Фриц Васильевич - скукоженный, высохший от времени старик. Живет в четвертом подъезде, на последнем этаже нашего дома. Тут я прожил всю жизнь, и всегда здесь был Фриц Васильевич. Кто-то из соседей шутил по этому поводу: "Да сам дом был построен вокруг Полтишка". Полтишок - так за глаза Фрица Васильевича называли соседи за его ставшее почти приветственным: "Чудный день, правда? Одолжите полтишок на летательный аппарат!".
Фриц Васильевич регулярно клянчил у соседей по пятьдесят рублей на летательный аппарат. Все думали, что он выпрашивает на бутылку, но пьяным я его ни разу не видел. Полтинники Фрицу давали, так как числился он местным домовым, дворовым, в общем - в доску своим. Человеком Полтишок был чрезвычайно полезным. Двор подмести, одинокой хозяйке гвоздь в кран на кухне забить, бабульке со второго подъезда мусор выкинуть, цветы полить отпускникам - все шли к Полтишку. Он и рад стараться. Денег за свои услуги не брал, но всегда мог во дворе обратиться к прохожему. Хитро прищуриться по-стариковски: "Чудный день, правда?", - дальше про летательный аппарат".
Сейчас мне тридцать три года, а Полтишок выглядит ровно так же, как в то время, когда мне было пятнадцать. Широкая, в огромную зеленую клетку рубаха, засаленный жилет-разгрузка, в карманах которой всегда есть что-то полезное для взрослых и удивительное для детворы. И "крокодилы" найдутся для соседа, чтобы прикурить севший зимой аккумулятор, и щедрая горсть конфет первому попавшемуся карапузу. Бессменные серые валенки зимой, теплый армейский бушлат с выцветшим от времени камуфляжем, вязаная, кислотно-радужного цвета шапка - привет от Боба Марлей.
Что за летательный аппарат строил Полтишок, никто не знал и не задумывался над этим. Поймешь разве, что в голове у человека, который старше всех в доме? При этом те из стариков, кому сейчас лет по восемьдесят, помнят Полтишка образца семидесятых прошлого века; говорят, что выглядел так же, как сейчас. Тот же возраст навскидку, только шапку носил другую - ушанку с армейской звездой.
В детстве я часто бывал у Полтишка дома. Его квартира больше похожа на кусок от жилища, совмещенный с деревенским сараем. Среди граблей, каких-то нелепых вручную плетеных корзин, прочего хлама - у Полтишка хранилось сокровище - огромная жестяная банка монпансье.
Иногда Полтишок доставал пыльную коробку из-под кровати, в которой хранилось настоящее чудо - фильмопроектор. Он направлял объектив в потолок и говорил, что смотреть надо в сам луч света. Наблюдать, как в нем танцуют невесомые пылинки. Я сидел так часами на полу, жевал разноцветные конфеты. Полтишок глубоким бархатным голосом рассказывал про какую-то деревню, про ее жителей, которых на самом деле не существует. Я видел, как в теплом луче света от фильмопроектора из пылинок складываются кособокие деревенские домики, сверкающая серебром речка, два холма по краям деревни, на которых сидят два глубоких старика.
- Деда, кто это? - спрашивал я у Полтишка.
- На одном холме Кузьмич, на другом Лялька, - смеялся Полтишок.
Когда я засиживался у Полтишка до темноты, приходила мама, почему-то извинялась:
- Извините, Фриц Васильевич, я за Валентином, - смешно шаркала ножкой.
Полтишок выключал фильмопроектор, по-дедовски гладил меня по голове, говорил:
- Иди, Валентин, завтра придешь, никуда наша деревня без тебя не денется.
Я собирался медленно, нарочно затягивал время. Домой жутко не хотелось. Там было холодно, не уютно. Добрая, улыбчивая, но постоянно уставшая мама, в смешном старушачьем халате, который прибавлял к ее возрасту еще лет двадцать. Старый, продавленный диван. Вся мебель в квартире уставшая, казалось, что она уже прожила столько лет, что обзавелась разумом, душой. По ночам эта душа выходила из мебели, бродила по квартире, грустно вздыхала, когда случайно задевала что-нибудь скрипучее. Я прятался под одеялом у себя в комнате, тихонько дрожал, повторяя про себя как молитву: "Главное, чтобы ноги не торчали".
В детстве это очень важно, чтобы ноги не торчали.
Потому, что тот от кого ты прячешься, на самом деле не может ничего сделать пока ты под одеялом, вот если ноги торчать будут - тогда ты беззащитен. Поэтому надо сначала поднять ноги высоко, потом быстро опустить их, что бы одеяло под ступни подоткнулось, все - ты неуязвим.
Еще дышать. Но здесь легче. Делаешь дырочку в одеяле, вытягиваешь в нее губы трубочкой. Полностью открывать лицо и голову нельзя. Ну, во-первых, голова она как ноги, тоже должна быть спрятана, а на лице глаза... а там, на стенке обои... и когда выключают свет, узоры на них начинают принимать форму свирепых чудищ.
2.
Родственников у нас нет. По крайней мере, в пределах доступности точно. Растила меня мама одна, об отце почти ничего не рассказывала. Иногда, в моменты вечерней грусти, гладила по голове, приговаривая: "Так быстро растешь. Все больше становишься на отца похож".
Единственным родным человеком кроме мамы для меня был Полтишок. Тогда я не знал, что его диафильмы и сказки - это вынужденная необходимость. В детстве нет такой категории как - вынужденно или необходимо, поэтому я считал, что все дело в монпансье и диафильмах. Какая тут может быть необходимость, когда в детстве можно натянуть одеяло до глаз и думать о бесконечности. Пугаться от того, что она никак не заканчивается, не смотря на то, что ты ее уже представил до самых звезд.
Полтишок появился в нашей с мамой жизни через год после того, как со мной случился первый приступ. Тогда мне было шесть лет.
Ко мне привязалась странная болезнь, приступы которой повторялись раз в два месяца. Без каких-либо симптомов или предпосылок - я просто терял сознание и начинал задыхаться. Если для окружающих это выглядело как удушье, или приступ эпилепсии, для меня это был океан боли. Все тело будто пронзают тысячи раскаленных иголок, голова разрывается изнутри, словно ее наполнили кипящей лавой, которая ищет выхода через глаза и уши. Я мог только ощущать эту боль, но при этом не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Когда это случилось в первый раз, мама сначала бегала вокруг, не понимая, что происходит. Затем больница. Врачи важно качали головами, разводили руками. Ничего понять так и не смогли. На третий день, когда я уже стал практически синего, как советская изолента, цвета - мама упала на колени, схватила себя за волосы, в палате зазвенел невыносимый стон женщины, на глазах которой умирает ее ребенок. Не громкий, отрывистый, бесконечной глубины стон, от которого синева с моего детского тельца слетела, боль отступила, я открыл глаза, задышал и уже через десять минут выглядел абсолютно здоровым ребенком.
Врачи почесали затылки, но объяснить, что произошло, так и не смогли. Только мама поняла, в чем дело, но еще до конца не поверила в произошедшее.
В следующий раз, когда у меня начался приступ, удушье сдавило горло, иглы впились в тело, мама - просто уселась на пол, обхватила колени руками и тихо заплакала. По-настоящему, как могут плакать только женщины, когда не выдавливают слезы и не бьются в капризной истерике - когда слезы это их суть, слезы, наполненные прежде сдерживаемыми эмоциями. Мне снова стало легче. Боль матери принесла облегчение. При следующем приступе, мама попыталась сделать себе больно физически. Сначала со всей силы ущипнула себя, затем прикусила губу - не помогло. Она побежала на кухню, вернулась с ножом. Зажмурилась, резко провела по ладони. Яркие, горячие капли быстро покрывали пол красными кляксами, но и эта боль не помогла. Тогда мама снова заплакала, но уже от другой боли. От бессилия, неизбежности. Эта боль снова вернула меня к жизни. В этот раз почти на полгода, в течение которого не было ни одного приступа.
Следующие полгода стали настоящим кошмаром. Приступы повторялись каждую неделю. От них не было никакого спасения. Мамины страдания выдергивали меня на несколько дней, но затем снова погружали в боль. Мучения матери спасали меня, но с упорством безумного маньяка убивали ее.
Если бы дело было в физической боли, наверное, было бы проще. Обычно, у людей к такой боли со временем вырабатывается иммунитет. Человек не способен страдать бесконечно из-за кого-то. Родственники, на глазах которых медленно умирает родной человек, с годами черствеют. Не от того, что им становится безразлично, но потому что психика начинает защищаться от постоянного мучения. Кода рядом человек, страдающий от физической боли, со временем черствеешь. Если в самый первый раз, когда у близкого что-то заболело, мы впадаем в панику, носимся с припарками и таблетками вокруг, спустя какое-то время, в этом же случае просто говорим: "Выпей таблетку, ляг, полежи". Есть люди, способные страдать еще больше, чем тот из-за кого они страдают, но это уже фатальная разновидность мазохизма, если копнуть еще глубже - эгоизма: "Я страдаю, мучаюсь от того, что кому-то больно. Мое страдание безгранично и абсолютно в своем совершенстве, вот такой я замечательный, эмоциональный, глубокий, чувствительный". Такие не замечают, что причиняют своими переживаниями и мучениями еще больше боли тем, за кого они переживают, ради кого мучаются.
Может быть, через какое-то время боль моей матери тоже притупилась, или перестала бы меня спасать, но к счастью, Фриц Моисеевич попросил как-то у нее полтишок на летательный аппарат.
Мама всегда обходила старика стороной. Ей казалось, что тот безостановочно пьет, мелочь стреляет на бутылку. Алкоголики для нее были причиной самой настоящей агрессии. Если случалось так, что в среду нашего обитания попадал не трезвый человек, где угодно: алкаш в магазине, покупающий очередную чекушку, доброжелательный сосед в свой день рождения, или кто-то просто напивался на совместном празднике, - в глазах матери разгорался такой огонь, что на нем можно было турбину гидроэлектростанции раскрутить.
Позже, спустя несколько лет я узнал, в чем была причина этой злости.
Отец пил, как из крупнокалиберного пулемета - метко, много, очередями. Пил постоянно, останавливаясь только когда организм не мог больше справиться с поступающей в него отравой. Врачи, капельница, постоянная похмельная злость на весь мир, которую он срывал на матери - это считалось спокойствием. "Главное, что не пьет сейчас", - Говорила мать, умудряясь искренне радоваться тем нескольким неделям, что отец не был в запое. Я не придерживаюсь мнения, что о покойниках "либо хорошо, либо никак", поэтому совершенно искренне считаю - слава внешнему наблюдателю за то, что он так быстро сгорел и умер.
Мнение о Полтишке мама изменила, когда приступ у меня случился на детской площадке, во дворе. К тому времени, она уже истощила весь запас страданий, поэтому покорно села на землю, взяла меня на руки и просто смотрела в пустоту. Фриц Моисеевич стрелял очередной полтишок. Увидел нас, с резвостью, не свойственной людям преклонного возраста, подбежал ко мне, положил шершавую руку на лоб и сказал матери: "Успокойся, женщина, с ним все хорошо будет". Взял меня на руки и понес к себе домой, не обращая внимания на сдавленные всхлипы мамы за спиной.
Как только Моисеевич занес меня в квартиру, приступ начал отступать. Я задышал, открыл глаза. Мама с удивлением смотрела на Полтишка. Тот улыбался в бороду, приговаривал: "Все хорошо будет, все хорошо, только диафильмы сейчас посмотрим и наладится".
Старик действительно достал старый советский фильмопроектор, стряхнул с него многолетнюю пыль, которая повисла в воздухе, наполнила его запахом старости и пушистого уюта:
- Присаживайся, как тебя зовут? - Спросил он у матери.
- Нина Сергеевна, - Представилась мама и добавила. - Нина, можно просто Нина.
- Хорошо, Нина, ты иди домой, мы пока сказки посмотрим, вечером приходи, заберешь пацана, - Полтишок говорил так, что никаких возражений быть не могло. Да и мое самочувствие успокоило маму. Моисеевич закрыл за ней дверь, достал банку с монпансье и фильмопроектор. Вкрадчивый стариковский шепот над самым ухом начал рисовать в моем сознании отдельный от ежедневной реальности мир, в котором нет бесконечных слез матери, вечной тревоги и терзающей, словно в тело разом впиваются тысячи раскаленных иголок, боли.
Мы просидели с Полтишком до глубокой ночи. Я благополучно приговорил банку с монпансье и уснул на полу. Моисеевич постелил свой старый, но уютный бушлат, тут же на полу, уложил меня на него.
Утром пришла мама:
- Извините, Фриц Моисеевич, - начала извиняться она. - Я вчера как от вас ушла, так и заснула прямо на кухне, пока чай пила, совсем из сил выбилась. Валечка вот, ну вы понимаете.
- Понимаю, - улыбался Полтишок. - Ты мне лучше расскажи, Нина, когда рожала, что-то необычное было? Может с Валькой, что не так?
- Было, - мама натужно сморщилась, словно вытаскивала воспоминание из головы, как заржавевший гвоздь из крепкой доски. - Врач мне тогда сказал, что он без кожи родился. То есть она совсем тонкая была, каждую венку видно. Валечку тогда в специальную капсулу положили, через несколько месяцев все уже нормально было. Очешуел - врач так шутил тогда.