно волшебные существа, и это то, что вам понадобится. Они одни справятся в той ситуации, в которой вы окажетесь. Я так думаю. Олени, как говорится, лучше. К тому же, в отличие от собак, они сами себя прокормят. Что немаловажно в тундре. Я дам вам оленей, которыми и управлять особо не нужно, они сами все знают. - Это хорошо, что сами знают, а то мы с коллегой не очень... А что не так с ситуацией? Вы думаете, там будет что-то необычное? Другое, не то, что мы видели до этих пор? - Можете в этом не сомневаться. Однако будем надеяться, что удача окажется на вашей стороне. И что, когда станет совсем тяжело, вам поможет ваш Марходей. Я так думаю, что может помочь, ведь зачем-то же он вас сюда направлял? Поэтому придумайте заранее слова, которыми будете его вызывать. Шучу я, шучу. Справитесь. 2.9. Олений лет по небу ночи Едва они перебрались через мелкий, рассыпающийся колокольцами меж камней ручеек, в котором при всем напряжении фантазии не просто было узнать будущую стремительную Коч-Вож, как и началось то, другое, о чем подозревал и пытался выспросить у шамана Урбинский. Да, находясь на том берегу, невозможно было и предположить, что здесь, всего в паре шагов, столько снега. Даже с вершины Нелюбимки эта сторона не казалась такой заснеженной. Помнится, он отлично видел и зеленые взгорки, и скальные выходы в различных местах, и блеск открытой воды под светлыми небесами. Однако же вот он, снег, сначала по щиколотку, а дальше и по колено. А потом и вовсе повалил густо, точно перевернули ларь в снежной кладовой наверху. Резко взвыл и сорвался ветер, подхватил падающий снег и сходу превратил его в субстрат чрезвычайно злой и колючий. Магистриан еще успел оглянуться, чтобы увидеть позади стоявших рядом, показалось - в обнимку, и махавших им вслед Музыку и Окотэтто, но уже через мгновение их скрыла от глаз затянувшая все своей драпировкой снежная пелена. Олени припустили вперед, словно только и ждали этого снегопада и на самом деле знали дорогу. Им с Урбинским ничего не оставалось, как, держась за спинку нарт, бегом последовать за ними. Вот только что еще можно было остаться, вернуться, но уже в следующий миг дверца захлопнулась, исключив путь назад. Только вперед! Поток событий зарокотал, увлекая. Как можно им управлять? - Я дам вам в упряжку трех оленей, - сказал Окотэтто. - А сколько вообще нужно? - спросил Урбинский. - Столько и нужно. Можно и пять взять, но с пятеркой вы запутаетесь, не справитесь. - А тройки хватит? - Вполне. Слушайте, они могут и триста километров за день пробежать, главное, нарты не перегрузить. И давать им вовремя отдохнуть и попастись. Ну, вожак умный, сам знает, когда и где. Как только остановится, значит, привал. Это было накануне. Они взяли припасов на две недели, захватили экипировку и оружие по минимуму, надеясь смотаться налегке и быстро вернуться обратно. Окотэтто позволил для знакомства угостить оленей ягелем, показал, как правильно держать в руках шест для управления - хорей, как располагаться в нартах. - А, может, не поедете теперь? Может, лучше вам еще подождать? - неожиданно в конце инструктажа спросил ненец, и на плоском, обычно бесстрастном лице его проступила тревога - серой патиной на бронзе щек. - Чего ждать-то? - с сомнением в голосе полюбопытствовал Урбинский. - Ну, это, скоро жена с сыном приедут, сюда, ко мне. Я им покажу свет Нелюбима, научу его видеть снова, и тогда смогу спокойно пойти с вами вместе. А то я что-то сомневаюсь... - Скоро, это когда? - Через неделю. Много - дней через десять. - Нет, это слишком долго. За десять дней мы точно все сами успеем. Сходим и вернемся обратно. - Успеть конечно можно, однако, что-то мне тревожно. - Спасибо, что волнуетесь за нас, но, уверен, ничего страшного не случится. На самом деле, я уже управлял упряжкой, раньше, небольшой опыт есть. Так что, справимся. А если что-то пойдет не так, просто вернемся обратно. - Авантюра, - подумал Магистриан. 'Авантюра', - крутилось в голове злым веретеном слово, не давая спать всю ночь перед дорогой. И вот авантюра становилась реальностью. А после того, как снежный занавес упал позади них, обрушился с грохотом и неумолимостью гильотины, отделив немилосердно бывшее прежде от наступившего теперь - единственной реальностью. Они бежали за нартами, сколько могли, а потом запрыгнули на них и укрылись пологом из шкуры оленя. Это не особо спасало от бившего в глаза снега, если только не накрыться с головой, но все же можно было двигаться вперед. Магистриан затянул капюшон куртки так, что оставался лишь небольшой проем для глаз. Снег налипал на ресницы, он щурился и моргал, и все смотрел на мелькавшие впереди сквозь кисею белые хвосты упряжки. Ощутимо похолодало. Он кутался в олений мех и мысленно благодарил Окотэтто, настоявшего, чтобы они перед отъездом надели все самое теплое. Откуда он знал, что будет так холодно? Что-то он все же знал, да, видимо, не договаривал. Может, пугать не хотел? А потом снег пошел еще сильней, все смешалось, перевернулось, реальность точно вывернулась наизнанку, и где верх, где низ разобрать стало невозможно. Почва под ногами стерлась, они будто летели, не касаясь земли. Порой казалось, что они пробиваются сквозь мглистый туннель, стенки которого плыли слева направо, сворачиваясь в трубу. Света в конце туннеля видно не было, зато пространство внутри него мерцало, точно экран включенного без антенны телевизора, белый шум забивал уши, и сквозь это светозвуковое буйство они неслись куда-то, то воспаряя до небес, то проваливаясь в бездну. Иногда они резко меняли направление, которое хор-вожак все так же определял сам. При этих маневрах перегрузки возникали такие, что Магистриана начинало тошнить. Он хватался за нарты, боясь вылететь из них в снег, закусывал губу и, смежив очи, повторял: авантюра, авантюра... И вдруг, когда, казалось, не осталось больше никаких сил выносить полет в никуда, все разом закончилось, буран и эта безумная гонка - все. Ему подумалось, что какую-то часть пути, последнюю часть, он проспал, и вот теперь показалось, что проснулся, столь резок был переход из одного состояния вселенной в другое. Он выбрался из-под полога, чтобы осмотреться, куда их занесло, и тут решил, что нет, все-таки теперь он спит. Уж больно разительно отличалось все, что окружало их от того, что было прежде, и совсем недавно. Конечно, снег заявлял о себе отовсюду, и это было прогнозируемо, но он хоть больше не падал с неба, а устилал пространство бескрайним ковром. Все, что летело, неслось и кружилось - опустилось, и лежало теперь, недвижно раскинувшись, храня настороженное призрачное целомудрие. Полное безветрие, абсолютное безмолвие, ни единого следа, ни единого звука и ни малейшего движения. А небо, с ним-то что? Небо прямо над их головами, очевидно по линии восток-запад, было расколото на две половины, светлую и темную. Похоже, они добрались до того места, где кончался день и начиналась ночь. Причем, если здесь еще было вполне светло, то дальше стремительно темнело, и где-то вдали мрачными громадами вздымались горы, над одной из которых горела одинокая рубиновая звезда. Магистриан достал компас, чтобы проверить направление. Стрелка, едва ей дали волю, сразу же развернулась, направив острие на светлую искру во тьме. Может, север находился где-то в другой стороне, но Нелюбим был именно там, куда указывал прибор. Значит, им туда. - Где это мы? - спросил он Урбинского, который с таким же интересом осматривался вокруг. - Конкретно определить затрудняюсь, - отвечал начальник экспедиции, с глубокомысленным видом выпячивая отросшую за время путешествия бороду, - но осмелюсь предположить, что примерно на полпути от того места, куда нам надо добраться. - Нелюбим, - Магистриан ткнул меховой варежкой в сторону звездочки. - Он виден уже с земли. - Да, я вижу. Думаю, мы доберемся до него. Обязательно доберемся. Они решили отдохнуть здесь немного, а заодно и перекусить, напиться чаю. Сняли с нарт все, что было нужно, расстелили пару шкур под небольшим скальным выступом и расположились там со своим термосом. Оленей, не выпрягая, пустили пастись, чем те и занялись. Медленно перемещаясь по равнине, животные взрывали снег острыми и широкими копытами и, опуская головы, что-то из-под него доставали. - Не убегут? - спросил Магистриан с беспокойством. Перспектива остаться без средства передвижения посреди обширной, незнакомой и, очевидно, враждебной пустоши его тревожила. - Нет, - уверил его Урбинский. - Они чувствуют то же, что и мы, знают, что мы заодно с ними, даже, скорей так: что мы одно целое, что они зависят от нас так же, как мы от них. Ведь это тундра, великая снежная пустыня. Здесь между ними и нами связь неразрывная, если хотите, договор ценой в жизнь. Поэтому, нет, не убегут. Даже постараются не выпустить нас из виду. Ну, за этим старшой проследит, на то он и нензаминдя. - Что-что? - Нензаминдя, так ненцы передового оленя в упряжке называют. У нас он будет коренной, а у них вот это самое вот. Нензаминдя. Вон тот, самый крупный. И действительно, все время, пока они пили чай, олени ходили неподалеку, описывая окружность, центром которой были люди. Рослый самец с самыми большими рогами, тот, на которого указал Урбинский, периодически поднимал голову и бросал на них внимательные взгляды: на месте ли, не вознамерились ли поставить под сомнение их договор? Чай из большого термоса, заваренный Окотэтто в своем чайнике и по своему рецепту лично, конечно, с лимонником, согревал и был ароматен. И расслаблял в какой-то степени, так что им даже пришлось сделать над собой усилие, чтобы прервать привал и начать собираться. Не хотелось покидать это место покоя, однако, что делать, пора уж было продолжать путь. В это-то время Магистриан и уловил краем глаза слева от себя какое-то движение, а, повернувшись, увидел метрах в пятнадцати знакомого песца. Они не встречали его несколько дней, но не было никаких сомнений в том, что зверек тот самый, что увязался за ними еще с первой их стоянки на Коч-Воже. Господи, как же давно это было! Зверек не скрывался, хотя и держался на почтительном расстоянии. Он вышел из-за холма, у которого устроились путники, на открытое место и сел, обернув лапки пушистым хвостом. Сама скромность - глаза-бусины блестят, мордочка острая умненькая, ушки торчком - слушают. Мол, вот он я, здравствуйте! И я вас тоже всех люблю! - А я уж думал, мы его больше не увидим, - заулыбался Урбинский. - А он - вот, нарисовался. Ну, значит, теперь уж точно все у нас будет в порядке - талисман вернулся. Надо оставить ему чего-нибудь подкрепиться. Так и сделали. С этого момента песец следовал за нартами неотступно. Порой он отставал, по своему обыкновению, или то олени убегали вперед, но он их неизменно настигал. Как только они пересекли условную, как думалось, линию дня и ночи, так ночь и воцарилась, со всеми ее атрибутами и властными полномочиями. Край, где господствовал долгий полярный день, внезапно кончился, оказалось, такое вполне возможно. Они точно перешли в соседнюю комнату, темную, пусто-гулкую, наполненную до краев студеной жутью, в которой одна стена, та, что осталась за спиной, слабо светилась, впрочем, недолго. Свечение быстро сошло на нет, лишь снег под ногами продолжал отсвечивать ультрафиолетовой синевой, наделяя все, что оказывалось в поле его влияния, призрачными чертами. Внезапно вновь поднялся ветер, вскинулся, точно потревоженный зверь, взвыл, облизал своим стылым, мерзлым языком, длинным и ласковым, как пастушеский кнут, затем сорвал, закрутил и понес поземку. Он быстро усилился еще, и вот тогда завертел настоящую низовую метель. - Хорошо, что снегопада нет! - прокричал, пересиливая вой ветра, Урбинский. Небо над головой было ясным и чистым, без облаков и звезд, аспидно-черным. Да и небо ли это, думал Магистриан. Что могло быть вместо, он даже не предполагал. Но впереди все сильней разгорался огонь Нелюбима. Розово-алое, похожее на остаток сверхновой в дальнем космосе, зарево вспухало впереди по мере приближения, и они неслись к нему напрямую, траекторией пущенной из лука стрелы. Быстро, прямо и, похоже, не касаясь земли - только ветер в ушах пел радость полета. Олени, в самом деле, волшебные животные, могут и по небу. Однако видимо, тем, кто на самом деле стоял за этой, словами Магистриана, авантюрой, кто писал сценарий их путешествия и придумывал перечень препятствий и событий, не предусматривалось для них проехаться прямоезжей дорогой до самого финишного пункта, да без гибельных сюрпризов, без опасностей. Внезапно, едва лишь Магистриан, уловив чуйкой приближение чего-то, вызвавшего вскипание адреналина в жилах и всплеск азарта в средоточии груди, подумал: 'блин, сейчас!..', как оно и рвануло. В прямом смысле слова. Земля перед ними, прямо по курсу, вдруг вспучилась, вздулась, выгнулась куполом, да и бахнула, с этим самым 'бах!', да с гулом и с шипением, то ли пара, то ли газа какого, точно взорвался вышедший из-под контроля котел высокого давления. Крышку у котла сорвало напрочь, да еще раздробило на куски с кусочками, и зашвырнуло высоко в темное небо. А потом это все посыпалось обратно. Земля загудела, ужаленная кинетической энергией обломков, взметнулись тучи взбитого той же силой снега, пахнуло почему-то серой, будто вскрылась таким насильственным образом сама преисподняя. 'Господи, - взмолился в душе Магистриан, - только чертей не насылай на нас!' Но тут засвистели вокруг, падая, совсем близко, осколки льда и грунта, и сделалось не до чертей. - Уходи! - закричал он Урбинскому. - Отворачивай! А тот и так давно уже тянул поводья влево, да и олени сами, несясь, как ветер, уходили от опасности туда же. Магистриан вцепился в нарты, закрыл глаза и перестал дышать. Что больше мог он сделать в этой ситуации? Только молиться, чтобы слепая сила сослепу не угодила своим снарядом в них. Ну, а если б угодила, так уж наверняка, чтоб исключить двойные толкования. Внутри него оцепенели даже мысли в ожидании исхода того, или не того. Но вот шум падающих обломков стих, мир звуков заполонило тяжелое дыхание летящих-таки по небу оленей, а следом в него ворвался крик и гогот Урбинского: - Ушли! А-га-га-га! Ушли! Мы прорвались, видишь? Он толкнул локтем Магистриана, только тогда тот раскрыл глаза и обернулся, посмотреть, что это было. Заметил совершенно круглую яму с насыпанным по краю ее валом, бездонную и дымящуюся, хорошо так все разглядел, чему удивиться даже не успел, потому что в тот самый миг его, прошу прощения за подробность, вырвало. Освободив желудок от дискомфорта, он потянулся зачерпнуть снега, чтоб освежиться, не смог достать его и тогда лишь убедился, что да, летят олени, каким-то образом несутся по воздуху. Как в старых сказках, настоящий олений лет по ночному небу. Не удивился, кстати, но затрепетал, осознав до мурашек, что магия не плод фантазии и не игра, и что прямо сейчас они вторгаются в ее пределы. Уже вторглись. Однако мысли повернуть назад не возникло. Мимолетно вспомнил про песца, и жалко его стало, угодившего в такую переделку, но нигде пушистого заметно не было, и он подумал, что, должно быть, умный зверь отстал, не полез в ловушку, - и тут же забыл про него. Да, о себе думать было самое время. Между тем, как оказалось, вопреки уверенности Урбинского, никуда они не ушли, тем более не прорвались. Едва Магистриан, утершись рукавицей, выправился в нартах, как земля стала вспучиваться слева по курсу, потом справа, а потом вновь прямо. Создавалось впечатление, что тундра, насколько хватало глаз, вскипала и пенилась невесть от какого внутреннего жаркого процесса, пузыри вспухали и лопались все чаще и все ближе, и не упасть в воронку или не угодить под обвал становилось все трудней. Олени неслись все так же, и по-прежнему уворачивались от летящих и падающих бомб, но дышали все тяжелей, все натужней, заметно становилось, что силы их не безграничны и они иссякают. Однако и эта странная долина, где пузыри вспухали, опадали и взрывались с разбрасыванием во все стороны ошметков материального мира, словно на вселенского размера квашне, внезапно кончилась. Тут и упряжка опустилась, или вынеслась на гладкое и, видимо, безопасное пространство. Вот уже и горы вблизи, рукой подать, и Нелюбим сияет, как никогда прежде. Олени по воле стали сбавлять ход, намереваясь остановиться, да и пора бы, уж и Магистриан выдохнул успокоено: уф! Тут их и накрыло. Но надо сразу заметить, что ни один олень во время инцидента не пострадал. Гигантская кувалда со всей имевшейся у нее дури ударила по нартам. Не сверху, а так, в хвост, вдогон. Удар приняла на себя навьюченная позади часть багажа, частично, возможно, и смягчила, но все же импульс нартам с наездниками передала поистине колоссальный. В дальнейшем обвале, лавине событий никакой магии не было, зато быстро сформировалась и вызрела реальная катастрофа. От толчка нарты со всем движимым ими на себе имуществом, а также с людьми, думавшими мгновение назад, что это они управляют процессом, взлетели на воздух, без всяких допущений - показалось, не показалось, и, обгоняя упряжку, медленно переворачиваясь, устремились в даль темную. Олени, которых дернуло упряжью на полном скаку, запнулись и упали. Нарты при этом оборвали постромки и полетели дальше, с Магистрианом на борту, но без Урбинского. Начальник экспедиции крепко держался за вожжи, поэтому дальше их длины не улетел. Он не выпустил их и рухнув в снег, поэтому, когда олени вскочили и в горячке понеслись прочь от происходящего форменного ужаса, они уволокли за собой и его, упорного соискателя научной степени. С Магистрианом судьба распорядилась по-другому. В высшей точке траектории полета он не удержался за нарты, которые, будто только того и ждали, чтобы их отпустили, сразу спикировали вниз. При этом всю энергию движения, горизонтальную ее составляющую, они передали пассажиру. Магистриан летным образом отправился еще дальше. По мере передвижения по высокой дугообразной траектории, он размахивал руками, совершенно впустую, потому что его все равно медленно и неотвратимо переворачивало вниз головой. И когда он совершил почти полный переворот по методике голова-ноги, его обратило лицом к черному зеркалу неба, в котором он углядел отражение своих широко раскрытых в изумлении глаз, после чего рухнул спиной на что-то мягкое, податливое. Раздался треск и хруст проламываемой поверхности, и следом, к полному своему изумлению, Магистриан обрушился в воду. Откуда здесь вода, мелькнула мысль. Должно быть, эти дела с пузырями, в самом деле, были связаны с некими горячими процессами в недрах. Жар растопил внутренние льды, и под наружной коркой, морозу вопреки, побежали ручьи, сливаясь в реки, вливаясь в озера. А что еще? Магистриан сразу погрузился с головой. Дыханье-то он задержал, но вода, забравшаяся мгновенно под одежду, оказалась столь холодной, что тело его от резкого охлаждения мгновенно сжалось и задубело. Быстрый поток увлек его за собой. Через некоторое время его вытолкнуло на поверхность, и он смог вдохнуть. Это было что-то, но он не слишком обнадеживался, понимая, что долго в такой воде не продержаться, несколько минут, быть может, не более. Вода заливала лицо, хотя он все же старался держаться выше ее уровня. Она казалась пресной на вкус, да и с чего бы ей быть соленой, - мысли мелькали в голове без его личного участия, приходили из холодной глубины сознания, отмечались неким бездушным регистратором, и уходили неведомо куда. Он лишь отплевывался, дыша мелкими толчками, насколько позволяли сжатые холодными тисками ребра. Пару раз он снова погружался, его вертело в водоворотах, ударяло о стенки ледяного тоннеля, он совершенно потерял чувствительность, казался себе насквозь промороженной селедкой, а потом неожиданно его вынесло туда, где свод был проломлен, и он снова увидел над собой аспидный платок неба. Наверное, и досюда долетели артефакты недавнего катаклизма. В пользу этой версии говорил тот факт, что русло подледной речки здесь расширялось, образуя небольшую заводь, по кругу которой его и понесло. Неожиданно он зацепился капюшоном куртки за что-то острое, торчавшее из стенки, ноги его развернуло по течению, и в таком положении, прижатый к ледяной стене, лицом вверх, он застыл, не в силах пошевелить рукой, омываемый потоком. Между тем, ему казалось, что продолжал он плыть, куда-то, в темноте времени и пространства, в мерцающих сумерках сознания. Сознание переключалось то на реальность, то совсем наоборот, на нечто неведомое прежде, но пребывало при всем странно ясным, словно кристалл. Но темным. Черный бриллиант, да. А так хотелось света! Хоть бы звезду на небе увидать, подумал он. Звездочку, ясную, как Ника. Он попытался представить себе ее, вызвать светлый образ, но у него это плохо получилось, совсем не так, как хотелось бы. Лицо девушки представлялось почему-то совершенно белым, покрытым инеем и с закрытыми глазами, а он не хотел видеть ее такой. Это было нежеланное видение, и он погнал его прочь. Тем более, что на берег промоины, там, на полпути к небу, вышел некто и, наклонившись, вперился в него взглядом, - пришлось переключиться на него. - Коллега, это вы там? - спросил некто голосом Урбинского. - Але, коллега! Отзовитесь! 'Кто же еще тут может быть? - подумал Маг с удивлением. - Больше никого и нет с таким счастьем'. - Держитесь! - попросил и наказал Урбинский. - Я сейчас попробую вас вытащить. 'Ага, держитесь, - мысленно продолжал комментировать Магистриан. - Интересно, как? Или чем? Хорошенькое дельце! Я тут как мерзлый тюлень'. - Здесь обрыв метра три, мне вас самому никак не достать, - продолжал комментировать Урбинский. - Я брошу вам аркан, вы постарайтесь за него зацепиться, желательно обеими руками, и тогда олени смогут вас вытянуть. Подождите, я пригоню их. Он пропал из виду, но вскоре вновь появился. - Держите! С неба что-то свалилось, плюхнулось в воду рядом с ним, он понял, что это и есть кожаная веревка с петлей на конце. - Держите же! Ну! Однако чтобы ухватиться за веревку нужно было сделать какие-то движения, а он и пошевелиться-то не мог. Он уже и не чувствовал ничего, а смотрел и думал, похоже, лишь по инерции. - Черт! - выругался Урбинский. Он принялся двигать арканом туда-сюда, забрасывал его, как лесу, стараясь накинуть петлю на торчащую под прямым углом от тела левую руку Магистриана, и это ему, в конце концов, удалось. Он осторожно выбрал слабину веревки и потянул. Петля затянулась, Урбинский подергал, и ему показалось, что можно рискнуть. Тогда он привязал аркан к вожжам и дал сигнал оленям тянуть помалу. Магистриан почувствовал, как его дернуло, повлекло куда-то. Потом со странным скрипом поднялась рука, и его, продолжая тянуть, даже приподняло из воды до пояса. А в следующий миг петля вместе с рукавицей соскользнула с кисти, и он плюхнулся обратно в воду. Снова всплыл, мерзлый тюлень, и, не удерживаемый более зацепом за капюшон, влекомый течением медленно поплыл-втянулся в темный коридор. Последнее, что он услышал, было, как на поверхности в бессилии ругался и бился на берегу провала Урбинский: - Ах ты! Твою мать! Стой! А-а-а-а-а!!! 2.10. Плачь, Ника, плачь... Гляжусь я, зеркало, в твой равнодушный лик и знать не знаю, правду или ложь в нем вижу. Хорошо бы правду! А как ложь? Но ты молчишь бесстрастно, не дрогнешь, не кивнешь сочувственно, не ободришь улыбкой. Эх, плосколицый собеседник, меня тебе не обмануть. Я - женщина, в памяти моей крупицы опыта всех матерей, что дали жизнь и мне, в конце концов. И даже память прародительницы Евы не тускнеет, не стирается во мне. Они, которые любили и желали страстно сами быть любимыми, прекрасно знали, что злейший враг красе и молодости их - время. Беспощадное, невозместимое, необратимое - оно для всех едино. Добросовестный работник, профессионал! А ты, мое милое, хочешь убедить меня, что за прошедший горький год я не изменилась ни на йоту? Ради Бога, не старайся понапрасну, я в это не поверю никогда. За день - на день, за год - на год я старюсь. А за такой - на десять! О, как ужасно ждать, быть может, безнадежно, и молча наблюдать, как с тихим скрипом приоткрывается окованная медью дверь в гулком коридоре жизни, и в узенькую щель сверкает глазом Некто страшный, имя кому - Старость. И каждое мгновенье проем становится тот шире, глаза ее все ближе, ярче... Мои, напротив, все тусклей... О боги! Кто и зачем одаривает нас красой и молодостью, чтобы потом без всякого стыда и сожаленья по капле, по песчинке все вытянуть обратно и уложить в огромный, древний, как Земля, сундук? На черный день, до будущих времен? Но для меня те времена заказаны! Мой путь лежит в одном лишь направлении, один лишь раз весь коридор дано пройти мне - и дверь закроется, иль тихо, иль со скрипом. Маг! Милый мой, родной, хороший человек! Зачем, скажи, зачем ушел ты от меня? Куда, Магистриан, куда? Все - тьма, и мрак, твоих следов нигде не видно. А минул год уже, я постарела, да. Ах, знать бы, знать бы только, что с тобой? Где ты? Но - ничего, ни единой весточки. Мир сплетает сети заговора молчанья, осталось немного, петля затянется - и что тогда? Меня колотит всю, но не пойму никак, от жара, иль от холода? Какая, впрочем, разница, коль ненормально и то, и другое. С каждым вздохом истекают силы... А надо ждать, ждать, ждать... Я жду, мой светлый Маг, я жду тебя. Пока еще... Хотя не знаю, ты жив ли, и виден ли очами твоим свод небес. А, может быть, они закрылись навек тем покрывалом, сквозь ткань которого не проблеснет и лучик света? Порой мне кажется, что жив, вот потушу глаза и ощущаю на щеке дыханья твоего тепло. О, сколь изощрен обман воображенья! И губы раскрываются в надежде, в ожиданье поцелуя. Но тянется мгновенья вечность, и холодею я, обманутая иллюзорным счастьем. Как горько, милый! Как мучительно от грез мне оторваться и в сотый, в тысячный раз познать, что мир все так же пуст и холоден в отсутствии твоем. О, сколько слез пролито мною! Море! И реки, и ручьи, и ручейки. Соленая их влага иссушила кожу на лице моем. Я подурнела, я совсем старухой стала, да. А зеркало все лжет, все обмануть старается. И все ж оно - единственный мой друг в печали долгих дней. Да любишь ты ль меня?! Как знать хотелось бы наверняка! Нет, знаю, любишь, любишь! Меня ведь невозможно не любить, когда я равнодушна, когда люблю сама я - кто же устоит? Ах, любимый, но ты теперь так далеко, что мысль об этой бездне расстояний меня сведет с ума когда-нибудь. Мир так огромен, а я в нем так ничтожна, что не мудрено и память обо мне развеять по всем холмам и весям, что между нами оказались. Ты забыл меня, Магистриан? Слабеет тело и тускнеет разум от едкой щелочи таких предположений. Господи, взглянуть бы на мгновенье в глаза твои - и все узнать. Тогда готова буду я ждать снова - или забыть тебя сейчас же, ведь по глазам я угадаю любовь и нелюбовь, и мыслей тайный бег, и всепоглощающий разлив желаний. Зачем, зачем любовь была дана мне? 3ачем ее узнала я? На беду? В тиши ночной и в буйстве дней я без нее жила счастливо, ни о ком не беспокоясь, даже не думая. Так легко и весело кружилась под солнцем - словно бабочка. И - вспомнить странно - мнилось мне, что будет так всегда. О, легкость та далась мне так непросто! Она пришла тогда лишь, когда забыть смогла я все, что было прежде. Горечь, страх, сиротство... Что знаешь ты об этом ужасе, мой Магис? Тогда, униженная, в паутине равнодушия, под пологом презрения жила я у своей добрейшей тетки, которая родителей моих и знать не знала. Я и сама их лиц припомнить не могла, так рано оставили они с сестрой нас на белом свете одинешенек. На белом свете... Говоря по правде, он был черным! Ах, Магистриан, как передать черноты той все оттенки? Жизнь из одолжения, из милости... Как дать почувствовать тебе лишь на мгновение всю омерзительность и безысходность подобного существования? Но зачем? Что говорю я, Господи! Убереги его от бед не только этих - всех! Любимый мой, голубчик, прости меня, разума моего поверхность вдруг замутилась от горя. Как тяжело мне, милый! Ты, теперь я знаю, меня не понял, не разгадал души моей стремленья. Так жить не мог ты, всецело отдаваясь любви одной, и вместе с ней - веселью, а я стремилась к ним всегда. Достигнув же - жила лишь ими. Да, судьба мне улыбнулась, однажды ее, должно быть, тронул мой несчастный вид. Не знаю. Так или иначе - все изменилось, я сделалась свободной. Почувствовала себя таковой - и стала ей. Свобода ведь внутри нас, помнишь? Но на этом везенье, начавшись, не отвернуло от меня своих живительных потоков. Когда-то в детстве я мечтала узнать язык живых существ, всех птиц, зверей, растений. Как мне хотелось этого! Ты знаешь, почему? Я верила, что они - другие. Ведь до той поры ни один живущий человек, ни на одном из языков земных не подарил мне ласкового слова! Ты понимаешь это, Маг? А вот природа была со мной нежна, и никогда не знала я от нее обиды. И старый сад с укромным уголком в зарослях запущенной малины, и верткие синицы, и элегантные стрижи, и важный ворон, даже кот соседский - всех не перечислить, - вот были кто мои друзья, кто был со мною нежен. А за стеной моей воздушной крепости стоял осадой прочий мир. Казалось, он протискивал сквозь щели в штакетнике забора свои цветные пальцы и тянулся прямо к горлу. От ужаса я задыхалась. Дом тетушки стоял на взгорке. Изящный, белостенный, как на старинной лаковой миниатюре - рисунок тонкой кистью. И, глядя на, него, понять я не могла, как в нем, таком прекрасном внешне, может укрываться столько зла. Ах, люди... До сих пор боюсь я их коварства. Магуша! Как жутко жить и ждать удара, в спину. Какое мерзкое и страшное то чувство, когда ознобом ползет оно по беззащитным плечам моим - мне хочется бежать. Только куда, куда? Ведь люди, думала я, везде одинаковы. Я ошибалась, но тогда другого я не знала. И вот однажды я с духом собралась, себе сказала: а, пропадай все пропадом! Что я теряю? Мне нечего утратить! И я сбежала... Чтоб не нашли меня и не вернули, я бежала в сторону от людных мест, в глушь, в леса. Стояла осень. В день моего побега облака туманом укрывали землю, и солнце, глядя с высоты, глаз не слепило. А тетушка моя с супругом на ярмарке в ту пору развлекались. Как страх терзал меня под их опекой вновь оказаться! Они, ты знаешь, сделали бы все, чтобы меня заполучить тотчас обратно. Грешно так говорить, и все же я скажу, что мертвой была их хватка. Несчастные родители мои средств оставили немало, и дом тот, как опекуны, они всем, и мною заодно, распоряжались. Сестра уже уехала, и знать не знала, как я живу - к ней родственники мои благоволили поболее. Ах, ладно, что это я? Ты эпопею мою не знаешь, знать ее тебе и не следовало. Но я привыкла разговаривать с тобой, когда тебя нет рядом - послушай, милый, мою бабью песню. И я с тобой послушаю уж заодно. Совершим предположенье, что рассказываю я для себя. Хочу понять, мой милый, что сделала не так, по какой причине тебя не удержала. Мне помнится, как после долгих утомительных скитаний, голодная, уставшая до смерти, в беспамятстве на землю я упала вблизи замшелой покосившейся избушки. Очнулась в горнице, на широкой лежанке под шкурами. Метался и постанывал огонь в печурке, от дыма и слабости кружилась голова. Была совсем одна я, ни единый звук не выдавал присутствия другого человека. Безумно долго я лежала неподвижно, покоем наслаждаясь и теплом. И вдруг, очнувшись внезапно, я увидала старца перед собой. О возрасте его сказать лишь можно, что слишком давно он жил, и счет годам своим не вел. Седой, как выбеленный холст, и в белых же одеждах, он на меня смотрел, молчал и трубочку покуривал свою. Впервые я не испугалась взгляда человека! Магистриан, родной, понять ты это можешь? Впервые! Кажется невероятным, как мои приемные родители меня запугали. Почти сломали. Теперь уже не вспомнить, как это удалось им - вся та жизнь укрыта саваном забытья, пусть там и остается. 'Отогрелась? - спросил старик голосом из сказки. - Ну, коли так - живи'. И улыбнулся... Милый, впервые мне улыбнулся человек, и рад мне был, я это видела, я чувствовала это. Но отогрелась я потом, душой, мой Маг, я отогрелась. И жить осталась у него - куда, скажи на милость, идти мне было? Тогда вас, сударь, я еще не знала. Не один год в избушке той я прожила. Лишь он да я. Я внучкою была ему, и звала его я дедом. Дед Марходей! Какое странное, неповторимое, волшебное какое имя! Там в долгих, бесконечных разговорах неслышно время шло. О чем беседы наши были? Обо всем. Любовь и жизнь, свет, тень, печаль и радость - все в них было, что человека составляет судьбу. В конце концов, сомненье в душе моей остывшей зародилось: а не грешу ли я на род людской? Имею ли я право всех поголовно называть злодеями? А, может, то по воле злого рока мне непонятен стал язык людской, из-за него я слов простых значенья не разумею? Вот решенье! Я возвращаюсь к людям, я выучу язык их заново, я пойму! Я помню до сих пор, как сердце мое тогда забилось. Ах, теперь где трепет тот! Смешно и грустно. Но тогда вся жизнь моя предчувствием была. Дедушка был не против моего решения, мне кажется, что он меня к нему и подтолкнул. Единственное поставил он условие: никогда и никому о нем я не должна была рассказывать. Слово свое, ты знаешь, я сдержала. Хотя чудно мне было говорить и думать о спасителе своем, как о чужом и постороннем человеке. До сих пор не понимаю я, чем вызвано то его распоряженье - молчать. Ты не поверишь, но о том, что он волшебник, я не подозревала, пока не услыхала имя деда от тебя. Он скрыл все от меня зачем-то, быть может, уберегая от чего-то. Не знаю. И все равно жизнь моя в избушке чудес была полна. Но те чудеса воспринимались мной естественно, как продолженье и произведенье жизни. С дедушкой я простилась, а через год еще узнала, сударь, вас я! Воистину, все чудеса земные мне открываются порой осенней. Боготворю ее за то! Тот год, тот первый год моей учебы... Ах, сладко вспомнить, как я жила, как я жила! Представь, не стыдно в том признаться: я мотыльком порхала над землей и солнцу поклонялась одному. Я торопилась, я нагоняла время, я получить хотела то, что было у меня отобрано, чего я лишена была по злой безумной воле. Вот говорят: злой рок. А кто-то видел, кто-то знает его в лицо? Спроси - молчание ответом будет. И все же, каждый первый твердит чуть что: злой рок! И мне не чуждо на него пенять, мой милый. Я человек весьма обыкновенный. И, более того, я - женщина, и, как все мои подруги, склонна невзгоды записывать на счет судьбы. Ее не убудет! Не спорю, попахивает фатализмом, но на сердце легчает от мысли, что напастям другое есть объясненье, чем ты сама. Но у судьбы, оказывается, два лика есть, два образа противоположных. Вопрос лишь в том, каким из них она в твой бок обернется. И если вдруг сквозь сумрак жизни мелькнет судьбы улыбка - тут времени терять нельзя. Ни в коем случае! Потому что ненадолго, все скоро может перемениться. Я не теряла, веселилась, танцевала, пела, как умела, - мой небосклон был чист! Да, фейерверк и праздничное буйство. Все - карусель, все - шумный маскарад. Изо всех сил стремилась я забыть не только печали прошлого, но и неудачную попытку стать певицей, про нее ты знаешь. Что ж, жизнь лилась, бездумна и прекрасна, но до поры, потом совсем иное у меня к ней проявилось отношенье. Что-то случилось, и я знаю, что - ты, милый, на горизонте появился. А следом за тобой - любовь. И, осознала, до тебя жила я разве? Жила, быть может. Но как? Жизнь прежняя предстала в новом свете - сера, грешна, но даже за такую слишком дорого я отдала. Время, мой милый, время у меня отняли. То, которое без любви прошло. Что есть ценнее времени? Ничего! Невосполнима его потеря. Бесспорен этот факт, но все же его, сыпучее, я наверстать пыталась. Как могла, конечно, как чувствовала, как разумела. Да, милый, печать на мне, и смыть ее не так-то просто. Нет-нет, не спорь, я знаю, о чем говорю. Как можно было после лет, прожитых у тетушки, мне остаться с неповрежденными душой и разумом? Вот то-то. Несмотря на то, что дедушка Марходей большинство ран залечил, кое-что осталось. Услышь меня сейчас, ты долго бы смеялся и доморощенным философом меня бы окрестил. Но, знаешь, удивишься, а я верю, что и в самом деле меня ты слышишь. Потому и говорю все, остановиться не могу. Что делать, Магуша, мы не виделись так долго, и за этот год все изменилось, и прежде - я сама. Плохо это, или, напротив, к лучшему, не мне судить. Быть может, когда вернешься ты, я стану снова прежней, вся философия моя и боль отхлынут, словно сон дурной... Ах, как хочется мне в это верить! Но только ты спеши, спеши... Мне нужно тебя видеть, чувствовать. Я не могу так, милый... Ну вот, стоит лишь позволить себе слегка расслабиться, как сразу я выхожу из равновесия. И сразу слезы, слезы... Ах, любимый мой, как же мне тебя не хватает! Как мало осталось надежды, как эта безнадежность удручает! Неужели же все у нас кончится, так, по сути, и не начавшись, а? Я теряю рассудок от одной только мысли о том, какая жизнь могла быть у нас впереди. Я соскучилась по тебе, Магуша, мне без тебя трудно и ничего не клеится. Я скучаю, я одеревенела вся от ожидания, а ты не понимаешь? Да отзовись ты, наконец! Вот, снова начинаю злиться. Прости, Магистриан, прости, но ведь невозможно бороться, не зная причины неудач и возможных бед в будущем! Совсем я с мысли сбилась... да и какая, к черту, мысль, когда живу мечтой одной лишь - прижаться к плечам твоим, глаза зажмурить крепко-накрепко, и не отпускать тебя, и чтобы это было долго, чтобы было бесконечно... Только разве тебя удержишь? Не понимаю, Маг, не понимаю, зачем, почему ушел ты от меня? Вот и зеркальце мое потускнело, закручинилось, запечалилось... Негоже это. А утро, между тем, потихонечку в день обратилось, и Земля прикрылась пеленой облачно-туманной. Все в дымке, все во мгле, что-то дальше будет? Эх, зеркало-зеркало, да отбрось ты свою извечную холодность, да раскройся, да покажи ты мне хоть раз моего дружка, позволь на миг, одним глазком, заглянуть в будущее! Нет, все напрасно, не упросить тебя. Противное, фу! Да, где же твои сказки, Маг? Ты обещал, что они будут. Где они? Реальность мне надоела! И вновь в голове звон. Мысли спрессовались в злой своенравный шар и носятся по извилинам мозга. Совсем его, бедняжку, разбили. А за окном одни лишь слякотные перспективы. И все так гадко, мерзко, бр-р-р-р! 0 чем это я? Про что же думала вот только что? Ах, да, тетушка... Что - тетушка? Отупела я от мучений, прости... Так вот, от милых моих родственников я вырвалась с целым набором комплексов и фобий. Это сейчас я умная, а тогда разве же о чем-то таком думала, подозревала? Нет, сто раз нет! Я томилась, выворачивалась наизнанку, все истязала себя вопросом - да чем же я других хуже? Я ловила свое отражение в чужих глазах и инстинктивно стремилась смыть с себя клеймо - как будто оно было! Мало ли, что не видно его мне - оно есть, оно реально для других, - думала я. Иначе, почему же выбор судьбы пал на меня? К чему, отчего такое показательное истязание. Да, мой Магис, все было совсем не просто и не легко в безоблачной моей жизни. Я никогда ни о чем таком тебе не говорила, поверь, на то была причина. И, странно же, никогда не спрашивала о причине моих бед у Марходея. Постеснялась, а жаль, уж он-то мне ответил бы. Ну, ладно, делать нечего, момент упущен, но жизнь-то не остановилась. Как говорится, продолжение следует. Поначалу было жутковато, страшно даже, все боялась - а вдруг вскроется что-то ужасное, мне неведомое, и бытие мое рухнет, расколется, как пережженный горшок - вдребезги. Но позже я освоилась, решила - все, что могло, и должно было, уже вскрылось, - надо успокоиться. И успокоилась, по крайней мере, внешне, хотя тяжесть - эта мысль о собственной ущербности - никогда меня не оставляла. Всегда ее я ощущала. Она растаяла в тот миг лишь, когда в мой мир ворвался ты. Любимый мой, как дивно это было! Как чудно! Только тогда я, вдруг прозрев, опомнилась и убедилась с удивленьем, что свет вокруг меня на самом деле был - тьма. Ты, только ты мир вновь заполнил светом! В тот вечер я улыбнулась в первый рай по-настоящему, без оглядки, и, улыбнувшись, ощутила, как великолепна жизнь в своем существовании. То есть, я хочу сказать, что жизни, в которой есть ты и я, достаточно для счастья. Ты, быть может, помнишь все по-другому, но я - вот так. Вот, вспомнила о нашей первой встрече - и внутри поднялась волна нежности и затопила все-все кругом. Где же ты, милый? Далеко-далеко, и несть конца этим далям тоскливым, бесконечным... Ты прости меня, дорогой мой, что скупилась прежде на тепло. Тогда, в те далекие времена события так стремительно пролетали, что не могла опомниться, а теперь у меня не хватает сил и докричаться до тебя. Подумаю о тебе - и накатывает безотчетная печаль, сдавливает, ломает. Как трудно без тебя! Убеждаю себя, что это когда-нибудь кончится, я все еще верю, что времена переменятся, что мысли о тебе будут приносить не боль и грусть, а счастье и радостные минуты. И успокаиваюсь на время. Но потом накрывает меня с головой отчаянье - и трудно восстановить равновесие в чувствах, и невозможно продолжать жить, как прежде - безмятежно. Когда-то я была счастлива тем, что свободна, что не существует связей, мешающих мне вольно резвиться, бездумно брать от жизни все, ничего не давая и не обещая взамен. Все переменилось, почему? У меня появилась потребность заботиться о ком-то по-настоящему, всерьез, а еще сильней проступило желание быть кому-то необходимой. Такое, наверное, у каждого происходит однажды в его судьбе - у меня такой период сейчас. И все мои мысли о тебе, Магистриан, только тебе хочу принадлежать, только ты мне нужен! Но ты так далеко, что невозможно даже сказать, солнце ли сейчас над тобой, месяц ли, звезды... И я больше не знаю, нужна ли тебе. Ой, смотри, милый, мне трудно будет сдержаться, если... Шучу я... в какой-то мере... А если нет? Дура я, ох, дура! Не слушай меня, Магуша! Не случай, лапонька. Я люблю тебя, дорогой мой, люблю до беспамятства - оттого и болтаю невесть что. Сама удивляюсь, какие чувства познаю в себе, открываю. Только что-то все томит, томит, и не знаю я, как освободиться от гнета этого, как обрести мне прежнюю легкость поступи и счастливое биенье жизни. Раньше мне помогали мысли о тебе, мой милый, но теперь они больше тревожат и страшат, а я не умею помочь себе. Все опостылело, господи. Эта комната... Я почти ненавижу ее! Переступаю порог, пугаюсь ее пустоты - и все, замыкание. Помню ведь, что она знавала иные дни, что воздух ее был насыщен весельем и радостью, что в каждом уголке, за каждым выступом, под стульями, столом, кроватью жило счастье - это ты делал ее такой. Теперь она мне опостылела - такая же сирота, как и я... Ничто не радует, все серо, в тягость, все валится из рук и невозможно заставить себя заняться хоть каким-нибудь делом. Даже книги отталкивают, а ведь поначалу, после твоего отъезда, Магуша, я пристрастилась к ним. Сколько прочла-пролистала! А теперь - бросила! В книгах все ложь, даже страдания в них кажутся так легки и красивы, что невольно завидуешь им. Но это же пошло и подло, завидовать чужим страданиям! А свои - попробуй-ка, вынеси! Что же делать? Что? Вот, на башне городской часы бьют, пора собираться. Как не хочется, уже и работа у меня в опале. Нет, пойду, надо хоть немного развеяться. Вот только на улице противно, снег, холод... Ну и пусть - холод, может, выдавит он из меня сонную всю одурь. Снег... Когда-то он по утрам пахнул арбузами, а вечерами рыжел в закатной страсти. Давно не обращала на это внимания, как-то теперь он? Э, и голову ломать не стоит, ясно же, что все - не так. Погода тоже, видать, в разнос пошла, не снег там - сплошная сырятина, не зима, а мерзость мокрая одна. Уже и 'божий глаз' мой, зеркало, потускнело совсем, затянулось патиной, не желает правду молвить. Да ладно, молчи, постылое, и без тебя все знаю. Что же надеть? Ах, вечная проблема. Вот выдумал какой-то пустозвон, что женщина всегда красивой должна быть, а ты изволь, вертись, старайся. 'Всегда таинственна, нежна'... Прекрасна! Как же, им бы только глаза пялить, все вязнут, вязнут... И все же, неизменно наряжаюсь, стараюсь выглядеть отлично, на все сто, хотя на это мне премило наплевать. Ох, судьбинушка моя, горемычная, проклятущая моя подруженька. Нету, нет того, для кого желала бы я наряжаться, для кого берегу свою красу. Ох, милый Магичка, удастся ли мне это? Сберечь себя? Время, времечко летит, ох торопится, неугомонное. Но и оно теперь для меня расслоилось - просто напасть какая-то с этими раздвоениями. Нельзя, невозможно не заметить, как нестерпимо долги часы ожидания, и как неуловимо быстротечны при том секунды жизни в горении своем. Красота девичья, что ей - фью, и нет уже, увяла, скрючилась, как прошлогодний лист. А ты все ждешь и ждешь... Нет, Магистриан, как хочешь, но, стоя перед зеркалом, не в состоянии о тебе я думать хорошо. Не понимаю я, Маг мой, не разумею, отчего ты прыгнул в эту пропасть сломя голову. Не могу принять странной твоей логики. Ты отправился за надеждой? Да, допустим. Но меня-то ты оставил без нее? Спасибо, сударь, вам за чуткость и вниманье. Крылья черных птиц уж бьют вовсю, не там, а здесь, и небо заволакивают над головой моей. Невольно в легенду тут поверишь, в сказку. Только сказка оказывается страшной. Однако отчего это я замерла у шкафа? Открыты дверцы, я не одеваюсь... Что, что со мной твориться? Ах, бедный мотылек я, а ведь, похоже очень, что лета моего звоночек отзвенел. Оттанцевалась я, отпелась... А как в тот вечер я была одета? Вот в эти брючки, наверное, теперь мне в них не влезть... Ты помнишь, Магуша, вечер нашей встречи? Ты подошел ко мне такой нахальный, все замерли вокруг, на нас смотрели - вот что заметила я поначалу и обеспокоилась. Привычка ждать беды, инстинкт... А после оглянулась - ты! Глаза твои искрились, а голос!.. Только за голос я полюбила бы тебя. Да, милый, правда. Меня сразу накрыло чувство правильности бытия, всплеск безотчетной радости. А теперь ты что-то притих совсем, ручеек мой милый. Страшно мне, Магистриан, ведь давно не слышу тебя я, не вижу глаз твоих. Вернется ли все, станет ли, как было? А тогда... Я пропитывалась счастьем, как солнечным теплом, и удивлялась, что раньше могла жить без этого ощущения твоей доброты, и тебя вообще. Все вспыхнуло, заискрилось... Цветы, фантазия, восторг... Ах, цветы... до сих пор вздрагиваю, услыша аромат любимый, сердце обрывается, и вспыхиваю я: а вдруг он? Ошибка, боль разочарования... Давно, давно цветы мне не дарили. Думала ли я, что увлечение твое принесет мне столько муки? И, знаешь, что я скажу? Все дело в тебе, Магис. Ты фантазер, романтик, но, в отличие от других, первый несешься сломя голову воплощать свои фантазии собственноручно. Куда, куда, бежишь ты, милый? Почему ты решил, что где-то там может быть лучше, чем здесь? Любовь! Кто, как не женщина умеет отдаться ей до дна? Скажи, что делать мне теперь, как быть, как вынести любви неразделенной бремя? Пусть ты ушел, любовь же осталась здесь, со мной - как с ней мне совладать одной? Об этом ты подумал? А ведь ее восприняла я поначалу, как что-то вечное, как божий дар, что раз и навсегда дается. Как я ошиблась! Мне б не хотелось, Маг, чтобы твоя работа, занятия иль увлеченья прикончила в тебе чуткость, доброту - те самые нестойкие, необъяснимые и дорогие качества души, за которые тебя я полюбила. Знай, они всегда мне будут так необходимы! Вот, видишь, Магушка, что со мной твориться? С тобою говорю денечек каждый, и утром, лишь открывши глазки, и вечером, пока не сморит сон. А иначе чувство глухое тоски и печали обуревает мое существо, и - тяжко, тяжко бороться с темными силами зла. А сколько их - ты сам прекрасно знаешь. Отогрелась я у твоего огонька и думала, что так буду впредь всегда отогреваться. Ан нет, не получается пока. Боюсь, теперь засыплет, завьюжит мой стеклянный домик, замерзну я и на землю паду как лепесток. Одиноко и грустно мне, холодно, холодно, я слабая, нежная... Отогрей же меня! Не отпускай! Воспоминания... Какие страшные есть у меня воспоминания. Они живут во мне отдельно в виде неопределимого кошмара. Помню, как ты уезжал, помню руки твои, огромный белый глаз прожектора и ожог огромной потери. Я отупела тогда от боли, все сбилось в тугой комок - слова, мысли, чувства... Этого не перескажешь, да и зачем? Зачем я все это сейчас вспоминаю, зачем? Нет тебя рядом, ничего неизвестно, непонятно, страшно... Ах, Маг, мальчишка, что ты натворил? Господи, все, все в этой комнате напоминает о тебе. Вот чертик рыжий - ты, помнишь, выиграл его на приз? Да, в тире, в парке. Мой меткий стрелок, мой стойкий солдатик! Так все было давно. А теперь ты, быть может, устал и остался без сил? Закрой же глаза, я их поцелую нежно-нежно, в правый, в левый... Слова так скупы, так сухи, разве можно ими выразить чувства свои? Ну, вот, опоздала уже окончательно. Бегу, бегу... Так хочется еще поговорить с тобой, любимый, но после, после... Плачь, Ника, плачь... Всех слез тебе не выплакать. 2.11. Зимовье дьявола Иногда... Слово, понятие, может быть, - состояние. Смысл, образ, иногда - поветрие. Иногда ему что-то казалось, то или это, время от времени он бывал в чем-то уверен, в остальном - не уверен ни в чем. Если поставить вопрос предельно жестко, не уверен он был в том, был он, или нет, существовал, или как раз наоборот. Если нет, то кому же принадлежали все эти видения? Если да, почему он, несмотря на пестроту и мелькание картинок, ничего не чувствовал? Вопрос. Вообще говоря, последний эпизод, который он напрямую ассоциировал с собой, состоял из череды дискретных кадров, следующих, как ему представлялось, в определенной последовательности с определенной целью. В том образе-воспоминании, демонстрировавшемся на экране где-то позади всего, быть может, изнутри на куполе его собственного черепа, существовал заполненный под самый свод водой тоннель, темный и скользкий, по которому поток влачил его, то ли унося от всего, то ли, наоборот, возвращая к чему-то. Этот поток, это движение было однонаправленным и предопределенным, от сих до сих, и никак иначе. То есть, нельзя было двигаться ему навстречу, только вместе с ним от чего-то определенного к чему-то равнозначному, - либо от, либо до, только плюс или только минус. Смысл этого образа был довольно туманным, разобраться в нем не представлялось возможным, да он и не пытался, просто ждал куда вынесет. А поток играл с ним, струился по кругу, как закольцованная кинолента, не подпуская к пределу, но постоянно возвращаясь к исходному моменту, с которого движение начиналось вновь и вновь. Попытка еще какая пытка, особенно если она - стороннее ощущение, перешедшее в устойчивое состояние души. Потом он как-то сообразил, что это движение на одном месте, эта совместившая конец с началом круговерть, есть, если попытаться вычленить и конкретизировать образ, не что иное, как колесо сансары, забуксовавшее на льду вневременья. Он, кстати, не собирался ничего вычленять, как-то само получилось - всплыло, предъявило себя. Но как только это случилось, колесо перестало проскальзывать и стронулось с места. Песка под него подсыпали, что ли, подумал он скорей с облегчением, чем с более уместным опасением. Тут его тоже подхватило и понесло дальше. Он почувствовал: время пошло, он ощутил это движение - сквозь ничто в никуда. Его несло быстро и ровно, а потом случился какой-то затор в тоннеле, он на что-то налетел, за что-то зацепился, ударился. После всего его резко бросило в сторону, где он благополучно угодил в бурун. Бурун - это феномен и сила. Сила буруна в неистовости и зацикленности на повторение одного и того же действия, он всегда давит в одном направлении. Этот размашисто крутил направо, поэтому легко и просто перевернул его вдоль продольной оси, поменяв местами верх и низ. Ап! Да и нет. Был - и перестал быть. Тоннель, поток, мрак, холод. Пауза. Небытие в точке оледенения. Странно, ему-то казалось, что он и так давно уже не дышал, однако же, перевернувшись, ощутил разницу, почувствовал существенную трудность, непреодолимую. Вот уж точно, все познается в сравнении. Если бы поток был воздушным, ведь бывают такие, это одно, а когда такой, с бурунами и вертунами - другое. Река жизни, это когда дышишь, а если не дышишь, то и не живешь. Собственно, у этого слова и нет другого значения. Да или нет - как уже было сказано. Парадокс в том, что река жизни продолжает тащить тебя куда-то и после того, как ты прекратил дышать. Или это уже совсем другая река? А, может, и не река? Но что тогда, иное? Это мысль об ином была привходящая, принесенная, видимо, потоком. Как и с потоком, он не стал с ней спорить вследствие полного исчерпания сил. Однако, даже перестав быть, он каким-то образом воспринимал и отслеживал обстановку, - как то, что прежде было им, и что от него осталось, влекло потоком дальше и дальше, доколе не уперло в некую преграду. Стремнина упиралась в это поперечное нечто и подныривала под него, протискивалась, уходила под, образовывая еще один бурун. То, что прежде было им, тоже должно было бы затянуть туда, под низ, всосать, но почему-то не затягивало и не всасывало, а вместо этого принялось с каким-то мрачным упорством методично бить им о преграду. Обезличенная сила, стихия и явление. Мол, пришло время сокрушения преград. Было интересно наблюдать. То есть, процесс какой-то имел место быть, но чей в нем интерес присутствовал, оставалось за кадром. Тук-тук-тук.. Бом-бом-бом... Прислушавшись, сообразил, что воспринимает все неправильно. На самом деле: тик-так, тик-так, тик-так... Пульс жизни отдельно от жизни. Метроном. И вновь вопрос: что он отсчитывает, чему ритм задает? Все-таки, теперь до или после? До начала или после конца? И вдруг - ах! Резкий вдох, жар и кровавые чертики под куполом, хороводом. Пульс взорвался, настиг, ударил по черепушке. - Так-то лучше! - сказал кто-то неведомо кому. Он не был в том уверен, что лучше, поскольку с жизнью возвратилась мука. Ну, с ними всегда так, где одна, там и другая. Собственно, без муки и не живешь. Когда чертики, наплясавшись, попритихли, попрятались, и бешеный ритм снизился до приемлемого уровня, за кровавым восходом распустился серый рассвет. Точней, седой. Он был абсолютно седым, и в таких же белых одеждах. Откуда-то сверху, где, по идее, надлежало быть небу, спустилось полотнище. Оно всколыхнулось, придвинулось и распалось на отдельные нити-пряди. Тогда как-то само собой, без натужного узнавания, стало ясно, что это волосы. Длинные, прямые, ниспадающие с того самого неба. Прояснилось еще больше, придвинулось, и наступила резкость необычайная, так что сделалась видна каждая отдельная волосинка. Взгляд погрузился и запутался, заблудился в этом отдававшем желтизной и пахнувшем табаком лесу, потому поспешил вернуться обратно, ближе к истоку, втянулся, как щупалец. Оттуда, с отдаления, оказалось видно больше. И он увидел, что волосы разделены на прямой пробор, открывавший треугольник лба и печальные, как у бассета, глаза, но зеленые. Огромный нависающий нос, из-под которого сплошным потоком - снова ниспадают волосы. Призрачный старец, туманом клубящийся. Пристальный взгляд постепенно светлеющих глаз - точно ветер погнал прочь тучи над озером, и вот поверхность его освещается, становится ясной, прозрачной, почти бесцветной. - Так-то лучше, - повторяет старик. Значит, слова его, но кому он их говорит? Старец качнул головой и отдалился, расплывшись в пятно, светлый силуэт на темном фоне. Потом - только фон. Похоже, различать предметы и всякое другое он мог не дальше вытянутой руки. Но пошевелить ей, и даже подумать о том, сил не было. Шторка опустилась, жалюзи закрылись. Покой, подумал он, боже, какой покой. И все же, что-то с этим покоем было не так. Для начала, он, покой, то есть, прекратил свое существование в форме неопределенно-обобщающего понятия только лишь, и материализовался в виде пространства-символа. Пространство покоя, поле, бескрайнее, слабо светящееся, как подсвеченное снизу матовое стекло, накрытое листом ватмана. И столь же прохладное, поскольку этот свет не был светом жизни. Свет не его жизни, на него просто падал чужой отблеск, и он пользовался им. Ему разрешали пользоваться. Было прохладно, да, но ничего, терпимо. В допустимых пределах. Зона жизни, или как там... Зона обитаемости. Это очень узкая ниша, счастье, что ему нашлось в ней место. Но чей это свет, кто разрешил купаться в нем? Старец? Тот, который там? Был? Однако жизнь, это нечто юное, свежее, растущее, старец же скорей - жизнь вечная. Вечный покой. Непонятно, вновь подумал он, я теперь кто, и я теперь где? Ближе к жизни просто, или к жизни вечной? Покой, конечно, хорошо, особенно в некоторых обстоятельствах, но все же хотелось бы еще пожить. Да, с покоем что-то было не так. Воплощенный, он вдруг разделился на две половины, раскололся прямо под ним по цветовому признаку и векторно. Слева оказалось черное поле, и оно заскользило навстречу, по правую руку все оставалось белым, но не матовым, а ярким, как снег под солнцем, и это пространство стало убегать в противоположном направлении. Такое положение показалось ему несколько щекотливым и неудобным, к тому же возникло ощущение, что вот-вот его разорвет. Все-таки в противоположных направлениях поля двигались, навстречу друг другу. И, самое важное, прямо сквозь него. Небольшой перекос, незначительный сдвиг - и все, разорвет. Чтобы уберечься, не допустить, избежать непоправимого, он попытался приподняться над разбегающимися плоскостями - чуть-чуть хотя бы. Только как это сделать, не умеючи? Вспомнилось, как в детстве летал во сне, тот полет, зачастую неуправляемый. Но ему не надо управлять, не надо лететь куда-то, только приподняться над. Он сосредоточился - и вот, вот оно, искомое ощущение воспаряющей легкости. Да, иногда бывает достаточно устремления вверх. Он приподнялся на вдохе, и... Ничего не произошло. То есть, он приподнялся, как и желал, только это его не спасло. Эта штука, синдром разделения, она что, заразная? В смысле, всеобщая? Он смотрел воль себя, видел живот и ноги, и с тем, что попадало в поле зрения, тоже все было не так. Линия раздела проходила прямо через него, в аккурат рассекая пупок пополам, и продолжалась дальше в пространстве. Подняться-то он поднялся, но и это вот, ненужное, прихватил с собой. 'Только бы не...' - успел подумать он, как тут все и началось. Его разорвало вдоль, как нарисованного на листе бумаги человечка, с легким хрустом, раз - и две половинки полетели, затрепыхались по ветру. Не, не, не, запричитал он, и сделал над собой усилие объединения и связывания. Это было нелегко, поскольку его части не только разнесло в разные стороны, но и в мгновение ока растянуло в две черно-белые веревки - длинные такие макаронины. К счастью, ему удалось, удалось подхватить и связать себя затягивающимся морским узлом - выбленочным, как научил матрос с Утекая. Черно-белый такой узел. Матрос не обманул, узел оказался исключительно надежным, тем более, пока усилия продолжали прикладываться с противоположных концов, так что в относительном покое он вновь себя почувствовал. Впрочем, ненадолго. Белое поле рядом вздыбилось, прорвалось, и сквозь проем явилась Ника. Такая же светлая и прекрасная, как всегда, хотя и в гневе. Возвышающим и вдохновляющим было ее негодование. - Не смей! - сразу бросилась светлая воительница в атаку. - Слышишь, не смей! Даже думать! - Тише, тише! - поторопился он ее успокоить, потому что ведал, если не остановить этот снаряд сразу, позже перехватить будет уже невозможно. - Не понимаю, о чем ты? - Не притворяйся, все ты прекрасно знаешь! - и она, не глядя, ткнула рукой куда-то позади себя. - Предупреждаю, не вздумай лезть на эту чертову гору! - Но я не вижу здесь никакой горы... - Это ничего не значит. Зато она тебя видит! - Как это? - Вот так! - Ладно, - согласился он. - Но очевидно ведь, что в этом-то и проблема. Гора, даже невидимая, а, точней, Нелюбим на ее вершине, манит меня, притягивает, и я не успокоюсь, пока не покорю ее. Ведь я тебе обо всем этом подробно рассказывал, помнишь? Я думал, ты поняла меня. А ты... - Это ты не понимаешь! Она не успокоится, пока не убьет тебя! - Кто, гора? Страсть-то какая! Слушай, ты все-таки давай как-нибудь сдержанней, что ли? И вообще, не нагнетай. Кстати, давно не виделись, и я рад... - Милый, ты все-таки сосредоточься, ладно? То, что я говорю тебе, очень важно, от этого зависит твоя жизнь. Наша жизнь. - Да-да... - Черные птицы! Ты помнишь, в той книжке, которую ты читал мне, были черные птицы. Так вот, они появились уже у нас. Прилетают, и кружат над городом. - Солнышко, ну, мало ли... Должно быть, воронье налетело. Не обращай внимания. - Нет! Во-первых, никакое не воронье. Откуда у нас воронье? Нет, это совсем другие и страшные птицы. К тому же, я слышала, о чем они говорили. - И о чем они говорили? - О тебе. Они искали тебя! - Глупости! Зачем кому-то искать меня? Тем более, я никогда не прятался. От кого мне скрываться, не понимаю... - Это было недели через две после вашего отплытия. Или позже? Не помню, столько времени прошло. Птицы говорили, им нужен ученик чародея, и злились, что не могут его найти. Они боялись. - Боялись? Чего могут бояться птицы в небе? - Кого. Они боялись, что если не найдут того, кого искали, Аджина разозлится и накажет их. А потом они заголосили, узнав, что ученик чародея уплыл на корабле, и бросились его догонять. Тогда я поняла, что искали они тебя. Мне стало страшно, Маг. - Да откуда ты все это знаешь? О чем они говорят, и все такое? Сочиняешь, я понял, ты все сочиняешь. - Я знаю язык птиц. - Откуда? Ах, да, да. Мне кажется, я вспоминаю, что слышал эту историю... Про тетушку и старца в лесу. - Еще бы! Я так старалась до тебя докричаться! Поэтому, не смей, слышишь, не смей взбираться на эту гору. Это ловушка для тебя! А я здесь совсем одна! Возвращайся! - Погоди, погоди. Ты говорила... Кто такая Аджина? Я что, должен знать это имя? - Аджина - злая колдунья. Или что-то типа того. Страшная, безобразная старуха с желтыми нечесаными волосами. Она прячется в развалинах и на пустырях, а ночами превращается в козла и нагоняет на всех ужас. Черная плоскость в ответ на ее слова забурлила, вздыбилась, завязалась дополнительным узлом и тут же лопнула пузырем, из которого явилась та, воспоминания о ком он безуспешно гнал от себя прочь. Подбоченясь, она медленно повернулась кругом, демонстрируя свою стать и красу. - Это я-то безобразная? Я старуха? Ну-ка, скажи! Я?! - вопросила исполненным темной силы голосом. - Ада, Ада, девушка из ада... - Причем, такая девушка, которую невозможно забыть. А? Не так ли, любовничек? - Любовничек? - А ты что думала! Мы времени даром не теряем. В отличие от некоторых. - Ника, это совсем не то, что ты думаешь. - То, то! Не смущайся, дорогуша. И не скромничай. Честно говоря, тебе есть чем гордиться. Хотя, согласись, я тоже была великолепна. Наш марафон мог бы продолжаться и дольше, если бы я не торопилась кое-куда. - Да. То есть, прошу, не надо так. - Ничего, ничего! Пусть нам завидуют! Тем более что ей уже никогда ничего подобного не обломится. Чему я рада. - Да ты кто такая, собственно говоря? - Я именно та, о ком ты тут вспоминала, дорогуша. Правда, не такая страшная, и волосы у меня, как видишь, вовсе не желтые, но это все ничего, я даже рада, что ты так обо мне думаешь. Бойся меня, бойся! Все бойтесь! Кстати, хорошо, что ты тут объявилась и все нам рассказала. Так вот кто, оказывается, нас подслушивал. Никогда не подумала бы, что такая дурочка на это способна. Хотя, дурочки на многое способны, особенно кажущиеся дурочки. А ведь мы тебя искали, милая. - Зачем это вы ее искали? - Потому что она внучка того самого деда, с которым ты, любовничек, так жаждал познакомиться. - Не знаю я никакого деда! - Правда? А кто бы еще тебя птичьему языку обучил? А? То-то. Так что говорить и признаваться тебе больше не обязательно. Все что надо ты уже сказала. И то, кто бы еще мог подслушать болтовню моих птичек? - Я ничего такого не знаю. - Я знаю! Никто, кроме Марходея научить этому тебя не мог. Надо же, какая фря. Никогда бы не подумала. - Погоди, Ада, что ты говоришь? Марходей? Выходит, наша встреча в Имдиге была не случайной? А я тут при чем? - Да ни при чем, в сущности. Приятное мгновение, и еще - малая вероятность успеха, пренебрегать которой не стоит. Но если бы я только подозревала про нее, я бы, честно говоря, на тебя не разменивалась. Впрочем, нет, не жалею. Я люблю сладкое, поэтому тебя, мой неистовый наездник, не отдам, не верну никому. Да, кстати, ведь мне нужен король. А, как ты? Не против? Мне кажется, ты вполне готов, по крайней мере, наполовину. Соглашайся! - Какой еще король? - Черный! Я ведь девушка из ада, сам говорил, поэтому мне нужен только Черный король! - Но, но, но! Ты на чужое-то не облизывайся! И руки не протягивай! А то не посмотрю, откуда ты, да глаза твои бесстыжие выцарапаю! Да волосенки-то твои желтые повыдергаю! - Какие такие желтые? Где ты желтые нашла?... - Боже, что за бред! Магистриан, а это был, конечно, он, совсем потерялся, никак не мог понять, в каком пространстве находится, в каком, собственно говоря, измерении происходит это странное, совершенно невозможное общение. Какие-то пласты бытия сдвинулись, какие-то поля сошлись, даже проникли друг в друга, и эта невероятная связь наладилась. Как такое возможно и возможно ли, он старался не думать. Хорошо уже было то, что кто-то там назвал его по имени, благодаря чему ему удалось осознать себя как отдельную и не безличную часть сущего, и он ухватился за эту подсказку. Изо всех сил он старался удержать собственное имя в памяти, благодаря чему остаться на плаву этого нового осознания, не потеряться в нем или вне его вновь. Эти пространства, в которых он блуждал, выглядели туманно-призрачными, они казались очень необычными, и ему не совсем понятно было, как можно в них находиться, тем более жить. Если, конечно, это не сны. Хотя, со снами свои непонятности и сложности. В частности, как определить, кому принадлежит сон, сквозь который бредешь напропалую, не разбирая дороги? Если сон чужой, из него вряд ли удастся выбраться без согласия и помощи истинного его хозяина. А как же с ним договориться, прежде не узнав имени? Другое дело, когда сон свой собственный. Но должна быть уверенность, потому что иначе будет только хуже. Маг так сильно задумался, пытаясь во что бы то ни стало определиться со своим местоположением, что совсем отдалился от перепалки, которая продолжалась где-то рядом, в том же самом или смежном пространстве, звучала фоном, турбулентными вскриками, лишенными для него смысловой нагрузки. И это, кстати, было нехорошо, смысл следовало бы и послушать, он все-таки там присутствовал, и ему полезно и правильно было бы его знать, но в тот момент он сосредоточился на возвращении в зимовье, посему всем прочим пришлось пожертвовать. Зимовье... Едва он подумал о нем, как сразу вспомнил и старца, его населявшего. Белые волосы, прозрачные глаза. А как вспомнил старика, тот сразу же и объявился. - Кыш! Пошли! - махнул рукой старец на совсем распоясавшихся склочниц, и те моментально испарились. В этом пространстве он самый главный, сообразил Магистриан. Значит, его нужно держаться и не терять из виду. До чего же все-таки тяжело дышится в этих призрачных объемах, как посреди них неуютно и одиноко. Он подумал, что дед единственный может помочь ему вернуться обратно, вот только захочет ли он это сделать? - Не все то сон, что снится. Не все истина, что мнится, - сказал старец. Он уперся в Магистриана взглядом, таким долгим, завораживающим, кристально-прозрачным, что тот замерз, пока, наконец, не сообразил, что слова обращены к нему, и что надо бы как-то на них реагировать. - Где я? - задал он совершенно оправданный и потому банальный вопрос. - Главное дело, не там, откуда я тебя вытащил, - ворчливо ответил старец. 'Что он имеет в виду?' - подумал Маг с тревогой, чувствуя попутно, что нечто важное от него все еще сокрыто. Старик долго молчал, глядя на парня бесцветными глазами, сомневаясь, видимо, стоит ли вообще с ним разговаривать. Так долго, что Маг снова стал замерзать. Тут надо пояснить, что ему и прежде вовсе не было тепло, наоборот, он никак не мог избавиться от ощущения всепроникающего холода, но под взглядом старика, как слеза на морозе, начинал превращаться в ледышку. Звонкую, готовую упасть и разбиться. Дед, похоже, и сам это понял. Взгляд его оттолкнулся от безразличия, оживился, окрасился интересом, глаза медленно стали зеленеть - такой странной особенностью они обладали, менять цвет в зависимости от внутреннего состояния владельца. У Мага отлегло - на этот раз. - Мне надо было давно присмотреться к тебе пристальней, полюбопытствовать, кто ты такой есть, - сказал старец. - Да все дела, дела... К тому же, я не чувствовал в тебе силы, следовательно, не ждал от тебя опасности, совсем, а оно, вишь, как вышло. Магистриан смотрел на деда широко раскрытыми глазами, не зная, должен ли что-то отвечать. - Что таращишься, рыба заливная, - пришел ему на помощь хозяин зимовья. - Отомри! - Вы кто, дьявол? - неожиданно для себя сформулировал вопрос юноша. И тут же сообщил о своем затруднении: - Я ничего не понимаю! - Ясен день, что не понимаешь, - согласился дед. - Да что ты? Я и сам не все еще понимаю. А, самое главное, не соображу, следует ли тебе доверять. И, соответственно, можно ли на тебя рассчитывать. Ведь ты, брат, сунулся, куда никто тебя не просил, не звал. Да, внучка тоже сыграла свою роль, но с нее спрос особый, да и, если разобраться, какой с нее спрос? Но вот ты... Ты думал, это всего лишь интересное приключение, оказалось, что все серьезно, что цена всему - жизнь. Или смерть. Вот ответь мне, зачем, за каким рожном понесло тебя сюда, на север? Начитался книжек, воспалился фантазией, почувствовал себя героем? Решил, мол, вот сейчас я, достану с небес Нелюбим и всех спасу? А с чего ты взял, что у тебя сил на это достанет? С чего ты вообразил, что у всех тех тысяч, которые пытались до тебя, которые были ничем не хуже тебя, а то и лучше, но у них не получилось, а у тебя вот непременно получится? На чем основана эта твоя уверенность? Ты не подумал, что твое вмешательство может навредить, ухудшить, а то и вовсе обрушить и без того непростую ситуацию? Тут территория сплошного колдовства и магии, ты зачем сюда сунулся? Ты что, всерьез считаешь себя магом? - Я, конечно, не знаю... - А тут и знать нечего! Уверяю тебя, в твоем случае это всего лишь имя. Даже часть имени, - дед пожевал бороду и снова надолго задумался. Маг с ужасом наблюдал, как под влиянием дум выстуживались, обесцвечиваясь, его глаза. Холод вновь обнял его за плечи костлявой рукой, запустил ее под кожу, пробрал до костей. Его забило мелкой дрожью, залязгали зубы. От зубной дроби старец очнулся, подул на Магистриана теплом, отогрел. - Впрочем, в определенных условиях и этого может оказаться достаточно. Имя, оно, брат, тоже не так просто дается... Так что, я тоже не знаю. Может быть... Может быть... - Я и сам во всем виноват, - признался он после очередной паузы, отвечая своим мыслям либо вопросу, прочитанному в глазах Магистриана, - должен был насторожиться, понять, что неспроста Николь обратила на тебя внимание. Но я не думал, что так все серьезно, что она, как говорится, запала на тебя. - Николь? Ника! - На самом деле, Николетта, да. Не знал? Правильно, и не должен был. Она не говорила тебе, она многого тебе не говорила, вот почему я был уверен, что все будет хорошо, обойдется, потому и не вмешивался. К несчастью, она все же влюбилась в тебя, а против любви я бессилен. Против любви никто не устоит. Но любовь, с одной стороны, сила, а с другой - уязвимость. Впрочем, как и любая другая сила. - Мы и сами с ней не знали, что так все серьезно. - Зато теперь и Аджина узнала про все. А это плохо, очень плохо. От нее лучшая защита - держать ее в неведении. И не попадаться ей на глаза. - Кто же она такая, эта Аджина? - Надо было об этом задуматься до того, как с ней спутаться. - Я-то думал, обычная баба... - Нет, необычная. Она, вообще-то, колдунья. И это она выкрала Нелюбим. - Господи! Так что же нам делать? - Вот! Что делать... Это вопрос. Будем думать. Ты отдыхай пока, сил набирайся. Спи! А он и так не сомневался, что спит. Спит и видит сны. Сны о самом разном. Чаще всего ему виделось смятое, едва освещенное пространство, в котором туманы взлетали и опадали вокруг, как драпировки, вычленяя и изолируя место, в котором он находился, в некий отдельный объем. Можно было его назвать палатой, только никакая то была не палата, поскольку из мебели в ней имелся лишь тот же самый туман, скомканный и брошенный на пол большой рыхлой кучей. Лежалось на куче, к слову, покойно, как на большой теплой ладони. Укрыт он был до самого подбородка какими-то шкурами, но когда попробовал рассмотреть их внимательней, оказалось, что они суть все тот же туман. Он ничему не удивлялся, наоборот, полагал, что все символично и так должно быть. Прошлое ему вспоминалось с трудом и очень туманно, будущее виделось полностью укрыто туманом, так почему, спрашивается, настоящему не соответствовать стилем? Эх, туманы мои, растуманы, вертелась в голове фраза, задавая бытию размеренный, как плеск волны о берег, ритм. Иногда приходила Ника. Сдвинув в сторону туманную кисею, она проникала в его мир и, невесомая, опускалась на край ложа. Она смотрела на него долгим печальным взором, почти не мигая и не говоря ни слова, а когда, устав от пытки молчания, он сам пытался что-то сказать, она прикладывала палец к его губам и, качая головой, закрывала словам дорогу. Так могло тянуться долго, и тянулось долго, тогда, устав от безмолвия, он слабо махал на нее рукой, едва шевелил пальцами, чтобы ушла. И, странно, ведь руки его были укрыты шкурами, но она все равно видела и понимала его знак. Наклонившись, Ника сухими губами накладывала поцелуй на такой же сухой его лоб, он закрывал глаза от невозможного, невыносимого блаженства, а когда открывал их вновь, ее уже не было рядом, и лишь слабый запах корицы витал в воздухе, даря намек на то, что, может быть, все было на самом деле. Ада тоже заглядывала к нему, но никогда не подходила близко. Он узнавал о ее приходе лишь по тому, как сгущались тени между складками туманных драпировок. Он видел, как оттуда блестели ее глаза, она наблюдала за ним с интересом - выкарабкается, не выкарабкается? Она была просто на редкость сдержанна. Маг делал вид, что вовсе не замечает ее присутствия, хотя отдавал себе отчет, что ее внимание ему, да, приятно. Но - делал вид. Буду держать ее в неведении, говорил он себе, памятуя слова старца об Аджине. Это было какое-то странное пространство, открытое для всех, кто хотел, и мог, в него проникнуть. Ему, быть может, стоило испугаться, но он не боялся, отчего-то уверенный, что ничего страшного, по крайней мере, пока, с ним не случится. - Свет и тьма, - говорил старик, в очередной раз соткав себя, свой образ из прядей тумана. Он всегда так делал, поэтому про него Маг не мог сказать ничего определенного, реален ли, или же всего лишь является порождением седого марева и его собственной больной фантазии. - Свет и тьма, два полюса жизни, краеугольные понятия, антагонистические сущности, противоположные конкреции, изнанка друг друга. Все начинается одним и заканчивается другим. Но в чистом виде в обычной жизни почти не случаются. Все, что мы видим, это смесь того и другого в разных пропорциях. Свет отбрасывает тень, тень скрывает свет. И порождает его, кстати. Так и в человеке, много есть чего, если покопаться, и светлого, и не очень. Он приближал лицо вплотную к Магу и через глаза, тому казалось, заглядывал вглубь его души. - А в тебе что есть? - спрашивал. - Какова твоя сущность? Много ли в тебе человеческого? Чего, парень, от тебя ждать? - Человеку, как и магу, присуща двойственность, - продолжал говорить сам, не дождавшись ответа, которого у Мага просто не было, - есть в нас и темное, и светлое. То одно нас манит, то зовет другое. И побеждает поочередно то одно, то другое. Однако людям тьма представляется более сильной, поскольку, им кажется, что в ней есть все. Больше, чем есть в свете. Это не так. В темноте не разглядеть того, что не увидел при свете. Надо учиться видеть. Надо уметь понимать, что к чему. И, конечно, следует сохранять баланс. - Он вновь наклонялся над Магистрианом, стараясь разглядеть в нем невысказанное, важное. - А ты сможешь ли удержать свою темную сторону под контролем? Искушение столь велико. Маг не знал, сможет ли что-то удержать под контролем. Он не знал даже, сможет ли удержать то хрупкое равновесие, в котором находился. Более того, ему казалось, он понимал, что за текущий момент не отвечает. То есть, все идет, как идет, само собой или по чей-то воле, а он в этом потоке бытия лишь щепка, несомая и влекомая заданностью событий. Но, с другой стороны, он ощущал уже, что тот поток, что влек его недавно, и этот, который зарождается в зимовье при участии старика, это уже два совершенно разных обстоятельства. Значит, что-то меняется в его положении, значит, и дальше будет меняться. Ему казалось, что динамика изменений скорей радостная, позитивная. Поэтому следовало ждать дальнейших перемен. Он и ждал. И, надо сказать, не только он ждал. Или выжидал. Не сразу, но как-то Маг все же заметил, что перестали появляться в его сумеречном чертоге и Ника, и другая, которую по старой памяти он продолжал называть Адой, так и не разглядев в ней Аджину. Да и старец какое-то время не приходил, будто давая ему возможность собраться с мыслями. Он чувствовал почти физически, как выгибается над ним, поскрипывает, нащупывая предел, арка ожидания. Напряжение росло, да, собственно, он и сам дышал этим перегретым наэлектризованным воздухом. А потом вдруг все переменилось. И вновь соткался из сумрачной туманной субстанции старец. - Делать нечего, - сказал он, - одна беда случилась уже, большая может произойти. Таковы обстоятельства. Так что, придется тебе постараться, сынок. И ты, слышишь, постарайся уж. Ты слишком далеко зашел, и я не могу просто взять и вытащить тебя отсюда. Раз уж ты обладаешь этим даром, видеть, тебе и страдать за него. Ничего не поделаешь, встав на этот путь, тебе придется самому пройти его до конца. Ни я, ни кто другой сделать этого за тебя не вправе. Быть может, позже удастся как-то тебе помочь, да и то, я не уверен. Помни одно, порой тебе будет казаться, что ты спишь, и все, что вокруг тебя происходит, на самом деле происходит во сне. Ты даже подумаешь, вот сейчас проснусь, и все станет как прежде. Не обольщайся, ничего этого не будет. Потому что здесь, куда ты забрался, сон и явь перепутаны так, что невозможно отделить одно от другого. Привыкай, такая реальность. Чтобы возвратиться к реальности прежней, привычной, тебе придется-таки залезть на эту чертову гору и забрать с нее Нелюбим. Как тебе это удастся, и удастся ли - не ведаю, но только с ним в руках ты сможешь вернуться домой. Винить тебе некого, дружок, ты сам выбрал дело по себе, теперь тебе от него не отказаться. До конца, только так! - А почему вы сами не сделаете это? - спросил, не слыша собственного голоса, так заложило ему уши от волнения, Магистриан. - Почему сами не вернете Нелюбим людям? Ведь вы и сильней меня, и опытней, вы бы смогли? - Э, нет, мой дорогой, все не так просто. Разные полюса, такие, как я и Аджина, не могут взаимодействовать друг с другом напрямую, непосредственно. Только путем продвижения других фигур, таких, как ты. Таково правило, закон. - Но почему? - Потому что нельзя допустить аннигиляции. Ну, образно говоря, мы будто разыгрываем бесконечную партию в шахматы, в которой стремимся, конечно, выиграть, но никогда не выиграем. Мы придумываем и осуществляем комбинации, теряем фигуры и находим новые, утрачиваем качества и приобретаем их вновь, стараемся перехватить инициативу, но... Но мы не имеем права смахнуть фигуры на пол и разбить шахматную доску вдребезги. Лучшая ситуация - патовая, хотя мы и стараемся сделать ее для себя более благоприятной. Говоря прямо, мы с тобой находимся там, где мне лично быть не следует. Мне пришлось пойти на это, чтобы вытащить тебя из... Оттуда, в общем, куда ты почти угодил. И я за это, несомненно, еще отвечу. - Но Нелюбим! - Да, Нелюбим. Жизнь и без него, как видишь, не прекращается, но он - важное качество, которое следует вернуть на светлую сторону. А это твоя миссия. - Но я не уверен. - Никто не уверен, ни в чем. Единственно, что могу тебе сказать: контролируй свое темное начало. Оно у тебя сильней, чем у других людей - пропорционально твоему дару. Сумеешь удержать его под контролем - победишь, нет - выиграет она, а мы все тогда хлебнем горя. У Магистриана, то ли от слабости, то ли от раскрывшихся внезапно совсем не радужных перспектив, потемнело в глазах. А когда он вновь пришел в себя, обнаружил, что туманы, окружавшие его все последнее время, рассеялись, и нет больше прежней неопределенности с его местоположением, что находится он в избушке без окон, в которой кроме него никого больше нет, а в печи ярко горит огонь. Самое удивительное, что он почувствовал себя совершенно здоровым, отдохнувшим и полным сил. Лежать больше не было никакого резона, и он решительно поднялся с широкого, застеленного шкурами ложа. Широко расставив ноги, он ощутил вращение земли под ними и синхронизировал себя с этим глобальным движением. Обойдя зимовье, обнаружил на лавке у стены нужную одежду и собранное к походу снаряжение. Лыжи еще у печки стояли. Он не стал углубляться, откуда что взялось, хотя и помнил, что все свое потерял во время падения и последующего погружения в анабиоз. На печи стоял котелок с готовой едой, источая головокружительный аромат. Он ощутил зверский, до спазмов, голод, немедленно перенес котелок на стол и плотно поел, прямо оттуда, деревянной ложкой. Насытившись, оделся и, открыв низкую скрипучую дверь, вышел наружу. Ноздри слиплись от морозного воздуха, он втянул его через сжатые зубы, пожевал, проглотил. Ну, здравствуй, ночь, подумал, я вернулся. Еще мелькнула мысль, что он ни разу не вспомнил своих товарищей по экспедиции, ни Урбинского, ни даже Музыку. Не странно ли? Подумав, решил: нет, не странно. Просто дальше у него отдельная от них судьба. На первый взгляд, ничего не изменилось в этом темном мире за время его отсутствия. Широкая равнина по-прежнему была укрыта плотным, слегка фосфоресцирующим ковром снега, от края до края. Впереди, совсем близко, вздымались темные силуэты гор. Над одной из вершин, бросая длинные отблески на низкое беззвездное небо, а так же и на снег у подножия, полыхало зарево. Нелюбим. К нему, прямо от ног Магистриана, раня девственность снега, убегала вереница мелких следов. Песец? Неужели? Он оглянулся в недоумении, но никакого дома за собой не обнаружил, только чистый, нетронутый холст пустыни. Обратного пути, похоже, не было. Что ж, значит, вперед. Бросив лыжи на снег, он стал тщательно прилаживать крепления. 2.12. Несколько слов о предназначении - Что же было потом? После? У Танта ком стоял в горле, который мешал ему и говорить, и дышать. Перед глазами продолжали мелькать картины последней - битвы? попытки? - Магистриана. Пламенеющий Нелюбим, опаленная его светом вершина черной горы и черные бездонные пропасти вокруг. Черные птицы, будто черные привидения, снующие под выхваченным из темноты куполом неба, и, выше их, Окотэтто на огромной птице Минлей с семью парами железных крыльев. Громы и молнии! Крылья волшебного птаха обрушивали ветер, рывки и вихри которого разметывали черных бестий в разные стороны, а шаман поражал их железными перьями, выдергивая их из загривка сына Нга, повелителя ветров. Слышался горячечный любовный шепот Ники, и вопрос Аджины к уцепившемуся кончиками пальцев за обрыв Магистриану: Ну, кого спасать будем, тебя или ее? Меня, в ответ, меня... Хохочущая Аджина с безумно горящими глазами, увлекающая за собой в пропасть своего маленького мага, его расширенные, пьяные от ужаса и восторга глаза... 'Зачем же он пошел туда, безоружный? - истязал себя Тант вопросом. - На что рассчитывал? А ведь на что-то рассчитывал, на что-то, чем воспользоваться так и не смог. Интересно, на что?' - Потом все стало очень плохо, - Марходей засопел трубкой, окутался клубами сизого дыма. - Хуже даже, чем можно было ожидать. Нам так и не удалось вернуть Нелюбим, он остался под контролем Аджины. Она заполучила своего Черного короля и усилилась многократно. Мы же, напротив, переживаем период упадка и ослабления. Я, как видишь, практически заперт в этом поместье и мало что могу за его пределами, хотя и отсюда пытаюсь противостоять злой силе. - Послушайте, но ведь это было так давно? - Не так давно и не так далеко, как кажется. Тем более что все ведь продолжается до сих пор. - А Магистриан, похоже, предал ее. Я имею в виду - Нику. - Темная часть его натуры возобладала, это верно. Но ты не торопись судить его слишком строго, ведь ты не знаешь всего. Двойственность присуща всем, еще неизвестно, как ты повел бы себя в той ситуации. А он... Он уже наказан достаточно сильно. - Почему же все так обернулось? - Люди утратили веру в добро, оно перестало быть для них привлекательным. Странно, да? Хотя, кого ни спроси, каждому лично подавай только благо. Однако зло научилось рядиться в привлекательные одежки, на которые многие покупаются. Наступили подлые времена помрачения и растерянности, когда черное кажется белым, белое объявляется черным. - Ох, какие же вы, мудрецы и волшебники, путаники, никогда не говорите прямо. А Ника? С ней-то что такое? Откуда взялся этот шар, эта молния? - Я расскажу тебе про Нику. Понимаешь, юноша, Ника, наказана за чрезмерный эгоизм и нетерпеливость, за то, что изменила своей любви. - В каком смысле? О чем таком вы говорите? - Видишь ли, история, которую я тебе рассказал, и для нее имела свои последствия. Ника тогда совсем отчаялась, что вполне объяснимо. Отчаялась дождаться своего Магистриана, решила, что любовь ее потерпела крах. Как раз в это время внезапно, в самом расцвете, умерла ее старшая сестра Жаннель, и она осталась одна, совершенно. Меня рядом тоже не случилось, я тогда занимался... В общем, был далеко. А тут в город вернулся Урбинский, тот самый. Потеряв все, едва оставшись в живых, он очень быстро, самолетом, добрался обратно. И сразу же заявился к ней с рассказом о том, как, по его мнению, погиб ее любимый, что видел собственными глазами. Это известие, конечно же, сломило ее окончательно, отчего она и упала в его объятия. Как в пропасть шагнула. В то самое время, когда Магистриан штурмовал вершину Черной горы. Ей бы думать о нем, поддерживать в мыслях, не прерывать лучи любви и надежды, и все у него, возможно, получилось бы. Но в своем горе она не думала и не помнила ни о чем. Именно силы ее любви ему не хватило. Жива осерчала тогда, и махнула своим рукавом волшебным, совершила волшебство. Аджина и тут подсуетилась, успела наложить еще и свое заклятье сверху. Оказалась внучка в двойном капкане. Такое ей выпало наказание, вместо любви причинять несчастье всем, с кем соприкоснется. Вот так она оказалась в руках Аджины, потому что все, творящее зло, подвластно ей. И теперь старая ведьма делает все, чтобы не позволить ей вырваться на волю. - А разве вы сам не можете Нику освободить? Внучка все-таки ваша, хоть и не родная. Ну, ради внучки-то можно бы постараться! Заберите ее сюда, что ли, укройте у себя, здесь у вас хорошо. - Это невозможно. - Почему, объясните? - Особенность наложенного на нее заклятия. Оно получилось двойным, как я уже говорил, со стороны света и со стороны тьмы. Думаешь, я не пытался? У, сколько раз! Мне даже удавалось заманить ее сюда, но... Она разнесла здесь все своей буйной энергией, но расколдовать ее я не смог. Моя магия оказалась бессильна. Поэтому приходится просто удерживать ее подальше от людных мест, чтобы она не причинила никому вреда. Что и удавалось до недавнего времени. Но теперь Аджина заманила ее к себе, в Антигор, и, похоже, что-то замышляет. - Антигор, это что за место? - Мертвый город, вотчина Аджины. Там она обитает. Там же, по слухам, сейчас находится Ника. - И что же, ей нельзя помочь? Никак-никак? - Почему нельзя? Можно. Но спасти ее может лишь магия любви. Не любовная магия, а магия любви, это разные вещи и несопоставимые силы. Проблема в том, что силой этой обладает лишь искренне и беззаветно любящий человек, но полюбить ее в таком состоянии, сам понимаешь, почти немыслимо. Ведь она, скорей всего, убьет того, кто попытается к ней приблизиться - просто потому, что таковы ее свойства. Например, вот ты, мог бы рискнуть? Прости за прямой вопрос, но я должен спросить. - Позвольте, я-то здесь при чем? - При том. Предположим, что таково твое предназначение. Ты, кстати, веришь в предназначение? В судьбу? - Послушайте, это ведь несерьезно. - Серьезней, чем тебе кажется. Как думаешь, почему ты здесь оказался? - Трудно сказать, если честно. Как-то так события сложились, что меня вовлекло в них, в этот безумный круг. Мне стало интересно, и я захотел все выяснить. - При этом ты не убоялся трудностей и был чрезвычайно настойчив. Вот это и есть, предназначение. Предначертание, если хочешь, - цель и неизбежность. - Что же, я один такой? - Я бы сказал - единственный. Ведь у каждого своя неизбежность. А разве ты против? - Против чего? Не знаю, я всего лишь хотел узнать, что к чему и почему. Как журналист, например. Как пишущему человеку, мне хотелось услышать историю до конца. - Хорошо, ты ее услышал, что дальше? Неужели тебе не захочется самому поучаствовать в ее продолжении? И, кстати, помочь истории завершиться? Она ждет твоего ответного шага. - Кто ждет? - История. - Уважаемый, как-то все неожиданно. Я ни на что такое не подписывался. И, простите, я не готов! - Не готов, понятно. Боюсь, однако, что вскоре тебе все же придется принять решение. Ты вот спрашивал, зачем был нужен Лалелле? - В самом деле, зачем? - А дело в том, что о твоем предназначении знаем не только мы с тобой. Она, Аджина, тоже каким-то образом о нем узнала. У нее свои, темные способы проникновения в тайны, она тоже читает знаки и начертания. Сила ее, что ни говори, велика. А дальше все очень просто и гадко одновременно. Она хотела совратить тебя, тем самым погубив и тебя, и Нику окончательно. Ты помнишь ее теорию красоты? А смерть кота Тихона? Затем был ее новогодний сюрприз! Помнишь ли ты его? Конечно, разве такое забудется. Трудно было устоять против искушения, но, к чести твоей, ты выдержал. Дед запыхтел своей трубкой, а Тант, воспользовавшись паузой в его рассказе, сказал: - Послушайте, но ведь и вы каким-то образом узнали о моем, как вы его называете, предназначении. И сами способствовали тому, чтобы я попал к вам сюда. - Конечно, ведь ты развил такую бурную деятельность. Столько усилий приложил, и тебе почти удалось ухватить жар-птицу за хвост. К счастью, не удалось. Но как можно было это не заметить? По всему миру волны пошли! - Что же, по-вашему, я могу спасти ее? Нику? - Скажи лучше мне, юноша, зачем тебе это? - наложил свой вопрос сверху старик. - А, первей, не мне - себе ответь: тебе это нужно? Тант замялся. - Ну, в какой-то степени, думаю, да. Я чувствую, что мне это необходимо, а зачем - не могу сформулировать. Наверное, для того, чтобы избавить ее от страданий, вот! - Ты думаешь, это так просто, избавить кого-то от страданий? Ты понимаешь, что это значит - принять их, поглотить в себе? Да и вопрос еще, захочет ли она этого? Понимаешь, в чем дело, дорогой мой, верить в чудеса - мало. Чтобы спасти Нику, тебе придется самому сотворить чудо. А для этого нужно любить. Любишь ли ты ее? - Я? - удивился Тант. - Что за странный вопрос! Я же ее совсем не знаю, и видел всего лишь раз, да и то, скорей всего во сне. Впрочем, не знаю, не думал об этом. Она мне стала дорога, как обычный живой человек, и, да, я хочу ее увидеть, причем, не в огненной оболочке, а наяву. Но люблю ли я ее? Не знаю. Иногда кажется, что-то такое в душе происходит, какое-то смущение, но... Слишком, мне кажется, преждевременно толковать об этом. Пока я просто хочу ее найти. - Плохо! - сокрушился Дед. - Я тебя понял. Плохо, что не знаешь. Но хорошо, что ты честен. Я, конечно, укажу тебе путь к Нике, но мой тебе совет, не спеши. Остынь немного, подумай. Взвесь все, чего ты хочешь, и что можешь. Риск слишком велик. Если уж ты наш единственный шанс, было бы очень глупо тебя потерять. Без любви, однако, там нечего делать, погибнешь, ведь путь твой - в царство тьмы. Его осветить, способна лишь любовь. Проверь себя еще и еще раз. Подумай. Прочувствуй. - Но как? - Обыкновенно, как. Ты уже знаешь историю Ники. Вопрос в том, как глубоко ты принял в себя ее страдания. Насколько ты ей сопереживаешь. Вот это ты должен почувствовать. И, поверь мне, если душа твоя открыта - почувствуешь! И притом так, словно все случилось с тобой самим. Когда это произойдет, тогда можно и рискнуть. Попытаться. Как поймешь, что готов, приходи к нашему общему знакомцу, к Буллю, он откроет тебе дверь. - Булль, конечно! Все дороги ведут к нему. - Именно, к нему. Он, можно сказать, живет у перекрестка путей. И помни, там ты встретишься лицом к лицу с Аджиной, один на один. Верней, это ты будешь один, у нее помощников хватает. Будь осторожен. - Что же это за место такое, куда я должен буду отправиться? Ну, в случае если. И что мне там делать? - Аджина живет в Антигоре, мертвом городе. Подробностей, к сожалению, не так много. А задача та же, что стояла и перед Магистрианом: найти Нелюбим. Найти и обрести. И уже с ним спасать Нику. Как его найти, как действовать дальше, с этим придется определяться на месте. - Пойди туда, не знаю куда... - Оно ведь всегда так. Инструкций по совершению подвига не существует. Зато, что следует найти, нам известно. Да, и еще есть такая вещь в волшебстве, ее условно можно назвать - правило левой руки. Когда злу противостоишь, сила колдовская должна левой стороной проходить. Примету же глупую ты знаешь, чтобы через левое плечо плевать? - Слышал, конечно. - Вот, она не совсем глупая и основание под собой имеет. - А правила буравчика у вас, случаем, нет? - Это еще что такое? - Что еще за правило? Не знаю такого. - Ну и ладно, это я так, глупость спросил. Мне вот что непонятно. Ведь та экспедиция, Магистриан и другие, они ведь искали Нелюбим далеко на севере и в горах, а теперь вы говорите, что он в мертвом городе. Это как получилось? - А вот так и получилось? Ведьма заманила их в западню, она ведь мастерица на такие штуки. Тебе, когда пойдешь, об этом следует помнить, и опасаться. - Понятно. Что же теперь? - Что теперь? Возвращайся обратно, живи, как жил прежде. Если сможешь жить, как прежде. Чудеса случаются, порой внезапно, надо только верить и ждать. И быть начеку. Понуря голову, брел Тант обратно той же самой тропинкой, которая привела его к старому волшебнику. Той - и не той. Пролегала она теперь посреди обширного луга, деля густую травяную поросль на прямой пробор. Дикоросы склонялись к его ногам, провожая. В лучах заходящего солнца песок дорожки казался золотым. Но, может, и не казался, а был таковым. Дед Марходей, и дом его - все скрылось в зарослях кустарников, осталось позади, лишь одно необозримое чистое пространство расстилалось перед ним теперь. Дали открывались, чисты и светлы, просветлялся среди них душой и сердцем Тант. Но вот, неожиданно, как всегда в этом волшебном саду, возникла перед ним изгородь. Тропинка из золотого песка привела Танта прямо к калитке, где уже поджидал его кот. - Номерочек, будьте любезны! - промяукал он. Тант раскрыл ладонь, в которой, не замечая, все время сжимал кружок металла, протянул его коту. - Соответствует, - определил кот что-то свое и стал помогать отбывавшему гостю одеться. - Сувенирчик все же не желаете ли? - нашептывал он при этом, облизывая узы. - Всемерно рекомендую Тант усмехнулся. - Что ж, давай свой сувенирчик. - Вот и молодцом! - обрадовался кот и обратно сунул ему в руку тот самый номерок. - Это зачем еще? - не понял Тант. Кот посмотрел по сторонам и сказал очень тихо: - Сувенир со смыслом и значением. Когда станет невмоготу - бросьте его через левое плечо. Кстати, можно не только бросать, но также использовать методом наложения. Всех его свойств даже я не знаю. - Судя по всему, полезная штука, спасибо, - отчего-то смутился Тант и с благодарностью пожал коту лапу. - Спасибо! Кот в смущении, но явно довольный собой, потупил глаза. Шельмец, раскусил его Тант. Тут он увидел неподалеку Нока, рядом с которым стоял тот самый странный тип с бутылью молока в обнимку. Нок снял крылом слезы из уголков своих печальных глаз, потом помахал им, прощаясь, Танту. Странный тип сорвал с головы клетчатую кепочку и, по обыкновению комично, помел ей перед собой - туда-сюда, туда-сюда. Вся наличествовавшая гвардия Марходея вышла его провожать, Тант невольно растрогался. Ему даже захотелось гвардию подбодрить. - Отчего столько грусти, друзья? - спросил он. - Не надо, выше носы и клювы! Жизнь только начинается. И она будет прекрасна, вот увидите. Он взглянул в последний раз на летнее небо над головой, вздохнул полной грудью травяным теплым воздухом, затем открыл калитку и шагнул в метель. Геннадий Тарасов Нелюбим Часть III. Мистические прятки 3.1. Сиреневая мгла, лиловые разводы Еще в гулкой пустой комнате, должно быть, в одном из закоулков наполненного сумраком сознания отдавался эхом крик Магистриана, и металось перед глазами испуганной бабочкой лицо Ники, а окружающая реальность уже проступала, уже проявляла себя в виде другого, рябого и старого лица с участливыми глазами. Лицо двигало губами и, как казалось, о чем-то спрашивало. Не слыша голоса, Тант все же понял смысл происходящего. - Нет, спасибо. Не беспокоитесь, - наугад ответил он, не вполне, впрочем, уверенный, что слова его услышат. Однако расслышали. Лицо перестало шевелить губами, но сохранило участие в глазах. Потом Тант увидел протянутую ему широкую желтую ладонь с пуговицей таблетки на ней. Он отверг валидол решительно - и самостоятельно поднялся на ноги. Земля не показалась ему твердыней, скорей напротив. Подталкиваемый участливым взглядом в спину, он пошел прочь, массируя ладонью затылок и медленно переставляя ноги, все равно куда, только бы скорей убраться с этого места. Что это было? Трудно сказать! А до этого, еще раньше, было что? Насколько ему помнилось, стояло лето, и в собственном жару томился конец июля. В более узком смысле, была среда, и день уже клонился к вечеру. Что-то около половины пятого - по тем, прежним ощущениям. Да-да, он только вышел из редакции, часы на башне звякнули, он это хорошо помнил. Сколько же это длилось? Тант рукой провел по глазам, ладонь подрагивала, точно он перед тем таскал тяжести. Ему показалось, что он прожил еще одну, нет - две, чужие жизни. Прожил от и до, вобрав в себя всю полноту их, не упустив ни капли. Будто осушил кубок. Два кубка. В этот момент, излившись расплавленным бронзовым звоном, поделились мыслями о времени и о себе башенные куранты. Тант прислушался, отчего-то с тревогой. А часы растрезвонили всем, что уже пять, и что голуби им надоели, что хуже нет постояльцев, что они даже не птицы... Тант не поверил, что только пять. Две жизни до дна - и всего лишь за полчаса? Нет, это совершенно невозможно. Он продолжал медленно брести по серому асфальту бульвара, не обращая внимания на то, в какую, собственно, сторону ноги несут его тело. Еще чувствовалась слабость, но в тело уже вновь вливались молодые силы, и этот процесс было невероятно приятно и круто ощущать в себе. Дышалось значительно легче, взгляд совсем освободился от розовой поволоки, и все же... И все же он понимал, что пережитое им только что останется с ним навечно. И безрассудный порыв Магистриана, и бесконечная боль Ники, и их безмерная усталость. То, что жизнь его теперь совершенно изменится, он тоже понимал. И, кажется, даже радовался тому. Он не вполне был пока уверен в своих чувствах, но кое-что все же ощущал. Нестерпимая жажда действия росла в нем гораздо быстрей, чем он приходил в себя. Должно быть, попросту вырывалось наружу то, что вот уже полгода таилось в его душе, все силы которой пытались не дать чему проявиться. 'Две светлые в своем стремлении к жизни души! - думал Тант. - Две чистые души. Какая высокая трагедия! Почему они не слились воедино? Что помешало им? Я знаю, это она - Лалелла. Это она - Аджина. Я не забуду тебя, узнаю, какую бы личину ты ни надела, каким именем ни назвалась бы. И ты заплатишь за все. Пройти по следам Магистриана, пройти дальше его и найти Нелюбим - вот мой дальнейший путь. Стезя, да. Найти Нику и спасти ее - вот мое счастье. И пусть во мне соединятся души тех, кому в этой радости было отказано при жизни'. Он формулировал свои мысли крайне высокопарно, понимал это и нисколько не стыдился. Наоборот, полагал, что только такой стиль и годится в момент просветления. Момент он определял именно так - просветление. Почувствовал так, точно все произошло с ним самим. Как и предполагал Марходей. А липы млели от жары и изливали земле на спину свой густой и сладкий сок. Сок тот, естественно, был липкий. Но будь он по липучести и в десять тысяч раз сильней, он и на долю мига не задержал бы Танта. Лишь только потому, что ноги его земли уже почти не касались. Бросив и думать о чем-нибудь ином, наш журналист летел по делам отнюдь не служебным, и все вскрикивал: Ника, Ника! Сомнениями по поводу реальности существования девушки с таким именем больше он не терзался. Грядущие возможные трудности и опасности его не пугали, он о них не думал. Наоборот, чего-то такого он жаждал, пусть неопределенно, туманно, что-то такое хотел совершить. Потому что он любил! Потому что теперь он знал наверняка, что любит, и святая боль его любви, ожив в нем и усилившись собственной его болью, не оставляла, ему времени для раздумий и сомнений. Это был взрыв, всплеск, вскрик! Он любил - поэтому и несся вперед сломя голову, подчас целенаправленно нарушая правила уличного движений. Кто же виноват, что светофоры, проявляя дурной и вздорный характер, совершенно необоснованно преграждали путь своими красными глазами? Нет! Красный - нет. Для него отныне, и всегда, и повсюду - лишь зеленый. Он оставил позади дугу Зеленого бульвара (Зеленого!) и пересек Пролетный мост через Славу. Там повернул направо и, оставив по левую руку Западный железнодорожный вокзал, по Каменной набережной добрался до Центрального рынка. От него, налево, узкая улочка уходила вверх, в сторону Ратуши. Тант обогнул рынок и вскоре оказался в двух шагах от дома Булля. И вдруг остановился, точно вбитый в землю кол. Всего лишь одна, но страшная мысль поразила его: 'Но ведь меня-то она не любит! И не может любить, потому, что не видела ни разу в жизни. Нет, нет, видела! Глаза ее смотрели на меня. Но, наверняка она думала в тот миг совсем о другом? Быть может, Маг? Да, конечно! Это его она искала повсюду. И продолжает искать'. Он ощупал серебряное колечко на руке, которое не снимал с той самой новогодней ночи. 'Что ж, - решил, - если так - пусть! Все равно я спасу ее, а больше мне ничего и не надо. Будет жить она - и я проживу как-нибудь. Да это и не важно'. На углу возле аптеки, под старинной потемневшей вывеской, приткнулась красная будка телефона-автомата. Тант выгреб из кармана горсть мелочи, подбросил звонкую сыпь на ладони, машинально сдул невидимый карманный мусор. Отыскав нужную монетку, он, покачивая ее между пальцами, слегка, ненадолго задумался, и уже потом решительно шагнул к телефону. В будке был явный некомплект стекол, однако показания термометра в этот день не располагали жаловаться на подобные мелкие факты жизни. Сам же автомат оказался вполне исправен, принял с металлическим причмокиванием монету, и вскоре в трубке послышался голос Альвина: - Тант! - хрипло заорал тот сразу же. - Молодчина, что позвонил. Ты мне нужен! - Ну, ты и деловой. Что за спешка? - Да нет, правда, я не шучу. Мне удалось еще кое-что разузнать, понимаешь, это очень важно. Приезжай немедленно. - Дорогой мой, боюсь, что это уже не имеет значения. - Как так? - опешил Альвин. Тант, будто друг мог его видеть, грустно улыбнулся. - Я и сам уже все знаю. - То есть, ты хочешь сказать... - Да, я решил. Я иду. - Когда? - Сегодня... Сейчас. - Нет! Подожди, так же нельзя, - заторопился Альвин. - Надо собраться, обмозговать все как следует. Обсудить. - Некогда, дорогой, уже некогда... - Тогда я с тобой. В одиночку тебе не справиться, подожди меня! - Одолею! Ведь это моя забота, не твоя. Но если... если меня долго не будет - приходи к Буллю и спроси у него. Он наверняка будет что-то знать. Это здесь, над аптекой. Все, дорогой мой друг. Пожелай мне удачи в бою! Прощай! Не дожидаясь ответа, он повесил трубку. На улице вздохнул: эх, мама-мамочка, как жаль, что до тебя теперь не дозвониться... Он огляделся по сторонам, ощущая всем существом большой прекрасный мир, пока еще принадлежащий ему безраздельно, весь, целиком, честно порадовался этому обстоятельству - и двинулся дальше. Перед тем решительно отогнал прочь возникшее было недоумение по поводу того, что в этом огромном красочном мире почему-то не нашлось для него главного, за чем приходится отправляться в иной, неведомый мир. А действительно, отчего так? Значит, судьба, решил на ходу. А с судьбой только так и следует спорить - двигаясь ей навстречу. Он шел, не слишком поспешая, но и не замедляя шага, смотрел глазами постороннего - уже - на обступивший его город, такой же древний в этой своей части, как и живущий в квартире над аптекой архивариус Булль. Хотя это, возможно, и преувеличение. В одну из сторон, только неизвестно, в какую. Он ощущал, как в душе ширится, заполняя ее, чувство облегчения, как следствие схлынувших сомнений и принятого, наконец, решения. Тревоги и горечь последних месяцев жизни, ненасытно терзавшие его душу, внезапно стихли, трансформировавшись в побуждение к действию. Ему было жутко, немного, чего уж греха таить. Ведь не каждый день решаешься на такое. Он думал - такое, но не представлял себе, какой реальностью наполнится это местоимение в ближайшее время. Такое, может быть, страшное? Все излишне возвышенные слова отлетели в сторону, поблекли, и сердце его, как чаша фонтана, капля за каплей, наполнялось нежностью и состраданием. Печальный образ Ники, пропавшей, затерявшейся где-то вне времени и вне пространства, сиял перед ним в обезоруживающей чистоте, в глазах ее ему все виделись зеленые искорки надежды. Нельзя более заставлять ее ждать, подумал он и заторопился. Старый Булль, будто все знал и ждал заранее, открыл ему дверь за мгновение до того, как он успел позвонить. Как обычно, различимый в полумраке прихожей лишь по округлому блеску очков, он молча обнял Танта за плечи и провел в комнату, где усадил в знакомое кожаное кресло. Как успел заметить Тант, привычная обстановка квартиры ничуть не изменилась. Так же раздувал трубу граммофон, по-прежнему важно молчал бронзовый бюст незнакомого человека, дверь в соседнюю комнату была сокрыта все той же тяжелой бордовой портьерой, и тот самый стол, на котором он впервые увидел листки 'Вечерней Звезды', все так же стоял у окна. Не изменилась сама атмосфера жилища старого холостяка, и дядюшка Булль, являясь ее источником и самой важной составляющей частью, и сам не поддавался воздействию каких-либо преображающих факторов. Он внимательно всматривался в лицо юноши, с какой-то, как показалось Танту, сосредоточенностью и тревогой. - Я ждал тебя, друг мой, - произнес он, наконец. - Знаю, зачем ты пришел... - И что же? Что скажете? 'Кто не работает, тот не работает!' - раздался вдруг вопль, прошелестели крылья откуда-то сверху, и громадный лазоревый попугай с печально повисшим коричнево-красным клювом уселся на плечо старика. Тант невольно отшатнулся, вспомнились ему другие крылья, и он помрачнел лицом. Но наваждение тут же быстро развеялось. Попугай смешно скосил большой круглый глаз на гостя, наклонил доверчиво голову и сказал шелестящим, точно запись на старой пластинке, голосом: - Здравствуйте, детки! - А, Бэнкс, - оживился Булль. И, оправдывая пернатого, пояснил: - Ужасно любит гостей и притом чрезвычайно любопытен. Он легонько щелкнул попугая по клюву, тот схватил старика за палец и принялся его трепать, при этом периодически замирая и добродушно поглядывая на Булля. - Это Бэнкс, - представил птицу архивариус. - Бэнкс из племени арара. Мы с ним почти ровесники. - Забавная птичка, - улыбнулся Тант. - Сам дурак! - обиделся Бэнкс. Тант опешил. - Ах, Бэнкс, неисправимый ты грубиян, - пожурил птицу Вулль и пустился в объяснения: - У этого экземпляра немного гипертрофировано чувство собственного достоинства. Когда ему кажется, что оказанное почтение недостаточно, начинает ругаться нещадно. И площадно. Такие дела. Приходится принимать во внимание. Иди-ка к себе, дорогуша, нам с гостем поговорить надо. Иди, иди, не капризничай. Попугай обиженно фыркнул и отвернулся, уходить он явно не собирался. Булль подтолкнул его, пернатый соскочил на пол, встрепенулся там, гордо задрал голову и, широко расставляя лапы, прошествовал вглубь комнаты, где и растворился в нагромождении полутеней. - Ну и характерец, - усмехнулся Тант. - Прямо принц крови. - Да ты не обращай внимания на лексику, - возразила хозяин. - Он добрый и покладистый, одна беда только - гордый очень, потому нуждается в особом подходе. Но хороших качеств у него гораздо больше, ты в этом еще убедишься. Итак... - Да, я готов. В смысле, готов идти туда... Мне было сказано, что вы знаете. - И ты все обдумал? - Так точно, - ответил Тант по-военному. - Иначе я не могу. - Что ж, вижу, что решение твое серьезное, поэтому не буду удерживать. Наоборот. Должен сказать, что я ждал этого от тебя. Ждал и верил. Мы все, кто в теме, верим в тебя. Беда только, что помочь - там - ничем не сможем. Но хорошо ли ты приготовился, все ли взял необходимое? Хотя, откуда тебе знать, что там может понадобиться... Тант осмотрел свое костюм, ощупал карманы и, пробуя крепость подошв, притопнул по очереди одной и другой ногой. Развел руками: - Так всем ведь все равно не запастись, а что там ожидает, что понадобится - кто ж его знает? Нет, если суждено дойти до конца - я сделаю это и так, в любом виде. - Очень хорошо, - удовлетворился Булль. - Очень хорошо. Раз так, задерживать не стану. Он сделал приглашающий жест рукой, и они поднялись. Архивариус подвел Танта к двери в соседнюю комнату, отдернул портьеру в сторону. - Что здесь? - не понял Тант. - Твоя дверь, мой друг. Тебе - туда. Все, что скрыто за ней, предназначено тебе, только открой ее сам. Ну, прощай. За стеклами его очков влажно блеснули глаза. Старик ткнулся лбом в плечо Танта, громко шмыгнул носом, потом порывисто притянул к себе и шепнул прямо в ухо: 'Не сгибайся! Будь смелым!' Тант толчком от себя распахнул дверь и, широко раскрыв глаза, шагнул в сиреневую мглу за ней. Пространство вокруг него дрогнуло, зарябило и пошло неприятными лиловыми разводами. Немного затошнило от головокружения и невольного страха. Как же неохота помирать тут в одиночестве, мелькнула мысль. Но едва послышался стук захлопнувшейся позади двери, как вновь прошелестели по воздуху крылья, и чьи-то острые когти с силой сжали его плечо. Знакомый голос, приводя в чувства, прошелестел: - Здравствуйте, детки! 3.2. Психическая атака Когда это было? Нет, не вспомнить. Да и не ко времени вспоминать. Но было же, было! Было раньше, и есть теперь. Только то, что виделось ему в этот раз - страшней. Железная ладонь страха, сводила морозной судорогой живот, хотелось лечь и закрыть глаза. И не открывать до тех пор, покуда не окликнет, не позовет знакомый голос, пока не коснутся волос нежные руки, не прольются прямо в душу, снимая напряжение, слова. Да, хотелось упасть ничком и укрыться с головой... Но в ушах звенел Буллев наказ: не сгибаться! И мнилось, что из мрака, который так пугает, тянутся к нему с мольбой руки, он знает - чьи, и он шел, превозмогая страх. Каждый шаг - как целая жизнь. Пространство сошло с ума. Это не земля, не среда обитания, не место для жизни. Такого не бывает, не должно быть. Но вот же - есть! Длинный, длинный туннель... Нет, не то... Бесконечно длинный проход, простор, междупутье, вытянутое лентой, завернутое пружиной. В самом конце его, в невообразимой дали брезжил слабый свет. Он очень обманчив и неверен был, этот свет, но все же внушал надежду. 'Не Нелюбим ли там светит?' - вяло, не мешая противостоянию пространству, шевельнулась в мозгу мысль. Горизонта не видно за пеленой общей тьмы, но свет выбивался из-за какой-то преграды, обозначая ее край линией непроницаемости. И все же я дойду до него, чего бы это ни стоило, думал он, веря и не веря себе одновременно. Он знал, что приложит все силы, но при этом допускал, что их могло просто не хватить. А свет мерцал, подразнивая, словно пытался заманить в ловушку. Пустое это, ведь вступив на ленту, с нее уже не сойти, не остановиться, не вернуться обратно. Лишь одна есть возможность выбраться отсюда - пройти весь путь до конца, и узнать, что там. Каков он, конец-то, выдастся? Мысль серьезная, не располагавшая к шуткам. Но, с другой стороны, ничего совсем уж, на сто процентов, безысходного сознание - для себя - не могло вообразить, всегда подразумевая какой-то выход, шанс на спасение. Именно в этом оно и было - спасение. - Арра! Арра! - кричал попугай и, пружиня крылья, закручивал воздушную струю под собой. Глаза его горели, перья на голове стояли торчком, однако, результат оказался нулевой, взлететь ему не удалось. - Попутничек, - ворчал Тант. - Вот зачем за мной увязался, птерикс несчастный? Спираль со страшной силой раскручивала свои витки. Она пульсировала, сокращения и растяжения становились все судорожней. Было чем-то похоже на родовые схватки, чувствовалось: апофеоз близится. В трещины, что рвут бока спирали при растяжениях, вливалась сиреневая мгла, заполняя проход. Тант смотрел лишь вперед, где спасительным маяком горел неведомый огонь. Смотреть по сторонам не было сил, сознание мутилось от бешеного неистовства стихии. Черная лента под дикое завывание завивалось вокруг него, пытаясь спеленать, как мумию. Но он продолжал идти, попирая ногами невидимую твердь, и казалось ему, что сиреневый туман подхватил и несет его вдаль, и сила этого необратимого потока стала его волей, и не было ничего, что могло бы противостоять ей. A черные ленты, как черные крылья, все вились и вились над его головой, и рвал барабанные перепонки вой неземной силы урагана. Да, собственно, все правильно, земли-то больше не было. Кончилась земля. Да и пространства не было тоже. Оно сократилось до минимума, свернулось в точку. И в центре точки - он. А вокруг - ночь и мрак. Кто сказал, что буря, это мгла и тьма непроглядная? Абсурд! Это не откровение, и это не жизнь. Хуже, - это неправда! А кто говорит так - никогда не видел бури. 'Впрочем, стоп! - неожиданно рассудительно подумал Тант. - Эти мысли уже появлялись в моей голове однажды. Я даже помню, когда. Не доказывают ли они, что и этот внезапный ураган не случаен? Просто у кого-то слишком бедная фантазия, кто-то из раза в раз повторяется'. От мыслей этих прояснилось в голове его молодецкой. Слегка, тем не менее, облегчение он почувствовал сразу. Страшен враг, лишь покуда невидим. Незримый, он пугает своей воображаемой силой. Пусть он многолик, но едва показал одно лицо, как тут же стал реален, и растерял большую часть своего превосходства. И легче задышалось Танту, расправил он плечи, поднял выше голову. 'Ну и пусть ураган, пусть! - осенил он себя гордым, как лозунг, решением. - Конечно! А чего бы ты хотел? Иначе и быть не могло. И ведь я знал, знал, что будет трудно, что придется побороться. А борьба - это борьба, она так вот и выглядит. Против меня, быть может, поднимется, встанет все зло мира, значит, в поединке с ним не стоит лелеять надежд на пощаду и снисхождение. Преступно даже помышлять о них! Кто идет на сделку со злом - сам творит его! Но, я и сам должен быть беспощаден. И буду! Враг вокруг меня, надо быть готовым ко всему!' Тело его молодое напряглось железом мускулов. Взгляд, рвущийся вдаль, прожигал тьму, но там, вдали, не нащупывал он пока и тени следа своей возлюбленной. Возлюбленной! Слово и понятие были внове для него, потому и волновали, и смущали, и будоражили душу. Тем временем буйство пространства вокруг понемногу стихало. Не прекратилось, нет, лишь обеззвучилось. Гибельным гнетом сдавила уши тишина, невыносимая, невозможная. Случилась невероятная трансформация звука, превращение его в другую силу. И вот уже рев бури сменился ураганом красок. Та самая палитра, о которой Тант подумал минутой раньше, бросилась на него с остервенением голодного волка. - Ой! - сумел лишь пискнуть Бэнкс и спрятал голову под крыло. У человека нет крыльев, говорят. Это верно. Но в том лишь смысле, что человеку не пристало прятать голову, куда бы то ни было, тем более под крыло. Крылья нужны ему для полета, самые отважные всегда сумеют оторваться от поверхности. Тант шел вперед, пробивался, и страх его, обычный человеческий страх присущий каждому, плелся где-то позади в потемках, не смея приблизиться ни на шаг. Бешено раскручивалась спираль пространства. Черная лента свивалась в петли, завязывалась узлами. Сиреневый мрак периодически прорезали черные пятна неопределенных, постоянно изменявшихся очертаний. Со стремительностью и наглой определенностью пулеметных очередей неслись они в сторону Танта, проскальзывали мимо, рядом, едва не задевая лица, и трудно, почти невозможно было поверить в их нематериальность. Но бессильны оказались они заставить склонить его голову. 'Не гнись, - твердил он. - Не гнись!' А на смену, на помощь черному, уже бросались коричневые, бордовые, фиолетовые, пурпурные, зеленые во всевозможных оттенках и сочетания формирования. Булыжниками летели они в голову юноши, сталкивались беззвучно, сшибались и разлетались, не касаясь его. Неистовая, не поддающаяся осмыслению и описанию карусель крушила, сминала осознаваемую вселенную, и это длилось, длилось... Но все так же скрывался от опознания тот, кто раскручивал карусель, все также не видно было лица дирижера представления. 'Кто же это? - думал Тант. - Лалелла? Аджина? Но ведь они - одно лицо. Может быть, вот это все вокруг и есть их истинное обличье? Непривлекательное, что и говорить. Или за всем стоит кто-то другой? Кто? Чуть забрезжил неясный свет. Берясь непонятно откуда, он просачивался, будто со всех сторон, отодвигал и растворял тьму. Более резко, контрастно очертилась черная пружина вокруг. Она крутилась уверенно и мощно, генерируя и поддерживая мысли о самодостаточности и извечной необходимости своего вращения. Танту сделалось еще тревожней - сверх того уровня, который был прежде и который уже казался нормой. Почуяв перемены в состоянии напряженности полей, высунул голову из-под крыла попугай. - Бэнкс хороший, - высыпал он горсть слов. - Бэнкс очень хороший. Здравствуйте, детки! Он повел головой, осматривая поле сражения, и открыл клюв, намереваясь отдать приказ о наступлении. Но невесть из каких глубин пространства появившийся зеленый воздушный шар, влекомый попутным потоком, наткнулся точнехонько на его клюв, и сразу оглушительно лопнул. - Бa-бах! Это был первый звук, прорвавшийся сквозь блокаду безмолвия. Он грохнул, как выстрел пушки в горах и, как тот самый выстрел, вызвал лавину. Вновь заскрежетала буря, завыл бесноватый ветер. От неожиданности нападения Бэнкс потерял равновесие и, беспомощно трепеща крыльями, свалился с плеча. Тант подхватил его и прижал к груди. - Нас этим не запугать! - закричал он севшим от злости голосом и погрозил кулаком в пустоту. И тогда все вновь стихло. Розоватый свет, похожий на отблеск далекой зари, едва тронул край лилового полотна пространства. Наэлектризованный воздух занялся самосвечением. Он пропитывался им, точно вата кровью, набухал постепенно, и тогда вдали, посреди повсеместного оцепенения, наметилось некое невнятное движение. Именно там, где метил даль светом надежды маленький независимый огонек. Прежде, чем засечь флуктуацию глазом, Тант почувствовал его ход вздорным трепетом чувств. Потом он заметил, как огонек, постепенно набирая скорость, двинулся ему навстречу. Однако успокоения это не принесло, тревога не рассеялась, напротив, она росла и наливалась тяжестью по мере приближения огня. И, странное дело, те надежды, что связывались с ним, надежды на необыкновенные, радостные и скорые перемены, вдруг оказались смятыми, опрокинулись навзничь, раздавленные натиском неведомой силы. А надежды, как известно, уходя из души, оставляют после себя глубокие ссадины. Тант понял смысл демонстрации. Психическая атака. В этом было что-то противоестественное: только что надежда цвела и лелеялась в сердце, как чудесный цветок - и вдруг, сразу, без предупреждения, она отлетает прочь, выдранная с корнем грубой силой. Это не есть человеческое действо, это святотатство высшего порядка. Облизывая пересохшие, почерневшие губы, Тант вглядывался в приближавшийся огонек. Удары сердца, казалось, сбивали окалину с воспаленных нервов, заставляя их чувствовать малейшие вибрации и движения фотонов. А там, в вытянутом хоботом вдаль туннеле, посреди разгоревшегося огня, уже намечалось что-то большое и грозное. Нечто рождалось из темноты, из отвалившейся части ее плоти, становилось явью. Тант почувствовал себя средоточием усилий, гайкой на наковальне, расплющить которую готовился гигантский молот, уже описывающий роковую дугу в пространстве. И вновь захотелось втянуть голову в плечи, закрыть глаза, укрыться, спрятаться... Но нет! Не сгибайся, звучало в сердце, не сгибайся! Прижимая обмершую от испуга птицу к груди, широко расставив ноги, Тант скалой стоял на невеселой своей дороге. Билась на виске предательская жилка, последний предлог к отступлению, но поднявшаяся воля, наличия которой у себя он порой опасался не обнаружить, воля позволяла ему быть. Не отводя глаз, до окаменелости слюны сдавив зубы, он твердо смотрел в лицо несущейся угрозе. Теперь-то он видел, что это такое! Распластав крылья, пригнув голову книзу и раскрыв клюв, неслась на него непостижимых размеров черная курица. Горячим паром било дыхание из ноздрей, карминно пламенел гребень, с длинных железных шпор длинными шлейфами сыпались и завивались спутными потоками искры. И это была уже не курица, это было живое воплощение дьявольских снов маньяка, слепая машина уничтожения. Ее глаза... Господи, и эти горящие ненавистью угли он принимал за трепетный огонек надежды? Это что же, такие вот чудовища истязают его Нику? Ах ты! Подобравшийся было совсем близко страх, вновь отскочил прочь. Подняв непреклонную голову, Тант поймал полными ненависти оскорбленной любви глазами такой же ненавидящий взгляд черной птицы. Обе ненависти сшиблись грудь в грудь. Попав точно под исполинский пресс, он ощутил давление страшной, смертельной силы. И понял, что сила, та, встречная, не в состоянии его смять и уничтожить. Потому что сила его любви, на которую он опирался, неисчерпаема, нет ей предела и исчисления. - Не гнись! - закричал он, ощущая восторг борьбы, и выбросил вверх кулак. Крохотной искоркой сверкнул на пальце серебряный перстенек Ники, и лучик этот слабенький расколол реальность. Куриный взгляд не выдержал. Наткнувшись на встречную силу, спружинил, соскользнув в сторону и быстро померк. Тяжело, натужно дыша, по существу, задыхаясь от непомерной энергии работы, птица подпрыгнула и пронеслась над головой Танта, едва не зацепив его шпорами. Пролетая, курица выронила яйцо, громадное, сотворить которое было бы не под силу и птице Моа. Сверкнув белым боком, возбудив облако пыли, яйцо ударилось о стать дороги и с хрустом раскололось. Из пыли, из праха, из осколков скорлупы, как в свое время Афродита из пены, вдруг вынырнул вдруг человечек. Про человека того, как заметил Тант, с уверенностью можно было сказать лишь, что он обладал-таки определенной наружностью. Такие граждане часто пристают к прохожим в подворотнях, их легко опознать, но описать невозможно. Тип с наружностью, этот внезапный десант, сделал полшага к Танту и прошипел: - Проваливай, у-у-у-у! И, грозя пальцем, исчез. - Сгинь, оборотень! Тьфу! - с перепугу хрипло заорал и плюнул вслед гражданину возмущенный Бэнкс, не подозревая, сколь близок к истине. Потом он громко высморкался при помощи крыла, тем выразив презрение к типу, и вообще, в более широком смысле. И достойно завершил тираду: - Бройлер чертов! - Не чертыхайся, - поспешил воздействовать воспитанием на попугая Тант. - Это некультурно. Потом почесал затылок, вздохнул глубоко и восхитился в свою очередь: - Черт возьми, вот это птичка! - Да, - согласился Бэнкс, - много мяса. Тант дернул его за хвост и немедленно потер о зубы зачесавшийся вдруг кончик языка. - Не понял! Что за дела? - возмутилась синяя птица. - Я тоже не понял, - признался парень. - Ты что, разговариваешь? Вот дела! - Конечно! А что такого? - отмел удивление компаньона Бэнкс. - На двадцати девяти языках, между прочим. Выдержав паузу, отчеканил гордо: - Мы, аррары, самые умные и самые скромные на Земле птицы. Тебе очень повезло, что ты со мной. И тут Тант впервые почувствовал к своему новому другу что-то вроде уважения. Впоследствии этому чувству суждено было стать глубоким и внутренним. 3.3. Город на блюде Растроганные первым обретением друг друга, путники наши озирались по сторонам, определяя себя на местности. Тант не мог поручиться за чувства Бэнкса, но сам в этот миг ощущал, что из оторванной человеческой единицы он превратился в составную часть боевого отряда, железная поступь которого, верилось, потрясет этот захолустный мирок. Он с удовольствием развил бы бравурную мысль дальше, но результаты беглого осмотра окрестностей давали пищу для иных размышлений. Во-первых, окружающий мир показался ему миром подводным. Ну, как бы. Серо-зеленый сумрак, в толще которого они находились, казался текучим, чем вызывал недоверие к реальности, как к конкретному факту. Плюс полнейшее безлюдье, безмолвие и неподвижность. Во-вторых, неба, как такового, не имелось. То, что висело над их головами больше походило на свод пещеры. Так казалось благодаря ощущению непроглядности и полной непроницаемости верхней полусферы. Но и в этом полной уверенности не было, поскольку то, что сверху нависало, больше походило на тяжелую грязную маскировочную ткань с начесом, или на пыльную, в хлопьях, паутину, на что-то клубящееся, - точней не определить. В-третьих, дороги, в обычном понимании этого слова, не было вообще, куда идти было неясно, и, что самое скверное, ничто даже не побуждало отдать предпочтение какому-либо одному направлению. Местность вокруг оказалась покрыта гладким слоем пыли, совершенно девственным, без малейшего изъяна, что казалась нелепой даже мысль повредить ее своими следами. Оглянувшись, Тант заметил, что отсутствуют и его собственные следы, которые он должен был оставить, дойдя до этого места. Будто посреди бескрайнего чистого пространства он оказался вдруг, внезапно, вне зависимости от путей, которыми ходил раньше. Вот взяли, и перенесли, и бросили. Точней, поставили. Это, кстати, не показалось ему чрезмерно странным, поскольку было в контексте происходящего, но выявило некоторую неопределенность. 'Тю-тю, - подумал он, - а обратного пути ведь не найти'. Вот такой невеселый набор обстоятельств. Впрочем, нет. Не все было так уж глухо и безнадежно, как показалось на первый взгляд. Стоило быстро перевести взгляд в сторону, как что-то неуловимо изменялось в окружающем. Сдвигалось. Словно кто-то, отпрядывая, быстро прятался за различными укрытиями. Что характерно, невидимыми укрытиями. Неясный шорох достигал ушей Танта, но не будил привычных ассоциаций. Конечно, все было непривычно. Тем не менее, создавалось впечатление, будто за ними подглядывали. Но кто? - Здесь кто-то есть, - вполголоса поделился с Бэнксом наблюдением Тант. - Может быть, может быть... - прошептал тот гнусаво. - Что будем делать? - прозондировал Тант настроение спутника. Вместо ответа Бэнкс взмахнул крыльями и, предавшись полету, освободил плечо юноши. Он по привычке рванул ввысь, но вдруг, будто наткнувшись на потолок, замер на взлете, распластавшись, а затем тяжело, едва тормозя падение крыльями, сорвался вниз. Он упал в трех шагах от Танта, подняв, как незадолго перед тем яйцо, тучу пыли, на чем сходство между ними и иссякло. Ибо птица уже не яйцо. Тем более, Бэнкс: он - нечто большее, особенное, не предполагающее наличия скорлупы. Тант бросился на помощь. Бэнкс жалобно, по-щенячьи, поскуливал и не пытался встать на ноги самостоятельно, точно и к ним утратил доверие. Когда соратник поднял попугая на руки, у того в главах блестели слезы обиды и унижения. И, конечно, светилось недоумение. Человеку в этот момент тоже было не до шуток. Он бережно очистил птицу от пыли, разгладил длинный хвост и, словно в родительское гнездо, вернул ее на свое плечо. Погладил Бэнкса по голове, накрыв ладонью, помолчал, чувствуя, как тот дрожит под ней мелкой дрожью. Подождал, пока спутник не успокоится, после сказал: - Да, дружище, в нынешней ситуации нам, очевидно, понадобятся другие крылья. Успокоил, ничего не скажешь. Попугай вытянул перед собой свои, старые, безотказно служившие ему до сих пор крылья, повертел ими, рассматривая, и бессильно опустил. - Других нет, - пролепетал он и часто-часто заморгал. Слеза, выкатившись из круглого глаза, оставила след на куртке Танта. - Ничего, придумаем что-нибудь, - ответил тот вдумчиво. Сказал, и сам вдруг почувствовал прилив уверенности. Это трудно было объяснить, с чего вдруг такой всплеск решимости случился, но он и не стал заострять внимание на анализе своего состояния. Просто, отбросив предчувствия, оставив позади неуверенность, зашагал вперед, выбирая направление, что называется, по наитию. Не самый, кстати, худший способ ориентации в пространстве. По ходу он несколько раз оглядывался и, наконец, убедился, что местная пыль стирает полностью и очень быстро все следы. Его следы, а поскольку он других не видел, то разумно было предположить, что и любые другие. Но ведь каждый след - это чей-то пройденный путь, чья-то зарубка на дороге жизни. А в этой стране, подумалось ему, все стремится к абсолютному бездорожью и через это - к обезличиванию. То есть, если человек не оставляет след, то его как бы и не было в жизни. Не успел пройти, а за ним уже все замели и разгладили. Очень жестоко, между прочим. Наклонившись, он зачерпнул рукой горсть праха, растер его пальцами, просеял сквозь них. Теплый и мягкий, прах как прах. Он раскрыл ладонь - она была чиста. Точно вода, пыльное вещество до последней крупинки соскользнуло обратно. Прах к праху. Тант показал руку Бэнксу: - Зато не запачкаемся, - сообщил он вывод из своих наблюдений. - Резонно, - ворчливо согласился успевший прийти в обычное состояние попугай. Они брели по пыльной равнине довольно долго. Ноги все время утопали то по щиколотку, а то и глубже, так что Тант, в конце концов, стал выбиваться из сил. К тому же опять вернулись сомнения, что идут они не туда, что заблудились, а то и вовсе ходят по кругу. Следов-то не было, а без них как понять, куда идешь? Однообразие местности, где не за что зацепится взглядом, раздражало и отупляло. Однако через некоторое время молодой и зоркий глаз Танта заметил - чуть правей по курсу движения - искривление однородности пространства в виде небольшого холма, похожего на согнутое под одеялом колено. - Ну вот, наконец-то, хоть что-то, - обрадовался он, указывая на возвышенность Бэнксу. - Надеюсь, с холма мы увидим то, что нам надо. А ищем мы, если ты забыл, город. Город под названием Антигор. - Не знаю я ни про какой Антигор, - проворчал попугай и почесал когтями горло. - И вообще, надоело уже таскаться по этой пустоши. - Нам придется подняться туда, - уверенно сказал Тант. - Еще немного усилий. Сам не хочу, слушай, но другого выхода нет. Отчего-то мне кажется, что с этой горки мы спустимся прямо в гущу событий, так что тебе захочется вернуться в пустыню еще сильней, чем теперь ее покинуть. Ну, идем? Что это я, подумал, распророчествовался? На холм они поднимались на удивление долго, хотя казалось, что там - холм. А, поднявшись, почувствовали, что забрались очень высоко. В местных условиях оказалось - просто высокогорье. Тант совсем вымотался, но и Бэнкс, весь подъем осуществивший на его плече, если судить по его внешнему виду, устал как собака, отмахавшая десяток верст по косогорам. Он раскрыл клюв и вывалил язык, он задыхался. Судорожно дыша на пару, они с усилием закачивали в легкие воздух, который почему-то был не в состоянии насытить кислородом их кровь, ставшую густой, точно мазут, и потому с трудом проталкиваемую по венам колотившимися из последних сил сердцами. Могло показаться, что совершили восхождение они не на заурядный холм, а на одну из вершин Эльбруса. Однако в краю нарушенных законов и искаженных пропорций так было на самом деле. Они уже убедились, по крайней мере, Тант точно, что в этом странном мире все непривычно, все вверх тормашками, короче, не так как ожидаешь и к чему готовишься. Отшагаешь по всем ощущениям версту, оглянешься, а ты, оказывается, едва с места сдвинулся. А то сделаешь каких-то полшага - и вот ты уже черт знает где. Ну, такое все. Так что, легко сказалось - взобрались на холм, да очень непросто свершилось. Как бы то ни было, на холм они таки поднялись, и почувствовали себя на вершине. На вершине этого странного мира. Вокруг, насколько мог охватить человеческий, и птичий, глаз, расстелилась, раскаталась уныло однообразная серая равнина, ровная и неохватная, как лоб одного знакомого Танту корректора. Пространство открывалось до самого горизонта, который по кругу казался слегка размытым, затянутым серо-зеленой дымкой. При этом края плоскости со всех сторон слегка приподнимались, как бы загибаясь кверху, что делало равнину похожей на блюдо, в самом центре которого находился их холм. По конструкции долина была похожа на громадный ударный кратер, однако никак не могла им быть. Тант вспомнил рассказ деда: Магистриан с горы Нелюбимки видел мир таким же блюдом, только у него оно было наполнено снегом, а здесь - пыль. Что бы это значило, пыль эта? Откуда она берется? Кто ее придумал? Почему-то все чаще казалось, что весь этот мир плод чьей-то фантазии. Вопросы роились в голове нелепые, мелькали и оставались без ответов. Это раздражало. Но не в этом дело. У подножия холма, с противоположной от места подъема стороны, в отдельной глубокой котловине лежал город. Город на блюде. И это был мертвый город. Даже отсюда, с высоты, было видно, что его укрывает толстый слой все той же пыли. Пыли, праха, тлена. Особенность этого пространства, как оказалось, состояла еще и в том, что отдаленные предметы при желании можно было рассмотреть в мельчайших подробностях. Такое себе гиперзрение без бинокля. Просто раньше они не могли его применить, в пустыне ведь не за что зацепиться взглядом, но город внизу предоставил такую возможность. Слегка прищурившись, Тант вскоре разглядел окна с разбитыми стеклами, и даже отдельные камни стен там, где облупилась штукатурка. Но никого живого, никого. - Антигор, страшное зрелище, - через силу проговорил Тант. - Всюду смерть и запустение. Город без жителей, словно после нейтронной бомбардировки. - Наверняка там кто-то есть. Отсиживаются по подвалам. Еще увидим. - Может быть. Но, вряд ли. Думается, всех настигла одна участь. - Дрянь дело, если так, - согласился Бэнкс. - Но мне все же кажется, что нет. Не может король жить без подданных, даже если он черный. Могу поспорить, мы там обязательно кого-нибудь там встретим. Слушай, хозяин, я уже проголодался. Что делать будем, а? Не глотать же, действительно, эту пыль? Ее хоть и много, но есть нельзя. Где раздобыть птичке зернышко? - Не ворчи, птичка. На вот. Тант вытащил из кармана маленькую упаковку сахара, из тех, которые подают в поездах, достал из нее кусочек и дал Бэнксу. Остаток аккуратно завернул и упрятал обратно в карман. - Какая прелесть! - восторженно возопил Бэнкс. - Откуда запасы? Прижав лакомство лапой к плечу спутника, он принялся громко, с наслаждением грызть. При этом с любопытством на него поглядывал, пока, наконец, не спросил: - Послушай, а у тебя в карманах что, все есть? Все-все? Тант лишь усмехнулся и потрепал птицу за холку. - Ладно, ладно, ты жуй, пока есть возможность. А я, пожалуй, присяду. Изучив вершину и не найдя ничего лучшего, он опустился прямо на пыль. - Хороша все же вещь, джинсы. Куда ни сядешь - они как новые, - подкрепил он словами действие. - Тю-тю-тю,- присвистну Бэнкс. Тант щелкнул его по клюву, повесил руки на широко расставленные колени и протянул: - Да-а... Местечко неприглядное, скажем прямо. Не на чем глазом отдохнуть. Тоска. Тоскливей не бывает. Однако ты знаешь, у меня была одна знакомая, так она утверждала, что красоту можно найти где угодно, даже в самом что ни на есть безобразном. Вот смотрю я на все на это и, хоть убей, не вижу и крупицы красоты. Правда, и тени ее здесь нет. Все безотрадно, все беспросветно... Впрочем, это так, между прочим. Лирика. Лучше расскажи, зачем ты за мной увязался? Бэнкс, проглотив последнею кроху сахара, вдруг обнял Танта, крыльями и прижался головой к его щеке. - Полюбился ты мне очень, - прошептал он. И добавил, отстранившись: - Только, пожалуйста, не щелкай меня больше по голове. - Так я же по клюву! - А клюв, по-твоему, что? Тант смутился. - Договорились. И все же, ты ответил на мой вопрос. Говори. Я должен знать, чтобы быть в чем-то уверенным. - Можно просто предположить, что глупая болтливая птичка не ведает, что творит. Ветер в голове. Говорящий попугай - и не более. Вреда от меня никакого, правда... - Ишь ты, болтливая глупая птичка. Нет, ты, как я гляжу, птица-говорун, настоящий философ! Прости, Бэнкс, но все это странно. Не могу же я не принимать тебя всерьез? - Конечно, не можешь. И не надо, и права не имеешь! Я ведь не какой-нибудь там жако, хотя, к слову, и среди них есть очень достойные экземпляры. Но, клянусь, не будь я Бэнксом из рода арара, - я не знаю, зачем увязался за тобой. Просто открылась дверь, подуло ветром дальних странствий, и я не смог усидеть на месте. На меня открытые двери и окна всегда так действуют. Кроме того, зная, куда и зачем ты идешь, как мог я остаться дома, в безопасности и при этом не потерять к себе уважения? Ведь я мужчина. - А, да-да, ты же все слышал и все знаешь... Тогда понятно. Что ж, тем легче, обойдемся без долгих объяснений. И будем считать твое поведение естественным и потому убедительным. С поправкой, конечно, на романтический склад твоей натуры и на мое давнее знакомство с Буллем. Как тебе жилось-то, с архивариусом? - Да, в общем, неплохо жилось. Мы ведь давно с дядюшкой вместе. Очень давно. - Баловал он тебя, вот что. Ну ладно, ладно, не заводись, пошутил я. Давай-ка лучше помозгуем, что дальше делать. Объявляю совет открытым. Тем более, все уже в сборе. Молчаливое раздумье воцарилось на совете. Тант, насупив брови, ерошил волосы. Бэнкс, кусал клювом коготь правой ноги, балансируя на левой. А над ними и вокруг тоненько посвистывал ветер, заявившийся на оперативку без спроса. К этому посвисту примешивался еще какой-то странный звук, природу которого Тант никак не мог понять. - Что это за звук? - спросил он, наконец. - Пыль шелестит, - предположил Бэнкс. Тонкие струйки пыли, едва затронутой легким движением ветра, стекали с вершины к подножию холма. - Не нравится мне этот ветер, - проворчал Тант. - Прятаться надо, похоже - буря надвигается, - высказал предположение Бэнкс. - Значит, кончаем думать и спускаемся в город, нам все равно его не миновать. Тем более что он-то нам и нужен. Знаешь, мне кажется, что мы ни за что не нашли бы его, не заберись на это холм. Ходили бы и ходили по этой пустыне кругами, и не знали, что в двух шагах скрывается. Повезло, право. Ну, пошли, счастливчик. Он рывком поднялся и быстро заскользил вниз, мечтая об одном - опередить прямо на глазах набирающий силу ветер. - Скажи, солдатик, а что мы поначалу искать будем? - на ходу продолжил беседу Бэнкс, выдержав паузу без вопросов не больше минуты. - Как что? В каком смысле? - Я имею в виду, цветок или девушку? - Ну, думаю, без Нелюбима нам Нику беспокоить не стоит. А впрочем, не знаю. Посмотрим по обстоятельствам. Чуть позже, когда, проскользив по склону холма до самого низа, они оказались на окраине города, к нему вдруг пришло воспоминание. Вспомнился ему миг откровения, когда он словно впервые открыл глаза и увидел мир иным, не таким, как прежде. Впервые заметил, что мир вовсе не так благостен, каким казался, и отягощен злом. Лица без проблеска веры, глаза без искры надежды - как много таких встречалось ему, да почти все кругом! У каждого, если приглядеться, своя печаль и забота. И тогда же вспыхнуло страстное желание найти Нелюбим, отбить, отвоевать его, принести и отдать, вернуть всем несчастным. Чтобы их глаза и лица стали другими. Светлыми и радостными. Миг-то он помнил, но когда он случился, при каких обстоятельствах... Впрочем, оно и не важно. А Ника? Конечно, надо спасти ее! Как иначе? Вернуть ей жизнь и любовь. Только ведь без цветка не обойтись. Та Ника, которую он полюбил, он был уверен, никогда не была бы счастлива без счастья окружающих ее людей. К этому пониманию она шла сквозь боль бесчисленных лет. Но Нелюбим - он-то что такое? Что за волшебный феномен? Как найти и как подступиться к нему? Вопросы, как шляпки шампиньонов, прорывались сквозь сухой асфальт незнания к свету. Ответов пока не было, зато имелось осознание, что найти их, прояснить все до конца - именно такая ему выпала доля. И он топтал пыль с таким ожесточением, словно все, что искал он в этой стране, было спрятано под ее покровом. И как знать, быть может, не так уж он был далек от истины. 3.4. С третьей попытки До ближайших домов оставалось немногим более сотни метров, когда налетевший сзади шквал уронил Танта лицом вниз. Проделал это ветер мягко и деликатно, уложил, как особо ценный хрупкий предмет, но, сделав это, с такой силой придавил его к грунту, что даже пошевелиться сделалось нереально. Единственное, что успел Тант - натянуть на голову куртку и закрыть глаза. И все. Бэнкс, сорванный шквалом с плеча, был унесен в неизвестном направлении, где и пропал, обретя крылья, влекущие его без соответствующего на то согласия. Танта быстро занесло пылью, прах забил ему рот и уши, запорошил глаза, как ни пытался он от этого уберечься. Однако, сверх перечисленных, других неприятностей, происшествие ему не доставило. Он лежал, потеряв счет времени, когда, наконец, почувствовал, что давление на спину ослабло, а вскоре и вовсе прекратилось. Что это, окончание натиска или всего лишь короткая передышка? Теоретически ответить на этот вопрос было затруднительно, обстановку следовало оценить визуально. Поэтому Тант осторожно пошевелился и попробовал приподнять голову. Это ему удалось, тогда он протер глаза и обнаружил, что ветер стих, но вокруг него намело целый бархан пыли. Он оказался засыпан ей почти полностью, будто в метель снегом. А впереди, все в той же сотне шагов от него, маячил город. И ничто не изменилось в окружающем ландшафте, ровным счетом ничего. Все те же плавные линии и округлые формы, и никаких следов. 'Похоже, этот самум имел узконаправленный целевой характер, - подумалось ему. - Отчего же не засыпало меня более основательно? Могло ведь и похоронить. Или все было затеяно для того лишь, чтобы напугать меня и унести Бэнкса? Кстати, а где он?' Ветер дул в сторону города, значит, и птицу следовало искать там. Не тратя больше времени на рассуждения, он выбрался из кучи праха и устремился к городу. Что ж, у него не было никаких сомнений в искусственной сущности атаковавшего их природного явления. Ему казалось это предположение вполне резонным. В таких местах, как то, куда завела его тропа поиска, случайности крайне редки. Он, правда, прежде здесь не бывал, но вот, так ему думалось. Он не ощутил того момента, когда вошел в город. Да и трудно было это сделать, слишком уж призрачной оказалась граница между ним и великой пустошью. Сверху, с вершины холма, город ясно угадывался в графическом рисунке улиц и зданий, но с близкого расстояния все выглядело совершенно иначе, казалось размытым, зыбким, едва намеченным и тающим прямо в этот момент. 'Я на морском дне, и вокруг меня вода', - снова возникла в его мозгу ассоциация. И все же, несмотря на свою кажущуюся нереальность, Антигор существовал на самом деле. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись остовы корпусов зданий, занесенные, словно илом, пылью. Зеленоватый сумрак наполнял ущелья улиц, укорачивал и лишал перспективы. Не имея оптических продолжений, они угадывались лишь по наличию начала, отчего за площадь можно было принять любой пустырь. ' Мрачное местечко, - невесело размышлял Тант. - Не верится, чтобы сама Жива создала подобное гетто. Нет-нет, она здесь явно ни при чем. Тут вообще что-то не так. Что-то не так'. Он еще прибавил шагу. Теперь он почти бежал, стремясь проникнуть в город поглубже. Все-таки надежда на то, что уж в центре-то он наверняка кого-нибудь встретит и все выяснит, казалась вполне обоснованной. Так, прикидывая варианты возможных встреч, проскочил он мимо какого-то мохнатого столба, торчащего из земли метрах в трех от стены ближайшего дома, когда его окликнули. Не готовый к восприятию, на звук он не отреагировал, тогда крик повторился: - Тант! На столбе, едва различимый среди сумрака и махровой пыли, сидел Бэнкс. - Что, не узнаешь уже старого Бэнкса, да? Не замечаешь? Э-хе-хе. Этого-то я и боялся, - загундосил попугай жалобно и протяжно. - Нет, я, конечно, все понимаю, тебе не до меня. Но все же, я надеялся, я очень надеялся, что ты меня тут не бросишь. А ты проносишься мимо и даже не узнаешь. Конечно, чего еще можно ждать в этом чертовом логове? Тут все меняются, а реальность переворачивается с ног на голову. - Эгей, дружище, что с тобой? - прервал его излияния Тант. - И вообще, где ты пропадал? Где тебя носило? Жив ли ты? - И ты еще спрашиваешь? Впрочем, жив я или нет - какая кому теперь разница? И где бы меня ни носило до того, я сижу теперь на этом шесте, а ты проносишься мимо и делаешь вид, что меня здесь нет. - Но я тебя, в самом деле, не заметил! Не нарочно! Просто ты отлично замаскировался. - Конечно, конечно, я про это и говорю: не заметил. Хотя я тут, поперек дороги и в таком виде. Практически труп... - Да что такое, птичка, что случилось? Что за ритуальный тон? - Если бы тебя оставили без хвоста, каким бы тоном ты разговаривал? Если бы вообще мог говорить... - Но ты-то разговариваешь, следовательно, существуешь. Что там с тобой случилось? Тант заглянул Бэнксу за спину и в удивлении крякнул: хвоста, действительно, не было. Нет, кое-что, от него все же осталось, но, помня о былом лазоревом великолепии, такой клочок из трех перьев хвостом называть было стыдно. - Хо-хо-хо! - рассмеялся Тант, не выдержав. - И только-то? Ладно, не переживай. Отрастет! Вообще, знаешь, в нашем положении остаться всего лишь без хвоста, это, считай, повезло. Ведь ты мог бы остаться без головы. Согласись. Так что, перестань хныкать, счастливчик, и давай, слезай со столба. Бэнкса уговаривать не пришлось. Излив душу, он оказался вполне готов к продолжению путешествия, поэтому быстро спрыгнул на плечо другу. Разбитого и опечаленного, Танту стало его ужасно жалко. - Ну, ну, не горюй, - попытался успокоить он попугая. - Новый хвост отрастет, вот увидишь, еще и лучше прежнего. - Да-а-а, отрастет... Это когда еще... - Обязательно вырастет, не успеешь опомниться. А что, сильно потрепало? - Как подхватило, как понесло! А потом как шмякнуло! Тогда из-под земли выскочили какие-то серые, схватили, потащили. Я-то, положим, вырвался, а вот хвост... А хвоста... - Так здесь кто-то есть! - вскричал Тант. - Были, - вздохнул Бэнкс. - Были, серые, а теперь снова нет никого. Все ушли. И он махнул крылом, указывая, в которую сторону ушли незнакомцы. - Вперед! Вперед! - скомандовал Тант. - Мы должны их настичь! - Ну, не знаю... - выразил сомнения Бэнкс, впрочем, уже на ходу. Застойная и слежавшаяся пыль дороги вновь понеслась им навстречу. Она взбивалась, словно миксером, пружинами молодых ног и после долго висела в воздухе, внося дисгармонию в застывшую печаль окружающего ландшафта. Но оседала, в конце концов, укрывая и их следы тоже, доказывая тем самым незыблемую приверженность древним традициям. Постоянный навязчивый шорох, точно шум прибоя, окружал путников. Что бы Тант ни делал, о чем бы ни задумывался, куда бы ни устремлял взгляд своих серых с прозеленью глаз, фоном всему был просачивающийся в сознание шорох. Это недоедало. Он нервничал, раздражался. Поначалу. А потом привык. А потом догадался - остановился и протянул руку. Через некоторое время ладонь покрылась серым мягким налетом. - Пыль, - сообщил он Бэнксу. - Никак не мог в толк взять, что такое шуршит. А это пыль, с неба, оказывается, сыпется. Прикинь! Ерунда какая-то. Словно мы под кроватью прячемся, а над нами на грязной постели скачут и ворочаются. - Какая гадость, - согласился попугай. - И нигде нет воды, ты заметил? А здесь нужен хороший ливень, много влаги, в струях и каплями, чтобы смыть всю грязь. - Болото будет. Раскиснет, не пройдешь. - Ну... Так, тревожно оглядываясь по сторонам и изредка перебрасываясь фразами, они продвигались вглубь города, пока не вышли на перекресток, угадывавшийся только по характерному расположению домов. Над центром распутья, не сообщаясь ни с чем никакими тягами проводами или подпорками, висело нечто, сильно напоминающее светофор. Возможно, когда-то это и был светофор, но теперь живые глаза его были наглухо затянуты непроницаемыми перепонками. Лохмотья пыли и паутины, свисая бахромой, довершали картину. Тант, видавший уже и не такое, нимало не удивился висящему самому по себе над землей предмету. Бэнкс окинул светофор злым глазом и сплюнул: - Ничего не пойму. Тут с крыльями лететь не можешь, а какая-то блямба, сама собой... И даже не светится. - Действительно, - согласился Тант, - безобразие. Вместо того чтобы дорогу указывать. Придется самим определяться. Куда пойдем? - Налево, - уверенно сказал Бэнкс. Тант подумал и повернул направо. И вновь потянулись мимо унылые кварталы покинутых зданий. Тант заметил, что окна домов в Антигоре выглядят совершенно иначе, нежели окна брошенных старых домов, которые ему доводилось видеть прежде. Казалось, будто изнутри они занавешены черными маскировочными шторами. Ни бликов, ни отсветов, лишь матовость сажи, непроглядность, поглощающая взгляд. 'Быть может, - помечталось ему мимоходом, - придет еще время, и город снова предастся веселью светящихся окон и мигающих светофоров. Как знать...' Приблизительно через полчаса пути Тант увидел, что впереди домов больше нет. Он остановился в недоумении, огляделся и вскоре уверился, что, действительно, находится на окраине города, едва не в том самом месте, откуда начинал свой путь в его недра. - Чертовщина какая-то, - озадачился он. - Колдовство. - Говорил же я, налево надо, налево, - проворчал Бэнкс. Стиснув зубы и налившись решимостью, Тант повернулся и двинулся обратно. Бэнкс молчал, и лишь обиженно сопел на его плече. И снова был тот самый перекресток с парящим над ним слепым светофором. - Куда пойдем? - снова спросил Тант у Бэнкса, словно это было не очевидно. - Налево, налево давай, - заворковал попугай. Тант подумал и повернул направо. Опять. Бэнкс только крыльями всплеснул, захлопотал. - Куда, куда! - закричал он, на что друг его, однако, не отреагировал. Оказавшись на той же окраине во второй раз, Тант озадаченно потер лоб, - Ничего не пойму, - стал сокрушаться он. - Повернул ведь налево - там, а результат точно тот же. Наваждение да и только. Этот город нас отторгает. Нет, ну, правда, ты видишь? Выдавливает. - Налево! - громко, в голос возмутился Бэнкс. - Он говорит, что повернул налево! Напрасно, молодой человек, вы пытаетесь меня в этом уверить. Ты повернул направо! Направо, сколько я не кричал тебе, что ты идешь не туда! - Правда что ли? И ты в этом уверен? В таком случае очень похоже, что меня попросту водят за нос. Город закрыт для нас. Но мы должны в него попасть! Что же делать? - он задумался, потом, просияв глазами, спросил. - А ты что, ясно видел, как я повернул направо? - Конечно, говорю же тебе. Факт! - Значит, ты не поддаешься их воздействию. Их чары не действуют на твой мозг. Слушай, вот же выход! Ты нас из этой петли и выведешь. Там, на перекрестке, когда я снова поверну не в ту сторону, ты клюнь или ущипни меня как следует. Посильней, только, чтобы я очнулся. - Хоррошо. И я сделаю это с удовольствием, - торжественно пообещал Бэнкс. - Тогда ты увидишь, что мы, арары, самые умные в мире птицы, и что наш мозг, несмотря на малый размер, достоин восхищения. Тант, не слушая его, уже мчался обратно по практически стертому следу, который, разумеется, успела старательно засыпать пыль. - Вот, мы все идем и идем, - ныл потихоньку Бэнкс. - Когда только это брожение закончится? - Куда? - оказавшись на заветном месте, в третий раз задал свой вопрос Тант. - Налево, налево, - в третий раз ему ответил Бэнкс, внимательно заглядывая в глаза друга. Юноша постоял, подумал и повернул направо. Ястребом взвился тут попугай вверх и клюнул Танта в самое темечко. - Ай-яй! - заорал тот от боли. - Ты что, обалдел? - Сам такой. Нам налево. Тант угрюмо посмотрел на него, что-то усиленно припоминая, и неожиданно просиял лицом. - В самом деле, нам же туда. Спасибо, брат, - он поморщился и зашипел, трогая ладонью ушибленный затылок, и спросил: - А полегче никак нельзя было? Без членовредительства? - Никак нельзя было, - категорично ответствовала лазоревая птица из семейства арара. По глазам Танта было видно, что мысленно он перебирает возможные варианты мести. Бэнкс остался невозмутим. - Туда, туда, - указывал он путь, уже не только словами, но и крылом. И они прошли, втиснулись туда, куда их не пускали. Пружиня, сопротивляясь, но нехотя, через силу поддаваясь, пространство расступилось перед ними. Третья попытка оказалась успешной. 3.5. Стрелок одиночными Угол и крыльцо дома, у которого они набрели на того типа, в нормальных условиях могли бы порасти мхом, такое все было приземистое, но укрывала их, как и все вокруг, та же пыль. Тип сидел на дороге, широко раскинув ноги и привалившись спиной к стене, и с явным удовольствием, написанным на сереньком лице, протягивал перед собой сложенную коробочкой ладонь. Интересно, на каком языке заговорит, гадал Тант. Он остановился в полушаге от попрошайки и с любопытством его разглядывал. И первое, что увидел - что интерес их обоюдный. Маленькие, темные глазки мужчины так и бегали, так и рыскали, так и наскакивали. У него был высокий лоб и гладко зачесанные назад с легким гофром волосы. Потертая кожаная куртка, как у рокера, испещренная заклепками, и клетчатая рубаха с распахнутым воротом. Брюки военного образца с кантом, зеленые в прошлом носки и коричневые - тогда же - туфли на резинках. Протянутая ладонь и кепка верхом вниз на коленях - вот и весь его портрет. Он был нелеп, в этой позе да на пустынной улице. Просящий молчал, как рыба об лед. 'Интересно, а есть ли у него язык вообще?' - вопрошал уже себя Тант после завершения физиономического осмотра. Он тоже помалкивал. Из принципа. Потому что если ты просишь - проси. Никто не должен додумывать за тебя, что там тебе нужно. Прошло еще пять минут. Улыбка на губах сидящего просителя не ослабевала. Но вот рука его стала заметно подрагивать. Подергивание перешло в колебательное движение, размах которого возрастал до тех пор, пока рука с ладонью коробочкой не ткнулась в кепку. И там осталась. Улыбка его, между тем, сделалась еще приветливей и радушней. 'Идиот какой-то', - тихо и молча кипятился Тант. Бэнкс был сама невозмутимость. Высокомерная. - У кого просишь, дядя? - спросил, наконец, Тант, решив, что мгновение, когда вежливая пауза перерастает в невежливое молчание, уже миновало. - А? - всколыхнулся мужик. - Я спрашиваю, как здесь подают. Нормально? А то вроде никого нет... Дядя сглотнул слюну, видимо, густую, потому что глоток получился мучительно долгим, и ответил, голосом тихим, но вполне понятным языком: - Извините, други, закурить не найдется? - А, так ты стрелок! - Только одиночными. - Тогда найдется. А как ты догадался? Про сигареты? - Да я, собственно, эта... - засмущался до румяных щек дядя. - Что ежели найдется, так спросить хотел. В смысле, угостить... ться. Недолго думая, Тант устроился со скромнягой рядом и достал из кармана пачку 'Явы'. Глаза туземца разгорелись. Тант сделал движение рукой в его сторону, но на полпути ее придержал, словно о чем-то вспомнил. Он закрыл пачку, снова открыл ее и опять закрыл. В соответствии с его движениями разгорались и тускнели глаза аборигена, чего Тант как будто не замечал. Помедлив, он, так же поигрывая в задумчивости, вернул руку обратно. - Я вот не пойму, - сказал он, - а что, в аду грешникам курить не запрещается? Ведь мы в аду, не так ли? - В аду? Скажешь же такое! - вскричал и даже замахал на него руками мужчина. - Что ты! Какой ад! Это совсем другое. Может быть, ад и существует, где-нибудь, не знаю, но только не здесь. И, скажу тебе, не надо нам его, этого ада! И без него не мед. Даже не сахар. - То-то я гляжу! Сколько ни хожу, а ни одного грешника так и не встретил. Ты первый такой. Вы что, прячетесь? - Все правильно, ты и не мог никого увидеть. - Почему же? Тебя вот вижу, например, ясно. - Это потому, что я сам... Из любопытства. Охота ведь на новенького посмотреть. Да и, эта, покурить хочется. Дай сигаретку-то! Тант протянул ему пачку, но тут же опять отвел руку обратно. - Ну что же ты? Жалко, да? - обиделся туземец по-настоящему, почти на оценку 'верю'. - Дразнишься? - Дам я тебе сигарету, дам. Не спеши. Потолкуем раньше немного. Мне, видишь ли, кое-что непонятно, а спросить кроме тебя не у кого. Ты вот мне объясни, почему я не могу здесь никого видеть? Отчего не мог попасть в город и постоянно заворачивал обратно? - Ох, и въедливый ты, - вздохнул дядя. На лице его возникло несколько чопорное выражение, означавшее, должно быть, наличие запрета на откровения, который ему придется нарушить. Хоть и боязно. Он снова сглотнул и покосился на сигареты. - Ну ладно, скажу. А потому так получается, господин хороший, что ты человек, а мы все здесь - нежити. Город этот, Антигор, - наш, и быть тебе в нем не положено. Нет, конечно можешь попробовать, но лучше не надо. - Вот как! А кто же это такая, нежить? Что за птица? Я что-то не в курсе... - Нет-нет, нежить не птица. Нежить - это все то, что не живет человеком, что живет без души и без плоти. Своего обличья у нас нет, ходим в личинах. Говорят, что мы - особый виц духов. Ну, я-то знаю, что мы за духи. Одно название. Нет, кое-что, конечно, есть, но больше пустяки. Одно слово - личина. Мы не пришельцы из мира людей, мы, на самом деле, человеки наизнанку. И город наш - изнанка города настоящего. Потому и выпучивает, выдавливает он тебя из себя, что ты чужой в нем, инородный. Эх, мне бы на твоем месте оказаться! Бежал бы без оглядки, не разбирая дороги. А ты наоборот, сюды пресси. Ну, дай же сигаретку-то, не трави душу! Длинным и на удивление ловким пальцем он подцепил из протянутой пачки сигарету, прижал ее к лицу и, вбирая табачный дух глубокими вдохами, заплакал от радости, запричитал: - О, радость моя! Наконец-то! Наконец-то! Семь лет, семь лет... И медленно перешел в трансовое взвешенное состояние. Пребыл он в нем, однако, недолго, вернулся вскоре, повеселевший, сунул сигарету в рот и потянулся к Танту: - Дай огонька-то... - Дай ему лучше в ухо - посоветовал Бэнкс. Тант, однако, засомневался. - Ну что ты, как можно! Он ведь и так эта, как ее, нежить! Он стал ощупывать карманы, сначала бегло, потом более вдумчиво, подолгу останавливаясь на каждом в отдельности. Наконец, лицо его выразило сожаление. - А вот с этим делом, дядя, кажется промашка вышла. - Как так? Не может быть! Столь глубокого разочарования нашему репортеру еще ни разу за всю свою жизнь наблюдать не доводилось. Челюсть нежити отвисла, руки бессильно упали, глаза, вылезли из орбит и промокли слезами. Удрученность, уныние, крушение надежд, крах веры во все светлое и возможное. Танту немедленно стало стыдно, он почувствовал себя подлецом полным. Нельзя так, подумал он. Эта нежить, чего доброго, еще жизни лишится, с кем тогда разговаривать? И он изобразил на лице догадку и озарение. - Ах, да, совсем забыл! - он снова полез в карман, покопался в нем для вида, и через какое-то время достал зажигалку. - Вот она! Я же помню, что была. Просто из головы вылетело. Не заметил. Не знаю, как. От обширного и глубокого, точно катарсис, облегчения нежить обмякла, покраснела лицом и обильно вспотела. - Как же ты так, а? Ну, давай скорей! - Нет, торопиться не будем, - отказал в немедленном удовлетворении просьбы Тант и укрыл зажигалку в кулаке. - То есть, ты получишь, что просишь, но сперва ответь на мои вопросы. - Нет-нет, нельзя, - испуганно зашептал дядя. - Нельзя... Но... Ладно... Я попробую... Только тихо, умоляю. Тс-с-с-с! - Что, нас еще кто-то слышит? - Не знаю я, но, может быть, что и так... - А кто? - Тс-с-с-с! Она. Тантов собеседник уже едва дышал. Слова, произносимые им, угадывались лишь по движению губ. - Кто - она? Лалелла? Аджина? - Нет-нет! Никаких имен! В нашем городе говорят просто: Она. И очень тихо говорят, чтобы Она не услыхала. Иначе - худо, беда. - Хорошо. В таком случае, быть может, ты слышал что-нибудь про девушку Нику, обращенную в огненный шар? Или про цветок надежды... Он не успел произнести имя цветка, как нежить, упреждая его, зашипел: - Молчи, молчи! Ни слова, больше! Не произноси запретных звуков названия этого, дабы не обрести немедленного покарания. И слушай меня внимательно. За все то время, что я здесь, я ни разу не слышал про девушку с таким именем. И ни разу не видывал я здесь огня. Пыль, одна только пыль окружает нас. Из нее состоит все, и сами мы - тоже пыль, и ветер, налетевший внезапно, может развеять любого из нас. А про... второе - я слышал кое-что, да, признаюсь. Нам запрещено говорить и о нем, запрещено называть его имя. Иначе - порыв ветра, и кучкой пыли станет больше на улицах города. Я слышал про него, ничего определенного, просто упоминание, но это значит, что он есть. В то же время его нет, потому что никто его не видел. Уверен, не сыскать в наших краях такой пары глаз, которые могли бы похвастать этим. - Что же, что ты слышал о нем? Говори! - вскричал Тант. - Тише, прошу тебя, тише! Один знакомый, Кереметь, леший, сказывал, что будто бы есть в одном из домов этих, на какой-то улице, парадное, закрытое волшебным ключом, и что там... Но только никто не знает, что там. Испытай удачу сам, малый, если хочешь, а я пас! - Так-таки никто и не знает? - Ни единая живая нежить, - и он вздохнул, выражая сочувствие, пригладил волосы медленным движением ото лба к затылку, при этом откинул голову и закатил глаза. - Хорошо, хорошо, - не унимался Тант. - Освети мне тогда, будь добр, кто из вас, нежитей, тут самый главный? Кто верховодит, кому вы все подчиняетесь? Кто, по-твоему, все знает и может ответить на вопросы? - Эх-хе, - снова вздохнул стрелок. - Вопрос вроде и не трудный, а как ответить на него... Есть, есть такой, кому мы все подчинены. Как бы. Только он - тоже нежить, а, значит, такая же глиняная фигурка, как и я. За ним и над нами стоит кто-то еще. Но кто? Боюсь, что это... Она. Кроме нее и некому. Последние слова он едва выдохнул, весь вжавшись телом в почву. Танту показалось, что собеседник, того и гляди, брякнется в обморок. Именно не упадет, а брякнется. Бэнкс тихо пощелкивал и поцокивал над ухом, но в целом хранил молчание. Сверху как обычно сыпалась труха, ничто не вызывало тревогу и, похоже, можно было продолжать. - Хоть убей, не пойму, чем вы тут занимаетесь? - открыл новую тему Тант. - Чем занимаемся? - откликнулся стрелок. Он наморщил лоб, пожал плечами. - Чем занимаемся? - повторил и усмехнулся. - А страдаем! Каждый из нас ведь здесь неспроста. За каждым еще из той, прежней жизни есть что-то, что превратило его в нежить. Да, мы сами такими себя сотворили, что скрывать. Живи по-человечески, не станешь нежитью. Теперь мы здесь, и нет пути обратно. Увы-увы. Оттого и страдаем, от пороков, что гнездятся в нас самих, избавиться от которых мы не в силах. Ни избавиться, ни удовлетворить их, понимаешь, какое дело? Все мы, в общем-то, разные, а участь наша едина, как едино начало всех наших бед. Мы - пища Зла, его сила, его армия. Так распорядилась жизнь, с нашей, конечно, помощью, и только ей одной ведомо, для чего это понадобилось. Нам же, попав сюда, остается лишь смириться, надежды еще раз увидеть солнце - нет. Увидеть Солнце ясными глазами. Ведь мы, некоторые, порой появляемся там, наверху, но Солнце там для нас черным черно, как дела, ради которых мы покидаем свой мир. Увязнув раз во тьме, мы уже не можем возвратиться к свету. Уже не отмыться нам, нет-нет... И глаза его на исходе этой надрывно-томительной тирады вновь переполнились слезами. Он всхлипнул три раза подряд и утерся рукавом. Таит и сам отвернулся и усиленно заморгал. Проморгавшись, выразил восхищение: - Черт возьми, дядя, ну и мастер же ты слезу выдавливать! Кем раньше-то был? Дядя кивнул на штаны с малиновым кантом. - Военным работал. - Да? И как же ты сюда угодил? За какие заслуги? - Заслуги? А, может, и так. Я, собственно, как ты угадал верно, стрелком был - с этого все и началось. И не только настоящим, а в большей степени сигаретным стрелком. Заходишь в курилку, и к кому-нибудь: Дай закурить! В следующий раз - к другому, потом к третьему, и так далее. А народ у нас добрый, не отказывает. Поначалу стеснялся, краснел даже, а потом ничего, привык. Позже даже понравилось, во вкус вошел. В конце концов, стрельба стала моей натурой, причем, первой, основной, а не какой-нибудь там второй. И жить по-другому я уже просто не мог. Не представлял ее, жизнь себе иначе! Деньги стал занимать. И все крупней суммы. Отдавать не торопился, да и вовсе не собирался, не отдавал. Жадным стал. Да, что говорить... Вспоминать не хочется, правда. Стыдно вспоминать. Теперь вот попрошайничаю, спрашиваешь, отчего? Потому что наказание такое. Ну, дай же прикурить! Тант не смог больше тянуть, не отказал, чиркнул зажигалкой. По маленькому огоньку вспыхнуло в каждом из двух огромных влажных глаз стрелка. И тотчас же погасли, ибо глаза его, одурманенные сладостью первой затяжки, подернулись пеленой. Потом они открылись, еще затяжка - и вновь темнота. Так, молча, вытянул он полсигареты. И только тогда вновь обрел дар речи. - У-м-м, у-м-м, - тянул он. - А 'Ява' все та же. Я, когда имел возможность, курил только ее. Да-а-а... Он снова умолк, вкушая новую порцию дыма. - А теперь-то, здесь, то есть, ты кто?- полюбопытствовал Тант. - Теперь я этот, упырь. Что, не похож? Ты думаешь, что упырь это обязательно клыки, когти и прочий ужас? Ну, это мы там, наверху, в таком виде ходим, чтобы клиентов в трепет вводить! А здесь мы самые обыкновенные, пушистые, в домашних шлепанцах, можно сказать, ходим. На то и оборотни. Что ни говори, а положение все-таки обязывает. Но тоже, честно признаться, не нравиться мне это дело. Воротит! По ночам сам от страха кричу. Иной раз кровищи насосешься, так потом тошнит, и от изжоги избавиться невозможно. И жалко ведь добро переводить, да такая теперь моя доля - жадностью страдать. А что делать? Люди-то мы подневольные. В смысле, нелюди. Что прикажут, то и исполняем. Он вновь замолчал, а Тант с трудом проглотил образовавшийся в горле ком. К запаху табачного дыма - он теперь это точно уловил - явно примешивался соленый вкус крови. Захотелось на свежий воздух, на реку, в просторы. Но упырь не унимался, теперь сам полез с расспросами. - И вот теперь ты, путешественник и умный по всему человек, скажи, что мне делать? Как избавиться от кошмара? Как выйти из положения? Скажи, ты ведь должен знать. Помоги! На себя я уже не надеюсь. Ты не спеши, не торопись с ответом. Я не только за себя прошу, нас здесь много таких, кто желал бы вернуться обратно. На лице Танта проявилось сомнение. - Что-то больно гладко у тебя все получается, дядя. Не знаю даже, что и сказать. Прощение за грехи надо выстрадать, мне кажется, иначе никак. - Так я же страдаю, еще как страдаю! И еще готов, в тысячу раз больше готов вынести! Но только бы знать наверняка, только бы надеяться на прощение в будущем! - Ну, я не мессия какой-то. Я даже не врач. Я обыкновенный парень, чтоб ты знал, и здесь у меня свои дела. Но, что касается тебя, - конечно, если только слова твои правда, - я могу тебе дать совет. Ты перебори свою жадность сам. Мне кажется, это тебе точно подвластно. Вот тебе хочется что-нибудь взять, а ты не бери, наоборот, сам что-нибудь взамен отдай. Отдавай, снова и снова отдавай, отдавай, отдавай... Переломи себя, тенденцию, жизнь! И когда-нибудь почувствуешь, как это прекрасно, отдавать. Когда это случится - ты спасен. - Да что мне давать-то? Я ведь гол, как сокол. Ничего у меня нет! - У тебя есть возможность брать. Ту же кровь. А ты не бери! Если ты возможностью взять не воспользуешься - считай, что отдал сам. Что имел, то и отдал. - Да, ты так думаешь? - Только так! Что до остальных, здесь... томящихся, так сказать. Думаю, и им ты тоже можешь помочь. - Я! - Стрелок вытаращил глаза. - Ну, парень, ты загнул... - Нет, я правду говорю: всем можешь помочь ты сам, - Тант почувствовал, что момент созрел и, очертя голову, бросился увещевать стрелка. - Только сначала помоги мне. Ты поможешь мне, я помогу другим. Все в жизни связано, знаешь? Но, я не хочу никого обманывать, пойми меня правильно. Пообещать и не сделать - это не в моем характере. Я знаю, одному всегда грустно и трудно. Мне нужна твоя... ваша, помощь. Поддержка, может быть, просто подсказка. Иначе, велика вероятность навсегда затеряться в этой пыли. Я не боюсь, нет, но... очень хочется сделать то, ради чего я здесь. Чтобы и тебе, и всем остальным стало лучше. Ну, как, поможешь? Готов? Бедный упырь, забывшись в поглотившем его совершенно внимании, вдруг конвульсивно дернулся левой рукой, оттопырил локоть и извернулся шеей так, будто перед тем его стриг неаккуратный парикмахер, стриженый волос попал за воротник и нещадно теперь терзал плоть. Еще он повел носом, как бы ловя запах, поветрие какое, но, кажется, ничего не поймал. Словом, Тант понял по ужимкам собеседника, что тот никак не ожидал такой быстрой конкретизации их отношений. Притом, всего за одну сигарету. Но терпеливо ждал ответа. - Та, что я могу? - начал мямлить дядька, но вдруг, крякнув и плюнув, отшвырнул вытянутый уже по самый фильтра окурок. - Эх! Да что там! Если ты так вопрос ставишь - согласен! Но только я за себя могу подписываться. За других, прости, ничего не скажу. Народ у нас разный, в основном только кровь сосать смел, - да и то по обстоятельствам. А в других вопросах у каждого свой интерес. Как и везде, что тебя учить? Что внизу, то и вверху, ты же знаешь. Да оно и понятно, ведь здесь каждый шаг - вопрос личной жизни или не жизни. Пусть она никудышная, но она - жизнь, поэтому каждый держится за нее, как может. Все лучше, чем прахом развеяться! А пыль - она повсюду перед глазами. Такой пример, знаешь, наглядный и убедительный, от него, правда, невозможно отвести глаз! Завораживает! Поэтому с другими - ты уж сам. Вот только если корешка моего встретишь, лешего, Кереметем кличут, вот с ним можно толковать безбоязненно. Только скажи ему обо мне... Ну, а я... Мне эта жизнь хуже смерти стала. Нет сил больше. И если ты даешь мне шанс, я готов рискнуть. - Ну, не так все мрачно, что ты! - Эх, парень, - устало и со снисхождением к несведущему усмехнулся стрелок. - Ты даже не представляешь себе, как все это серьезно. От долгого сидения в неудобной позе ноги Танта онемели и затекли. К тому же, пыль, без остановки сеющаяся сверху, заметно его присыпала. Он встал, и до хруста в суставах потянулся. Стоять было больно, казалось, что стопы утыканы иголками. Откуда-то потянуло плесенью. Запах был слабым, но упырь-стрелок сразу же его уловил, явно занервничал и стал быстро прощаться: - Я побежал, все, прощай! - Постой! Скажи еще, а могу ли я видеть вас такими, какими вы видите себя сами? - Это возможно, хотя и не знаю, зачем тебе это. Но, если понадобится, брось через левое плечо то, что лежит в кармане твоей куртки. - А где то заветное парадное, про которое ты рассказывал? - А вот этого я не знаю. Спроси у торговки пирожками там, на... Он не успел договорить. Внезапный порыв ветра, резкий, как удар хлыста, возмутил пыль вокруг него, взвихрившись, она укрыла нежить совершенно. А когда пыль осела и растеклась по поверхности, однородная и серая, будто само забвение, ни следа, ни звука, ни запаха - ничего не осталось от пожизненного и вечного, казалось, стрелка. Даже окурок - и тот исчез. Тант, отступив, прижался к стене. Сделалось ему нехорошо и на редкость тоскливо. Пыль, пыль, пыль, думалось ему. Кругом, повсюду пыль. Может быть, она и есть прах сгинувших здесь людей и нежитей? Люди превращаются в нежитей, а нежити - в пыль. Пыльный круговорот вечности. Неужели этот путь необратим? Непреложный закон? Злой закон и жестокий. Каждый должен иметь шанс искупить вину. А, искупив вину - возможность вернуться. А что Ника? Неужели и ее тоже - в пыль? Ника! Кругом идет голова при одном только имени - Ника! Где ты, любимая? 3.6. Под два удара - Бр-р-р-р! Какая пыльная страна! - сделал открытие с высоты своего положения на плече у Танта Бэнкс. - От нее одни неприятности. От пыли, я имею в виду. Хотя, если честно, и страна мне тоже совсем не нравится. Ну же, вперед, мой друг! Не трать времени даром. Не стой, не стой! Помни, что мы не выберемся отсюда, пока не найдем цветок, пока не разыщем Нику, пока, наконец, не выполним свое предназначение! - Куда идти прикажете? В какую сторону, а? Укажите! - огрызнулся Тант. - И вообще, ты своим нытьем только тоску нагоняешь? Повеселей песен, у тебя нет? Я бы послушал. Вообще, дело было не в тоске. Он с невольным страхом смотрел на пыль под ногами, в серой толще которой чудились ему беспокойные тени ушедших в нее существ. Ведь он правильно понимал, они здесь превращаются именно в пыль? Теперь ему казалось невозможным так запросто ступать по ним. Но голос любви и печали звучал в его душе все настойчивей, и он, превозмогая себя, шагнул вперед. И тут же остановился, пораженный другой мыслью. - Ах ты! Совсем забыл! - вскричал и всплеснул он руками. - Что ты так резко дергаешься, я ведь упаду! - возмутился Бэнкс. Он взмахнул крыльями в попытке сохранить равновесие и крепче прежнего сжал когтями приютившее его плечо. - О чем это ты не упомнил, порывистый мой друг, просвети? - Забыл! Не успел ведь даже имени его узнать, стрелка нашего. Покурили, поговорили, а как зовут - не спросил. И не спрошу уже. Был человек - и нет его. Как это все грустно! - Э, подумаешь! Визитную карточку не испросил! Да у него ее и не было никогда, той карточки! И быть не могло, потому что он не человек, он нежить. Понимаешь? Даже не птица - нежить, нежить! Здесь их полным-полно, поверь, еще налюбуемся. Ты лучше не забывай, зачем мы сюда пришли, у нас другая цель и другие задачи. А ненужные сантименты делают тебя слабым. Не отвлекайся, солдатик, вперед и только вперед! - Ты что это такое проповедуешь, балбес эдакий? - возмутился Тант. - То ты ноешь так, что тошно слушать, то болтаешь невесть что. Ты прямо расист какой-то. Шовинист попугайный. А вот я не знаю, не понимаю и не ощущаю, что такое значит 'нежить'. Для меня человек тот, кто выглядит как человек, думает как человек и поступает как человек. И в этом смысле нежити - тоже люди, только попавшие в беду. Их надо выручать, им надо помогать. А ты, был бы человекам, по уху у меня схлопотал бы за такие речи. Смит несчастный! - Ишь ты, по уху! Думаешь, большой, так тебе все позволено? Ошибаешься! И ты в этом убедишься. Быть может скоро. Да, да, скоро. Что до нежитей, может быть, они и люди, не знаю. Только не ради них мы сюда забрались. Нам нужен цветок, нам нужна девушка по имени Ника. Это-то ты, надеюсь, помнишь? - Это я помню. Только одно другое не исключает. Нелюбим нужен всем, и нам, и им тоже. Кому больше, судить не берусь. Как получится - посмотрим, но я почти уверен, что без них, без их помощи нам с тобой не пробиться, не справиться. Ладно, хватит отвлекаться, пора двигать. А про себя подумал: 'Здорово его все же треснуло! Совсем одурел, попка'. - Ишь ты, по уху... Как это так - по уху? - бормотал рядом о своем Бэнкс. - Слушай, солдатик! - неожиданно возопил он. - А уверен ли ты, что, когда расколдуешь Нику, и она сделается настоящей девушкой, уверен ли ты, что она полюбит тебя в ответ и захочет стать твоей? Тант даже остановился, пораженный неожиданностью и явной абсурдностью вылетевшего из красного клюва вопроса. - Как... как ты говоришь? Полюбит ли она меня? Ответа на этот вопрос у него не было. Вообще, он никогда так вопрос не ставил. А не ставил он его потому, наверное, что избегал однозначности и определенности. А избегал он конкретности из-за того, что понимал: вероятность противоположных, взаимоисключающих ответов равная, пятьдесят на пятьдесят. Ему просто хотелось как можно дольше сохранить вероятность благоприятного для себя исхода. Так томительно приятно было думать, что да, да, да... От одного только предположения, что - нет, его бросило в испарину. Сумрак, показалось, сделался гуще, на душе стало бесприютно и сиро. - Не знаю, - ответил он попугаю. - Однако сейчас это не имеет значения. Как бы и что бы там ни было после - я спасу ее. Или погибну. - Ясное дело, погибнешь, если не спасешь. Что ж, ответ не так уж плох. Так вперед, вперед! Не трать времени даром, солдатик! - Странный ты тип, ара, - вздохнул Тант. - Как только с тобой дядюшка Булль уживался? Еще и так долго? Или ты просто так жизни радуешься, а? - Если жизнь не в радость, зачем тогда жить? - возразил Бэнкс. - Конечно, не всегда получается, как хотелось бы, но стремиться следует к лучшему. Вперед, мой друг! Они двинулись дальше. 'Полюбит, - коротким, из одного слова заклинанием боролся в душе с навязчивым 'нет' юноша. - Полюбит'. Пыль шуршала. Шорох затуманивал сознание, усыплял. Остовы зданий вокруг странно текли, искажались до неузнаваемости, и невозможно было понять, это все происходит в реальности, или только кажется. Хотя, какая уж тут реальность? Бэнкс нахохлился и закрыл глаза. Якобы пал. Голова шла кругом, продолжать путь стало невозможно. - Стоп! - остановил себя Тант. 'Брось через левое плечо то, что лежит у тебя в кармане куртки', - вспомнилась вдруг последняя фраза стрелка. А в куртке было всего два кармана - оба нагрудные. Он ощупал их одновременно, каждый своей рукой. В правом, как и предполагалось, находился сахар для Бэнкса. В левом скрывалось что-то круглое и плотное. Двумя пальцами он извлек предмет наружу. Ах, вот что это такое! Сувенирный номерок из гардеробной деда Марходея! На желтой латунной поверхности круглились две шестерки. Или две девятки, как посмотреть. Девяносто девять по-лотошному - дед, теперь Тант знал это точно. Вспомнилась хитренькая мордочка кота, протягивающего ему талисман. 'Возьми, пригодится...' Мелькнула стремная мысль: почему меня все опекают? - А ты как считаешь, - спросил он Бэнкса, - что имел в виду стрелок, сахар или... Бэнкс моментально встрепенулся - ну, понятно, спал же! - Только не сахар! Только не сахар! - закричал он испуганно хриплым шепотом. Как ему это удавалось, кричать шепотом - загадка. Что удивительно, крик его при этом даже был пронзительным. - Не сахар все-таки? А что тогда? - Издеваешься, да? Дай мне, я его съем. Я есть хочу! Мощный клюв попугая словно был создан для разгрызания рафинада. Бэнкс схватил протянутый кусочек, захрустел, зачавкал. Заворковал. Капнул слюной в пыль. - Хорошо, - сказал Тант. - Приготовься. Он взял номерок двумя пальцами и плашмя, маленьким диском запустил его за спину. Фр-р-р-р! - снаряд исчез из виду в задней полусфере. Время замерло, отчего показалось, что летел он довольно долго, свободно, не встречая преград, потом, угодив во что-то, приглушенно звякнул. Тант оглянулся. Ничего не произошло. Просто дунул ветер, а показалось, кто-то похлопал рукой по плечу. Несильно, как бы в шутку. Ну-ка, отгадай! Кто? Ощущение прикосновения и постороннего присутствия не проходило. И только потом пришло осознание: снова пропал Бэнкс. Притом, что посторонних он никого не видел. 'Та-а-а-к, - втянулся в рассуждения Тант. - Делаем вывод, что и в первый раз была попытка похищения. Но тогда почему-то сорвалось, по неизвестным и от меня не зависящим причинам. А теперь все у них получилось. В этом городе и ветер - не просто ветер. Как и пыль - совсем не пыль. Все подчинено одному закону. Не ясно только, кому мешал попугай? Кому он мог помешать? Тупость какая-то!' Тант был зол и раздосадован. Еще бы! К Бэнксу он успел привыкнуть, да и вообще, какого черта! Что за манера, сдувать кого ни попадя в неизвестном направлении! К спутнику он привык и чувствовал свою за него ответственность. Странно, но предчувствия, даже мысли, что и его тоже могут вот так взять и сдуть, не было. Поэтому, видимо, и страх отсутствовал. Все другие задачи и цели отступили на второй план, отодвинулись перед сиюминутной обидой происшедшего. Тант оглядывался, тщательно просеивая сквозь сито взгляда пыль и сумрак окрестностей, но в глаза только это и лезло: пыль и сумрак. И ничего больше, Бэнкс нигде не определялся. Надежда на то, что попугай, как и в прошлый раз, за что-то сумеет зацепиться, не оправдалась. - Та-а-а-к, - протянул Тант снова, на сей раз вслух. Но и от звука собственного голоса прояснения в мыслях не случилось. Все перепуталось, ситуация осложнилась. Захотелось кричать, выплеснуть неприятие, показать, что не боится - что он и сделал. - А-а-а-а! Прокричавшись, не сходя с места, он закурил. Дым сигареты показался зеленоватым, но пахнул вполне обычно. По крайней мере, хоть запахи здесь нормальные, достоверные, отметил он на всякий случай. Окружающий пейзаж, казалось, не изменился, но так было лишь на первый взгляд. Перемены все же произошли, и он заметил их на третьей затяжке. Между третьей и четвертой, как раз когда немного успокоился. Все, что раньше казалось лишь намеком на постройки и малые архитектурные формы - дома, арки, заборы, фонарные столбы и прочее, - обрели теперь их плоть, стали явными, законченно реальными. Окна домов, пугавшие прежде чернотой и ужасом разверстых зевов, больше не вгоняли в дрожь отсутствием бликов на стеклах. Хотя, они по-прежнему не сверкали и не горели огнями, но теперь они просто не отражали ничего - безмолвствовали. Окна не излучали, напротив, они поглощали, - черные дыры, абсолютные интроверты - это их свойство казалось зловещим, предрекало неизбежные неприятности. Зато пыль на дорогах явно изменилась к лучшему. Оставшись повсюду на прежних местах, она прекратила так неистово и моментально стирать следы - то ли в сыпучести потеряла, то ли еще по какой причине. Все вокруг, как оказалось, исхожено, истоптано, и не одной парой ног. Следы разбегались по всем направлениям, но основная их масса все-таки явно стремилась в одну сторону, совсем не в ту, в которую шел Тант до того. Он повернулся и двинулся навстречу массовой миграции отпечатков. Что толку гнаться за невидимками, рассудил он на ходу, полезней узнать, что гнало их прочь. Жизни все еще не было видно, живых существ - прежде всего. И все же они здесь явно водились, потому что улица имела вполне обжитой вид. Возле стен и столбов там и сям стояли урны, наполненные настоящим мусором, и его оказалось очень, очень много. До того много, что он, будто под давлением, выпирался из урн такими мусорными шапками и сваливался на тротуары. Пыль обволакивала упавшее, и медленно переваривала. Бросалось в глаза обилие банок из-под рыбных консервов. Даже не нагибаясь, не беря их в руки, Тант узнавал тару из-под хорошо знакомых ему сардин атлантических в масле. Надо же, удивлялся он радостно, и здесь они есть. Очевидно, в своей прежней жизни нежити ели что-то другое, а теперь их кормят сардинами - в наказание. Но за что? Россыпи банок возвратили ему некоторое спокойствие, но сильно омрачили уверенность в светлом будущем, поскольку по опыту своему он знал, что совладать с засильем рыбных консервов крайне трудно. Серый цвет давил на глаза. Зеленоватый сумрак забивал легкие. Запертые парадные раздражали. На ногах начал сказываться долгий пеший ход. Вязли в судорогах усталости икры. Шаги давались нелегко. Вообще не давались. Хотелось присесть на что-нибудь более-менее удобное, и посидеть, отдохнуть, а заодно и собраться с мыслями. Однако давно уже бросилось в глаза повсеместное отсутствие лавок, скамеек и прочих мест для сидения. Черт возьми, разругивался втихомолку Тант, я словно нахожусь в каком-нибудь военном гарнизоне. Там тоже всегда посидеть негде и не на чем - разве только в курилках или на губе. Он вертел головой по сторонам, вращал глазами, вглядываясь в сумрак, белки их от напряжения пожелтели и отсырели. Но все без толку, курилок тоже не нашлось ни одной. Не курят, дохляки, бередил желчь Тант. Широкая площадь разверзлась перед ним внезапно, как пасть большой плоской рыбы, он остановился, чтобы перевести дух и оглядеться. Да, произнес он через несколько секунд восхищения, размах. Действительно, даже его, искушенного многоликостью и многообразностью огромного Сальви-Круса, ошеломил масштаб превращенного в площадь и опрокинутого перед ним пространства, которое, при полнейшем безветрии, ровным слоем заполнял целый океан пыли. Центр площади был чист и гладок, следы испещряли ее поверхность лишь по краю, видно обходить ее можно было только так, а проход через середину объявлен табу. Серые громады домов, сумрачные гиганты, замыкая круг, вздымались вдоль внешней линии следов. Преклонив колени, они смотрели куда-то в одну точку, отмеченную в центре чистого круга и видимую лишь сверху. Отсюда же, с уровня глаз, ничего было не разглядеть. Тант не смог различить также голов и верхние части туловищ этих воображаемых, не обремененных архитектурными излишествами исполинов. Пространство наверху, плавно изгибалось, смыкаясь в одной точке и образовывая своего рода купол. В самом зените, в точке сборки, высоко-высоко над головой, болталось нечто большое и темное, определения чему Тант вообще не нашел. Зато та штука наверху подсказала аналогию всему объему. Колокол, сформулировал Тант, колокол изнутри. Однако далеко не все было так уж серо, темно и невзрачно. По правую руку, неподалеку, на углу узкой, как трещина на штукатурке, улочки, кособочился необычно белый для этих мест домик. Небольшой, в три оконца по фасаду, с черепичной крышей и с трубой без навершия. Белизна его стен слепила глаза - точно вспышка в ночи, приковывала взгляд и завораживала. Странно, вдумался Тант, останавливаясь. Кому и зачем понадобилось белить эту развалину? Судя по чистоте стен при обилии пыли вокруг, выбелили дом недавно, может, вчера, или даже сегодня. Скрипнула скрытая от глаз Танта дверь, и из-за угла белого дома вышел косолапый мужик в исподнем с небольшим ведерком в руке. Выставляя вперед лопатой рыжую бороду, мужик, сурово насупив брови, огляделся по сторонам. Тант присел от неожиданности, и мысленно пожелал, и даже постарался, собраться компактней. Не заметил, решил он погодя, поскольку мужик, так себя и повел, будто никого вокруг больше нет. Он спокойно добрел до середины стены домика и, остановившись, поставил ведро на землю, точно бросил якорь. Дальнейшие его действия были совсем уж непонятными. Погрузив сначала, левую, а затем и правую руку в ведро, очевидно, не порожнее, он, соблюдая ту же последовательность, врастопырку, приложил сначала одну, потом другую к стене. Отступив на шаг, полюбовался буквально произведением рук своих, после чего неторопливо вытер их о подол рубахи, подхватил ведерко и быстро скрылся за углом. Теперь Тант отчетливо видел на белой стене ярко-красные отпечатки ладоней с растопыренными пальцами. Подобное сочетание, алое с белым, он видел уже однажды и, помня об этом, почувствовал предубеждение к деяниям мужика. Гадит зачем-то, подумал себе он. Какого черта! И тут где-то вверху, над головой, торопливо, точно спохватившись, что-то заворочалось и, имитируя бой часов, ударило два раза. Низкий тон был силен и раскатист, все загудело. Тант, запрокинув голову, увидел, как то, чему он не знал определения, медленно, отдавая дань своему весу и солидности, раскачивалось из стороны в сторону. Тант успел подумать, что все это очень интересно. Что, кстати, означают эти два удара, действительно - два часа? По местному времени? Но два час дня или два часа ночи? Он сдвинул рукав куртки и взглянул на часы на запястье. Они стояли, при этом стрелки показывали без четверти три. Он попытался покрутить головку подзавода - не получилось, завод был полный. Часы стояли по неизвестной причине. - Н-да, - сказал он. На голову продолжала сыпаться пыль. К моменту остановки черного маятника над головой, а он остановился довольно скоро, на площадь невесть откуда хлынул народ. Не слишком много, но вполне достаточно, чтобы образовать толпу. И они ее образовали, столпившись перед белым домом. Все до единого - разномастная нежить. Тант оставался стоять, где стоял до того, пришедшие внимания на него не обращали, а ему было удобно за всем наблюдать. Удивительно, оказалось, что издали все они ничем не отличаются от нормальных людей. Так же толкались, размахивали руками, ходили, задирая ноги, и пылили. Пыль, взбитая их крепкими конечностями, стелилась над поверхностью и тем походила на пласт тумана, что имеет обыкновение заполнять луговые низины ранними августовскими утрами. А какой теперь месяц? Эх, скорей бы обратно, расслабившись на мгновение, дал волю мечте Тант. Но тут же спохватился, взял себя в руки и зорко всмотрелся в толпу: нет ли среди них Ники? Нет, остудил свою мысль он. Разве может ОНА быть среди ЭТИХ? Разве ОНА - нежить? Нет, нет, это невозможно. Она заложница, она пленница, но она - человек. Значит, в этом городе живут не только нежити? 3начит, и люди здесь есть, такие, например, как Ника? Хорошо бы кого-то из них встретить, но где они - вот вопрос. Мысли о Нике вновь ввергли его в грусть. Как же так получается, спрашивал он себя, я пришел сюда с одной целью - спасти ее. Но вот, уже сколько времени прошло - не знаю точно, но много, - а я все так же далек от нее, как и в самый начальный момент поиска. И, более того, постоянно происходит что-то такое, что сбивает с толку и уводит в сторону. Вот, и Бэнкс пропал... Проклятый червь неуверенности снова присосался к душе. Почувствовав это, Тант поспешил схватить беспозвоночное чувство за хвост и, выдернув, швырнул его за спину. И пошел в народ. Толпа стояла плотно, плечо в плечо, но Тант, к удивлению своему, легко в нее внедрился. Ощущая кожей, как тела, вокруг стоявшие, отстранялись, отшатывались от него, как если бы он обладал каким-нибудь защитным полем, он пробирался к центру. А центром, точкой притяжения, как он понял, служили отпечатки рук на стене. Остановившись в трех шагах, явно не решаясь подходить ближе, нежити образовали вокруг них полукруг и, вперившись в красные отметины, понуро молчали. Чувствовалась общая подавленность, следы явно отрицательно влияли на психику всего неживого сообщества. Тант пробрался в первый ряд. 'Интересно, интересно', - цедил он сквозь сжатые челюсти. Общая наэлектризованность толпы заинтересовала его еще и с профессиональной точки зрения. Со многим и разным приходилось сталкиваться ему, но чтобы вот так, посреди улицы, без видимых причин, без гипнотизера - и массовый гипноз, такого встречать не приходилось. А граффити на стене - разве это причина? Бросилась в глаза тусклость взглядов и безжизненная серость лиц. Эх вы, плесень подвальная, позволил себе разжалобиться он - естественно, мысленно. По левую руку от него стояли три ведьмочки, довольно молодые, совсем девчонки, с длинными гладкими волосами, в сильно обуженных шелковых темно-зеленых платьях. За ними вплотную пристроился тип в синем практикантском халате и кедах на босу ногу. Тип сосал куриную ногу, из-под верхней губы его торчал клык. Правее, с большой пустой кадкой в руках, переминался с ноги на ногу и хмурился, судя по всему, леший. В волосах его путанных и всклокоченных застряла труха лиственная. Одна соломинка спускалась к уху, и не ней, Тант видел это явственно, синхронно, как в кордебалете, прыгали три блохи. На что интересный гражданин ухом не вел. Можно было предположить, что кадка лешему нужна была для скорой банной процедуры, но, подумав, Тант отмел такую возможность. Потому что вряд ли. И повсюду среди толпы - там и сям - ярко красными губами и томными взглядами выделялись кровососущие. Всех их отчего-то била мелкая дрожь, о чем свидетельствовал зубовный перестук. Ощутив опасность окружения, Тант и сам невольно вздрогнул. Чей-то выдох сорвал напряжение, почувствовав себя вольней, нежити расслабили колени и ягодицы. Мягкий, как пух цыпленка, пополз шепоток. Речь оказалась ему понятной, и Тант, навострив уши, прислушался. - Кто на этот раз не избежал? - посвистывая прорехой среди зубов, прошептала одна из ведьмочек. - Слухи ходили, будто бы лешка один, из отдела природы, из теоретической группы, - отвечала, кривя рот в ее сторону, другая. - Будто бы, он связался с женщиной. Будто бы, она оттуда, сверху. Будто бы за грибками ходить повадилась, сушеными, и он ее, стало быть, по грибным местам водил. Видимо, зашли они вдвоем так далеко, что заблудились. Ага, обоюдно. Будто бы. Вот он-то это и есть. Будто бы. - Любовь... - выдохнула третья. - Любовь... - Любовь! Меньше шляться нужно! По заграницам! - злобно прошипела первая, явно у нее в этом деле был свой интерес. Но имелось у нее еще и любопытство, потому она снова спросила: - И как же его угораздило? В смысле, кто их выдал? Вторая, по-видимому, знала все. По крайней мере, больше других. - Да никто! Будто бы, нос щепкой чистил и невзначай занозу в палец загнал, - разъяснила происшествие она. - И будто бы из пальца - кровь. Но это еще ничего - САМА, будто бы, увидала-учуяла. Ох, ужос, ужос. Разгневалась, будто бы... Ну, а остальное понятно. Закон есть закон: кто до крови скатился, из того она на стенку и выплескивается. Без снисхождения и оглядки на заслуги. И добавила по инерции: - Будто бы так. - Эх, беспредел. Опять нам белить... - вздохнула третья. Во время всего разговора тип в халате, не переставая грызть кость, поочередно лапал говорящих за выпирающие части тел, отчего ведьмочки взвизгивали поочередно, как три ноты ми, си, соль, не сердясь, впрочем, нисколечко. На лице типа неподвижно возлежала печать равнодушия, поэтому для чего он занимался тактильным беспардорнством, непонятно. Тут он, наконец, догрызся до мозгового канала в кости и, резко зачмокав, всосался. Стало не до отвлечений. По клыку его торопливо скатывалась в пыль под ногами обильная слюна. Леший справа сплюнул и заскрипел зубами. Было видно, что происходящее ему совсем не по нутру. - Бели не бели, а все одно проступит, - донеслось сзади. Тант хотел оглянуться, но от неизвестного за его плечами шел такой тяжкий дух, что он не рискнул. - А почему проступит? - спросил он в пространство. Откликнулась - говорливая - вторая ведьмочка. - А потому, - сказала она, - что таково заклятье этого дома. Оно же - наше страшное проклятье. В доме душегубец живет. Будто бы. А может и не живет, не знаю, не видел его никто. Зато все мы видим эти следы, что подтверждает, что таки живет. Когда кто-нибудь из нас, нежитей, по глупости или по злому какому умыслу, начнет обращаться в человека, в нем появляется кровь. Чем жизнь его подвергается страшной опасности. Стоит ему оказаться на площади под два удара, как тут же его настигает кара всевышняя. Он исчезает, а на стене дома с рук душегуба проступает его кровь. Будто бы. И не было еще случая, чтобы кому-то удалось избежать или скрыться от возмездия. Не спрятаться и не скрыться! Обратная дорожка наверх закрыта - не стоит и пытаться. Вот почему, милый, никто из нас не рискнет остаться на площади под два удара. Да что там, на площади - на улицу не высовываемся в это время. - И тебе не советуем, - подхватила первая. - Румяненький что-то ты слишком. Ой, румяненький! - И тепленький, - протянула третья. Тут Тант почувствовал, что затылок его стал медленно обугливаться от чьих-то жарких взглядов. Ощущение было не из приятных, словно в голову ткнули горячей головней. - Чур, меня, чур! - проговорил он скороговоркой и плюнул через левое плечо. Стало тихо. Он скосил глаза налево и обнаружил, что тип в халате исчез. Вместе с костью. Отваживающее заклинание действовало-таки, но как-то слабо, избирательно и на небольшое расстояние. Ведьмочки, взвизгнув, подались назад. Толпа загудела, точно потревоженный рой. Ну, пора, кажется, оценил момент Тант. Мой выход. Он сделал два шага вперед и повернулся кругом. Теперь за спиной была каменная стена, надысь выбеленная и вновь заляпанная. А встречь ему падали, упирались в переносицу, тяжелые и непереносимые, точно трупный дух, взгляды. Он оценил мощные челюсти и грязные когти на пальцах. Вампиры обнажили и облизали клыки - этих отличал от прочих характерный укус на шее. Их было много. В следующий момент толпа дрогнула и подалась вперед, наваливаясь на него. Тут Тант догадался, что массы ему не рады, и что его, возможно, вообще не за того принимают. Ему страшно захотелось, чтобы та стена, которая сзади, оказалась спереди, между ним и всем этим ужасом. Совсем, просто до тошноты, не улыбалось ему, чтобы всякие недоучки обсасывали его кости. - Стойте! - гаркнул он во всю мощь легких, которую не испытывал столь экстремально еще ни разу за всю свою жизнь. Крикнул, и вскинул над головой руку с растопыренной пятерней - сигнальный флаг 'Стоп машина'. Все, что наполняло его тело, все материальное, кровяное, отхлынуло, стекло сверху вниз так быстро, что в пятках закололо. - Стойте, несчастные! - закричал он снова. - Говорите, проступает из-под штукатурки? Говорите, кровь? Ха-ха-ха! Господа! Вас безбожно обманывают. Попросту говоря - надувают. Разводят, как лохов! Чтобы держать в страхе и покорности, ишаки вы безмозглые. Я, человек, был здесь 'под два удара' и, как видите, цел и невредим. Зато видел, каким образом проступают через штукатурку эти следы. Вот как они проступают! Это краска! Он быстро размазал рукой еще сырой отпечаток и, подбежав к передней шеренге нежитей, сунул руку под нос стоящему там упырю. - Смотри, это краска! - крикнул он. И понял, что ошибся. Не стоило этого делать. Попавшийся ему упырь, как, впрочем, и все другие упыри на свете, больше всего походил на принявшего стакан пьянчугу. Ему хорошо, но желательно бы еще лучше. Глаза его закатились, он свел руки ниже пояса, как стоящий в стенке футболист, при этом стал перекатываться с пяток на носки и загудел. - Смотри, краска! Ну, смотри же! - подскочил Тант к другому. Другим оказался молодой вампир по кличке Непоседа, из породы собственно вампиров. Особи этого вида, как известно, олицетворяют собой агрессию и активность. Чувство неудовлетворенности и вечный голод наполняют их энергией и толкают на поступки безрассудные. Эти похожи на алкоголиков утренних, пребывающих в едком похмелье, чей мозг отключен еще вчера. Клацнув клыками, Непоседа потянул носом. Тант почувствовал, что руку его потянуло, и напрягся. - Ы-ы-ы! - заревел вампир. - Краска! Это краска! Нитро краска! Эмаль! Из глаз его потекли слезы. Он подскочил к стенке и обнюхал следы. - Братцы, и здесь краска, - протянул он растерянно. - Нас облапошили, нае...ли! Братцы, что делать, а? Толпа загудела сильней и стала напирать. Тант, сознавая всю шаткость своего положения, выискивал лазейку для бегства, но не находил. И трудно сказать, как развернулись бы события дальше, если бы в этот момент в их ход не вмешалась внешняя сила. Впрочем, эта сила не могла не вмешаться. - Держи его! Хватай! - раздались крики. - Держи провокатора! Это приказ! Тант увидел, как сквозь толпу, рассекая ее, словно большие корабли поверхностный мусор, пробирались три здоровенных жлоба. Были они похожи одновременно на ифритов и на вокзальных воров. Он видел однажды, как задержали вора на вокзале в Сальви-Крусе, случай сам по себе чрезвычайно редкий, и вот теперь опознал его в одном из трех громил в униформе, спешивших явно к нему. Может, он ошибался, насчет того вора, а, может, и нет, доказывать и проверять свою правоту желания не было. Носы ифритов украшали большие кольца из желтого металла, а из их ноздрей, ртов и ушей валил дым и разлетались по сторонам искры. Следом за ними, как оказалось, усиливая штурмовой отряд, пробивались к Танту еще и штук шесть вурдалаков. Таких рож он отродясь не видывал, а увидев - опечалился. Вурдалаки имели по три носа каждый и отличались от собственно вампиров и прочих кровососущих необузданным буйством и подлостью характера. У первого все три носа, были забиты соплями, остальные, хоть и не страдали насморком, носили на портретах следы физического оскорбления действием в виде синяков, царапин и укусов. Шерсть на ушах у них роскошно завивалась. Все эти подробности Тант помимо воли, с профессиональной машинальностью, отмечал просто так, про запас, для будущих записок. Но, если честно, он совсем не был уверен, что заметки эти ему когда-нибудь пригодятся. Надежды на спасение они не давали никакой, при том, что в срочном порядке надо было делать ноги. То есть, смываться. Толпа бросилась в рассыпную, заметалась, точно листва на ветру. Вдруг леший, тот самый, с кадушкой, что стоял справа, схватил Танта за руку. - Давай за мной! Скорей! И увлек его в ближайший проулок, который был похож на трещину. Тант доверился лешему безрассудно, мгновенно сообразив, что в первую очередь надо скрыться с глаз вурдалаков. В переулке, метрах в двадцати от угла, блестя новой резиной, стоял мотоцикл. Судя по большущим рифленым цилиндрам, машина была достаточно мощной. Там леший отбросил свою кадку в сторону и вскочил в седло. Он был суров и решителен, в глазах его то темнело, то вспыхивало молниями что-то непонятное, не характерное для обыкновенного человека - не сулящее пощады порождение внутренней силы. Он не сказал больше ни слова, лишь жестом указал Танту на место позади себя. От одного его касания мотоцикл завелся и, когда леший выкрутил ручку газа, взревел. Тант запрыгнул на заднее сиденье, кожа захрустела, рессоры просели. Вдруг что-то ткнулось в ногу Танта - в ту, что еще оставалась на земле. Ежик! Обыкновенный, серый, колючий. Явно просился забрать его с собой. Неосознанным движением Тант подхватил зверька на руки и положил на колени. Еж тотчас свернулся в клубок и замер. Леший выжал сцепление, отпустил ручку газа, и машина, выкинув назад пыль фонтаном, рванулась вглубь переулка, прочь от площади. Надо же, ежик, думал Тант. Откуда? Они неслись вдоль улицы, едва различимой на общем сером фоне. Что-то мелькало по сторонам, проносилось мимо, обозначаемое в сознании всплесками шумов и звуков. Возможно, то были местные нежити - определенно Тант сказать не мог. Встречный поток выбивал из глаз дурную слезу. Тант наклонил голову, уклоняясь от него, и тут заметил, что справа и чуть позади огромными скачками за ними мчался черный лохматый зверь с рогами. Козел! - не сразу узнал он животное. И не мудрено, ибо никогда еще не видывал, чтобы это гордое домашнее животное с такой скоростью неслось по дороге. Тем более, за мотоциклом. Глаза козла горели желтыми диавольскими огнями, разверстая пасть казалась окровавленной, хотя на самом деле то пламенел вывалившийся из пасти язык. Борода его распласталась и струилась вдоль набегавшего потока, отчего казалось, что он летит по воздуху. Тем более что топот его, отлетавший назад, слышен не был. Козел прял ушами и настигал их с каждым шагом. Хорошо, что ветер встречный, вони козлиной не слышно, некстати подумал Тант. А козел был уже на уровне заднего колеса. Наклонив голову, он попытался достать ногу незадачливого журналиста, но с первого раза промахнулся. - Скорой! Скорей! - заколотил Тант кулаком в спину лешего. Тот оглянулся, понял, в чем дело, и добавил газу. Машина рванулась, козел отстал позади, но, как оказалось, ненадолго. Он тоже прибавил, и через некоторое время снова достал беглецов. На этот раз рог его, скользнув по ноге пассажира, едва не угодил в спицы заднего колеса. - Еще, еще добавь! - вновь забил тревогу Тант. - Не могу! - прохрипел леший. - Ежа брось! Ежа брось, тебе говорю! Иначе не уйдем. Причем здесь еж, недоумевал Тант. Верней, попытался это сделать, но не долго, ибо рог козла был совсем рядом, и в этот раз нацелен правильно. Вздохнув и пробормотав что-то про странную страну, он перевесился в сторону, противоположную той, с которой пытался достать его козел, и, как можно более осторожно, пустил ежа в набегавшую пыль. Выпрямившись, он оглянулся. Козел пропал. Совсем пропал. Может быть, его вообще не было, подумал Тант, может, галлюцинация? Он потрогал оцарапанную рогом ногу. Рана была неглубока, даже штаны остались целыми, но саднила и иллюзией не представлялась. Черт знает что, начал было ругаться Тант, и, может быть, именно его ругательство таким странным образом повлияло на состояние вселенной пребывания, что мотоцикл под ними вдруг рассыпался в прах. В пыль. В звук. В шипение воздуха. Пролетев по инерции еще с десяток метров в сидячем положении, как бы на мотоцикле, но без него, Тант с лешим рухнули в пыль и покатились кубарем. Пыль приняла их, взметнувшееся облако поглотило тела, всосало, точно трясина. В разверзшейся следом за падением космической тишине пронзительно чихали блохи в волосах у лешего. 3.7. Волоха приходил Оглушение было сродни опьянению. В пыли, едва живы, но все-таки живы. Придя в себя первым, леший подхватил Танта под руки, поволок в сторону и втолкнул в какую-то нишу, или проход - во что-то узкое и неприметное. Там была дверь, и она за ними захлопнулась, - кромешная тьма ударила по глазам. Леший, судя по звукам, подпер дверь спиной. Атмосфера внутри тихо шипела и сухо потрескивала. - Тс-с-с-с! - предупреждая вопросы, закрыл рот юноши леший. Теплоты его ладони Тант не ощутил, впрочем, и холода тоже. Она по температуре была вровень с окружающей средой, при этом сухой и шершавой, как древесная кора. Сломав тишину, засвистел и забился снаружи ветер. Настоящий шквал, он бесновался и неистовствовал. Долго. А потом стих, сразу, моментально, точно умер. Словно посчитал свое выступление за ошибку и прекратил его. - Уф-ф! - с облегчением выдохнул спертый воздух из легких леший. - Кажется, на этот раз пронесло. Пошли! Осторожно, не видя, что под ногами, но все равно стараясь не скрипеть, по крутой спиральной лестнице, они поднялась на второй этаж, весь состоявший из небольшой комнатенки в два окна на улицу - не более. Видимо дом, который их приютил, был невелик. С одного взгляда Тант впитал в себя обстановку: две кровати у противоположных стен, полуторные, офицерские, матрац и подушка на каждой. И все. То есть, совсем все. В том числе и лампы под потолком не было. Комнату заполнял, будто жидкой водицей, все тот же зеленоватый сумрак. Окна казались иллюминаторами, они и были круглой формы с крестообразным переплетом. Не пахло ничем, хотя, Тант помнил, внизу стоял запах какого-то несъедобного варева. В том смысле, что он такое точно есть не стал бы. - Надо отсидеться, - сказал леший. Тант машинально кивнул, не в силах пока полностью осознать ситуацию. Чтобы что-то делать, подошел к окну и выглянул на улицу. По дороге, гремя и подпрыгивая, поднимая пыль, прокатилось одинокое колесо от телеги. - Смотри, смотри! Колесо! - не смог скрыть он своего удивления. - Спрячься! Не высовывайся! - скомандовал леший. Тант отпрянул вглубь комнаты. - Что это такое? - Не знаю. Дозор, говорят. Сам не видал, но слышал про него. По отзывам, - как говорят - ничего хорошего оно не сулит, где бы ни появилось. Луше ему не попадаться. - Так оно же без глаз, - удивился Тант. Не выдержав долгого неведения, вновь коротко глянул в окно. Колесо как раз катилось в обратном направлении. - М-да, - сказал он, и отодвинутся от окна еще чуть-чуть. Подумав, отошел и дальше, к стене, где и сел на одну из кроватей. Пружины ее простуженно просипели: ох-хо, ох-хо... Леший опрокинулся на кровать напротив. - Поговорим? - предложил Тант после недолгого разглядывания своего визави. Он обнаружил вдруг, что глаза у того умные, хоть и без живой искры, всегда сильно затененные. - Спрашивай. - Идет. Вопрос первый: почему ты здесь? Со мной? - Помнишь стрелка? Я - Кереметь! - Вот как! - удивился Тант. - Какая неожиданная удача! Признаться, я и сам собирался тебя разыскать. Ну, надо же... - И напрасно, если собирался, - остудил его пыл леший. - Жизни - твоей - не хватило бы, чтобы меня найти. - Но ведь нашел же! Нашел! - Значат - судьба. Собственно, на самом деле это я тебя нашел. В разговоре леший был весьма сдержан, краток, точен. Голос имел низкий, с хрипотцой. Черт возьми, вдруг почувствовал некую злость Тант. Он довлеет надо мной, я начинаю суетиться, подстраиваться. Вот уж не хватало. Черт! Однако, подавив раздражение, продолжал спокойно: - Ты, похоже, фаталист. Я - точно да. Некоторым образом. В том смысле, что уверен, каждому, в конце концов, воздастся по заслугам. Но об этом давай поговорим как-нибудь в другой раз. - Если он будет. - Конечно, будет! Разве ты не пойдешь со мной дальше? - А куда, дальше-то? Дальше, может, и некуда. - Брось прикидываться лопатой! - вспылил Тант. - В этой стране все все знают. И, раз уж встретились мы совсем не случайно, идти тебе теперь, кроме как со мной, больше некуда. Леший поскреб бороду. - Действительно, может и так оказаться. И что я знаю, то знаю, не отрицаю. Но хотелось бы услышать именно от тебя, чужого и пришлого, что ты здесь, у нас, ищешь, зачем появился и что конкретно собираешься делать? Тант скинул туфли и, опрокинувшись на спину, задрал онемевшие и опухшие от усталости ноги на спинку кровати. - Тут надо мозгами как следует пораскинуть, - сказал он, обустроившись и подумав. - Все оказалось совсем иначе, чем я себе представлял. Здесь каждая минута подбрасывает новую вводную - голова, честно говоря, кругом идет. Как, например, я теперь отсюда выберусь? Ведь меня, я так понимаю, ищут? Правильно? Вот, это надо иметь в виду, прежде чем соваться куда-нибудь дальше. - Пустое, не дрейфь. Меня тоже, вон, разыскивают. Значит, будем вдвоем лавировать. Главное, ничего не бойся, и никто не причинит тебе зла. Но испугаешься если - вот тогда ты пропал. Запомни. - Да-а, - протянул Тант. - Скажешь, тоже, не дрейфь... А вот, например, эти, ифриты самоварные, они точно бы меня сожрали. Тут Тант сам себе удивился. Ведь не знал он, что те громилы зовутся ифритами, да и слово это, редкое, не вспоминал уже много лет, и все же оно с легкостью необыкновенной, и точно по адресу, сорвалось с языка. Бесспорно, сказывалось влияние внешней среды. Факт. - Ничего подобного, - выступил с разубеждением леший, - ты легко от них отбился бы. Ну, получил бы пару тумаков. В худшем случае, они б схватили кого-нибудь другого. Но ведь ты того, трухнул малость, а? Признавайся! - Да уж, - согласился Тант. - Равнодушным не остался, это точно. Психическая атака, что ты! И круто переменил тему: - Скажи, ведомо ли тебе, куда мой попугай пропал? Бэнкс. Жив ли он еще? Сможем ли мы найти его? - Этого я не знаю, - леший покачал головой. - Вообще, в здешних местах животные, а тем более птицы, если, конечно, не черные, не водятся. А если и случается кто, так тут же оказывается в зверинце Черного короля. - Как же не водятся? А козел? А еж? Я сам видел! - Это вовсе не животные были, - грустно улыбнулся Кереметь. - Всего лишь образы их. Фантомы. И появились они не случайно. Ну, потом, быть может, научишься различать. - Ты так думаешь? Спецзадание? Спецназ? Надо же! Не верь глазам своим, как говорится. Сплошные перевертыши кругом - нелегко к такому привыкнуть. И кто же он такой, ваш король? - Черный король, - поправил леший. - Не знаю, кто он. Ейный муж, этого достаточно. Я его никогда не видал, да и мало кто с ним встречался. Вообще, у нас о нем не говорят, боятся. Ее боятся. САМУ. - У вас тут многие напуганы, - согласился юноша, - это я заметил. - Да. И сегодня ты открыл глаза нашим кое на что. Смотри, посчитаются теперь с тобой. - Кто посчитается? - Администрация. А конкретно - ОНА. - Ладно, не дави на психику, я и сам вне зоны комфорта, так сказать, нахожусь. Лучше ответь еще на пару вопросов. Вопрос первый: что ты знаешь о девушке по имени Ника, и об огненном шаре, вместе с которым она может появляться? - Ничего не знаю. Даже не слышал. - Та-ак, допустим. Второй вопрос. Тогда, может быть, ты слышал о цветке Нелюбиме? Хоть что-нибудь? - Тоже не слыхал. - Прекрасно! Не видел, не слышал, не знаю! Чем же ты можешь мне помочь? - А вот это уже третий вопрос, - усмехнулся в свою очередь леший. Он заворочался, устраиваясь удобней, пружины под ним заскрипели. - И все же? - Да, собственно, всем, чем смогу. Запомни: я - местный, значит я для тебя живая карта. И более того, я для тебя проводник. - Очень хорошо, - резюмировал Тант. - Подведем краткие итоги. Из одной задачи вырастают три: Бэнкс, Нелюбим и, главнейшая, Ника. Как их решать, в какой последовательности, вместе или по отдельности - до сих пор не ясно. Это то, что в пассиве. Что же в активе? У меня появился помощник. Он, правда, тоже не знает, как задачи решить, чем утяжеляет пассив. Но зато он местный, ему известны все ходы и выходы, что заносим в актив. Однако и за новым помощником тоже погоня, и ему самому приходится скрываться, что, соответственно, идет в пассив. Тьфу, тошнит от такой арифметики. Поразмышляв вслух, безрезультатно, Тант обратился к мыслям без слов в порядке продолжения интеллектуальных усилий, и вскоре уловил мучительно-сладостное предощущение озарения - формирование в разогревшейся как печка голове уставшей играть в прятки догадки. Мысль проявлялась рваной и путанной, будто прорывалась сквозь железные тернии, но мало-помалу стержень ее сформировался и определился. Эх, знать бы дорожку, подумал он, рванули бы прямиком. Непонятно только, где силы взять все это выдержать? Эх, Ника, богиня моя Ника! Я преклоняюсь перед твоими муками, я тупею от любви и горя, и я не знаю, как помочь тебе. Мне, нам всем нужен Нелюбим! Но где он? Как к нему подобраться? И этого я не знаю! И никто не знает, во всяком случае, все делают такой вид. Какой, однако, ужас вокруг царит. Кошмарный сон! И как все не похоже на жизнь, которая была у меня недавно. А вдруг, реальна не та, прошлая, а эта? Что, если так? Если я раньше всего лишь спал, а теперь проснулся? Но это же не жизнь, скорей, ее изнанка. Грязная подкладка и заподкладочный мусор. Бэнкс... Где Бэнкс? 3ачем мне Бэнкс? 3атем, что он мой друг, и я должен поучаствовать в его судьбе. Покуда нет следов ни Ники, ни цветка, надо искать попугая. Факт, что старый ара сидит в клетке у Черного короля и молотит какую-нибудь чушь. Или ругает меня - понарошку - что еще ему остается? Хочешь выжить, танцуй, что прикажут. Короля-то, с помощью Кереметя, я найду непременно. А там, глядишь, и следы Ники появятся-проступят. Решено, ищем Бэнкса! Пока Тант думал свою думу, Кереметь сидел отрешенный, уставившись неподвижным взглядом куда-то в потолок, однако чувствовалось, что он напряжен и ждет чего-то. Не ясно только чего, решения Танта, либо некоего знака извне. Потому что, кто его, лешего, знает? Однако обстановка и складывающаяся ситуация вынуждали, несмотря ни на что, на него полагаться. - А что, много ли зверей в зверинце у короля? - спросил Тант. - Черного короля! Не упрощай его имени, не гневи заранее! Тем более, если решился на встречу с ним. - А, ну да, извини, - с беспечным видом согласился с предостережением Тант. - Отчего же он черный? Негр, что ли? - Да вроде нет. Откуда у нас тут негры? Я, собственно, лично его не видал, не встречался, но сказывали, что он вроде тебя или меня. - Почему же тогда он черный? Фигура речи? Странно как-то. - Да никакая не фигура! Душа у него черная, говорят, поэтому чего от него ждать - неизвестно, ясно только, что ничего хорошего. Встреча с ним, любая, может закончиться плохо, ну, очень плохо, понимаешь? Опасно быть с ним рядом, находиться, он как смерть с косой наготове, и все время внезапно поворачивается. Вжик! Вжик! Поэтому с ним никто не хочет видеться. Но я так понимаю, что ты как раз-то к нему и собрался? - Когда не хочется, но очень нужно, значит, придется. Ты же знаешь, где его обиталище находится? В смысле, официальная резиденция? - Только в каком районе города, да и то приблизительно. Дело в том, что они с Аджиной, то есть с НЕЙ, как тут у нас говорят, шхеряться, и постоянно меняют места обитания. - От кого же им шхериться? У вас тут разве так опасно? - Не опасней, чем везде. Но вот властители наши все равно чего-то опасаются, да. Сказывают, что чьей-то мести они боятся, колдуна какого-то, поэтому и прячутся все время по разным норам. Потому и найти их бывает нелегко. Зато я знаком с тем, кто обладает последними данными о дислокации короля с королевой. - Черного короля! - Черного короля, конечно! - Вот, не забывай! Что ж, отлично! - подвел черту Тант. - Запомним, что у них есть враг. Враг нашего врага нам, как минимум, союзник! Значит, так и решим: для начала найдем Черного нашего короля, а потом посмотрим, как к нему подобраться. Аудиенции, думается, не избежать. Леший только укоризненно покачал головой. - Ты особо-то губы не раскатывай, - сказал он. - Для меня госпожа и Черный король не враги. Просто я в память о друге оказываю тебе услугу. И мне не хотелось бы, чтобы об этом стало кому-то известно. Потому что ты уйдешь, если не сгинешь, а мне тут еще долго оставаться. - Конечно, как скажешь. И я благодарен тебе за помощь, - Тант зевнул. - Устал, однако, надо отдохнуть чуть-чуть. Он вытянул ноги на кровати, потянулся до хруста в суставах и сладостно застонал от истомы. Вообще, он догадывался, мести какого колдуна боится Аджина, и сознание того, что он здесь в каком-то смысле не один, окрыляло. Расслабившись, почувствовал, как река сна медленно понесла его, кружа, по мелководью. В минуты, предшествующие засыпанию, он любил немного порассуждать. - Странный город, странный народ, - говорил он тихо, но внятно. - Все тут странное. Сказочное, как выражаются те, кто склонен верить в небылицы. Вот только сказка эта не из лучших, мрачновата. - А ты, стало быть, ни во что не веришь? - поинтересовался леший. - Верю! Теперь верю. Приходится. Но вот что интересно: всем здешним чудесам можно дать вполне разумное объяснение. Как мне представляется. Я сразу же и однозначно решил для себя, что пришел сверху, что сошел вниз. Поначалу, да, кажется, что черт знает что такое, а приглядишься пристальней - и все становится на свои места. Оказывается, все то же самое, что и у нас там, наверху, только словно вывернуто наизнанку, предстает другой, неожиданной стороной. И когда это понимаешь, весь сказочный туман рассеивается, и остается реальность, хоть и непривычная, не принимаемая рассудком порой просто до сумасшествия, но реальность. Нереальная реальность - такой получается парадокс. Вот, например, ифриты, похожи на наших карманников и трамвайных хамов. А одного упыря я узнал, видел его раньше. Но, с другой стороны, это все же ифриты! Ну, видно же! У них искры из ушей! И я не могу в это не верить, вот в чем загвоздка! Получается, что все упыри, вампиры и вурдалаки - это те же наши алкаши, наркоманы и уголовники, только в разных состояниях души и тела. По крайней мере, тела. Потому, поди ж ты их еще опознай! Шельмочек, то есть ведьмочек, я, кстати, тоже встречал у нас кое-где. Знакомая натура. Словом, все познается и узнается, особенно в сравнении. - А лешие? - поинтересовался Кереметь елейным голоском. - Лешие, по-твоему, кто? - Ну, лешие, как мне представляется, это такие мужички себе на уме. Вот как ты. Глядишь ясными глазами, а думаешь о своем, непонятном. И о чем ты думаешь, никогда не предугадаешь. Ты лучше освети мне устройство здешней жизни, социальный, так сказать, уклад. Что-то я в толк не возьму, что здесь за бюро такие, конторы, группы... Тант с удовлетворением наблюдал, как медленно тяжелели и опускались его веки. В истоме отдохновения отступало, растворялось ощущение близкой опасности, приходили покой и безмятежность. Весь трепет души был посвящен близкому путешествию в сон, но разговор оказался интересным, увлекал, и он из последних сил внимал лешему. - Обыкновенная военизированная бюрократия, - разъяснял тот. - Жизненные функции общества упрощены до невозможности, втиснуты в железные рамки и соорганизованы в бюро. У каждого свой участок. Например, бюро природы отвечает за связь с внесшей средой и за контроль над ней. В него входят кикиморы, лешие, русалки. - ...ведьмы... - вставил Тант. - Нет, эти состоят в бюро пропаганды к информации. Кроме того... - Понимаю, - улыбнулся Тант, вспомнив трех площадных баб. - Да, именно... Далее. Есть бюро порядка, бюро сторонних связей, бюро снабжения, бюро транспорта и другие, много и разные. Каждое бюро состоит из двух контор, верхней и нижней. Верхняя контора - теория и администрирование. Нижняя - действие и воплощение в жизнь указаний верхней. Каждое бюро - практически каста, перейти из одного в другое невозможно. За провинность перед кастой преступник карается небытием. Иной кары здесь нет, не предусмотрено. Нет, вру, бывает. Иногда провинившегося могут перевести в контору практики, бюро транспорта, но это мало чем отличается от небытия... - Почему? - Потому что на себе возить приходится. - Всех? - Всех! Без исключения. Ну а, согласись, возить на себе какого-нибудь сопливого вурдалака... - Да, перспективка не радужная... - согласился Тант. От возникшей картинки его реально передернуло, кровать скрипнула. Из угла вылезло маленькое, бородатое и согбенное нечто, которое, кряхтя и покашливая, проследовало через всю комнату и вошло в стену напротив, все, без остатка. Тант, оторопел до отвисания челюсти, проводил нечто изумленным взглядом. Показалось? Нет? Он посмотрел на лешего, видел ли тот то же самое? - Во главе каждого бюро, - невозмутимо продолжал Кереметь, так что и Тант невольно успокоился, - сидит Первый бюрократ. Все Первые входят в состав Верховного Бюрократиата, который возглавляет Верховный Бюрократ. - Это что же, выборная должностенка-то? - поинтересовался Тант, раскрыв вопросом полную свою дремучесть в подобных делах. - Нет, что ты, - убедил его в том Кереметь. - Выборы, конечно, только видимость. Плутократия. Так, мол, и так, говорят, есть мнение, нам рекомендовано избрать вот этого товарища. Вы, конечно, можете отказаться, но... Подумайте хорошенько, а? - Ага, - смекнул Тант. - Значит, все-таки есть кто-то выше Верховного? Кто-то Абсолютный? Вопрос повис в воздухе, и вскоре, устыдившись самого себя, с нелепой миной растаял. Лицо лешего превратилось в маску безразличия с ярким макияжем активного сопротивления мыслительным процессам. - Ладно, спи... - пресек разговор он. Тант закрыл глаза. - Скажи, - неожиданно прервал молчание Кереметь лично. - Ты что, о нас репортаж готовишь? Все выспрашиваешь, интересуешься, значит. Надеешься опубликовать? - Да, конечно, - пробурчал Тант. - В форме путевых заметок. Чтобы меня за идиота посчитали. Кому о таком рассказать можно? Уже засыпая, подумал: 'Откуда он знает, что я журналист? Разговора об этом не было же'. И, на самом краешке сознания, почти за гранью сна: 'Не похож он что-то на лешего'. Еще успел махнуть рукой, отворачивая упорный взгляд Кереметя, и провалился в сновидение. Такой Ника не снилась ему еще никогда. Река, точно серебряный разлом в земле, точно расплав, светлая магма, блестящее стекло, струится и струится, тяжело, полновесно, из одной необъятной, неведомой дали в другую. Сосны краснеют боками на крутом берегу, воздух смолист и горяч. Солнце срезает тенью стволы наискосок и, засунув лучи по локти в воду, дергает раков за усы. Он - на песке, перед глазами над запрокинутой головой - небо будто твердь, под боком - сосновая шишка топорщит чешуйки, и все чудесно, и все желанно. По колено в воде - Ника, она загорела до бронзовости, волосы, разметавшись, перепутались с солнечными лучами. Во всем ее облике что- то неизбывно родное, щемящее и вечное. Он знает, это что-то - любовь. От осознания счастья тело делается невесомым, потому что в него вошло бессмертие. Ника зачерпывает ладонями воду и подбрасывает ее вверх. Глаза ее горят от восторга и счастья жизни, смех неотличим от звона водяных брызг. Капли подлетают, взрываясь солнцем, крупные, как виноградины, и медленно-медленно, ощупью, опускаются вниз. Он, счастливый до одури, подставляет лицо, и шею, и грудь под целительный волшебный дождь. И дождь не прекращается, длится и длится. А над ним, удивительная и сказочная, вся весенний рассвет, вся радуга - парит улыбка Ники. Это ощущение вечности опьяняет, убаюкивает. Но что-то другое уже произошло. Что-то изменилось, что-то, возникнув, омрачило мир. Померкло сияние небес, потускнели глаза, лицо Ники расплылось, превратившись в пятно на границе видимости. Только дождь все идет, течет вода, струи ее все тяжелее и тяжелей. Ливень холодный, проливной. Внезапное осознание беды толкает его, он порывается встать, но не хватает сил даже приподнять голову. Руки прижаты к земле, точно по десять стражников навалились на каждое его плечо. Вода ледяным жгутом сдавила горло, пришло удушье. Это что, такой сон? Проснуться немедленно! А сознание, яростно сопротивляясь насилию, не в состоянии выполнить приказ. Перед глазами проявляется потолок комнаты, ниже, в правом углу - зеленоватый край окна. Кажется, что это окно. Все трудней и трудней дышать, вскипевшая голодная кровь бьется в виски, заволакивает глаза пеленой. Слышно, как хрустят, сжимаясь, пружины, он чувствует, что спина его уже касается пола, над головой, справа и слева, он видит загнувшиеся края матраца, на котором лежал. Все, думает он, все, больше не могу. Дурное предчувствие, жившее в нем раньше, материализовалось в одурении беды, совершавшейся над ним в этот момент. И выплеснулось, опалило адреналиновой дозой его задохнувшийся мозг. Тут он почувствовал чье-то гнилостное дыхание, смрад, к горлу подкатила тошнота. Какая-то отвратная дрань касалась, раздражала лицо, глаза выкатывались из орбит - и все равно не видели, что это было. Кто это был. И тут, дружеская подсказка из прошлого, всплыло из недр памяти воспоминание о товарище студенческой юности, проявились в сознании его усы, вечно гнилые зубы и один из страшных ночных рассказов. Вот оно! Вот! - С чем пришел? - прохрипел Тант остатками воздуха вопрос. - С добром иль со злом? Ежели со злом - сгинь, нечистый! Тотчас сила, давившая его, пропала, сетка кровати, выгнувшись, катапультой, метнула его под потолок. Освободившаяся от запирающей силы кровь ударила в голову. Еще пребывая в воздухе, он потерял сознание, на кровать рухнул бесчувственным телом. Очнулся Тант быстро, хотя было желание отсутствовать дольше. Но пронзительный взгляд Кереметя не позволил. Бровь над правым глазом лешего, вздернутая в изумлении ввысь, в прическу, была весьма красноречива. - Кто ты такой? - спросил Леший, когда взгляд Тант сделался осмысленным, и в голосе его проскользнули нотки уважения, даже почтения. - Что такое? - не понял вопроса, тем более, выпиравшего из него подтекста, Тант. - Я говорю, ты первый, кто после встречи с Волохом остался жив. Ведь это Волох к тебе приходил, душитель, ты в курсе? - Да знаю я... - начал было Тант, и закашлялся, схватившись руками за горло. Болело просто неимоверно, говорить было трудно. - Черт! - вскричал он в раздражении, немного успокоившись. И пообещал: - Ничего, мы еще спляшем под гармошку. Кадриль или барыню. Умеешь, барыню танцевать? Кстати, здесь что, его берлога? Волоха этого? - Кто же знает, где он заваливается, - развел руками леший. Тант обратил внимание, что руки его на лапы совсем не похожи. - А ведь все ты знал, - сказал он спокойно, - знал. Ладно. Пошли отсюда. 3.8. Пирожки не с котятами Соблюдая бесполезные, в сущности, меры предосторожности, они выбрались из дому. Улица на всем ее видимом протяжении была пустынна, ничто по ней не шло, не прыгало и не катилось. Тант все еще растирал рукой занемевшую шею. - Куда поведешь? - потребовал он от проводника определенности. Леший завертел головой и потянул носом воздух, уши его при этом насторожились и слегка приподнялись. Определившись, он махнул рукой. - Туда. Здесь неподалеку одна особа, из бюро снабжения, пирожками торгует. - В самый раз бы подкрепиться. - Ну-ну, - сказал Леший, довольно странно сказал. Тант скосил на него глаза, в чем дело, мол? - Пирожки-то с мясом, - объяснил тот. - Так-так, - сообразил Тант. - А мясо, значит, из зверинца. Все ясно. Веди. И Леший повел. Через некоторое время они остановились у подземного перехода. - Сюда нам, - кивком головы указал проводник на спуск. Лестница уводила вниз, под площадь, и, судя по всему, на ее ступени не ступала нога человека. Вообще нога не ступала, ничья. Пыль на плоскостях лежала чиста и пушиста, как промокашка в непроданной еще тетради. И, что характерно, на другой стороне улицы выхода из перехода видно не было. Лестница просто уходила под землю - и все. Вела, похоже, в никуда, а что это никуда собой представляет, неведомо. Подумав, что, быть может, обратной дороги оттуда нет, Тант поежился, почувствовав на плечах некоторое налипание жути. Но ведь и отсюда, с поверхности, ее тоже нет, успокоил он себя - как мог. В том смысле, что какая разница, где пропадать, а там, глядишь, какой-то шанс представится. И ступил на лестницу. И ничего не произошло. Они сразу попали в узкую длинную галерею, устланную пыльным ковром и задрапированную знакомым зеленым сумраком. Дальний конец галереи, к которому они устремились, казался светлей, чем все остальное пространство, так что, образно говоря, они шли на свет. А по факту так и было. При этом шаги их не отдавались гулом под нависавшими над ними сводами, как можно было бы предположить. Тишина назойливо зажимала уши своими опытными гуттаперчевыми ладонями. Невыносимо хотелось оглянуться и посмотреть, не крадется ли кто за спиной. И, кстати, чувство было такое, что да, крадется и вот-вот схватит. Тоннель представлялся каменным мешком, западней, выхода из которого не будет. Нервы натягивались все сильней и сильней по мере приближения к дальнему концу перехода. Куда меня нелегкая несет, думал, все больше тревожась, Тант. И вскоре он это узнал. Галерея не то чтобы прямо и недвусмысленно повернула - так, легкомысленно вильнула и неожиданно вылилась в круглый подземный зал, похожий на каверну, на случайную пустоту в породе, и, тем не менее, несомненно, рукотворного происхождения. В центре открывшегося объема распластался нелепый в своей сухости забитый пылью фонтан. Прямо над ним, в потолке, зияло круглое отверстие. Танту подумалось, что если бы вдруг из фонтана мощной всепобеждающей струей ударила вода - через отверстие она вырвалась бы на поверхность. Но влага иссякла задолго до их появления здесь, если вообще была когда-то, и теперь фонтан являлся всего лишь огромной вазой, полной праха и сожалений. Впрочем, он и не смог бы бить в небо. Заглянув в окулус, в это око Богов, Тант убедился, что небо в него вовсе не проглядывалось, лишь мрак и неопределенность. Как и не было воды. Нигде не было. Тант облизнул сухие губы. Нестерпимо захотелось пить. - Вон, видишь, тетка как бы торгует? - спросил Кереметь тихо. - Она нам и нужна. - Что значит, как бы? - То и значит. Ты видишь здесь покупателей? И я не вижу, потому что их нет. Иди, потолкуй с ней. - А ты? - Я тебя здесь подожду. Окружая зал, вдоль стен шла издевательски изящная колоннада. На капители, украшенные растительным декором, опирались легкие полукруглые арки, поддерживая свод и формируя галерею. На противоположной стороне, за фонтаном, приткнулась к одной из колонн со своим лотком какая-то гражданка. Женский пол ее уже издали выдавал покрывавший голову шерстяной платок. Белый фартук поверх телогрейки очень старался казаться белым, и отчасти, по контрасту с фоном, ему это удавалось. Но и жирные пятна на нем присутствовали и непринужденно желтели, как бы сами по себе, декорируя спецодежду цветами осени. Коричневый румянец во все щеки, сардельки губ и бледная косая челка с опорой на правый глаз - портрет вполне типичный и непритязательный. Тетка, пританцовывала на месте, словно на морозе. Замерзла, еще бы - мельтешили, выбивая чечетку, ее босые ноги. Из лотка валил пар, разнося под сводами приторно-сладкий, с легкими нотками миндаля, запах еды, ощущаемый, однако, не сразу, а как-то незаметно, исподволь. Непонятный шум наполнял пространство, наваливался наплывал через равные промежутки, отчего казалось, что над головой, там, снаружи, за призрачностью отверстия в перекрытии, под ветром шумят листвой деревья. Но, скорей всего, то была лишь слуховая галлюцинация. Отсутствие растительности в этой стране сыплющейся с неба пыли угнетало больше, пожалуй, чем все остальное. Трансильвания, вспомнил Тант название, которое могло бы подойти и в этом случае. Трансильвания. Сказочная страна, тоже населенная вампирами и вурдалаками. Что это была за история? К торговке он шел по галерее, вкруговую, и выступил из-за колонны, как ему думалось, внезапно. - Гражданка, а испить у вас ничего не найдется? - спросил он у тетки с видом простака-гуляки. На лице тетки не отразилось ни тени удивления по поводу его случайного появления, словно именно его она здесь и ждала, то есть эффекта внезапности, на который он рассчитывал, не случилось. Зато она смерила его вверху донизу разухабистым взглядом хозяйки постоялого двора. - Ха, - выстрелила она сиплым контральто. - Молодой, интересный. Кто такой, почему не знаю? Сразу видно залетную птицу. - Отчего это? - не сдержал удивления Тант и тут же устыдился своего нечаянного вопроса. - Оттого, что местные водичку не употребляют, - припечатала тетка. - А что же употребляют местные? - Ни-че-го, - по складам отрапортовала она. - А если чего и случается отхлебнуть, то никак уж не воду. - И что, нигде и капли не найти? - продолжал допытываться Тант. - Ну, почему же, - улыбнулась женщина. - Есть в пределах доступности живая вода, а есть и мертвая. Какую, неизвестный мужчина, предпочитаете в это время суток? - Живой бы желательно, - сказал Тант, и конкретизировал запрос: - А далеко ли до источника? - Ближе, чем ты думаешь, миленький мой, - сообщила тетка. - Но придется сходить туда, куда еще никто не ходил. - Как же пройти туда, куда никто не ходил? - А вот этого, милок, никто не знает. Зато известно всем, что на той дорожке тайной надо порог переступить неведомый, да дверь заговоренную заветным ключом открыть. Тем самым ключом, что на каменном дереве на недостижимой высоте, подвешенный, таится. Тут торговка, вдруг осеклась, осознав, что сказала то, чего говорить ей не следовало, и, прикусив язык, умолкла. - Что, тетка, запнулась? Али лишку сболтнула? - полюбопытствовал Тант. - Ладно, не бойся, не выдам. И, знаешь, оставим эту тему покуда, не за этим я к тебе пришел. - Ох, ты, каков! - встрепенулась, пережив смущение, лотошница. - Затейник! А что же тебе тогда надоть? Тант, забыв, как и с чего начал, вдруг смешался, замямлил. - Хотел я... испытать тебя... на предмет... компетентности, так сказать... и осведомленности... по вопросу... Скажи, что ты, например, знаешь... Кожей лица Тант чувствовал напротив себя объект, пышущий к нему презрением, такому мямле и хлюпику. - Ну! Что с ним случилось? Какая-то необъяснимая робость возобладала вдруг им, какая-то навалилась унизительная неуверенность. Как же ее расколоть, лихорадочно, но отчего-то туго соображал Тант. Ему стало казаться, что такую матерую бабищу ему так просто ничем не взять, не расколоть, хотя она и сама минутой ранее едва не проболталась. А спросить прямо казалось невозможно. О чем? О Нике? Или о цветке Нелюбиме? Безумие! Авантюра! Да она его попросту пошлет куда подальше! - Не тяни, дорогуша! Видишь, мне некогда, занята я? Спрашивай, что хотел, да проваливай! - наседала нежить. Но, с другой стороны, за спрос не бьют в нос. Чего это его заклинило? И он ощупью, словно по льду в потемках, стал выбираться на утерянную тропу разговора. - А вот... - Если нечего сказать - отчаливай! - уже войдя в раж, принялась кричать женщина в ватнике. - Катись колбаской! Не отнимай драгоценное мое время! - А скажи-ка мне, тетка, - вдруг, решившись, окунулся в вопрос, точно в прорубь с головой, Тант. - А скажи, какой цвет тут у вас за королевский почитается? Дама снова лицом переменилась. Теперь глаза ее сузились, а шея раздулась, точно капюшон у кобры. Она вся стала похожа на куколь с глазками. - А ты хитрец, - наваливаясь грудью на ящик, сказала она с чувством. - Не так ты прост, каким поначалу кажешься. Однако против меня ты жидковат еще, я тебя сразу раскусила. И если я тебя правильно поняла, милок, ты желаешь расспросить меня поскорей про Черного короля нашего, про дорогу в его зверинец, да про своего попугая глупого, наконец? Так? Или я что-то упустила? Пристальный взгляд ее, показалось, отделился, выдвинулся вперед из лица, точно карниз или козырек. Нечто жесткое и несгибаемое. Взгляд приблизился вплотную и, ощутилось почти физически, ткнулся в его глаза, отчего сделалось еще неприятней. Натянутая кожа не ее шее шелестела при глотательных движениях гортани и осыпалась чем-то белым, то ли пудрой, то ли мукой. Танту отчетливо представилось, что перед ним изготовившаяся к прыжку опасная плотоядная тварь. От встреч с такими там, наверху, жизнь его ограждала, а здесь зачем-то свела. Торговки, их не пронять ничем. Но надо стоять на своем. - Ну, так и ты, тетка, тоже в неустойчивости, в недоумении, как я погляжу. - Это в чем же мое недоумение? - А в том, что рассказать тебе обо всем самой хочется, а вроде как нельзя. Ведь хочется, скажи? - Хочется, ой, хочется! Кому же сказать-то не хочется? - А нельзя? - Нельзя... - Для чего же тебя здесь поставили? Чтобы открыть, что следует, или тень на плетень навести? - А никто меня не ставил! Я сама себе голова! - Ты голова? Ой, не смеши! Ну, ладно, допустим, - плел из проволоки силок Тант. - И что тогда? Что дальше? Что ты можешь себе позволить, голова? - А дальше, малый, все просто. Я отвечу на твои вопросы, но при одном условии. - Вот, я так и знал! Что еще за условие? - Да так, ерунда, сущая безделица. И не условие даже, а просьба. Съешь сначала хотя бы один мой пирожок. - И все? - Все, красавчик, все. Что еще с тебя взять? И она с весьма пренебрежительным выражением лица просканировала его взглядом сверху донизу. Предложение Танту не понравилось. Чувствовался в нем подвох. Но пирожки на вид, казались вполне съедобными, - если, конечно, сильно не принюхиваться. Впрочем, запах, в конце концов, можно и перетерпеть. Он пожал плечами и протянул руку. - Только ты должен знать, миленок, - прошипела тетка быстро, сыпля слова через губу, как горох, - что пирожки мои с человечинкой. А-ах, вкус-с-с-с-ные! Тент отпрянул от ящика. Вот он, укус гадины! - Что, душечка, задумался? - не отпускала она его. - Что-то не так? Передумал? Верно, он задумался, так ведь и было над чем. Ох, не просто так стоит здесь эта дива, думал, рассчитывал он. И неспроста ее пирожки. Ее же специально здесь, на этом месте поставили, для меня! С какой целью? Ясно, с какой: не пропустить! Остановить! Стало быть, она - неприятельский редут, который я, будь что, должен, взять. Но как? Кто стоит за ней? Неужели сама Аджина? Лалелла? Нет, компромисс здесь невозможен. Какой, к дьяволу, компромисс! Уступка, значит - проба, а проба, да, конец всему. Стоит лишь слегка покривить душой, сделать то, что предлагается, как я тотчас превращусь в такую же нежить. Кто тогда вместо меня доведет дело до конца? А Ника, что, так и останется мечтой недостижимой? Недостижимой? О, нет! Ни шагу назад! Эта сладкая перспектива не для меня. Ника ждет, я знаю, ждет и верит в меня. Значит, я должен пройти через тетку. Но как? Вцепиться ей в горло? Хорошенькое дельце! Попробуй с этой битюжиной справься. Нет, надо ее как-то перехитрить. Понурив голову, он принялся расхаживать перед теткиным ящиком взад-вперед. Твердые носки его ботинок пинали пыль, густую и тяжелую в этом месте, как цемент. - Так, - сказал он, наконец, - хорошо уже то, что не с котятами пирожки твои. Значит, решила меня человечиной попотчевать? Сказано было так, просто, чтобы заполнить паузу, чтобы отвлечь торговку и не дать ей потребовать еще чего-нибудь. 'Попотчевать, попот... попот...' - повторил он про себя. Тетка, между тем, взирала на его хождение с кривой усмешкой. Мощный, подобный утесу торс ее убеждал вполне, что ждать она будет, сколько потребуется, хоть до конца времен. Если, конечно, кто-то будет подносить пирожки. Положение казалось безвыходным. Жаль, Бэнкса нет, он бы подсказал . - А нельзя ли сначала... - начал Тант осторожно, но тетка даже не стала слушать, сразу прервала. - Нет. По-другому не получится, дурашка. - Послушайте, вы милая, добрая женщина! - не сдавался Тант. - Для меня это крайне важно. Вопрос жизни и смерти. Вы ведь знаете, что такое любовь? Это... Это... Ну поймите, я должен найти свою любимую! Птичку! - Слушай, дорогуша, - пропела женщина своим хриплым контральто. - Не морочь мне голову. Уж я-то знаю, что за птичку ты здесь отлавливаешь. - Так, вы знаете, где Ника?! - Я все знаю. - Скажите! - Пирожок. - Очень прошу! - Пирожок'! - Хоть полслова! - Нет! - Ну, намекните хоты бы! - Пи-ро-жок. Отчаяньем вскипела душа его. Вот, казалось бы, в двух шагах от него разгадка всех тайн, избавление от мучений, исцеление от бед. Но богатство это томится за глухой стеной равнодушия, коварства и зла. И эту стену ему ни за что не прошибить, ничем, даже головой. - Ах ты, нежить гнусная! - не выдержал он, ругнулся. Тут же понял, что не следовало этого делать, но было поздно, слово вылетело - не поймаешь. Не на таковскую он напал. Работница розничной торговли поношения не стерпела. - А ну, катись отсюда, покуда цел! - заорала она, мгновенно побагровев физиономией от злости и превратившись в грымзу. - Пузырь с кровью! Клоп! Танта всколыхнуло. Нет, его потрясло. И, кроме того, осенило. - Погоди, погоди, - прервал он торговкины излияния. - Это я-то клоп? А вспомни-ка лучше, про что ты мне давеча толковала. Про какое-такое парадное? Не помнишь? За какой такой дверью живая вода припрятана? Я не про воду, я вот еще о чем подумал: не там ли, не за той ли дверью и Черный король, и весь его зверинец, и все то, что я ищу, скрывается? Не может быть, чтобы в вашей вонючей дыре было так много заповедных мест, и заветных калиток к ним ведущих. Нет, не я, а ты дурашка, оказывается. Парадное - подобное, я имею в виду, - здесь всего одно. Вот, что я думаю. А где ключ от него - про то ты мне тоже поведала. На каменном дереве. Не так ли, очаровашка с мясом? - Нет, - прошептала она. - Ты все неправильно понял. Исказил мои слова самым подлым образом. Я ни о чем таком не говорила. В глазах ее горел неподдельный ужас. - Торговка и есть торговка! Что с тебя взять? Болтливая... - Нет! Я ничего не говорила! Я ничего... - вдруг взвилась она, зашлась в крике до ультразвука. Но нет, не помогло. Поздно было кричать. Внезапный порыв ветра пронесся подземным залом, как по манежу, по кругу, накрыл их густой пыльной мутью. Тант поспешил закрыть глаза ладонью, а когда открыл их, ни тетки, ни ее лотка перед ним уже не было. А сам он стоял на том же месте один-одинешенек, цел и невредим, хоть и весь в пыли. - Ну вот, - сказал он устало. - Что и требовалось доказать. Странная тупость, им овладевшая, озадачивала. Отреагируй он сразу на слова тетки надлежащим, адекватным образом, может, и с ней ничего печального не случилось бы. Она, конечно, нежить, и все такое, но лично ему во всех этих ужасах участвовать не хотелось. Неприемлемо, просто с души воротит! Он не в первый раз уже присутствовал при ветряной экзекуции, и никак не мог понять, почему же его самого не трогают? Щадят, или же попросту эта магия на него не действует? По той причине, что он, все-таки, пока еще не нежить? Однако происшествие с торговкой еще раз показало, что все пространство насквозь прослушивается, все под невидимым контролем, и что в такой ситуации делать, как маскироваться, совершенно не понятно. А это означало, что в любой момент подходящий ветерок мог прилететь и за ним. Жутковатое, надо сказать, открытие. 3.9. Окаменевший гейзер Никогда прежде, до этого момента, Тант не видел, чтобы лешие так выпучивали глаза. Правда, он и общался-то с ними, прямо сказать, не часто. Но все же. Как оказалось, выражение крайнего изумления на физиономии их не слишком красит. - Что таращишься? - набросился он на Кереметя с целью привести того в чувства. - Прекрати немедленно! Тот почему-то позеленел и дрожал мелкой, с подлязгиванием зубами, дрожью. Зубы же его в видимом секторе челюстей выглядели крепкими, ядреными, каждый будто штучной работы - не просто так, носимые из баловства, а профессиональный инструмент. Тем не менее, и, даже, несмотря на это, сказать он ничего не мог. То ли вопроса не осознавал вполне, то ли принял его слишком близко к сердцу и разволновался. Вследствие этого в голове Танта родилась детективная мысль следующего содержания: ой, что-то с лешим не ладно! Он это с тревогой за спутника подумал, а не чтобы поупражняться в подозрительности. Но, окрыленный победой над торговой женщиной - пусть кому-то она покажется не такой уж и грандиозной - быстро оттолкнулся от серой упадочной мысли. - Что дальше делать будем? - продолжил он разговорную терапию новым побуждающим вопросом. И подбодрил товарища дополнительно: - Да брось ты, ладно? Не куксись! И, для доходчивости и проникновенности, стукнул Кереметя по спине ладонью. - Н-не знаю, - выдавил тот в ответ. - Зато я знаю! Будем искать каменное дерево! Для чего нам дерево, да еще каменное? А для того, что болтается на нем без дела ключик. На дубе том. Усекаешь, от какого он замка? Тоже нет? Да от того самого, в котором скрыто все, что нам нужно. Ключик, замочек - классика. Нам надобно всего лишь совместить одно с другим. Все просто. Надеюсь, про дерево-то ты слышал? - Про дерево я, конечно, знаю. Кой чего. - Вот и отлично! Значит, веди нас дорогой к дубу. - Не дуб то вовсе. - Дуб, не дуб - какая нам разница? Ты, кстати, не замечал, что у вас тут знания о том, что официально считается тайным, разлито, буквально распределено среди масс? Каждый что-то слышал и что-то знает, но лишь что-то, какую-то часть, деталь. Всего сразу не знает никто. Потому что тот, кто узнает больше дозволенного, долго не живет. Это осложняет нашу миссию. Поэтому, помолчим пока, не будем даже пытаться все сразу озвучивать, чтобы не попасть под немедленные и не адекватные ветряные санкции. Зачем нарываться, правда? Веди, веди к дереву, а там уж посмотрим, о чем дальше будем думать и размышлять. Кстати, я так и не понял, что с теткой сталось? За что ее - в пыль? - Сам же сказал, она слишком много знала. И много болтала, - обрел вновь утраченный было дар речи леший. Он открыл рот и насторожился, прислуживаясь к отлетающим звукам своего голоса, и тут его снова передернуло. За что тело его подверглось конвульсиям, какие ассоциации взбудоражили его нервную систему - этого Тант представить себе не мог. И потому в целях успокоительной анестезии заупрямился. - Ну и что? - возразил он. - Подумаешь, что-то сказала! Да и откуда, как и кто мог услышать, что она там мне говорила? Погоди-ка, - он жестом и словами согнал снисходительную улыбку с лица Кереметя. - Ведь тебя же никто не трогает, не распыляет, а ты тоже, прости, не человек. Почему тебе такие преференции? За какие заслуги? Что молчишь? Говори! - А что говорить? - окрысился нечистый. - Разговорами дела не делаются. Знания, они потому и рассыпаны частями да крупицами, чтобы их вместе не собирали. Кому не положено. Смекаешь? Синтезом должны специально обученные лица заниматься, посвященные, а не кто попало. Тетка, видно, пирожков своих объелась, потому и понесла, чего не следовало, и права не имела. А что сам цел - так я случай особый. - Что значит, особый? В каком смысле? Поделись. - Придет время - узнаешь. - Тьфу, дьявол! - выругался Тант. Вновь душу обременила непонятная тяжесть, совершенно в сложившейся ситуации лишняя. Предчувствие, что ли, тоскливое, сосущее. Будто воздух отравлен тревожным ожиданием, но яд без запаха и не заметен на вкус, делает свое дело неотвратимо, душит втихую. Впрочем, она разве куда-то пропадала, тревога? Никуда она не пропадала. Только отходит на второй план периодически, когда отвлекаешься, а потом вновь подступается и берет за сердце. Нехорошо как-то. Впору бы избавиться от такого попутчика, подумалось. И тут вопрос уточняющий: от какого? Тант не мог отделаться от чувства неприязни, испытываемой им к Кереметю. Странная, инстинктивная неприязнь. Только что же тогда, какая альтернатива? Вновь остаться одному? И что это даст? Все равно придется кого-то искать и кому-то доверяться. А этот, какой он ни есть, а все же помощник. Без него - и вовсе, хоть вой в пустоте и одиночестве. Хотя, с другой стороны, может, именно это и было бы лучше. Черт, как тут разобраться, откуда узнать, что лучше? Голова у Танта в буквальном смысле шла кругом, и ясности в ней не прибывало. Да, похоже, просветления и не предвиделось. - Ну, как скажешь, - определился он на ближайшее время. Решился. - Потом, так потом. Тут я с тобой согласен, придет время, во всем и разберемся. Оно само все по местам расставит. Пошли дальше. Куда? - В ту сторону, на лестницу. На противоположной стороне опустевшей без торговки подземной площади, за мертвым фонтаном, там, где - Тант голову мог дать на отсечение - его раньше не было, оказался проход. Широкая, пологая лестница вела наверх. Оттуда, из проема, в сумрак подземелья нисходили лучи. Почти осязаемые физически, они растекались, смешивались с внутренним светом и перетекали в него, не достигая пола. Вот, подумал Тант, а свет и здесь такой же. Нисходит сверху и освещает то, что внизу... Они поднялись по лестнице и оказались в совершенно незнакомой части города. О фонтане внизу, вообще о близком подземелье, здесь ничто не напоминало, отверстия, которое он видел снизу, не было и в помине. Тант оглянулся и вздрогнул: лестницы уже тоже не было, она просто исчезла. Он поежился от тихой жути, точно мокрой простыней обнявшей спину. К подобным молниеносным сменам декораций привыкнуть не получалось. Они стояли посреди длиннющей улицы, на тротуаре, и вокруг них, обтекая, струились потоки людей. Самых обыкновенных, точно где-нибудь возле Детского мира в Сальви-Крусе. Тант поневоле вздохнул тоскливо: и когда только вся эта ересь закончится? Ответа на вопрос он не имел, а так же и другого рецепта от тоски не знал. А люди - или это все нежити? - шли, спешили по своим делам и не обращали на них никакого внимания. На миг ему даже показалось, подумалось: а вдруг? Но миг на то и миг, мелькнул и пропал, как и не было, и тогда бросилось в глаза, что люди эти больше похожи на бестелесные тени, и что топчутся они по той же пыли. - Этот город, эта страна - не Трансильвания? - спросил, вспомнив недавние мысли, Тант. - Да-а, в общем-то, она и есть. Только другая совсем, изнаночная. А ты откуда, знаешь? - Так, догадался... - Догадливый, понятно. Город называется Антигор. Слышал о таком? - Слышал. А до того мы где были? - Можно сказать, рядом, в предместье. Хотя оттуда сюда, минуя подземный зал и торговку пирожками, тебе ни за что не попасть бы. - А тебе? - Я же сказал: я совсем другое дело. Кереметь пожал плечами с показным равнодушием. Или пренебрежением - что-то такое. Так, во всяком случае, Танту показалось. Ответ его не удовлетворил, но по факту ему было наплевать. Он принял решение, как действовать, и в свете того решения предполагалось за лешим следовать, ему не доверять, а, напротив, смотреть в оба и каждый шаг контролировать. Шут с ним, определил для себя равнодушие мысли Тант. Пока. И все равно, Тант злился, шагая за своим провожатым вдоль улицы. Кереметь ему все больше, а временами так просто очень не нравился. Непонятны были его двойственность, половинчатость и хроническая недосказанность. А так же постоянные намеки на некое откровение в будущем. Что он такое о себе вообразил? Да, блин, раздражало ужасно все это, неприятное и ни в малейшей степени не объясненное. Что-то лохматый скрывал, сам себе на уме. Да, скрытен он, думалось неоспоримое. И другое: а, может быть, не просто так он рядом нарисовался? Может, тянет его, ведет по заранее определенному маршруту? В таком случае, кем определенному? Ей? Самой? Нет-нет, не может быть. Скорей всего, это его логика не человека противна, непонятна и потому чужда. Но он ведь и спасал меня тоже, вспомнилось недавнее. Было дело, однажды... Додумать до конца, и хоть до чего-то додуматься ему в который уже раз не довелось. Ветряной шквал ударил по толпе, точно по водной глади, и погнал рябь - люди бросились врассыпную. Кереметь схватил юношу за рукав, толкнул к ближней стене и вдавил в какое-то в ней углубление. Глухая тень спустилась сверху, накрыла обозримое пространство. Дробя атмосферу на гранулы мощью тела, прессуя воздушную смесь крыльями от стены до стены на всю ширь улицы, громадная птица спустилась из верхней непроглядности. Зависнув в метре от поверхности проспекта, она со скрежетом задвигала тяжелыми когтями, сжала и разжала их несколько раз, однако, никого не схватив, медленно поднялась выше и уселась на угол дома. Громадой своей она оказалась вполовину оного, - и застыла монументально. Глаз ее с полу наклона головы взирал тупо и кровожадно, с однообразным сосущим выражением голода. Улица под этим взглядом обезлюдела. Все, что могло бежать - убежало, спряталось, затаилось. Тант перестал дышать. Трудно сказать, сколько бы гигантская птица еще просидела на этом месте, если бы неожиданно карниз под ней не стал оседать, рушиться. Вдруг посыпались на панель кирпичи, штукатурка. В три мощных взмаха пернатый тираннозавр оторвался от изуродованного им архитектурного излишества и, забираясь по спирали выше и выше, наконец, скрылся из глаз. - Вот это да! - не сдержал восхищения Тант. - Вот это махолет! Орнитоптер! А ты говорил, что никакая живность в свободном состоянии в здешних краях не водится. - Ну, птица Ненасыть никакая не живность. Она совсем другое. Неясыть - ненасытная пасть. - Да-а уж, - протянул Тант с интонацией понимания, хотя, до полного осознания было еще далеко. - Вот как... На кого же она охотится, Неясыть эта? На всех подряд? Похоже, ей подавай чего-то особенного. - Вот именно, особенного. Но с голодухи может кого угодно сожрать, даже нежить. Потому все и бросились наутек. Прожорливая тварь. Однако справедливости ради надо сказать, что предпочитает она исключительно тепленьких, как ты. Намек показался Тенту оскорбительным. Как полагал он, пухлые щеки и плотные ляжки - это еще не повод для кислых шуток. Тем более так язвительно преподнесенных - и он резким жестом закрыл тему. Тем временем люд вновь заполонил улицу. Не остерегаясь более, шли по проезжей части: извозчики-рикши, тащившие на себе пассажиров, очевидно, не представляли для пешеходов чрезмерной опасности. Тант всматривался в проносившиеся мимо лица, перепрыгивал взглядом с одного на другое, забегал вперед, возвращался, кидался из стороны в сторону, в глубине души лелея надежду увидеть и узнать в ком-нибудь Нику. Тщетно! Ни намека, ни знака какого, ни знамения. - Почему здесь совсем нет детей? - спросил он. - А кто их тут будет делать? - пожал плечами Кереметь. - Некому ведь. - Как? А разве вы не... Того? Этого? - Да, если бы! Леший махнул рукой и, захватив холст рубахи на груди в горсть, оттянул ее книзу, вытягивая одновременно шею в противоположном направлении. Что-то, стало быть, поправил. Соломина из его головы вылезла еще больше, но блох на ней уже не было, куда-то пропали. Обнаружив это, Тант непроизвольно оглядел себя и почесался. - Слушай! - вновь потревожил он вопросом лешего. - А почему такой нежилой вид у домов, такое повсеместное запустение? - А как же иначе? Здесь все специальную обработку прошло. - Как это? Какую обработку? - не понял Тант. - Известно какую. Мара Маруха с распущенными волосами обнимает жилища и изгоняет из них человеческий дух. Для нее это труда не составляет, наоборот, в радость, поэтому она доставляет ее себе регулярно. Вот для нее это своего рода секс. Обнимашки такие. Даже оргазмы случаются, коллективные. Поэтому население тоже ждет санаций, как праздника. - Какая такая Маруха? Не слыхал никогда. И зачем дух человечий изгонять? У вас его и так нет. Или все же заводится? В ответ не очередь вопросов челюсть Лешего выдвинулась вперед, а губы поджались, наделив лицо, по мнению его владельца, печатью высшего знания, которое невозможно сформулировать известными ему словами, зато можно передать нечленораздельным глубинным: у-у-у-у... Лавируя между теней этого призрачного конгломерата зданий, петляя в лабиринте его улиц и переулков, они пробирались все дальше в направлении, известном одному Лешему. Тант с грустью смотрел вокруг на лунный почти пейзаж, на этот город, так не похожий именно на город в привычном его образе. И дома, и люди, и все-все-все, порой превращались в негативные копии самих себя: белое становилось черным, черное - белым. Именно поэтому город был неповторим и имел свое лицо, хоть и скрытое грязной вуалью. Танту подумалось, а смог бы он когда-нибудь полюбить его? Возможно, почему нет? - допустил он вероятность. Когда он, конечно, вновь станет городом, а не мертвой копией самого себя. - Ведь он был когда-то нормальным городом? - с надеждой, как о живом существе, спросил он у лешего. - Ну, земным, обычным? - Нормальный и есть, - через плечо бросил Кереметь. - Обычный, только мы его видим с изнанки. И жизнь наша здесь, если разобраться, заподкладочная, изнаночная. То, что ты видишь вокруг - это все мусор, что за подкладкой всегда скапливается. А перелицевать этот костюм, увы, некому. Тоскливое чувство усилилось. Тант засунул руки в карманы и надулся от непонятной обиды. Ни на кого. За что-то. За то, что люди, и вдруг - мусор. Идти так было неудобно, он руки извлек обратно и принялся делать ими отмашку в такт шагам. Вскоре сделалось жарко. Снимая куртку, он нащупал в кармане какой-то круглый предмет, достал его и убедился, что это пропавший номерок. Тот самый, который он какое-то время назад использовал, бросил за спину, через левое плечо, как было сказано - для обретения прозрения. Вот те на, присвистнул он, сувенир-то неисчезаемый, как оказалось. Неразменный, многоразовый, что ли? А что, если его еще раз запустить? Прямо сейчас? Леший покосился на номерок настороженно и зло. 'Тебе-то что?' - подумал ему Тант и номерок спрятал. Город, точно больно проказой, тихо осыпался пылью вокруг них. - Не может быть, - не выдержав, сказал Тант. - Не может быть, чтобы Жива сама создала это гетто. Электрический разряд пронзил пространство. Затрещало, посыпались искры, запахло озоном, на миг даже посветлело. Испуганные нежити вновь шарахнулись кто куда. Кереметь, в который уж раз демонстрируя нечеловеческую реакцию, увлек Танта в подвернувшийся переулок. Из-за угла шершавого, будто из туфа сложенного, дома, они видели, как по улице, пуская дым из носов, пронесся оперативный отряд вурдалаков во главе с дюжим ифритом. Маскируясь в поднявшейся пыли вослед им прокатилось, блестя заклепками, колесо-одиночка. Все замерло. Впрочем, ненадолго. Жизнь, какая они ни была, все одно брала свое. Не успела еще осесть пыль, взбитая босыми пятками людей из бюро внутреннего порядка, как притаившийся народ, презрев возможный рецидив опасности, а, может быть, и ввиду постоянной к ней готовности, нарушил маскировку и заструился по улице дальше, каждый по своему предназначению. - Перестань ты уже говорить то, что говорить нельзя! - зашипел Кереметь. - Неужели трудно понять, что ты не только нас, но и всех вокруг подставляешь под опасность. Нешуточную, между прочим, опасность! Смертельную! - А что я такого сказал? - Только не вздумай повторить! - Послушай, вурдалаков и разных ифритов, насколько я могу судить, здесь гораздо меньше, чем прочего народа, - заметил Тант, обволакивая невинным взглядом Лешего. - Просто мало их. Местный житель, гражданин, в основном вполне нормальный, только затравленный основательно. Вот скажи мне, что, разве не могли бы они всем скопом переколотить всю эту огнедышащую стражу? Нет? Почему? - Что, почему? Потому! Сообрази уж сам, наконец, что ты несешь? Ведь они все заколдованы, понимаешь? Заклятье на них лежит, и никуда им от него не деться. Может, ты тоже таким стать хочешь? Я тебе уже говорил однажды, что ты слишком неаккуратно произносишь в наших местах всевозможные имена, тайный смысл которых тебе недоступен. Такая беспечность до добра не доведет. Пойми, или просто запомни, что здесь имя часто является заклинанием и обладает магической силой. Произнесешь в неподходящий момент и последствиям, уверяю, не обрадуешься. А после уже ничего не изменишь. Кереметь так разгорячился от выговора, что на носу его проступил конденсат. Почувствовав необычную сырость и, устраняя причиненный ей дискомфорт, он резким движением утерся шершавой ладонью. - Ладно, ладно, остынь. Понял я все, - отмахнулся Тант. По мере того, как они продвигались дальше и дальше, город все больше походил на заброшенный лабиринт. Кереметь вел их какими-то ломанными суставчатыми переулками, проходными дворами, лазами, перелазами, пребывавшими в первозданном хаосе, точно бирюльки в одноименной игре. Несколько раз им пришлось укрываться от бегущих наперерез огнедышащих патрулей, да от погромыхивающих одиноких дозорных колес. Им повезло, их не засекли и не помешали продолжить путь. В этой мешанине проулков, не имея провожатого, конечно же, Тант канул бы без отблеска и отзвука. В какой-то момент он совершенно отчетливо уяснил себе, что дороги назад ему уже ни за что не отыскать. Заказана, можно сказать, для него эта дорога. Однако через какое-то, довольно продолжительное, время он заметил и то, что после какого-то рубежа, ими преодоленного, меньше стало попадалось на пути завалов, прямей и малочисленней сделались переулки. Свиваясь, точно в косы, они сливались и вытягивались в длинные улицы без названий. Улицы, в каких-то мистических рукопожатиях, смыкались, перехлестывались широкими перекрестками, свободными от суеты и движения. Они форсировали их ускоренным маршем, перебирались вброд, наискосок, и шли дальше, не оглядываясь на пройденное, пока последняя из магистралей, которой они доверились, не уперлась раструбом в обширную квадратную площадь. Глядя на нее, Тант ощутил в полной мере, с каким размахом задуман и осуществлен этот город-государство. Ибо только грандиозные замыслы способны создавать подобное. На противоположной стороне, напротив них, теснил, раздвигал пространство громадной тушей дом административного облика. На главном его фасаде, обращенном к площади, под самой кровлей, зеленым неожиданным светом горело табло электронных часов. 22 : 13 Между цифрами часов и минут, словно жилка на виске, пульсировало секундное двоеточие. Слева от здания куда-то круто вниз ухала узкая улочка, вход на которую издали казался щербиной в стройном ряду зубов. Куда ниже-то, удивился Тант, но так, мимоходом, поскольку все сосредоточение вызывало другое. Из центра площади, прямо из бетонной плиты, подавляя воображение и концентрируя внимание на себе, вздымалось вверх могучее дерево. Древо. Вершины его разглядеть не удавалось. Густые, корявые ветви терялись я небесной мгле, однако и по той части, что оставалась доступной для обозрения, было ясно, что макушка кроны возносится выше, чем можно себе вообразить. Упирается в небо, если, конечно, понятие неба применимо в данном случае. Дерево все было каменным, от корней до последнего видимого сучка. Будто изваяние. Окаменевший, вздыбившийся гейзер. И прав был леший, на дуб дерево совсем не походило. Тант сказал бы, что это пирамидальный тополь, если бы видел когда-нибудь прежде каменные тополя. - Пришли, - определил конец пути Леший голосом, отнюдь не звеневшим от радости. Но сквозь сиплую его усталость нотки облегчения явно пробивались. - Вижу, каменное дерево, - сообщил в ответ Тант. - Других таких, наверное, нет. Что дальше? - Иди, цель видна, теперь уже точно не заблудишься. А дальше все будет зависеть от тебя и от твоей удачи. Что сможешь - то сможешь. - А ты? Со мной? - Нет уж, уволь. Мне светиться не с руки. - Трусишь? - Много ты понимаешь! - процедил леший сквозь зубы. - Ты пришел и ушел, а мне здесь век куковать. - Ладно, прости. Я это так, ляпнул не подумавши. Леший только цыкнул зубом в ответ и укрыл лицо бородой. Постой, откуда борода-то? Ведь не было раньше! Маскируется? - Хорошо, - отступился Тант. - В конце концов, это мое личное дело. Спасибо, что досюда довел, без тебя в этой изнаночной стране я, конечно, потерялся бы. Но ты все равно мужик странный, должен тебе заметить. И имя твое, Кереметь, неудобное для озвучивания, может быть, потому? Ты что, совсем не надеешься вернуться? - Куда вернуться? Зачем? - вскричал его странный проводник. - Ты, знаешь, делай свое дело и не лезь в душу! Я тебе и так помогаю, в чем могу, а остального ты не касайся! - И то верно, - сказал Тант и поклонился Лешему в пояс. - Спасибо за помощь, брат. 'Как-то и в голову не приходило раньше, - думал Тант, шагая прямиком к дереву, - что не все хотят возвратиться к нормальной жизни. Оказалось, далеко не все. Оказалось, для многих и здесь существует зона комфорта, покидать которую не хочется. И надежда им не нужна. Нет, нужна, но на другое, на то, что так вот, как есть, и будет всегда, вечно. Их гарантия в этом - цветок Нелюбим, как ни странно. И его так просто не отдадут. А что, если и Ника не захочет возвращаться? Вдруг, и она привыкла к тому положению, в котором так долго пребывает? Да нет, невозможно! Уверен, я смогу ее пробудить! Но, пока они здесь, ничто не изменится. Тени обступили их, и будут скрывать до последнего, тени - гвардия Аджины. Вурдалаки, ифриты и прочие. Вот кто настоящая нежить! А Кереметь? Он кто? Леший, и помогает мне. Он спас меня, если разобраться, не единожды. И вот, нате вам - тоже не хочет возвращаться к нормальной жизни. Не желает! И не лезь, понимаешь, в душу! Может, некуда возвращаться? Да, тоже проблема. Поди, разберись тут'. Тягостное чувство плотно охватило, обернуло коконом душу - или как там называется неосознанная часть сознания, то живое место в груди, средоточие беспокойства и боли, что не дает жить спокойно? А надо, ох как надо бы вернуть спокойствие, опереться на него. Сохранить ясный взор и светлое расположение духа. Ведь не на казнь же идет он, в конце концов, не на Голгофу, и крест его - крест любви. Он горек и тяжел, но от него не отказаться, его не бросить, потому что жизни без него нет. Нет, и не предвидится. А леший... Что, леший? Он, конечно, тип редкий, и тяжелый, но интересный. И, черт возьми, он вывел его, куда нужно. А дальше видно будет. Все эти тяготы, все опасности - все это чепуха, ерунда и пустой разговор. Потому что где-то там ждет его Ника, а это значит, что он должен идти вперед. Несмотря ни на что. 3.10. Загадки и отгадки - Стой! - раздался голос. Не Ники. - Стою, - отреагировал Тант с разочарованием. - Садись! К стволу дерева, корявому, испещренному глубокими бороздами, будто пропаханному острым лемехом, была приткнута грубо сколоченная низкая лавка. Но, даром что сколоченная, лавка тоже оказалась каменной, позеленевшей по краям за долгий свой каменный век, а, быть может, еще и до начала оного, в бытность другим материалом. Лавку, сиденье, кстати, кто-то тщательнейшим образом, до блеска отполировал седалищем. Не тем ли, подумал Тант, чей обладатель теперь голос подает? Ствол каменного монстра обвивал толстый, в руку, а то и в две толщиной, канат. Джутовый, как определил Тант, любитель книг о пиратах и морских приключениях. Ветви начинались значительно выше, до них с земли дотянуться было невозможно, во всяком случае, не с его ростом. И все. Больше ничего не бросилось в глаза примечательного. Обладатель голоса по-прежнему не был виден. Почему бы и не присесть, подумалось? В ногах правды ведь нет. - Сажусь, - согласился Тант на требование невидимки. И сел. Несколько неудачно, хотел было обустроиться поудобней, но уже не смог сдвинуться с места. Прилип. Вляпался, словно муха в липучку. Правды, как оказалось, и на уровне задницы тоже не было, сплошной обман. - Что за шутки! - взорвался он негодованием. - Ну, какие уж тут шутки, золотце мое? - ответил тот же голос. Потом из-за ствола появилось, спустилось по канату и спрыгнуло на землю, так, чтобы Тант не смог до него дотянуться, некое существо довольно странного вида. Во-первых, малорослое. Чрезвычайно. Во-вторых, с острой мордочкой и с острыми же ушами. В-третьих, редкие усы щеточкой в разные стороны. Длинные. Облика существо, в общем, было человечьего, однако в том сразу возникали сомнения, поскольку имелись признаки и свидетельства противоположного, не совместимые, так сказать, с божественной моделью. Костюм существа тоже выглядел примечательно. Маленький пиджачок, застегнутый на одну верхнюю пуговицу, не скрывал его изумрудного тона живота. Хотя, тут можно было и ошибиться, зеленым вполне мог оказаться жилет из змеиной кожи. Но, блин, кто носит такие жилеты? Штаны, разумеется, были не по росту, велики до мешкообразности, вследствие чего плотными округлыми складками опускались на землю. Основанием для костюма служили узкие босые ступни с длинными и острыми синими ногтями. - Это не шутки, братишка, - повторил смотритель дерева густым, с претензией на бас, баритоном. И усугубил сказанное: - Значит так, условие мое известно. Условие следующее. Я предлагаю для обдумывания и решения три загадки из личной коллекции. Только три. Отгадываешь - уходишь восвояси, нет - остаешься сидеть здесь, как бы на свободе, до наступления вечера. - Маразм какой-то! - вспылил Тант. - У вас ведь вечеров не бывает. Отпусти сейчас же! Он задергался на лавке, пытаясь освободиться, хотел даже расстегнуть штаны и выбраться из них, словно змея из кожи, но нечаянно коснулся поверхности усеста сначала одной рукой, затем другой, после чего осознал, что влип окончательно, и затих. Незнакомец взирал на его потуги с грустной улыбкой повидавшего всякого и ко всему привыкшего ясновидящего. - Не потей, братишка, не тужься понапрасну, - посоветовал он, убедившись, что Тант и сам уже кое-то понял. - Все предусмотрено, не будь я Лисопер. Что касательно вечеров. Их действительно еще пока нет. Что ж, значит, придется тебе сидеть до тех пор, пока они не наступят. Как, например, этот гражданин справа от тебя. Тант скосил глаза и обнаружил возле лавки кучку костей, едва выглядывавших из поглотившей их пыли. Чей-то череп злорадно, как показалось, взирал на него одной из своих пустых глазниц, и ехидно скалил зубы. От слов и намеков остромордого повеяло трансцендентным потусторонним холодом. Стало зябко до дрожи, тут же некстати вспомнился огонь в камине, и кресло перед ним, и далее... Но далее он смотреть не стал, поскольку все же было не ко времени. - Ш-шути, шути... Дошутишься, - намекнул на что-то в будущем парню с загадками Тант. Гражданин в ответ на угрозу и ухом не повел. - Условия, я полагаю, ясны, испытуемый безальтернативно согласен, так что не будем терять времени, - заключи он. - Три минуты тебе, братишка, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями, и начинаем. Время пошло. Он легко, как пружина, запрыгнул на канат и уселся на нем, свесив ножки. Торжественно и демонстративно замолчал. Часы на здании административного типа продолжали мигать секундным двоеточием, но цифры на них оставались те же: 22:13. Дом интересовал Танта все больше. - Что это за контора? - спросил он с невинным видом. - Не контора. Это Городская бюрократия, - поправил его остромордый. Очень было похоже, что он совсем не прочь поболтать, просто всему свое время. - И Верховный здесь? - Здесь, братишка, где же ему быть. - А почему людей нет, почему никто не входит, не выходит? - Да что толку ходить-то? Бюрократия ведь. Их все одно не прошибить. - Ну, не знаю... Для ритуала... - Для ритуала, кому надо, через черный вход идут, он для того и существует. - Понятное дело, - согласился Тант. И тут же изменил направление беседы: - Не отпустишь? - Нет, что ты! - улыбнулся босоногий гражданин. - Не могу: служба! Однако начинаем. Загадка первая: длинное, зеленое, бежит - гудит. Что это? 'Ах ты Лис! - мысленно восхитился экзаменатором Тант. - На чем купить хочешь? Мы эти загадки в детском саду на завтрак щелкали!' - Гудит, говоришь? - изобразил, тем не менее, задумчивость. И тут же озарение: - Пожалуйста: электричка! Лис, а, точней, Лисопер, сердито крякнул. - Угадал. Только ты особенно не расслабляйся, братишка. Загадка была разминочной, для детей младшего школьного возраста. А вот такую расщелкай: летит, кричит, когтями машет? А? Кто? - Эта, конечно, посложнее будет, - свел брови в задумчивости Тант. - Эта для детей среднего школьного возраста, из коего мы к счастью уже вышли. Ответ мой таков: электромонтер, со столба падает. - У-у-у, ты, какой! - совсем не обрадовался удаче Танта Лисопер. - Первая была на сообразительность, вторая - на воображение, а вот тебе вопрос совсем из другой области. Загадка на прямое знание. - Не тяни кота за хвост, черт! - Черт - категория абстрактная, - продолжал натягивать нерв, а, может, и попросту собирался с мыслями голопятый гражданин. - То бишь, образ собирательный. Частица черта в нас, как поется в одной мудрой песне неизвестного автора, - и это очень верно подмечено. - Почему же автор неизвестен? - Неизвестен мне! - Ну, ты даешь! - Стараюсь! Итак, задача, третья. Что, по-твоему, есть сверх осторожность? На лице Танта отразились глубокое недоумение и полнейшая растерянность. Он даже открыл рот и вывалил язык - для вящей, так сказать, убедительности демонстрации перегрузки мозга. Лисопер от вида крайнего затруднения экзаменуемого расцвел и пустил слюну удовлетворения. Тант подождал, покуда слюна не достигнет земли под деревом, и сменил растерянность на лице на возражение брезгливого презрения. - Фи, - сказал он. - Довольно пошлая задачка. Что это вы себе позволяете? Если бы не обязательство, ни за что не стал бы отвечать. Насколько мне известно, задачки подобного типа были в ходу среди лиц вполне определенного круга... - Знаешь - говори! - перебил затянувшуюся нотацию Лисопер. - Так уж и быть, изволь. Сверхосторожность - это когда удается голым, пардон, задом проехать по бритве, не повредив при этом кожи. - А-а! - завопил Лисопер. Вопя, он взвился вверх по стволу и скрылся из виду. Вознесение его произошло столь поспешно и стремительно, что Тант слегка опешил. И, тем не менее, даже в таком состоянии профессиональная наблюдательность позволила ему заметить, что человечек с лисьей мордочкой передвигался по отвесной поверхности ствола, прилипая к оной руками и ногами. Стало ясно, отчего он бос. Хвоста у гражданина, кстати, не наблюдалось. Минут через пять что-то черное мелькнуло сверху и снарядоподобно врезалось в грунт подле скамейки, взбив, как водится, клубы пыли. А потом, точно сухопутная Венера, выступил из пыльного облака и предстал пред светлые очи Танта он, босоногий гражданин. Руки в карманах, карманы в брюках. - Твоя взяла, - сказал он. - Ты свободен. Отпускаю! И перенес всю тяжесть тела на левую ступню, непомерно длинную, словно ласта. Как, впрочем, и ступня правая, которую он задрал, изображая фигуру ласточку. В фигуре он затрепыхался всеми свободными конечностями, изображая свободный полет. - Погоди, братишка, - приземлил его Тант. - У меня имеется встречное предложение. А что, если я тоже загадаю тебе загадку? Всего одну? - Допустим, - насторожился Лисопер. - И что же ты за это хочешь? В смысле, что на кону? - О, условие простое, тебе понравится. Если отгадываешь - я остаюсь. Здесь, на этом самом месте. Ты можешь теперь меня даже не отпускать. Буду сидеть до вечера, когда бы он ни наступил. - А если не отгадаю? - Не отгадаешь, достанешь для меня ключ с вершины. А то, я гляжу, мне на дерево самому не взобраться. - Ха-ха-ха! - залился ломким басом Лисопер. - Наивный, наивный юноша! Известно ли тебе, что нет в пределах обоих светов, того и этого, такой загадки, которой бы я не знал? - Так ты согласен, что ли? Идет? По рукам? - Идет, идет! Я ровным счетом ничем не рискую, и ключа тебе все равно не видать! Конец фразы Тант пропустил мимо ушей. Как бы. Но про себя отметил, что ключ-таки имеется. Значит, информация о нем была верной. - Ладно, но только чтобы потом не увиливал! - сказал он. - Вот тебе загадка. Что это такое, не пуговица, а свистит? А? Голопятый развел руки в стороны, растопырил пальцы, а после с размаху впился ими в рыжую поросль на голове. Показалось, что сейчас он начнет рвать волосы клочьями, но нет, воздержался, хотя явно был близок к самоуничтожению. Он присел, но не прыгнул. Встал. В жестах, в позе и в глазах его сквозило легкое недоумение, которое неумолимо, как перетекает вода из полного в порожнее, меняло знак на совершеннейшее отчаяние. Наконец-то открылась парню истина о том, что существует-таки в природе пупок, выше которого ему не прыгнуть. Но - горд, горд! Гордость и распрямляла, и выгибала его в разные стороны, словно хороший напор отбившийся от рук резиновый шланг. Но он снова и снова брал себя в руки, которые, между прочим, засовывал в карманы, откуда они так же быстро безвольно вываливались. Еще он выгибал грудь и водружал на нее подбородок - такова была его поза задумчивости и сосредоточенности. Не помогало. Нужен был ответ, уже сейчас, а его все не находилось, и тогда он вновь заводил руки назад, растопыривал пальцы и, приседая, впивался в волосы. 'Не пуговица, а свистит', - лепетал он без перерыва, по нисходящей, и медленное угасание его голоса выдавало все более тяжелое недоумение, грозящее физическим некрозом мозгового процессора. Наконец, он схватился за голову мертвой хваткой, будто решился ее раздавить, и бросился в пыль, разбросав ноги. Пятки его оказались черны, будто смоляной вар. Так же и блестели. - И свистит? - уточнил он жалобно. В последний раз. И вновь какая-то сила подбросила его с поверхности и пустила бегом вокруг дерева. Он наматывал виток за витком, развив такую скорость, что вскоре животом стал подталкивать себя в спину, слившись в пространстве в телесный обруч. Реальный динамический уороборос. У Танта от постоянного мелькания закружилась голова, чтобы избежать нежелательного помутнения рассудка, ему пришлось закрыть глаза. А Лисопер в этот момент прыгнул на дерево и штопором, сперва по канату, а далее и без него, умчался ввысь. Там что-то загудело, будто вспыхнул далекий скандал. С кем, однако, мог быть скандал, непонятно. Наверное, сучья шумят, предположил Тант. Наконец смотритель вернулся, бледный и несчастный. - Сдаюсь, - сказал он с таким выражением, словно выпил яду. - Что это? - А, - отреагировал Тант довольно сдержанно. - Эта загадочка тоже на сообразительность. И немножко на наличие юмора. Это же свисток, братишка, - Что? Свисток? Свистит свисток? Причем же здесь пуговица? Обманул. Как есть обманул! - Да полно, никакого обмана, братишка, что ты! Все честь по чести, я тебе вопрос - ты мне ответ. Нет ответа - исполняй договор. Во-первых, отцепи меня от лавки, во-вторых, неси ключ. И побыстрей, пожалуйста. Я с тобой и так подзадержался, пока ты думу думал. Лисопер, пребывая в безграничной задумчивости, словно сомнамбула, коснулся плеча Танта, и тот тотчас почувствовал, что усест к нему больше пристрастного отношения не имеет. Давно бы так, подумал он, вставая, и на всякий случай отошел от лавки на безопасную дистанцию. 'Свисток... свисток... пуговица!' - бормотал себе под нос смотритель дерева. - Ключ! - поторопил его Тант. - Нет! Нет! Ключ я не могу. Никак не могу! - Погоди, погоди! Что значит, не могу? Ты ведь проиграл? Проиграл. Проспорил? Проспорил. Значит, никаких отговорок быть не может. Такой долг - дело святое. Почище карточного. Давай, живо! - Нет! Не могу я. За это мен в пыль низведут. Не хочу! Хоть такая, да жизнь. А ты! Ты не имеешь права требовать моей смерти! Говоря все это, низкорослый гражданин в потрепанном шевиотовом костюме пятился, боря наступающую слабость в коленях. Он припал спиной к стволу, раскинув руки, нащупал канат и вцепился в него, будто обреченный на краю бездны. Может быть, она и виделась ему в этот миг, бездна, кто его знает, что ему казалось и представлялось, во всяком случае, лицом он стал сер и чрезмерно небрит. Щетина полезла даже на носу. - Я хочу жить, - повторил он. Тант, в общем, понимал, и где-то даже жалел его, но отступать ему было некуда. Как бы там ни было, но попал этот тип сюда не за чужие грехи. Да и, подумалось, кого-нибудь ключ охранять не поставили бы. А Ника... Ника! Нет, он должен перешагнуть через это. - И это ты называешь жизнью?! - вопросил он на геройский манер, буквально пригвоздив суровым взглядом хранителя к стволу. - Хоть такая, хоть такая... - Достань ключ! Ты должен! - Зачем он тебе? Кого ты ищешь там, откуда возврата нет? - Тебя это не касается. Впрочем, ладно, скажу, это не секрет. Я разыскиваю девушку Нику. - Вот как! Женщину?! Ты, братишка, ополоумел совсем, хоть и выглядишь на все сто. Носиться босиком по минному полю, к тому же усыпанному битым стеклом - за юбкой? Сумасшедший! Выкинь из головы эти дурацкие мысли и беги отсюда, пока еще в состоянии бегать. Это я тебе говорю. - Прости, но мне кажется... - Ему кажется! Мальчишка! Думаешь, тебе повезет больше, чем остальным, на тебя похожим? Ха-ха! Да они все одинаковы! Ни любви, ни верности, лишь одно на уме - если, конечно, то, что у них в головах, можно назвать умом. - Уверяю тебя, ты ошибаешься! Тант понимал, что совершено напрасно оправдывается перед этим существом, и, тем не менее, снова и снова пытался ему что-то втолковать. Но голопятый отметал все его слова влет, не вслушиваясь в них, даже не пытался. Напротив, он, будто черпая силы от дерева, наращивал встречное давление. - Я?! Я ошибаюсь? - уже кричал он. - Да ты хоть раз видел ли собственными глазами ту, которую ищешь под носом у смерти? - Да, конечно. То есть, нет, не совсем... - Вот в том-то и дело, что не совсем! А то, может, и совсем нет! - Ладно, оставим это, однако, - прервал его излияния Тант. - Уж больно ты изворотливый, как я погляжу! Обдурить хочешь? Брось! Не выйдет! Я скажу тебе все, как есть. Ты напрасно трусишь. Да. И не пытайся сбить меня с толку. 'Жить, жить хочу', - кричишь? Да ты давно уже мертв! Думаешь, я не раскусил тебя? Так не думай, раскусил. Голову даю на отсечение, что в прошлой своей жизни, там, наверху, ты совращал малолетних - или что-нибудь в этом роде. Что? Не так? То-то, лис ты такой и разэтакий. За то ты сюда и попал. Что может быть более мерзкого? В тебе и тогда, в прошлой твоей жизни, не было ничего живого, человеческого, а теперь ты и подавно мертвяк. В квадрате, в кубе! Мертвей того камня, на котором живешь и за который цепляешься. И вот ты, мертвечина, кроме всего прочего, потерявший надежду однажды увидеть настоящий дневной свет, своим трупом загораживаешь дорогу к жизни и отравляешь надежду для всех этих несчастных! Какое ты имеешь на это право? Как ты смеешь толковать мне о любви? Кто ты такой есть, чтобы объяснять мне о любви? Пусть они все, кто вокруг, здесь, не святые, но ты в неоплатном долгу перед каждым из них. И нет у тебя иного пути, чем рассыпаться в прах и, переродившись, вернуться вновь. Только так! Другого пути для тебя нет, и не будет! Решай же! Здесь, сейчас, немедленно! Грудь Танта долго еще вибрировала героической дрожью, вызванной отзвучавшим голосом, а низкорослый житель подземелья все молчал и молчал, и казалось, что ничто не сможет всколыхнуть и сподвигнуть его на приличный поступок. Наконец, Лисопер грустно улыбнутся. Он еще нашел в себе силы на улыбку. Вдруг стал тих и светел, словно причастившийся. - Хорошо ты сказал! - сказал он. - Как никто еще не говорил. Из праха возродиться? Да, пожалуй, ничего другого не остается. Жди здесь. Он повернулся лицом к стволу, смерил его взглядом и глубоко вздохнул. Не дрожал, был тверд и, странно, решителен. Положил руки на камень, подтянулся и рванул наверх. Тант даже охнуть не успел. Взвился легкий, хорошо знакомый ему вихрь, взболтал пыль и укрыл, спрятал всю видимую поверхность дерева. Когда пыль рассеялась, никого и ничего перед ним уже не было. Ни Лисопера, ни дерева. Все обратилось в прах, и прахом было поглощено. Потом, обрывая период тишины и напряженной сосредоточенности, где-то в недоступной вышине, будто порвалась струна, возник звук, который быстро приближался, нарастая. Постепенно звук переходил в вой, тихий, пронизывающий. Вой усиливался, порождая в душе ненужный ей ужас, он прошивал тело от темени до пят, выдавливая сквозь поры кожи холодную влагу. Это было какое-то злое колдовство. Тант почувствовал, что больше не в силах пошевелиться, не в состоянии сдвинуться с места, даже оторвать от поверхности приросшие к ней ноги. В последний момент, когда, показалось, что-то пикирующий ужас уже настиг и поразил его, что-то неведомое толкнуло его в плечо, и он сделал шаг в сторону. Предмет, невидимый из-за скорости падения, чиркнул по рукаву куртки и впился в грунт. В то самое место, где в жирной самозатягивающейся пыли еще темнели его следы. Тант подождал, ему пришлось подождать, пока замершее, почти убитое ужасом сердце не начнет осторожно двигаться, тогда лишь он вынул из кармана красный платок в крупную клетку и отер с лица липкий и густой, как рапа, пот. Слов и мыслей прокомментировать происшедшее не находилось, только грудь, как в воскресное утро, медленно наполнялась под завязку. Да, так дышат воскресшие, точно впервые. - Вот и ключик, - сообщил он себе, отдуваясь. Как относиться к новым обстоятельствам - как к триумфу или как к очередной трагедии - такого понимания не наступало. На душе было смутно и тяжело. Заветный ключ лежал в пыльной воронке, будто горячий осколок снаряда. А ведь он и был, подумалось, осколком с трудом складывающейся мозаики, предвестием того неведомого, тайного, подступы к чему пока только нащупывались. Как бы там ни было, странная форма ключа сулила впереди немало неожиданного. Ключ оказался большим и тяжелым, он едва умещался на ладони. Бородка его была сложна и затейлива, и представляла собой такой замысловатый узор, такое хитросплетение извивов, что трудно было вообразить тот замок, которому ключ предназначался. Не меньше поражала и ключа головка. В ней угадывались очертания и цветка, и звезды, быть может, короны, или даже герба, непонятно только чьего, частного или неведомого города. Возбуждалось и представлялось в воображении еще много других удивительных вещей, размышлять над которыми не было времени. Тант накинул на шею красный шелковый шнурок, на который чья-то хозяйственная рука нанизала ключ, а самого его опустил за ворот рубахи. Холодный металл поконфликтовал слегка с разгоряченным телом, да, вскоре и затих, согревшись. 'Ника, Ника, милая дева, - подумал Тант молитвенно. - Я только что приблизился к тебе. Чуть-чуть. На полшага, на полстопы сорокового размера. Но еще идти и идти. Ты наберись терпения, ладно? Я тороплюсь, как могу'. Момент был хорош. Как репортер, он прочувствовал его до остатка, но, дорожа временем, закопал в заветном уголке памяти про запас. До лучших времен 3.11. Бюрократия Абсолюта Тант оглянулся по сторонам, но нет, ни из-за какого угла не выглядывала хмурая физиономия Кереметя. Таки отчалил, как и грозился, с некоторым сожалением, да что там, просто с сожалением подумал он. Оставаться один на один со всем этим, чужим и враждебным, не хотелось. Площадь и так была огромна, а с исчезновением дерева простора в ней, безусловно, поприбавилось. Что свидетельствовало, конечно, о том, что и в этой, Богом забытой стране, как и в прочих разных, хранимых им в памяти, действует все тот же закон возмещения. На общедоступном языке в обще применительной транскрипции он гласил приблизительно следующее: если чего-нибудь невзначай лишишься, то что-нибудь другое обязательно приобретешь. В качестве компенсации. Возможно, даже что-то ненужное. Возможно, одну лишь пустоту. Пустота - она ведь тоже понятие весьма относительное, для каждого свое значение и индивидуальный смысл имеет. Простор и вольный разгул площади проникали в легкие Танта с каждым вздохом, освежая и очищая от пыли, древесной и прочей. По тому, что дышалось значительно легче, он понял, что история с Лисопером и его деревом - нечто большее, нежели, там, порубка леса или разбор завалов. Что ж, тем лучше. Дело должно делаться. Значит, его старания не напрасны. Надо идти дальше. А тишина кругом воцарилась такая густая, что, казалось, можно брать ее руками и лепить комки, как из глины. Даже пыль воздерживалась от шуршания, - словно весь материально-нереальный мир этот пригнулся, присел на корточки и затаился в ожидании следующих его шагов. Тант покрутил кольцо Ники на пальце и незаметно подмигнул змейке. Ничего, подумал он, безмолвие не будет вечным. Скоро грянет встречный марш. Повинуясь безотчетному порыву, он сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. По-простому, по-мальчишески, как учили его когда-то в родном дворе великие в искусстве свиста мастера. Свист-посвист его молодецкий, вырвавшись на простор разбежный, ударился о камень домов и разбился, рассыпался гулкими всхлипами эха. С крыши дома справа, поднятая внезапным звуком, взметнулась ввысь группа существ. Крылья их на взлете хлопали по-голубиному, спереди и сзади, но, увы, это были совсем не голуби. И не птицы даже. Тант их не опознал, но не удивился существованию, ибо привык уже видеть вокруг себя всякое. На площадь высыпался кто-то лохматый. Вытаращив огромные глаза и похлопав ими, он икнул и провалился в ту же неизвестность, из которой, возник, непрошенный. Продравшись сквозь запрет неприятия и магическое 'Замри', царапая воздух бесчисленными боками, вновь зашелестела пыль. Разорванная тишина запульсировала, растекаясь. В образовавшийся прорыв хлынули посторонние звуки отдаленного происхождения, но они не мешались с близкими, звучали фоном. Глядь, за левым плечом возник Кереметь. Вот уж истинно нечистый! - А? Где? Тьфу! - Ты что? Давай за мной! Кереметь двигался как исто упругая, не человеческая субстанция, весь космат, небрит и косолап. Рубаха его посконная развивалась по ветру, точно изодранный серый флаг из немого черно-белого кино. В глазах - мешанина теней и все то же недоумение. - Ну, силен ты, бродяга, - лишь отдалившись на приличное расстояние от места последних событий, оценил он Танта, как явление жизни. - Не ожидал, честное слово... - Да брось ты. Нормально все. Человек с человеком всегда договорится. - С человеком - быть может, вполне допускаю. Но с нежитью... - Э... Вот заладил: нежити, нежити. Человек человеком останется, хоть ты его из глины слепи. Скажи-ка лучше, к Верховному со мной пойдешь? Кареметь досадливо поморщился. - Мастак ты провокационные вопросы задавать. Знаешь же, что нельзя мне туда соваться. Да и, между прочим, в моем присутствии ты от него ничего не добьешься. Только с глазу на глаз, тет-а-тет, вот так. Тант не удержался, цыкнул зубом. - Ладно, расскажи хоть, что там, где и как. Глаза Кереметя виновато заблестели, - Не знаю, я ведь туда не ходок. - А кто же ходок? Леший в ответ лишь нервно дернул плечом. Тант закурил сигарету и принялся затягиваться глубоко и с наслаждением, способным обеспокоить любого врача, буде он здесь бы объявился. Синий дымок веселил взгляд - надо же, такая малость. Приятен показался вкус дыма, приятно было чувство упругости легких. Ощущение крепости мускулов и их надежности, вера в собственные силы переполнили его. Странно, что-то новое появилось в его мироощущении, незнакомая прежде способность наслаждаться моментом. Вытянув сигарету до фильтра, он бросил окурок в пыль под ногами. Пыль зашипела и отпрянула, будто живая плесень. Впереди вздымалось громадой и чернело окнами всех девяти этажей здание Верховного бюрократиата. По опыту своему Тант знал, что если даже окна в учреждении горят ярко, это никак не означает, что свет их озаряет жизнь и пространство снаружи, за ними, поэтому темнота внутри его не смущала. Понадобится, он и в потемках нащупает горло врага. Ну, или что другое. Подумав так, он ясно и отчетливо вообразил себе эту картину. Кромешный сумрак, неясные силуэты вокруг, шорох, повизгивание, тянущиеся в непроглядность его руки с подрагивающими пальцами и ускользающая чужая гортань... Мохнатая, ко всему. Чушь собачья, оборвал он себя. Это было бы слишком примитивно, такое развитие событий. И просто. Как в открытой схватке: кто кого первый схватит и придушит. Нет, на самом деле будет, пожалуй, куда сложней. А на фасаде часы все так же дергали веком двоеточия, все те же цифры истекали зеленью в сумрак: 22 : 13 Тант указал на часы лешему. - Два раза в сутки, - сказал он, - они могли бы показывать точное время, но суток, как таковых, нет. Парадокс. Часы есть, и даже идут куда-то, а времени - нет. Жизнь, которая никуда не течет, но лишь, в лучшем случае, подпрыгивает на месте. Часы как символ царящего безвременья. Как тебе такое сравнение, нравится? Кереметь по обыкновению лишь дернул в ответ плечом. - Ладно, - подытожил Тант теоретическое осмысление, - жди меня где-нибудь здесь. Надеюсь, я недолго. Кереметь покачал головой, выражая то ли согласие с заявленной надеждой, то ли сомнение в ее осуществимости - Тант не стал в этом разбираться. Твердой, пружинистой поступью борца и героя он направился к зданию. А ведь обходить все девять этажей не придется, думал он, оценивая цель сквозь прищур глаз. Все тот же опыт общения с бюрократией в параллельной реальности, и уверенность в том, что она везде одинакова, подсказывали, что кабинет Верховного находится скорей всего на втором этаже, - где-нибудь в левом крыле. По коридору до упора и налево. Да, где-то там. Только бы лестницу на второй этаж отыскать, подумал он. Если дом проектировали нормальные архитекторы, сделать это будет трудней всего. Так замаскируют проходы, что сам черт не разберется, несмотря на свою нечистую интуицию. Ага, вот эти окна, должно быть, и есть. Пока они безмолвствуют и по виду совершенно равнодушны, но, уверен, за ними меня уже ждут. Надеюсь, не спросят слишком строго за порчу насаждений... каменных. Ох-хо-хо... Чтобы попасть в дом, надо было, следуя указаниям Лисопера, обогнуть его справа и воспользоваться черным входом. Неизвестно, какими побуждениями движимый, но Тант не стал этого делать. Он подошел к зданию спереди, прямо через площадь, и по трем мощным ступеням поднялся на широкое парадное крыльцо - свободное, кстати говоря, от пыли. Толстые стеклянные двери, как и положено, были закрыты и не отсвечивали. За стеклом, обращенные к предполагаемым посетителям, болтались две примечательные таблички. Одна категорично извещала: 'Хода нет!' Другая более мягким тоном поясняла: 'Идет уборка'. Оба транспаранта были основательно потрепаны и затерты. За ними, дальше в сумрачной толще холла, не опознаваемые на расстоянии, двигались, клубились какие-то тени и масляно мерцали огоньки - точно глубоководные рыбы в естественной среде обитания. Тени перемещались плотной массой, то есть, жизнь там, судя по всему, была возможна и существовала. Сбоку входного тамбура, прислоненная к стеклу, стояла мохнатая от пыли щетка, рядом валялся веник, и бугрилось ведро, из зева которого торчала железная ручка совка. Довершала этот ненарочный профессиональный натюрморт куча какого-то тряпья, ветоши, обтирочных концов, дратвы и другого бывшего текстиля. Тант за длинную ручку с бронзовыми рифлеными набалдашниками потянул дверь да себя, и она легко подалась. В нос ударил, как ему показалось, запах преисподней. На самом деле он, конечно, не мог знать, чем там пахнет, но вот подумал, что - так, и с тем вошел. Дверь тяжело проскрипела позади, буркнула что-то басом и пристукнула, закрывшись. Куча тряпья в углу зашевелилась, расправилась, распустилась, взметнув облако пыли, и превратилась в некое существо, невиданное ранее, но на первый взгляд не страшное. По всему - человек, две руки, две ноги, но росточку совсем уж небольшого. Остроголовый, будто в шеломе с шишаком, косматый и рябой, рыжий волос загнут и приглажен налево, а вот бровей и ресниц вовсе нет. - Ы-ы-ы, кхе-кхе, гры, - прочистил человечек глотку и пробурчал: - Шел, нашел, потерял, гры, гры... - Дратути! - поздоровался Тант на каком-то неожиданном странном наречии, и полюбопытствовал: - Ты кто такой есть? - Кто, да кто? Тебе-то что за маета? Вот ты кто такой? По писанному ведь выходит, что хода нет, а ты все одно прешься. - Суров ты, братец, - рассмеялся Тант. - Недоспал, что ли? Разбудил я тебя, извини. Но ты вроде не женщина, сердиться долго не должен. - А мы и не спали. Мы на работе, на службе, то есть. Пропадаем. Мужичек, съежившись, подрагивал, точно от холода. Скрестив руки на груди, он принялся растирать плечи просто таки неистово. Тант и сам почувствовал озноб. Из недр сооружения тянуло сыростью и холодом, как говорится, могильным, хотя, опять же, кто из живых знает, как там на самом деле? Он торопливо застегнул куртку на все пуговицы. - Ох-хо-хо, климат, пропади он пропадом, кхе-кхе, - бормотал и кашлял человечек. - Кто же ты будешь? - все приставал к стражу дверей Тант. - Как величают-то? - А вот так и величают. Лешие мы, не видишь разве, кхе, кхе? А что в уборщики попал, так то за провинность, знать бы только за какую, туды ее, кхе,кхе. Леший в сердцах запахнул свой теплый, но продранный во многих местах кафтан - направо. - Леший? - удивился Тант против воли. - Что-то не больно ты похож, дядя, на лешего. Есть у меня один знакомец, леший, так он и попредставительней тебя будет, и брови у него погуще, и голова круглей. - Голова круглей? Что ты несешь, прохожий! Даля читать надобно, туды его... Да мы, лешие, все остроголовые, все косматые, но безбровые и мелкие! И, разгорячившись, он тут же превратился в волка. Клацнул зубами - и сделался филином. Филин вытаращил глаза, сказал: 'Угу!' и обратился в мужика с мешком. Мужик собрал все тряпье в мешок, снял с двери обе таблички и сунул их туда же. - Так что, пройти можно? - поинтересовался Тант. - Нам-то что? - просипел в ответ мужик. - Нам одинаково. Проходи, куды надоть. Далее, не останавливаясь на достигнутом, леший сунул в мешок щетку, веник и ведро с совком. Мешок завязал узлом, скомкал его в куль, куль - в комок, а тот уже засунул в карман кафтана. После отвесил чопорный поклон Танту и, минуя его, вышел наружу, восвояси, шаркая лаптями по пыли. - Шел, нашел, потерял, кхе-кхе, - донеслось с лестницы прощальное, и вот он уже был таков. Странно, пробормотал Тант, задумчиво глядя вослед мужику. Трижды странно, кхе-кхе. Если правда, что все лешие остроголовые... Раньше было странно, поправил он себя тут же мысленно. Когда-то, давно, Господи, совсем в другой жизни. Та жизнь... Разве мог я тогда представить себе, что увижу подобное? Да даже мысль такая в голову прийти не могла. Что увижу все это и не сочту себя сумасшедшим, не буду даже гадать, сплю или нет. А, может быть, все же сплю? Было бы неплохо, но - увы! Толкнув внутреннюю дверь, он из тамбура вошел в холл. Густой, вязкий и сырой сумрак плотной мокрой тканью облепил кожу. Причем не только открытые участки, лицо и руки, - всю целиком, проникнув сквозь одежду, будто ее не наличествовало. Очень это было неприятно, очень. Среда внутри оказался настолько влажной и агрессивной, что стальной браслет его часов тут же, покусывая запястье, стал покрываться ржавчиной, даром, что был из нержавейки. Такая же участь постигла все, что еще оказалось при нам металлического. Медные пуговицы на куртке так окислились, что на ощупь казались смазанными маргарином. Только чудесный номерок с цифрами 99 коррозии не поддался. Как славно, подумал Тант, что не успел я еще дожить до железных зубов. Это он так шутил, если кто не понял. Холл изнутри, как и все в этой стране, очевидно, из-за царившего глубокого сумрака, не имел, - во всяком случае, не демонстрировал - четко обозначенных контуров и реально определимых границ. Он был велик, да, это ощущалось, и стены его, равно как и потолок, попросту тонули во мраке. Прямо по центру угадывались очертания громадной фигуры, какой-то скульптуры, что ли, но дальше за ней - сплошная стена непроницаемости. Слева и справа концентратом мглы обозначались провалы коридоров. По темному пространству, вольно себя в нем чувствуя, прогуливался сквозняк, перетекая сначала из левого коридора в правый, а потом наоборот. Не было ему указа - вот он и струился, куда хотел. Влекомые током беспринципного воздуха, перемещались по зданию тени. Их было много, Тант видел, гораздо больше, чем можно было предположить снаружи. Тени были живыми существами, но истинную их сущность укрывал мрак. Существа вплывали в холл из коридорных зевов, щурили глаза от внезапного просветления, и вновь уходили в темноту. Каждую тень сопровождал огонек, слабенький, зеленоватый, вроде гнилушки. Порой огонек вырывал из небытия невидимости какую-то часть лица или тела, но по ней трудно было судить о целом. Скажи-ка, действительно, точно рыбы из бездны, удильщики, определил эту жизнь во мраке Тант, и тут же озадачился: как же мне самому тут без света обойтись? Вот хорошо бы, Ника здесь сейчас воссияла. Вот славно было бы. Да...Потемки - пальцем в глаз не попасть. А как на второй этаж забраться? Где лестница-то? Не рассуждая более, он вступил в левый коридор. Тьма сомкнулась за его спиной словно створки бомбоубежища, не гарантируя, однако, личной безопасности. Скорей, напротив. Что-то екнуло в его груди, отдавшись эхом под сводами. Идти стало просто невмоготу. Каждый шаг давался с трудом, сознание, требующее изображения пути, отказывалось выдавать команды ногам, которые без указания сверху, из мозга, то есть, предпочитали топтаться на месте. Но образ любимой прожигал тьму, и сердце, прокачивая кровь по жилам, направляло его вперед, - и он ложился грудью на мрак точно на вражеский дот. Мало-помалу, он все же адаптировался к обстановке, и после того, как глаза настроились на сверхчувствительность, стал кое-как ориентироваться. Мрак, как оказалось, был весьма неоднороден по структуре и плотности, вообще, жил своей отдельной жизнью. По бокам, вдоль стен пятнами угадывались двери. Они никого не впускали и никого не выпускали, в них никто не стучался, они никому не были нужны. Длинной цепочкой, обозначая фарватер, стрежень, так сказать, коридора, тянулись куда-то огоньки. Гигантский червяк фосфоресцировал всеми своими гнилушками, извивался, жил. Одни огоньки удалялись, другие двигались навстречу. Кто-то проходил мимо Танта, деликатно огибая его, и огоньки, проплывая рядом, освещали то глаз, то волосатое ухо, то руку своего владельца, а то и ничего вовсе, сами себе предоставленные. Уж не сон ли это, спросил себя Тант еще раз, потеряв счет времени и отшагав, по его представлению, не одну сотню метров. И тотчас в ответ на вопрос что-то косматое, ворсистое, как макловица, коснулось его лица, доказав посредством осязания, что нет, не сон оно вовсе. Тант отскочил к стене. Он не то чтобы испугался, а так, что-то не по себе стало. Ну и народ, отдышавшись, забрюзжал он, да ничего им не надо, никакой надежды. Нелюбим им до лампочки! Не нужно ни солнца, ни неба, ни света! Нет, так дальше нельзя. Ради чего страдаю? 3а что? За что и ради кого страдает - он знал, вот в чем дело-то. Поэтому, разрядившись немного эмоционально, стравив пар, двинулся в дальнейший путь. Куда только идти? Вопрос не праздный, но ответ на него пока подсказывала только призрачная цепочка подслеповатых огней. Следуя подсказке, Тант без особых приключений дошагал до того места, где общий строй люминофоров сворачивал куда-то в сторону. Пока шел, соображал в уме, как одолеть товарища Верховного Бюрократа. По мере приближения к цели, дело представлялось ему все более проблематичным, оптимизм его, так ярко воспылавший было на площади, попритух, и рассудок отравлял сам себя собственной трезвостью. Нужна зацепка, соображал Тант, какая-нибудь шальная мысль, вещее слово, рождающее вдохновение. И лишь только случится это маленькое чудо - дальше все само пойдет. Понесет. Расположить к себе человека, который тебя ненавидит, и выведать у него то, что он обязан от тебя скрыть, чтобы не пропасть самому... Так просто такие дела не делаются. Или же, напротив, свершаются так просто, что простота похожа на чудо. Здесь нужна гениальность - быстротечная, мимолетная, что и есть чудо. Каждый бывает гением - пусть всего секунду. Только секунду эту приходится ждать всю жизнь. Потому что - чудо. Как же расположить к себе этого бюрократа? Однако ничего придумать он не успел, поскольку тут коридор разделился, тем прервав его размышления - Так... - вернулся в реальность и в сомнения Тант. - Куда дальше? Прямо и влево, разбившись на два рукава, уходили вереницы огней. Где-то вдалеке они растворялись в темной материи, пожирались ей совершенно. Прямо, оценивал ситуацию Тант, значит, возвращаться назад, к исходной точке. Влево - идти в неизвестность, но дорогой исхоженной. И совершенно очевидно, что обе возможности, обе дороги для него - ошибочны. Тант повернулся направо, лицом в темноту. Чуть помедлив, достал из кармана зажигалку. Конечно, можно было и раньше ее использовать, но заправка ведь не бесконечная. Теперь - особый случай. С поднятой рукой, с горящим в ней, точно маленький факел, бензиновым поджигом, он, сокрушая мрак, шагнул вперед. Собственно, шаг всего и требовалось сделать. Он тут же уткнулся в глухую и тяжелую, отсвечивавшую зеленым в мерцающем отблеске огонька, портьеру, сверху донизу закрывавшую проем неизвестного широким массам прохода. Торопясь поскорей заглянуть за нее - что же там, что же там! - Тант схватил ткань, влажную и податливую на ощупь, будто плесень, уперся ногами в пол и, что было силы, потянул вниз. Он едва успел отскочить назад. Крылом огромной летучей мыши, с таким же шуршанием, портьера скользнула вниз, взметнув упавшим телом клубы все той же первозданной пыли. Пыль оседала долго, но когда она успокоилась, за ней стал виден свет, запертый и забытый когда-то, яркий до рези в глазах, пронзительный. А когда Тант привык к нему, обнаружил, что свет тот самый обыкновенный - уличный серый свет. Проливаясь сквозь огромное, под потолок, двухстворчатое окно, он безжалостно проявил сокрытую до того внутреннюю жизнь коридора. В смешных позах застыл в оцепенении пришпиленный лучами света к экспозиции разнообразный народ. Бросилось в глаза, что у мастера - творца мизансцены - избыток фантазии. А у Танта, соответственно, обнаруживалась острая нехватка времени, чтобы представлением наслаждаться. Ага, вот же оно, обрадовался он, увидав на стене табличку с надписью 'Лестница' и стрелку указующую. У бюрократов все четко, на все у них соответствующая бирка или табличка имеется, проблема состоит лишь в том, чтобы найти нужную. Что бывает непросто. Но Танту на этом этапе повезло. Двинувшись по стрелке, он быстро нашел проход на лестницу. Пробираясь по темным ступеням, Тант спотыкался и чертыхался про себя втихую, не прекращая муссировать в уме тот же вопрос, единственный и главный на данный момент: как одурачить бюрократа? Ясно же, что не станет тот делиться с ним знаниями добровольно и безвозмездно. Как же, напрягал он мозг, как оболванить эту бюрократическую болванку? Этого идола чиновного мира? Именно таким он его себе и представлял - кумир и истукан. Что подсказывает по этому вопросу теория коммуникаций? Не зря же он ее штудировал. Вспоминай... Вo-первых, надо отточить тот единственный вопрос, ответ на который необходимо получить. Вопрос таков: где та дверь, ключ от которой у меня в кармане? То есть, на шее. Не важно. Далее... Далее. Как себя с ним вести? Показывать всячески, что ничего не имею против человека на своем месте. А бюрократ должен быть в кабинете, там он на своем законном месте. Бесспорно, у каждого бюрократа должен быть кабинет. Бесспорно - порно... Причем здесь? Что еще? 'Пусть собеседник с самого начала вынужден будет отвечать вам да, да, да'. Вот, вот, то, что нужно. А еще? 'Дайте собеседнику возможность выговориться'. Потерпим, ладно. Нет, все же что-то не то, что-то не то... Неясность полная. Черт, эта темень. Не грохнуться бы. На втором этаже, куда он, наконец, ступил, окна, как и повсюду в здании, оказались закрыты портьерами. Но огоньков не было, видимо, заблудившись этажом ниже, они так и не нашли сюда дороги. Тант ощущал себя первопроходцем, за ним, правда, еще никто не последовал, но за этим, он верил, дело не станет. Немало гордясь этим обстоятельством, он подобрался к ближайшему окну и опробованным уж способом обрушил портьеру. Выглянув наружу, убедился, что там ничего не изменилось. В неизменном зеленоватом сумраке стояли те же дома, а по пыльному тракту совершало секретную миссию одинокое тележное колесо, только конкретно это - на резиновом ходу. Тант удовлетворенно хмыкнул. Эта маленькая деталь - колесо на дутиках - говорила о многом. Прежде всего, о том, что нужный ему хозяин высокого кабинета на месте, раз его покой оберегают даже таким способом. - Гм, - сказал кто-то у него за спиной, очень внушительно сказал. Тант немедленно повернулся. На пороге раскрытой двери, похоже, того самого офиса, который, еще находясь на площади, вычислил Тант, стоял мужчина в шикарном модном костюме, широкий и монументальный, как кожаное кресло. Громадная кудлатая голова его с густыми бровями и тяжелой, похожей на чугунный утюг, челюстью опиралась на крахмал воротничка и крупный, с кулак, узел галстука. Огромные роговые очки, за ними - тяжелый внимательный взгляд. Ну, этот явно из наших, определил Тант и как-то даже обрадовался. Прямо с заседания товарища взяли. Человек без улыбки на лице не имеет права открывать лавку, вспомнил он мудрость Востока, и лицо его лучезарно осветилось, - А я к вам! - воскликнул он. Человек молчал. Не человек - обломок скалы. Кусок гранита, мегалит. Неподвижная челюсть, суровый взгляд исподлобья - и мертвенность в глазах. То есть, этот взгляд не сулил, не обнадеживал, не предлагал. Пятясь, обитатель кабинета втянулся в него обратно, словно моллюск в раковину. Не робей, подбодрил себя Тант и, пока створки не захлопнулись, проскользнул следом, через пустую приемную и далее. В кабинете царил густой полумрак, но привычные к нему глаза Танта видели все. Шторы на окнах были слегка, всего длишь на щель, приоткрыты, и тихий уличный свет сквозь нее под давлением снаружи протискивался в кабинет. Этот слабый поток, разбавляя внутренние тени полутенями, ложится скорей пятнами, чем светлыми бликами, на хозяина, на стол, за которым он восседал, на кресла перед столом и прочую обстановку, соответствующую присутственному месту. Застоявшийся кабинетный воздух был тяжел и мало пригоден для дыхания. А, может, он вовсе не дышит, поддразнил себя предположением Тант, разглядывая безмолвную фигуру за столом. 'Бросайте вызов!' - вспомнил он руководство к действию и, подойдя к окну, сдвинул штору и распахнул его настежь. - Позвольте, я вам помогу! - сказал он весело, когда дело было сделано. После чего, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло перед Верховным и с избыточной, нарочитой ласковостью во взгляде в него вперился. Он нервничал, и потому вел себя вызывающе. Бюрократ, не отвлекаясь, но прикидываясь, будто присутствует в помещении в единственном лице, что-то писал, скрипя пером и шевеля губами. Лист бумаги перед ним при этом оставался чистым. Волнуется, наверное, и волнение скрыть пытается, предположил Тант. С чего бы он так? Легкий сквознячок играючи закручивал в завиток пыль на подоконнике, дышать стало значительно легче. - Кто вы такой? - копирую скрежет древнего дырокола, прорвался голос из глотки хозяина. - Видите ли... - начал было Тант. - Я занят, - прикрыл начинание человек в кресле напротив, - Не понял? - не понял Тант, - Вы мне мешаете. Я очень занят, дорожу временем и потому прошу вас покинуть мой кабинет. Найдите секретаря и запишитесь у него на прием. Через неделю, если действительно есть такая необходимость. - Продолжайте, пожалуйста, - попросил Тант, памятуя, что надо дать человеку выговориться. - Если не можете через неделю, - продолжал Верховный, - запишитесь на следующую, и так далее, пока не добьетесь своего. Если, конечно, добьетесь, в чем лично я не сомневаюсь. Нет, не сомневаюсь. Главное, будьте упорны в достижении. А сейчас я занят, страшно загружен административной работой - отсюда и все трудности. Хотелось бы, конечно, живой работой заняться, с людями пообщаться, но я вынужден вот этим. Непреложный императив, государственная необходимость. Словом, через неделю, никак не раньше. Приходите, буду рад помочь. Если, конечно, буду. - Да, - сказал Тант, - Да. Как я вас понимаю! Верховный отложил перо в сторону и с неожиданно вспыхнувшим интересом посмотрел на непрощенного посетителя. - Юноша, - сказал он, наконец, менторским тоном, - этого понять невозможно в принципе. Ведите разговор в кругу интересов собеседника, отчитал Тант следующий пункт наставления, и спросил, наполнив сочувствием голос: - Что, очень трудно? Прорва обязанностей? Текучка? - Эх, молодой человек! Это можно только прочувствовать, испытать на себе. Вот хотя бы час попробуйте проделать ту работу, которую мне приходится выполнять постоянно, и, заметьте, без посторонней, вешней, так сказать, помощи. - С радостью! - Что? - С радостью помогу вам. - Я не о том! Сам пока с удовольствием справляюсь. Тем более, заметьте, я ощущаю в бюрократии свое призвание. Я сросся с этим кабинетом, сжился с рабочим столом, мы с ним давно уже одно целое. Образно говоря, - можно позволить себе, в виде исключения, образность, - я пустил корни в этот пол под ногами. Я привык к здешнему воздуху, я дышу им, точно живительным эликсиром, и в другой среде просто-напросто существовать не смогу. В иной атмосфере я погибну. Дорогой мой, я жизнь положил на это все. Да, жизнь. Где она теперь? Прошла... Он умолк, замерев в неподвижности, пораженный величием момента - малой крупинки его великой жизни, отрешился, устремив темный взор ставших незрячими глаз на что-то, лишь ему одному видимое за гранью осознаваемой реальности. Воспользовавшись передышкой, и памятуя, что ежели хочешь расположить к себе человека, следует проявлять к нему живой немедленный интерес, вдобавок подталкиваемый распалившимся чисто профессиональным любопытством, Тант втиснул в образовавшуюся в монологе прогалину вопрос: - Что же это за дело такое - ваше дело? - спросил он, и даже подался всем телом вперед в ожидании скорого ответа. Верховный встрепенулся, возвращаясь обратно из краткосрочного помрачения, и с вызовом взглянул на Танта. - Меня зовут Вельзевул Ильич, - пророкотал он, как самосвал булыжников разгрузил. - Да-да, конечно, - поспешно согласился Тант. - Простите, Вельзевул Ильич. Так что же это за дело всей вашей жизни? Просветите несведущего, раз уж он все равно здесь, очень попрошу вас! - А вот! - изрек Верховный внушительно и возложил распростертую ладонь на стопку бумаги, белевшую перед ним на столе кучкой снега в ночном сумраке. - Что это? - Это и есть он, труд всей моей жизни. Монументальный труд, монография, трактат об общественном устройстве - нашего, разумеется, общества, - как квинтэссенции мирового опыта. И, конечно, о переустройстве, о существенном его усовершенствовании, поднятии, обновлении и возрождении. Ну, и, куда без них, мои личные воспоминания. Здесь, не побоюсь этого слова, все гениально и, как следствие, просто. Или, если пожелаете, наоборот: все просто и, как следствие, гениально. Когда я завершу свой труд - а я к этому уже близок, - все переменится, в мировом масштабе. Не все будут счастливы, это невозможно, но очень многие. Но зато все будут знать, что делать. Вот ведь какой вопрос зловредный! Что делать - самое главное. Именно поэтому, имея в виду всеобщее счастье, повторяю вам, что чрезвычайно тороплюсь и совершенно не располагаю временем на пустопорожние разговоры. - Разумеется! Конечно, конечно! Как можно отвлекаться от столь важной работы! Да кому такое в голову может прийти! Но, все же, я не понимаю одного. Скажите, почему же вся эта бумага перед вами абсолютно чиста? На ней не зафиксировалось ни единого написанного слова, - проигнорировав прозрачный намек чиновника, воскликнул Тант. От его слов хозяин кабинета вдруг сник и съежился, как сдувшийся воздушный шарик. - А вот в этом, молодой человек, - прошептал он, - заключается драма всей моей жизни. Пишу, пишу, изливаюсь на бумагу душой и мыслью, а как ни посмотрю - не написал ни строчки. - Как же так получается? - Сам не пойму, - пожал плечами Верховный. - И чернила свежие, и ручка новая - на руке вон, полосы оставляет, - а как по бумаге писать начинаю - ничего не получается. Чисто! - А если взять другую ручку? Не пробовали? - Пробовал. То же самое. - А чернила заменить, бумагу? - Нет, ничего не помогает. - Ай-яй-яй... Тант достал из кармана свою старую шариковую ручку и протянул ее администратору. - Попробуйте этой. Дрожащей рукой тот принял дар и, не веря самому себе, нарушил тонкой кривой линией девственную чистоту листа перед собой. - Получается, - не веря глазам своим, выдавил он из себя с трудом. - Ну вот, видите. - Великолепно! - голос Вельзевула Ильича прерывался и дрожал. - А...А вы не могли бы мне ее... в знак, так сказать, расположения... позволить... - Конечно! - радушно улыбнулся Тант и развел руками. - Конечно, о чем речь! Вот только надолго вам ее не хватит. Паста закончится, и все. Что тогда? - Да, что тогда? - Надо решать проблему радикально. И у меня есть на этот счет кое-какие соображения. - Говорите! Ну же! Не тяните, молодой человек, как? - Рецепт прост. Я уверен, что в ваши чернила следует добавить капельку живой воды. И они тут же начнут писать. Верховный грустно улыбнулся. - Но у меня нет живой воды. У меня нет даже обыкновенной, сырой воды. И вообще, о воде в нашем городе не говорят. - Но вы ведь знаете, где находится источник с живой водой, не так ли? - мягко вгрызался Тант в гранит бюрократии. Он улыбался ласково и даже нежно. - Вы знаете, что одна из дверей одного из домов вашего города Антигора ведет... Конечно, вы знаете, куда она ведет. Ключ от двери, между прочим, находится у меня... Вы - хранитель тайны, я - обладатель ключа к ней... Через растворенное окно с площади донесся вполне обыкновенный уличный гул. Поначалу довольно робко, как бы пробуя зыбкую почву, а потом вполне решительно и с полным правом. Очевидно, население уже начало осваивать эту ничейную территорию, освобожденную от каменного дерева, для пешего хождения. Лицо администратора осветилось изнутри тихим бюрократическим светом, точно в голове его включили ночник. На нем, постепенно разгораясь, проявился отсвет особого вида благородства. - Вот что, юноша, вы слишком многого хотите, - начал он довольно патетически, но тут взгляд его с лица Танта спустился на стопку бумаги на столе, и что-то в нем переменилось. Он вдруг заговорил по-другому, слова полились совсем другие, именно те, которые ему, быть может, говорить и не следовало. - Впрочем... Когда я был молод, еще моложе, чем вы теперь, я тоже был - ух! Быть может. Не скажу точно, но быть может, был. М-да... Помнится. Так что же нам с вами делать? Вы мне чем-то просто чертовски импонируете. Чем бы это, интересно? Обхождение с людьми знаете, и это есть бесспорный факт. Бесспорно положительный. И помощью вашей не воспользоваться, считаю, было бы большим упущением. Даже ошибкой, чего допустить мы не имеем права. В создавшихся условиях. Поскольку у самих у нас руки, к сожалению, связаны. По рукам и ногам. Поэтому, исходя из вышеперечисленного, испытывая глубокое внутреннее удовлетворение от нашей беседы, возьму на себя небольшой грех - грешок, если точней - и намекну, только намекну на то, о чем вы спрашиваете. На большее не рассчитывайте. Со всей ответственностью заявляю, что это вопрос принципиальный. Нельзя, значит нельзя. Непреложный императив. Тем более что труд мой еще не завершен! Итак, слушайте внимательно. В городе есть трамвай, который проезжает мимо того самого дома, который нам... вам нужен. - Хорошо. Где в тот трамвай можно сесть, и на какой остановке нужно сойти? - Скажу лишь одно: этот трамвай - желание... Знакомый порыв ветра, шорох, пыль, полная неразбериха... Когда Тант раскрыл глаза и прочистил от пыли глаза, перед ним стояло лишь пустое кресло, сохранявшее еще очертания фигуры и тепло тела сидевшего в нем только что гражданина. Тант снова почувствовал приступ интенсивной тошноты. Сделалось муторно, в глазах потемнело. Но хуже всего было это гадливое к себе чувство. Ведь виноват же, виноват! Спровоцировал. Покачивая головой, он до хруста, до боли сдавил кость зубов. '0х-ох! - простонал он. - По трупам же идешь!' В какой-то мере его успокаивала мысль, что в этой стране мог быть только один настоящий, именно его, труп. Прочие ведь все равно нежити, попытался он оправдаться. Оправдание было так себе, не очень. Он попробовал вызвать в себе образ Ники, опереться на него, что ли, но нет, не получилось. Что-то ему мешало. Словно какие-то вещи он не понимал вплоть до этого последнего приключения, и вот они стали понемногу проясняться. Не до конца пока, только намеками, которые и вызывали смущение. Ему понадобилось время, чтобы окончательно прийти в себя. На этот раз больше, чем обычно. 3.12. Трамвай-желание В коридоре два крупных моложавых товарища с красными повязками на руках пытались приладить упавшую штору на место. - Отставить! - военным словом рявкнул на них Тант. Молодцы, бросив все, вытянулись во фрунт. Он ухватил штору и, волоча за собой, стащил ее вниз. Там отобрал вторую у двух таких же, крупных и моложавых, с повязками. Зажав средства для борьбы со светом в руках, он волоком потащил их к выходу. Он был уже на середине коридора, когда за спиной его послышался характерный утонченный свист. По коридору, на предельно малой высоте, неслась метла с опознавательными знаками американских ВВС на элементах конструкции. Очевидно, по срочному вызову. Подняв руку на манер дяди Степы, Тант просемафорил и остановил транспорт. Нагрузив на худую деревянную спину тканевую поклажу, он отпустил летягу взмахом руки: пошла! И ведьмовская летунья без натуги продолжила полет в грузовом варианте. Встречный поток живности делался все гуще. На входе, в холле, сумрак заметно истончился и ослабел, бросилось в глаза, как все живое, блуждавшее прежде в потемках, валом валило в левый, просветленный коридор. Тант покосился на громадную скульптуру в глубине зала, не узнаваемую по-прежнему, с этим ее жестом, то ли грозящим, то ли предостерегающим, и вышел прочь. Часы над входом показывали 22 : 14. Время сдвинулось, это хорошо. Пока ненамного, но все же, уже кое что. Тант почувствовал, что имеет к этому непосредственное отношение, и на душе у него потеплело. Наконец-то, подумал он, что-то завертелось. Площадь оказалась полна народа. Публика взад и вперед фланировала разношерстная, резко экзотическая, но, если отбросить условности, в принципе такая же, как на променаде в Сальви в воскресный день. Тант подумал, что если бы у них мораль и нравственность поддерживались в большей степени сознательно, а не административными усилиями, то и в целом все было бы то же самое. Танту нравилась раскованность подземного народа в вопросах одежды. Мода модой, считал он, но надо и свою голову иметь на плечах. Ему припомнилась сцена, свидетелем которой он поневоле оказался в одном приморском городишке позапрошлым летом. Полицейский старшина, размахивая дубинкой, прогонял с центральной улицы парочку, парня с девушкой, посмевших надеть шорты. Это вам не заграница, втолковывал он нарушителям. Сюда бы его, служаку, на стажировку. Полюбовался бы на заграницу. Ах, как же это было давно! Глядя на толпу с высоты крыльца, Тант подумал: 'Что же, это все нечистые, злодеи, преступники?' И почувствовал, что как-то сомневается в этом. Мимо проковылял старый джин с обнаженным накаченным торсом и в голубых шароварах. Он бормотал что-то себе под нос и сплевывал вперед, перед собой, от глубокого, видно, огорчения. Одна нога его застряла в бутыли зеленого стекла, и он звенел ей при ходьбе, точно стеклярусом. Кереметь прохаживался перед подъездом, зол больше прежнего, и в такой же степени черен. Тант, на него глядя, поморщился, силясь о чем-то вспомнить. - Ну, наконец-то! - увидев его, вскричал нечистый. - Где пропадал? Жди тебя тут. - А что ты так нервничаешь? - полюбопытствовал Тант. - Местность не по нраву? - Публика! Он быстро увлек Танта за собой в одну из узких кривых улочек, подальше от суеты. Оказалось, именно в ту, слева от администрации, что резко спускалась вниз. - Ты не в курсе, - спросил его Тант по ходу, - где в ваших Трансильваниях трамваи ходят? - Шутишь, парень! У нас такого чуда отродясь никто не видывал. Наплел тебе Верховный небылиц, а ты и поверил. Ведь это он тебе про трамвай намекнул? - Нет, сдается, он все правильно сказал. Таким образом не шутят. Вот только не пойму я, почему он назвал трамвай - желание. Давай-ка присядем где-нибудь, помозгуем. Они тут же уселись на весьма кстати подвернувшихся ступеньках полуразвалившегося крыльца дома, мимо которого проходили. Тант вдруг почувствовал, как безмерно устал. Просто вот ложись и помирай. Он прикрыл лицо руками, и совсем неожиданно, не то забылся, не то уснул. Но внутренне, на уровне чувств ему показалось, что он будто отъезжает. Сквозь дымку, укрывшую сознание, наконец-то, хоть и издали, улыбнулся ему печальный образ Ники. Печальная ее улыбка. Алло, милая, где ты пропадала, прошептал он. Девушка в ответ лишь поманила его пальчиком. Потом привиделось, что махнул из пролетавшего мимо тумана лазоревым крылом Бэнкс и, надо же, дотянулся, клювом ущипнул за ухо. Однако и попугай тоже отмалчивался. А Танту уже грезился Сальви-Крус. Расцвет, буйство, атомный взрыв золотой осени. По вымощенной старым булыжником улице, вдоль ажурной ограды летнего сада катится старенький дедушка - городской трамвай, поскрипывая и покряхтывая, впитывая мед и тепло осеннего солнца лакированными бортами. Вспомнилось, как ехал на этом трамвайчике в последний раз, как ветер врывался в опущенное окно и, озорничая, целовал в подставленное лицо. Захотелось повторить все снова. Ай, как захотелось! До того, что он почувствовал, как все меняется вокруг и внутри него. Ощущение реальности было так велико и сильно, что ему на самом деле почудилось, будто он едет. Или не почудилось, а случилось на самом деле? Надо же! Едет, он едет! Только трамвай был уже другой, да и улица за окнами выглядела иначе. Трамваи дребезжал, трясся, стучал на стыках колесами, хотя рельсов под ним не было. Во всяком случае, Тант не видел их ни спереди, ни позади, как ни выглядывал. Проводов тоже не наблюдалось, хотя искры сверху время от времени сыпались изрядно. Улица пустынна, трамвай тоже пуст. Кстати, и без вагоновожатого. 'Где Кереметь?' - неизвестно кого, и совершенно напрасно, без надежды на ответ спросил Тант, и тут же позабыл о псевдо лешем. Вдруг, откуда ни возьмись, на передней площадке возникла-нарисовалась группа товарищей: вурдалак героической наружности, юноша с чиновным лицом и подержанного вида девушка. У чиновного из-под вздувшейся верхней губы торчал книзу, нависая и блестя янтарем, клык. Голова девушки была повязана красной косынкой, по моде незабвенных времен - узлом на затылке. На ходу она сосала домашнего изготовления петушка на палочке, крепко сжимая ее в кулаке. Леденец с малиновым вкусом, пять копеек штука. Двуносый вурдалак блестел большим медным кольцом, продетым одновременно сквозь хрящи обоих носов. У всех троих на руках сигнально светились кумачовые, сродни косынке девушки, повязки с белилами начертанным трагичным словом 'контролер'. - Предъявите билет! - пропел вурдалак хриплым голосом и осклабился, крайне неприятно. Пройдясь по настилу вагона, будто шкипер по танцующей под ногами палубе - враскорячку, - он остановился напротив единственного пассажира. Кампания его не отставала, подтянулась следом. Тант вонзил старшему отряда прямо в лоб, туда, где срастались брови над общей переносицей, полный презрения взгляд. - У меня единый! - возвестил он. Вурдалак оцепенел и вытаращился, похоже, выпал в осадок. При этом клык его смотрел в левое по ходу окно, а петушок на палочке у девушки - в правое. Тант подвинул двуносого с дороги и прошел вглубь салона. Когда у кабины он оглянулся, троица исчезла. В кабине без водителя сами собой двигались и свободно ходили туда-сюда рычаги управления. Кабина была пуста, пустей некуда, трамвай же, как стало теперь видно сквозь лобовое стекло, с гиканьем и посвистом влекла вперед шестерка широкозадых кентавров, запряженных цугом. Мощные тела лоснились бархатом шерсти. Пространство сминалось под их ногами, утрамбовывалось и заталкивалось под вагон, а встречный ветер рвал, точно пену, густые косматые гривы. Этот транспорт даже нельзя было назвать конкой - разве лишь отчасти. С болью и тревогой всматривался Тант в бегущую навстречу действительность. Наваленные без разбору, как сухостой после бури, улицы, дома, серые, оплывшие громадины, пронзительная пустота и затерянность... Куда уносит его чужая воля? Где он находится, как определиться ему? Как узнать то самое, единственное нужное место в этом городе? Как соскочить с безумного шарабана? С каждой минутой тревога нарастала в нем, рябило в глазах от мелькания ног кентавров, дробь их копыт, вдруг, вскипая, вспучивалась девятым валом, становилась единственным звуком жизни, для нее же и опасным, набатом, бившим наповал, оглушая и истребляя сознание. Не пропустить бы, думал он лихорадочно, не пропустить бы! Вдруг, словно кольнуло что его. Точно соринка коснулась глаза - и улетела, не причинив вреда. Что-то иное возникло рядом и тотчас пропало за спиной. 'Что? Что это было?' - встрепенулся Тант. И тогда нестерпимо захотелось вернуться назад. Так вот же? Вот, что это такое! - Стой! Стой! - заорал он. Но тщетно. Не слыша его, не соотносясь никак с его мотивами и мольбами, трамвай несся вперед, не сбавляя хода. Обезумев от ярости, он рванул стоп-кран - результат тот же, 'Ах, да, - сообразил он тогда, - ведь - желание...' А пространство уже закручивалось черными лентами, уже сворачивалось в туннель без конца и начала, уже и трамвай начинал втягиваться в его черный зев - горизонт событий был близок. 'Что же, что же там было? - силился одолеть скорость, вернуть промелькнувшее мгновение обратно Тант. - Что могло там быть? Вспоминай, вспоминай... Ага... Островерхий красный дом с белыми наличниками зажат между серыми громадами. Впрочем, наличники давно уже поседели от пыли и времени, а красный кирпич проржавел, точно борт баркаса на берегу зимнего лимана... Он не мог сказать, насколько реально все, что привиделось ему в единственный миг соприкосновения. Или же видение было навеяно иными обстоятельствами? Какими еще обстоятельствами? Он имел полное право сомневаться во всем, только тряска вдруг прекратилась, так же вдруг, как и началась. В этом городе многое происходит так - вдруг, и он научился уже не удивляться и не пугаться этого. Трамвай пропал. Не сразу. Влекомый гнедыми и рыжими кентаврами, он пошел на подъем, в небо и, забирая влево, скрылся, сыпя искрами на землю внизу, за темной громадой форта с зубцами на башнях. Тант проводил его взглядом, не зная, не ведая, доведется ли еще когда-нибудь им воспользоваться. Теперь он стоял, совершенно пешим образом, перед тем самым краснокирпичным домом с белыми наличниками, промелькнувшим перед ним с быстротой пули и чудесно воссозданным по отпечатку на сетчатке его воображением. И белые наличники, и побуревший кирпич. Но, странное дело, чем дольше он всматривался в строение перед собой, тем ясней сознавал, что видимое им - только фасад, вестибюль, входной тамбур. То же, что он разыскивает - невидимо, и скрыто от глаз за внешней витриной в глубине пространства, ограниченного с боков этими седыми громадами и, по-видимому, ничем не ограничено сзади. Накладной фасадик, хоть и красивый, но фальшивый. Единственная дверь, через которую можно было попробовать попасть в дом, тяжелая, дубовая, казалась закрытой намертво. Закрытой и заколоченной. Пласты пыли на пороге, на дверной ручке и даже на флажке замочной скважины с нарочитой ясностью показывали, что дверь давным-давно не открывалась. Тант даже засомневался: то ли место? Но быстро опомнился, поставил себя, так сказать, в строй: к чему эти сомнения? Они от лукавого! То, что все здесь в пыли всего лишь означает, что дорожка не хоженая, и что никто не пытался дверь эту ни открыть ключом, ни взломать каким другим предметом или методом. Что до ключа, так он же при нем, висит на шее, между прочим, немаленьким грузом. И есть только один способ проверить, подходит ли ключик к имеющемуся замочку... Вдруг сквозь ржавчину стен стали проступать такие же ржавые, только двумя тонами темней, отпечатки чьих-то ладоней, медленно, нехотя, как бы против воли - под давлением непреложных обстоятельств. Так бывает, когда сильно запотевшее стекло душевой кабины трогают изнутри. Однако никто, как можно бы ожидать, не прижимался к стеклу носом, не являл свой лик. Возможно, поостерегся пугать преждевременно, ведь представленные на обозрение ладони были четырехпалыми, что само по себе настораживало. И все равно, Тант при виде их почти прослезился от радости. - Ну, вот, сомнений больше нет, - пробормотал он под нос. - Уже кто надо меня и учуял. Где же леший, однако? Запропал куда-то. Ладно, Господь с ним! Некогда ждать и разыскивать. Поправляя одежду перед последним броском, он нащупал в кармане круглый предмет. А, мой неразменный талисман, обрадовался он. Подбросил номерок вертушкой вверх, выше головы, налету подхватил его и зажал в кулаке - на удачу. Вперед! - скомандовал себе наступление. 3.13. Западня Дрожа мелкой дрожью - от разных причин, а пуще всего от волнения и нетерпения, Тант снял с шеи ключ. На удивление, легко двинув пластину, закрывавшую замочную скважину, он прицелился. Сомнений не осталось, ключ был явно отсюда. Тогда, больше не раздумывая, он послал его в скважину и, произнеся про себя несуществующее заклинание, повернул. Замок, как образцовый механизм, хорошо обслуженный и смазанный чем надо, проскрежетал челюстями в рабочем порядке, обгладывая бородки ключа. Лязгнул, клацнул, вздрогнул - последнее относится и к Танту тоже. Выждав еще мгновение, потраченное на прослушивание тишины с той стороны, он толкнул дверь, и она подалась плавным ходом, словно дуб, из которого ее сделали, был невесом, не дуб, а какая-нибудь бальза. Но, скорей всего, дело было в другом. Кто-то, затаившись, ждал там, за преградой, и уже давно, Танта ждал, или кого-то другого - не важно. И этот кто-то, в порядке исполнения обязанностей, прилежно смазывал замок и навесы салом, - чтобы вредного скрипа не производили и лишних сил не отнимали. Когда настанет момент. И вот, момент настал Что-то темное и объемное, с грозовым облаком сопоставимое по величине и стремительности, плюс к тому, с пылающей разверстой пастью, бросилось к гостю из глубины помещения, едва он переступил порог. Может, для немедленного предложения услуг, или для предупредительного знакомства - кто знает, может и так, но - вряд ли. Тант не располагал ни секундой для размышлений на эту тему. Он, кстати, решил заранее, и по нашему разумению, совершенно справедливо, надеждой на лучшее себя не тешить, дабы не попасть по собственной глупости в рискованное положение. 'Все, хватит, - сказал он себе еще снаружи, когда разглядывал отпечатки нечеловеческих рук на стене дома. - Времени на разведку и на пустые разговоры больше нет. Пришла пора играть в открытую'. Рискнув переступить запретный порог, он, как ему представлялось, выступил на бой - расправив грудь и с засученными рукавами. В спешке происходящего он не успел даже распознать в темной массе, устремившейся к нему, сейферта - привратника, работавшего по совместительству вышибалой и цербером. Чувствуя в правом кулаке зуд и просто-таки купеческую удаль, он глубоко и сладко размахнулся, и с полного плеча влепил десницей прямо по пылающей жаром пасти. - И-я-а-х!!! - прикрякнул он, как приснопамятный купец Калашников, подавшись вперед и приседая. Лязгнули челюсти, брызнула слюна, сейферт отвалился всем телом влево и рухнул навзничь, сшибая в темноте случайную утварь. Мощно как вышло, изумлялся Тант, пересекая обширный зал спешным шагом и не оглядываясь. На ладони уютно лежал номерок из желтого металла, навевая мысли о своем участии во входном нокауте. Хороший сувенирчик, радовался Тант, полезный. На ум пришел виденный когда-то в другой уже жизни фильм, в котором актер Депардье в роли детектива врывался в некий притон, где мощными хуками налево-направо раскидывал попадавшихся по пути гангстеров. Тант еще больше расправил плечи, напружинился и, скосив глаза, оценил игру мускулов. Сходство, однако, обнаружилось скорей с Ришаром, чем с громилой-полицейским, поэтому он перестал отвлекаться на пустяки и устремился дальше. Налетев на ткань, преграждавшую путь, фыркнул раздраженно: - Ох, уж эти мне шторки-портьерки! Занавес, тем не менее, раздвинул спокойно, срывать по некоторой наработанной традиции не стал. Выглянул в смежное пространство, через образовавшуюся щель таясь, осторожно - мало ли что! Ему открылся длинный, насколько хватало глаз, полого опускавшийся вниз тоннель, по полу которого для движения неизвестного транспортного средства были проложены рельсы. Освещалось все это уходящей вдаль вереницей матовых шаров под сводами потолка. Путь, насколько можно было судить, предлагался только один, без ответвлений, и он был свободен. Тант, не тратя время на раздумья, побежал прямо по рельсам. Ситуация напоминала ему квест. Отошли на второй план, а то и еще дальше, все великие цели его похода, зато впереди маячила одна конкретная - добраться до дальнего конца коридора, и он изо всех сил старался ее достичь. Что там его ждет, что будет после - эти вопросы были отодвинуты в сторону железной рукой. Аргумент выдвигался один: вот там и посмотрим! Бежалось ему легко, даже с приятцей - под горку ведь. Он дышал полной грудью, войдя в ритм и разрумянившись, его локти работали, как поршни, ноги двигались сами собой, отмеряя за раз полновесные сажени. Тант отмахал уже добрых сто метров, когда тишину за его спиной обрушили раскаты оглушительного, просто дьявольского хохота. И тотчас вслед за тем он услышал, как мелкой дробью застучали по рельсам колеса. Справедливо полагая, что ничего хорошего этот быстро приближающийся перестук ему не сулит, он, не сбавляя хода, попытался оглянуться. Что было довольно рискованно, на такой-то скорости, и не слишком удобно. Тем не менее, что происходит, он уловил. Набирая темп, его настигала вагонетка - низкая устойчивая тележка на железном ходу. Маленькие колеса, стелясь по рельсам, отчетливо и угрожающе, повышая тон по мере приближения, гудели: у-у-у-у! И, подскакивая на стыках, стреляли в спину сдвоенными: трах-тах, трах-тах... На тележке располагался громадный чан, до краев заполненный чем-то клубящимся. Тант прижался, притерся к стене спиной и, так остановившись, пропустил мимо себя разогнавшийся до скорости снаряда экипаж. Тянувшийся за тележкой паровой шлейф имел резкий кислотный запах. Едва лишь хвост испарений накрыл его, заслезились глаза, и перехватило дыхание. Как не специалист, сорт кислоты Тант, конечно, не определил, но в общем характере жидкости сомнений не было. Странненько, подумалось только ему. Жидкость в чане раскачивалась при движении и выплескивалась по сторонам увесистыми жирными плевками, брызги разлетались и, падая на пол или попадая на стены, шипели и грызли камень. Едва пропустив тележку мимо себя, Тант бросился за ней следом, замечая на ходу, что пол все больше теряет уклон, выравниваясь. Зато впереди он как раз начинал задираться. То есть, по всему выходило, что дальше придется бежать в гору. Хохот все еще продолжался, гремел, давя на сознание, а конца и края коридора не проглядывалось, он словно удлинялся с течением времени. Вперед и назад уходили, сливаясь в светящиеся линии, ряды матовых шаров под потолком, и Танта вдруг пронзило острое предчувствие, преобразовавшееся в моление: - Господи! Только бы свет не погасили! Стуча все более глухо по мере удаления, и утащив за собой хвост испарений, вагонетка скрылась из глаз на подъеме. Но не успел Тант отмерить и двух десятков шагов, как она появилась вновь. С такой же, если не с большей, скоростью, она неслась теперь навстречу. Стелилась, как казалось, шире раздвинув колеса и еще сильней прильнув к поверхности. Эдакое олицетворение неотвратимости. Тант и в этот раз, посторонившись, кое-как пропустил механизм мимо. Теперь ему показалось, что разминулись они с большей для него угрозой, едва-едва. Что-то новое привлекло его внимание, какие-то дополнительные детали появились на боках экипажа. Украшения, что ли, подумал грешным делом Тант. Однако, присмотревшись внимательней, похолодел. Из рамы вагонетки высовывались, прорезывались, похожие на зубы дракона, маленькие еще пока, голубые клинки. 'Ловушка! Западня!' - вскричал Тант мысленно, словно ждал другого приема. Сердце хватануло чрезмерную порцию адреналина и, едва не захлебнувшись, забилось неистово. А тут он еще стал задыхаться. Пары кислоты, стекая в низину, постепенно заполняли весь объем коридора. То есть, судя по всему, выбор будущего у него был небольшой, всего из трех возможных вариантов. Ему предлагалось либо быть разодранным в клочья стальными клыками, либо отравиться парами кислоты, либо же оказаться в ней растворенным. Конечно, можно было еще примерить на себе все три гибельных сценария сразу, но это, как представлялось Танту, уже слишком. Перебор. Вагонетка, точно шар по вогнутому желобу, моталась по коридору туда и обратно, все под аккомпанемент нескончаемого хохота. Невидимый весельчак, похоже, забавлялся с ним, играл, как кошка с мышкой. Ясно, кто играл роль угодившей в мышеловку мышки. Впрочем, Тант давно уже отключился от восприятия звуков внесшего мира - иных, кроме гулкого стука колес тележки. Обросшая клинками, теперь она совсем походила на персидскую колесницу, только без упряжки. Пропуская в очередной раз ее мимо себя, Тант уже просто расплющивался, вжимаясь в стену, которая, казалось, сама отталкивала его. Становилось совсем не до смеха, поскольку оставалось всего несколько сантиметров безопасности. Еще чуть-чуть, и сталь начнет рвать его тело. Зато кислота, разлетаясь брызгами во все стороны, а так же истекая по лезвиям, уже терзала его костюм, разъедая ткань, и сквозь образовавшиеся прогалины обжигала тело. Одеревенев от напряжения, от прилагаемых нечеловеческих усилий, чтобы уцелеть, и совершенно выбившись из сил, Тант, тем не менее, не сдавался, продолжал прорываться вперед. Еще бы! Что ему оставалось? В подобной ситуации и мертвый убегал бы со всех ног, буде они у него имелись. Сквозь заливавший глаза пот, он не сразу заметил, что впереди обозначился конец коридора и, следовательно, конец его мучений. Когда он все же увидел ту шарнирную дверь из стекла и нержавейки, отделяло его от нее не более десятка метров. Но каких! В трех шагах позади неслась, настигая, тележка, и каленые ножи ее с упругим и веселым теньканьем чиркали о стены, высекая искры. Уйти от них, увернуться каким-либо образом было уже невозможно. Поэтому, только вперед! Вперед! Последний рывок! Главное - не упасть! Перед дверью, между рельсами, прямо посередине, стояла, выгнув шею с чугунной буферной головкой в сторону прибывающего транспорта, пружинная катапульта. Именно она, принимая на себя и гася инерцию вагонетки, вышвыривала ее обратно. Танту было необходимо всего лишь добраться до нее первым. Но было еще одно обстоятельство. Когда вагонетка тормозила, сминая пружину до упора, часть кислоты, двигаясь по инерции дальше, выплескивалась из чана, благодаря чему на полу перед дверью ее образовалась целая лужа. И это было еще одно препятствие. Мыслей в голове больше не оставалось, кроме одной, которой были подчинены все его действия и устремления: успеть добежать до двери. В глазах кровавая пелена. Пять шагов, три, два... Ставшей невероятно чувствительной кожей спины он чувствовал, как миллиметр за миллиметром приближается, настигая, ощетинившаяся шипами громада. 'Как муху! - мелькнула мысль. - Они пригвоздят меня, как муху!' Еще одно, последнее, за гранью возможного, усилие и... Лязгнула и зачавкала, сминаясь, пружина. Ноги поехали, скользя по влажной поверхности. Теряя равновесие, он со всего разбегу ударился в преграду. Двери с дребезгом раздались в стороны, пропуская летящее стремглав тело, вновь сомкнулись за его спиной - и все стихло. Рухнув на пол, как куль с отрубями, Тант в который уж раз забыл о реальности. То есть, отключился. Очнувшись же, он долго не мог сообразить, жив ли и где находится, и кому на самом деле принадлежат мысли, страхи, сомнения и образы в его голове. Никогда еще погибель и смерть не ощущал он так близко. Он, собственно, там побывал, и даже успел пообвыкнуть в объятиях костлявой. Не так, показалось ему, это и страшно, у нее на ручках, поэтому не сразу сообразил, что она отошла, отступила. Он, конечно, расшибся при падении, но, как оказалось, не так сильно, чтобы не смог подняться. Да, чего только человек не способен вынести, особенно в минуты опасности. Кряхтя, постанывая и попеременно хватаясь за все ушибленные места, Тант встал на ноги, и тогда обнаружил перед собой зеркало - на стене, напротив впустившей его двери. Старое, потемневшее серебро послушно повторяло все его неловкие движения. Приблизившись к зеркалу и повертевшись перед ним, он получил возможность оценить полученный ущерб и свое текущее состояние в полной мере. Было на что посмотреть! Герой, что и говорить! Волосы мокры от пота и дыбом, глаза запали, щеки горят лихорадочно, весь в слюне, соплях - непонятно в чем еще! В пене! Да уж, миленок, загнали тебя, как коня на бегах, поцокал он языком - себя жалея. Тотчас в зеркале вместо оригинальной физиономии явился ему загнанный конь. Уши опущены, прядут периодически, глаза виноватые, в пелене, рыжая челка - наискось, передние ноги разъезжаются, дрожат, бока судорожно вздымаются... - Тьфу! Нечисть! - отпрянул Тант от обманчивого стекла. И тогда из зеркала, перешагнув через раму, выступил вперед пожилой мавр-великан в белой чалме и синих шароварах, кривая сабля за красным атласным кушаком. Согнувшись в поклоне и прижав руку к голой груди, другой указывая направление, пропел сладким, как халва, голосом: - Пожалте сюда... - Ага, - согласился Тант. А что ему оставалось? Следуя указанию, он сделал всего три шага и каким-то невероятным образом, не отследив перехода, сам собой оказался в другом, незнакомом месте. Перед ним, бусинами нанизавшись на нитку пространства, простиралась бесконечная анфилада комнат. Ощутив себя на миг мелкой пылинкой в потоке вечности, уловив дыхание бесконечности и подавляющее величие ее пустоты, Тант разозлился. Потому что, понял он, хотят подавить грандиозностью! Ну, уж вот вам, выкусите! - продемонстрировал он обламывающий жест, обращенный к миру, принявшему его в своих пределах. Но, главным образом, к местному начальству, игравшему с ним, как ветер с воздушным змеем. Он уже перестал определять и различать в этом коллективном противнике отдельные лица. Может быть, это было самым серьезным его приобретением за все время странствий, понять, что тут все против него. Комната, в которую он попал далее, окутала его воистину неземным уютом. Хотя, нет, конечно, земным, - каким же еще? - но так давно и так прочно забытым, что внезапная радость воспоминания и некий намек на возможность его обретения, потрясла и даже смутила душу. Приглушенный свет, мягкая мебель, по углам курится фимиам. На столах тут и там - табак, трубки, сигареты, коньяки, орешки соленые и в сахаре, словом, все, что согревает душу и тело в стужу жизни, на любой вкус. Опять же музыка, неизвестная и прекрасная. Медленная истома повела его под руки. 'Я устал, - поплыли в мозгу явно навеянные мысли. - Я смертельно устал. Я не могу больше сделать ни шагу. Мне необходимо отдохнуть. Я хочу спать, спать...'. Глаза уже нащупали проявившуюся в полумраке помещения громадную кровать под шелковым балдахином, полог ее был откинут, кто-то манил рукой... Эх, сейчас бы, сладостно предвкушалось ему. С трудом вырвав себя из объятий и присосок наваждения, Тант проскочил в следующую комнату, сожалея, конечно, о сигаретах и прочем, от чего отказался. Собственное курево у него давно кончилось, а курить хотелось. 'Ишь, чем взять решили!' - охлаждал он внутренним негодованием тягу к вредной привычке. Но уже в нос ему били запахами всевозможные чудеса гастрономии. В ответ из желудка его изверглось мощное урчание, дав осознать, насколько же он оголодал. Эх, искушение, опять искушение! 'Нет, здесь тоже задерживаться не стоит. Рассудок за столом оставить можно', - здраво рассудил Тант, и немедленно ощутил тотальное к самому себе отвращение, именно в связи с собственной рассудительностью и правильностью. Стараясь не смотреть по сторонам - и не дышать испарениями и ароматами, - он прошел по анфиладе дальше. Чудеса, однако, вовсе не думали иссякать, видимо, полна была коробочка с ними, и теперь она распахнулась настежь. Здесь уже манила его пенной водой розовая ванна, поодаль, в углу светился и оплывал голубым леденцом унитаз. Тант почувствовал все тонны грязи, что наросли на нем за время странствий. Тут же начался страшный зуд, зачесалось тело, все, везде и нестерпимо. Вынести это испытание было просто невозможно. 'Запаршивел весь, верно', - согласился он с фактом. Но, блин, нет! Не останавливаться, дальше, дальше! Следующая комната, очевидно, по совместительству была пещерой калифа. Блеск золота в открытых сундуках, всполохи драгоценных камней по углам. Самоцветный огонь гулял по помещению самостоятельно и неприкаянно, будто в поисках компаньона или хозяина. От груд сокровищ, как казалось, исходила странная, завораживающая музыка. Но - снова нет. Нет! Не трогает, убеждал Тант себя, - и это ему удавалось. Не прельстили и вереницы бутылок французских - исключительно французских - вин на низких столах в следующей горнице. Сыры, виноград, фрукты... 'А ведь знает все слабые места, чертовка', - невольно отметил Тант, имея в виду, конечно, Лалеллу. Почему-то к ней он все больше обращался с претензиями. И не задержался. Потому что - мужик, и, действительно имел в виду. Но дальше он сделал всего несколько шагов и... оказался у себя дома. Он узнал свой кабинет, камин и кресло перед ним. И стол рабочий, и стопка чистой бумаги на нем, манящая до зуда в пальцах. И путеводители, целая полка. Боже! Таких доселе он и не видывал. Неужели? Он даже остановился, не в силах пробежать мимо всех этих букинистических редкостей... Но снова нашел в себе силы - чуть-чуть - превозмочь. Нельзя, твердил он себе, не поддавайся! Все это только миражи, ловушка, зыбучие пески. Сделай шаг в ту сторону - и пропадешь навеки. Так и сгинешь, не добившись своего, не исполнив предначертания. Тант открыл следующую дверь, и в одночасье попал... Черт! Он видел такое на картинах, изображавших гарем султана. Турецкая баня, только женская. Так можно было подумать, да так оно, собственно, и было. А что еще? Множество обнаженных женщин возлежали и нежились вокруг фонтана. Ослепленный теплом и сиянием розовых тел, он прикрыл глаза, с ужасом ожидая того, что сейчас должно неминуемо произойти. Но - странно! - никакого переполоха. Никто не визжал, не метал в него шайки и другие подручные предметы, не пытался скрыть наготу, - женщины вели себя так, словно не было его в комнате. И...до чего же они были пленительны в своей непосредственности! Хотя, нет, кое-кто все же бросал на него взоры. Ох, ну вот как это вынести? Тант старался не смотреть, и не смотрел, но - не мог не видеть. Да, собственно, почему бы не полюбоваться, раз уж представилась такая возможность? Тем более что другие, сопутствующие, так сказать, чувства и реакции, которые, очевидно, и подразумевались теми, кто организовал эти смотрины, в нем так и не зашевелились. Вот ни сколько-нибудь, даже символически. Ну, это слишком, право, думал он, пробираясь к выходу. Что у нее, фантазии не хватает? Не хватает, а? Повторяется. Он сообразил, что все время ведет мысленный спор не с Черным королем, как с предполагаемым хозяином заведения, а с высшей, верховной силой. Да, с ней, с Лалеллой - Аджиной, девушкой не его мечты. Он был абсолютно уверен, что в окружающем проявлялось лишь ее - и только ее - коварство. 'Выходит, она все же плохо меня изучила, раз пытается смутить вещами второстепенными, на которые я вряд ли поведусь, во всяком случае, далеко не любой, не такой ценой. Не понимаю. Зачем бить в одну и ту же точку? Типа, мужчины все одинаковы? Грубые волосатые животные? Ну да, ну да...' Задержав дыхание, он оставил себе глоток гаремного воздуха, и вот уже колыхание тел осталось позади. Путешествие по подземелью - или что это? - начинало угнетать. И вдруг - бах! бах! Слева, справа... Какие-то дестабилизирующие шумовые эффекты, взрывы, вспышки, дымы... В следующем помещении он едва сделал пару шагов, не успел даже определить, что оно есть такое, куда попал на этот раз, как ощутил, что кто-то поджидает его, таясь позади, в углу. Мощный, тяжелый, он сразу сдвинулся с места и, сопя и чавкая, двинулся по пятам. Тант почувствовал горячее, смрадное дыхание в затылок. Бежать бесполезно. Внезапный ужас пронзил, захлестнул его, готовый опрокинуть и растоптать, но... До боли сжав в руке номерок, он вдруг остановился, озаренный. И, собрав все наличествующие силы, надев на лицо - криво, кое-как - маску с обезоруживающей улыбкой, он медленно повернулся. Враг стоял перед ним, поднявшись во весь рост, страшный, с большущей пастью и красной, разных оттенков, гривой. Он скалился и бил себя хвостом по бокам. Оно и понятно, ведь это был красный пещерный лев, собственной персоной. Нигде в мире они уже не водились, а здесь - пожалуйста, один в наличии имелся. И такой, надо признаться, громадный, что охватить его взглядом за раз целиком не хватало смелости. - Слушай, лев, - оказал Тант, постукивая по зубам колотушкой одеревеневшего языка. - Что ты за мной увязался? Что ты надумал, глупый, я ведь тебе не мышь. Ну-ка, проваливай! Считаю до трех! Три! Громадный зверь, вдруг, сжавшись и скукожившись, превратился в кошку неведомой породы, шмыгнул под ногами и скрылся в неизвестном направлении. Был таков, каким и должен был быть. За спиной раздались хлопки, довольно, впрочем, жидкие. - Браво! Браво! - возвестил одобрение знакомый голос. - Убедительно! Великолепно! Тант повернулся, и, не сдержавшись, рванулся навстречу оратору. - Ах, Кереметь! Здорово, что ты меня нашел! Я здесь совсем запутался, все чушь какая-то кругом, а того, что нужно, никак не найду. Но ведь должно быть! Я знаю. - Правда, твоя, - ухмыльнулся Кереметь, отстраняясь от излишне восторженного товарища. - Все, что ты ищешь, а это, к слову сказать, немало, все - здесь. Но, вот незадача, для тебя все это заказано. - Что ты несешь, леший? Ты, вообще, с кем разговариваешь? - Объясняю все по порядку. Начнем с того, спутник ты мой удивленный, что я ни разу не леший. Ну не леший вот, хоть тресни, не родился им. Тебе ведь объясняли не так давно, какие они, лешие, из себя. Запамятовал? - Ах, да, помню. Остроконечные головы. И прочее. - Вот-вот, востренькие. Истинно, что описаний ты не читал. Впрочем, теперь уж и не придется, я думаю. - На что такое ты все намекаешь? Мне намеки твои кажутся гадкими. Кто же ты тогда такой, если не леший? - Я - Прокша, Нечистый дух. Не слыхал? То-то. И я ни на что не намекаю, говорю, как есть. Просто попал ты, дорогой товарищ, в место о-очень интересное. Здесь наша палата мер, так сказать, и весов. Здесь каждое зло, каждая подлость, каждый порок людской сохраняются в эталонном виде. Чтобы ориентиров не терять тем, кому их терять не следует. - То-то ты здесь прописался, - запустил шпильку Тант. Губы его внезапно пересохли, и он их нервно облизнул. - А как же! - невозмутимо продолжал новоявленный Прокша. - Люблю, знаешь, поподличать. Есть такая профессиональная квалификация, мастер, вот, это про меня. Но суть не в том, и не обо мне сейчас речь. Поговорим лучше о твоих делах скорбных. Вот ты думаешь, должно быть, что всех соблазнов избежал, от дома собственного отказался, и ты уже у цели? Ошибаешься. Это было бы и так, возможно, но ты, братец, за черту переступил, переступил... За грань, значит. А этого делать, никак не следовало. - Ладно, не фиглярствуй, - скривился Тант. - Раз уж разговорился, скажи лучше, зачем по городу со мной таскался? Зачем оберегал, почему помогал? - Все ради того, чтобы из виду тебя не терять. Да и проследить следовало, чтобы ты в этом месте и в этот момент оказался. Я, братец мой, гурман - своего рода. А хорошая подлость, как фирменное блюдо, готовится по особому рецепту. И заблаговременно. - Вот, правда, никогда ты мне не нравился, никогда. Чувствовал я в тебе что-то такое, мерзавца скрытого чувствовал. Давил в себе это чувство, а зря. Следовало довериться интуиции. - Ну, нечего, нечего на личности переходить, - закрыл тему Нечистый, - Непрофессионально это, да и времени нет, в перепалку с тобой втягиваться. - Не надо втягиваться. Но ведь и на тебя управу найти можно. - Ой! О чем это ты? На кого намекаешь? - На Черного короля, ясное дело. - А вот этого не следовало тебе делать! Зря ты про Черного короля речь завел. Он фигура непостижимая - и недостижимая! - тебе до него не добраться! И вообще, кончай болтать! Кончилось твое время, красавчик! Говоря, он все перепрыгивал с места на место, мельтешил. Здесь пропадет - там появится. А тут вдруг надулся, как рыба-еж да как заорет: - Я - Прокша! Сюда смотри, несмышленыш! Он сделал резкий жест обеими руками, будто что-то бросил оземь, и у ног его немедленно разверзлась большущая яма, чисто выгребная, глотка ее полнилась кишащей, копошащейся массой. То были черви. Дохнуло смрадом. Черви казались громадными, толстыми, но были какими-то бледными, как будто страдали от плохого воздуха, нехватки света, застарелого несварения и, как следствие, упадка сил. Они карабкались по стенкам, заползали друг на друга - явно тянулись к краю ямы, при этом шумно втягивали воздух ротоносами, или что там такое у них имелось. Танту чудилось, что черви облизывались и повизгивали от нетерпения. - Смотри! Смотри! Специально для тебя растили, - делился Прокша с Тантом радостью. - Разве они не прекрасны? Могильные черви, настоящие, чистопородные. Для журналистов и влюбленных вьюношей ничего лучшего не сыскать. Ну же, не тяни время, прыгай в ямку! Самостоятельно, брат, давай. Совсем не больно, правда, даже приятно поначалу. А потом уже все равно. Ведь тебе никуда не деться. Тант закусил губу, почувствовал, как во рту сделалось кисло от проступившей из-под зубов крови. 'Неужели? - подумалось ему. - Так просто? И так гадко?' Края ямы дрогнули, подались и стали оплывать, как будто грунт вокруг нее раскис от избытка жизненных выделений червей смерти. Тант попятился, и тут увидел, что Прокша, видимо в азарте, сам того не замечая, стоит в очень неудобном и опасном для него месте. Яма, расползаясь, оттесняла его к стене, неуклонно отрезая путь к отступлению. Вот, момент! - Эх! - Тант размахнулся и - в который уж раз! - метнул номерок свой неистребимый в Нечистого, в самую его лобовую кость. Дзынь! Трах! Попал! 99 - магическое число. Опять шарахнуло, точно фугас рванул, посыпались искры, повалили дымы, задрожала земля. Прокша, утратив бдительность пред лицом кишащей могилы, совсем не ожидал нападения, не был к нему готов. Он только вскинул руки над головой в изумлении, даже не вскрикнул, нет. Образ его поплыл, ровно нарисованный туманом на холсте вечерних сумерек, и, вместе с комом земли, медленно стек вниз, в яму. Оказалось, что червям особой породы все равно кого лопать. Захлюпало, зачавкало, зачмокало. Яма сомкнулась, затянулась, словно и не было ее. Немедля бросившись бежать, прочь от рокового места, Тант угодил в какой-то проход, туннель - не туннель, коридор - не коридор, так, на дорожку неведомую. Да неверной оказалась дорожка, скользкой, ушла из-под ног. Тант и ухнул с нее вниз, чисто с ледяной горки, сорвался с плоскости, утратившей форму, и скрылся из глаз не только наших, но и собственных. Ловушка захлопнулась. 3.14. Ларец Аджины Когда на мягких лапах к нему вновь вернулось сознание, Тант долго еще лежал лицом вниз на чем-то мягком, боясь пошевелиться. Он с ужасом и весьма неотчетливо, фрагментарно, припоминал свое падение с той дикой высоты, откуда сорвался. То есть, сам полет и подробности приземления он не помнил совсем, в силу этого ему казалось невероятным, что остался жив, не расшибся. Не ведая собственного состояния, он оберегал тело от возможной боли, сохраняя его неподвижность. Мысли между тем были необыкновенно ясными и четкими, точно вымытые утренним дождичком, текли сами собой вольно и неторопливо, как река под Калиновым мостом Сальви-Круса. И все бы хорошо, вот только двигались они в каком-то странном направлении, если уж вспоминать про реку - в аккурат против течения. Думалось ему, что, пожалуй, зря ввязался он в эту историю. Сидел бы себе дома, занимался своими делами - и не пришлось бы теперь лежать падшим демоном невесть где, в скверне и прахе, и думать о своей жизни, как о чем-то постороннем, и все больше в прошедшем времени. И о Нике - тоже как о посторонней. Вот что самое странное: думать сначала о себе, а потом уж о ней, в последнюю очередь. Жалеть себя - и не оставлять жалости для нее. Не чувствовать больше любви. Быть не в силах вызвать ее облик, желать лишь покоя и забвения. В самом деле, была ли Ника? Не ошибся ли он, приняв за реальность страшную сказку? Не зря ли сунулся в это пекло? Вопросы, которые оставались без ответа в эти мгновения. Он уже не был уверен ни в чем. Он был очень слаб после падения - вот какой обнаружился прискорбный факт. Слишком слаб. И все-таки, мысль, якобы все случившееся, все его поиски и мытарства были зря, всколыхнула его. Мозг сошел с порочного круга сомнений и самокопания и обратился к реальности, - каковой она в тот момент ему представлялась. Тант осторожно раскрыл глаза и обнаружил, что, как и предполагал, лежит ниц на слое песка, точней - пыли, только более крупной, не такой, как обычно. Лежать, к слову, было мягко и удобно. Приподняв голову, он обнаружил прямо перед собой, в полутора метрах, стену из грубого серого камня. Большие блоки были подогнаны так тщательно, что, казалось, в щель между ними не вогнать даже ноготь. И все, больше ничего не видать. Если ничего не менять. Осторожно, заговаривая каким-то детским заклинанием - тю-тю-тю... - страх пробудить боль, он повернулся. Ничего, получилось вполне удовлетворительно. Обрадовало, что, по крайней мере, шея поворачивается без болевых ощущений, нормально, в штатном, как говорят космонавты, режиме. После последнего полета он имел право считать себя немножечко космонавтом. Он глянул за правое плечо, потом, переменив положение, за левое. Оказалось, что стена смыкает объятия за его спиной кольцом, и колодцем уходит ввысь. Он подумал, ему так показалось, что он находится на усыпанной песком арене. По прикидкам - диаметр круга примерно тринадцать метров, значит, все же цирковой манеж, а не... Хотя, кто знает, кто знает. Побуждаемый возникшей тревогой, он перевалился на спину и, глядя вверх без напряжения, убедился, что, хоть и находится на дне колодца, тот практически бездонный. Где-то там, в недостижимой вышине, болтаясь в воздухе, как в воде, светился знакомый матовый шар, освещая стены, пол колодца и его, Танта в самом низу. Шар давал на удивление много света. Но, похоже, все же не манеж, и не арена. Подумалось даже, что это хорошо. Почему такое подумалось? Неизвестно. Ведь не он выбирал, и не от него зависело - то, что с ним происходит. Вдруг, как всегда вдруг, он ощутил рядом присутствие постороннего существа, видимо, того, кто точно знал и от кого все зависело. Не думая больше о своем возможном плачевном состоянии, Тант рывком сел. Заныло в ответ тело, отзываясь на резкость: все же что-то такое он себе повредил, но ничего, терпимо. Прислонившись к стене спиной, обняв колени руками, неподалеку от него сидела пожилая женщина. Черное платье с длинными рукавами, коричневые высокие ботинки на шнуровке, изящные пальцы в перстнях, прижимая подол к ногам, переплетены. У нее седые волосы, расчесанные на прямой пробор и собранные на затылке в тяжелый узел, бледное, вытянутое лицо. Не безобразное. Общее выражение лица величественное и, в то же время, взгляд грустный и усталый. Женщина не выглядела юной, однако и старухой ее нельзя было назвать, а как-то точней определить возраст соседки Тант затруднялся. И, конечно, что-то сквозило знакомое в ее лице, но мгновенного и безоговорочного узнавания не случилось, сколько он ни вглядывался. - Кто вы? - Ты еще спрашиваешь? Забавно. Конечно, я могла бы прийти к тебе и в другом облике, - голос ее был до странности знаком. До того, что от слов ее простых тут же повеяло холодом. - Аджина! - Признал, наконец-то. - Или Лалелла? - Можно и так, если хочется. - Не хочется. - Хорошо, остановимся на первом варианте. Тем более, что он самый верный. Что же, тебя не удивляет, куда ты попал? - Меня удивляет, что не расшибся. - Ну, это было бы слитком просто. Для тебя. Обращаю твое внимание на то, что отсюда тебе не выбраться. Ты теперь узник, и это - твоя темница. Как ты на это смотришь? - Я весь внимание, - сказал Тант, сосредоточиваясь и забывая о недавних сомнениях. - Видимо, ты здесь для того, чтобы что-то мне предложить. Слушаю. - И молодец, что слушаешь. Ты всегда был сообразительным. Не скрою, нравишься ты мне своим упорством, смелостью, безрассудством даже. Изобретательностью еще и изворотливостью. - Как, и в этом образе - тоже? - Во всех образах. С интересом следила за тобой, за твоими, так сказать, похождениями. Даже, представь, болела за тебя. Никогда не думала, что ты сможешь зайти так далеко, за что мои искренние поздравления. - Но... - Но все же ты мне мешаешь. Сильно. А теперь еще и представляешь угрозу. Не мне лично, а кое-каким моим начинаниям, о которых тебе знать не обязательно. - Понимаю. И поэтому... - И поэтому я собираюсь тебе кое-что предложить. Слушай внимательно, не паясничай, не в том ты положении, чтобы развлекаться шутовством. От принятого решения зависит, между прочим, твоя жизнь, поэтому слушай внимательно и думай хорошенько, я дважды не повторяю. Тант поднялся с земли и, скрестив руки на груди, набычился, глядя на хозяйку подземелья. Под левой коленкой задергалось сухожилие. Внешне это безобразие никак не проявлялось, но раздражало, поэтому, хоть на ногах он стоял твердо, все же переставил их, чтобы прекратить тик. Он подумал еще, а не броситься ли на колдунью прямо сейчас, но такое в ее облике сквозило спокойствие, что было понятно - бесполезно. К тому же, будто подслушав его мысли, она тоже поднялась и стояла теперь напротив него, прислонясь спиной к стене. Она будто черпала силу из этих камней. - Я готов! - возвестил Тант торжественно. - Для начала обрисую тебе создавшееся положение более объемно. Дело в том, что э... предмет, а точней, артефакт, за которым ты гоняешься, его нет. Раньше был, а теперь - нет. Перестал существовать. Тот дивный цветок, в который ты совершенно справедливо, хоть и несколько неожиданно, уверовал, - его больше нет. Он давным-давно отцвел, попросту - увял. - Неправда! - содрогнулся, зашелся в крике Тант. - Святая правда! Не люблю этого слова, оба этих слова, но, поверь, все так. Кто же виновен в том, что такие, как ты, да вот еще Маг, Магистриан... Ты же знаешь о нем? - Я слышал, что у тебя с ним было. - Правда? Да, с кем у меня только не было! С тобой вот тоже было, помнишь? - Это совсем другое! - Конечно, другое. Только и я о другом. Кто виноват, говорю, что такие, как вы, рождаются раз в триста лет? Да и вам ничего путного не удается сделать. А без человеческого внимания и присутствия цветок неминуемо погибает, не может он, вишь ты, без людей. Потому что он не только дает, но и берет. Он тянет из вас, слабеньких, силу, парадокс, но так. Ваша слабость, его сила, и с этим ничего нельзя поделать, даже колдовством. Но и это еще не все. Наверное, ты думаешь, что стоит тебе взять его в руки, как он тут же расцветет? Наивный! Выбраться отсюда - уже чудо, тебе не подвластное, заставить же расцвести Нелюбим... Не знаю даже, с чем можно сравнить такое. Надо быть воистину гениальным волшебником, чтобы суметь его возродить. Я, например, таких не знаю. Когда-то были, один-два на весь свет, но теперь и вовсе нет. Кроме меня - никого, но даже я тут бессильна. Теоретически, можно, правда, еще любить кого-то до самозабвения, и воспользоваться силой этой любви. Есть такая теория, прописана она кое-где в книгах. Но практикой, насколько мне известно, еще никто эту теорию не поверил. Так что, скорей всего, и это сказка. Но, может быть, ты ощущаешь в себе такую любовь? К Нике? К девушке, которой не знал никогда? Да-да. Вот Маг, он бы смог, если бы меньше думал о себе. И он почти достиг, но почти - это меньше, чем ничто. Это разочарование, которое пожирает душу. А ты? Ты смог бы? Я не знаю. Не уверена. Скорей уверена в обратном. Что ответишь? Молчишь, все молчишь. Что ж, может, оно и правильно. Всем чудесам - чудо, всем подвигам - подвиг, его не каждому дано совершить. Молчи, молчи, что тебе сказать-то? Я сама скажу, за тебя и для тебя. Уясни и запомни главное: Ника недосягаема. Для всех, и для тебя в том числе. Ты не вызволишь ее, никогда, потому что больше нет цветка, нет его! Она останется моей пленницей до тех пор, пока будет нужна мне! А это, поверь, надолго, если не навсегда. Ведь она, уверена, ты знаешь, внучка волшебника Деда Марходея, с которым ты так же знаком. Марходей мне не друг, мягко говоря, и пока его внучка находится в моих руках, он будет вести себя по отношению ко мне тихо и пристойно. Так вот, исходя из сказанного, предлагаю тебе сделку. Откажись сейчас же от Ники, и через мгновение окажешься дома, в своем удобном кресле, у своего камина. И, если пожелаешь, даже со своим попугаем. Можешь не говорить, только кивни головой, что согласен, и мы заключим договор. - Нет! - не задумываясь, вскричал Тант. - Мой ответ - нет! - Не сомневалась, что именно так ты ответишь. Что ж, похвально. Это 'нет' делает тебе честь. Но... оно же оставляет тебя здесь. И знаешь, что с тобой станется дальше? Тебя засыплет пылью. Да, да, вот этой, по виду самой обыкновенной. Но ее суть - забвение. Видишь, она все время сыплется сверху? Когда ее наберется достаточно много, ты просто утонешь в ней, как в зыбучих песках. И никто никогда не найдет тебя здесь, на дне этого колодца. Никто никогда не придет за тобой, не спасет. Никто даже не вспомнит о тебе. - Я тебе не верю! - храбрился Тант, - Напрасно. Так, все-таки, нет? Ну, что ж, как хочешь, я дважды не повторяю... Впрочем, если одумаешься - позови. Только громче зови, здесь стены толстые. - Никогда! Не может быть между нами уговора. Тем более, такой ценой. Уходи! А там посмотрим, что будет - то будет. Одна просьба, лампу не гаси. Коль уж погибать, желаю, чтоб при свете. - Конечно, конечно, - согласно закивала головой ведьма. - Как же, в потемках-то? При свете, оно ведь и помирать легко. Только знай, что это, - она подняла перст, - не просто лампа. И вообще не лампа. Это сгорает, превращаясь в свет для тебя, чья-то посторонняя, напрасная жизнь, которая могла бы и сохраниться. Еще скажу, - чтобы ты мучился все последние мгновения свои, чтобы не знал покоя - тебе скажу, что умрешь ты у двери, от которой у тебя есть ключ. И это, разумеется, не тот ключ, которым ты воспользовался, чтобы проникнуть сюда, а совсем, совсем другой... Ты его обычно использовал не по назначению, но это от незнания, потому что тот, кто тебе его дал, сам не разумел о его истинном предназначении. Ну, вот так. Оставляю тебя в своем ларце. Не сомневайся, ты в нем главная драгоценность. Прости-прощай, красавчик! Мучайся в усласть! И можешь не стесняться в выражениях, помни: брань твоя - музыка для моих ушей... Исчезая, тая в пространстве, как тает льдинка в теплой воде, последние слова она произнесла уже невидимой. Затихая, они вплелись в нарастающий со всех сторон шорох. Танту показалось, будто всколыхнулся воздух, и тотчас сверху интенсивно, значительно гуще, чем прежде, посыпалась пыль. Она неожиданно повалила хлопьями, как если бы это был вулканический пепел. Быстро и мощно, точно где-то там, в вышине, открыли сдерживающую заслонку. Подстилающий слой под ногами деловито зашевелился, стал расти на глазах. Сверхтекучий порошок наполнял колодец, как обычную банку, и под его шелест Танту вновь пришла на ум ассоциация с песочными часами. Мол, сыплется песок, а каждая песчинка - миг его жизни. Притихнув, он размышлял о том, сколько же еще - минут, часов? - ему отвели, сколько отмерят еще до последнего его вздоха. Ведь, в отличие от песочных, его часы нельзя перевернуть и запустить снова. 'Ах, коварная!' - подумал он в адрес Аджины, вспомнив, как легко позволил ей заманить себя в ловушку. Что ж, обижаться теперь, кроме себя, не на кого. Ну, нельзя же было так, не подумав хорошенько, очертя голову бросаться вперед. Следовало всегда иметь в виду, что никто его никуда, за здорово живешь, не пропустит. Уже то, что забрался так далеко, должно было насторожить. Нет, не насторожило. Ну, вот и сиди теперь в каменном мешке, упражняйся в анализе. Подумал он тогда еще вот о чем. Не может быть, чтобы Жива, сотворив это гетто зла и порока, уступила его Аджине просто так, отдала на откуп и никогда не вмешивалась, даже не вникала в дела, здесь вершащиеся. А вдруг... а вдруг Жива и Аджина - на самом деле сестры-близнецы, два лика одного лица, плюс и минус? И у каждой - своя вотчина, доставшаяся по наследству, или еще по какому определению? И в область одной другая вступать не имеет права? Но ведь ясно, что Аджина-то не придерживается этого правила. Оно и понятно, иначе она не была бы Аджиной. А Жива? Она что, такая уж паинька-девочка, строго соблюдает все правила и предписания? Но ведь и она нрава крутого, дает периодически его вкусить тому, кто подвернется. Не может быть, чтобы ей было совсем уж безразлично все, здесь происходящее, нет, не может быть. Уж если она - сама жизнь, то за жизнь должна вступиться. Ведь жизнь - есть жизнь... Что объясняла последняя фраза - в данном случае - было непонятно. Собственно, ничего не объясняла, но сама ее недосказанность дарила некоторую возможность, некоторый шанс счастливый исход. В создавшейся ситуации это было немало. А пыль, тем временем, все прибывала, и уже покрыла его голову и плечи ровным слоем, точно мельника мука. Машинально он попытался стряхнуть пыль с волос, но быстро убедился, что это невозможно сделать, и тогда с тоской и безнадегой в душе посмотрел вверх. Матовый шар, повиснув в пространстве, плавился, истекая ровным светом. 'Если уж не остается ничего иного, как умереть, я согласен стать таким фонарем и освещать чьи-то потемки, - подумал он. - Быть светочем - не самый плохой жребий. Однако, и для этого, очевидно, нужны какие-то особые способности'. Ему вдруг сделалось неловко от мысли, что таких способностей у него нет. И он немедленно устыдился этих своих мыслей, ему показалось, что по отношению к чужой, незнакомой ему жизни они звучат кощунственно. Тут его прямо потом прошибло: надо спешить! Мысли после можно будет думать, когда ничего другого не останется. И он бросился обмеривать, а заодно и обшаривать свою темницу. Осмотрел стены, пол - а вдруг под слоем пыли запрятан потайной люк? Дверь! Аджина говорила про дверь! Конечно, она могла и приврать, с нее станется, но отчего-то ему казалось, что - нет. Дверь действительно существует, просто она отлично замаскирована. Допустим, думал он, допустим, что выход, то есть дверь здесь действительно есть. А ключ? Какой ключ Аджина имела в виду? Что мог он использовать не по назначению, банально не зная его, истинного? Неужели? - Да нет! - оборвал себя Тант. - Чушь какая-то! Не может быть! Хотя... Это было не озарение, а всего лишь предположение, как казалось, скучное перебирание камешков в кармане. Насколько ему помнилось, единственная вещь, которую он периодически использовал, находясь в Антигоре, был полученный от кота сувенир, латунный номерок-перевертыш с двумя выбитыми на нем то ли шестерками, то ли девятками. Впрочем, нет, еще зажигалкой он пользовался регулярно, когда прикуривал, однако ведь не ее имела в виду Аджина. Но и номерок, разве это ключ? К тому же, в последний раз он его видел бьющим в лоб Прокшу. Только - дзинь! - сверкнул и исчез. Лежит теперь, небось, на дне ямы с червями. А ведь должен был - по идее - возвратиться. Он ощупал карманы и с тоской, похожей на отчаянье, констатировал, что номерка в них нет. Зажигалка есть, а номерка - увы. Да, разочарование было сильным. Может, этого-то как раз и добивалась Аджина своими россказнями про потайную дверь и ключ к ней? А что, с нее станется, должно быть, так и есть. Ведь и сказала: мучайся, вот он и того... Вдобавок к прочим, вовсе не светлым, чувствам, он почувствовал еще и злость. Такую, что в глазах потемнело. И, неожиданно, голод. Ведь он не ел... Господи, да ни разу, находясь в Антигоре, не ел! Последний раз ему тетка, торговка, пирожки предлагала. Может, не следовало тогда отказываться? А то ведь просто мочи терпеть нет! Тант бросился к стене, уселся к ней спиной и, притянув колени, поджал живот так, чтобы хоть как-то заглушить чувство голода. Только, разве его обманешь? О, как крутит, зараза! Он достал сигареты, закурил. Сигарета оказалась последней, такая ирония, все в его жизни кончается. Вместе с ней, разумеется. Скомкав пустую пачку, никуда особо не целясь, бросил ее перед собой. И невесело хмыкнул, увидев, что угодил в самый центр манежа. Со склонным к безразличию интересом понаблюдал, как пыль тут же набросилась на инородный мусор и стала терзать его, пока не покрыла полностью. Пуская дым вверх и с той же степенью заинтересованности следя, как он по пути обтекает со всех сторон матовый шар, узник докурил 'Яву' до фильтра и бросил куцый окурок ровно туда, где до того сгинула пачка. Следить за его судьбой он не стал. Ну, подумал, как там говорится? Вот он и выкурил свою последнюю сигарету! Нечего, однако, рассиживаться. Пока есть хоть какой-то шанс, надо попытаться его использовать. Поднявшись на ноги, он с минуту прислушивался к голодным спазмам в желудке. Убедившись, что они значительно поутихли и вполне теперь терпимы, он приступил к поискам двери - той, о которой рассказала Аджина. Ведь пока не проверишь лично, не узнаешь, лгала она или говорила правду. Ну а потому, если дверь таки сыщется, можно будет подумать и о том, как ее открыть. Он вновь и вновь принимался ощупывать стены, но не было на них ни подходящей трещины, ни щели, ни отверстия, ни уступа какого-либо - ничего, что могло бы указать на наличие двери. Повсюду гладкий, крепкий, мертвый камень. Могильные плиты, поставленные одна на другую - такой жуткий образ пришел ему в голову. Поежившись от холода мрачной ассоциации, Тант продолжил поиск. Обойдя колодец три или четыре раза по кругу - точней он сказать не мог, поскольку стены везде были совершенно однородными, и отметить на них что-то для начала отсчета было невозможно, - он в изнеможении и, опять же, отчаянии, остановился. Это было еще не полное отчаянье, не то, от которого темнеет в глазах, и опускаются руки, но весьма уже недалеко. Он вдруг понял, что надежда выбраться из этого каменного мешка стала совсем призрачной. Хоть бы Марходей ему как-нибудь помог! Неужели же он не может, не в силах сделать для него хоть что-нибудь! Ведь ему даже поцарапать эту стену нечем! Не зажигалкой же! 'Почему нет?' - подумал он про зажигалку, немедленно достал ее и попытался поцарапать с ее помощью стену, изобразить на стене знак, чтобы хотя бы отмечать пройденные круги. Но, как он и предполагал, пред мощью стены поджиг не устоял, рассыпался при первой же попытке прочертить риску. Обломки выпали из руки, и были немедленно пожраны пылью, так что и в качестве сигнальной кучки послужить не смогли. И пыль, как говорится, скрыла все следы. - Капец! - кратко, но исчерпывающе емко оценил Тант положение. Ему хотелось броситься на стену, и он вполне мог это сделать... Но позволить себе этого он, конечно, не мог. Тем более что силы сдерживать себя у него еще оставались. А, может, не силы, может, привычка. В чем сила, брат? В привычке, да. Чувствуя, как темнеет в глазах от нахлынувшей беспросветной тоски, он и изобразил позу тоски в полный рост: понурив голову, оперся рукой о стену, переплел ноги, а другую руку сунул в задний карман джинсов. Все-таки, да, был наш герой на грани. Он так онемел чувствами, что не сразу заметил и определил, что пальцы его в кармане нащупали нечто круглое и плоское. Лишь поднеся на раскрытой ладони номерок к глазам, осознал: - Он вернулся! Поверхность металла была вся покрыта зазубринами, следы напоминали те, которые оставляет короед на дереве. Но это, несомненно, был он, его номерок. Черви постарались, предположил Тант, и, вспомнив, кишащую яму, содрогнулся от омерзения. Тем не менее, находка его всколыхнула и немедленно воодушевила. Все-таки, Марходей, решил он. Все-таки, он услышал! Дотянулся! Но, если так, это имеет несомненный смысл и значение. Ведь не стал бы волшебник напрягать какие-то невообразимые, запредельные силы, чтобы совершить бесполезное действие. Ну, это же логично! Он быстро, рывком начертил на стене желто-зеленую риску, латунь для этой цели подходила идеально. После чего так же быстро обошел стену по кругу. Это мало что дало ему, то есть, совсем ничего, но, по крайней мере, теперь у него хотя бы появилась точка отсчета. А вообще, надо было что-то менять. В методике поисков. Но вот что? Что еще можно придумать? В задумчивости он постучал ребром номерка по стене. Получилось неожиданно звонко, к тому же сложился какой-то легкомысленный мотивчик: тра-тата-тата. Вот, подумал он, что надо, и, простукивая стену, обошел камеру по кругу. Звук повсюду был ровный, звонкий, четкий, что не позволяло даже предположить в каком-либо месте наличие пустоты за камнем. Тем не менее, не останавливаясь, он продолжил исследовать стены темницы ударно акустическим методом. Слева направо, сверху вниз, и так далее, так далее... Вскоре Тант совершенно выбился из сил, а поскольку результат поисков был нулевым, он снова стал погружаться в пучину отчаянья. Вот так его и раскачивало - от отчаяния к воодушевлению и обратно. Впрочем, он не останавливался, и не прекращал своего занятия, а как ополоумевший дятел, уже почти не реагируя на звуки ударов, продолжал машинально перемещаться вдоль стены. И в какой-то момент его буквально пронзило ощущение, будто он что-то такое упустил. Только что. Он не сразу сообразил, что же такое привлекло его внимание, а когда осознал, быстро возвратился на два шага назад и там бросился перед стеной на колени. Где-то здесь, внизу. Он принялся простукивать стену ближе к полу колодца, и вскоре ему опять что-то показалось. Он сосредоточился и с длительными интервалами, вслушиваясь в отзвуки, ударил подряд три раза. Да, действительно, в этом месте звук, казалось, был чуть глуше. Стараясь даже не дышать, он не меньше получаса еще потратил на простукивание стены, и, в конце концов, очертил на стене участок, где, судя по более глухому тону ударов, предположительно, могла находиться дверь. Ну, дверь не дверь, а люк или лаз - вполне. Он вдруг подумал, что наверняка здесь была полноценная дверь, а определенный им участок - это то, что от нее осталось. В смысле, что дверь то есть, но ее по сей уровень уже засыпало пылью. Ерунда какая, подумал он резонерски, не может быть. Если столько пыли навалило, почему он сам в нее не проваливается? И едва так подумал, как почувствовал, что проваливается. Реально и довольно быстро. Через некоторое время он, поскольку стоял на коленях, оказался в пыли едва не по пояс, и этот процесс проваливания не прекращался. Ему еще как-то удалось выпрямить ноги, но вытащить их из зыбкой сыпучей западни - нет. 'Ого! - подумал он. - Надо поторопиться'. Он припал к стене и стал ощупывать ее обеими ладонями, в надежде найти какой-то незаметный паз, в который можно было номерок сунуть. Раз уж он - ключ, его положено во что-то вставлять. Чтобы номерок не потерять раньше времени, он зажал его в зубах. Сжимал до боли, до ощущения крошева и песка во рту, потому что понимал, стоит номерок обронить, и отыскать его будет невозможно. Ничего он не нашел, ни щели, ни трещины. Камни перед ним были такие же, как везде, обычной шершавости, без каких либо выдающихся изъянов. Ну, и куда здесь воткнуть ключ, подумал он, и со злостью стукнул по стене кулаками. Не иначе, пошутила, гадина, пробормотал он сквозь зубы, имея в виду, конечно, Аджину. Куражится, с..! - Ну, что, ты довольна?! - закричал он, неожиданно, наверное, и для себя тоже. Номерок вылетел изо рта и, со звоном ударившись о стену, отрикошетил и метнулся в сторону. В каком-то неимоверном броске, чудом Танту удалось беглеца перехватить налету и вернуть в родные закрома. Была и плохая новость: последний резкий рывок значительно усугубил его положение, в пыли он теперь увязал уже почти по грудь. - Уф! - только и смог он выговорить, удостоверившись, что номерок крепко зажат в руке. Странно, придя немного в себя, он, поскольку лицом находился прямо напротив стены, почти упирался в нее носом, отчетливо теперь видел на ней пятно. Не бог весть какое, просто небольшое потемнение тона. Вариация. Но, что характерно, величиной как раз с этот латунный кружок, и примерно в том месте, где он ударился в стену. И вот тут Танта по-настоящему осенило. - Почему бы нет? - воскликнул он. - Да! Повертев номерок в пальцах, прицеливаясь, он произнес магическое 'шестьдесят шесть' и, в соответствии с озвученным смыслом, плашмя приложил жетон к стене. Ничего не произошло, не последовало. Тогда, может, 'девяносто девять'? Выровняв дыхание, он расположил магический ключ в соответствии с новой парадигмой и таким образом вновь прижал его к пятну. Ничего не произошло. Поначалу. А когда Тант попытался забрать номерок назад, оказалось, что тот намертво прилип к стене. А дальше случилось непонятное. Внешняя поверхность жетона визуально как бы потекла, заструилась, и в тот же момент он втянулся в камень, как в сухую штукатурку втягивается вода. Ушел в стену весь, без остатка. Непросто ларчик открывался. Тем не менее, это произошло. Кусок стены безмолвно скользнул в сторону, и Тант верхом на языке ссыпающейся в пустоту пыли въехал в открывшийся тайный проем. Там в густом полумраке он увидел узкую, как трап, винтовую лестницу. Круто завиваясь, она карабкалась вверх, собственно, туда, куда ему и было нужно. Не раздумывая, он ухватился за железные поручни и, поработав мышцами, вытащил себя из продолжавшей наплыв пыли. Подтянувшись еще выше, он вскочил лестнице на спину и, вверившись провидению и своей счастливой звезде, помчался им навстречу. Литые чугунные ступени загрохотали. Вверх, вверх! 3.15. То, что предначертано Ржавый, местами изрядно истертый чугун ступеней плыл перед глазами, ровными рывками объединяясь с Тем, Что Осталось За Спиной. То, что там осталось, продолжало источать угрозу, это чувство было невыносимо и без остановки гнало вперед. Тант не оглядывался. Поворачиваться к врагу спиной - легкомысленно и непростительно, но раз уж так случилось, и другого выхода нет - надо было спешить. Сколько же ступеней он отмахал? Ему казалось, он был уверен, что много, очень много. Спираль лестницы продолжала ввинчиваться в вертикаль, вознося его на невообразимую высоту. И, странное чувство, он был уверен, что где-то, когда-то, в другой реальности или во сне, уже преодолевал этот подъем. Было нечто такое с ним, что оставило в памяти след этого бесконечного восхождения. Вот точно так же тащился он наверх из последних сил, и эта бесконечная череда ступеней перед глазами спекалась, тянулась сплошной полосой. Что это было? Предчувствие? Или предначертание? В любом случае, все серьезно, потому что то, что предначертано, должно быть выполнено. И будет выполнено, иных вариантов нет. Что, в общем-то, печально, потому что не оставляло выбора, а сил продолжать в том же духе и в том же темпе больше не было. И вот, он давно должен был упасть бездыханным, выбившимся из сил, но продолжал упрямо карабкаться вверх, будто переключил тело в некий автоматический режим, когда оно уже не зависит от наличия внутренних резервов, а питается тем, что Бог пошлет. Ну, а Господь, видать, и сам заинтересовался, на сколько же его хватит, и все поддавал и поддавал из личных запасов неоскудевающей десницей. Внезапно раскрылась перед ним площадка, такой абсолютно круглый тамбур, тщательного геометрического изготовления. Пол, стены, потолок - все камень, все идеально ровное, и все, как стало ясно, вырублено в толще породы. Ступив в этот совсем небольшой вестибюль, Тант обнаружил, что в стенах его, расположенные диаметрально, проломлены два прохода в две отдельные пещеры. Усмирив дыхание, отдышавшись, он осторожно заглянул в ту, что была по правую руку. А, разглядев, что скрывается внутри, остолбенел поначалу, а потом присвистнул: вот тебе и ZOO! В полном безмолвии и неподвижности, в голубоватом полусне, источаемом и навеваемом знакомыми матовыми шарами-светильниками, на уходящих ровными рядами в бесконечность стеллажах, занимавших все пространство пещеры, стояли животные. Всевозможные, разнообразнейшие. Казалось, что здесь собрано все, жившее когда-либо и живущее до сих пор на Земле. И невозможно было определить, сами ли это животные, птицы и прочие организмы, своим ли естеством замерли в вечном оцепенении, или же, погибшие безвозвратно, превратились в чучела, сотворенные искусной и безжалостной рукой. Музей, созданный из жестокой прихоти, ковчег, превращенный в усыпальницу. А, может быть, все это как усыпальница и задумывалось, изначально? Неподалеку от входа, в первом же ряду теней, увидел Тант лазоревое оперение пропавшего попугая. 'Бэнкс, Бэнкс!' - закричал он, бросаясь к нему, и остановился, пораженный. Бэнкс восседал на каком-то кривом насесте, склонив голову к левому крылу и приоткрыв клюв, будто к чему-то приглядывался. Он казался совсем-совсем живым, только сильно напуганным. От испуга он нахохлился, и зрачок его глаза, транслируя неистребимую подозрительность, поблескивал матово и тускло, словно эбонитовая пуговица. Как будто морозом накрыло Танта, он непроизвольно попятился. Нет, нет, так нельзя, подумал он, предполагая самое худшее. Трону его, а он и рассыплется. Без Нелюбима - нечего и соваться. Стараясь не задеть ничего неосторожным движением, он вернулся на круглую площадку. Прежде чем идти дальше, ему пришлось успокоиться и собраться с мыслями, поскольку, что могло его ждать дальше, он даже не предполагал. Но, судя по тому, что он уже видел, ничего хорошего. Во всяком случае, ничего привычного или обнадеживающего. Странное место. Во второй пещере перед ним, совершенно неожиданно, распахнулась бескрайняя туманная равнина. Может, она была вовсе и не такой бескрайней, как казалась, однако, дальние ее пределы были скрыты от глаз. Туманы клубились в подземелье напряженно-загадочные, струились, перетекали и трансформировались, то ли внутренним ходом воздуха колышимые, то ли прихотью личной увлекаемые, словом, жили своей непонятной туманной жизнью. Оттуда, из мглистого далека, доносился тихий, но внятный плеск воды. 'Ага, - сообразил Тант. - Вот там, видимо, и находятся источники с живой и мертвой водой'. Узнав и запомнив все, что ему было нужно, и, не тратя больше ни секунды на размышления, он отступил назад, в полумрак площадки. Лестница-то продолжалась выше, и она, как он предполагал, была пройдена им едва ли до половины. Ступив на этот пассивный подъемник, он принялся вновь карабкаться вверх, проклиная между делом обязательный для исполнения принцип самообслуживания. А попутно еще удивляясь, почему это никто не пытается его остановить? Успокоились, зная, что он в надежном заточении? Не рассчитывали, что убежит? Потеряли из виду? Ведь они обязаны же как-то ему противодействовать! А то как-то странно получается, непорядок! Или что, некому? Все заняты более важными делами? А черный король? Или сама Аджина? Выжидают? Чего же они ждут? И что замышляют? В общем, питаясь неопределенностью ситуации, тревога понемногу нарастала. Лестница ввинчивалась в вертикаль, точно гигантский штопор в тело вселенной, и, по всем было видно, конца у нее не предусмотрено. Тант вдруг сообразил, что на самом деле поднимается по вертикальной штольне, пробитой в теле огромной горы. Что за гора, откуда? Находясь в Антигоре, он никакой горы, тем более такой высоченной, не замечал. Да и ни о какой горе никто из местных ему не говорил. Магия, да и только. Колдовство и колдовские чары. А чего бы ты хотел? Забыл, с кем связался? Не с пионерами же. Вот теперь не удивляйся, что вместо пионерского барабана тон задает шаманский бубен. И, кстати, не ной. Топай, топай... Он и топал, долго и нудно. Освобожденная от контроля монотонного действия, каковым являлась ходьба по лестнице, и которое выполнялось автоматически, голова его окунулась в воспоминания и, попутно, одурманилась размышлениями. Все, все в этой истории казалось ему странным, и, что удивительно, чем глубже он в нее погружался, тем странней становилось. Хотя, казалось, наоборот, должно проясняться. Но нет, ясности, честно говоря, было совсем мало. Он никак не мог свести воедино и проследить все связи и отношения главных действующих лиц. Ника, Марходей, Магистриан - с одной стороны. Аджина, Лалелла, Черный король - с другой. Кого он забыл? Никого? Ну и, конечно, главный вопрос: как его-то угораздило в чужую заварушку ввязаться? Ведь, если смотреть непредвзято, парень он самый обыкновенный, и жизнь его тоже самая обыкновенная - была, пока не втянуло его во все это, чудесное и непознанное. Но за каким чертом? Какое он ко всему имеет касательство? Или вот, его отношения с Никой. На самом деле ведь никаких отношений нет, и не было, а есть только его личное к ней отношение. Вот как это все объяснить? И как понять его чувство, и его уверенность, что на самом деле он знает ее давным-давно, что отношения их имеют долгую и запутанную историю, а любовь... А любовь их была всегда. Всегда была и всегда будет - вот что он знал совершенно точно. Только это знание поддерживало его все время и побуждало идти вперед. И еще надежда, и некоторая уверенность в том, что скоро все разрешится. Он давно потерял счет времени и меру своим усилиям, ноги его налились свинцом от усталости и буквально уже остановились, отказываясь идти дальше, когда, наконец, открылся его взгляду - свет в оконце - тесный проход впереди, почти лаз. Так-так, выдавил Тант сквозь зубы, выглядывая через проход наружу. Он сразу понял, куда попал. Гнездовье черных птиц! Наверное, таким оно и должно было оказаться, во всяком случае, таким он себе его представлял. Стараясь ничем не выдать своего присутствия, он встал на последнюю ступеньку, выпрямившись, поднялся до верхнего обреза прохода, и с этой позиции осмотрелся. Громадные пространства открывались вокруг в подлунном мире. Луны на небе, кстати, не было, и, тем не менее, всем существом своим Тант ощутил, что выбрался из поганого подземелья. Злой, холодный, но такой свежий и вольный, ветер резвился на просторе вокруг вершины. Его дыхание Тант ощутил еще за десяток ступенек до верха, теперь же он яро бросился ему в лицо и в момент перебил дыхание. Ненадолго! Ветер только ожег лицо холодом и отскочил, отлетел, забавляясь своим удальством. Ах, как волновало, как пьянило ощущение свежести и свободы! Но в большей степени, конечно, это была только лишь имитация, симулякр свободы, ее предощущение. До настоящей свободы было еще далеко. 'Странно тут все устроено, - подумал Тант. - Ведь не колокольня же, гора, по всему. А я на нее, ровно на колокольню забрался. Кто же это все построил, и с какой целью?' Колоколов, конечно, никаких не наблюдалось, разве что, небесные. Сама вершина оказалась весьма правильной формы, и похожа на ватрушку: круг метров двадцати диаметром, полутораметровый вал по краю и углубление с ровной площадкой в центре. Ватрушка, да и только. И, что удивительно, никакого мусора, никаких следов жизнедеятельности птиц, вообще никаких. Кроме, конечно, невыносимой вони, развеять которую полностью ветру не удавалось. Видно было, что над гнездом кто-то изрядно потрудился, сформировав из дикого каменного хаоса нечто, соответствующее своим представлениям. Сил и старания на это ушло немало, только почему-то казалось Танту, что приложили их никак не нынешние хозяева сооружения. Но вариантов ответа на вопрос, кто бы мог выступить в роли строителей, у него не было. Парапет, обрамлявший площадку, был довольно высок и, что немаловажно, широк, и выход наверх, которым воспользовался Тант, совершенно свободно в нем умещался. Оттуда, из своего убежища, он видел, что выше, прямо над ним, рассредоточившись равномерно по каменному кругу, головами вовнутрь него, но засунув их под крылья, позабыв о чувстве долга и утратив всякую бдительность, восседали черные птицы. Их было восемь, и все они спали мертвецким сном. А это там что? Тант вытянул шею, всматриваясь. Прищурился. Нет, не разглядеть. Нелюбим, если, конечно, это был он, лежал ничком на камне в самом центре площадки. Следовало бы лично проверить и разобраться, что там такое. Тант понимал, что сильно рискует, но, в конце концов, Нелюбим ведь был одной из главных целей его экспедиции! Бесшумно, как тень, он выбрался из прохода и, пригибаясь и чертя по земле кончиками пальцев, перебежал в центр. Да, теперь он видел, это был цветок, увядший и какой-то, что ли, мумифицированный. Нелюбим? Что же еще! Тант опустился на колени и осторожной рукой прикоснулся к иссохшему стеблю. Он не ощутил и не увидел ничего необычного. Скромный, хрупкий и совсем слабенький цветик, простой лютик был перед ним. Самый обыкновенный. Странным представлялось лишь его появление в этом безжизненном холодном мире, среди дикого камня. 'Это и есть Нелюбим?' - недоумевал Тант. Он почувствовал, как в душе шевельнулось чувство досады на этот напрасный цветок. Неужели же ради вот этого он пожертвовал всем? Стебель, листья и лепестки его, казалось, были еще живы, слабый аромат таил в себе воспоминания о давно прожитом лете, но... Но все это было не то. Не запах, но лучи его живительные, волшебные, дающие надежду и волю к жизни были необходимы, их он искал. Неужели все пропало? Неужели? Все эти мысли пронеслись в его голове за мгновение, за то же мгновение он успел потерять надежду. Да, вот так. Тант склонился над цветком в скорбном молчании, прощаясь со всем, что не сбылось. Однако оставлять цветок здесь, тот он или не тот, он не собирался. К тому же, мелькнула мысль, что есть еще один вариант, который надо попробовать. Потому осторожно поднял на руки, ощущая всю хрупкость и нежность чудесного растения, и бережно укрыл его на груди. Ничего. Ничего. Что-нибудь придумаем, обнадежил он и цветок, и себя, имея в виду, конечно, целительные источники в сердце горы. Спрятав цветок, Тант поднялся на ноги и огляделся. Черные туши черных птиц хоть и молчали, и как бы не участвовали в происходящем, однако были ему не по душе конкретно. Он коротко поразмышлял, стоит ли с ними связываться, но тут ветер, озорничая, внезапно изменил направление, и густой неконтролируемый смрад, птицами источаемый, накрыл вершину удушливым колпаком. Это обстоятельство решило его сомнения в пользу активного взаимодействия. Кулаками, с размаху, ощущая задор, лихость и озноб удовольствия от работы рук, одну за другой посшибал он пернатых с насеста. - Пошла... Пошла... - напутствовал он каждую. Птицы срывались в пропасть с гнусавым квохтаньем, бесполезно хлопая огромными крыльями. Летели кубарем, забирая с собой свой тяжелый дух, проваливались куда-то в темноту, и, что характерно, ни одна не взлетела, не поднялась снова вверх. Может быть, в долгой зимней спячке все они разучились летать? Тант очень надеялся, что так оно и было. Перегнувшись через край, Тант отыскал взглядом уступ, с которого, возможно, сорвался Магистриан. Глыба, на нем лежавшая, еще помнила, наверное, его руку... - Ничего, - сказал он, обращаясь куда-то, к кому-то, сквозь время и пространство. - Не волнуйся, Маг. Все, что от меня зависит, что возможно - я сделаю. Сказал - и сам поверил словам своим. Клятвы имеют именно такое, внутреннее действие. Наипаче, произнесенные в знаковых, особенных местах, каким, несомненно, являлась вершина горы. Он с тоской взглянул в последний раз на свободный мир вокруг, вдохнул глубже морозного воздуха - и бросился к лестнице. Вниз, теперь вниз! Обратный путь был, несомненно, легче, стократно, тем не менее, он останавливался несколько раз передохнуть, прежде чем оказался на срединной, круглой площадке. Источники он нашел сравнительно легко. Просто шел среди туманов второй пещеры на постоянно усиливающийся звук журчащей воды, не отвлекаясь на случайные проявления посторонней жизни, и, наконец, - вот они, источники. На первый взгляд, совсем ничего необычного. Два ключа били из-под одного большого камня, один на север, второй, на юг, и стекали в низину, каждый своим руслом, не смешиваясь. Камни и мелкая галька в одном были тусклыми, с налетом черной тины, зато в другом искрились и играли бликами, будто подсвеченные специальными фонариками. Тант улыбнулся облегченно. Здесь, во всяком случае, все ясно, решил он. Где светлый камень - вода живая, где тусклый - мертвая. Держа Нелюбим двумя пальцами за кончик стебля, Тант, памятуя еще, как ни странно, сказочный рецепт, окунул цветок сначала в мертвую, а затем, обойдя вокруг камня, и в живую воду. Сердце его замерло и остановилось в груди в ожидании немедленного чуда. Потом, оборвавшись, ухнуло куда-то вниз. Глухо ударил в уши тугой пульс крови. Он ожидал какого-то волшебного взрыва, вспышки, неистовства, однако ничего такого не произошло. Руки его дрожали, когда вынимал он цветок из воды. Неужели, думал он, неужели все впустую? Он поднес цветок к глазам, и тут заметил, что кое-какие изменения в его состоянии все же произошли. И, что самое удивительное, происходили дальше. Процесс, что называется, пошел. Нелюбим явно посвежел и, как если бы глотнул кислорода, пробудился от спячки. Листья его приподнялись, бледные прежде лепестки расправились и заалели, сморщенный стебель выпрямился, налился соком. Волшебная влага капельками росы вновь засверкала на его теле, тонкий, изумительный аромат потек от него в разные стороны, гася и оттесняя прочь неверные колдовские туманы. Это было чудо, безусловно, но совсем не то, которое он ожидал и на которое рассчитывал. Сомнений не было - в его руках находился живой цветок. Живой, но при этом - самый обыкновенный. Вода оживила цветок. Да. Просто цветок. Но Нелюбим все еще был мертв. - Как же так? - шептал потрескавшимися, онемевшими губами Тант. - Как же так? Он чувствовал себя обманутым. Так стараться, столько всего пережить, и в итоге - ничего. В прострации, в полной опустошенности души, прям как сорванный лепесток, опустился он наземь. Смертная тоска схватила за горло когтистой лапой - хоть вой. Взгляд остановился и замер на бесполезном цветке в руке. До сих пор никогда не задумывался он, не добирался до исчерпывающей ясности ответа на вопрос, для чего все же нужен Нелюбим? Нужен всем - и нужен ему. Что он ждет от него? На что надеется? В спешке, в гонке, в борьбе просто некогда было задумываться. Бежал, искал, потому что знал - надо, потому что верил - поможет! Именно ему поможет, в его личной беде. Мысли о всеобщем благе, конечно, тоже иногда проскальзывали в его голове, но все больше именно проскальзывали, не затрагивая сути души, не становясь лейтмотивом ее движений. Разум понимал все, это да, но душа за ним не поспевала. Странно, обычно все как раз наоборот. Может быть, потому он и дошел до этого места? Вот Маг, он все чувствовал и все понимал - и все равно сорвался. А он уже здесь, у источников, и Нелюбим в его руке... Как бы Нелюбим. Пока что всего лишь симулякр. В этом деле слишком много имитаций. Но, даже при этом, если разобраться, не тем Нелюбимом он обладает в данный момент, который был нужен Магистриану, совершенно другим. А именно, необходимым лишь ему, потребность в котором всегда жила в его конкретной душе. То есть, для каждого и у каждого Нелюбим свой. Так что же ему, конкретному человеку, надобно, что желает он получить от Нелюбима, буде он в полной силе и славе? И тут все чувства и мысли, молчавшие в нем до поры, либо бормотавшие что-то неразборчивое, вдруг расправились, встрепенулись и заговорили. Все разом. - Как же так? - шептал он. - Неужели это - конец? Неужели больше ничего сделать нельзя, невозможно? И что же, весь мой труд оказался напрасен? Напрасны огорчения, разочарование, риск? И надрыв сердца, и кипение крови - тоже напрасно? Все усилия были впустую? А как теперь оправдаться перед Бэнксом? Сказать, что не смог? А что сказать Стрелку, торговке? Как объяснить Лисоперу, Верховному да и другим, что все - напрасно? Как посмотреть в глаза всем, перед кем я оказался в долгу неоплатном? И... Ника, любимая моя, что же, я так тебя никогда не увижу? И еще миллион лет мне к тебе не прорваться, не обнять, не припасть к твоим рукам? И слезы никогда не перестанут терзать глаза твои? Я так и не оправдаю твоих надежд, твоих ожиданий? Что же, мне так и не суждено спасти тебя?! Голос его постепенно крепчал, наливался силой, и вот он уж зазвенел металлом. - И что же, отныне и навечно, для рода людского больше не существует надежды? Ты молчишь, Нелюбим, отказываешься помочь нам всем? Я правильно тебя понимаю? Так нет же, предатель, я отвечу вместо тебя! Сам! Никогда, слышишь, никогда человек не откажется от надежды! Потому что существует на свете любовь, потому что живет она в его сердце, в сердце каждого! Потому, что он - Человек! И никогда, ты слышишь, никогда никакие силы не смогут вытравить любовь из моего сердца! Пусть сегодня ты отвернулся от нас - пусть! Мы вырастим, взлелеем новый Цветок Надежды! А я, покуда жив буду, клянусь, не опущу рук своих, буду сражаться со всем этим гадьем. Пусть даже погибну, но и нечисти поубавится тоже! Да будет так! 3.16. Явление Черного короля Ух ты! Тут и содрогнулась земля. Принимая брошенный досадным гостем вызов, в пещеру вполз, темнея горой в тумане, кто-то огромный, может, дракон, а, может, и вовсе гигантозавр. Чудище явленное. Посыпались, полетели в стороны, попираемые жуткими лапами с железными когтями, камни, которых, к слову, в подземелье имелось во множестве. Что-то вспыхивало, что-то клубилось вокруг монстра, тут же начали свою атаку молнии. Когда зверь приблизился, выяснилось, что это все же дракон - в традиционном трехглавом исполнении. Зверь шел на задних лапах, для балансировки поводя из стороны в сторону покрытым членистой броней тяжелым, как булава, хвостом. Эти его размахивания не выглядели особенно ловкими, отчего он раскачивался и двигался рывками, да и общее его положение казалось неустойчивым. Крылья, конечно, были развернуты во всей красе, нависали. В передних лапах ящер держал ящик Портвейна 72, на пикантную особенность питья указывали характерные этикетки. По ходу он ловко выхватывал из ящика бутылку за бутылкой, отшибал щелчком коготка мизинца горлышко и выливал вино в пасть средней головы. Порожнюю тару, не глядя, попросту опускал под ноги, поскольку ногам его все едино было, что топтать. Воздушная дозаправка, очевидно, осуществлялась для поддержания огнедышащего состояния организма, что вполне подтверждали своим поведением две крайние головы. Закатывая глаза в сладострастном исступлении, они бесперебойно исходили огненными соплями. Причем, в глазу левой, отсвечивая пламенем, блестел монокль, изобличая своим наличием и видом склонность обладательницы к интеллигентской изощренности, ее скрытые проблемы с самоидентификацией и, как следствие, вечную тягу к сепаратизму. Нельзя было исключать того, что она, в суперечь представлению остальных союзных глав, считала себя лидером и выразителем общественного мнения, а также светской львицей. Запах, катившийся перед драконом опрокидывающим валом и опережавший его на десяток-другой метров, был, честно говоря, не нов. Подобное амбре наш герой обонял совсем недавно, находясь в птичьем логове, которые, как известно, тоже в каком-то смысле ящеры, но, конечно, к нему не привык. Нельзя привыкнуть к тому, что убивает. - Я буду с тобой драться! - заявил Тант позицию и потряс стиснутым в кулаке Нелюбимом. - У меня, видишь, что есть?! Вот я сейчас!.. Он вновь потряс цветком, однако конкретизировать свое намерение не успел. Из трех голов дракона только левая, та, что с моноклем, выказала какой-то интерес к словам набивающегося в противники парня. Она на время даже перестала плеваться огнем и, изобразив на морде презрительно-удивленную гримаску, склонилась к нему в целях удовлетворить любопытство. - А цэ хто там ось сейчас что-то такое вякнул? - даже спросила она, но заслушать ответ от первого лица ей не судилось. И, между прочим, из-за собственной неуклюжести. Наклонив шею, голова нарушила общее равновесие драконьего тела. В попытке сохранить баланс, хвост ящера рванулся в противоположную сторону и, будучи, как уже упоминалось, тяжелым, как булава, пролетел по инерции гораздо дальше. Намного дальше, чем было необходимо, и там, в дальней точке траектории, хлопнул Танта по плечу. Хлопок получился на славу. Булавой по плечу, это вам не сложенной газеткой по мухе. Ударом Танта буквально смело, сдуло с места, как сдувает пламя газосварки каплю расплавленного металла. Он улетел куда-то в туман, причем большую часть полета провел уже в бессознательном состоянии. А потому часть последовавших за неловкостью драконьего хвоста событий остались без его внимания. - А-а-а! - явилась с криком из клубов все того же тумана Аджина. - А-а-а-а! Ты убил его, придурок! Последнее слово-определение относилось к дракону. Тот был обескуражен такой заботой владычицы не о нем, поэтому остановился в явном смущении. - Та ни, - заверил дракон хозяйку посредством речевого аппарата средней головы. Та, выяснялось, в триумвирате играла роль спикера. - Тильки оглоушил немного. Очухается. - А если убил? - волновалась Аджина. - Я же тебя изничтожу! Она склонилась над распростертым на земле Тантом и, приподняв его голову, пыталась разглядеть в лице признаки жизни. - Столько возиться с парнем, чтобы вот так взять и размазать его по камням! Нет, если с ним что-то случилось, я тебя аннигилирую! Вот увидишь! - Но вы же можете из кусочкив його зибраты, знову! - Могу. Но это уже совсем не то, понял? - Не извольте хвылюваться, Ганна Мыколаивна! Все будет чики-чики! Ось побачите. Ничего ему не зробиться. - Прекрати называть меня этим дурацким именем! Никакая я тебе не Ганна, тем более - Мыколаивна. - Як це ни! Не можэ буты! Я завжды знав, что супруга моя, Ганна Миколаивна ведьма. Так чи цэ не вы? - Я, конечно, ведьма... - Ну, так тю! - ...в каком-то смысле. Но я не Ганна. Не твоя Ганна! Слушай, Музыка, ты меня уже утомил своей бестолковостью. И вообще, не умеешь пользоваться реквизитом, не берись! А теперь - с глаз долой! Прочь! И она, наставив на дракона указательный палец, что-то произнесла скороговоркой, быстрой тарабарщиной. Голубая молния, сорвавшись с покрытого черным лаком ногтя старухи колдуньи, ударила в по-утиному надутую грудь дракона и располосовала ее от среднего горла до самых лап. В образовавшийся проем из чрева вывалился означенный Музыка. Был он мокрый, как мышь-утопленница, косая челка прилипла ко лбу, с вислых усов стекало, про одежду и упоминать не стоило - хоть выжимай. Общее его состояние подтверждало, что нутро у дракона жаркое, настоящий горячий цех. Понятна поэтому обида, сквозившая в глазах оператора трехголового терминатора, ведь вместо положенного за вредность стакана молока получил он незаслуженный с его точки зрения нагоняй. Однако, понимая, что попал под горячую руку, отхватить большего не хотел, потому поднялся на ноги и спешно покинул несчастливое для него ристалище, держась за голову и приговаривая: 'Ой, лышенько мне! Ой, ой, ой!' Дракон, обронив ящик с портвейном, хватался лапами за все головы сразу и бил хвостом. Но лап на все головы не хватало, зверь страдал, с повисших вымпелами языков его стекали огненные капли и до волдырей обжигали его самого. Из распоротого брюха, однако, кроме Музыки других внутренностей не вывалилось, края прорехи золотились пробегавшими по ним язычками странного пламени и имели очевидную тенденцию к сближению. - С кем приходится работать! - вздохнула Аджина и в сердцах плюнула подчиненному вслед. - Тьфу! Но не прокляла, сдержалась. В этот момент Тант, наконец, очнулся. Увидев, в чьих руках находится его голова, он резко откатился в сторону и вскочил на ноги. - Ух ты! Какой живчик! - удивилась и обрадовалась Аджина. - Ну, я рада, что все обошлось. Да-а, недооценила я тебя. Честно говоря, не ожидала тебя снова увидеть, думала, из колодца, из шкатулки моей тебе не выбраться. Но даже лучше, что так все случилось. Нет, я, правда, рада. Тант глубоко и часто дышал. В голове еще стоял звон, и в глазах немного искрило, однако других последствий столкновения с драконьим хвостом не наблюдалось. - Ты!!! - вскричал он, едва только взгляд сфокусировался. - Конечно, я, - проворчала Аджина. - А ты что, кого-то еще хотел здесь увидеть? - Да, хотел. - Кого же, например? - Черного короля, например. - Черного короля! - Аджина невесело рассмеялась. - Всем подавай Черного короля. - Никто ж его не видел, как оказывается. Из местных. Так невольно задумаешься, может, его вовсе не существует? Он такой же миф, как и многое в этом городе? Мистификация? - Мифов полно везде, не только в Антигоре, просто в каждом месте они разные, и выполняют свои задачи. Но Черный король не мистификация, отнюдь. Ты таки хочешь его увидеть? - Да, хочу! Предъяви народу правителя его! Как там? Царя! Царя! Царя! - Не паясничай, умоляю. Тут своих фигляров хватает. - Прошу прощения! Я немного нервничаю. Так, что король? Будет? - Будет, тебе - будет. Ты, кстати, правильно нервничаешь. - Почему? - Скоро поймешь сам. - Так я готов! - Правда? Что ж, проверим. Закрой глаза! - Не хочу! - Как хочешь. Тант возрадовался своей небольшой моральной победе, но неожиданно, хотя и в естественном порядке моргнул, а едва это сделал, обнаружил, что рядом с Аджиной появилось новое действующее лицо. В черных бархатных одеждах, обтягивающих снизу и пышных вверху, с отделкой черными кружевами, в черной роскошной шляпе с пером и с тяжелой золотой цепью на шее - мужчина. Последнее особенно подчеркивалось наличием бороды. По всему, вельможа, да. Тант совершил учтивый полупоклон. - Приветствую тебя, Черный король! - воскликнул он. Король никак на приветствие не отреагировал. Он вообще вел себя достаточно странно, стоял в горделивой позе, сложив руки на эфесе кинжала, и смотрел куда-то вдаль, поверх головы Танта. Позировал. - Что-то он того, - поделился наблюдениями Тант. - Какой-то подмороженный. - Это потому, что я его подморозила. - Как же он правит? - Кто тебе сказал, что он правит? Он у меня зоопарком заведует. Да и то, чисто чтобы не скучать. - Не понимаю, зачем же ты его держишь? - Есть у меня на него конкретные планы. Да и в определенных житейских вопросах он, безусловно, хорош. Служит для удовлетворения некоторых моих потребностей. Как любовник, если ты не понял. Ничто естественное мне не чуждо. Тант невольно засмущался. - Брось! Ты себя в зеркало видела? Какой любовник? Тебе же лет, как бессмертной черепахе в конце жизни. - А так? Аджина сделала быстрое движение рукой, и Тант вдруг обнаружил перед собой никак не старуху, а удивительно красивую дебелую молодую женщину, жгучую брюнетку без единого седого волоса. Увидев преображенную Аджину, и Черный король проявил активность, заулыбался и принялся притаптывать ногами, обутыми в остроносые пулены. - Ада, - говорил он, - Ада. - Ну, что теперь скажешь? - спросила Аджина. - Разве я не достойна любви? - Пф! - Тант развел руками. - Но ведь это все обман. Тромплей! Ты такой была стопятьсот лет назад! - А что не обман? - пожала плечами Аджина. - Все есть обман, или обманом разбавлено. Вот ты, думаешь, что хорошо себя знаешь? - Ну, себя-то я знаю. Всяко-разно. - А давай проверим? - Не хочу я ничего проверять! - А мы все же проверим. Кто-то тут про зеркало намеки делал? Будет тебе зеркало! Как там говорится: в студию! Она щелкнула пальцами, и в тот же миг, что называется - ниоткуда, появилось оно, зеркало. В полный рост, да в каменной раме, прямо посреди площадки, где они все находились, стоит, не падает, только стеклом поблескивает. - Здорово у тебя получается! - восхитился Тант. - Раз - и все, что захочешь - в твоих руках. - Это так, игрушки, - махнула рукой Аджина. - Я и не то умею. - Я о том и говорю. Ведь ты могла бы так же щелкнуть пальцами, и меня, как проблемы, не стало. А стало бы что-то другое, нужное тебе и полезное. Но вместо этого ты продолжаешь со мной возиться, хотя я явно не хочу иметь с тобой ничего общего. Почему? - Вопрос правильный, и я на него тебе непременно отвечу. Но, для лучшего понимания и визуального примера, стань, пожалуйста, здесь, рядом с королем. Не бойся, никто не будет тебя хватать за руки. Ну же! Чуть поколебавшись, - все-таки не хотелось ему приближаться к парочке темных властителей - Тант подошел и стал рядом с Черным королем. Тот сразу подбоченился, перестал отбивать ногой ритм и расположился в третьей балетной позиции. - Как тебе? - выдержав паузу, полюбопытствовала Аджина и сделала жест в сторону зеркала. - Нормально. Что ты хотела показать? - Ты не обратил внимание на то, как вы похожи? - Что за чушь! Прости, но это действительно бред какой-то. Совсем мы не похожи! Разве что фигурой, чуть-чуть. Ну, да, стать одна. Но у него борода, и, к тому же, он весь темный, а я светлый. Да он просто негр по сравнению со мной! Нет, нет, ничего общего. - Все ты верно подметил. Но если отбросить эмоции, убрать отвлекающие внимание детали... Я могла бы все это проделать за тебя, но ты обвинил бы меня в злонамеренности и подтасовке, поэтому, смотри сам. Смотри внимательно, концентрируясь только на лице. - Пожалуйста. Пожав плечами, Тант попробовал, как его и просили, сосредоточиться на главном, то есть на лице. Он мысленно снял с короля шляпу, убрал бороду и, будто слегка мазнув белилами, осветлил лицо. Посмотрел скептически на созданный в воображении образ... Нет, что-то не то. Вообще не то. Уже не король, но и не нормальный еще человек. Чего-то не хватает для нормального-то человека. Может, простоты не хватает, подумал он. У нормальных людей простоты хоть отбавляй. Вот, как у меня. Он взглянув на свое отражение, запомнил его и перенес левей, там наложил на высокомерное лицо правителя зоопарка. То, что получилось, заставило его вздрогнуть. - Ну, вижу, наконец, ты заметил, что следовало. Что напрашивалось, - обрадовалась Аджина. - Не может быть! - Все может быть, поверь. - Так кто же он, Черный король? - Он это ты! В некотором роде. - Не может... Ладно, допустим. Давай дальше. Кто тогда Магистриан? - Тоже ты. Верней ты, это он. Облегченная версия. - Какие-то мистические прятки. Объясни, я ничего не понимаю. Как так может быть? Все эти завороты причинно-следственные, а также родственно-наследственные, от меня ускользают. - Попробую, что ж. На самом деле все не так сложно, просто надо научиться видеть шире пределов одной человеческой жизни. Это важно. Если тебе известно про Магистриана, значит, Марходей рассказал тебе его историю. Да, про тот его поход на север, за Нелюбимом. Рассказывал же? Вот. Только он не все тебе поведал, кое о чем умолчал. - Почему? Почему он умолчал? И о чем? - Потому, наверное, что считает, что ты до всего сам дойти должен. Ну, типа вспомнить. Что, мол, только это может дать тебе силы, пробудить их, и все такое. Но ведь, не дало и не пробудило, верно? Значит, что-то пошло не так, или же его теория ошибочна. А чтобы все шло так, как нужно мне, я тебе как раз все и выложу. Тем более что Нелюбим, за который ты все хватаешься, уже не тот, и тем, сказочным и легендарным, судя по всему, никогда уже не станет. Он свое отслужил, это тоже надо уяснить. Тант посмотрел на цветок в руке и, не соглашаясь, покачал головой. - Так о чем Дед умолчал? - напомнил он вопрос. - О чем... Ну, о том, что в человеке намешано всего, плохого и хорошего, темного и светлого, про это-то он тебе рассказал? Уже легче. Так вот, в Магистриане темной силы было значительно больше, чем в обычном человеке. Да, помимо простоты, в человеке присутствует еще два вида силы, какой силы больше, на ту сторону человек и становится. Поэтому, логично было, чтобы Магистриан был со мной. Он и должен был прийти ко мне и остаться, для того та экспедиция и задумывалась. Но Марходей этому естественному ходу событий воспротивился. - Почему? - Из-за Ники все, внучки своей. Она на Магистриана запала, и деду пришлось им заняться. Иначе он бы не стал, потому что понимает естественный ход вещей. Ну, там, у вершины, между нами случилась схватка, по результатам которой все остались при своем. Я овладела темной стороной Магистриана, Марходей - светлой. В результате Магистриан исчез, зато появились Черный король и ты, неуемный. Конечно, Тант не мог просто вернуться и занять место Магистриана. Произошел временной сдвиг. Но что это может значить для общего хода событий? Ничего. Жернова все равно перемалывают муку, из которой судьба печет свои пирожки. Отсюда и твоя нелепая, на первый взгляд, страсть к Нике. Ведь Маг, - тот Маг - что ни говори, а любил ее по-своему. Эх, любовь-любовь! - Разве вы против любви? Мне показалось, что наоборот. - Я за ту любовь, которая дарит боди-позитив, а вот все эти ваши душевные терзания и сумасшествия мне, конечно, ни к чему. - Погодите, но ведь Ника ему не родная? Деду Марходею? - Откуда мы знаем, какие там на самом деле связи? Во всяком случае, он ее вырастил и воспитал, одного этого бывает достаточно, чтобы привязаться к человеку и чувствовать за него ответственность. Так что... - И вы, удерживая Нику в клетке, на самом деле держите в клетке самого Марходея. Правильно? - Ты все схватываешь на лету. - А Лалелла? Она-то откуда взялась? - Темные стороны есть у всех. Вопрос в том, кто ими управляет. - То есть, она - это вы? - Нет-нет! Мою темную сторону, - самую темную! - тебе лучше не видеть. Я, честно говоря, и сама ее побаиваюсь. Ха-ха. - Значит, Ника? Но зачем! Кто вас просил вмешиваться! - Ну, дорогуша, у меня свой интерес. И он, смею утверждать, более высокого порядка, чем твой, частный. Мне нужно было показать тебе, с чем, кроме всего прочего, ты имеешь дело. И отвратить тебя от нее. Не получилось. - И не получится! - Пока не получилось. - Так что же вы хотите? Что вам надо? У вас в руках Черный король, вам мало? - Мало. Ты видишь, какой он? Никудышный, просто совсем. - Значит, вам не повезло. За что боролись, на то и напоролись. - Ну, думаю, все можно поправить. Причем, с твоей помощью. - Каким образом? - Ты должен воссоединиться с Черным королем, слиться с ним воедино, подчиниться ему, стать им! - Я? С ним? Вы шутите? - Отнюдь. Разве я похожа на шутницу? Ваша общая сила не будет знать удержу! - А вы? Не боитесь? - Нет, что ты! Не боюсь. Я вне конкуренции! - А если нет? Если я не соглашусь? Убьете меня? - Зачем убивать? Сделаем тебя Нечистым духом, например. Прокши больше нет, вот, поработаешь вместо него. Тем более что ты сам причастен к его судьбе. Или вернешься обратно в колодец, и я законсервирую тебя в пыли, как и собиралась. Время работает на меня, жернова мелют свое, пыль сыпется. Глядишь, что-то и вымелют, что-то и изменится. А, может, ты сам передумаешь. Поймешь, наконец, что предначертанное будет исполнено вне зависимости от твоей воли и желания. Ведь выбраться со дна колодца, из-под пыли самостоятельно тебе больше не удастся, ключ твой был одноразовым, и ты его уже использовал. Ну, что скажешь? Выбирай! - Никогда! - Ответ неправильный. Но это твой выбор. 3.17. В каплях и струями - Мой выбор! Личный! Даже не сомневайся! - вскричал Тант в небывалом возбуждении. Жажда борьбы со всем злым и темным, неистовое желание смести, сокрушить этот извращенный подземный мир, ему показалось, приподняли его над Землей. И в этот момент своего спонтанного геройства он напрочь забыл о себе самом - вот что удивительно. Все его помыслы сошлись на Черном короле. Тот стоял по-прежнему рядом и, чем дальше, все больше выглядел апатичным и совершенно незаинтересованным во что-либо вникать. Тем более, участвовать. Танту он показался нежизнеспособным, более того - обреченным. В порыве острой жалости к нему, как, быть может, действительно к потерянной части себя, он обнял короля свободной рукой за плечи и притянул ближе. - Присоединяйтесь к нам, король! - выдал он предложение, от которого немотствующий темный вельможа не смог отказаться. Другую руку, с зажатым Нелюбимом, Тант вскинул над головой. Тут очевидно, следовало прокричать что-то хлесткое, символическое, выдать, короче говоря, лозунг, но все подходящие слова в голове куда-то попрятались, разбежались, эдакие тараканы, будто в надежде, что у них от головы может быть отдельная жизнь, поэтому герой по старой привычке просто проорал: - А-а-а-а-а! Пальцы его с такой силой сдавили стебель, что из твердой растительной материи выступил сок. Ладонь испытала упругое сопротивление, и даже удар, будто в зажатом кулаке рванула граната. И тут же, детонируя окружающую кромешность, вспыхнул, загорелся Нелюбим. Полыхнуло ярко, нестерпимо, так что пришлось зажмуриться и отвернуть лицо. Когда он вновь открыл глаза, и ослепление прошло, и вернулась способность распознавать объекты, ни Аджины, ни Черного короля рядом уже не было. Впрочем, насчет Черного короля у него имелись некоторые сомнения, - что он пропал навсегда. Почему-то возникло чувство, и не отпускало, что король близко, ближе некуда. Прекрасный цветок пламенел в мглистом воздухе подземелья, и Тант смотрел на него прямо, не заслоняясь больше рукой. Он испытывал счастье просто безмерное. С удивлением ощущал, как в усталой душе шевелятся, оживают и расцветают запорошенные проклятой пылью чувства. Радостно было так, что, блин, слезы на глаза навернулись. Он усиленно моргал, обманывая и мотивируя себя тем, что слезы, конечно, от яркого света, а не от излишней чувствительности. Он стоял с высоко поднятым в руке Нелюбимом, потерянным и обретенным светочем, и лучи его живительные пронзали и сокрушали мглу. Вокруг, в безмолвии, в клубах дыма и пыли, раздираясь в немом вопле, рушился темный мир зла. Тант ощущал, как на фоне всех перемен, растет в нем жажда жизни. Ему так хотелось, ему необходимо было жить и ощущать себя сильным, радоваться и любить. A вокруг все пребывало в страшном беспорядке и трансформации. Хаос перманентно возникал первозданный, по ощущениям, казалось, будто шла ломка самих основ мирозданья. Так казалось. А, может, так оно и было: материю буквально выворачивало наизнанку в яростном танце самоочищения. Он с нескрываемым злорадством подумал, что Аджине, видимо, придется теперь серьезно поумерить свои амбиции, а то и попросту забиться в щель. Надолго. Там ей и место! Самое место! Грандиозные перемены случились вокруг. Тант неожиданно обнаружил, что никакой пещеры больше нет, а находится он теперь в городе теней, Антигоре, посреди знакомой ему уже круглой площади. Над головой раскачивался из стороны в сторону маятник, тяжелое тело било в стенки невидимого колокола и сотрясало пространство сопутствующим набатом. Сразу было заметно: что-то происходит странное. Местный незыблемый закон перестал быть законом и, вопреки заведенному порядку, площадь оказалась полна народа именно под бой часов. Ну и, конечно, Тант находился в самом центре этой толпы. Оглядевшись, он различил в ней и Стрелка, и Верховного Бюрократа, и торговку пирожками. 'А где Лисопер?' - озаботился он, но голопятый нигде не обнаруживался. Тогда он взмахнул несколько раз - широкими движениями из стороны в сторону - цветком, и люди, много людей, все, кто находился рядом, воодушевились, зааплодировали ему. Тант заплакал, на этот раз не таясь, не ища оправданий, не испытывая стыда. Происходящее казалось ему сном. И люди, и колокол, и набат. Душа его ликовала, плыла по волнам эйфории. Но, помимо этого, фоном, что-то все же печалило его, печаль казалась неизбывной, всеобъемлющей, хоть и была светла. Сознание явно путалось, перемежая сон с реальностью, но, все-таки, все-таки, ведь это был не сон? Над толпой пронеслась полетом синяя птица. Бэнкс! Куда ты? Я здесь! Но почему я здесь? Для чего? Зачем в центре? И где же Ника? Осознав, что дело еще не сделано, Ника не найдена, и что в этом как раз и состоит его печаль, Тант решительно вытер сопли. По-мужски, рукавом куртки. Что это ты, мужик, расслабился? - подстегнул он себя презрительным замечанием. Пришлось, кстати, несколько раз откашляться, чтобы голос перестал срываться и хрипеть. И принялся высматривать. - Где Ника? - спрашивал он всех вокруг. - Где Ника? Толпа, впитав его вопрос, перестала галдеть и расступилась. У посеревшей теперь, а когда-то белой, стены памятного дома издыхал дракон. Может, и не издыхал, а лишь искусно притворялся, но выглядело так, будто пришел ему конец. Как он здесь оказался - неведомо. Должно быть, тем же способом, что и он сам. Вся выходящая на площадь стена дома, от угла до угла, была испещрена магическими письменами, но Тант не постигал их смысла. Он вступил в открытый для него проход и, невидимым движением завернувшись в тогу одиночества, остался с чудищем с глазу на глаз. С опаской и недоверием взирал он на груду почти уже неживой материи перед собой, стараясь понять смысл сложившейся и продолжавшейся мизансцены. 'Раз уж снова объявился здесь дракон, раз он так настойчив и не ищет другого места, чтобы умереть в одиночестве, - думал он, - значит, это неспроста. Значит, есть у змея некая особая миссия, и эта миссия - ко мне. Если он еще не рассыпался в прах, значит, задание свое не выполнил, это ясно. И все же, при чем здесь дракон? И где все-таки Ника? Где Аджина ее удерживает? А, может?.. Неужели?' Он похолодел от внезапной мысли, от совершенно дикого предположения. Что, если Нику переколдовали в дракона, и теперь она умирает у него на глазах? Ах, ты, вот оно что! Это все Аджина! Ее злые козни! Коварная! Содрогнувшись от ужаса перед раскрывшимся вероломством врага, он потянулся вперед, намереваясь прикоснуться Нелюбимом к голове поверженного ящера. Но засомневался, к которой? Ведь объектов имелось три. Две головы дракона, закусив языки, слегка дымились, точно головешки и, похоже, были мертвы. Третья еще скалилась по привычке, клацала зубами, пытаясь укусить или хотя бы напугать, но получалось откровенно не страшно. На большее сил у Горыныча явно не хватало. В единственном зрячем глазу его торчал монокль, стекло ярко блестело и казалось раскаленным. Вообще, процесс издыхания оставленного Музыкой монстра удовольствия никому не доставлял, это понятно, однако отслеживался с вниманием и терпимостью, как факт и символ смены эпох. Нелюбим - последний довод в этом споре, убедительный аргумент и, возможно, лекарство. Коснуться змея Тант не успел. Едва он попытался это сделать, как события вдруг стронулись с мертвой точки оцепенения и, расшибаясь о кочки, понеслись вскачь в сторону развязки. Жестокая внутренняя боль, поднявшись очередной волной, свела судорогой драконье тело. По морде его, будто отблеск будущих адских испытаний, пробежала гримаса, наверное, ужаса, исказившая и без того совсем не благообразную физиономию. Из-под век зверя полезли желтые и густые, как живица, слезы, брови поднялись, выпуская стремящиеся из орбит глаза, и тогда монокль вывалился из глазницы. Яркой искрой стекляшка в латунной оправе упала на землю, звякнула, но не разбилась - подскочила и покатилась по тротуару прочь. А там, в отдалении, вдруг вспыхнула, вспучилась огненным шаром. Шипя, сыпля брызгами и мерцая электрическим светом, сфера, вращаясь и переливаясь от бурления внутренних процессов, зависла над землей. Потом сразу лопнула, разлетаясь брызгами, раскрылась, и из нее выпорхнула, в огненных одеждах и легкая на ногу, Ника. - Ника! - вскричал Тант - А-ах! - выдохнула в едином порыве толпа. - Догони ее, Тант! - выкрикнул кто-то. - Догони ее! - подхватили остальные и принялись скандировать. - До-го-ни! До-го-ни! - Догони ее, Тант? - кричали его друзья. Откуда у него столько друзей? Надо же, он и не подозревал ничего такого. Душа его трепетала, в этот миг она была обнажена и воспринимала все непосредственно, напрямую. Да, черт возьми, так оно и было. Чувствуя, как жар рвущейся на свободу любви опаляет лицо, он бросился вдогонку за девушкой. Нет, не подозревал, не знал он прежде, какая это мука, - и какой восторг одновременно - любить. Любить и терять любовь, и гнаться за ней, как за ускользающим призраком. Конечно, на расстоянии, не видя Ники, постоянно отвлекаясь на тысячи мелочей, терзаемый тревогами и неудачами, - никогда не ощущал он такой остроты и боли. И вот, словно ветер сдул с огневища темный пепел и открыл томившийся под ним жарник. А на воле уже, питаемое наддувом страсти, забилось в гудении пламя. Нет, теперь, когда между ним и мечтой всего-то с десяток шагов - никто и ничто его не остановит! Легка и быстра в беге была Ника, но Тант не собирался ей уступать. И не мог. Потому что это не он, а сердце его живое и трепетное летело, сгорая кометой, за поманившим счастьем, сокращая расстояние с каждым мигом. Мозг же его, являя образец автономности, думал между делом, какой странный все же ритуал. Кто придумал эти догонялки? Почему невеста всегда убегает? Невеста? Эй! Эй! Тант настиг Нику, не позволив ей даже покинуть пределы площади. 'И коснуться левого плеча', - вдруг всплыло в переставшем думать пустяки мозгу указание. Формула 'правила левой руки', которой он не мог найти применения, встала на подобающее ей место. Он потянулся Нелюбимом, предвкушая немедленное чудо, но качнулась под ним земля, и знакомыми, до боли знакомыми черными лентами завилось пространство вокруг. Он не понял, как это случилось, только цветок коснулся другого плеча. Все немедленно остановилось. Замерло. Случилась беда, понял он. Непоправимая. Тант, осознав ее страшный смысл, в ужасе бросился на камни. Перед ним - прерванный полет - замерла Ника. Плоть ее огневая превратилась в стекло - хрупкое, ненадежное. Одно движение, и она рассыплется, разлетится звонкими брызгами. Мир опустел, замкнулся вокруг них, остались в нем двое, он и она. Юноша и девушка. Живой и неживая. Нет, он тоже был уже мертв. Сраженный смертельной пагубой, он чувствовал, как уходит из него жизнь. - Что же теперь делать? - думал он в отчаянии. - Что делать? - Тант! - услышал вдруг он знакомый голос. Оглянувшись, увидел рядом деда Марходея. Увидел и не удивился нисколько его появлению, только вяло подумал: откуда? И еще: зачем? Все его изумление перед жизнью было связано с Никой. Вся печаль и боль - с ней же. - Послушай, сынок! - говорил дед, поднявшийся ветер рвал его седую гриву. - Теперь только ты можешь спасти ее! Только ты! Но для этого тебе придется сотворить чудо! Ты должен, ты можешь! Маленькое усилие над собой - и оно тебе удастся. Я верю в тебя, Тант. И я умоляю тебя: сделай это! Не отрывал глаз от лица несчастной возлюбленной своей Тант. Никогда прежде не видел он ее так близко, и вот теперь, оказавшись на расстоянии шепота, был поражен красотой отлитого в стекле ее лица. Почувствовал он в тот миг, что с любовью своей справиться не сможет. Ее стихия захлестнула его приливной волной, почва ушла из-под ног - на что опереться? Но ужас вселял в него неживой блеск стеклянных глаз. Но страх входил в сердце клином и силился расколоть его, точно пень - и был близок к успеху. Если бы он только мог растопить этот вечный лед! Он не сочинял цветных слов, но буря чувств росла и силилась в его душе, рождая слова и образы. - Ты хороший парень, Тант, - говорил Марходей. - Но этого, понимаешь, мало. Хороший парень, это как приглашение на бал, но еще не выигрышный билет. Теперь ты должен сотворить чудо. Пусть будет оно единственным в твоей жизни, это не имеет значение. Но здесь и сейчас от тебя требуется именно оно, диво дивное. Тант слушал и не слышал. Что-то случилось с ним, налетело, сломало. Как же это, думал он. Как? Несчастье другого, отдельного от него человека, сделалось его уделом. Да, он именно так все и чувствовал. Пропасть, отделявшая его от остального, благополучного мира, очистила холодом разум и сердце от второстепенных мыслей и чувств. Остались он - с одной стороны, и Ника - с другой. Осталась его любовь - и невозможность соединиться, слиться с ней. 'Я не ошибалось, нет! - кричало его сердце в немоте безмолвия. - Как ты прекрасна, любимая. Нет, и не будет краше тебя никогда. Но почему ты молчишь? Почему не приблизишься, не подашь мне руку? Ведь чудо любви - обоюдное, встречное. Почему же застыла ты в своей неподвижности? Неужели не видишь, как я люблю тебя? Возьми мою жизнь, возьми меня целиком - и живи! Только живи, любимая! Ты, твоя красота многострадальная достойна жизни, потому что ты и есть подлинное чудо! Дай ему шанс! Подтолкни! Ах, где же найти слова настоящие, чтобы смогли они пробить ход сквозь твое бездолье. Услышь меня! Улыбнись! Отдай мне свою неподвижность! Отдай все, что гнетет и сковывает тебя! Я все равно буду жить. Буду жить вечно - любовью своей и памятью о тебе. Ника никак не реагировала на его слова. Поднявшись на ноги, Тант приблизился к ней. Поцеловав в губы, он вложил Нелюбим в безжизненные руки и надолго загляделся в ее глаза. На что он надеялся? Холод, в них поселившийся, казался незыблемым. В душе проросло отчаянье, разломив корневищем основу. Он попятился. - Я помогу! Давай попробуем вместе! - на что-то надеялся еще Марходей. - Нет! Нет! - прорвался из души Танта крик. - Не-е-е-ет! Дед, я не могу этого сделать. Все могу, наверное, а вот чудо - нет. Я простой человек, Дед. Я не могу. И бросился бежать прочь. Он спотыкался, падал, поднимался и вновь бежал, не оглядываясь, унося все дальше растущее в сердце обречение вечного странника мертвого города. За спиной его, растопив мрак, в огне и пурпуре, восставал суровый рассвет. Обретенная тень бежала впереди, не уступая, обгоняя его самого. Она росла и росла, отрывалась все дальше, и вот уже поднялась до небес, взобралась на далекие облака. Промелькнули в прощальном калейдоскопе развевающая борода Марходея, широко раскрытые глаза Альвина, очки дядюшки Булля и синее перо Бэнкса. Но он не видел, как дрогнула едва заметно слабенькая рука Ники. А потом произошло что-то еще, совсем неожиданное и весеннее. Раскололось небо грозой, и на иссушенную Землю, в каплях и струями, пролился дождь. Живая вода дождевая принялась смывать и пыль, и грязь, и отчаянье со старых городских стен. Город Антигор обновлялся, воскресал, в очищении обретая свое право на новую жизнь. А новая жизнь это всегда весна. Она ли не истинное чудо?
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"