В первый солнечный и тёплый день апреля 1972, я, студент Казанского университета, возвратился с занятий к себе "на квартиру" - в жилище дяди Феди и тёти Поли Капустиных, которые за пятнадцать рублей в месяц сдавали мне койку в кухне. Из неё открывался широкий проём без двери в комнату, там лежала на кровати и стонала тётя Поля.
- Что такое? Что с вами? - воскликнул я встревоженно и участливо, зная, как важно поддерживать расположение к себе хозяев.
- Воды дай попить, - слабым голосом попросила тётя Поля.
Я поспешно кинул портфель на табуретку, он свалился с неё, я не стал его поднимать, шагнул к столу, налил в кружку воды из чайника и бросился к хозяйке. Ей с кровати из комнаты были видны все мои действия. Я хотел запустить ладонь ей под затылок, чтобы приподнять голову и поднести кружку ко рту, но меня остановили её громкий стон и возглас:
- Не трожь!
Тётя Поля приподнялась, отпила из кружки и вновь опустила голову на подушку, закрыв глаза. Тут я увидел на полу около кровати окровавленный комок ваты.
- Разбита голова у меня, - с усилием проговорила тётя Поля.
- Упали? - спросил я с жалостью.
- Ещё как... упала... - выговорила она с паузами.
Я соображал, что бы для неё сделать. На спинке кровати висел шерстяной платок.
- Укрыть вам ноги? - спросил я и, не встретив возражений, набросил платок на ступни лежащей.
Она указала взглядом на шкаф у стены.
- Там в верхнем ящике пилюли... я их всегда пью, когда голова болит.
Я нашёл пилюли, дал хозяйке принять одну и запить водой.
- Федя созоровал, - чуть слышно произнесла она.
Перемежая слова паузами и стонами, рассказала, что вынесла табуретку на улицу и села у дома "порадоваться солнышку", а её муж подкрался и выдернул табуретку из-под неё. Тётя Поля упала навзничь, ударилась затылком о край завалинки - "аж небо померкло". Дядя Федя ушёл. Соседи помогли пострадавшей подняться, вернуться в дом, лечь на кровать.
- Вату дали, чтобы наволочку не окровавить.
Я остерёгся вслух осуждать хозяина, ограничился сентенцией:
- Когда скользко, можно и самой упасть.
Тут донёсся шум открываемой в сени двери, затем открылась дверь в кухню, и вошёл дядя Федя в расстёгнутой телогрейке, в кепке набекрень. Он был пьяно-весел, держал в руке бутылку так называемого яблочного вина крепостью семнадцать градусов, стоившей рубль двенадцать копеек.
Выйдя в кухню, я подобрал с пола портфель, снял куртку. Дядя Федя меж тем сел за кухонный стол, на котором лежал ломоть хлеба, стояла пустая сковородка с остатками жира на дне от жаренья рыбы, откупорил бутылку, налил стакан, залпом выпил и, собрав жир со дна сковородки хлебным мякишем, стал закусывать.
- Как голова? С места не сошла? - произнёс насмешливо, обращаясь, было понятно, к тёте Поле.
- Плохо мне, а тебе смех, - жалобно высказала она и после стона продолжила: - Человек с учёбы пришёл устамши, а увидел меня - портфель бросил, чтоб мне воды дать, пилюлю поднёс. То-то он не как ты... добрый.
- Это его и погубит! - провозгласил дядя Федя, вновь налил стакан вином и, на сей раз не спеша, выпил с тем удовольствием, с каким в детстве я и мои сверстники пили газированную воду.
Потом он встал, подошёл к лежащей на кровати жене, высокий, сухощавый, слегка сутулый, и, демонстрируя дар актёра, со страстью прокричал:
- Да для тебя же делаю! - с выражением, с каким втолковывают истину тугодумам, раздельно произнёс: - Ты говоришь, у тебя голова болит, а из головы кровь - голове легче! Не понимаешь, так молчи, как она молчит, а она потому молчит, что в ней клочок шерсти торчит!