|
10
Мы расстанемся навсегда в день, когда выключат ток.
Небо погаснет, как телеэкран, во тьме растворятся облака. Деревья и травы исчезнут, горы серого камня превратятся в горы пустоты, ветер вздохнет и навсегда умолкнет. Олени и волки, полевки и рыси, дельфины и зимородки, собаки и кошки, и пестрые змеи - все живые создания канут в небытие. Океанские волны умрут, не закончив разбег, а сам океан станет черным безмолвием. Солнце погаснет, звезды закроют глаза, испарится Млечный Путь, и последней с неба исчезнет Луна, чуть более печальная и одинокая, чем обычно. Наступит Ничто без конца и без края, и никого не будет, чтобы взглянуть на это Ничто - в день, когда выключат ток.
Но, пока мы здесь, я люблю тебя, Майя, и буду любить, пока мы не исчезнем.
9
Жарко. Напрасно я выбрал солнечную сторону, когда садился в электричку. Впрочем, когда поедем, открою окно; еще можно будет выбрать в плеере холодную, быструю песню. Плеер, мой верный, мой единственный талисман. Очень хорошо помогает спрятаться от чуждой музыки в маршрутках; от шумных соседей тоже годится.
Как раз такой сосед сидит по правую руку от меня. Вернее, соседка. Неугомонная девушка. За полчаса, пока ждем отправления, она успела трижды поговорить по телефону, купить билет у контролера, о чем-то с ним поспорить, поиграть с вентилятором на потолке, достать пакетик сока, выпить сок, спрятать пакетик, еще повозиться с вентилятором, еще поговорить по телефону. Все это время я слушал 'Кинг Кримсон' и, несмотря на жару, был доволен жизнью.
Вдруг она трогает меня за плечо.
- Видели?
Вишневая косточка наушника покидает ухо. Природа создала человека, а он создал плеер. С тех пор у нас с ним симбиоз.
- Простите, - оборачиваюсь к девушке. Каштановые волосы до плеч, чуть вздернутый носик, высокие скулы. Огромные глаза - синие-синие, почти фиолетовые.
- Вон там, - говорит она, показывая куда-то за окно. Смотрю. Ничего особенного: старая усадьба графа Шереметева. Граф умер, а усадьба осталась. Теперь там музей. Красивая усадьба, хоть я мало смыслю в архитектуре. Чем она так удивила девушку? Ах вот оно что. Заправка. Действительно, мощное сооружение. И когда успели построить? Месяц назад я был на этой станции - никакой заправки не видал и в помине. Да огромная какая...
Зеленые, голубые, красные всполохи рекламы. Дюжина голодных машин. Громадное табло с ценами на топливо - монумент человеческой страсти к высоким октанам. Рифленый ангар автомойки, как обезглавленный труп стегозавра. Перевалочный пункт, семь минут тишины на пути из дали в невидаль.
И усадьба прямо позади заправки. В два раза ниже, в сто раз неприметнее.
- Что-то здесь лишнее, - говорю я. - То ли заправка, то ли еще что.
- Музей, - говорит девушка уверенно. - Эта усадьба и есть лишняя. Совершенно здесь ни к чему.
А ведь правда. Мегаполис, хайвэй, монорельсовая дорога. И тут же - несчастная усадьба. Совершенно ни к чему. Жестоко, конечно, но факт. А у девушки, похоже, есть вкус.
- Вы согласны? - произносит она, улыбаясь. Тонкие браслеты на тонких запястьях. Белая кофточка, небесного цвета юбка, короткий пиджак с отворотами, словно крылья бабочки. Она что-то спросила. А, вот - согласен ли я. Надо ответить.
- Точно вы подметили, - говорю я с трудом.
- Меня зовут Майя, - говорит она.
И поезд трогается.
8
Майя. Легкая, чудная, нежная - будто лесной ручей, будто ласточкин полет. Майя-пчелка, Майя-нимфа, Майя-королева луговых эльфов.
Майя. Раньше я делил женщин на красавиц и дурнушек, на умных и глупых, на талантливых и бездарных. Теперь наполеоновской властью черчу границу между полюсами: только ты - и весь мир.
Майя, Майя, Майя. Знала бы ты, что я за человек. Ты, наверное, никогда бы не заговорила со мною, Майя, и даже не села бы на соседнее сиденье, будь оно единственным островком велюра в людском океане. Ах, если бы ты сразу вернула билет, сошла на первой остановке и забыла меня! Кто знает, как больно было первой рыбе выходить на сушу? А ведь могло все повернуться иначе, скажи я правду. Сразу. Нет, не сразу. Когда? Через двадцать часов, на первом свидании, в дешевом кино, где ни ты, ни я не следили за пресноводными киногероями? Еще через день, через два? Все, чем могу себя оправдать - неуместна была бы исповедь в хрупком, наигранно-легком мире двух влюбленных. Зато теперь могу сказать все, что должен.
Я вижу сны, Майя.
Эти сны не простые.
Все они пронизаны особым чувством: тихим, бесконечным наслаждением. Словно вернулся домой после долгой отлучки. Как будто идешь по улице, сворачиваешь за угол, и внезапно - аромат свежескошенной травы. Такой же запах был июльским днем, когда тебе исполнилось семь лет: утром бугрились подарки сквозь мякоть подушки, а после мама повела в зоопарк, и в зоопарке стригли траву... Вот то самое чувство: словно все идет так, как должно, лучше не бывает. Совсем близко к этому, наверное, опьянение марихуаной или гашишем, но я не могу сказать наверняка, потому что никогда не пробовал наркотиков. Мне достаточно снов. Ночь для меня - театр, и сны мои - пьесы, где я играю главные роли. Либретто может быть каким угодно. Приключения, сказки, любовные грезы: обычный набор. Главное - все это происходит в нирване. В нирване, Майя! Я никогда не был верующим, но слышал о благодати, о просветлении, о священных наградах праведникам. Глупые, бедные праведники, в поте лица вынужденные добывать себе блаженство. Насколько мне проще: ляг и закрой глаза. Ну, не совсем так просто. Признаюсь: каждый вечер меня ждет ритуал. Горячая ванна, бокал красного вина. Очень важно - ванна должна быть горячей, но не обжигающей, а вино - обязательно красное. Желательно полусладкое. От сухого вина просыпается аппетит, от крепленого теряют яркость сновидения.
Да, ритуал. Ритуал, в общем-то - безделица, чепуха. Мой дар останется при мне, что бы я ни делал перед сном. Просто привычка: колыбельная, возведенная в ранг мессы. Гендель, перед тем как писать музыку, всегда надевал белоснежный парик. Один мой знакомый художник не подходит к мольберту, пока не выкурит трубку. Так и со мной. Вино и вода, тихий огонь в жилах и нежность пены: а после мое, только мое счастье и время, моя божественная страна, куда никому больше нет входа. Кроме того, алкоголь и ванна заменяют снотворное. Если бы вам снились такие сны, вы бы тоже не захотели просыпаться ночью. А я сплю чутко. Вообще, у меня ко сну отношение трепетное. Например, не могу спать дольше восьми часов. Просыпаюсь, ворочаюсь, силком закрываю глаза - все напрасно. То же самое днем. Снотворные не годятся: грезы после таблеток исчезают. Так что единственный способ спокойно, не просыпаясь провести ночь - это бокал вина и горячая ванна.
Но все на свете мы берем в долг у судьбы, и за все возвращаем вдесятеро. Моя плата казалась пустяком, пока я не встретил тебя, Майя. Наркоманы лгут друзьям, обкрадывают родителей, бросают жен. Остаются в одиночестве. Однако у любого наркомана есть братья по болезни, такие, как он сам. Я же - отшельник из отшельников. Не люблю, когда приходят гости, не терплю вечеринок и междусобойчиков. Чуть стемнеет, считаю минуты до того, как начать ритуал. Поэтому гости редко засиживаются допоздна. Всегда есть предлог: не выспался, спозаранку вставать, взял работу на дом... Подбираю отговорки, словно отмычки. Слишком сильно нажимать нельзя - в чужом сердце бывает сигнализация. Даже наедине с другом я словно взломщик, которого на каждом шагу подстерегают ловушки. Отшельник и бирюк, каких больше нет. Но, знаешь, Майя... Ночи того стоят. Раньше стоили.
Я не думал, что сны приносят беду.
7
Не знаю, какой кусок жизни нынче принято тратить на ухаживания (каково словечко). Майя пришла ко мне домой через две недели после того, как поезд нашей любви стартовал от графской усадьбы. Две недели - каждый вечер - мы встречались, гуляли, пили дрянное пиво в кафе, ходили в кино, просто катались на трамвае от кольца до кольца, до закрытия линии... Банально, глупо и восхитительно. Честно говоря, раньше я такого не знал. Девственник - в неполных двадцать шесть.
И вот она очутилась в моей квартире.
Как странно было вдвоем проводить целый вечер. Раньше все вечера (и ночи) принадлежали мне безраздельно. Теперь рядом кто-то жил со своими мыслями, словами, жестами, смехом: другой человек. Майя была в той самой длинной юбке, в той самой белой кофточке. Мы посмотрели фильм (взяли ди-ви-ди, все еще помню: 'Лучше не бывает'), выпили бутылку вина. Долго сидели на диване - в разных углах - пока не сгустились сумерки. Разговаривали. Как-то одновременно друг к другу потянулись и стали целоваться, а потом все произошло.
Что сказать? Майя стала моей первой женщиной. У нее до меня были любовники. Хорошо это или плохо - не знаю. Во всяком случае, у Майи хватило такта и терпения принять неумелые порывы новичка. 'Я в тебя влюбилась', - спокойно сказала она, когда мы отдыхали после первого раза - короткого, неловкого, и, слава богу, неповторимого. Два голых человека лежали рядом: девушка перебирала юноше волосы, он гладил ее по бедру. 'Я в тебя влюбилась'... Затем мы снова начали.
Прошел вечер - как симфония Дебюсси, пришла ночь - как соната Бетховена. У нас было все, что нужно: любовь и время. Симфонии сменялись кантатами, кантаты - фугами (двухголосными), фуги переходили в рок-н-ролл, и мне казалось, что я одновременно на сцене и в зрительном зале - ах, Майя, Майя... Догорела последняя нота, ушли со сцены музыканты. Мы прижались друг к другу, а Майя все говорила, говорила - как искала всю жизнь, как обрадовалась, когда услышала музыку в плеере, как не решалась заговорить, и как здорово, что все-таки решилась... Наконец, ее дыхание стало ровным, рука, лежавшая поперек моей груди, обмякла. Я осторожно высвободился, повернулся на бок и тотчас заснул.
Метро.
Еду в головном вагоне, в кабине, смотрю, как бежит перед поездом темнота. Я - не машинист, но нет машиниста; кабина пуста, без рычагов, без педалей и кресел. Только я один, стекло передо мной, да яркий свет прожекторов по тоннелю. И два зеркала по бокам - короткие, острые жвала стального червя. Поезд гремит, раскачивается, дрожат железные туши вагонов. Громкий голос из ниоткуда кричит: десять, девять, восемь, семь! Налетает яркая станция, люди на платформе теснятся, уступают дорогу - не поезду, не потоку подземного ветра, но страшному зеркалу. Тому, что справа. Оно рассекает пустоту, как серп на боевой египетской колеснице: слышно, как свистит разрезанный воздух.
Женщина! Идет по самому краю, спокойно, неторопливо покачивая бедрами, спиной к стремительному чудищу. Я кричу изо всех сил, бью кулаками по стеклу, мечусь по кабине в поисках тормоза; но нет никакого тормоза, и не слышу себя, потому что голос мой пожран рельсовым грохотом. Я не могу ее предупредить, не могу остановить поезд, могу только смотреть, как летит блестящее зеркало - прямо на темные, каштановые волосы до плеч. Шесть, пять, четыре, три! Женщина оборачивается. Два! Майя. Один!
Зеркало сметает женскую голову, как коса - головку одуванчика. Ворох алых брызг, визг тормозов...
...Майя прижалась сзади, шею холодил ветерок ее дыхания (как шепот без слов). Правую ногу она закинула мне на бедро. Ночь, улица, фонарь. Дурной сон. Поезд, тоннель. Кровь. Да... что бы дедушка Фрейд сказал, интересно. Во времена Фрейда уже была подземка? Я встал, пошел на кухню, напился кипяченой воды - затхлый, кислый вкус. Постоял у окна, глядя на пустые улицы. Что-то не так? Дурной сон, а в остальном все хорошо, ха-ха. Все хорошо, прекрасная маркиза... Алло, Марсель! Ужасный случай. Вот и песенка привязалась. Надо идти спать. Черт, и так еле уснул - ванну пропустил, выпил слишком много. Еще девушка рядом. Попробуй засни. Эх, надо... Алло, Лука! Мутится разум. Какой неслыханный удар. Мутится разум...
Понял.
Дурной сон.
Вместо нирваны, вместо привычного рая впервые в жизни я увидел кошмар.
Вернулся в комнату, лег в постель.
Тишина.
Дыхание Майи. Звон крови в ушах.
Симфония Дебюсси. Соната Бетховена. Алло, Марсель! Я в тебя влюбилась. Лучше не бывает. Десять, девять, восемь, семь... Мутится разум.
Тишина.
До самого утра я лежал с открытыми глазами.
6
Так я узнал страшное. Если провести день с Майей, ночью приходят обычные тусклые сны. Как у всех людей. И наоборот, стоит Майе уехать - нирвана возвращается, словно потерянный рай. Все просто, как огонь на спичке, и неотвратимо, как лесной пожар. Конечно, я не сдался сразу. Какое-то время тешил себя надеждой, что удастся балансировать между сновидениями и Майей. Примерная дочь, она жила с родителями, а со мной оставалась пару раз в неделю: две зубные щетки, два набора косметики, два купальных халата. Меня это вполне устраивало. День-другой с возлюбленной, потом несколько ночей блаженства во сне. Вполне устраивало? У Майи была черная вязаная кофточка с вышивкой на груди. Как-то Майя уехала домой, а кофточку забыла на спинке стула - тепло, весна... Медвежата, которых пощадили охотники, трутся мордами о шкуру освежеванной медведицы и стонут: так и я терся об эту дурацкую кофточку лицом и тихонько скулил. Майя, Майя, Майя.
Она приучила меня следить за модой. Прежде я одевался как можно проще: дешевые джинсы, куртки из кожзаменителя, рубашки в клетку. Мимикрия, маскировочная форма городского жителя. Человека, одетого как я, не остановят в темном подъезде одичавшие собратья, не станет обирать серая гвардия - кавалеры дубинки, не поймает в цепкие объятия один из тысяч городских сумасшедших. Надежно и просто. Неладно скроен, да крепко сшит, похвалялся еж перед зайцем в сказке. Майя недолюбливала ежей. Она сделала привычку водить меня по магазинам: секонд-хенды, молодежные развалы, обувные салоны, распродажи. Мой гардероб разросся, как колония вирусов в питательном бульоне. Майя была довольна, а, стало быть, доволен и я. 'Темные очки покупать не будем, - говорила она, - я хочу видеть твои глаза. У тебя такие глаза зеленые, знаешь... И нос, как у римской статуи'. Позже она заставила меня отрастить волосы, которые я стягивал в понитейл.
Очень скоро Майя стала для меня вроде маяка: она точно знала, как следует одеваться, что полагается есть, куда ходить по вечерам. Неизменными остались только мои пристрастия к музыке и книгам. Музыку мы с Майей слушали одну и ту же, на том и выросло волшебное дерево нашего знакомства. Книг же она не читала вовсе. Что ж, думал я, когда мы разделялись в супермаркете - она шла за ароматическими свечками, я в книжный отдел - что ж, Майя-маячок. Не во всем же нам быть, как брат и сестра. И слава богу, потому что не положена такая любовь между родичами (додумывал уже с усмешкой). Мне было тепло и уютно, когда ты светила мне, Майя.
Да, но вот когда ты оставалась на ночь - это было тяжело. Нет-нет, сначала прекрасно, а потом - хуже некуда. Я не мог спать, я не мог спокойно принять ванну, мы пили слишком много вина, и наутро мне приходилось отправляться на работу: не выспавшемуся, похмельному и злому. Только - знаешь, Майя - просто держать тебя за руку, смотреть, как ты улыбаешься, и губы - тонкие, сладкие... а, чего там. К тому же, впереди были несколько ночей, полных сновидений. Но, видно, мама не зря говорила: 'Не поймать семь горошков на ложку'.
5
Однажды, когда солнце в очередной раз взошло на востоке, а луна превратилась в боком повернутую дынную корочку, Майя проснулась рядом со мной в разворошенной постели. Смотрела, улыбалась. Жмурилась и тихонько позёвывала, словно сонная кошка на капоте машины. Потом - приникла. Поцелуй; руки, как волны, волосы, будто нежная повилика; тянется, тянется из-под простыни шелковая долина; гнется, гнется влажная, упругая спина... Остановись, мгновенье... или нет, не надо, продолжай, продолжай... Вдох...
...выдох...
- Сегодня шестьдесят дней, как мы встретились.
Завтрак на кухне: Майя - певчая птичка, и я - измученный бессонницей призрак.
- Здорово, - сказал я. - Давай отметим.
Её после завтрака ждал университет, затем два дня в родительском доме. Два дня. Давай отметим? Похоже, грезы придется отложить.
- Давай, - согласилась Майя. - В кино можно сходить. Речь не о том.
Тосты пережарились: когда я ножом принялся умасливать хлеб, на стол полетели крошки.
- Я тут подумала, - продолжала Майя, - взрослый уже человек, что хочу - то и делаю, правильно? Хватит по маминой указке жить.
Отхлебнул чаю. Пересластил.
- Хочешь только на выходные к ним приезжать?
Она улыбнулась, помотала головой.
- Нет, это не выход. Так, серединка на половинку. Мне кажется, стоит просто пожить вместе по-настоящему. Пару месяцев хотя бы. Тогда они увидят и сами все поймут. Как считаешь?
Я осторожно поставил чашку на стол.
- Дело непростое, - сказал я. - Нужно подумать как следует. Все-таки родители. Вполне можно их понять.
Она подняла брови.
- Ну надо же мне постепенно к тебе перебираться.
- Вот-вот, постепенно. Зачем торопиться-то?
- Странно ты говоришь, - заметила Майя. Она больше не улыбалась. - Очень странно. Мне с тобой хорошо, тебе со мной хорошо, чего еще надо? А когда двоим людям хорошо, они живут вдвоем, разве не так?
- Ты не поняла, - соврал я. - Просто нельзя... (что нельзя? думай, думай) вот так, сразу все им вывалить (неубедительно), надо как-то их подготовить, что ли (какая чушь!), поговорить как следует... (ах ты засранец). Понимаешь?
Майя покивала, опустив глаза.
Мне стало стыдно.
- Майка, я тебя очень люблю, - сказал я. Это было правдой. - И хочу с тобой быть, все время.
- Знаю. Мне так уже говорили.
Конечно, она заплакала. Конечно, я просил прощения. Конечно, я его получил. Вечером мы и вправду пошли в кино, а потом, дома, долго-долго занимались любовью. Ты была почему-то особенно нежна в ту ночь, Майя. Целовала в шею, ерошила волосы, шептала тут же придуманные, похожие на заклинания стишки - без смысла, без рифмы, просто маленькие песни любви. Потом уснула.
Бег. Безостановочный, дикий бег, словно за мной гонится стадо бизонов. В боку засела боль; дышу трудным, плотным воздухом. Вот моя цель: вокзал, перрон, платформа. Бегу по бетонной полосе, по волнорезу меж рельсов. Как я мог не перевести часы? Как я мог так опоздать? Но вот он, поезд, он ждет, хотя готов локомотив, хотя извергаются в небо дизельные лохмотья. Влетаю в первую дверь, тяжело дыша, прислоняюсь к стенке. Поезд трогается. Идет проводник. 'Билеты, - гнусавит он. - Предъявите билеты'. Билеты, думаю я, конечно, но ведь они остались у Майи...
Майя! Я забыл Майю! Ведь мы вместе должны были сесть на поезд! Рывком открываю дверь, встречаю полный ужаса взгляд: Майя висит на поручнях снаружи вагона, раскачивается от страшного ветра, неслышно кричит. Скорее, надо дать ей руку. Но ведь тогда я сам выпаду из двери, буду биться всем телом о ребристый металл. Тут поезд прибавляет ходу, и Майя летит вниз по откосу, как брошенная капризным ребенком кукла. Кувыркается, выбрасывая в воздух ноги - безобразный, смертельный канкан. И кричит, все так же неслышно...
...Открыл глаза. Снова кошмар. Никогда не видел страшных снов? Долг, что судьба выдавала, надо возвращать. Вздохнул (вышло прерывисто, считай, всхлип), обвел комнату взглядом. Глухая ночь. На потолке желтая полоса: свет уличного фонаря нашел лазейку в шторах. Я посмотрел налево. На зеленом табло будильника ровно три часа. Посмотрел направо - и чуть не заорал от страха.
Майя, приподнявшись на локте, глядела черными провалами глаз.
- Чего не спишь? - спросил сипло.
Майя протянула руку, погладила меня по голове.
- Ты во сне кричал...
Мы обнялись, она тут же уснула. Я лежал на спине, перебирая девичьи волосы.
Вот оно как: не успел. Опять не успел. Сны - это небывалая комбинация бывалых впечатлений. Теперь, во всяком случае. Ха-ха. Если у тебя, дружок, есть впечатление, то во сне оно обязательно появится.
Ну, и что за впечатление?
Честно, только честно.
Ты должен был ее спасти. Тогда, в метро, и сейчас. Оставим психологам потаенные значения поезда; важно другое. Ты должен был спасти Майю: выпрыгнуть из кабины, разбить стекло, помочь забраться в вагон. Что это значит в твоей жалкой, никчемной жизни - наяву?
Пожертвовать собой. Своим убогим покоем, своей нарколепсией. Если не поймать семь горошков на ложку, может, надо чем-то, наконец, поступиться? Может, я хочу все лучше и лучше, а лучше не бывает?
Проклятье, тут я уснул.
4
Это произошло через неделю. Я вернулся с работы домой. Отпер дверь, зашел в квартиру и увидел в прихожей большую спортивную сумку. На сумке лежал туго набитый рюкзак. Маленький, ядовито-розовый, он придавил сумку, как хищная оса-наездник, оседлавшая гусеницу. Из ванной комнаты доносился шум воды, слышалось неразборчивое пение. Я стоял в прихожей, разглядывая сценку из жизни насекомых, когда Майя высунулась из ванной и крикнула:
- Привет!
- А откуда у тебя этот рюкзак? - спросил я почему-то.
- У сестры выклянчила, - ответила Майя. - Цвет жуткий, да?
- Прямо глаза режет, - согласился я.
- Зато в руках таскать не надо. Знаешь... а я к тебе насовсем.
- Здорово, - сказал я.
- Ага, - сказала Майя, прячась в ванной.
- Здорово, - повторил я задумчиво. Потом, не снимая обуви, прошел на кухню, сел верхом на стул и уперся руками в колени.
В этой позе легче размышлять.
Мне.
Думай...
Нет, я, конечно, знал, что это случится, но так скоро!
Думай, думай. Выход рядом - кажется, так пишут в метро для самоубийц? Вот и думай.
С одной стороны, нельзя, чтобы Майя меня бросила.
С другой стороны, подумать страшно, что станет с моей нирваной.
С одной стороны - чего? И с другой стороны - чего? Гриба.
С третьей стороны... однако, сколько сторон у этого гриба... с третьей стороны, живут же люди! То есть, почему бы не попробовать? Может быть, не так страшен черт, как его малютки... то есть... Привычки - это ведь только привычки, правда? Допустим, я бы курил. Трубку. Или кальян. А вот Майя бы запах табака не переносила. Неужели она стала бы... Хотя нет, тут по-другому. Вот. Предположим, Майя курила бы трубку. Тьфу - не трубку, кальян. По вечерам, в постели. А я бы кальян не курил, а любил читать детективы. На сон грядущий. Бывает? Очень даже бывает. Так неужели мы... В общем, ерунда это, и все у нас получится. Привыкну. Наверное. Должен привыкнуть. Организм... Органон... Сны... Появятся сны, куда они денутся. Должен привыкнуть. Да.
Так я решил.
Распахнулась дверь. Майя - распаренная, розовая, нежная - вспорхнула мне на колени, оставила на лице росчерк поцелуев, облепила мокрыми пряными волосами, спросила:
- Ты доволен?
Я ответил:
- Еще бы!
Она сказала:
- Тогда давай веселиться!
Я сказал:
- Давай!
И мы стали веселиться.
Вечером я наполнил ванну, откупорил бутылку вина. Приготовился совершить ритуал. Решил взять быка за рога, так сказать. В конце концов, думал я, взбивая пену, Майя - умная девушка и должна понять, что уважать чужие...
- Вот это да! - восхитилась Майя, заглянув мне через плечо. - Романтический вечер? Жаль, ванночка маловата, - она захихикала.
- Честно говоря, - произнес я дружелюбно, - это для меня одного. Устал чего-то. Хотел, знаешь, в пене полежать.
Майя подняла брови.
- Пожалуйста-пожалуйста, - сказала она быстро. - Как скажешь. Буду в комнате.
Звонко чмокнула в щеку и вышла.
Я забрался в воду. Слишком горячая, терпеть невозможно. Встал; как цапля, поджимая ноги, пустил холодную. Попробовал сесть. Пустил еще холодную. Перепутал краны, ошпарился, выругался.
В дверь постучали.
- У тебя все хорошо?
- Лучше не бывает, - пробормотал я. Пена стала верблюжьим плевком, плавающим на поверхности воды. Было душно, жарко и томно. Никакой ванны не хотелось.
- Если надо что-нибудь, ты скажи, - сказала сквозь дверь Майя.
- Угу, - ответил я.
...наконец-то.
Бокал - прямо под рукой. Я сделал маленький глоток, закрыл глаза. А жизнь-то налаживается...
Стук в дверь.
- Да, - сказал я.
- Халат тебе принесла, - сказала Майя. - Откроешь?
Встал, открыл. Принял халат. Сказал 'спасибо'. Закрыл. Лег. Горячо, хорошо. Потянулся за бокалом.
Бокал валялся на боку, вино вытекло в ванну. Наверное, задел, когда брал халат.
Я схватил бутылку и припал к горлышку.
Мы посмотрели фильм. Потом еще. Мы посмотрели целых три фильма. Допили вино. Заказали на дом пиццу. Через сорок минут эту пиццу привезли. Пицца как пицца, можно было и в магазин сходить. Впрочем, успела основательно остыть, пока мы любили друг друга. Наверное, так всегда бывает: есть время - нет секса, нет времени - захотелось... А затем пришел сон.
На трамвайной остановке холодно; осенний ветер плещет в лицо брызгами из-под машин. Я стою, засунув руки поглубже в карманы, и все равно не могу согреться. Трамвай запаздывает. Быть может, из-за пробки. Рядом лежит дорога, полная автомобилей. Рокот моторов, сигналы, брань. Вот кто-то, осмелев, выруливает на рельсы; за ним пристраивается еще несколько храбрецов. Не похоже, чтоб им это помогло: перекресток запружен, ехать некуда.
Подходит трамвай - неспешно, величаво. Оглушительно звенит, выпускает тормоза со скрежетом. Открываются двери. Подожду другого: так много людей бросается на приступ, еще больше набилось внутри, а я люблю ехать свободно. Автомобили стоят вереницей прямо перед трамваем. Так и до беды недалеко: справа - низенький прочный забор, слева - беспросветная череда машин. Водитель трамвая сидит высоко, и, если он не увидит перед собой автомобиль, может...
Двери закрываются. Шипит воздух, вагоны трогаются с места.
'Стой!' - кричу я.
Глухой удар, звук, будто уронили сумку, полную стеклянных банок. Трамвай подминает под себя машину.
Подношу ко рту согнутый указательный палец, вцепляюсь в него зубами. 'Сто-ой!' - сквозь зубы, уже негромко, уже почти стон, потому что поздно, поздно... Трамвай, огромный, высотой с двухэтажный дом, медленно движется вперед, размалывая машину, как танк - консервную банку. Лопаются стекла фонтанами осколков, бахает лопнувшая шина. Водитель автомобиля, девушка, пытается выбраться, размахивает руками, лезет через окно. Литые колеса накрывают девушку, и я слышу сладкий отчетливый хруст: словно ломают жареную куриную ножку...
Майя, это Майя. Как я сразу не понял, это же Майя там, внутри! Бегу, спотыкаюсь, падаю...
Темнота. Потолок. Зеленые цифры будильника. Ровное дыхание Майи.
Рывком сел на кровати. Да что это такое! Третий раз. Все, решено: с завтрашнего дня никаких сожалений. Майя - или сны.
3
- Почему ты стонал сегодня ночью?
- Ты что, не спала?
- Уснешь с тобой.
Она зевнула
- Что тебе такое снилось...
Я молчал, оглаживая прохладное, нежное плечо. Как перышко, если вести рукой снизу вверх.
- Трамвай.
- Трамвай? Ты попал во сне под трамвай?
- Вроде того.
- Ох, - она потерлась щекой о мое плечо. - Ты осторожней по улицам ходи, а? Вдруг это все неспроста.
- Да ну, - сказал я как можно беспечнее. - Ерунда какая. Сны - бывалая комбинация небывалых... то есть, наоборот...
- Трамвай, - перебила Майя, - самый опасный вид транспорта. Нам так на лекциях говорили. Самый опасный, понял?
- Почему? - спросил я.
- Не помню. И-и.... - она потянулась. - Помню, говорили - мол, не перебегайте дорогу перед трамваем. Он двигателем тормозит.
- Это что за лекции у тебя такие?
- О-бэ-жэ, - она помотала головой, фыркнула и рассмеялась. - Слушай, я опаздываю уже. Давай ты чайник поставишь...
- А тормоз? - спросил я.
- Что - тормоз?
- Он тормозом не может... того... затормозить?
- А, - она встала с постели и голая направилась в ванную. - Об этом нам ничего не сказали... Чайник, ладно? Пожа-алуйста...
- О-бэ-жэ, - сказал я закрывшейся двери ванной.
На кухне долго ломал спички, прежде чем добыл огонь. Когда проснешься после тяжелого сна, все мысли только о нем. 'Тотчас и подлетел этот трамвай, - тупо думал я. - Русская женщина, комсомолка...' За стеной по-ямщицки запел фен. Я сыпал в горячий фарфор заварку, с треском лил кипяток, искал запропастившуюся грелку, и все думал: как это - самый опасный? Майя вышла из ванной; замурлыкав, припала к чашке.
- Майка, я не понимаю, - сказал я. - У них в кабине такая штука из пола торчит.
Она посмотрела на меня.
- Какая штука?
- Тормоз, наверное. Совершенно точно, тормоз. А ты сказала, что трамвай тормозит двигателем.
- Господи, - сказала Майя удивленно, - ты об этом. Слушай, за что купила - за то продаю. Я просто хотела сказать, чтобы ты осторожнее...
- Это понятно, - сказал я. - Только вам ничего про тормоз не говорили?
- Нет, - сказала она, прихлебывая из чашки. - Нам говорили, что есть у него ручка, у машиниста. Три, что ли положеня... ния... Вперед, нейтралка и назад. А, нет, больше... Ну, штука вся в том, что машинисту надо сначала надо ручку в нейтралку поставить, а потом задний ход дать. Иначе мотор будет вперед тянуть.
- Ясно, - сказал я.
- Вот, - сказала она удовлетворенно. - А ты вечно задумаешься и через дорогу не глядя ходишь.
- Я не буду.
- Молодец, - она поднялась из-за стола и крепко меня поцеловала. - Все, пока...
И упорхнула - на свои непостижимые лекции, где будущих менеджеров учат зачем-то управлять трамваями.
А я сидел за столом и думал.
Вот ты какой, поезд нашей любви.
Решено.
С завтрашнего дня.
2
Я продержался два месяца.
Нет, не так. Я продержался целых два месяца. Чертовых, проклятых два месяца, которые для любого нормального человека стали бы чудесным временем, когда знаешь все достоинства любимой женщины, при этом (пока ещё) не замечая недостатков. Дела мои шли всё хуже и хуже: я не видел снов по три, четыре ночи, а то всю неделю. Даже простых, обычных снов. Что уж говорить о привычке. Органон... Бог знает, чем бы все закончилось, если бы она не начала догадываться. Ради чего я себя выгораживаю, Майя? И так ясно, что кругом виноват.
- Подожди.
- Почему? Тебе всегда нравилось.
- Нравилось. Не нравилось. Какая разница. Послушай, ты все замечательно делаешь, но давай поговорим. Вот поговорим.
- Сейчас?!
- Да. Извини. Сейчас.
Я сел на кровати, зажег свет. Майя вытянулась во весь рост, заложила руки за голову и сказала:
- Я тебе больше не нравлюсь, ты меня больше не хочешь. Так? - посмотрела на меня. - Или что?
- Или что, - сказал я. Вырвалось.
- Ну и что такое это 'или что'? - спросила Майя.
- Я тебя очень люблю, - начал я.
- Ага, - сказала Майя, глядя в потолок. - Да. Только это не все. Обычно, знаешь, так получалось: меня всегда хотели, а я хотела не всегда. Ну, настроения не было, или там устала, или еще что. Нет, пойми правильно: я тоже человек живой, мне это необходимо. Но вы, мужики, как-то по-другому устроены.
'Плохо...'
- С тобой все наоборот.
'...дело', - подумал я.
- Сперва думала - надо же, какой славный мальчик, не пристает ежеминутно. Значит, не только секс ему нужен, значит, не все такие, - продолжала Майя. - Теперь вижу: не в сексе дело. Ты все дальше и дальше. Вроде со мной говоришь, а сам как на пустое место смотришь. Давай, признавайся. Только скажи - сразу уйду, никаких скандалов. У тебя другая есть, верно?
'Вот так так', - подумал я. Видимо, лицо у меня было под стать мыслям, потому что Майя спросила:
- А в чем тогда дело? А?
У нее голос стал совсем-совсем беспомощный, и она высвободила одну руку из-под головы, и принялась покусывать кончик пальца - наверно, заусенец нашла - потом старательно заправила волосы за уши, справа, слева, снова справа, затем опять сунула в рот палец...
В общем, я ей все рассказал.
Только про кошмары не смог. Страшно было.
|