Глаголев Олег Борисович : другие произведения.

Познай себя в прошлом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это произведение - остросюжетный роман. Главный герой постоянно попадает в сложные ситуации. В начале случайно оказывается в прошлом веке без документов, без средств к существованию и надежды вернутся домой. Он находит своих родственников и убеждает их в своем реальном происхождении. Они помогают ему устроиться в жизни. Затем наш герой отправляется в Петербург. Случай помогает попасть в светское общество. Там он встречается с реальными историческими персонажами: царем, Распутиным, Лениным, Деникиным и др. Зная историю наперед, он пытается повлиять на события, чтобы изменить историю России. Герою приходится проходить через тюрьмы войны... В начале на море, потом на суше. Спасаясь от одной трагедии, он тут же попадает в следующую. Его, как будто испытывают на прочность. И на всем этом фоне огромная, сопровождающая всю книгу, любовь. Наконец, война проиграна, начинается революция, и наш герой едет со своей любимой женщиной в Америку. Но и там приключения не заканчиваются. Они происходят то в США, то в Колумбии, то в Пакистане, то в революционной России. С любимой женщиной происходит разрыв отношений, а в России его ждет разруха и неизвестность. В финале произведения герой понимает, что настоящая любовь ко всему, что ему дорого в жизни, не имеет ни времени ни расстояний.

  
  
   г. САРАТОВ 2003 год.
  
   Глаголев Олег
   Познай себя в прошлом
  
   РОМАН
  
   Многоуважаемый читатель!
   Я собираюсь описать в этой книге невероятные события и приключения, которые произошли со мной совсем в недавнем прошлом. К сожалению, я не имел возможности вести записи. Ниже я обо всем этом подробно напишу. Полагаюсь исключительно на свою память. Поэтому мне придется делать некоторые неточности и ошибки в моем длинном повествовании, за что я хочу заранее извиниться перед Вами.
   После происшедших событий начинаешь по-другому чувствовать жизнь, понимать, что в ней главное, а что второстепенное, что может в одном случае являться добром, а в другом злом и наоборот.
   Человек рождается с душой, чистой как лист бумаги с генетической памятью предков о святости матери и страны, в которой родился и вырос. Страной может быть и маленький коралловый атолл, затерявшийся в безбрежном океане, и планета Земля, в громадном в космосе. В первые годы ребенок любит всех, не умеет лгать, воровать, лицемерить. Он полностью лишен всех человеческих пороков, хотя какая-то часть негативной памяти имеется в его наследственном аппарате. Что реализуется, а что нет, зависит от условий воспитания. Вечно голодный, наверное, будет жадным. Унижаемый - злобным. Часто оскорбляемый - скандальным. Мы знаем это, но заставляем голодать других, оскорбляем, унижаем.
   Мы часто догадываемся, что при том, или ином своем поведении мы рано или поздно получим много неприятностей или даже катастрофу жизни, но не меняем своего поведения. Почему? Это Авось? Или что-то большее и фатальное. Алкоголик, наркоман, знает, что конец близок, но большинство стремится к нему, как к избавлению и никакие альтернативы в расчет не принимаются. Политик, будоражит народ ради собственной популярности и жажды власти, совсем не беспокоясь, что оголтелый патриотизм, не многим отличается от шовинизма. Самооценка народа нарушается, и такой народ готов уже к войне со всеми ее лишениями и испытаниями. Войны в абсолютном большинстве случаев не достигают возлагаемых на них результатов и ведут к смене, а то и уничтожению политиков, их начавших. Знают ли об этом политики? История показывает, что знают, но почему же летят, как бабочки на костер?
   Так сложились обстоятельства, что мне представилась возможность предупредить людей своей страны о грозящей им опасности. Как она была реализована, любознательный читатель, вы узнаете прочтя эти мои записи. Для одних они станут предостережением, для других развлечением.
   Я самый заурядный человек, попавший в исключительные обстоятельства. Даже своей родословной не могу похвастаться. Родная мама есть, а вот родного папы никогда не было. Были приемные родители, родственники мамы, но очень рано умерли, почти одновременно. Кое-как закончил школу и пошел на "государственные харчи" в Военно-Морское училище, чтобы получить высшее образование. Специальность выбрал неудачную. Военного химика. Специальность бесперспективная. Их не любят за сравнительно высокий интеллект и в командиры не пускают. Наиболее подхалимистые выбиваются в "люди", а большинство тихо спивается, не реализовав своих возможностей. Прослужив четверть века на атомном флоте, успел вовремя уйти на пенсию и получить хоть жилье. Зато имею нормальную семью, хороших детей, а теперь и внуков. После переоценки ценностей, когда отдельный индивид в нашей стране стал что-то значить и перестал быть, хотя бы на словах, в дни выборов винтиком в громадной государственной машине, это неплохое достижение. Любовь и уважение в семье ведут к любви и уважению в обществе. Такое общество становится лучше. У такого общества есть будущее.
   Вел ли я достойный, благообразный образ жизни? Трудно утвердительно ответить на этот вопрос. Я думаю, что большинство нормальных людей критически оценивают прожитые годы и всегда считают, что натворили в молодости много глупостей. Правда с возрастом становишься мудрее... Да и что такое мудрость. Я ее считаю неагрессивной зрелостью. Когда за спиной полвека жизни, становишься более осмотрительным в своих поступках. И вот несмотря на это, я легкомысленно поехал в горы, совсем не подозревая, что эта поездка обернется для меня большими проблемами в жизни.
   Летом 2001 года я решил съездить из Саратова, где я сейчас живу с семьей, в город моей юности Ташкент. Проведать живущую там маму, да дочь с внучкой. Конечно, захотелось увидеть и старых друзей. Им тоже всем по пятьдесят, а некоторых уже и на свете нет. Время неумолимо берет свое.
   Друзья пригласили меня в горы, "поохотиться" за НЛО. В компании было два профессиональных УФОлога, и встречу с "тарелками" обещали стопроцентную. От такого предложения я отказаться не смог. Дочка быстро собрала меня, посоветовала быть осторожным и не лазить внутрь тарелок, внучка обняла и чмокнула в щеку, внук еще сидел в животе, маме я позвонил и предупредил, что уезжаю на несколько дней. Зять мой был занят и отвезти нас на машине не имел возможности, да и не поместились бы в "девятку" Жигули - четыре крупных мужика с кучей вещей. Ну и началось.
   Бензин в Ташкенте в тот момент был сравнительно дорогой. Отправились мы автобусом с автостанции "Салар". Всякого снаряжения оказалось много и водитель долго ворчал, пока ему не предложили немного денег. Стоял жаркий август. Дорога накалилась, как печь. Ветерок дул горячий и не приносил облегчения. Одна надежда была, что поднявшись повыше, будет прохладней. Дорога проходила по знакомым местам. Сколько раз в детстве я ездил по ней на велосипеде. Туда, в гору, ехать было трудно, а обратно можно было почти не крутить педали. Катались мы в основном до городка Чирчик, реже до Бастандыка.
   Дорога была отличная и ехали мы очень быстро. Когда поднялись за Хаджикент, открылся великолепный вид на Чарвакское водохранилище: голубое небо, синяя вода и желтые, с зелеными пятнами лесопосадок, горы. На сопке тренировались дельтапланеристы, и я им позавидовал.
   До Бричмуллы добрались вместе с остановками часа за три с половиной. Я думаю, нет смысла описывать технические подробности нашего перехода до места назначения. Пришлось нам нанять лошадь, чтобы не тащить все на себе, затем долго двигаться среди камней и валунов по долине, потом уже в темноте искать место и кое-как располагаться на ночлег.
   Устроились, все разложили, укрепили и с утра принялись за исследования, которые для меня оказались роковыми.
   Глава 1
  
   Лагерь мы разбили километров в пятнадцати вверх по ущелью от Бричмуллы. Справа и слева громоздились крутые хребты. Разместились мы на ровной площадке, покрытой мелкой галькой. Слева шумел горный ручей. В разные стороны от основного ущелья уходило несколько крутых, глубоких саев. Сай - это тоже ущелье, ответвление от основного, но меньших размеров. В плане это напоминало раскинутую пятерню с очень длинным указательным пальцем. Именно эти саи мы по очереди и должны были обследовать. Они имели крутые склоны, поросшие густым кустарником. Козьи тропы, которые тут имелись, часто обрывались оползнями. Дно многих было малопроходимым из-за камней и кустарников. Длина каждого сая составляла несколько километров с уклоном в некоторых места до 45 градусов. Надо ли говорить, что в этих условиях обследование всего района требовало не одного дня.
   Костер понемногу догорал. Искры почти не летели в небо. В тусклом его свете были видны лица сидящих. Натруженные за день ноги ныли. Хлопотный выдался день и особенно вечер. Удалось не только увидеть, но и сделать фотографии нескольких "летающих тарелок". Три НЛО медленно пролетели над невысоким хребтом, разделявшим долину надвое, и скрылись за ним. Потом в том месте появились переливающиеся разными красками сполохи света, напоминающие северное сияние. Сумерки сгущались, и нам пришлось вернуться в лагерь. И вот теперь уже совсем поздно, прихлебывая крепкий чай, мы говорили о том, что приехали сюда не зря.
   Гена, художник по керамике, экстрасенс и уфолог с многолетним стажем был у нас старшим. В молодости он облазил весь Памир и Тянь-Шань. Мог часами рассказывать про свои приключения. Он представлял из себя смуглого мужчину спортивного вида, который никак не тянул на свои пятьдесят три года. Худое лицо с выпирающими скулами, темные, внимательные, немного грустные глаза всегда располагали к себе собеседника. Он одинаково хорошо разбирался и в изобразительном искусстве, и в экстрасенсорных явлениях, и в современной теологии. Его семья давно обосновалась в Германии, а он не мог отказать себе в удовольствии побывать в местах своей юности. Именно он уговорил меня поехать в эту экспедицию, если наше путешествие в горы можно было так назвать.
   Я в Ташкенте позвонил его брату Володе, а Гена оказался у него в гостях. Там и встретились.
   Володя был сильно похож на брата, только выглядел моложе. Он тоже увлекался уфологией, но без одержимости.
   Третьим членом нашей компании был Юра, давний друг Гены. Они вдвоем и организовали все это мероприятие, а меня и Володю можно считать приглашенными. Юра много знал и много чего мог такого, что обычному человеку не дано. Поговаривали, что он видит ауру, может общаться с духами и приведениями. НЛО он тоже чувствует, и иногда может входить с ними в контакт. Гена мне говорил, что Юра раньше всем рассказывал про свои возможности, но это чаще всего вызывало смех и выразительный жест пальцем у виска. Он обижался, потом замкнулся, и уже никакие просьбы не могли заставить его разговориться на эту тему. Ну, разве что с близкими друзьями. Его трудно было уговорить принять участие в нашей вылазке. Видимо, Гена попросил его помочь найти место, где точно будут НЛО. Раз он может входить в контакт с ними, то выведет на них и нас. Сейчас Юра полулежал, облокотившись на рюкзак, с закрытыми глазами. Похоже он дремал. Гена посмотрел на меня прищурясь, и спросил:
  -- Игорь, как ты думаешь, почему "тарелки" не идут с нами, с людьми на официальный контакт.
  -- Это же элементарно, Ватсон, - пошутил я, - они слишком далеко ушли от нас во всех отношениях. Мы, если не плесень на Земле, то дикие звери точно. Мы жадны, злобны, агрессивны, властолюбивы...
  -- Хватит, хватит, я тебя понял. Но есть же борцы за права человека, "зеленые", честные священники, наконец, просто добрые люди.
  -- Я тоже об этом думаю. Наверное, таких очень мало. В правительствах большинства стран сидят те, мной перечисленные. Они устроили 2 мировые бойни и чуть не начали третью, последнюю. Накоплены горы оружия, для уничтожения друг друга. По телевизору сплошное насилие.
  -- Меня тоже часто посещают мысли том, - сказал Володя, - что есть главная человеческая сущность? Нам дано великое право любить и быть любимыми. И это касается не только половой любви. Это любовь к родителям, к детям, к своим друзьям, народу, стране, наконец, да и ко всей Земле в целом. Она ведь очень красивая. И вот эта сущность практически не используется.
  -- Это точно, из космоса Земля маленькая и очень красивая, а мы ее портим. Вырубаем леса, осушаем реки и озера, отравляем воздух и почву. Ради чего? - Гена блеснул глазами, - в последней инстанции, чтобы одна задница могла похвастать перед другой своими домами, машинами, нарядами, а та, вторая, сильно позавидовала бы.
  -- Гена, ты не справедлив - сказал уже я, - женщины всегда хотят красиво одеваться, а мужчины хотят их видеть красивыми, кстати, чтобы любить.
  -- Да, но одеться можно в шкуру мамонта, а можно в платье из тонкого шелка инкрустированное бриллиантами, стоимостью пару сотен тысяч долларов. Скоро захочется иметь вместо бриллиантов камни с Луны, потом с Сатурна и где остановиться? А если на Сатурне вдруг живут зеленые червячки, которые начнут нападать на людей, защищая свою планету от грабителей, их уничтожат. Не так ли были завоеваны многие страны цивилизованной Европой. На территории США исчезли почти все индейцы. Теперь эту экспансию прогрессивное человечество собирается направить в космос, если однажды сами себя не взорвут.
  -- То что движущей силой человеческого прогресса на сегодняшний день выступает не столько любопытство, сколько жадность и чванство, спорить трудно. Но это нам дано природой, мы вышли из животного мира и являемся его частью. Захват и сохранение за собой занятой территории, соперничество самцов, стадный образ жизни, охрана потомства, соблюдение законов стада и т.д. Все это есть даже в самом прогрессивном обществе.
  -- Вот то-то и оно. Агрессивность самцов, управляющих стадом, приводит к войнам и уничтожению себе подобных. В общем люди так и остались животными. Ну, ладно, мужики. Завтра трудный день. Давайте спать.
  -- Игорь, - вдруг открыл глаза Юра, - я тебе настоятельно советую завтра быть предельно внимательным.
  -- Ты что, получил на счет меня нехорошую информацию? - попытался отшутиться я, одновременно мне стало как-то не по себе.
  -- Да, кое-что есть. Ты не волнуйся сильно. С аурой у тебя все пока нормально, жить будешь. Но вот завтра, наверное, будет лучше, если ты посидишь в лагере.
  -- Что ты мне это утром не сказал. Веселенькая ночь обеспечена. Как я теперь усну?
  -- Да не переживай ты. Все будет хорошо. Если б я сейчас все увидел ясно, я бы рассказал. Прошло видение, как будто ты в щель провалился. Может это и пустой сон. Я задремал только что. Но на всякий случай решил предупредить. Утром ведь наверняка забуду.
  -- Спасибо, ладно, посмотрим, что завтра будем делать. Тут я присмотрел небольшую заводь с косячком маринки - местной форели. Займусь рыбалкой и обедом. Ведь и этим должен кто-то заниматься.
  -- Игорь, - затараторил Володя, - смотри, она ядовитая, ее надо хорошо чистить, головы выбрасывать.
  -- Я все знаю. Ты мне рассказываешь! Ее еще наловить надо.
  -- Так, что, завтра не пойдешь по саям? - спросил Гена
  -- А ты бы пошел?
  -- Нет.
  -- Но ведь это "что-то" может случиться и здесь.
  -- Так ты и будь внимательным. Ружье мы тебе оставим на всякий случай.
  -- Вот ружья мне совершенно не нужно. Зверей крупнее лисы здесь уже много лет не видывали. Мне надо бояться расселины, пропасти или еще чего-то. Ну, а от землетрясений никто не застрахован. От хорошего оползня залезу вот под эти камни, - я показал на два здоровенных валуна, у которых стояли палатки - если пойдет сель, его слышно далеко, забегу на гору. Метров пятидесяти хватит. Давай не будем об этом. Я на атомном флоте пока служил, побывал во всех теоретически возможных авариях. Вести себя в сложных ситуациях умею, мне это даже в аттестациях написали. Зато нервы ни к черту. Сейчас хрен уснешь!
  -- Может, выпьешь немного для сна?
  -- Нет, завтра надо быть в форме, - я засмеялся, - господи, еще ничего не произошло и наверняка не произойдет, а мы готовимся, как к нападению злодеев. Да мало ли что приснится. Все будет нормально.
  -- Конечно, все это просто сон. Ну, все. Пошли спать. Завтра трудный день.
   Мои друзья разошлись по палаткам и уже через несколько минут послышался дружный храп. Все за день сильно устали. Я же разволновался и желания спать не испытывал. Остался посидеть у костра, от которого остались одни тлеющие головешки, почти не дающие света. Ночь была безлунной. Я поднял глаза к небу и увидел тысячи звезд. Только в горах, да очень морозной ясной зимой можно увидеть такое небо. Тысячи звезд мерцали на нем, а поперек, как туманность проходил Млечный путь - наша галактика. Громадная пустота с бесчисленными маленькими и большими солнцами. Как не верить, что где-то обязательно есть еще жизнь. Пойдут ли тарелки с нами на контакт? - думал я, - мы, все четверо, хорошие люди. Мы любим других людей. У нас нет врагов. Не жадны не завистливы, не нажили сколько-нибудь много денег и не считаем деньги главным в жизни. Мы никому не желаем зла. Думаем, что человечество в тупике, что техногенное развитие приведет к гибели. Как микробная культура в чашке Петри. Быстро растет, а потом умирает от собственных выделений. Убеждены, что человечество рождено для любви и только через любовь к людям и животным, ко всему, что нас окружает, познает вселенную. С такими людьми, возможно, захотят пообщаться другие цивилизации и не обязательно внеземные. Считается, что в поле земной гравитации живет несколько цивилизаций, хотя это пока очень смелые предположения. Слишком много вопросов накопилось, на которые традиционная наука никак не может ответить. И большинство из них связано с живыми объектами. В телевизионных программах "Discovery channel" я часто видел очень любопытные сюжеты на эту тему. Почему-то многие "контактеры" утверждают, что инопланетяне часто твердят, что основа всего - пустота. И это логично. Материя, которая нас окружает по сути пуста. Мы знаем, что она состоит из молекул, те из атомов, внутри тех ядра с электронами, но... атом пустой! Электроны, размазанные в нем в тысячу раз меньше ядра! Объем ядра в триллионы раз меньше объема атома! А все жесткое, твердое и тяжелое вокруг нас только за счет сил взаимодействия. Если предположить, что это пустота и есть основа, на которой сформировано, ну так скажем, информационное поле, то тогда сознание, о котором спорили философы сотни лет, безусловно, первично. Материя в пустоте строится именно так, как заложено в этом поле. Атомы известных элементов такие, а не другие, потому что информационное поле так их построило. Наши физические константы такие, потому что сознание отражается в материи именно так, а не иначе. Но ведь мы знаем об окружающем нас мире очень мало. То, что мы видим на небе - только 3 процента массы Вселенной. Все остальное нам совершенно неведомо! И там все не ограничивается теми четырьмя видами сил, которые известны физике сегодня: гравитация, электромагнетизм, сильные и слабые взаимодействия. Те люди, которые задрали зеркала радиотелескопов в небо, надеясь услышать голоса другого разума, глупцы. Электромагнитные волны в космических масштабах медленны. Биологическая жизнь слишком коротка, чтобы тысячи лет ждать ответа на свое послание. Это все равно, что по барометру-анероиду пытаться поймать местную радиостанцию. Наверное связь идет с помощью мысли и практически мгновенно. Мы, живые существа, как-то влияем на окружающее нас информационное поле. Конечно, своими мыслями. Мы его или совершенствуем, накапливая в нем добро, или разрушаем, создавая зло. Мы являемся как бы обратной связью, между информацией и веществом. В истории бесчисленные случаи, когда люди, породившие много зла, были наказаны сами или их ближайшие родственники. Достаточно вспомнить любую революцию. Что стало с их организаторами? Например, с Лениным и его ближайшими единомышленниками? Жестокая болезнь или расстрел. Наверное, жизнь любого индивида, записывается в этом информационном поле, как на компьютере. Баба Ванга могла видеть жизнь людей от начала до конца, потому и считалась хорошей предсказательницей. В.Мессинг предсказывал многим выдающимся людям их будущее. Значит, наша жизнь записана где-то. Рано или поздно с этим полем что-то должно произойти. Скажем переход количества в качество. Информационное поле тоже должно совершенствоваться. Тогда получается такая картина. Так же, как на компьютере мы очищаем жесткий диск, так и информационное поле очищается от накопившегося в нем зла. Зло разрушает его. Все хорошие записи сохраняются и совершенствуются, а плохие уничтожаются. Ну, чем не Судный день, когда все и живые и мертвые предстанут перед судом Всевышнего. И пойдет новая ступень обновления с другим построением материи, с другими константами. Плохие души исчезнут, хорошие останутся на новый виток развития. Новый Большой взрыв. Ни об этом ли нас предупреждают "Боги", спускающиеся иногда с небес на Землю?
   Так, глядя в небо, и думая "о вечном", я успокоился. Уснул мгновенно. Разбудили меня бодрые голоса моих товарищей. Они успели позавтракать.
  -- Вставай, Игорек, мы уже готовы. Завтрак, как говорят, на плите. Ружье я зарядил картечью и положил под свое одеяло, найдешь, - Гена был строг и собран, - далеко никуда не отходи, как договорились. Сигнал - выстрел в воздух. Мы обследуем второй сай и вернемся до захода солнца. Вопросы?
  -- Гена, ты же знаешь, у матросов нет вопросов. Ловлю рыбу, готовлю обед, жду вечером.
  -- Дальше сотни метров никуда! - Еще раз попросил Гена. Мы пожали друг другу руки, и мои мужики с легкими вещмешками с самым необходимым и самодельными приборами для исследований уверенным широким шагом, след в след, как заядлые охотники пошли в сторону сая, быстро затерявшись в кустарнике.
   После их ухода стало скучно. Я остался один рядом с шумевшим ручьем. Солнце только начало подниматься из-за хребта. Умывшись и позавтракав, я отправился на рыбалку. Рядом за валунами была небольшая заводь, прямо кишевшая рыбой. Несколько десятков маринок суетились в небольшом водоеме из одного угла в другой. Закидав выход из заводи камнями, я из майки и ивовой ветки сделал подобие сачка, зашел в воду чуть выше колена и рыбалка началась. Рыбка оказалась хитрой и шустрой и так просто даваться не желала. В ледяной воде я замерз до синевы, пока наловил с ведерко рыбы. Рыбу я оставил рядом с палатками, а сам сел на солнце, пытаясь согреться. Но потянулись откуда-то облака, быстро закрыли небо, подул прохладный ветерок и я понял, что если немедленно не оденусь, могу заболеть. Я натянул на себя все, что было, включая куртку, на костер поставил чайник, а сам от ветра спрятался в палатку. Ветер усилился еще больше, сдувал пламя, и я уже не надеялся скоро попить горячего чая, чтобы окончательно согреться. Тут еще начал накрапывать мелкий дождик. Пришлось быстро все разбросанные вещи убирать внутрь палаток. И тут за шумом ручья и дождя я услышал посторонний звук. Он исходил откуда-то сверху. Звук был странный. В нем преобладали одновременно высокие и очень низкие частоты. Высокий свист и низкое шелестение. Я посмотрел вверх и состояние близкое к шоку меня почти парализовало. Надо мной метрах в тридцати висела летающая тарелка. Никаких иллюминаторов, огней и прочей ерунды, о чем рассказывают обычно наблюдатели, я не увидел. Она была метров двадцати в поперечнике, переливалась металлическим блеском, как громадная капля ртути. Форму она не меняла, но от нее вниз шел столб, не то, чтобы света, а ионизированного воздуха. Мой китайский маленький приемник немедленно замолк, а в воздухе запахло озоном и еще чем-то резким. Я химик, не знал, с чем этот запах сравнить. Страх понемногу отступил. Хватать ружье и палить в воздух в моем положении было опасно. Я не знал намерений инопланетян. Помня инструкции на сей счет, я просто стоял и ждал дальнейшего развития событий.
   Какое-то время тарелка висела без всяких изменений. Потом я заметил, что зона ионизированного воздуха под ней уплотняется и расширяется. Внутри нее я смог разглядеть крутящееся, как в танце или вихре, нечто. Не зря говорят, что в большинстве случаев при встрече с другим разумом человек ничего не понимает. Все, что его в этот момент окружает, не похоже ни на что, к чему он привык, с чем может сравнить. Потому рассказы потом такие сбивчивые и невразумительные. Я постараюсь все же описать увиденное. Представьте себе прозрачную бутылочку с растворителем, в которую бросили разноцветные кусочки оргстекла или полистирола. Часть слипается, часть начинает растворяться и образует при вращении причудливые шлейфы, часть уже растворилась и превратилась в цветную дымку. И вот все это расплывающееся разноцветье медленно вращается, наполняется материальным содержанием и все более и более расширяясь, приближается ко мне. Я, пораженный увиденным, даже не заметил, как оказался внутри круга. Когда существа, или что это было, подплывали вплотную к моему лицу, я не понимал, есть ли у них глаза, рот, нос, но я видел что они очень красивы. Они переливались нежными цветами. Медленно вспархивали, как гигантские бабочки и летали вокруг меня. Я совершенно успокоился. От них не исходило никакой угрозы. Я просто стоял и любовался этой красотой.
   Сколько это продолжалось я не знаю. Минуты или часы. Однако через какое-то время область ионизации начала собираться в луч. Видения растаяли в нем, тарелка еще некоторое время повисела, затем с невообразимым ускорением понеслась вверх, превратилась в точку и исчезла.
   Я осмотрелся и тут мне по-настоящему стало страшно. Вокруг меня лежал мокрый снег. На деревьях пропали листья. А главное, лагеря я нигде не видел и даже выстрелить мне было не из чего. Испуг и страх заставил побежать за моими товарищами. Пробежав метров сто по саю, я вдруг понял, что произошло что-то страшное и непоправимое и бежать дальше не имело смысла.
  
  
  
   Глава 2
  
   Было холодно и сыро. Я стоял на дне узкого, глубокого, сая, по которому ушли мои друзья. Вокруг, громоздились крутые горы, за которыми пряталось солнца. Местами лежал снег. Он был рыхлый и мокрый, какой обычно бывает в начале весны. Я не мог понять, откуда в августе могло появиться место очень похожее по сезону на середину марта. Ведь только был среди летней травы и кустарника с листьями и вот теперь снег, почки на ветках. Ничего не понимая, я шел и шел по скользкой тропинке вверх. Сай постепенно расступался, превращаясь в узкую долину. Тропинка временами пропадала, и приходилось месить ногами мокрый снег, но дальше появлялась вновь на протаявших местах. Меня насквозь пронизывал ветер. Подняв воротник и засунув руки в карманы своей легкой куртки, я подумал о том, что дочь моя оказалась права. Я очень не хотел брать в горы куртку, считая, что летом она мне не понадобится. И вот надо же - пригодилась, но даже в ней было очень холодно. Двигаясь сравнительно быстро, я через несколько минут немного согрелся. Мне никак не удавалось сориентироваться на местности и понять, где я. По горам было видно, что я нахожусь именно там, где мы разбили лагерь, а по погоде казалось, что вдруг наступила весна. Я опять спустился по саю, до места, где был лагерь. Совершенно растерянный, я снова пошел вверх и шел, пока мог. Видя, что выше снежные сугробы мне не одолеть, я от отчаяния и с некоторой надеждой начал звать своих товарищей. В ответ полная тишина. Я снова спустился до того места, где сай выходил в более широкое ущелье. Именно здесь, на выходе и был лагерь. Но его не было. В душе появилась пока неосознанная тревога. Что-то случилось со мной, а что я не понимал. Еще и еще раз ходил я среди валунов, поднимался по ущелью, спускался вниз, но никаких признаков лагеря так и не обнаружил. Что могло случиться? - думалось мне. Видимо я по какой-то причине потерял сознание, пробыл в бессознательном состоянии довольно долго. Друзья меня не нашли, а тут испортилась погода и они ушли. Больше мне на ум в тот момент ничего не приходило. Было очень и очень тревожно. Что за длительная потеря сознания? Почему погода соответствует весне, а не лету? Я включил карманный приемник. Кроме шуршания электрических разрядов и легкого шипения я из него ничего не услышал.
   На горы быстро спускались сумерки. Появился вполне ощущаемый морозец, и пришлось подумать о ночлеге. В кармане у меня оказались спички. В лагере мне пришлось заниматься разведением костра, они и остались. Собрав сухую траву, ветки, вырванные водой деревца, устроил подобие лежанки на камнях и развел костер. На это ушел остаток вечера. Очень хотелось есть, но я приучен к голоду. Устраивал себе голодные диеты по десять дней. Отсутствие пищи меня не очень страшило. Ночь прошла кошмарно. Тревога за себя и своих друзей не проходила. Костер все время тух и в него постоянно приходилось бросать ветки, чтобы не замерзнуть. Когда костер горел ярко, лицо и руки обжигал жар, а спина ныла от холода. Приходилось поворачиваться то одним боком к огню, то другим. Где-то поздно ночью раздался тонкий жалобный вой то ли волков, то ли шакалов. Этот вой вызвал у меня серьезное беспокойство. Я не мог понять, откуда взялись тут эти животные, если о них последние 30 лет никто не слышал. Не знал, как защищаться, если стая нападет на меня. Кроме камней у меня под рукой ничего не было. В далекой молодости я работал в горах у геологов. Мне приходилось отбиваться камнями от стаи полудиких казахских овчарок. Те боятся камней. Но волки не собаки.
   Наконец, ночь закончилась. Рассвело, на горных вершинах появился солнечный свет и мне надо было принимать решение. То ли дальше искать наш лагерь. То ли самостоятельно идти на выход из ущелья. Я еще раз осмотрелся. Без сомненья лагерь был именно здесь, но ни малейших следов его я не видел. Оставаться далее стало бессмысленно. Я вздохнул, собрался с мыслями и с силами и начал на месте лагеря собирать камни. Не мог я уйти просто так, не отметив места, где находился наш лагерь. Когда получилась вполне солидная горка, в центр её установил прочную толстую палку, отошел в сторону, походил, запомнил местность и зашагал вниз по ущелью в сторону кишлака.
   Кишлак Бричмулла открылся как-то сразу. Ущелье прямо вывело на него. Я обогнул очередной валун и вот он кишлак. То, что я увидел, меня поразило еще больше, чем резкая смена погоды и отсутствие лагеря на месте. Солнце к этому времени уже клонилось к закату. От голода саднил желудок, и появилась слабость. От длительной ходьбы дрожали и сильно болели ноги. Кишлак оказался совсем не похожим на тот, который мы оставили три дня назад. Я смотрел и не понимал. Вот Чаткальский хребет, вон Угамский. Все в снегу и это в августе, когда на них снега почти не бывает. Вот Бричмулла, но почему-то очень маленькая. Вдоль грязной дороги скучились несколько десятков глинобитных мазанок. Что-то знакомое, но из далекого детства. Но и тогда домиков было значительно больше, и дорога была щебеночная, политая битумом. Вдали не блестело Чарвакское водохранилище.
   Скользя по мокрому снегу, я кое-как выбрался на дорогу. Когда увидел людей, у меня что-то внутри оборвалось. Я понял, что случилось что-то непоправимое. Слабость резко усилилась. Состояние было близкое к шоку. Двигаться я не мог, и некоторое время просто стоял неподвижно. Все женщины были в паранджах! Последние паранджи носили наиболее консервативные старухи в пятидесятые годы. Я их застал. А тут их носили все! Не было видно ни одной машины. Около меня остановился старик
  -- Ассаломалейкум! - Сказал он и спросил, - яхшимисыз?
  -- Здравствуйте!
  -- Мен урусча быльмайман, - сказал старик.
  -- Ва алейкум ассалом, - тогда сказал я, - Сизни яшимисызми?
  -- Яхши.
   Не буду утомлять читателя длинными диалогами на узбекском языке. Позже выяснится, что не только в Бричмулле, но и в других городах Узбекистана местное население русским почти не владеет. Мне пришлось везде общаться только на местном языке, но тут я это опущу, чтобы не делать длинных сносок. Я буду все беседы писать на русском, но наиболее въедливый читатель должен понимать, что разговор с туземцами идет на узбекском языке.
   - Скажите, - спросил я, - почему так холодно?
  -- В это время года всегда так холодно.
  -- Разве сейчас не лето?
  -- Сейчас весна
  -- Это Бричмулла?
  -- Да, Бричмулла, - ответил старик и посмотрел на меня как-то сочувственно, -идемте со мной.
   Я на ватных ногах проследовал за стариком. Мы зашли в типичный узбекский дворик и прошли в комнату. Комнатки были небольшие и располагались по периметру двора. Нас сразу окружила толпа кричащей детворы, засуетились женщины, стыдливо прикрывая лица платками. Усадили на старенькие тощие подушки за низенький столик, под которым располагались горячие угли. Такое устройство называется сандалом. Ноги закрыли старенькими одеялами. На стол поставили изюм, курагу, сушеный инжир, разные орехи и косточки. Напоили кислым молоком, дали чаю с лепешкой.
   За чаем я спросил, хотя и начинал понимать весь ужас своего положения, ходят ли автобусы в Ташкент. Хотя автобус - слово интернациональное, меня никто не понял. Тогда с большой тревогой я спросил, какой сейчас год. Старик назвал какой-то тысяча пятисотый.
  -- Неужели я попал в шестнадцатый век, - подумал я.
   Тут же вспомнил, что когда я только со стариком заговорил, тот сказал, что русского не понимает. Он догадался, что я русский. А русских в шестнадцатом веке здесь еще не было. Значит, он назвал год по мусульманскому календарю. Мы познакомились. Сейчас я уже не помню всех домочадцев этой доброй узбекской семьи, приютившей меня. Старика звали Ахмед Мирзо. Меня, совершенно незнакомого человека, он пригласил в дом, накормил, согрел. Когда я оказался в полной растерянности, поддержал добрым словом. Наконец устроил на арбу, едущую в Ташкент и дал на дорогу еды, хотя семья их была очень бедная.
   Он пригласил одного из жителей, знавшего немного русский язык и часто бывавшего в Ташкенте. Я побеседовал с ним, и вот тут мои самые худшие опасения подтвердились. Мне стало ясно, что наши УФОлогические эксперименты плохо для меня кончились. Юра был прав. То ли это проделки "летающих тарелок", то ли сами "тарелки", которые мы наблюдали, являлись не инопланетными кораблями, а местными гравитационными аномалиями, и именно в такую гравитационную аномалию я случайно попал. Но факт остается фактом. Что-то случилось с пространством и временем, и я попал из лета 2001 года в весну 1914!
   Когда от соседа Ахмеда Мирзо я узнал, что на дворе 14-год, лицо мое, видимо, сильно изменилось.
  -- Что случилось? - Спросил старик, - ты не заболел?
  -- Нет. Я здоров, но у меня неприятности.
  -- У тебя есть родственники?
  -- Есть.
  -- Жена, дети?
  -- Есть, но очень далеко отсюда, в России.
  -- Чем тебе помочь?
   И тут я вспомнил, что хоть год и 1914, но у меня и в Ташкенте и в Самарканде на самом деле живут родственники, пришедшие с русской армией в 1865году. Мать еще не родилась, но бабушке 19 лет и прадед, которого я видел только на фотографиях, жив. Приемные родители мои тоже живы. Отцу 16 лет и матери, сестре моей бабушки, столько тоже.
  -- Помогите доехать до Ташкента.
  -- Завтра соседи едут к родственникам. Я поговорю с ними, они возьмут.
   Смятение от всего услышанного не покидало меня. Весь вечер я невпопад отвечал на вопросы. То потел, то мерз. Ночь, несмотря на сильную усталость, прошла в кошмарах, почти без сна. Я не мог свыкнуться с мыслью, что природа может сыграть со мной такую злую шутку.
   Наутро Ахмед Мирзо поднял меня, напоил чаем, сунул пару маленьких лепешек и отвел к соседу, рядом с домом которого уже стояла арба с большими колесами и впряженной лошадью. Дети соседа заканчивали погрузку каких-то мешков. Было еще очень рано, слышались крики петухов и ослов. Старик познакомил меня с соседом, звали того, кажется, Абдували, пожелал мне счастливого пути. Я его горячо поблагодарил за гостеприимство, и мы попрощались. Чтобы согреться и заодно ускорить выезд я помог детям загрузить оставшиеся мешки. Наконец, Абдували вышел, указал мне место на телеге, устроился сам и мы поехали. Арба жестко пошла по дороге. Никогда не думал, что каждая кочка может так больно отдаваться в позвоночнике. Уже через некоторое, совсем короткое время дорога превратилась в настоящую пытку. Только после того, как я пересел на мешки с сеном, стало сравнительно терпимо.
   Лошаденка шустро бежала под гору. Дорога шла вдоль грохочущего Чаткала. Ниже я уже не надеялся увидеть Чарвакского водохранилища. Его еще не построили. Я продолжал находиться в душевном смятении. Наверное, мне не надо было уезжать в Ташкент. Лучше вернутся и поискать эту гравитационную аномалию в районе сая, где я бродил. Но надежда ее найти очень небольшая. Я там прошел в поисках лагеря несколько раз и безрезультатно. С другой стороны в душе у меня рождалось сильнейшее любопытство. Захотелось познакомиться со своими, тогда еще очень молодыми, родственниками. Посмотреть, как они жили и уж после этого отправиться на поиски пути назад в свое время. Найдя понимание и гостеприимство у совсем незнакомых людей, мне показалось, что решение я принял правильное. Одновременно меня не покидал страх. Вдруг дороги назад нет. Переживал я и за своих друзей, оставшихся в лагере. Что стало с ними? Они будут меня искать, потом сообщат семье о моем исчезновении, подключат к моим поискам милицию и спасателей. Об этом думать было мучительно. Абдували на меня поглядывал подозрительно и однажды поинтересовался, что я делал в горах, когда на меня напали душманы - бандиты и забрали все, кроме одежды. Наверное, старик, уговаривая его взять меня в Ташкент, для убедительности, что-то насочинял и вот теперь мне надо объясняться. Я сказал, что геолог и занимаюсь поисками в горах золото. Абдували уважительно закивал. На него мои слова произвели впечатление. Больше моим прошлым не интересовался, и начал обращаться ко мне: "Усто", что значит мастер.
   Так, занятые своими мыслями, почти не общаясь, мы добрались до Хаджикента. Мне показался Абдували не разговорчивым человеком. Он все время пел себе под нос какие-то, одному ему ведомые, песни. В положенное, по его мнению, время останавливал лошадку, совершал омовение из специального бронзового кувшина, расстилал на земле специальную подстилку и начинал усердно молиться. Затем сворачивал тряпочку и мы ехали дальше. Хаджикент тоже был не похож на современный поселок. У дороги стояла чайхана и около нее играло много местной детворы. Абдували остановился, сходил в чайхану и вернулся с чайником и двумя пиалами. Я достал лепешки, и мы принялись пить чай. Я огляделся. Прямо над кишлаком нависала огромная гора. Что за люди, - думалось мне, - поселились на таком опасном месте. Неужели никто этого не видит. Они не знают, какая катастрофа им грозит. В конце пятидесятых здесь случится землетрясение, гора съедет на кишлак, и все до единого жителя будут погребены. Большинство из этих играющих детей, кто не найдет смерть в басмаческих формированиях в 20-х годах и доживет до старости, погибнет под горой. Это ужасно. Предупреждать их об этом бессмысленно. Тут у меня мелькнула первая мысль о том, что я, зная будущее, мог бы что-то предотвратить.
   За Хаджикентом был Бастандык, уже вечером Чирчик. Все было, как в сказке. Кишлаки и поселки маленькие. Домики располагались вдоль дороги. Большие дома богатых попадались редко. Дорога кое-где была вымощена гравием. В Чирчике уже стало заметно, что лошаденка сильно устала. Наступил вечер. Мы заехали в караван-сарай. Для меня было любопытно, что размещался он как раз там, где позже была междугородняя автостанция. Я помог Абдували распрячь и покормить животину. Затем мы сами поели совсем немного. У меня от пережитого не осталось сил. Я и уснул тут же на соломе, укрывшись все той же курткой. Утром мы двинулись дальше. Не скажу, чтобы мой вид не смущал местное окружение. Белые кроссовки, синий джинсовый костюм и кремовая нейлоновая куртка вызывала удивление, но я был так расстроен, что первое время не замечал этого.
   Уже к полудню мы подъехали к Ташкенту. В этом городе я родился и вырос, но я его помню совсем не таким современным городом, который есть сейчас в 2001 году. Его отстроили после землетрясения 1966 года практически заново. А того города моей юности нет. Он перестал существовать. Новый город мне никогда не нравился. Потакая нравам тогдашней партократии, архитекторы и строители понаставили помпезных мраморных строений, безликих памятников, однообразных коробок жилых микрорайонов и испортили город. И вот, подъезжая к городу я надеялся, что некоторые его части, особенно центр, напомнит мне старый Ташкент, который перестал существовать после землетрясения. Именно тот город я любил и помнил.
   Мы все ехали и ехали и я не мог понять, когда же будет Ташкент. От Бричмуллы до Ташкента на машине можно доехать за 3 часа, а сейчас мы едем вторые сутки. Я вспоминал, что в центре должна быть крепость. Когда-то и вокруг города была стена, но это было давно и следов этих стен, видимо, нет. Дорога, по которой мы ехали, должна была пройти через село Троицкое и выйти на улицу Пушкина. Но улица была построена уже в 20-30 годы. Я не знал, что меня ждет, поэтому ехал и смотрел. Наконец появились типичные европейские дома с окнами на улицу, и я понял, что мы приехали. Мы объехали огромную православную церковь и я увидел знакомые дома и трамвайные пути. Это была улица Пушкина, но почему-то очень короткая. Стало понятно, что в мои времена этого храма не было и в помине. Настало время прощаться. Абдували ехал в сторону "старого города", где проживало в основном туземное население, а мне надо было в район вокзала. Я слез с телеги, поблагодарил, пожелал своему спутнику всего самого хорошего и остался на месте, чтобы сориентироваться, куда идти дальше. Тут внизу, в долине было, по-весеннему, тепло. На деревьях уже распустилась зелень. Солнце только перевалило за полдень. В конце улицы виднелось что-то похожее на сквер. Я пошел туда и точно. Это был центральный сквер. Только Сейчас он засажен карагачами. В мою бытность были в основном дубы и клены. Большинство домов вокруг были теми же, которые я знал и помнил. Сквер за 90 лет мало изменился. В центре его только памятники менялись: В начале генералу Кауфману, потом с восемнадцатого года и до сорокового стояло что-то мало похожее на памятники. А потом, менялись быстро: Сталину, Марксу, и наконец Тимуру. Гимназии мужская и женская стояли на месте, а между ними проходила любимая улица нашего детства К. Маркса. Она тоже, на первый взгляд, мало изменилась. Я знал, что сейчас в самом ее начале живет Великий князь Николай Константинович Романов, сосланный сюда царской семьей за любовь к простой женщине. Ее портрет и мраморный бюст хранились в музее искусства. Я видел несколько раз. Сейчас появилась возможность увидеть ее живой. Мужскую гимназию пару десятков лет назад закончил будущий премьер министр Временного правительства Александр Федорович Керенский. Я повернул налево и пошел к вокзалу. Чем ближе я подходил к нему, тем больше становился узнаваем город. Тот старый Ташкент до землетрясения. К горлу подкатил комок. С возрастом мы становимся более сентиментальными. Вокзал тоже я сразу узнал. Это был старенький, маленький по современным меркам вокзальчик, с которого в 53 году я ездил в Самарканд. Мы пацанами и так иногда бегали на вокзал посмотреть на поезда, на пыхтящие паровозы, а заодно и попить газированной воды. Мимо прогремел допотопный трамвай. Я вышел на трамвайную линию и вспомнил, что тут узкоколейный трамвай ходил до 60-х годов. Я повернул направо и пошел к госпитальному рынку. Он назывался так, потому что рядом был военный госпиталь. В госпитале лечили раненых от японской войны до афганской. В нем генерал Рохлин познакомился со своей будущей женой. Госпиталю не менее ста лет. Уже через 10 минут я стоял перед входом на базар. Тут у меня в душе появились сомнения. Мне много раз отец показывал Малогоспитальную улицу. В конце нее и был дом, куда я сейчас шел. С чем появлюсь там? Что скажу? Постоял, помялся. Любопытство взяло верх над робостью. Безысходность положения обязывала что-то делать. Я глубоко вздохнул и пошел. Пройдя улицу насквозь, так не понял, где нужный мне дом. Тогда постучал в первый крайний. Открыла женщина и показала мне дверь наискосок напротив. Подошел, потоптался у порога, никак не решаясь постучать. Я не был готов к этой встрече. Сильно волновался, не знал, что сказать. Чувствовал себя как школьник перед экзаменом. Думал, что с родными мне было бы легче. Там гены помогают. Родство душ. А тут, хоть и очень любимый и уважаемый мной человек живет здесь, но он только приемный родитель и одновременно дальний родственник. Потом я его старше сейчас в три раза по абсолютному возрасту. Что я ему смогу объяснить?
   Надо решаться и я постучал. Открыла мне дверь молодая Мария Ивановна. Я ее застал живой, когда был маленький. Она мне казалась суровой старушкой. А тут передо мной стояла крепкая сорокалетняя женщина.
  -- Мария Ивановна Говорова? - спросил я.
  -- Да. А что Вам угодно?
  -- Я Ваш дальний родственник. Моя фамилия тоже Говоров Игорь Борисович.
  -- Вы приехали из Тулы? У нас родственники Говоровы только там.
  -- Понимаете, - я не знал, что говорить, - да...- я замялся, - из Тулы, но сейчас я не совсем оттуда.
  -- Хорошо, проходите, - сказала она и пошла внутрь двора.
   Я с душевным трепетом последовал за ней. Я сотни раз видел на старых фотографиях этот двор, эти сараюшки вдоль забора, аккуратный домик, в котором помещалась по современным меркам очень большая семья и вот теперь я это видел собственными глазами. Мы прошли под навес, где стоял стол со стульями. Тут же на табурете стояла закопченная керосинка, а рядом на земле примус. Мария Ивановна предложила сесть, зажгла керосинку и поставила на нее чайник. Затем села сама и приготовилась слушать. В глубине двора бегал мальчик лет четырнадцати.
  -- Это Глеб - спросил я.
  -- Да, это наш младшенький.
  -- А Боря и Женя сейчас в реальном училище? - она кивнула, но посмотрела на меня с недоверием.
  -- А Рая уже вышла замуж? - она опять кивнула, - тогда я скажу, что муж у нее Сергей Иванович, - сказал я.
  -- И откуда вы все про нас знаете? - опять с недоверием спросила Мария Ивановна.
  -- А Дмитрий Федорович, Ваш супруг, на службе будут? - ответил я вопросом на вопрос.
  -- Да, но все-таки скажите, - уже с мольбой в голосе попросила Мария Ивановна, - откуда вы про нас все знаете?
  -- Я же сказал Вам, что я ваш родственник и фамилию мы носим одинаковую. Потом-то я о вас все знаю.
   Чтобы не вызвать еще большего ее недоверия, я старался говорить с улыбкой на лице. В голове был полный сумбур. Я просто не знал, что делать. Правда граничила с безумием, а врать, что попало я не мог. Ложь они почувствуют сразу же, и тогда мне придется убраться ни с чем, а идти мне сейчас было просто некуда. Выглядеть жуликом мне не хотелось. Разрядил обстановку подошедший в это время Глеб. Он громко поздоровался, сел рядом, потом встал за чем-то, опять сел. Я в это время соображал.
  -- Понимаете, я к вам в гости приехал, как бы сказать не специально. Мы с экспедицией в горах занимался определенной работой. Наблюдали природные явления... Произошли непредвиденные обстоятельства...
  -- Да, я вижу, что вы одеты, как-то не по-нашему, - сказала Мария Ивановна.
  -- Глеб, сынок, сбегай на базар за хлебом и чаем, - обратилась она к сыну.
   Опять сборы Глеба, пока он нашел сумку, взял деньги... дали мне небольшую передышку. Минуты 2 я соображал, что говорить дальше. Сказать откуда я на самом деле - ни кто не поверит. А если даже предположить, что поверят. Начнут расспрашивать о будущем, а оно для большинства из них тяжелое. Рассказать им, что через полгода война? Что глава семейства Дмитрий Федорович обречен, хотя находится в расцвете лет? Что большинство детей безоглядно кинется в кровавую бойню, названную историками революцией и гражданской войной, а потом будет репрессировано? Симпатичный мальчик Глеб, который только что ушел за хлебом, через двадцать с небольшим лет по доносу собственной, злобной и ревнивой жены будет расстрелян. Его палач приедет к матери, представится другом, будет сидеть в этом доме, а распалясь от водки и угощений расскажет, как лично нажал курок. Не мог я этого рассказать. Больному раком не говорят, что он болен этим неизлечимым заболеванием. Вот и я не мог. В стране начиналась болезнь, имя которой революция. Я не хотел им об этом рассказывать. Я решил избрать в этой ситуации наиболее приемлемую тактику. Обо всем и не о чем конкретно. Больше о работе. Поменьше о родственниках и политике.
  -- Скажите, Мария Ивановна, а вы кого в Туле знаете? - Улыбаясь, спросил я.
  -- Да мало кого. В основном по рассказам. Редко когда бывали. Вот железную дорогу к нам построили, брат Дмитрия Федоровича приезжал и еще кто-то, уже забыла, а мы ни разу туда не ездили.
  -- Я знаю, вы в Самарканд к своему брату Киру Ивановичу часто ездите.
  -- Туда часто. Здесь близко и не дорого.
  -- Скажите, как они живут?
  -- Хорошо, - сказала она и не смогла скрыть удивления, - а их Вы откуда знаете?
   И тут меня осенило. В Самарканде живет очень знаменитый ученый, который нашел, и раскопал обсерваторию Улугбека, внука Тимура. Он приходится свояком моему прадеду Киру Ивановичу и Мария Ивановна не может его не знать.
  -- Имя Василия Лаврентьевича Вяткина вам что-нибудь говорит? - Спросил я.
  -- Да, это наш родственник.
  -- Я с ним некоторое время работал на раскопках. За беседами вдруг выяснилось, что хоть и дальняя, но мы родня. Он мне про вас рассказывал, а у меня память цепкая. Запомнил. А сам я сын Бориса Ивановича, - я врал напропалую, - двоюродного дяди Дмитрия Федоровича. Он уже умер несколько лет назад. Вы его, наверное, не знали.
  -- Да, не слышала, может Дима его помнит? - Уже совсем неофициально спросила Мария Ивановна и я понял, что принят и уже трудные объяснения позади.
   На керосинке засипел чайник. Пришел Глеб с кошелкой. Накрыли стол и за чаем до вечера проговорили о мелочах, которые моя память не сохранила для Вас, любознательный читатель. Уже вечером начало собираться большое семейство Говоровых. Первым пришел Женя. Это был высокий долговязый парень. Строгие, серые глаза, высокий лоб, непокорный чуб. Худое, чуть удлиненное, лицо с волевой ямочкой на подбородке. Он был очень похож на Бориса, но я их помнил по фотографиям и сразу догадался, кто есть кто. Затем появился и Борис. Я ждал его с каким-то душевным трепетом. С этим человеком было связано все мое детство. Ему был обязан всем, что знал и умел. Сколько я себя помнил с самых ранних лет, он всегда был рядом. Большой, сильный, надежный. Все самое первое, что в детстве познает человек, я узнал от него. Первые знания о строении солнечной системы рассказал мне он по дороге в детский сад. Первое дерево я посадил вместе с ним. Первый кирпич, первый гвоздь, первая выстроганная рейка. Первый раз за руль автомобиля, старенькой "Победы", посадил меня тоже он. Он был старше меня ровно на пятьдесят лет день в день. Мы наш день рождения отмечали всегда вместе. Сказать, что я его просто любил, не сказать почти ничего. Он был для меня всем и когда он внезапно умер, это стало для меня катастрофой. Тяжелый нервный срыв, после которого я долго не мог оправиться. Через пять лет я не смог пройти медицинскую комиссию в летное училище и с трудом прошел в военно-морское. Сколько было не сказано, не сделано. Сколько я винил себя задним числом, что там не угодил ему, тут был невнимателен, здесь обидел детской шалостью.
   И вот этот человек передо мной. Поздоровались. Я представился. Он, видимо, уставший за день, не выразил никаких эмоций и ушел в дом. Следом пришел и Дмитрий Федорович. Он вошел легкой походкой в военной полевой форме в погонах поручика. Среднего роста, плотный, усатый, прямо сошедший со старой фотографии. Мария Ивановна засуетилась, быстро скороговоркой рассказала обо мне и ушла накрывать на стол. Опять приветствия, представления, несколько односложных фраз.
  -- Так вы к нам из Тулы? - спросил Дмитрий Федорович.
  -- Нет, я в Туле не живу с давних времен, и заезжал туда очень редко. Сейчас моя семья в Саратове. Служил я на флоте, вышел на пенсион и работал в лаборатории по исследованию некоторых электрических явлений в атмосфере.
  -- Так Вы заканчивали морской корпус?
  -- Да, в начале восьмидесятых, - быстро посчитал я в уме.
  -- Надо же! А как Вы смогли туда поступить, у нас ведь не было потомственных дворян?
  -- Боже мой! Первый ляп! - подумал я. Надо как-то выпутываться, - отец отличился в Крымскую компанию 1853 года, имел много наград. Написали прошение в Петербург, приложили аттестат об отличной успеваемости и разрешили.
  -- А где Вы служили?
  -- В основном на Тихоокеанском флоте, - тут я не врал, хотя с трудом не добавил Краснознаменном.
  -- А на каких кораблях?
  -- На миноносцах, - снова приходилось говорить неправду, потому что подводных лодок, на которых я фактически служил еще в составе флота практически не было. Несколько маленьких примитывных лодок перевезли с Балтики на ТОФ, но считать их боевыми кораблями можно было с большим натягом, хотя они в войну не дали возможности японцам высадить десант во Владивостоке.
  -- И в войне с японцами участвовали?
  -- Да, но в прямых боевых столкновениях не был. Мы занимались в основном минированием подходов к Владивостоку. Ставили так называемые минные банки и участвовали в конвоях на Камчатку.
  -- А что такое конвои?
  -- Группы транспортных судов, которые охраняются военными кораблями, - я объяснял, и понимал, что допускаю ляп за ляпом, но была надежда, что в пехоте, в такие тонкости не вникают. Конвои, как таковые, появились позже с появлением больших подводных лодок и бомбардировочной авиации.
  -- А на миноносце, какие обязанности выполняли? - не унимался Дмитрий Федорович.
  -- Служил минным офицером. Знаете, как у нас говорят, в минном деле, как ни где, вся загвоздка в щеколде, - вспомнил я старую поговорку. От "допроса с пристрастием" спасла Мария Ивановна:
   - Хватит вам все о войне, да о войне. Щи стынут. Идемте в дом. Глеб зови всех.
   По дороге в дом я еще успел объяснить, что такое щеколда, как мина ставится на боевой взвод и каким образом при приведении мины в боевое состояние используется сахар. Я понятия не имел, использовался ли тогда сахар и рассказывал устройство якорной мины середины века, а не начала. Через небольшой коридорчик мы прошли в комнату, служившую столовой. В ней не было ничего лишнего. Большой стол со стульями, сбоку стол поменьше с посудой и большим самоваром. На противоположной от окон стене висела полка с книгами в темных обложках. В углу большая железная кровать с полированными шариками на спинках. Дети уже сидели за столом. Наконец я имел возможность познакомиться сразу со всеми, кроме самой старшей Раи. Она с мужем, видимо, жила где-то отдельно. Строгая, надменная в очках Александра. Долговязый, самонадеянный, но совсем не глупый Евгений. Очень сильный с железным характером, но беспомощный в житейских вопросах Борис. И, наконец, нежный, очень добрый, умный Глеб.
   Когда сели за стол, опять мне стало не по себе. Я увидел графинчик с водкой. Синенький, неказистый графинчик, но это был наш графинчик, который я оставил в баре, у себя в квартире, когда уезжал из Саратова в Ташкент. Он мне достался по наследству от родителей. Дмитрий Федорович разлил водку, а я все смотрел и смотрел на графинчик в его руках. Опять комок сдавил горло. Пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы справиться с волнением. Всю мою молодость и наиболее активную часть жизни мне долдонили все средства советской пропаганды, что была жизнь очень плохая до революции и очень хорошая после и вообще до революции была не жизнь. И жили тогда какие-то нелюди - классы эксплуататоров и эксплуатируемых. Простой графинчик заставил подумать о том, что люди жили всегда. И всегда оставались людьми и до революции и после.
   За обедом почти не разговаривали. Я тоже помалкивал, не зная здешних традиций, чтобы не казаться белой вороной. Все ограничивалось немногословными репликами, относительно прошедшего дня. Наступили уже глубокие сумерки. На столе горела большая керосиновая лампа. От нее на стенах от всех сидевших расползлись густые тени. Было жутковато и непривычно без электричества. Выпили по две рюмки за знакомство, да за здоровье друг друга. Уже за чаем мне опять предстояло держать экзамен на изворотливость и интеллект.
  -- Так Вы как у нас оказались Игорь Борисович? - спросил Дмитрий Федорович.
  -- Это долгий рассказ. После выхода на пенсию мне предложили поработать в группе специалистов по исследованию электрических явлений. Вы, наверное, слышали о шаровых молниях. Кроме того, в небе возникают и другие непонятные явления. Движущиеся огни, фигуры. Есть сведения, что и люди иногда пропадают, а иногда и погибают от их воздействия.
  -- Боже мой! Боже мой! - скороговоркой сказала Мария Ивановна и начала быстро креститься.
  -- Некоторые глубоко верующие люди приписывают этим явлениям Божественное происхождение, но ученых это не может удовлетворить. И вот мы пытались исследовать это "нечто". Установить для начала закономерности появления, по времени и по месту. Много подобных сообщений было от пастухов в здешних горах. И вот мне пришлось поучаствовать в двух подобных экспедициях. В первой я встретил Василия Лаврентьевича, и он мне рассказал о вас, но заехать тогда я не смог. Во второй, теперешней, я собирался к вам заехать уже обязательно, но сделать мне это пришлось скорее, чем я думал. Случилось непредвиденное. Я ушел в ущелье наблюдать вот эти самые огни, а когда вернулся, не нашел ни лагеря, ни своих товарищей. Сколько я их не искал, ни каких следов. Будто лагеря вообще не было. Мистика какая-то. Я остался, в чем был. Кое-как вышел к Бричмулле, а там местные жители мне помогли добраться до Ташкента. Вот, если очень коротко, то все, с вашего позволения.
   Сразу за столом возник сильный шум. Каждый старался рассказать что-нибудь свое про НЛО, которые он видел или слышал. Я сразу понял, что "тарелки" летали не только после изобретения ракетно-ядерных технологий, а всегда. Все начали хором давать всякие советы. Обратиться в полицию, к генерал-губернатору, в жандармерию и еще Бог знает куда. Советовали собрать надежных охотников - следопытов и опять ехать на место искать экспедицию. Молодого энтузиазма было много, а нужен был трезвый расчет. Что делать я пока еще не знал. Конечно, надо было возвращаться. И опытные охотники мне бы в этом деле пригодились. Но я очень хотел побывать еще и в Самарканде. Я был старше всех сидящих за столом в тот момент и прекрасно понимал, что местная администрация ни русская, ни, тем более, туземная не будет заниматься поисками какой-то там экспедиции, не получив надлежащий пинок из Петербурга. А всякие запросы, согласования, проверки и прочее займут уйму времени. За это время можно не только в Самарканд, в Москву съездить и вернуться. Тут сразу все вспомнили, что назавтра воскресенье и куда-то идти в государственные учреждения бесполезно. Решили сводить меня в баню. Собрались быстро, и пошли в район Дизельной. Я даже не думал, что баня так далеко от дома. Там опять громыхал маленький трамвай, а улица опять была до боли знакомой из моего детства. Вот и все, что я могу Вам поведать, уважаемый читатель, о том первом дне своего пребывания в Ташкенте образца одна тысяча девятьсот четырнадцатого года.
  
  
   Глава 3
  
   Наутро за завтраком я поинтересовался у Бориса о его планах на день. Он пожал плечами. Тогда предложил ему прогуляться, попросил показать город. Погода стояла солнечная и теплая. Куртку я не одел, но в джинсовом костюме смотрелся очень контрастно, среди местной публики. В тот момент выбора у меня не было. Большинство русских было одето в соответствии с тем временем. Брюки, рубашки, иногда рубашки- косоворотки, куртки или пиджаки темных тонов. Незамысловатая обувь, да кепка на голове. Туземное население было сплошь в традиционной одежде. Белая длинная рубашка, длинные штаны, стеганый халат - чепан, подпоясанный широким платком. Большинство женщин были в паранджах и выглядели безликими куклами. Я шел с намерением рассказать своему отцу всю правду. Хорошо зная его, я был уверен, что он мне поверит. Я просто не мог не сказать. У меня оставалась уверенность, что смогу однажды вернуться в свое время. Пролежав без сна полночи, я думал, как объясниться с ним. Вспомнил я, что в далеком детстве он, мне, рассказывая о боях, в которых участвовал, упомянул два случая, когда в живых остался только благодаря своему правильному поведению. А может благодаря моему предупреждению сейчас, в четырнадцатом году, он уцелеет в семнадцатом, а потом в двадцатом? Необходимость поговорить с ним от этих мыслей только усилилась.
   Мы из маленькой калитки в заборе, прошли задами госпиталя, и вышли к речке Салар. Это была совсем не та речка, что в конце века - грязная сточная канава. Сравнительно широкая, полноводная и чистая. Недалеко от берега увидели небольшую вкопанную скамейку.
  -- Давай сядем, - предложил я.
  -- Давай, хотя я бы лучше постоял.
  -- Смотри сам, а я сяду, а то после моих путешествий по горам у меня ноги болят. Знаешь, у меня плоскостопие. Меня и взяли-то только на флот. В пехоту не годен.
   Борис встал напротив меня спиной к речке и посмотрел с любопытством.
   - Там далее по дороге на той стороне Салара дача купца Тезикова? - Спросил я.
  -- Да, там уже дачи и самая большая у Тезикова.
  -- У меня к тебе есть большой серьезный разговор. Не удивляйся, что именно к тебе, хотя ты не самый почетный член семейства. Из-за тебя я и пришел к вам. Дальше я расскажу подробности, но сейчас ты должен приготовиться слушать самые невероятные вещи. Отцу твоему я не хочу об этом рассказывать. Он уже зрелый человек с большим жизненным опытом. Он не поверит. А ты еще юноша со свойственным твоему возрасту максимализмом. Ты должен поверить. Если не поверишь, получится, что я к вам приехал зря.
   Борис приготовился слушать. Присел рядом на корточки. Но разговаривать со зрелым мужиком, которого он почти не знал, он стеснялся. Поэтому он слушал, лишь иногда поднимая на меня глаза.
  -- Вчера я вам рассказывал не всю правду, а полу правду. Начать с того, что я не из Тулы и никогда там не был. Я родился и вырос в Ташкенте. Потом, действительно, служил на флоте, но не на миноносцах, а на подводных лодках. Ты знаешь, что такое подводный крейсер? Фантастика! Вот на них я служил и вышел на пенсию. Семья, жена и сын, сейчас живут в Саратове, а дочь с мужем и маленькой внучкой тут в Ташкенте, Но обстоятельства так сложились, что в слово "сейчас" я вынужден вложить самый неопределенный смысл. Ты понимаешь, что-нибудь?
  -- Совсем ничего, - пожал плечами Борис.
  -- Тогда слушай дальше. Этим летом, Боже, что я говорю. В общем, приехал я в гости к дочери. Зашел к старым друзьям, а они одержимы идеей "летающих тарелок", так называют у нас те непонятные явления, о которых мы вчера весь вечер проговорили. Знаешь, когда тебе пятьдесят, ты становишься не у дел, а энергии еще много и здоровье позволяет, начинаешь ввязываться во всевозможные авантюры. Вот мы и поехали вверх по Чаткалу, за Бричмуллу. Там в верховьях одного из ущелий часто видели эти "тарелки". Я залез в один из саев, прилегающих к ущелью в одно время, а вышел в совершенно другое, на восемьдесят семь лет назад. Теперь тебе понятно?
  -- Нет, совсем ничего непонятно, - Борис посмотрел на меня еще более удивленно.
  -- Я попал к вам сюда из двухтысячного года. И именно там, в Ташкенте живет моя дочь. Город там совсем другой. В нем не сто пятьдесят тысяч, а более двух миллионов жителей. Сейчас там, - я показал за Салар, - дача Тезикова. А в мое время там будет громадный базар-барахолка, а еще дальше за ней ташкентский аэропорт. Про аэропланы-то ты слышал?
  -- Слышал, - смущению Бориса не было предела.
  -- Ну и самое главное, - уже скороговоркой проговорил я, - ты мне отец.
   Борис сильно покраснел и еще ниже опустил голову. Я понимал, что для него это потрясающая новость и надо время, чтобы он ее осознал. Поэтому я замолчал, давая ему возможность осмыслить сказанное и прийти в себя.
  -- Ты не торопись, - продолжал я, - понемногу в голове у тебя это осядет, и ты обязательно задашь мне много вопросов. Я на все отвечу. Если можешь, спрашивай.
  -- Почему мы совсем непохожи, если я... ну, Ваш отец? - Все также, потупясь в землю, спросил Борис.
  -- Потому что я не родной сын, а приемный. У тебя с твоей женой своих детей не будет. Так сложатся обстоятельства. Ну и жена у тебя будет твоей двоюродной сестрой.
  -- Так это будет Нина или Ольга Ивановы?
  -- Ты удивительно проницательный. Да, это Нинуля, как ее сейчас зовут. И вот тебе первое доказательство, что я говорю правду: ее настоящее имя Антонина, но она его не любит, и все ее зовут Ниной. Это могут знать только самые близкие.
   Тут Борис посмотрел на меня странно и в его глазах зажегся огонек. Отчуждение потихоньку проходило и я это почувствовал. Тут я попал в цель.
  -- В те времена, когда я был маленький так случилось, что все три сестры, и ты будете жить в одном доме, который ты построишь. Три сестры это Вера, Ольга и Нинуля. У Веры через двенадцать лет родится дочь и вот она и будет моей матерью, а сама Вера, естественно, приходится мне бабушкой. Я у матери окажусь "плодом несчастной любви", и буду представлять некоторые затруднения с повторным замужеством. Вот вы меня и усыновите, хотя в любом случае мы родственники. Хочешь, я покажу тебе место, где будет стоять этот дом, но это далеко отсюда, за Урдой, в сторону чимкентского тракта. Заодно можешь обратить внимание, что я неплохо знаю город, для человека, недавно сюда попавшего. Это тоже доказательство моей правоты. Посмотри еще на мою одежду. Такую еще не носят. Обуви тоже сейчас такой нет. Вот посмотри, написано на английском: "Сделано в Китае". Я знаю, ты учишь немецкий, но все равно понятно. Разве отсталый Китай сейчас может делать такую обувь? Ну, и последнее, самое веское доказательство - я достал спичечный коробок и дал его Борису - читай.
  -- Сделано в Пакистане. Марльборо 2000 год.
  -- Что ты теперь скажешь? Марльборо это реклама американской табачной фирмы. Пакистанские спички можно спокойно купить в любой лавке. Узбекистан уже никакого отношения к России не имеет, это в 2000 году самостоятельная страна. Ну а год, он и есть год. Ради него я и показал тебе спички.
  -- А можно их оставить себе.
  -- Можно, хотя это единственное мое доказательство, что я - это я. Ладно, оставляй.
  -- Покажите мне место, где будет дом, - попросил Борис.
  -- Давай, но пешком туда далеко. Потом ты к сыну-то своему не обращайся на Вы. Меня это коробит. Я хоть и старый, но все равно моложе тебя на пятьдесят лет, причем день в день. Договорились? - Борис кивнул, - а я обещаю не звать тебя папой при посторонних, хотя не могу относиться к тебе по-другому, несмотря на твою молодость. Ладно, привыкнем как-нибудь, - закончил я свой монолог.
  -- Поехали на извозчике, - предложил Борис.
  -- Поехали, только у меня ваших денег нет, даже плохо представляю, как они выглядят. У Шуры, твоей сестры, сохранятся две пятидесяти рублевки. Сейчас они у меня в Саратове в конвертике, но кто знал, что они могут пригодиться. Я бы их взял.
  -- Ого, это огромные деньги! Поехали. Мне мама дала немного на расходы.
   Мы вернулись к базару. Взяли извозчика и поехали. Опять проехали по знакомым улицам к скверу, потом повернули к старому городу. Доехали до Урды. Канал Анхор показался совсем маленьким и узким, а мост через него был деревянным. За мостом повернули направо. Улица пошла вверх к авиационному заводу, которого тогда еще не было. Всю дорогу я рассказывал Борису, где и что построят. Постоянно ловил на себе недоуменные взгляды извозчика. Особенно, если мои фразы предварялись: "Во время второй мировой войны..." или "После революции..." или "После землетрясения...". За местом Лабзак собственно город кончился и пошли поля и кибитки дехкан. Дорога проходила очень удобно. Я не ожидал этого.
   У Лабзака была школа, в которой я учился. Эти места были тысячи раз исхожены мной вдоль и поперек, и потому я очень точно мог показать место будущего дома. Извозчик окончательно ошалел от моих рассказов, уже не оборачивался, а только настегивал свою лошадку.
   Наконец, мы приехали. У нас во дворе была орешина толщиной в два обхвата. Ей было не менее пятидесяти лет. Отец рассказывал, что она росла у дороги, а потом по планировке попала на наш участок. Вернее орешин было несколько, но во время войны большинство деревьев спилили для отопления. Вот я и остановился у места, где росло это, еще молодое дерево.
  -- Вот здесь, - показал я, - улица пойдет поперек этой дороги.
  -- А как Вы... ой, то есть ты, об этом узнал.
  -- Вот по этому деревцу. Оно будет у нас во дворе, только много толще. Будем собирать по полной оцинкованной ванне орехов. А ты запретишь меня на это дерево лазить, бояться будете, что упаду. И ходить купаться мне не будешь разрешать с мальчишками. Я поеду поступать в военно-морское училище, толком не умея плавать. Вот так. Любили меня слишком сильно, да в прочем и я вас тоже.
   Я стоял у знакомого дерева. Очертания главных ветвей точно соответствовали "фотографии" из моей памяти. Вдоль дороги проходили два глинобитных забора - дувала, за которыми находились поля. Вновь нахлынули воспоминания о чем-то далеком, навсегда потерянном. На глаза навернулись слезы. В горле появился комок. Борис заметил это.
  -- Держись, все будет хорошо, - совсем по-мужски сказал он и похлопал меня по плечу.
  -- Ну, что? Поехали назад, - через силу предложил я.
   Дорога назад показалась быстрее. Я старался более не травмировать извозчика, и мы переговаривались в полголоса. Поговорили немного об авиации, про электричество и еще, о чем моя память не сохранила для Вас, уважаемый читатель.
   Сразу к дому не поехали. Повернули в старый город в район Шейхантаур. Отец пообещал покормить меня в дешевой и вкусной чайхане. Среди мелких домишек и заборов появилась большая чайхана с летним навесом. Внутри все было занавешено старыми пыльными коврами. Мы сели за столик с короткими ножками, на вытертый до блеска стеганый матрасик, называемый здесь курпачей. Подошел мальчик. Отец сделал заказ. Я про себя удивился, как чисто по-узбекски он говорит. Мне до него было очень далеко. Что значит, я рос в другое время. Тогда узбекский был никому не нужен. Делали все так, чтобы его не знали не только русские, но и сами узбеки. Многие мои друзья узбеки, с которыми я учился, владели родным языком с большим трудом или не владели совсем. Это называлось мудрой интернациональной политикой. А в российской империи и проблемы языковой, нет. Живешь здесь - знай язык, вот и вся проблема. Не успели, как следует рассесться, как мальчик принес чай и мелко наколотый сахар в пиале. Скоро подали очень душистый суп - маставу, жареные пельмени - чучвару, еще и нарын - лапшу с мелко нарезанным вяленым мясом. Я спросил отца, куда так много. А он только отшучивался и говорил, что все это стоит копейки и это не должно меня волновать. После голодной "прогулки" по горам, я все ел с удовольствием. Опять вернулись к теме временного парадокса. Тут окружающие русского не понимали, и можно было не опасаться недоуменных взглядов. Вокруг сидели одни мужчины. За чаем вели неторопливые беседы.
   - Ты сейчас знаешь о фактическом положении моих дел. Ты же местный, так сказать, а я, как в совсем другой стране. Я даже заявление или прошение сам написать без ошибок не смогу. У нас в азбуке остались только 31 буква и 2 знака, нет ятей, твердый знак не ставится в конце слов с твердой согласной и другие тонкости. Я не знаю организацию государственных служб. Куда мне обращаться с моей проблемой? Если будет время, я расскажу, что наша страна совсем изменится, и с теперешними временами не будет иметь ничего общего. Мне бы хотелось, чтобы ты мне помог в этой ситуации. Документ какой получить. Хотя я и сам не знаю, что хочу. Ты всегда был хорошим охотником?
  -- Пока я еще не очень хороший охотник, но отец меня часто берет с собой на охоту.
  -- Места за Бричмуллой знаешь?
  -- Нет. Мы так далеко не ездим, чаше всего охотимся в районе Сырдарьи - там тугаи (заросли камыша в воде) хорошие и дичи много.
  -- Ладно об этом. Я не знаю, как сложится моя жизнь в ближайшее время, но мне хочется предупредить тебя кое о чем. Раз уж представилась такая возможность. Сейчас твое будущее является моим прошлым. Я не мог знать, что со мной кто-то или что-то сотворит такую злую шутку. Поэтому это будущее знаю плохо. По книгам, рассказам и другим источникам информации. Все в памяти не удержишь, но некоторые моменты я, конечно, помню и хочу тебе рассказать. Некоторые из них окажутся для тебя очень горькими. Кстати рассказы твои, Нинули, бабули об этом времени, воспринимались мной, как какая-то сказка. Будущее не всегда бывает лучше прошлого, но многие этого не понимают. Итак, главное, что я помню. Через полгода начнется Первая мировая война. Начнется, если сравнить с жертвами, из-за ерунды. Бойня будет страшная в течение четырех лет и ты, папка, в нее попадешь, - я сказал это на одном дыхании, видя, как в начале бледнеет, а потом краснеет отец, - Заберут тебя по мобилизации в конце шестнадцатого года. Служить будешь в артиллерии на трехдюймовых гаубицах. Тут ты должен запомнить одну важную вещь. Будет случай, когда тебе предложат поехать заготовлять сено для лошадей. Там можно будет и отказаться. Вот ты отказываться ни в коем случае не должен. Оставшийся расчет будет вести огонь. Один из снарядов окажется неисправным и взорвется в стволе орудия. Тот, кто тебя заменит, погибнет. У него и фамилия похожей окажется. Запомни это как следует.
  -- А что будет с семьей? - С тревогой спросил Борис.
  -- Сильно голодать будут, но все уцелеют, кроме Дмитрия Федоровича.
  -- Он погибнет на войне?
  -- Ты уж крепись. Все мы когда-нибудь умрем. Он будет на войне, но неизлечимо заболеет и от этого умрет. К несчастью, уже непосредственно моему несчастью, и ты будешь болеть этой болезнью через много, много лет.
  -- Она передается по наследству?
  -- Считается, что передается и даже в мое время, через век, при очень больших успехах в медицине, она не всегда поддается лечению
  -- А что у него будет?
  -- Саркома бедра от удара тяжелым ящиком с оружием. Я могу его предупредить, но уберечься от ящика при его служебных обязанностях сложно. Он ведь оружейный мастер. Туляки всегда славились своим мастерством в этом деле. Это тоже ты мне рассказывал очень давно. Наверняка ему все время приходится иметь дело с тяжелыми ящиками.
   Отец окончательно расстроился. Это было видно по нему.
   - Молод он еще, - подумал я, - зря взвалил столько на него сразу. Как бы не разболелся. Но даже сейчас было видно, при его молодости, что он очень крепок и силен. Мне рассказывал кто-то из родственников, как он на скаку останавливал лошадей. Мог небольшого быка за рога положить на землю. Делал он это, будучи совсем взрослым, но заложено-то это было с детства.
  -- Ну, что, продолжать? Не слишком ли много на сегодня? Я смотрю, ты сильно расстроился, - спросил я.
  -- Да нет, ничего, - совсем сконфуженно произнес он.
  -- Ладно, тебе этого хватит. Все равно все сразу не запомнишь. Мы еще поговорим и не раз об этом. Лучше подумай, как мне какую-нибудь ксиву выправить.
  -- А что такое ксива?
  -- Да я забыл, что уголовный жаргон у вас еще отсутствует. Он придет с революцией и гражданской войной.
  -- Будет еще одна война?
  -- Будет и не одна. И ты во всех будешь участвовать. За все войны провоюешь ты по моим расчетам лет двенадцать-тринадцать и все время на действующих фронтах. Не получишь ни одной боевой царапины. Поэтому успокойся и не переживай сильно. Хотя, конечно, учеба, работа, семья, все будет исковеркано, - я глубоко вздохнул.
   Мы некоторое время просидели молча. Каждый думал о своем. Было до боли жаль этого, сидящего передо мной мальчишку с такими узнаваемыми и дорогими мне чертами лица. Я начал жалеть, что все ему рассказал сразу.
  -- Ты меня извини. Мне не надо было все так сразу. Солдафонские замашки иногда мешают жить.
  -- Да, ничего. Потихоньку уляжется, - теперь уже отец тяжело вздохнул.
  -- Ну что, пошли?
  -- Пошли.
   С начала прогулялись к Анхору, повернули вдоль берега, у крепости перешли на другую сторону канала. Я опять рассказывал, что где снесут, а что построят. Тяжесть постепенно отступила и домой пришли мы уже не в таком мрачном расположении духа.
  -- Ну что, нагулялись? - спросила Мария Ивановна.
  -- Нагулялись, Боря мне весь город показал и в чайхане покормил, - сказал я, проходя по двору.
  -- Так вы кушать не будете?
  -- Нет, не беспокойтесь.
   Под навесом сидел Дмитрий Федорович и пил чай мелкими глотками из блюдечка в прикуску с колотым сахаром.
  -- Садись, братец и расскажи-ка ты мне, как мина из трубы выходит и движется в сторону неприятельского корабля, - попросил он.
  -- Самодвижущиеся мины называют торпедами. Они бывают электрическими и парогазовыми. Находятся они в трубах, называемых торпедными аппаратами, а выстреливаются из труб с помощью сжатого воздуха.
  -- А какого диаметра торпедный аппарат?
  -- Стандартный - 533 миллиметра.
  -- Чего 533?
  -- Ой, у нас есть специальная мера. Совсем забыл. 20 дюймов диаметр, - быстро подсчитал я в уме, надо быть внимательным.
  -- А какой длины?
  -- Около восьми метров.
  -- Ты мне в нормальном измерении говори, пожалуйста.
   - Опять, - подумал я, ну что за олух, а в слух сказал, - извиняюсь, около 320 дюймов, - хорошо, что еще быстро считать в уме не разучился.
  -- А как она движется?
  -- Внутри стоят электрические двигатели, как на трамваях. Они крутят лопасти винта, а питаются от батареи электрических элементов, которые вырабатывают ток.
  -- А как ей прицеливаются?
  -- В голове торпеды стоит аппаратура самонаведения на цель.
  -- Аппаратура самонаведения?
  -- Ну, есть специальные методики расчета. Это очень сложно, - я опять подумал о том, что сказал не то и самонаведение появится еще лет через 40, но уже ляпнул и надо выворачиваться и хитрить.
  -- Первый раз слышу, чтобы мины имели самонаведение. Это, наверное, очень секретно.
  -- Да, это секретные разработки и я давал подписку о неразглашении. Так, что извини, пожалуйста.
   Так мы проговорили весь остаток дня. Я, стараясь не вникать в мелкие подробности, рассказывал о кораблях начала века. Рассуждал о боях под Порт-Артуром, о гибели Балтийской эскадры в Цусимском сражении и ошибках адмирала Рожественского. Дмитрий Федорович, в свою очередь рассказал, как их полк отправили пешком на войну, но они не успели дойти даже до Чимкента. Война закончилась. Мне было дико слышать, что людей пешком отправили через всю страну на расстояние девять тысяч километров. Даже при передвижении 50 километров в сутки, а это скорость на пределе изнеможения, потребовалось бы сто восемьдесят дней. Полгода изнурительного марша. Половина не дошла бы. Хорошо война кончилась. Да, не жалели и тогда солдат. Сколько им пришлось терпеть в этом веке при таких громадных расстояниях и усовершенствованных средствах уничтожения. За беседой я заметил, что Бориса нигде не видно. Я опять пожалел, что так много сразу ему рассказал. Наверное сильно расстроился.
   Потом был вечер. Мы все опять сидели за столом с большой керосиновой лампой. Ели пельмени под водочку. Потом пели песни. Я их все знал и пел громче всех. Наконец, достали лото и проиграли до глубокой ночи. С детства я научился немного мухлевать в лото и выиграл около четырех копеек.
   Утром встали рано. Я не мог понять, как без будильника они знают, когда надо просыпаться. Позже мне объяснили, что несколько раз в день из железнодорожных мастерских раздается паровой гудок. По гудкам все и встают. На одной из стен в доме висели часы - ходики, но проверяли их тоже по гудкам. Дмитрий Федорович пообещал, уходя на службу, узнать, куда мне обращаться со своими проблемами. Отец тоже подмигнул мне и шепнул, что подумает, как помочь. Остальные разошлись молча. Я не совсем понимал, куда ходит Александра. Женскую гимназию она уже закончила. Знал, что в войну она будет учиться в Киеве, а потом уйдет на партийную работу в РСДРП. Будет работать там на очень больших должностях, пока не репрессируют в 1934 году. Спасут ее собственный муж и случайность. Шесть лет она будет прятаться дома, пока все не решат, что с ней покончено. Тогда в НКВД дали маху. Они все это тщательно скрывали и в дальнейшем рассказывали очень неохотно. Дома у них было много групповых фотографий, на которых многие лица были тщательно вырезаны. Уже взрослым я рассматривал их и думал, где еще, в какой стране это возможно? Фотографии, как сито. А ведь дырки это уничтоженные люди. Жалко было и тех кого убили и тех, кто со страхом и тоской вырезал эти фотографии.
   Я тоже решил пройтись, посмотреть, где находятся государственные учреждения. Мария Ивановна сунула мне на дорогу немного мелочи. Сразу пошел к центральному скверу. Точно. Резиденция генерал-губернатора, управление полиции, жандармерия, и другие какие-то управы находились недалеко друг от друга в пределах трехсот - пятисот метров. Большинство зданий, где они размещались, я хорошо знал. И даже здание городской библиотеки, размещавшееся сразу за особняком Великого князя Романова, было мне знакомо. В него я ходил много лет, когда был школьником. На обратном пути зашел на базар. Поразила пестрота и разнообразие. Все, начиная от конфет - тянучек, которых в моем детстве уже не было, и до громадных верблюдов. Пока я ходил по базару, муэдзин на минарете призвал правоверных на молитву. И вот тут произошло действо, сильно меня шокировавшее. Все продавцы побросали товар, завязали на веревочки дверные проемы в свои дуканы - магазинчики и ушли на молитву. Остались только совсем маленькие мальчишки, да кое-кто из русских. Ни замков, ни запоров. Как в сказке. Значит правда, что мне рассказывали. Воровства не было и появится оно только с революцией. Меня это потрясло. Можно значит и голодных нуждающихся людей, ведь большинство людей живет очень бедно, я это видел, воспитать в честности и праведности. Люди дикие, а нравственность на порядок выше, чем у нас. Вот тебе и религия. В богатой сытой Америке конца века воруют на каждом углу, и их религия им не мешает. Я ходил по опустевшему базару среди гор продуктов не понимал и уважал всех этих людей. Потом увидел автомобиль. Он был первый за все дни моего пребывания в новом для меня времени. На радиаторе были какие-то латинские буквы, но марки его я так и не разглядел. Вроде немецкая машина. Шофер был похож на персонаж из "Золотого теленка" Ильфа и Петрова, ездившего на "Антилопе Гну". В автомобиль забралась толстая расфуфыренная женщина в дорогом демисезонном пальто и в большой шляпе. Они медленно, сильно треща на всю улицу, поехали. Очень хотелось спросить, на каком топливе ездит машина, но я не успел.
   Домой вернулся к обеду. Боря и Женя были уже дома. Отец шепнул мне, что договорился с приятелем и тот через своего дядю, работавшем в местной администрации, пообещал, что сделает мне документ. Опять разговоры, разговоры. Трудно вспомнить, о чем и сколько переговорено было. Я хорошо помню те моменты из бесед, когда попадал в смешное или глупое положение. Многое за полвека так сильно изменилось, что я постоянно был в напряженном положении и долго выдержать такое не мог. Жить двойной жизнью было трудно. Только отец меня понимал и поддерживал, как мог. Но что он мог поделать, совсем еще молодой мальчик.
   В тот вечер меня опять пытал Дмитрий Федорович
  -- А расскажи-ка ты, братец, как вы в море знаете, где находитесь и как определяете, куда плыть?
  -- Это не сложно. Имеются специальные таблицы, которые издает Российское географическое общество. С помощью секстана определяется высота и направление на определенные звезды или на солнце и по таблицам определяется место. Точность определяется погрешностью показаний секстана и манометров. Обычно около 3-х миль. В открытом океане этого достаточно, а уже у берега по маякам. Каждый маяк имеет свои световые сигналы и, определив направление на них, так называемые пеленги, определяют собственное место уже довольно точно, до сотен, а то и десятков метров.
  -- Опять ты эти метры называешь. Этому я не обучен.
  -- Это совсем не сложно. В каждом метре около 40 дюймов - тут я решил немного "похулиганить" - А знаешь, Дмитрий Федорович, как будут определять место и кораблей и аэропланов и автомобилей и даже просто путешественников лет через восемьдесят?
  -- Ну, давай, давай пофантазируй.
  -- На орбиту вокруг Земли будет запущена группировка искусственных спутников, на которых будут стоять радиопередатчики. Обычно от одиннадцати до четырнадцати.
   А на объектах, которые я перечислил, будут радиоприемники, принимающие и обрабатывающие сигналы. Сразу же на экранчике высвечивается место или координаты. Точность несколько метров.
  -- Не надо, не надо мне такое рассказывать. У вас на флоте больно хорошо учат. Я ничего не понял. Сложно все. Спутники, передатчики, кранчики.
  -- Я немного объясню. Вы же в кино, в синематограф ходите. Там большой экран. А это ручной маленький экранчик. У Земли есть спутник Луна. А это маленькие спутники, которые запустят люди.
  -- Из пушки, что ли?
  -- О, так ты Дмитрий Федорович читал Жюль-Верна?
  -- Читал, конечно, интересно пишет.
  -- Из пушки не выйдет через восемьдесят лет, хотя в принципе и возможно, а вот ракетой, не маленькой хлопушкой, а большой ракетой, запросто.
   Дмитрий Федорович покачал головой, дескать, надо же, а я в это время поглядывал на отца. Он ехидно улыбался и, конечно, понимал, что я рассказываю не фантазии.
  -- А теперь ты мне скажи, Федыч, ты политикой интересуешься?
  -- Нет, - очень твердо сказал он, - у нас армия вне политики. Наше дело "За Бога, царя и Отечество!" Куда прикажут, туда и пойдем. Никакой политики.
  -- Неужели тебя не интересует, что с твоим Отечеством будет дальше? Ведь была же революция и еще может быть.
  -- Это хулиганы, которые в Питере и в Москве афиши выворачивали да баррикады строили? Какая революция? Что может жалкая кучка студентов и бродяг против империи? 300 лет просуществовала монархия и еще столько же существовать будет!
   Я опять посмотрел на отца. Он помрачнел. Ему был неприятен этот разговор. Он уже все знал от меня. Я поменял тему нашей беседы и больше политику с ними никогда не обсуждал.
  
  
  
   Глава 4
  
   Колеса монотонно стучали на стыках рельсов. Я ехал в каком-то старинном деревянном вагоне на жесткой полке (уж не знаю, какого класса) и вспоминал последние дни, проведенные у Говоровых. Как не приятно мне было каждый день видеть и общаться с отцом, но он был еще юноша и я боялся, что мое повышенное внимание к нему станет его тяготить. Он находился в том возрасте, когда хочется самостоятельности. Потом я не знал, что же мне самому делать дальше и хотел навестить, раз уж так получилось, родственников и по материнской линии. Внезапно оказавшись в этом времени, не было никакой гарантии, что я опять так же помимо своей воли не окажусь где-нибудь еще. Отец, как и обещал, через друзей, родители которых работали в здешней администрации, сделал мне документ, в соответствии с которым, я, такой-то, работал в горах и в результате несчастного случая, оказался без какого-либо удостоверения личности. Написано было витиевато, но на первых порах сошло и так. Он мне пообещал, что при возвращении из Самарканда сделает что-нибудь более существенное. Собрали они мне и баульчик со сменой белья и самым необходимым в дорогу, купили билет и дали немного денег. Я представлял себе, как нелегко им живется при такой большой семье, и был очень благодарен.
   Вспоминал последние дни, проведенные у них, обстановку в семье, где все были очень дружны и обходительны, почитали старших и заботились о младших, где отец был непререкаемым авторитетом, а мать все любили и очень уважали. Работали все на равных и всегда помогали друг другу. А ведь дети были почти все взрослые, у каждого свой сформировавшийся характер. Ну почему у них все лучше, чем у нас? Этот вопрос мне не давал покоя.
   Поезд приближался к Сырдарье. Когда, наконец, она показалась, я был опять сильно удивлен. Это была громадная полноводная река. Поезд шел и шел по мосту, а внизу шумела вода.
  -- Ну, надо же, - не удержался я от восторга.
  -- Что, сударь Вас так удивило? - Я повернул голову и только тут обратил
   внимание, что рядом со мной сидит мужчина средних лет, в какой-тот форме. Видимо сел он позже на какой-то маленькой станции и так тихо, что я не заметил.
  -- Река очень большая, никак не думал, что она может быть такой. Я ее представлял другой, неширокой и грязной.
  -- Сырдарья маленькая и грязная? - не смог скрыть он своего удивления.
  -- Да, а что тут такого, я впервые ее увидел, - мне опять приходилось выкручиваться, - первый раз тут еду. Не мог же я ему рассказать, что через полвека реку просто уничтожат мелиораторы - неумехи.
  -- Это еще не паводок, вот ближе к апрелю воды еще больше. Я люблю рыбачить в этих местах. Вы знаете, какие тут водятся сомы?
  -- Да, знаю, видел на фотографии. Отец поймал сома и положил его на велосипед. Голова лежала на переднем колесе, а хвост болтался по земле. Но это было не здесь, а на речке Кара-су.
  -- Это еще не самые большие. Я ловил раза в полтора больше.
  -- А я не рыбак. Мне жаль времени, проведенного на рыбалке, да еще, если клева нет, - я махнул рукой.
  -- А когда ваш отец ловил рыбу на велосипеде?
  -- Сейчас, - господи, опять попался, - подумал я, - он очень старенький, но любит велосипед.
  -- Давайте знакомиться, Семен Петрович Хлебников, дорожный инженер.
   Я представился, и мы церемонно пожали друг другу руки. Поговорили о пустяках, потом вместе выпили по рюмочке за знакомство и пообедали. Хлебников оказался говорливым и всю дорогу рассказывал мне про путевое хозяйство, про станции и развязки, про стрелки и мосты и еще много всего.
   С трудом мне удалось задать ему вопрос.
  -- Что Вы думаете о современном положении в мире Российской империи?
   Он вначале опешил, от такого, резко меняющего тему разговора, вопроса, потом немного задумался и ответил неожиданно
  -- Вам как ответить честно или высокопарно?
  -- А разве нельзя одновременно?
  -- Мне думается нельзя. У нас вот есть жизнь, а есть изнанка жизни. Кстати, она есть у всех. И вот бывает, они отличаются друг от друга. И это не есть хорошо. У нас в нашей стране они сильно отличаются, поэтому и приходится отвечать вопросом на вопрос.
  -- Хотите сказать, что все плохо, и стоят два извечных русских вопроса: "Что делать?" и "Кто виноват?"
  -- Давайте еще по рюмочке, потом я объясню, - мы выпили, и он ненадолго задумался.
  -- Поймите меня правильно. У нас страна сейчас развивается, как никакая другая. Такими темпами мы скоро станем лидерами в мире. Все это так, но изнанка у нас, - он развел руками.
  -- Так что же вы имеете в виду?
  -- А что вы сами не знаете? У нас просто жуткий государственный аппарат. Ворье да взяточники. Поймите, - он вяло взял меня за руку, - государственная система для современного капитализма непригодна. Она осталась, как при крепостном праве. Однажды она его погубит. И еще, у нас громадный слой темного древнего, если хотите, крестьянства. Культуры там, полный нуль. Оно, это крестьянство пока молчит. Но если вдруг оно поднимется, будет страшно. И революционные события, которые были в Питере и в Москве, тому подтверждение. Мы стоим на грани. Нас нужно только толкнуть.
  -- И что, по-вашему, может быть таким толчком?
  -- Не знаю, война, наверное, большая и хорошая война, - он посмотрел на меня грустными глазами.
  -- Если вы все знаете, почему не уедете куда-нибудь подальше?
  -- А зачем? Чему быть, того не миновать, я фаталист.
  -- А остановить войну можно?
  -- Как ее остановишь? Ее начнут не из-за одной причины, так из-за другой. Они не понимают, чем это может кончиться, для этого нужно иметь извилины в голове.
  -- У вас идеи какие-то революционные.
  -- Откуда, просто я вижу мир немного лучше, чем это дано большинству населения.
  -- Спасибо, приятно поговорить с умным человеком.
   Потом мы еще говорили о многом, но этот диалог запал мне в душу тяжелым камнем. Получалось, что многие понимали, что война может привести страну к катастрофе. Почему так легко ее начали? Я думал и думал об этом. Постепенно у меня зрело убеждение, что при определенных обстоятельствах я мог бы грядущую войну предотвратить. Нужно только попасть к императору на прием и любой ценой отговорить его от участия в войне. Личность в истории значит много. Фантастика, но, а почему бы и нет.
   Поезд остановился на вокзале Самарканда поздним вечером. Темно, холодно сыро. Моросил дождь, дул пронизывающий ветер. Я опять вспомнил о своей куртке В темноте долго искал фаэтон, сел и назвал адрес. Ехали по тёмным улицам. Я не понимал, как извозчик в кромешной темноте находил дорогу. Довольно скоро приехали.
  -- Вылезай, барин, вон твой дом, - показал он плеткой на светящиеся окна.
  -- Какой я тебе барин, - я рассчитался и подошел к дому. Извозчик что-то еще пробурчал, долго копался по карманам и, наконец, уехал. Когда цокот копыт его лошади затих, я решился постучать. Меня трясло. Я начал сильно нервничать. Опять дилемма - что говорить?
  -- Кто там? - Послышался женский голос.
  -- Я к Киру Ивановичу.
  -- Сейчас, - долго за дверью была какая-то возня, наконец, открыли. На пороге стояла незнакомая женщина.
  -- Здравствуйте, барин, проходите, - она отступила, а потом закрыла за мной дверь.
  -- Какой я вам барин, здравствуйте. Скажите все дома?
  -- Да, все, проходите.
   Мы прошли в плохо освещенную прихожую. Тут я смог немного рассмотреть женщину. Располневшая, в чепце, фартуке, простеньком платьице, она выглядела настоящей кухаркой.
  -- Вы у них работаете?
  -- Да, барин.
  -- Господи, да не барин я совсем.
  -- Все равно барин.
   Она взяла у меня вконец промокшую куртку, пощупала материал, но промолчала, повесила ее на вешалку и предложила пройти дальше. Я тщательно вытер ноги, и мы прошли в гостиную. Мебель вся была мне знакома, она потом стояла в нашем ташкентском доме, но в тот момент я так сильно нервничал, что мне было не до нее. Кир Иванович с супругой Анной Афанасьевной сидели за столом. На столе было много всякой еды, но мне было не до этого.
  -- Вот, к вам тут барин пришли, - представила меня прислуга и вышла.
  -- Здравствуйте. Приехал к вам в гости из Ташкента. Только что с поезда, - я назвал себя.
   Когда Кир Иванович заговорил, я понял, что они уже изрядно навеселе и мне до утра можно немного расслабиться. Они вскочили, засуетились, усадили меня за стол и начали угощать. Моя прабабка Анна Афанасьевна оказалось совсем не такой, какую я себе представлял. Ее фотографий не сохранилось. Она злоупотребляла спиртными напитками и рано умерла от уремии. Видимо имела хроническую почечную недостаточность. Дед через какое-то время женился на ее сестре Клавдии, но и той фотографий я не помнил. Я представлял ее маленькой сухонькой женщиной, а она оказалась вполне нормальной, но вот лицо было одутловато и мне, даже не врачу, было видно, что с почками у нее не все в порядке.
  -- Ну, давай Игорь Борисович, - дед сразу перешел на ты, - рассказывай, какими судьбами в наших краях.
  -- Да вот, много слышал о вас, решил заехать навестить. Работал тут недалеко в горах. Дмитрий Федорович с Марией Ивановной помогли до вас добраться.
  -- А живете вы в Туле? Да ты ешь, ешь, отвечай, а сам ешь, давай за знакомство по маленькой, - и он налил мне маленький граненый стаканчик. - Мы тут с Аней решили немного посидеть, завтра воскресенье, можно выспаться.
   За разговором ни о чем проходил вечер. Я рассказывал то же, что и Говоровым, но меня это смущало все больше и больше. Наконец Анна Афанасьевна извинилась, откланялась и ушла отдыхать. Кир Иванович стал еще пьянее, но я видел, что соображал он хорошо. Я был уже тоже в легком подпитии. Проблем для душевной беседы не существовало.
  -- Слушай, дед, из рассказов о тебе, я знаю, что по натуре ты фантаст и авантюрист.
  -- Какой я тебе дед, у меня еще внуков нет. Мне всего-то сорок четыре.
  -- Ну и что, будут и один из них сидит перед тобой.
  -- Что ты говоришь, вроде выпил немного. Ты старше меня, какой ты мне внук?
  -- А ты посмотри на меня внимательно. Посмотри залысины на голове, брови, глаза, нос.
  -- Ну, есть сходство, но о чем это говорит?
  -- А о том и говорит, что твой не только внук, но даже правнук.
  -- Боже, Марья, - позвал он прислугу, - нашему гостю пора почивать.
  -- Не нервничай. Марья подожди, а ты, если ты на самом деле фантаст и авантюрист в хорошем смысле слова, слушай!
   Я ему рассказал о бабуле Вере, его дочери, затем о ее будущей семье и далее, все о себе и о своей семье. Потом подробно рассказал про временной парадокс, который меня забросил к ним во времени.
   Дед слушал меня очень серьезно. Хотя тень сомнения лежала на его лице. Я это понимал и приготовил последний аргумент.
  -- То, что Нинулю на самом деле зовут Антониной, я еще мог бы узнать у Марии Ивановны или ее детей. Но то, что у нее проблемы по женской части не знает никто, может быть и ты еще об этом не знаешь.
  -- Знаю, я недавно об этом узнал. Но это ты авантюрист! Знаешь чем пронять. Давай выпьем. Никогда не думал, что придется пить с собственным правнуком. Ну, а проживу я сколько?
  -- Еще двадцать лет.
  -- Отлично, можно еще гулять вовсю.
  -- Вот если бы ты гулял поменьше, то и прожил бы побольше.
  -- А мне и этого хватит. Двадцать лет, это же целая вечность. И здорово, что мы встретились. Ты еще меня видел на фотографиях, а я о тебе вообще ничего не знал. Значит, маму твою я еще застану.
  -- Да, ей восемь лет будет.
  -- А жить мы здесь будем?
  -- Ты лично будешь жить почему-то в Пятигорске.
  -- А Анна?
  -- Она серьезно больна.
  -- Долго не проживет? - Нахмурился дед. Я кивнул.
  -- Жаль, давай еще выпьем, - мы выпили. Дед крякнул и посмотрел на часы.
  -- Ого. Да уже скоро утро. Давай внучек, идем, покажу тебе постель, Мария наверняка все уже приготовила.
   Ощущение покоя и умиротворения впервые, как я попал в это, чужое время, появилось в моей душе. Наконец я дома у родных людей. Прошло чувство одиночества и незащищенности. Я лег и уснул мгновенно.
   Утро было поздним и солнечным. Морось кончилась, но погода оставалась ветреной. Я прошелся по двору. В глубине был виден флигель. Мне рассказывали, что старшие девочки жили именно там. Поэтому вчера я никого из них не видел.
   Я вернулся в гостиную. Кир Иванович уже сидел за столом и, морщась, пил крепкий чай. Поздоровались. Он сделал жест рукой, приглашающий сесть.
  -- Ну, как после вчерашнего, голова не болит? - Спросил он.
  -- Тяжелая, но не болит.
  -- А то, что ты вчера рассказывал, это правда? Да, - сказал я и тяжело вздохнул.
   Это получилось настолько естественно, что Кир Иванович посочувствовал.
  -- Что душа болит, переживаешь за своих?
  -- Да, очень, - мне не было необходимости теперь что-то скрывать.
  -- А как ты без документов? У тебя даже метрики нет. А твоим настоящим, кто поверит.
  -- У меня и настоящих с собой не было, когда я к вам попал. Были спички 2000 года выпуска. Я их Борису подарил. Был еще радиоприемник, да исчез куда-то. Выпал наверно, когда я по горам бегал.
  -- Так он про тебя знает.
  -- Знает. Он мне через друзей бумагу сделал, - я протянул деду бумагу. Он посмотрел и засмеялся.
  -- С такой бумагой далеко не уедешь. Надо будет тебе как-то помочь. Подумаем. Ты бы рассказал, как люди через восемьдесят лет жить будут.
  -- Я могу. Но с какой стороны. С политической, или просто по-людски.
  -- Просто, как люди.
   Я рассказал о самой обычной квартире. О телефоне, стиральной машине, центральном отоплении, горячей воде, электроутюгах, кофемолках, кухонных комбайнах, телевизорах, радиоприемниках и автомобилях, самолетах и автобусах. Пока я рассказывал, а это было долго, заходили, здоровались и выходили дети, Приходила и уходила Анна Афанасьевна, не понимая до конца, о чем я рассказываю. Кончился мой рассказ резюме, которое подвел Кир Иванович.
  -- У тебя все прямо, как у Жюль-Верна. Фантастика сплошная.
  -- Ничего фантастического нет. Все это придумано людьми. Основано на тепловых и электромагнитных явлениях, которые открыты в прошлом веке, и о которых вы все знаете.
   В этот момент зашла и поздоровалась Вера.
  -- А вот и бабуля пришла! - воскликнул я, встал из-за стола, пытаясь подойти к ней.
  -- Какая я вам бабуля! - Вера отскочила и посмотрела на меня с нескрываемой враждебностью.
  -- Ой, Вера, прости, не сердись, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть, - я посмотрел на Кира Ивановича, он смеялся, - ах, какой у нее характер, а через каких-то сорок лет будет милой любимой чудесной бабулей.
  -- Не так сразу. Она слышала, что кто-то приехал, но ничего не знает. А ты на нее здорово похож. Овал лица одинаковый.
  -- Я уже в том возрасте, когда от овала лица мало что остается. А на нее я, конечно, похож. Гены-то одинаковые.
  -- Про каких Ген ты говоришь?
  -- Хромосомный набор у нас одинаковый.
  -- Не знаю я про это, но похожи вы точно.
   Вера в это время выскочила в прихожую, но любопытство заставило ее задержаться и все услышать. Она вернулась в комнату и спросила, - на кого это я похожа?
  -- На меня, - тоже улыбаясь, сказал я.
  -- Вообще не похожа!
  -- Ой, Вера, сколько в тебе еще детства! Не торопись делать серьезные умозаключения, не разобравшись. У тебя впереди очень долгая и трудная жизнь. Ты же не знаешь меня совсем, а ведь наступит время, я точно знаю, наступит, когда ты меня будешь любить больше, чем своих детей.
  -- Что это вы за провидец такой?
  -- Я не провидец, я твой очень близкий родственник, но как сказал твой папа, не будем торопить события.
  -- Это как это? - Вера растерялась, опустилась на стул и смущенно уставилась на отца, - уж, не замуж ли вы хотите меня отдать за этого старикашку?
  -- Нет, нет это невозможно. Не нервничай, всему свое время. Успокойся. Лучше послушай своего внука, он такие интересные вещи рассказывает, - смеясь, сказал Кир Иванович.
  -- Ничего себе внучек. Не называйте меня, пожалуйста, бабулей.
  -- Хорошо, не буду пока. Давайте я вам расскажу про освоение космоса землянами. Кто первый преодолел земное притяжение, а кто первым высадился на Луну.
  -- Вы что колдун? - опять спросила Вера.
  -- Нет, бабуля, я твой внук, который случайно попал во временной парадокс и которому просто некуда больше идти, кроме как в свою семью, что я и сделал. Ведь и внуки когда-то старятся.
  -- Почему мы должны Вам верить?
  -- Видимо потому, что я про вашу семью знаю такие вещи, которые могут знать только самые близкие люди. Вот тебя сейчас я сразу узнал, разве это не аргумент.
   Вера посмотрела на отца. Он посерьезнел и кивнул.
  -- Приведите пример, чтобы и я поверила, - не унималась Вера.
  -- Хорошо, слушай. Вот что ты рассказывала про дядю Васика Вяткина. Однажды было сильное землетрясение, все кинулись в дверь, а он в окно. Потом никто не поверил, что это можно сделать и его попросили повторить, а он не смог второй раз пролезть в форточку.
  -- Ну и что, об этом все говорят.
  -- Он расположен к полноте и никогда не ест до сыта.
  -- Это тоже всем известно.
  -- Но я-то вчера с поезда, вот билет.
  -- Вы раньше здесь были, - не соглашалась Вера.
  -- Я в Самарканде был в жизни 2 раза. Ребенком в 53 году и в 91 году возвращался из командировки на самолете, зимой. Ташкентский аэропорт не принимал, и нас посадили в Самарканде. Взлетно-посадочная полоса обледенела. Мы пересели на автобус и на нем приехали в Ташкент. Все. Сейчас третий раз.
   Моя убежденность, с какой я произносил свой небольшой монолог и непонятные слова про взлетно-посадочную полосу и самолет подействовали. Вера притихла, сникла и задумалась. А я продолжал, что приходило на ум в этот момент:
  -- У вас жил мальчик. Имени не помню. Как-то его послали на базар и дали 25 рублей. Он ушел и не вернулся. Сбежал с деньгами. Еще у тебя, Вера, одно время были проблемы с учебой в гимназии. К тебе приставили какого-то репетитора - садиста, молодого человека, имени тоже не помню. Он за каждую ошибку бил тебя по голове, и из-за этого ты страдаешь частыми головными болями.
  -- Все, все. Больше не надо. Последнее меня убедило. Об этом я никому не жаловалась, - Вера испугалась, что я могу рассказать что-нибудь такое, что отцу слышать не следовало.
   Кир Иванович, почувствовал себя неуютно, - ну, так и бил сильно, ладно уж.
   Воцарилось неловкое молчание. Его прервала вошедшая Марья, - барин, обедать пора.
  -- Хорошо, накрывай стол, а мы выйдем на воздух.
   Солнышко пригревало, ветер шумел где-то в кронах деревьев. Свежий воздух очищал голову от остатков похмелья. Кир Иванович достал пачку дорогих папирос и закурил. Я сразу показал знаками, что не курю совсем. Вера умчалась во флигелек переживать, услышанное. Меня же мучило двойное чувство. И жаль было мою бабулю, что я вверг ее в такой стресс, а с другой стороны я был рад, что случай дал мне шанс ее увидеть и поговорить, хотя будет ли она об этом помнить через пятьдесят лет, неизвестно.
   За обедом вся семья была в сборе. Наконец, я мог всех рассмотреть и пообщаться. Меня, видимо, тоже все обсудили и смотрели с нескрываемым любопытством.
  -- Кир Иванович, я слышал очень давно, что маленькому дяде Вите сильно досталось от каких-то местных душманов. Не знаю, это уже было, или должно произойти.
  -- Это уже было два года назад.
   Маленький Витя в это время сидел рядом со мной и мучился с большой, не по возрасту, ложкой. Моему, совершенно дурацкому по форме, вопросу никто не удивился. Я про себя из этого сделал вывод, что все в курсе последних событий.
  -- А вообще местное население хорошо к вам относится?
  -- Нормально. Вернее безразлично лояльно, - ответил дед.
  -- А вот сейчас... ой, вернее в 2000 году Узбекистан совершенно самостоятельная республика.
  -- И когда он отделится?
  -- Не он отделится, а Россия всех бросит. Руководство посчитает, что кормит всех задарма Вынудили стать независимыми в 1991 году. Все республики Туркестана станут независимыми. Позже схватятся за голову, но дело будет сделано. В политике назад отыграть невозможно.
  -- Ты нам расскажи не о далеком будущем, мы до него не доживем, а вот что будет в ближайшее время.
  -- Время начинается страшное. Здесь неприятности начнутся к началу двадцатых, а вот в стране в целом очень скоро.
  -- Ой, не пугайте нас, - всплеснула руками Анна Афанасьевна.
  -- Не хотел бы, да придется. Летом из-за Сербии начнется Первая мировая война. А что будет и Вторая мировая? - спросила Нинуля.
  -- Будет и Вторая. Но до нее Первая закончится в России революцией. К власти придут социал-демократы. Начнется долгая гражданская война. И вот твой будущий муж, Нинуля, будет участвовать во всех трех войнах.
  -- И когда закончится гражданская война? - спросил кто-то.
  -- Официально историки назовут 1921 год. Но басмаческое движение здесь в Средней Азии будет значительно дольше. Где-то до 31 года. Я объясню, почему это будет катастрофой для станы. Цифры я буду говорить, как помню, могу и ошибаться, но порядок цифр будет такой. В Первую войну Россия потеряет 2 миллиона убитыми, в гражданскую 7 миллионов, но больше от голода и террора, чем от боевых потерь, а во Вторую 26 миллионов.
  -- Господи, Боже мой! - выдохнула Анна Афанасьевна и стала быстро крестится, - и царя не будет?
  -- Не будет!
  -- Что же, - спросил Кир Иванович, - получается, погибнет и покалечится на этих войнах половина мужского населения?
  -- Да, и кроме того социал-демократы начнут через колено ломать страну, устанавливая новый порядок. Устроят "красный террор". В результате погибнет или вынуждена будет убежать вся элита общества, включая интеллигенцию. Уедут Куприн, Бунин, Рахманинов, Шаляпин. Это люди, которых знает весь мир.
   За столом воцарилось неловкое молчание. Только маленький Витя что-то по-детски лепетал. Он еще ничего не понимал. Леня тоже был еще сосем молод, но он видя, что старшие озабочены, тоже притих.
  -- Не переживайте вы так. Все вырастут, все будут живы. Ни кто не пострадает. Ты Кир Иванович получишь одним из первых в новой стране Героя труда. Это очень почетное звание. Вера и Леня станут медиками. Ольга будет всю жизнь учительствовать. Витя, как и я, будет профессиональным военным, а на войну не попадет, будет от японцев стеречь дальневосточные границы.
  -- А ты сам воевал?
  -- К тому времени изобретут совершенно новое оружие. Одной бомбой можно уничтожить большой город. А накоплено будет десятки тысяч таких бомб. Окажется поставленным на карту существование самой человеческой цивилизации. У руководителей хватит ума не начинать третью войну. Она была бы последней.
  -- Так вы жили в постоянном страхе быть уничтоженными.
  -- Да, но что делать? Видимо такие мы кровожадные и агрессивные по своей природе.
  -- А войну эту, первую, из-за которой все начнется, нельзя как-то предотвратить? - Спросила Анна Афанасьевна.
  -- Я сам об этом все время думаю. Если предупредить царя. Я-то знаю, что будет дальше. Но к царю не подступится даже своим надежным людям, а я не смогу тем более.
   Тут все сразу громко заговорили, дети пытались перекричать друг друга, каждый предлагал свой план, как попасть к царю. Это была разрядка накопившегося напряжения. Кир Иванович мог бы прекратить этот шум одним словом, но он этого не делал. Он понимал, что сейчас все должны выговориться. Наконец, шум утих, все постепенно разошлись. Кир Иванович извинился, сказал, что у него неотложные дела и ушел на пару часов. Анна Афанасьевна тоже куда-то исчезла. Я остался в гостиной и начал просматривать местные газеты.
   Через какое-то время заглянула Нинуля.
  -- Заходи, - сказал я ей, - садись, о тебе мы почти ничего не говорили. Ты знаешь кто я?
  -- Да, мне Вера сказала.
  -- А она сказала, что тогда, когда я был маленький, мы жили все вместе?
  -- Нет, - Нинуля стеснялась, отвечала односложно и смотрела в пол.
  -- Я сегодня и так вам много чего наговорил. Сразу все и не запомнишь, да и поверить во все это трудно. Учиться вам сейчас надо и не о чем не думать. Правда, тебе, Нинуля, надо подумать о здоровье. Быть к нему очень внимательным. Скажи, приступы безотчетного страха у тебя бывают?
  -- Да, а откуда Вы знаете?
  -- Этим будут страдать моя мать, она же твоя племянница, я и моя дочь. Это у нас наследственное, поэтому и знаю. В наше время изобретут хорошие таблетки, а вот ты намучаешься. Дальше у тебя кровяное давление начнет подниматься. Следи за ним и лечись вовремя. Не запускай.
  -- Хорошо, - тихо сказала Нинуля, - я могу идти?
  -- Иди, если сильно стесняешься. Еще поговорим.
   Вечер прошел как-то смазано. Я его не запомнил. Дед угощал меня самодельным пивом. Опять говорили о политике. Потом он заявил, что надо рано вставать, и мы разошлись по койкам.
   Мне трудно все вспомнить, многоуважаемый читатель. Возможно, что первый день моего пребывания у родных прошел и не совсем так. Я не вел письменных записей. Как запомнил, так и написал.
  
   Глава 5
  
   С утра Кир Иванович отправился учительствовать в свою Русско-туземную школу, дети ушли в гимназию. Я же решил посмотреть город. В отличие от Ташкента, Самарканд изменялся мало. Регистан, Биби-ханум, мечети минареты, стены. Город строился со времен Александра Македонского. Типичный восточный город с базарами, узкими улочками, с прудами в окружении деревьев, арыками и заборами - дувалами. Стояла теплая весна. Цвели персики и абрикосы. Пчелы большими стаями жужжали над деревьями. В воздухе одни запахи сменяли другие, как в калейдоскопе. Пахло то цветами, то свежевыпеченным хлебом, то какими-то пряностями, то жареным мясом.
   Куда-то спешили люди, торговцы зазывали покупателей в свои лавки, дети носились по улицам, играя в какие-то игры. Я шел и думал. Что же взорвало эту страну, поменяло всю жизнь, превратило всех этих жителей в яростных врагов.
   Я вспомнил, как отец рассказывал мне эпизод из своей военной биографии. Их бронепоезд попал в басмаческую засаду. Пути с двух сторон оказались взорванными, и начался ожесточенный бой на взаимное уничтожение. Волна за волной сотни конных и пеших басмачей с криками "Урр!" накатывались на бронепоезд и отступали ни с чем. Вода кипела в пулеметах. Стволы орудий накалились, покрывшись окалиной, а от павших тел перед бронепоездом не было видно земли. Откуда взялась здесь такая бешеная злоба. Но тут еще можно как-то обозначить национальные особенности. А в России. Русские со звериной ненавистью пошли против русских. Неужели, оказалось, достаточно вдолбить в головы ленинскую теорию классовой борьбы? Или пообещать земли и мира? Ум это не постигал. Я все ходил и ходил по узеньким улицам этого древнего, и по-своему, очень красивого города и продолжал думать.
   К двум часам полагалось быть дома. Я знал от бабули, что Кир Иванович не любит опозданий и за столом должны сидеть все. Бабуля говорила еще, что во время обеда громко общаться не разрешалось, но все же считал, что это в большей степени касалось детей, а не взрослых. Поэтому я поделился своими впечатлениями о городе, а Кир Иванович пригласил меня в гости к Вяткиным. Познакомиться с ученым, раскопавшим для истории обсерваторию Улугбека, внука Тимура, я очень хотел, и принял приглашение с большим удовольствием.
   Ближе к вечеру мы засобирались в гости. Кир Иванович посмотрел на меня и покачал головой: - Как ты в этом ходишь?
   Я посмотрел на свой джинсовый костюм и пожал плечами: - мне удобно.
  -- Я понимаю, что тебе удобно. Но у нас так не ходят, и ты выглядишь неестественно.
  -- А что мне делать? У меня нет ничего другого.
  -- У меня есть приличная одежда, может, померишь?
   Я пожал плечами. Марья принесла костюм тройку. Я оделся и, хотя он был мне маловат в поясе, с расстегнутой пуговкой носить его было можно. С обувью оказалось похуже. Мой размер оказался слишком велик. Кир Иванович развел руками, - Ты, внучек такую лапу отрастил! Завтра надо будет заказать, а сегодня пойдешь в своих "лыжах".
   Идти было недалеко. Вяткины жили через две улицы. Василий Лаврентьевич оказался крупным мужчиной моего возраста с большой окладистой бородой, в круглых очках, крупным носом, кустистыми бровями и веселыми проницательными глазами. Видимо он был предупрежден о таком невиданном госте и смотрел на меня с нескрываемым любопытством. После приветствий и представлений друг другу мы расселись в его кабинете. Пока мои собеседники раскуривали папиросы, я с интересом рассматривал Василия Лаврентьевича. Я много слышал о нем от бабули. Казак по происхождению, как и Кир Иванович, за счет своего упорства получил отличное образование, стал знаменитым ученым историком и археологом, основал собственный музей и оказался в полном забвении у коммунистических деятелей.
  -- Игорь Борисович я сегодня от Кирши узнал о Вас. Это так интересно. Бывают все-таки дыры во времени! Расскажите, как все произошло? - попросил он.
   Уже какой раз я, как по сценарию повторил свою историю. Я уже приноровился делать это, точно формулируя каждую фразу, не останавливаясь на мелких подробностях. Иногда Василий Лаврентьевич меня переспрашивал, уточняя некоторые детали. Благодаря живому уму ученого, способности воспринимать все сказанное налету, беседа протекала легко и непринужденно. Затем он меня попросил рассказать кратко, что ждет Россию в ближайшие годы. Этот разговор мог тянуться бесконечно, но и тут я предупредил своих слушателей, что мелкие детали тех или иных событий я не помню. Не специально же я готовился к путешествию во времени. Историю учил только в школе, а в училище историю КПСС. Многое забыл, многие события получили другую трактовку. Расскажу только самое главное и полученный на конец века результат.
   Уложился я со своими рассказами быстро. Часа за два, даже сам не ожидал. С последней моей фразой воцарилось тягостное молчание. Василий Лаврентьевич тяжело вздохнул:
  -- Неужели такая катастрофа ждет Россию?
  -- Да, я тоже считаю, что это катастрофа и последствия ее еще не закончились. На 2000 год проблем слишком много. Тяжелейшими войнами и репрессиями подорван генофонд нации.
  -- Что такое генофонд?
  -- Выбиты лучшие люди, которые могли родить и воспитать себе подобных. В обществе преобладает, малокультурная посредственность. Подлая, жадная, беспринципная, готовая ради собственной выгоды на все. В стране царят пьянство, наркомания, падение нравов. Продолжительность жизни сравнялась с самыми неразвитыми странами, а смертность выше уровня рождаемости. Лишь двадцать процентов детей сравнительно здоровы. Если ничего не изменится, через пятьдесят лет русские в России могут стать национальным меньшинством. Высокая рождаемость сохранилась у южных народов и они постепенно мигрируют на север. Свято место пусто не бывает. Для развития капитализма всегда нужна дешевая рабочая сила.
  -- Эх, лучше бы вы нам это не рассказывали, - опять вздохнул Василий Лаврентьевич, - Может это Божья кара за революцию, за безвинно убиенную царскую фамилию?
  -- Я сам об этом часто думаю. И прихожу к такому же выводу. У современных историков появилась аксиома, которая гласит, что любая революция пожирает своих сынов. Грубо, но точно. Возьмите французскую революцию. Что стало с Робеспьером, Маратом и прочими? Все погибли. Тоже произошло и у нас. Считается, что некий Свердлов лично дал указание уничтожить царскую семью. Он их не пережил даже на полгода, хотя был молод и здоров. Ульянов-Ленин, который был идейным вождем революции, на фоне полного здоровья вот, в моем возрасте, вдруг начал чахнуть, чахнуть и умер. Умирал 2 года. Такую смертную казнь трудно придумать. Его соратники и единомышленники, да и командиры той самой армии, на штыках которой они пришли к власти, были в последствие расстреляны. А кто уцелел, жили с постоянным страхом за свою жизнь и чувством вины перед своими репрессированными родственниками.
  -- Значит, Бог есть, и он всем воздаст по заслугам. Тут, даже если и не очень веруешь, начнешь верить по-настоящему.
  -- Да вы правы Василий Лаврентьевич. Я воспитывался в сугубо атеистическом понимании жизни, а теперь тоже верую. Не совсем, как все, но то, что высшая справедливость существует, убежден. Грешить нельзя, все возвращается.
  -- Давайте выпьем за Веру, если скоро больше и не за что пить будет, - предложил Василий Лаврентьевич.
   Мы встали и прошли в гостиную. Закусочка на столе стояла такая, что у меня непроизвольно начались глотательные движения. Грибочки, блины, икра, заливная рыба, жареный поросенок, какие-то жареные, посыпанные зеленью птички, кулебяки, селедочка... трудно все перечислить.
  -- Да, Василий Лаврентьевич. Я теперь понимаю, почему вам так трудно удерживать постоянный вес. Если бы я мог все это есть каждый день, то давно не пролазил в двери.
  -- Да вот. Каждый день так мучаюсь.
   Все сдержанно рассмеялись.
   - Лизонька, - окликнул супругу Василий Лаврентьевич, зови всех к столу.
   К столу вышли жена и сын. Я о них мало помнил, фотографии видел только самого Василия Лаврентьевича. За знакомством, приветствиями и рассаживанием за столом прошло некоторое время и тревожная атмосфера только, что состоявшегося разговора немного рассеялась, хотя осадок у моих собеседников, конечно, остался. Выпили за Веру. Выпили за знакомство. Выпили за здоровье.
  -- Скажите, Игорь Борисович, как вам у нас нравится?
  -- В вашем доме или в вашем времени?
  -- Ну, конечно времени?
  -- Ответить однозначно невозможно, это вы понимаете. Мне, безусловно, приятно видеть дорогих мне людей молодыми и красивыми. В свое время почти все они ушли внезапно. Я не успел что-то сказать, за что-то извиниться. А сейчас я могу это сделать, хотя через пятьдесят лет, когда они будут знать меня ребенком, они этого и помнить не будут. Помню рассказы бабули об этом времени. О ценах в пол и четверть копейки, об отсутствии воровства и о многом другом, что воспринималось сказкой. А теперь я вижу эту сказку и не могу понять, почему скоро вся эта жизнь перевернется. Но и много неудобств. Я привык ездить не на телеге с жуткими рессорами, а на автомобиле по ровной дороге или, в крайнем случае, на автобусе. В квартире привык дело иметь с ярким электрическим светом, вечером любил посидеть за телевизором или за персональным компьютером. Сейчас я вам поясню, что это такое, после чего вы скажете, что это воспитывает потребительское отношение к жизни, выхолащивает разум, мешает гармоническому развитию личности, и все вместе одновременно подумаете о том, что рождаемость упала как раз по этой причине. И будете правы.
   В дальнейшем так и получилось. Я на листке рисовал принципы работы всех выше перечисленных устройств. И Кир Иванович и Василий Лаврентьевич в один голос заявили, что делать их надо уже сейчас и нечего ждать полвека. Электричество и так скоро будет везде. Елизавета Афанасьевна стала мечтать о том, как хорошо смотреть синематограф дома. За разговорами о фантастических, как я это понимал, проектах прошел вечер.
   Затем мы, мужчины опять переместились в кабинет. Были все слегка пьяны и очень сыты. Дед принес несколько бутылок пива, а Василий Лаврентьевич достал из буфета графинчик коньяка с рюмками. От пива толстеют, - заявил он. Я с ним тоже согласился, так что все пиво досталось Киру Ивановичу. За напитками вернулись опять к началу разговора.
  -- Так значит, Россию в скором времени ожидает катастрофа? - спросил Василий Лаврентьевич. Я кивнул утвердительно.
  -- В это совершенно невозможно поверить. Нет ни малейших признаков этого, хотя ты не можешь говорить неправду. Для тебя история уже состоялась в самом скорбном варианте, - сказал Кир Иванович.
  -- Вы знаете, господа, у меня есть план, но я не знаю, как его осуществить и возможно ли вообще его осуществить. Заключается он в следующем. Раз я знаю страшное будущее, то возможно его можно изменить. Главная причина катастрофы это скорая война. Если добиться приема у царя и попытаться ему рассказать, что ждет его и страну, он может отказаться от войны, несмотря на противодействие сильного военного лобби. Убедить царя, во что бы то ни стало и тогда будущее станет другим. Но тогда изменится временной континуум и в том новом будущем не окажется ни меня, ни моей семьи. Я просто мгновенно исчезну, как только царь примет решение не ввязываться в войну.
  -- Ну, зря вы так, Игорь Борисович. Это я вам говорю, как историк. История все равно случится, и Вы в ней останетесь, только проживете другую жизнь.
  -- Да есть и такая гипотеза, но риск для меня слишком велик. В конце концов, мне просто никто не поверит, потому что поверить в этот ужас трудно и за мои крамольные речи я окажусь в Петропавловской крепости.
  -- Не думаю, Игорь Борисович. Сейчас царица, Александра Федоровна окружила себя всякими ясновидцами, спиритами и прочими шарлатанами, главный из которых Григорий Распутин. В этой компании вам мало, что будет угрожать, - сказал, улыбаясь, Василий Лаврентьевич.
  -- Да, но в этой компании мне ни кто и не поверит. Кстати, я не могу согласиться с вами, что Распутин шарлатан. Он очень сильный экстрасенс и я знаю точно, что и он знает будущее, но его никто всерьез не воспринимает. Я читал его высказывания перед самой революцией. Он, безусловно, многое знал, но предотвратить не смог. Его и убили, потому что боялись.
  -- Так что, Гришку убьют?
  -- Убьют царские родственники, но кто конкретно, я не помню.
  -- А что такое экстрасенс?
  -- Вы сами с латыни переведите.
  -- А, знаем, знаем, - закивал Кир Иванович.
  -- Ну что, Кирша, поможем этому очень молодому человеку попасть к царю на прием? - спросил Василий Лаврентьевич.
  -- Конечно, поможем. Вот обувку ему справим, оденем по нашему, документ кой-какой сделаем, и отправим в Петербург. Ты не боишься ехать в Петербург?
  -- Не боюсь, - ответил я с пьяной самонадеянностью.
  -- А как твой временной континуум?
  -- Чему быть, того не миновать, а попробовать надо.
  -- У нас там родственники живут, кое-кто из друзей есть. Так что смотри, поедешь Россию спасать.
  -- Кир Иванович. Давно хотел спросить, да все не получалось. Это правда, что ты шесть языков знаешь?
  -- Знаю, а Васик, - кивнул он на Василия Лаврентьевича, - девять языков знает.
  -- А Омара Хайяма в первоисточнике, слабо?
  -- Ишь, какой шустрый. Специально его рубаи не учил, но могу сделать обратный перевод, с русского. Тебе на фарси, современном таджикском или арабском?
  -- Нет, не нужно, хотя творчество местных поэтов и писателей я не знаю совсем. Одни только притчи про Насритдина Афанди.
  -- Ты много потерял, сказал Кир Иванович. Здесь жили величайшие мыслители, в Европе знать этого не хотят. Авиценна, да Хайям. Я бы мог о многих рассказать, да никакого времени не хватит. Точно Васик?
  -- Точно, не знает просвещенная Россия местную культуру, а она чрезвычайно интересна. Вот мы и занимаемся тем, что пытаемся донести ее до общества.
   Далее мне предстояло выслушать интереснейшую лекцию о литературе Средней Азии, о ее мыслителях и философах. Я не был готов к такой беседе и не запомнил ничего.
   Все последующие дни мы с Киром Ивановичем ходили по родственникам, приятелям и просто хорошим знакомым. Мне сделали туфли на заказ у старого бухарского еврея. Тот ни слова не понимал по-русски, и все удивлялся, откуда берутся такие большие ступни. В туфлях и костюме тройке я уже мало отличался от местной интеллигенции.
   Во всех домах велись одни и те же разговоры, от которых я порядком устал. Повторять везде одно и тоже было невыносимо, да и верили в мои рассказы далеко не все и за глаза считали душевнобольным. Приводить доказательства в каждой семье я не мог. Про них я ничего не знал, а рассказывать о своих близких, было неэтично. Я это понимал. От постоянного переедания и алкоголя у меня обострился гастрит, и я попросил Кира Ивановича сделать перерыв. На что он, смеясь, сразу согласился.
   Возможно, я не знал всех тонкостей и трений в этой своей семье, но то, что я видел, мне очень нравилось. Все были вежливы, внимательны, обходительны. Больше всего меня удивляла моя бабуля. После шока, который она из-за меня перенесла, она стала другой. В ней как будто инстинкт материнства проснулся. Она стала звать меня по имени и на ты. Женское чутье ей, видимо, подсказало, что я действительно ее внук. Стала оказывать мне знаки внимания, заботится обо мне. На что я ей все время объяснялся в любви и признательности. И это была настоящая любовь любимого внука к любимой бабушке, несмотря на несопоставимую разницу в возрасте. Нинуля же напротив, сторонилась меня. То ли не верила, то ли стеснялась. Возможно ей передали, каким аргументом я воспользовался, чтобы доказать свой перенос во времени. Для шестнадцатилетней девочки услышать такое от незнакомого дядьки, действительно, очень стеснительно. Я это не знал точно, но и навязываться не хотел. Чувствовал себя перед ней немного виноватым. Я знал о ее нездоровье и не хотел устраивать ей шоковых терапий.
  
   Глава 6
  
   Вот уже третьи сутки поезд вез меня в Москву. За окном стелилась, зеленая с рыжими проплешинами степь. Стояла весна, начало мая, но тут в Средней Азии было уже по-летнему жарко. В вагоне очень душно, несмотря на открытые окна, в которые попеременно врывался то чадящий смрад паровоза, то запахи цветущей степи. Я лежал на верхней полке, смотрел на мелькающую землю и думал о последних днях проведенных с моими близкими. Внутри душу сжимала неимоверная тоска. Казалось, что потерял я их навсегда уже во второй раз. Успокаивал себя тем, что смогу увидеть их снова, когда захочу, при возвращении в свое время. Думалось, что для этого опять придется ехать в Бричмуллу, в то ущелье. Хотя, что я мог загадывать наперед, находясь в своем положении.
   Последние дни в Самарканде прошли суматошно. Я понимал, что долго находиться в гостях было бы неразумно. У меня не выходила из головы мысль попробовать предотвратить надвигавшуюся войну. Своему прадеду и Василию Лаврентьевичу я говорил об этом чуть не каждый день. Наконец, нашел у них понимание и поддержку. Имея большое влияние в городе, они сделали мне документы, дали денег и адреса в Петербурге. Купили билет на поезд и, перекрестив, отправили с Богом. В Ташкенте я задержался на день для пересадки и успел только рассказать о своем пребывании в гостях.
   Поняли ли меня близкие? Казалось и, да и нет. Большинство, конечно, посмеивалось, считая ненормальным. Но самые близкие, безусловно, поверили. Я в этом не сомневался.
   Я рассказывал им свои воспоминания детства и иногда выдавал такое, чего посторонний человек знать никак не мог. Я даже не всегда сознавал это, но они-то присматривались ко мне и обращали внимание на любые мелочи. Так постепенно и сложилось полное взаимопонимание.
   В моем купе общество собралось мужское и довольно разношерстное. На соседней полке ехал молодой человек, как позже выяснилось, недоучившийся студент. Внизу занимали места двое мужчин моего возраста. Один оказался мелким купцом, второй служащим какой-то английской компании. Как в любой мужской компании беседы велись в основном о политике и о женщинах. Я старался говорить поменьше, больше слушал. Имен своих попутчиков память не сохранила, хотя впечатлений от разговоров осталось много. Тут оказался как бы срез того общества, в котором я находился. Студент представлял собой пеструю смесь кадетско-анархического направления Купец монархист, а Служащий тяготел к идеалам либеральной, буржуазной демократии. Каждый оспаривал свою точку зрения и не слушал других. Как говорят в таких случаях, разговоры слепых с глухими. Громче всех шумел Студент по причине своего возраста и темперамента. Остальные относились к этому с равнодушием.
  -- Как вы не понимаете, - горячился Студент, - монархия в нашей стране себя изжила, она не может дать простому человеку ничего, кроме нищеты и бесправия. Куда ни посмотри, всюду бедность. Половина населения бедствует. Большинство неграмотно. Общество задавлено бюрократией, которой до простого народа нет никакого дела. Главное у них набить собственные карманы.
  -- Что же предлагаете, сударь? - спросил Купец.
  -- Не нужно вообще никакой власти. Человек рождается свободным и должен им быть всю жизнь. Тогда он сам выберет, чем ему заниматься и будет счастлив. Долой всякую власть!
  -- А если он захочет стать вором, ваш человек? - возразил Купец.
  -- Ну, я не знаю, - растерялся Студент, - есть же традиции в семье, обществе, можно, наконец, принять конституцию, гарантирующую свободы граждан.
  -- Вы знаете, - тут в разговор вмешался я, - мне пришлось пожить в стране, где была идеальная конституция, гарантирующая полную свободу граждан, но несмотря на это страна была задавлена авторитарным режимом почище царского.
  -- Где же эта страна? - все посмотрели на меня.
  -- Это очень маленькое государство на побережье Западной Африки, Буркина-Фаско называется, - я ляпнул, что попало, надеясь, что точно никто про это не знает. Имел в виду-то я собственную страну, но не мог им об этом сказать. Название никто уточнять не стал, и я с облегчением вздохнул.
  -- Разве можно, имея хорошую конституцию, жить несвободным? - опять спросил Студент.
  -- Еще как можно. У них из собственной деревни выехать невозможно без разрешения председателя. На работу строем с песней, с работы строем. Коллектив - это все! Один человек - ничего. Винтик в большом механизме. Богатых нет одни бедные и на бумаге равные. Фактически любой представитель власти может завязать отдельного человека в узел. И при этом идет сильнейшее оболванивание людей с помощью газет плакатов, всевозможных воззваний и прочего. Любое мероприятие начинается с митинга, им же и заканчивается. Все кричат "Ура!" и расходятся довольными. Лучше их страны нет, так они считают.
  -- И что, там нет купечества? - удивленно переспросил Купец.
  -- Всех купцов расстреляли, а их деятельность назвали спекуляцией и объявили вне закона.
  -- Этого не может быть, ведь купечество двигатель торговли. Без него никак не можно, - Купец начал краснеть и волноваться. Он вдруг почувствовал какую-то надвигающуюся угрозу для себя.
  -- А как у них с собственностью? - спросил Служащий.
  -- Собственность только одна государственная и все.
  -- Но такая страна не имеет шансов на существование.
  -- Да по экономической теории не имеет, но пока существует.
  -- Вы нам рассказываете какие-то небылицы. Такое невозможно, - опять громко заявил Студент.
  -- А вы, молодой человек, знакомы с программой российской социал-демократической рабочей партии большевиков? - Спросил я.
  -- Нет не знаком, что-то слышал, но подробно не знаю.
  -- Вот и жаль. Познакомьтесь и то, что я рассказал, не покажется вам таким уж невероятным.
  -- А что, у нас есть люди, которые хотят устроить такое же государство? - спросил Купец: - На каторгу их надо отправить.
  -- Они оттуда и не вылезают, то на каторге, то за границей.
  -- Для нашей страны это совершенно невозможно, - возразил Служащий, - у нас очень сильная власть, которая не допустит ничего подобного. Царь не дает даже небольших буржуазных свобод, характерных для большинства европейских государств. Мы из-за этого сильно отстаем от них и экономически.
  -- Да, у нас очень сильная власть, - начал вторить ему Купец, - У нас такого совершенно невозможно. Царь не позволит всякой нечисти вылезти из нор и устроить нечто подобное. Уж чего, чего, а любого урезонить смогем. Царь это наш Бог на Земле. Давайте выпьем за Царя!
   С этими словами он полез в свой просторный баул и достал оттуда все необходимое. Мы выпили, повеселели и перешли от бесед о политике к беседам о женщинах. Студент рассказывал больше всех. В основном о пикантных подробностях университетской жизни и мы много смеялись. Выпили потом еще несколько раз и разошлись, кто курить, кто размять ноги.
   Вот в таком духе я и двигался медленно, но уверенно в сторону Москвы. Степь сменили небольшие перелески, потом пересекли большую реку Урал, в которой еще предстояло утонуть легендарному Чапаеву. Все больше и больше за окном появлялось растительности, заметно посвежело, в вагоне стало прохладней, и ехать стало не так утомительно. Переехали Волгу. И опять поезд потащился мимо, ставшего родным Саратова, к Москве.
   Опять мы говорили и говорили о политике. Студент был каким-то неугомонным. Желание что-то сделать полезное, видимо, переполняло его, а жить в том положении, которое ему определила судьба, он не хотел. Он искал и не мог найти. Потому и приставал к кому можно было со своими раздумьями. Вот настоящий революционный материал, подумалось мне. Эти суматошные недоучки и поведут за собой полуграмотных рабочих на баррикады. Я решил попытаться ему хоть немного помочь.
  -- Вы веруете в Бога, - спросил я его.
  -- Как Вам сказать... Я крещеный, православный, но в церковь давно не хожу. Верую ли я? Наверное, да. Я считаю, что Бог это не строгий старичок с умными глазами, как его рисуют в церквях. Бог, это нечто в каждом человеке.
  -- То есть Вас можно понимать, что вы не представляете себе Бога, как высшую Любовь и Справедливость во всей Вселенной, не зависящей от человека. Считаете, что в материальной среде Бога нет, а он в каждом из нас в нашей духовной части? - решил уточнить я свой вопрос.
  -- Пожалуй, да, чем нет.
  -- В мучения души в загробной жизни Вы тоже не верите?
  -- Я над этим не задумывался.
  -- Ну, не лукавьте. В детстве мы все проходим через время, когда задумываемся о своей смерти. Ужасы одолевают нас, и мы боимся и стесняемся их одновременно. И в это время мы всегда думаем о спасении души. А в старости, до которой мы еще не дожили, эта мысль становится навязчивой и определяет остаток жизни любого человека. Недаром именно тогда люди стараются больше общаться с Богом. Разве я не прав?
  -- Возможно, Вы и правы, но я на самом деле много об этом не думал, а если и думал, то как-то поверхностно, без глубокого анализа.
  -- Но Вы ведь ищите смысл жизни, я это вижу.
  -- Ищу, наверное, но разве его можно найти?
  -- Можно. Человек живет для самосовершенствования: от дикости к цивилизации, от войн к миру, от звериной злобы к любви и терпению.
  -- Но сам-то он, как личность для чего живет?
  -- Вот для этого и живет. Он должен вырасти в семье в обстановке любви и взаимопонимания, выучиться всему, что на этом этапе достигло человечество. Конечно, все знать невозможно, но основы обязательно. Затем должен завести собственную семью, родить детей, выучить их еще более грамотными, чем он сам, а для этого надо ему самому много работать, а потом в старости отдыхать на пенсии и воспитывать внуков, когда это позволяют собственные дети. Затем почить в бозе в окружении еще живых друзей и родных. Одновременно он обязан участвовать в политической жизни своего государства. Чтобы государство, в котором он живет, с одной стороны не мешало ему нормально жить в своей семье, а с другой защищало от всяких неприятностей, начиная от недружелюбных соседей по квартире и кончая недружественными странами.
  -- Но тогда нужна демократия, - раздался возглас дремавшего на полке Служащего.
  -- Вы не совсем правы, - продолжал я, - старые давнишние монархии, такие, как английская или шведская вполне с этим справляются.
  -- Они справляются как раз потому, что не мешают демократии, - опять вставил реплику Служащий.
  -- Я не буду спорить, сейчас не об этом. Имеет ли человек право, если его не устраивает политическая система страны, в которой он родился и вырос, насильственно изменить ее? Как это будет соответствовать его морали? Где тот предел, где надо остановиться. Он ведь лежит внутри нас. Один зарежет курицу себе же на обед и потом так мучается, что перестает вообще есть мясо. Другой может дать команду стрелять в толпу, где преобладают женщины и дети. Потом, наворотив горы трупов, спокойно спит, не задумываясь, что натворил.
   Студент молчал и воцарилась неловкая пауза. В это время на своем ложе зашевелился Купец.
  -- Вы что, на Царя нашего Батюшку намекаете за расстрел бунтовщиков 9 января?
  -- Намекаю сударь, намекаю. Сильная власть не должна расправляться с кем угодно. Ведь можно было принять петицию, с которой шли демонстранты и пообещать разобраться. Снять пару, другую зарвавшихся чиновников со своих должностей и таким образом немного спустить пар, не доводя обстановку до крайности. Ведь все равно пришлось пойти на политические уступки, когда появились баррикады на улицах и запылали усадьбы на селе.
  -- Да, я уверен, что при определенных обстоятельствах человек может пойти на насилие для изменения политической системы, - вдруг заявил Студент.
  -- Вот она молодость. Мы в молодости легко идем на любое насилие даже не понимая, что за это придется отвечать, - развел я руками.
  -- Это перед кем отвечать, если новая власть победит?
  -- Все перед тем же, перед Богом. Вы читали про французскую революцию?
  -- Да много читал.
  -- Ну, и что стало с ее вождями в конце концов?
  -- Они сами виноваты в том, что с ними потом произошло.
  -- А Вы не подумали о том, что они наказаны Богом?
  -- Ну, тогда любое историческое событие можно трактовать как Наказание Божие.
  -- Вы не далеки от истины. Подумайте об этом. Вспомните Библию. Там аналогий предостаточно. Но всегда ли люди, особенно облаченные властью, думают об этом при принятии того или иного решения.
  -- Вы меня совсем запутали, - наконец заявил Студент, - но я над этим подумаю.
  -- Это уже неплохо.
   С этими словами я повернулся лицом к купейной перегородке и задремал. А поезд нес меня и нес в сторону Москвы
  
   Глава 7
  
   Москва почти не произвела на меня впечатление. Большой Казанский вокзал, каким я его помню, изменился мало. Привокзальная площадь, позже ставшая Комсомольской, была совершенно другой, но я уже это ожидал, и не удивился. Я начал воспринимать жизнь, как само собой разумеющееся и отличался от остальных людей только знанием будущего. Стараясь не задумываться о своем дальнейшем существовании, я катился, как круглый камешек по горной реке, не в силах противостоять сильному течению. Желание было скорее уйти со стремнины и пристать к любому из берегов. Потом осмотреться и уже дальше принимать какие-то решения. Я даже не осознавал, что попал в Москву Куприна и Бунина, Блока и Есенина, Цветаевой и Ахматовой. Это были очень почитаемые мной люди, но в тот момент они меня совершенно не интересовали. Была в голове только одна идея "бзик": добраться любыми путями до царя и предотвратить надвигающуюся войну. Для нормального человека это полный абсурд. Ничего изменить нельзя. Если изменятся события, изменится все! История пойдет по другому параллельному пути, в котором будут жить совсем другие люди. Моей любимой бабуле уже не придется, выбиваясь из последних сил, работать в военном госпитале. И деда моего она уже наверняка не встретит, а выйдет замуж за другого человека. Дети у нее будут другие, а про меня и говорить нечего. Вместо меня родится другой человек с другими генами и другим воспитанием. Уж у него-то будет нормальный отец, потому что тридцать с лишним миллионов молодых мужчин не будет перемолото в трех военных мясорубках и не останутся десятки миллионов женщин без мужей. Я не сомневался, что если не будет первой мировой войны, не будет и второй. А от России в этом смысле зависело немало. Возможно я оценивал ситуацию совершенно неправильно, но "бзик" сидел в голове очень жестко.
   Я купил билет до Петербурга в вагоне второго класса. До поезда была уйма времени. Сходил в синематограф на примитивный фильм. Бегали люди, кого-то душили, в кого-то стреляли, потом появились другие люди в белом с крыльями и уволокли всех убиенных. В общем, игра тапера на рояле, которая сопровождала весь фильм, мне понравилась значительно больше, чем само кино. Я решил больше кинотеатры не посещать, дабы не портить себе настроение. После кино зашел поесть в трактир. Столики все были заняты и меня подсадили к каким-то двум господам. Они ждали заказа и тихонько переговаривались. Обсуждали цены на хлопок и шерсть. До первой рюмки каждый был сам по себе. После второй рюмки стали знакомиться, чтобы не стеснять друг друга. После третьей рюмки началась уже общая беседа. Мои соседи оказались предпринимателями. Один занимался торговлей, а другой имел производство где делали пороха и патроны. Я тут понял, что хлопок им нужен для производства нитроцеллюлозы - основы бездымного пороха, а из шерсти они, видимо, делают пыжи для охотничьих патронов.
  -- У нас производство только для охотников, - в два голоса твердили они.
  -- Ну, а если завтра война? - Спросил я их.
  -- Возможно получим заказ на военные патроны.
  -- Но это ведь другой калибр, 7,62 мм под винтовку Мосина. Вам придется полностью переоборудовать производство, а это вкладывать деньги.
  -- Ну, деньги у нас есть, да и государство поможет. Зато мы начнем получать миллионы. Ведь патронов для войны понадобится сотни миллионов штук, - вкрадчивыми полупьяными голосами говорили мне эти господа.
  -- Значит "война для вас, что мать родна", как говориться в поговорке.
  -- Войны затеваем не мы. Не надо нас обижать. Но если можно заработать, кто откажется? Вы лично откажетесь?
  -- Знаете, я хоть и профессиональный военный на пенсии, но за последние годы стал убежденным пацифистом,
  -- Кем, кем, - переспросили они.
  -- Убежденным противником любого насилия и тем более войны.
  -- От ваших убеждений ничего не изменится. У нас столько людей, готовых хорошо заработать на войне, что от нее мало кто откажется, если появится возможность ее начать.
  -- Но воевать придется не с папуасами из Новой Гвинеи, а с отлично воюющими немцами, австрийцами и так далее, пол Европы можно перечислять. А ведь готовы они к войне значительно лучше.
  -- Откуда Вы знаете?
  -- Газеты читаю. Вы, конечно, про пулеметы слышали?
  -- Да, знаем несколько моделей.
  -- Так вот на каждый наш пулемет немцы могут делать два. А двумя пулеметами можно остановить наступающий полк, если его не поддерживает артиллерия и танки.
  -- А что такое танки?
  -- Это бронированные самодвижущиеся машины, вооруженные пушками и пулеметами, неуязвимые для ружейного и пулеметного огня. Вот вы даже не слышали про эти танки, а в Европе они уже проектируются. Германская промышленность способна вдесятеро больше выпускать танков и аэропланов, сбрасывающих бомбы, чем российская. И что же вы будете делать с вашими деньгами, когда к вам сюда придет немец и заберет ваши заводы и фабрики?
  -- Что Вы несете, милостивый государь? Полный бред! Россия еще никогда не проигрывала войн, чтобы уступать свою территорию.
  -- А последняя война? Курилы и Сахалин забыли? А ведь Япония совсем слабенькая была. Разве с Германией сравнить?
  -- Наша промышленность сейчас развивается вдвое быстрее германской и через пару лет у них кишка будет тонка с нами справиться.
  -- А вы уверены, что немцы дадут нам пару лет. Я вот совершенно не уверен.
  -- Давайте думать о лучшем будущем, предложили господа. Выпили на посошок и разошлись, каждый с неприятным осадком внутри.
   Я вышел из трактира. Не могу сказать, что только что состоявшийся разговор сильно испортил мне настроение. Лишний раз убедился, что дело мое очень нешуточное и ошибаться мне никак нельзя. Иначе точно окажусь в казематах жандармерии, как какой-нибудь шпион или антиобщественный элемент. У них тут проблем не будет. Походил по магазинам. Хотя денег было совсем мало, приобрел бритвенные принадлежности. Носить бороду и усы я не привык. Они сильно чесались и раздражали до исступления.
   Когда служил на подводной лодке в длительных плаваниях я пытался отпускать бороду, но она росла очень жесткой, очень колючей и больше месяца я не выдерживал, несмотря на то, что лучшей бороде в экипаже наш командир всегда обещал приз. Но официально бороды на Флоте носить запрещалось. Были случаи гибели, когда в зараженной газами атмосфере на лицо с бородой одевали противогаз. Борода подсасывала воздух снаружи и человек, как правило не безусый мальчик, а зрелый опытный офицер, погибал.
   В поезде решил несмотря ни на что побриться, хотя абсолютное большинство мужчин носило на лице какую-нибудь растительность. С этой мыслью я и продолжил свою прогулку по Москве. Всегда моим излюбленным местом для прогулок была ВДНХ. В молодые годы я частенько туда захаживал и не только смотреть на выставленные там экспонаты. Бывал везде от ресторации "Золотой колосс" до кинотеатра Круговая панорама. Сейчас ВДНХ не было и идти мне более никуда не хотелось.
   И так, набродившись до боли в ногах, я вернулся на вокзал, дождался поезда и поехал в Питер. Поезд был ночным и меня это радовало. С утра я мог начать искать людей, по рекомендательным запискам и письмам, которыми меня снабдили родственники. Я даже отказался от чая и уснул мгновенно, отложив свою бороду на утро.
  
   Глава 8
  
   Петербург встретил меня пронизывающим до костей ветром и мелким, противным дождем. Низкие темные тучи, казалось, доставали крыши домов. Было сумрачно и тоскливо. Сколько раз в моем прошлом я бывал в тогдашнем Ленинграде, и город всегда встречал меня именно так. Я долго ездил по адресам, которые получил от своих родственников в Самарканде, но мне совершенно не везло. Кого-то не было дома, кто-то надолго уехал, а кто не имел желания помочь незнакомому человеку. Извозчику это надоело.
  -- Барин, - сказал он, - скоро стемнеет. Тут неподалеку одна обедневшая барыня комнаты сдает. Совсем не дорого. Поехали покажу.
  -- Поехали, - я пожал плечами. От многочасовой тряски по брусчатым мостовым я очень устал. Сильно разболелся позвоночник и стало совсем невмоготу.
   Минут через десять мы остановились у большого серого дома на берегу канала. Не хочу утомлять читателя мелочами житейских отношений. Хозяйкой оказалась очень приятной, интеллигентной пожилой женщиной, с которой я быстро договорился и о комнате и о питании и о плате за все вышеперечисленное. Звали ее Мария Петровна. О комнате много говорить не приходится. Кровать с никелированными шишечками и панцирной сеткой, стол, пара стульев, небольшой комод, книжная полка и небольшой диванчик. Очень скромно. Книг было достаточно много, но не все были на русском языке. Видимо собирали все подряд. Большинство авторов я не знал. Но Чехов, Толстой и Бальзак были точно. Именно книжная полка с диванчиком, при моем одиночестве, первое время мне оказали добрую услугу. При отсутствии радио и телевидения было трудно, пока я не познакомился с остальными квартирантами. Хотелось бы отметить, что недолгая моя жизнь в этом доме оставила у меня самое приятное впечатление. Уже и не помню всех жильцов по имени. Назову, как запомнилось.
   Ужинал я в тот вечер в одиночестве. А на утро за завтраком собрались уже все постояльцы вместе с хозяйкой. Было их совсем немного. Два студента Андрей и Федор. Первый был высок и сутуловат. Второй напротив - низок и плечист.
   За столом также сидели два престарелых служащих. Оба мне напомнили Акакия Акакиевича из рассказа Чехова "Шинель". Типичные служебные крысы. Были две барышни неопределенного возраста Анастасия и Маргарита то ли незамужние, то ли разведенные Они тоже где-то работали на службе и был еще очень приятный господин, похожий на профессора. Пенсне, кустистые брови, слегка прищуренные, с хитринкой серые глаза, бородка клинышком. Звали его Владимир Ильич и именно по этому имени его я хорошо запомнил. Меня представили. Все раскланялись. Завтракали практически молча. Только Владимир Ильич, узнав, что я только что приехал из Средней Азии, спросил
  -- Ну как там, батенька, туземцы не бунтуют ?
  -- Пока не бунтуют. Серьезный бунт будет, но это годика через два, когда их мужчин начнут призывать на фронт для рытья окопов.
  -- Помилуйте, какой фронт? - изумленно подняла на меня глаза Анастасия. Я посмотрел на нее и был удивлен ее большими серьезными глазами. Если бы ее лицо не было сильно "побито" оспой, она была бы очень красива.
  -- Я пошутил, не волнуйтесь. Хотя все может быть.
  -- Вы что предсказатель? - опять спросил Владимир Ильич.
  -- Может быть да, а может и нет. Смотря как посмотреть.
   Все опять замолчали. Завтрак прошел в тишине и все разошлись по своим делам. Я поднялся в свою комнату. Мне надо было собраться с мыслями и решать, что предпринимать дальше. Денег у меня оставалось немного и надо было их начинать зарабатывать, чтобы как-то жить. Но с другой стороны, если я буду работать, то у меня не будет времени заниматься тем, ради чего я сюда приехал. Начинается лето в моем распоряжении всего два месяца. И за это время надо попасть к царю во что бы то ни стало. Все мои рекомендательные письма лопнули мыльными пузырями. Достаточно влиятельных знакомых не оказалось. Это выяснилось вечером предыдущего дня. Придется действовать на свой страх и риск. Но все равно надо было с кого-то начинать. К любой влиятельной особе можно стоять в очереди на аудиенцию месяцами, да и беседа ничего не гарантировала. Могли принять и за сумасшедшего. Для начала, я решил поговорить со своей хозяйкой и с Владимиром Ильичом. Хотел хоть немного иметь представление о здешних нравах. Мои раздумья прервал стук в дверь. Подняв глаза, увидел Владимира Ильича. Надо же, легок на помине
   - К вам можно? - спросил профессор.
  -- Конечно можно. Заходите, садитесь, - я предложил стул или диванчик.
  -- Вы сейчас не очень заняты?
  -- Нет, как раз наоборот. Сижу, размышляю, что для меня сейчас важнее: поиски работы или дело, ради которого я сюда приехал.
  -- А что за дело, если не секрет?
  -- Как вам сказать... Дело очень сложное и в двух словах не объяснишь. Возможно я о нем расскажу, но не так сразу. Вы по какой части работаете?
  -- По литературной. Сотрудничаю сразу в нескольких газетах и журналах. Пишу статьи, комментарии ну и так далее.
  -- Наукой не интересуетесь?
  -- Когда-то учил в университете. Был у нас небольшой общеобразовательный курс. Бывает по работе приходится разбираться в какой-нибудь научной теме, но это совсем не много. А что, Ваше дело требует глубоких научных знаний?
  -- Мне придется ответить уклончиво и возможно мой ответ вам не понравиться: и да и нет, - я не смог сдержать улыбки.
  -- Странный вы человек, - покачав головой заявил Владимир Ильич, - вот и за завтраком говорили загадками.
  -- Не обижайтесь на меня. Просто я иногда могу точно предсказывать будущее.
  -- Про меня вы что можете сказать?
  -- Могу сказать, что через несколько месяцев произойдет большое событие, которое изменит вашу жизнь. И на фоне этого события через несколько лет для Вас начнутся очень большие испытания, которые вы возможно и не переживете. Я бы рад сообщить что-либо другое, но вынужден говорить горькую правду.
  -- И через сколько же это лет?
  -- Через три года.
  -- Так мало! - Профессор воспринял мои пророчества совершенно серьезно.
  -- Не волнуйтесь вы сильно. Может быть лично для вас все сложиться не так уж и плохо. Я знаю, что будет с сильными мира сего. А про простого человека я точно ничего сказать не могу.
  -- Значит сильных мира сего ждут тяжелые испытания и связаны они с грядущей войной и, видимо, последующей за ней революцией, как в девятьсот пятом году?
  -- Не зря я сразу подумал, что вы умный человек. Понимаете все слету. Да, действительно. Все так и будет.
  -- Ну, вы меня и озадачили, Игорь Борисович. Что все идет к войне и так видно. И австрийцы с германцами готовятся и Антанта. Всем нужен только повод. Я газеты читаю и в курсе всех новостей. Но мы-то к войне совершенно не готовы. Опять нам будут бить, простите, задницу, как в японскую войну.
  -- Ну не совсем. Германии придется воевать на два фронта и для серьезных наступательных действий у нее просто не хватит сил. А вот затяжной характер войны приведет к истощению ресурсов страны и как следствие к истощению терпения простого населения. Революция будет не только у нас, она будет и в Германии.
  -- Ну а что будет потом?
  -- Вы от меня хотите, чтобы я рассказал вам будущую историю. Вы все равно мне не поверите. Знать подробно такую историю невозможно. Вы в этом уверены, если не явно, то на подсознании. Поэтому рассказывать все, я думаю не имеет смысла.
  -- Пока вы не говорили что-либо невозможное. Все это можно предположить. Скажите, Германия проиграет войну?
  -- Да проиграет. Но это будет через четыре долгих и трудных года. В основном в западной части Европы на этом все и закончится на пару десятков лет, а вот Россию еще ждет гражданская война.
  -- Боже мой! - профессор схватился за голову, - революция приведет к гражданской войне! Ну конечно приведет, как во Франции.
  -- Вот видите, вы можете предсказывать все не хуже меня. Просто смелее развиваете ход своих мыслей. Скажите, вот я знаю когда и как начнется война и к чему она приведет. Я могу каким-нибудь образом предупредить руководство страны о грядущей катастрофе?
  -- Как вам сказать, - Владимир Ильич на мгновение задумался, - мне не приходилось лично общаться ни с кем из самых влиятельных людей. Не имею доступа. Среди них есть как очень умные политики, так и полные глупцы, случайные люди, сделавшие карьеру за счет связей и денег. Ну и родственников всевозможных предостаточно. Целые династии. И в этой ситуации есть очень влиятельные силы, которые заинтересованы в войне. Там замешано все. Прикрываясь патриотизмом, интересами страны, народа, они делают свою политику и свои деньги. И этих людей ничего не остановит. Они сами могут спровоцировать кого угодно, лишь бы начать войну.
  -- Да, в ваших словах безусловная правда. Но если умные люди понимают всю пагубность войны для России, даже конкретно для них самих, почему не могут остановить других, не самых умных. Видимо неумных значительно больше?
   Владимир Ильич кивнул утвердительно:
  -- Их безусловно больше и они не понимают, что творят.
  -- Я вам скажу повод, из-за которого начнется война. Некий сербский террорист по фамилии Принцип пристрелит Австрийского эрцгерцога Фердинанда. Про готовящееся покушение будет знать и полиция и пресса, но его безопасность будет организована настолько бестолково, что потом будут только разводить руками. Сам Принцип даже избежит смертной казни, хотя немедленно будет схвачен, а потом в неразберихе войны и сидеть-то в тюрьме не будет долго. Так что там все очень будет похоже на провокацию, в которой будут замешаны не только сербские террористы.
  -- Вы меня приводите в замешательство своим знанием будущего. Откуда это вам известно?
  -- Мне сложно объяснить. Есть разные гипотезы на этот счет. Это приходит, как картинки, или видение. Когда потом это случается на самом деле, появляется уверенность в себе.
   Я не хотел по крайней мере в первый же день рассказывать про себя правду. Еще достаточно долго мы проговорили о грядущей войне и о ее особенностях. Потом я просил профессора помочь мне с устройством на работу. Рассказал, что умею и не умею, делая упор на электрические приборы и связь. Для меня такая работа казалась и чистой и высокооплачиваемой. Проболтали мы с ним до обеда, даже не заметив, как пролетело время. За столом мы общались с хозяйкой, остальных квартирантов не было. А после обеда я отправился побродить по городу, хотел узнать район в котором поселился.
   Любознательный читатель, я опять оставляю вас в неведении относительно улицы, на которой прожил почти 2 месяца, названия канала у которого стоял дом и района в котором я жил. Петербург был и в те времена весьма большим городом. Я долго осваивался в нем. Привыкал к планировке, названиям районов, улиц и площадей. Потом произошло очень много разных событий в моей жизни и память не сохранила адрес этой первой моей квартиры. Выдумывать несуществующее место своего проживания, считаю некорректным.
   Вернулся я к ужину. Квартиранты меня уже не стеснялись и за столом шла неторопливая беседа о местных событиях. Я был не в курсе и больше помалкивал. Временами ловил на себе любопытные взгляды Анастасии, но не придавал им какого-либо значения. С Марией Петровной решил поговорить на следующий день.
   Сразу наваливаться к ней и с квартирой и с работой и с прочими своими вопросами я постеснялся. Поднялся в свою комнату, зажег лампу и сел на диван, взяв с полки первую попавшуюся книгу. Оказался роман совершенно неизвестного мне автора. Какая-то дешевая мелодрама со счастливым концом. Я посмотрел в конец книги и сразу потерял к ней интерес, но не задумываясь продолжал листать. В это время в дверь постучали. Я ожидал увидеть профессора, но на пороге оказалась Анастасия.
  -- К вам можно? - как-то неуверенно спросила она.
  -- Конечно можно, проходите, садитесь, вот тут на диванчике Вам будет удобно.
   Я усадил ее на диванчик, а сам сел за столик на стул, продолжая держать совершенно ненужную книгу.
  -- Я вас внимательно слушаю.
  -- Не знаю с чего начать. Я вам не помешала?
  -- Как раз наоборот. Раньше я жил в таких условиях, что все вечера были заполнены всевозможными делами. Не было свободного времени. А сейчас я не знаю, что делать в течение длинных вечеров. Поэтому я рад любому общению, особенно с такой симпатичной барышней, как вы.
   Анастасия действительно была красива, если бы не следы от перенесенной когда-то оспы. Но в полумраке комнаты, когда за окном еще не наступили глубокие сумерки, этого не было видно, и передо мной сидела очень привлекательная женщина. Как только она услышала от меня комплимент, она сильно покраснела.
   - Ого, - подумал я, - да ты еще и скромница.
  -- Так это правда, что вы можете предсказывать будущее?
  -- Правда, вернее отчасти правда?
  -- Как это понять? - с некоторым смущенным кокетством спросила она.
  -- Я могу предсказать крупные события, а вот судьбу отдельного человека, да еще совсем простого, мне предсказать, как правило, не удается.
  -- Как жаль, а я понадеялась.
  -- Свою судьбу каждый человек строит сам, и если он очень упорен в своих устремлениях, ему удается достичь того, чего бы он хотел от жизни.
  -- Ну вы скажете, - удивилась Анастасия, - разве это возможно?
  -- Вот как раз сейчас для вас это возможно. Вот дайте вашу руку.
   Я взял ее руку и по моему телу пробежала едва уловимая судорога. Как давно я не держал женскую руку. Она это заметила, но продолжала слушать меня. Рука у нее была нежная, но подушечки пальцев оказались твердыми.
  -- Целыми днями стучите на машинке "Ремингтон", переводя чьи-то каракули в печатный текст, получаете за это нищенскую зарплату и еле сводите концы с концами. Женихов на ближайшем горизонте не предвидится, а жить без защитника и нормального семейного очага трудно. А родители умерли, не успев толком дать вам образование. Близких родственников, чтобы могли помочь нет, - я все это говорил наугад, руководствуясь собственной интуицией и жизненным опытом.
  -- Все истинная правда, - тихим шепотом пролепетала Анастасия, - а что меня ждет Вы можете сказать?
  -- Если вы будете продолжать так же жить, то ничего стоящего не произойдет. Так и будете стучать на своей машинке, отсчитывая дни и годы своей жизни, пока не состаритесь и не уйдете на нищенскую, советскую пенсию.
  -- А почему советскую?
  -- Так будет в будущем ваша пенсия называться.
  -- Ой, опять Вы заговорили странно, - сказала поежившись Анастасия и забрала руку.
  -- Зря Вы забрали руку. У вас там есть интересная линия, - я заметил ямочку на ее подбородке, обычно такие бывают у волевых людей, - эта линия говорит, что вы волевой и сильный человек. Если послушаете, что я вам скажу, то сможете совершенно изменить свою жизнь. Вы слышали про российскую социал-демократическую рабочую партию большевиков?
  -- Нет не слышала.
  -- Во время революции 1905 года они призывали народ на баррикады, образовывали Советы народных депутатов, потом многих из них пересажали. Неужели не слышали?
  -- Вот сейчас я вспоминаю. Были какие-то Советы.
  -- Вот вам надо найти ячейку такой организации и начинать в ней работать. Сразу хочу предупредить, что эти ячейки находятся на нелегальном или полулегальном положении. Прикрываются всякими вывесками типа воскресной рабочей школы, но занимаются там совсем не школьными делами. Они готовят революцию и через несколько лет им удастся прийти к власти. Большинство членов их партии безграмотные рабочие. И вот тут вы, как грамотный человек, можете сделать блистательную карьеру. Ну, как? - лицо Анастасии пошло красными пятнами.
  -- Вы жуткие вещи говорите. Я вас начинаю бояться. Мы так хорошо живем. Впереди ничего не намечается, а вы говорите, что скоро совсем все перевернется. Что, и царя не будет?
  -- В феврале 1917 года царя вынудят отречься от власти. Эти события я знаю совершенно точно.
  -- Ой, мне страшно! - Анастасия вскочила, пытаясь уйти, но я не мог так ее отпустить. Я тоже встал, взял ее за руки, посмотрел в глаза и улыбнулся.
  -- Успокойтесь, пожалуйста. Пройдет еще не один год. Все утрясется и тогда уже не покажется таким страшным. Я сейчас нахожусь куда в более ужасном положении, чем можно себе это представить, и ничего, не паникую. Вы волевая женщина, Возьмите себя в руки. Никто не виноват, что вы родились в эпоху больших перемен для России. Придется их пережить. Крепитесь. Я тоже жил в эпоху больших перемен и ничего продержался.
  -- Это когда Вы жили при переменах?
  -- Ну вот я и проболтался, - я начал нервно смеяться. Этот нервный смешок передался и Насте. Она тоже стала нервно хихикать, прикрыв рот платком.
  -- Так при каких переменах Вы жили?
  -- Настя, можно я вас буду так называть, это очень долгая история и боюсь вы к ней не готовы. Вот походите на курсы, Вас там как следует политически оболванят. Многое будет непонятно, приходите, я все объясню. Теорию научного коммунизма я знаю отлично. А когда вы начнете немного понимать в политике что к чему, мы поговорим и о переменах. И пожалуйста, организация эта опасная для государства. Язычок на замочек. Договорились? Сразу хочу вас предупредить, что взгляды РСДРП-шников я не разделяю. Было время, когда я им верил, но это было в молодые годы и давно прошло.
  -- Вы что себя в старики записали? - опять кокетливо спросила Анастасия.
  -- Я еще не старик, конечно, но и далеко не юноша. Уж с этим-то вы согласны?
  -- Да ладно вам, мужчина в самом соку. А на опасные курсы зачем меня посылаете? Я барышня законопослушная.
  -- Я не призываю хватать ружье и бежать стрелять в людей. Просто расширите свой кругозор, узнаете много нового. Познакомитесь с интересными мужчинами, революционерами. В жизни пригодится. Я же об этом говорил в начале нашей беседы.
   Теперь у Насти был совсем другой взгляд. Она на меня смотрела открывши рот. Возможно из зрелых серьезных мужчин с ней вот так на равных никто никогда не говорил, возможно просто я ей понравился своей исключительностью и загадочностью, но уходить уже она никуда не хотела. Мы еще проговорили некоторое время. Она с каким-то детским упоением рассказывала о своих прошедших годах жизни, о рано ушедших родителях, о трудностях бытия одной в большом городе. Я ей сочувствовал, как мог и ей это нравилось. Потом она спохватилась, - засиделась, однако, - и мелькнув широкой юбкой исчезла в дверном проеме. Она мне определенно начинала нравиться.
  
   Глава 9
  
   На следующий день не успел я подняться в свою комнату после завтрака, как появился Владимир Ильич и сразу вслед за приветствием заявил, - быстренько собирайтесь, батенька, я для вас работу нашел.
  -- Так быстро? - опешил я.
  -- А что тут быстрого. Вы просили, я сделал. Давайте скорее, извозчик ждет.
   Я одел, что у меня было поприличнее, в соответствии с тогдашней модой и мы поехали. Ехали довольно долго. По дороге профессор рассказал мне, что он позвонил своему приятелю, который занимается размещением объявлений в газетах о найме на работу и он сразу предложил то, что мне должно подойти. Эта фирма занимается разными электрическими штучками и им нужен инженер. Я спросил, не получится ли так, что в этакую даль у меня все деньги будут уходить на извозчиков.
  -- Батенька, не переживайте. Если вас возьмут, вы будете получать столько, что и на бордели останется, - профессор весело по-мальчишески захихикал. Не можете же вы все время холостяковать, так сказать.
  -- Да, но у меня есть проблемы. У меня нет никаких рекомендаций, а главное во время экспедиции в Средней Азии у меня пропали документы вместе с дипломом.
  -- Но знания у вас, надеюсь не украли?
  -- Безусловно.
  -- Им там нужны знания, а не бумажки. Я немного знаю главного инженера этого товарищества. Если вы ему понравитесь, то проблем не будет. Вы не против, если будете моим протеже?
  -- Если все получится, я ваш должник.
   Наконец, мы приехали, зашли в одноэтажное, приличное строение. Сразу в нос ударили знакомые запахи: шеллака, канифоли, резиновой изоляции. Прошли по коридору в кабинет главного инженера. Нас встретил крепкий энергичный человек с бородкой. Я представился. Рассказал, что закончил морской корпус, инженерный факультет, служил на Дальнем Востоке. Разбираюсь в энергетике кораблей и контрольно-измерительных приборах. Адольф Фридрихович, так звали главного инженера, в свою очередь сказал, что им нужен толковый инженер-технолог. Тут настала очередь Владимира Ильича похвалить меня, уже не знаю за что. Знал-то он меня всего ничего. Мне пришлось объяснять, как я утерял документ о высшем образовании. Пока лицо у Адольфа Фридриховича вытягивалось от неожиданного поворота нашей беседы, я предложил устроить мне экзамен конкретно по работе и если я справлюсь с поставленными задачами, то возможно они возьмут меня на работу, а документ я позже восстановлю.
   Тут я хочу сделать некоторую оговорку многоуважаемый читатель и сообщить, что несколько лет, будучи на пенсии после атомного флота, я преподавал в старших классах средней школы физику, да отчасти и химию, когда уезжала в длительную командировку "химичка". Работа нравилась, но платили учителям слишком мало и пришлось перейти в НИИ, где занимались компьютерными технологиями в дорожном строительстве. Электроникой я увлекался с детства, да и в училище был приличный курс на четыре семестра по электронике и вычислительной технике. Компьютеры освоил буквально за месяц. Поэтому экзамена у Адольфа Фридриховича я не боялся. Сравнить электрические устройства, начала и конца века невозможно, это понятно.
   И так, главный инженер предложил пройти в цех, а оттуда в небольшую комнату мастера. Я сразу понял, что тут делают электроизмерительные приборы. Большие, грубые и надежные. В комнате мастера сидел еще один представитель управления производством. Звали его, кажется, Виктор Иванович. Дело он свое знал хорошо, но потом выяснилось, что кругозор у него был довольно узкий. Посадили меня за стол, сели сами, стали на листке бумаги составлять вопросы. Тихо переговариваясь, советуясь друг с другом написали мне почти весь лист. Взял я листик, посмотрел - в основном школьный курс электричества : Ом, Кирхгофф, Фарадей, Джоуль с Ленцем и все в таком духе. Считал я в уме очень хорошо, чем всегда удивлял детей в школе, поэтому в течение нескольких минут решил все задачи, не пользуясь логарифмической линейкой. Дали мне несколько электрических схем. Предложили рассказать, что к чему. Мне и это никакого труда не составило. Это после компьютеров-то. Тут главный инженер заулыбался. Предложил зайти в третью комнату к Василисе Зиновьевне оформиться, а завтра с утра прямо к нему:
   - Там разберемся, чем вы будете заниматься, - сказал он. На том и расстались.
   Василиса Зиновьевна оказалась толстой неразговорчивой женщиной. После моих объяснений дала несколько листиков бумаги и предложила написать заявление и свои основные данные. Тут я попал в полное замешательство. Иду на должность инженера, а грамотно написать заявление не могу. Хорошо со мной был Владимир Ильич.
  -- Вы мне не поможете? - тихонько спросил я его.
  -- Конечно, о чем речь?
  -- Я напишу черновик, а вы посмотрите, чтобы все было правильно, хорошо?
   Профессор широко улыбнулся, но промолчал. Я взял и современной русской грамматикой, которую знал пятьдесят лет написал все, что требовалось, затем протянул листки Владимиру Ильичу. У него хватило такта промолчать, хотя саркастически улыбаться он не перестал. Молча расставив все яти, "ижицы", твердые знаки и прочие закавыки, отсутствующие в моих бумагах, он вернул их мне. Я добросовестно переписал и отдал Василисе. Далее мы распрощались и поехали назад на квартиру.
  -- Батенька, - начал разговор профессор, - меня распирает любопытство. Сейчас Вы наделали кучу ошибок в своих бумагах, но мне совершенно не показалось, что вы неграмотный человек. Сейчас много говорят и пишут об упрощении нашего языка. Уже столько копий сломано, а воз и ныне там. Я сам этим много занимался. А тут вижу почти идеальную простоту. Вся ненужная ерунда у вас в письме отсутствует.
  -- Да скрывать от вас бессмысленно. Я действительно пользуюсь упрощенным написанием текста и другого не знаю. Поэтому я и просил вас привести мои бумаги в нормальное для современного читателя состояние.
  -- Получается, что мало того, что вы в совершенстве знаете будущее, Вы еще и письмом пользуетесь далекого будущего.
  -- Ну, не такого и далекого. Уже через пять лет в алфавите останется только тридцать одна буква и два знака.
  -- Впервые встречаю такого человека, - пожал плечами Владимир Ильич, - вроде с одной стороны нормальный человек, а с другой - совершенно ненормальный.
  -- Я нормальный человек и надеялся им быть до конца своих дней, но вмешались какие-то силы, и я стал не очень нормальным. Объяснить это я все равно не смогу. Это произошло мгновенно и это выше моего понимания. Я думаю, что произошло вмешательство или внеземного разума, значительно опережающего нас в интеллекте, или разума из параллельного мира. Но это гипотеза и только. Надеюсь Вас такое объяснение удовлетворит?
  -- А что мне остается? - Профессор пожал плечами. Зато теперь вы можете рассказывать мне более подробно о будущем. Я не буду все воспринимать так скептически.
   Далее мы всю дорогу проговорили о грядущей войне. Я рассказывал про танки, самолеты, пулеметы, химическое оружие и совершенно изжившую себя тактику ведения боя. В заключении рассказал старый анекдот про двух кавалеристов, один из которых жалуется другому, что не любит танки. Почему? - удивляется тот? - А об них шашка быстро тупится.
   Профессор юмор понял и рассмеялся. Так мы, незаметно для себя, вернулись на свою квартиру. Владимир Ильич извинился, что у него еще много дел и убежал к себе, а я опять остался со своими раздумьями, что делать. Теперь с работой у меня совсем не останется времени пытаться попасть к царю на прием. Весь день на работе, а вечером, что успеешь? И всего один выходной в неделю.
   И тут мне как будто в голову стукнуло. А что если обратиться к Григорию Распутину? Он простой мужик, наверное не чванливый. Поймать где-нибудь на переходе из одного кабака в другой и попытаться заинтересовать чем-нибудь. Если он почувствует мою незаурядность может и представит царице Александре Федоровне. Та собирает самых разных экстрасенсов. Об этом много писали. А через нее, можно и с царем встретиться. Но риск большой. На всем этом пути можно в любой момент оказаться в подвале жандармерии. И уж там мне никто не поверит, что бы я ни рассказывал. Внизу позвонили. Это было приглашение на обед. Договоренность с хозяйкой была о двухразовом питании, но Мария Петровна не любила обедать одна и приглашала к столу всех квартирантов, если кто-то находился дома. Правда, обедом по-английски считалась вечерняя трапеза, а днем был вроде, как второй завтрак. Я на эти тонкости не обращал внимания. За столом кроме хозяйки никого не было.
  -- Ну, как ваши дела? - поинтересовалась она.
  -- Грех жаловаться, пока идут хорошо. С завтрашнего дня выхожу на работу.
  -- Чем будете заниматься?
  -- Инженером на электротехническом производстве.
  -- А что вы заканчивали?
  -- Морской корпус, а потом долго служил офицером на флоте, пока не вышел в отставку.
  -- Скажите, а семья у вас есть?
  -- Трудно ответить на этот вопрос. Моя семья пропала без вести при переезде с Дальнего Востока и найти ее я так и не смог.
   Почему я решил врать именно так, я сам не знаю. Получилось экспромтом. Но у меня вся жизнь превратилась в сплошной экспромт и за такую ложь меня не мучили даже угрызения совести. Правильнее было, что это я для них пропал, но разве объяснишь такое моей хозяйке. Никаких признаков моего возвращения назад не предвиделось. Морально я уже чувствовал себя свободным. Правда, тоска о близких, временами, не давала мне покоя. Тогда я выходил и долго гулял по улицам, независимо от погоды, пока не начинали ныть ноги. А на ночь пил настойку валерианы.
  -- Боже, как я Вам сочувствую, - продолжала разговор Мария Петровна.
  -- Я еще надеюсь их найти, но с каждым днем надежды становится все меньше. Возможно, они попали к каким-нибудь воинствующим кочевникам, а от них не убежишь. Безводная степь на тысячи верст. Куда ни пойди, везде пропадешь. Все соответствующие организации их вроде бы ищут, но пока без результата. Я для этого и приехал в Петербург, чтобы похлопотать в самых высоких инстанциях.
  -- Я даже не знаю, как вам помочь. Была у меня близкая подруга, княгиня Орлова, очень влиятельная особа, да умерла уже. Попробуйте официально обратиться в полицию или жандармерию.
  -- Вы лучше меня знаете, что государственная машина медлительна и неэффективна. Они потребуют официального заявления, потом несколько месяцев будут его рассматривать, а потом отпишут ничего не значащую бумагу. Мол, поиски продолжаются.
  -- В этом вы правы. У нас действительно трудно общаться с государственными органами, если нет знатных родственников или знакомых.
  -- Скажите, а что, если обратиться к Григорию Распутину?
  -- К Гришке, - замахала руками Мария Петровна, - да вы что? Это страшный человек, к тому же пьяница и бабник. Он имеет большое влияние на царя и его приближенных, но его больше ненавидят, чем уважают. Общение с ним и вам испортит всю репутацию. Даже не думайте!
  -- У меня к нему немного другое отношение. Он родился не в той семье, где следовало и не получил хорошего воспитания. Это его беда. Но он безусловно одарен Богом. Он очень сильный духом человек. Взять хотя бы такой факт, что только он может спасти царевича Алексея, когда у того произвольно или в результате мелкой травмы начинаются кровотечения. Если бы не Распутин, царевич давно мог умереть. Алексей страдает наследственной болезнью. У него в крови плохо вырабатываются тромбоциты, потому что поврежден ген, отвечающий за это. Вылечить его может только чудо и этим чудом оказался грязный невоспитанный пьяница, бабник, вор и прочая... Распутин. Вот так я думаю.
  -- Все равно не надо к нему идти. Только все испортите. А что такое ген и, какое-то вы еще слово сказали, я вообще не понимаю. Знаю, что он плохой человек и все! Лучше идите по официальным инстанциям Это безопасно и надежно, хотя и долго. Глядишь, что-нибудь и выйдет.
   На этом наш разговор закончился и я понял, что от Марии Петровны толку не будет. Я опять поднялся к себе в комнату и сел читать какую-то легкую мелодраму. Ничего другого после сегодняшнего, насыщенного событиями, дня мне не оставалось.
   Читалось плохо и я не заметил, как уснул. Разбудил меня звоночек на ужин. На дворе середина мая, начались белые ночи и вечер совсем не ощущался. За ужином опять велись беседы о каких-то мелких петербургских событиях, о неизвестных мне, но очень влиятельных тогда людях, а я молчал, не зная как поддерживать разговор. Опять заметил, что Анастасия поглядывает на меня. Наверное опять придет с чем-нибудь. Я не ошибся, как только все разошлись кто куда, ко мне постучали. Заходите, - сказал я, - и увидел улыбающуюся Настю.
  -- Я к Вам с новостями, Игорь Борисович, - скороговоркой выпалила она, - я сегодня поступила в рабочую школу, как вы сказали.
  -- Ну у вас тут у всех и скорости, не успеешь сказать, а уже сделают. Что Владимир Ильич мне нашел работу в один день, что вы. У меня слов нет.
  -- А что тянуть. Я у девчонок спросила, они мне сразу на Выборгской стороне такую школу и показали. Далеко только ездить, но я на трамвае, а там не так много пешком.
  -- Сегодня только записалась, или пришлось и заниматься?
  -- Занимались немножко.
  -- Начали изучать классовую борьбу?
  -- Да, а откуда вы знаете?
  -- Я же говорил, что теорию коммунизма, которой вас будут кое- как учить, знаю отлично, но не разделяю ее взглядов. Вот, к примеру, эта самая классовая борьба. Живет народ в своей родной стране. Работает, учиться, рожает детей воспитывает их, создает свою культуру. Вдруг приходит деятель и говорит, что народ живет неправильно. Есть класс бедных и есть класс богатых и одни должны истребить других ради равенства всех. В этом оказывается и заключается смысл жизни. И начинается великая драка, когда брат идет на брата, отец на сына, дед на внука. А после великой бойни хватаются за голову, потому что страна разорена. Весь цвет общества оказывается уничтоженным или выброшенным за границу, а оставшиеся начинают жить в полу обезьяньих коммунах, где даже своих лидеров называют вождями, как тысячу лет назад и где человеческая жизнь не стоит ломаного гроша.
  -- Если Вы так говорите, тогда зачем меня отправили на эти курсы? Но ведь неравенство есть и как тогда быть?
  -- Для этого есть другой путь. Это повышение культурного уровня всего народа, выборность демократическим путем руководителей страны и принятие законов, ограничивающих богатство сверху и направление этих высвободившихся средств на помощь слабым и малоимущим. Чтобы большого разрыва в доходах между богатыми и бедными не было. В этом и заключается стабильность и процветание государства. Но наша страна не пойдет этим путем. Она пойдет через войны, коммуны и вождей. Вот поэтому я и отправил тебя познавать их истины а не какие другие. Меня бы они считали ренегатом. Ты еще не раз услышишь это слово в их проповедях.
  -- Но я не хочу заниматься тем, что плохо.
  -- Не переживай. Через несколько занятий тебе все начнет нравиться, - тут я заметил, что перешел с Настей на ты, - давай перейдем на ты, тем более товарищи между собой обращаются только так, даже вожди.
  -- Нет у них никаких вождей.
  -- Скоро будут: Ульянов, Троцкий, чуть позже Джугашвилли.
  -- Про Ульянова я уже сегодня слышала.
  -- Вот видишь. Ходи на эти курсы и ничего не бойся. Может я об этом когда-нибудь пожалею, но пока ходи.
  -- Опять Вы меня пугаете Игорь Борисович.
  -- Товарищ Настя, во-первых, мы перешли, ну, пока между собой, на ты. Во- вторых, не надо сильно пугаться. И в-третьих, могу я немножко пошутить? Не понравится, уйдешь с этих курсов. Не торопись вступать в саму партию, эту РСДРП и маленькую "б", потому что можешь попасть под репрессии, когда начнется война.
  -- А почему "б" маленькое?
  -- Тебе объяснят на курсах. Эта партия на втором своем съезде раскололась на две неравные части. Большую возглавил Мартов, а меньшую Ульянов, но у Ульянова амбиций оказалось больше и он свою часть партии назвал большевиками, их было больше на самом съезде, а мартовскую часть меньшевиками. Вот отсюда и маленькое "б". Почему тебе нужно идти в "б", потому что именно они захватят власть в стране через три с половиной года. Только об этом никому не говори, а то меня повесят в буквальном смысле слова.
  -- Ну конечно, конечно Игорь Борисович. Вы же меня предупреждали об этом.
   Настя была взволнованна и не могла скрыть своих чувств. Она была такая открытая, непосредственная, женственная. Подсев ко мне рядом на диванчик, она взяла мою руку, прижала к своей груди.
   - Даже не беспокойтесь. Я буду как могила. Вы сейчас стали для меня самым близким человеком. У нас с вами общая тайна. Меня пытать будут, я вас не выдам.
  -- Боже, какая непосредственность, - подумал я и в то же время почувствовал, что во мне начинает кипеть самое банальное мужское желание. При такой патетике с ее стороны оно было ни к чему. Я не знал, как себя вести дальше. Схватить ее и завалить, как говориться, тут же на диванчике выглядело бы по-хамски, но и отпускать ее просто так мне страшно не хотелось.
  -- Настя, не знаю, будет ли это к месту, но ты мне очень нравишься.
  -- Вы мне тоже, Игорь Борисович. вы такой таинственный, такой умный...
  -- И слишком старый, закончил я
  -- Нет, нет совсем не старый. Вам больше сорока не дашь.
  -- Это потому, что я служил всю жизнь на флоте, на корабле, как в консервной банке и потому хорошо сохранился.
  -- Вы опять шутите, но вы на самом деле зря считаете себя стариком. Вы не носите бороды и усов и это тоже вас молодит. У вас ни одного седого волоска. На старика вы не похожи, - и она энергично замотала головой.
  -- Это мне еще надо доказать на деле, - улыбаясь сказал я. Настя намек поняла и покраснела.
  -- Если ты, голубушка, будешь так краснеть по всякому поводу, то половые вопросы решать нам придется с большим трудом, - промелькнуло в моей голове.
   Каким-то своим женским чутьем она поняла моё желание и среагировала мгновенно. Настя резко обняла меня, крепко поцеловала в губы и выбежала из комнаты. После чего я отправился долго гулять по городу. Вернулась тягучая тоска.
  
   Глава
  
   Первые дни, пока я осваивался на работе, было довольно трудно. Хотя и приходилось заниматься сборкой примитивных приборов, все равно требовалось детально освоить технологию, используемые материалы, расположение всех подсобных помещений и смежных производств. Время на освоение мне практически не дали и все имеемые технологические инструкции я читал после работы, зная, что на квартире этим заниматься не дадут. Зато потом без помощи Насти я просто не мог обойтись. Требовалось написать уже свои сборники инструкций, регламенты, технические условия и прочее и это все буквально по каждому рабочему месту. Как Вы знаете, многоуважаемый читатель, письменность того времени я быстро освоить не мог и все писал современным для меня письмом. Это не могло понравиться главному инженеру и только Настя, я надеялся, могла меня выручить. Я спросил ее как-то не могла ли она свой "Ремингтон" привезти на несколько вечеров и воскресенье попечатать для меня документы. Она вначале замялась, но потом согласилась, сказала, что договориться.
  -- Ты не сможешь в эти дни посещать свою рабочую школу? - спросил я ее.
  -- Да. И машинку мое начальство не любит кому-либо давать, но я скажу, что много работы и нужно мне самой. Тогда они не откажут.
  -- Настя, ты не переживай, я за работу заплачу по тарифу, который ты скажешь, а когда бумаги будут готовы, они будут у меня как образец, и по ним я уже сам смогу и писать и печатать. Я печатать умею, - вспомнил свою многочасовую работу на клавиатуре компьютера.
  -- Я все сделаю Игорь Борисович, но денег с вас не возьму! - заартачилась Настя.
  -- Боже, Настя, ты большой ребенок. Ну, ладно, там видно будет. Все равно, "обмывать" свою первую зарплату я тебя приглашу в хорошую ресторацию.
  -- Я не пойду, у меня одеть для этого нечего.
  -- Хорошо, на бриллианты у меня тоже денег нет. Пойдем в не очень хорошую ресторацию. Главное, чтобы там было уютно и вкусно готовили.
  -- Да будет вам, Игорь Борисович. Давайте объясню, как подъехать к моей работе вечером за машинкой.
   Она взяла карандаш, на обрывке бумаги начертила чертеж и указала время. Затем целую неделю по вечерам и в воскресенье весь день из моей комнаты доносилось шлепанье клавиш машинки. Настя была виртуозом. Она печатала десятью пальцами да так, что я не успевал диктовать. Были некоторые трудности с терминологией, но она быстро освоилась. Уставала она сильно, мне было ее жаль. Зато утром я ее вместе с машинкой отвозил на извозчике на работу, а вечером привозил обратно. Настя прижималась ко мне, клала голову на плечо и всю дорогу дремала. Нашей хозяйке все это не очень нравилось, она хмурилась, но молчала. Когда документы были готовы, я их раздал по участкам. Заставил выучить, сдать зачет, пригрозив штрафными вычетами из зарплаты и работа наладилась. Приходилось решать в основном оперативные вопросы инженерного уровня и немного рутины, без нее не бывает. Мне стало полегче и Главный был, кажется, доволен.
   Все вернулось на круги своя. Я ждал зарплаты, потому как остался совсем без денег и даже немного занял у Владимира Ильича. Иногда заходила Настя со своими политическими вопросами, иногда профессор. Студенты были хорошими общительными ребятами. Я у них бывал несколько раз Так и проходили дни, пока, наконец, я не получил свою долгожданную зарплату. Мне дали целую кучу денег, около трехсот рублей. У меня столько не было, даже когда все родственники скинулись мне на дорогу. Ура! - Сказал я себе. Теперь можно начинать осуществлять задуманное. Экономить каждую копейку не придется, хотя я понимал, что осталось совсем мало времени.
   Начал я с того что отдал долг профессору, заплатил за квартиру, при чем за себя и за Настю. Я хозяйке объяснил, что она сделала для меня большую работу и я хочу за это сделать ей небольшой сюрприз. Мария Петровна что-то буркнула, но возражать не стала. Не успел зайти в свою комнату, за мной Настя, - Игорь Борисович зачем Вы заплатили за меня?
  -- Настя, - с улыбкой начал я, - ты же отказалась брать с меня деньги, а я не могу так.
  -- Вы бы хоть меня предупредили!
  -- Тогда это был бы дохлый номер.
  -- Почему дохлый.
  -- Ты бы не разрешила за себя платить.
  -- Конечно, так нельзя.
  -- А как можно, я знаю. Анастасия, я тебя официально приглашаю поужинать со мной в каком-нибудь богоугодном заведении. Я город знаю плохо и не знаю где. Но это мы быстро выясним у извозчиков.
  -- Я не пойду, я обиделась
  -- Ну, ты обиделась понарошку, а меня хочешь обидеть серьезно.
  -- Ладно, я пошла одеваться.
   Настя быстро пошла к себе, а я к студентам. Те мне в двух словах объяснили, что совсем недалеко есть очень приличное заведение, как раз то, что надо, там уютно и вкусно готовят. У них по вечерам и музыка есть. Название заведения я не запомнил. Что-то связано с Кавказом, хотя кухня, которой нас потчевали, была сугубо русской.
   Уже через полчаса мы сидели за столиком, отгороженные от остальных декоративными перегородками. Мелькал официант, заставляя столик всевозможными закусками, а Настя только шутливо ойкала при появлении очередного заказа.
  -- Куда столько, Игорь Борисович, мы разве столько съедим?
  -- Должны съесть и это только начало! Нам еще и выпить много чего надо!
  -- Помилуйте, я ничего не пью.
  -- Я знаю, поэтому заказал тебе очень легкое, очень приятное сухое вино. Я хотел другое, более вкусное, но у них не оказалось. А сам я любитель крепленых красных вин с приятным запахом. Поэтому заказал себе Мускат. Ты его тоже можешь пробовать, если захочешь.
  -- Нет, нет, я ничего пить не буду.
  -- Послушай, ну хватит быть большим ребенком. Попробуешь рюмочку. Не понравится, не будешь.
   Пока разливали, выпивали, закусывали, заиграл небольшой оркестр. Представлял он собой пеструю смесь классических и народных инструментов. Играли они неплохо. Исполняли русские народные песни и романсы. Пела очень толстая женщина средних лет с хорошо поставленным голосом. Голос был такой, что никаких усилителей не требовалось. Песни брали за душу, навевали забытые воспоминания, настраивали на меланхолический лад. Даже Настя ни в какую не хотевшая выпивать, под такие песни незаметно для себя выпила несколько рюмочек. На глазах ее выступили слезы и она заявила, что будет плакать.
  -- Настя, сказал я ей, - мне тоже хочется поплакать, но делать я этого не буду и тебе не советую. У тебя еще вся жизнь впереди. И жизнь эта будет такой насыщенной и интересной, что прошлую ты даже вспоминать не будешь.
   Оркестр, как будто услышал мои слова. Заиграли легкую танцевальную музыку. Польки, вальсы, мазурки и еще много разных музыкальных произведений, из которых я знал только "Очи черные", да "Цыганочку". Настя начала отходить от меланхолии, заулыбалась, выпила еще одну рюмочку, взяла меня за руку и повела танцевать. Танцор из меня в те времена был никудышный. Я больше топтался на месте, чем что-то изображал. Настя смеялась над моей неуклюжестью, а я смеялся просто так. В этот момент я забыл в каком времени нахожусь.
   Так и прошел весь вечер. Наконец, в оркестре стали зачехлять инструменты и мы поняли, что пора отправляться по домам. Отъехали мы недалеко от нашей квартиры. Решили идти назад пешком. Стоял безветренный ясный вечер. Небо было светлым и совершенно не ощущалась наступившая ночь. Мы болтали о разных пустяках, вспоминая разные смешные истории. Настя говорила, что ей так хорошо давно не было, да и я не скрывал, что мне тоже было хорошо. Когда подошли к дому, я сам не ожидая от себя, предложил попить кофе. У меня была спиртовая горелка и банки с водой и кофе. Настя что-то промурлыкала в ответ отрицательное, но когда мы зашли осторожно в дом, прошла в мою комнату. Поставить кофе она мне не дала. Она прыгнула на меня, как пантера. Обняла так сильно, что затрещали чьи-то ребра то ли мои, то ли ее, и стала быстро безумно целовать: губы глаза лоб... Я тоже обнял ее, прижался к ее губам и мы так не отрывая губ начали снимать друг с друга одежду.
   Далее дорогой мой читатель я не буду описывать подробных эротических сцен. Для этого есть специальная литература. Даже когда я служил на флоте в молодом возрасте в среде офицеров, да и мичманов тоже не было принято делиться своими сексуальными похождениями, а кто это все-таки делал, не пользовался большим авторитетом. Это считалось неэтичным. Но зато анекдоты рассказывали самые скабрезные, которые только могут быть. Поэтому в своем повествовании я буду следовать этой же традиции, пусть меня извинит самый дотошный и нетерпеливый читатель и купит, как приложение к этой книге, какое-нибудь "Порно ревю".
   И так я продолжаю, хотя в тот вечер интересного продолжения не последовало. Сказался и мой возраст и длительное отсутствие соответствующих контактов с женским полом и новизна обстановки для обоих и близкое соседство квартирантов и совершенное неудобство панцирной сетки на кровати и еще многое другое. Но все равно мы не спали почти всю ночь. Мы целовались, гладили друг друга, стараясь не заходить слишком далеко и говорили, говорили, говорили. Потом стало рассветать и Настя выскользнула из комнаты. Быстро и незаметно, как ящерица.
   С утра появился неприятный осадок. Я даже не вышел к завтраку. Когда мужчина не являет собой то, что от него ждут, всегда плохо. Вспомнил переделанную популярную песенку и грустно рассмеялся: "Сняла решительно бюстгальтер, трусики, казаться гордою хватило сил, а он достал его, такой малюсенький, о чем же думал он, когда просил". Надо было что-то делать.
   Напился я кофе из своей баночки и пошел на работу. Работалось плохо. Мысль о своих слабостях свербела мозги и не давала сосредоточиться. К вечеру я решился. Сразу, как кончился рабочий день, я сказал извозчику, - Давай дружок на улицу красных фонарей. Заведение должно быть приличным, но и не очень дорогим, - вспомнив произведение Куприна "Яма", добавил, - чтобы там иностранок не было. Наконец, дождался, - Барин приехали, - вышел, дрожу, как юноша, но иду. Захожу в приличный холл, девки бегают, хихикают. Лестница полукругом уходит вверх, в номера. Я спросил первую попавшуюся девицу, - а где тут у вас главная ваша матрона? Она показала на дверь под лестницей. Я прошел. Постучал, раздался приглашающий голос и я вошел. Передо мной предстала очень приятная, моих лет женщина. Одета была очень красиво, с хорошими манерами. Она совсем не напоминала Анну Марковну из той самой "Ямы".
  -- Вы меня извините за беспокойство, но у меня к Вам просьба.
  -- Ну, что вы, что вы, - заулыбалась матрона, - это наша работа, любые просьбы клиентов для нас закон, в определенных пределах, конечно, - поправилась она.
  -- Начну с того, что я у вас первый раз.
  -- Это заметно, вы даже не можете скрыть своего волнения. Успокойтесь. Мы для того и существуем, чтобы снимать у мужчин волнения и напряжения и возможно даже, что за счет этого продляем им жизнь.
  -- Вы прямо философ.
  -- Спасибо за комплимент, но что у вас за просьба?
  -- Начну с того, что я нормальный мужик, ничем не болел, имею, вернее имел семью и детей. А вот сейчас выяснилось, что мой "зайчик" что-то захирел.
  -- Такого сравнения я еще не слышала, - засмеялась матрона, - не очень похоже, но смешно. Надо будет запомнить.
  -- Вы знаете возможности всех своих девиц и думаю, подберете мне такую, что сможет мне помочь.
  -- Конечно, конечно, о чем разговор. вы будете удовлетворены в любом случае, это я вам гарантирую, если то, что вы сказали, правда, - я кивнул, - проходите сейчас в седьмой номер, к вам придут. Спиртное для себя брать не советую, ну а для барышни это уже по вашему желанию.
   Я прошел в номер. В нем стояла большая удобная кровать, небольшой стол, стулья, трельяж с разной парфюмерией, да выгородка с санузлом. Стены в матерчатых обоях, но вряд ли шелковых. Пока я осматривался, пришла девица. Худая, смуглая, черноглазая, похожая на цыганку.
  -- Ну, что дорогой, посмотри на меня, не стесняйся, - в свою очередь она посмотрела на меня и пригвоздила к месту своим взглядом.
  -- Ни фига себе, подумал я, - прямо экстрасенс.
  -- Зачем пришел, давай раздевайся, - я продолжал сидеть, - ты на самом деле такой стеснительный, - она подошла и положила руку на лоб. Рука была горячая, как огонь и я тут же начал раздеваться.
   Уходил я из этого публичного дома уже другим человеком: нормальным, уверенным в себе мужчиной. На радостях я и цыганку отблагодарил и матроне цветы преподнес. Последняя на прощание подмигнула и сказала, - заходите, может в следующий раз и я вас утешу.
   На квартиру я вернулся поздно и тут же лег спать. Сказались бессонная ночь и трудный день. Наутро за завтраком Настя смотрела на меня как-то отчужденно. Потом все разбежались по делам и встретились мы с ней только поздним вечером. Она пришла после своей школы и выглядела очень усталой.
  -- Ты где вчера был, - впервые на ты спросила она.
  -- На работе сломался станок, кроме меня никто не мог разобраться. Провозились до самой ночи, - врать было стыдно, но я уже начал привыкать к этому. Обстоятельства вынуждали врать беспрерывно.
  -- А я волновалась, куда ты пропал. Я так хотела опять побыть с тобой.
   Она подошла ко мне вплотную, опять крепко обняла и прильнула в долгом поцелуе. Теперь я уже знал, что она хочет и что мне делать. Мы, как по команде, стащили постель на пол, чтобы не мешала и не скрипела дурацкая сетка и начали быстро раздеваться. Потом я плохо помню. Это был какой-то вихрь, смерч, торнадо, ураган страстей и эмоций, которые так долго копились в этом сильном, измотанном нетерпением теле. Ей нужен был не я, а молодой здоровый парень. Я еле выдержал ночь и прошла она для меня, как три. К утру она опять ящеркой выскользнула из моей комнаты, а я, весь в синяках и кровоподтеках от ее мощных поцелуев, не знал, как я опять буду работать после бессонной ночи и как скрою эти кровоподтеки на верхних частях шеи. Хоть на работу не иди. Нашел рубашку с высоким воротником, надел толстый галстук, остальное припудрил, как смог.
   Вечером она меня уже ждала и как только я вошел опять накинулась, как бешенная. Столько страсти я еще никогда не встречал ни в одном человеке.
  -- Сегодня будем спать. Я не хочу раньше времени инфаркт.
  -- Хорошо, хорошо, твердила она, - продолжая меня одновременно целовать и раздевать.
   Утром опять весь разбитый я собирался на работу. Общение с Настей мне начинало не нравиться.
  -- Она молодая, крепкая, как дуб баба совершенно не хочет считаться со мной. Если так будет продолжаться и дальше, мне придется менять квартиру. "Сытый голодного не разумеет" я, конечно сытый, а она голодная, но я не хочу умирать раньше времени, даже если это будет в самый интересный момент, - так думал я и пока не знал, что предпринять.
   После работы я опять приготовился встречать торнадо, но произошло удивительное. Она зашла, чмокнула в щеку и сказала, - сегодня выходной, поспи, милый и тут же вышла. Наверное и она устала. Слава Богу, - про себя подумал я.
   Уснул я мгновенно и проснулся, как раз успеть на работу. Проспал почти 12 часов. Комплекс неполноценности уже не давил, чувствовал я себя вполне бодрым, чтобы соображать.
  -- Что же я? С этой бабой, будущей революционеркой, забыл о своей высокой миссии. "Засланец" чертов! Меня заслали, чтобы я предотвратил катастрофу своей страны, а я в двух женских выпуклостях заблудился. Нехорошо. Пусть эта революционерка готовится к революции, а я поработаю супротив нее. Сегодня же поеду искать Распутина. В бардаке я уже был, съезжу в другой. С меня не убудет.
   Вечером после работы поехал к Распутину. Так извозчику и сказал, - дружок, ты знаешь, где Распутин живет?
  -- Как не знать, барин.
  -- Отвези меня к нему пожалуйста.
   Извозчик, почесал бороду, посмотрел на меня как-то странно и мы поехали.
   Остановились у большого дома. Я попросил немного подождать. Долго звонил, пока открыл бородатый крупный мужик.
  -- Чего изволите барин?
  -- Скажи, Распутин у себя?
  -- Григорий Ефимыч отсутствуют-с. Они в Царском селе при императрице. Царевичу Алексею опять плохо.
  -- А когда приедет Григорий Ефимович?
  -- Не могу знать-с .
  -- Ну хоть через неделю можно подъехать. У меня к нему чрезвычайно важное дело. Речь идет о безопасности царской фамилии.
  -- Господи, Господи, - закрестился привратник, - приезжайте, наверное будут-с.
   Я вернулся к извозчику и мы поехали на мою квартиру. Ждать приходилось неделю. Как быстро летит время! Я ничего не успеваю!
   В этот день опять мне дали отдохнуть. Настя зашла бледная, болезненного вида и села на диванчик.
  -- Что с тобой второй день твориться? Заболела? - спросил я с тревогой.
  -- Да, приболела немножко. Скоро пройдет.
  -- Ты что-нибудь болеутоляющее пьешь?
  -- Зачем себя лекарствами травить. Я так терплю. Не велика болезнь.
  -- Значит пару дней я могу отсыпаться? - с улыбкой, чтобы ее не обидеть, спросил я.
  -- Да, отсыпайся пока.
  -- Как дела в твоей воскресной школе.
  -- Сейчас Маркса начали изучать. Про деньги, товар, деньги и прибавочную стоимость. Оказывается все создают рабочие, а капиталисты у них отбирают и от этого жиреют.
  -- Ты-то в это веришь?
  -- После твоих речей, Игорек, - горько усмехнулась Настя, - разве в это поверишь? Капиталист ведь рискует своими деньгами, вкладывая их в товар. Он покупает здания, станки, оборудование и только потом набирает рабочих. А если товар не купят? Он деньги не вернет даже затраченные. Я в газете читала, сколько предприятий разоряется. Страшно становится. А рабочий че? Ручки отряхнул, да к другому капиталисту пошел.
  -- Настя, ты так просто на вещи смотришь. Если нет рабочих мест, куда твой рабочий пойдет, отряхнув ручки? Бывает и платят ему намного меньше, чем он на самом деле зарабатывает. А у него семья, которую кормить надо. Это все очень сложно. Чтобы во всем этом разобраться, надо закончить два университета. Экономический факультет и исторический, а бывает и этого мало. А у вас один полуграмотный учит совсем неграмотных. И учит только одному - ненависти ко всем богатым, причисляя туда и полунищую интеллигенцию, цвет нации, которую они наполовину уничтожат, наполовину выгонят из страны, когда придут к власти. А разве плохо быть богатым. Есть анекдот, я его уже не помню, но конец в нем такой: "Декабристы хотели, чтобы не было в России бедных, а большевики хотят, чтобы не было в России богатых".
  -- Игорек, я брошу эту школу. Там, действительно, оголтелые люди, обозленные из-за своей вечной нужды на весь белый свет. А я не такая. Мне хватает того, что у меня есть и карьеры мне не надо.
  -- Ты сейчас не здорова и у тебя депрессия, когда ничего не хочется. Это пройдет. У меня скоро начнутся большие и опасные дела. Меня могут и в тюрьму посадить. Настя, ты мне очень нравишься, но я тут временный человек. Со мной в любой момент может случиться все что угодно. Я говорю это со всей серьезностью. Что ты тогда будешь делать длинными вечерами? Ходи в свою школу.
  -- Я тебя никому не отдам, - пылко воскликнула Настя, быстро подошла, села мне на колени, обняла и стала горько плакать.
   У меня на глазах тоже навернулись слезы. Мне было бесконечно жаль эту одинокую, беззащитную молодую женщину. Не повезло ей со страшной болезнью, испортившей ее красивое лицо. Мужчинам она такая не нравилась, а скоро многие из них засядут в окопы. Ей станет еще труднее. И она тоже на все обозлится. При ее темпераменте мне не хотелось об этом думать. Я очень хотел ей помочь и не знал как.
   Через четыре дня мы опять спали только на полу. Но пылкость и страстность у Насти немного поутихли. Она перестала требовать от меня предела возможного и я перестал думать о перемене квартиры из-за боязни заработать инфаркт.
  
   Глава 11
  
   Неделя прошла быстро и незаметно. Днем работа, вечером Настя. О наших отношениях знали все квартиранты и шептались. Но я не чувствовал себя человеком мира сего и воспринимал это равнодушно. Настю, как мог, успокаивал. Любил ли я ее? Вряд ли. Считал очень хорошим своим другом, ну а то, что у нас сложились отношения не только дружеские, но и сексуальные воля случая. Фигура у нее была как у Афродиты. Лицо в полумраке лампы или свечи тоже казалось очень красивым. Ее женская природа требовала своего и я, как друг, просто обязан был ей помочь почувствовать себя нормальной женщиной. Я надеялся, что это ей поможет в дальнейшем наладить отношения с другими мужчинами и кому-нибудь она понравится по-настоящему. Я был старше ее почти на 20 лет и самого себя всерьез не воспринимал. После атомного флота и тех передряг, которые со мной приключились, я не рассчитывал прожить еще более пятнадцати или восемнадцати лет. А за это время и ребенка толком не воспитаешь. Зачем оставлять молодую вдову, если мне суждено умереть в этом прошлом.
   Все эти мысли делали наши отношения временными хотя бы для меня. Что думала она я не знаю. Об этом всерьез я просто боялся с ней говорить. Боялся опять загнать ее в тупую безысходность. Мне было очень жалко ее.
   И так, я опять поехал к Распутину. На этот раз я решил внимательно посмотреть и запомнить адрес: Гороховая 64. Встретил тот же мужик. Меня он, видимо, не узнал, но предупредил, что Григорий Ефимыч прибыли в город, сейчас у графа Имярек, но должны подъехать. Предложил подождать, проводил в гостиную и принес свежие газеты. От темного мужика я такого не ожидал. Наверное не такой уж он и темный. Чей-то вышколенный дворецкий, подумал я. Полистал газеты, нашел юмористическую страницу и углубился в чтение. В это время к дому подъехал экипаж. По звуку копыт, в карете было не менее "трех лошадиных сил". Позвонили, и с прибытием дворецкого, вошли две дамы. Они сели напротив и тихо, о чем-то своем, стали переговариваться. Я продолжил свое чтиво, временами поглядывая на них. Обе одеты были просто шикарно. Среднего возраста, симпатичные, в темных шляпках с вуалью. Вуаль прикрывала глаза, и делала их еще более красивыми и таинственными. На кружевных перчатках переливались по несколько бриллиантовых и изумрудных колец. Платья я просто не в состоянии описать. Тут нужна внимательная женщина, а я обычный солдафон, которому хорошая простая форма дороже любого платья. Да-а, барышни весьма высокого полета, - подумал я и продолжил свое чтение, но букв я уже не видел. Меня просто заинтриговали эти дамы, но как с ними заговорить, я совершенно не знал. Вдруг одна из дам обратилась ко мне:
   - Вы не можете сказать, сколько сейчас времени?
  -- Около девяти часов вечера, точнее без пятнадцати девять, - ответил я
  -- Откуда вы знаете время, если не смотрите на часы? - опять спросила дама.
  -- У меня довольно точные свои биологические часы и я всегда знаю время с точностью до 10-15 минут. Это мне позволяет не пользоваться механическими часами. У меня дома, - в запальчивости продолжал я, забыв где нахожусь, - валяется около десятка часов и механических и электромеханических и с автоподзаводом. В электромеханических уже все батарейки сели, а я так их и не ношу, - я пожал плечами и улыбнулся.
   Дамы недоуменно переглянулись. Услышав громкую речь, высунулся дворецкий.
  -- Ей послушай, - обратилась к нему все та же дама, - сколько сейчас времени? Дворецкий исчез на мгновенье, потом появился, - без двенадцати минут девять, барыня. Я часы все время проверяю. Это точно.
   Обе дамы изумленно посмотрели на меня и покачали головами. А я и сам не ожидал, что наобум так точно скажу время. Случайность какая-то, но она оказалась мне на руку. На меня обратили внимание.
  -- Вы что, тоже не от мира сего, - обратилась опять ко мне все та же бойкая дама.
  -- Тоже, - не переспрашивая ответил я.
  -- А что вы можете?
  -- Могу станцевать чечетку, спеть могу, стихи рассказать.
  -- И что же здесь не от мира сего?
  -- Я сам не от мира сего.
  -- А от какого вы мира.
  -- Я от мира, где люди уже слетали на Луну, послали космические аппараты к Венере, Марсу и другим планетам, изобрели такое оружие, что применять его опасно, ибо может погибнуть все живое на Земле, где ездят машины, летают самолеты, считают компьютеры...
  -- Хватит выдумывать. Мы поняли, что вы действительно не от мира сего, - и она демонстративно покрутила пальцем у виска.
  -- Зачем вы так легко меня обидели? - я, действительно, обиделся и не хотел более с этой богатой тварью общаться, ответа на свой вопрос не ждал, да и не получил.
   Так в глаза за мое будущее меня еще никто не обижал. Я опять углубился в газету. Дамы потеряли для меня всякий интерес. В газетах тоже ничего любопытного не было. Прошло около двух часов. Я уже прочитал то, что в другое время и смотреть бы не стал. Начал нервничать и уже не мог усидеть на месте. Отложив газеты, долго ерзал на кресле, потом, отойдя к входной двери, начал ходить кругами. Наконец, подъехал экипаж и из него вышел Распутин. Я его узнал сразу. Слишком много про него слышал, видел фотографий и фильмов. Войдя, он сухо поздоровался, но тут увидел одну из присутствующих дам. Ей оказалась моя обидчица.
  -- О, милочка моя, здравствуй, как я рад тебя видеть, - расплылся в широкой улыбке Распутин, - дай я тебя поцелую! - Он троекратно ее поцеловал, взял под руку и повел с собой, что-то шепнув дворецкому.
  -- Григорий Ефимыч более не принимают, громко проорал дворецкий, будто нас было не трое, а человек тридцать. Совестливый, - подумал я. - Свое смущение скрывает криком. Понимает, сколько мы ждали и что получили.
  -- Григорий Ефимович, - громко позвал я, уделите пол минуты.
  -- Слушаю, - остановился Распутин.
  -- У меня к вам очень важный разговор. Он касается и вас лично и императорской фамилии. Я не настаиваю, чтобы он состоялся сегодня, но очень прошу назначить время. Я человек военный и приду обязательно.
  -- Завтра вечером часиков в девять, - Распутин просверлил меня взглядом насквозь. У меня даже мурашки забегали по телу, но я его чугунный взгляд выдержал, - а ты не здешний видать, совсем не здешний, ну, ладно, до завтра.
  -- До свидания, в свою очередь ответил и я.
  -- Оленька, можешь забрать мой экипаж, скажи кучеру, чтобы подъехал потом. Он знает когда. Адью, милочка!- почти пропела моя обидчица.
   На улицу мы вышли вместе с дамой, которую назвали Оленькой. Рядом с домом стояла красивая карета запряженная тройкой белых красивых лошадей. Я не удержался от восхищения, - какие красавцы!
  -- Да, красивые кони, - подтвердила Ольга. Вам куда? - неожиданно спросила она, - сейчас трудно поймать извозчика и мосты скоро разведут.
  -- Мне нужно через Неву, потом вдоль канала, - я, как мог, объяснил дорогу домой.
  -- Садитесь, нам почти по дороге. Кучер завезет меня, потом вас, а потом поедет к себе. Он не обидится.
   Я сел в карету, кое-как разобравшись, как открыть дверь. В это время Ольга объясняла кучеру дорогу. Потом села сама. Чтобы не мешать друг другу, мы сели напротив.
  -- Вы меня простите, ради Бога. Я сейчас не проявил галантности. Я должен был помочь Вам сесть в карету. Я первый раз в жизни еду в карете и даже не знаю, как в ней открываются двери, как правильно сесть и ехать. Я это видел только в кино.
  -- А я в свою очередь хочу извиниться за свою подругу. Она обидела вас, но она неплохая женщина, только легкомысленная. Вы на самом деле первый раз в карете?
  -- Да, впервые еду на настоящей карете. Говорят, что если что-нибудь делаешь впервые, нужно загадать желание и оно сбудется
  -- Вы загадали?
  -- Сейчас загадываю. Все, загадал.
  -- И что же вы загадали?
  -- Хочу попасть на прием к царю и поговорить с ним об одной важной проблеме.
  -- И что же это за проблема?
  -- Простите, но я вас совсем не знаю, а разговор настолько деликатный, что я не могу обсуждать его с незнакомым человеком. Это мне может дорого стоить.
  -- Давайте познакомимся тогда, - совсем просто предложила моя попутчица, - я княгиня Ольга Владимировна Муравьева по мужу, но мой муж погиб в японскую компанию.
  -- А я простой инженер, бывший флотский офицер Игорь Борисович Говоров. Правда, бабушка моя тоже княгиня, Васильковская, - на самом то деле я говорил о своей самаркандской прабабушке.
  -- Странно, бабушка ваша княгиня, а вы не князь.
  -- Если вдруг так случиться, я на это боюсь надеяться, что мы познакомимся поближе, я вам расскажу, почему так получилось. И даже могу намекнуть вам, что на тему близкую к этой я бы хотел и с царем поговорить.
  -- Вы хотите выхлопотать себе княжеский титул? - Наивно спросила Ольга.
  -- Нет, все намного, намного сложнее.
  -- Вы меня заинтриговали. Действительно, вы не от мира сего. Это и Распутин заметил, а он редко ошибается. Знаете, с вами жалко расставаться. Поговорить хочется.
  -- А вы пригласите меня на чай, если мое предложение не выглядит неприлично, - я получил возможность познакомиться с человеком из элитного общества и не хотел эту возможность потерять, - я не местный, все мои родственники живут в Средней Азии. Живу на квартире и пригласить вас на чай в свое достаточно убогое жилище стесняюсь.
  -- Наверное это неприлично, но считайте, что вы приглашение получили. Можете написать свой адрес?
  -- Я не взял с собой ничего пишущего.
  -- Ничего, я у кучера узнаю ваш адрес и послезавтра пришлю за вами свой экипаж. В 8 часов вечера вас устроит?
  -- Конечно, как вам будет угодно.
  -- Вот и договорились. Тогда я вас и попытаю! - она засмеялась, но в темноте, да под вуалью я ее лица так толком и не видел.
   Карета остановилась.
  -- Я уже приехала. Сюда вас и послезавтра привезут. Не пропадайте, - совсем по-современному сказала она на прощанье.
   Я успел поблагодарить ее за экипаж пока ей открыли дверь и она скрылась в подъезде. Потом бедный кучер полчаса кружил в районе моей квартиры, пока нашел ее. Было совсем поздно. Мне стало жаль кучера. Я от души его поблагодарил и дал на выпивку.
  -- Выпей, пожалуйста, на здоровье и запомни, где я живу. У тебя завтра спросят.
   Кучер кивнул, поблагодарил и уехал. Дверь мне долго не открывали. Я уже не знал, что и делать, когда, наконец, появилась очень недовольная заспанная горничная. Не успел я зайти в комнату, как в дверь кто- то заскребся.
  -- Открыто, - прошептал я. На пороге появилась Настя.
  -- Игорек, ты где был? Я весь вечер тебя ждала, - в свою очередь прошептала она.
  -- Настенька, началось у меня то, ради чего я и приехал в Петербург. Опасное, но нужное для всей страны дело.
  -- Хочешь войну предотвратить?
  -- А как ты догадалась? Ты умнеешь прямо на глазах.
  -- Тут большого ума не надо. Достаточно с тобой пообщаться. Если предотвратишь, тогда ради какого лешего я в эту школу хожу?
  -- Предотвратить сложно. Почти нереально, но если удастся, время пойдет по другому пути и я тут же исчезну.
  -- Почему исчезнешь, не надо исчезать. Зачем тогда тебе все это надо? Иваном Сусаниным решил стать?
  -- У нас говорят Александром Матросовым.
  -- Почему?
  -- Он закрыл собой отверстие, из которого стрелял пулемет. Сам погиб, зато спас целый отряд.
  -- Ты рассказываешь случай из все-таки состоявшейся войны? - Я кивнул.
  -- Значит ты из будущего? - Я опять кивнул.
  -- И если изменится будущее, ты исчезнешь? - Я снова кивнул.
  -- Дурак ты, самый настоящий дурак! - Настя стала всхлипывать, тихонько притворила за собой дверь и ушла.
   Я лег и задумался. Военное воспитание требовало свое. Командирское решение принято и оно должно быть исполнено любой ценой. С этой мыслью я успокоился и уснул.
На следующее утро была работа, вечером я опять поехал к Распутину. К девяти вечера, как он пригласил, его не было. Не было его и в десять и в одиннадцать. Ждали его еще каких-то два господина, но после одиннадцати ушли. Появился он в половине двенадцатого, хорошо навеселе, но увидев меня, не удивился и пригласил на верх, в одну из комнат.
  -- Ну, мил человек, рассказывай, какое у тебя ко мне важное дело? - с этого вопроса и началась наша беседа. Проговорили мы всю ночь и я от него ушел прямо на работу.
   Дорогой читатель, не хочу утомлять Вас очередным пересказом уже известных событий, которые я неоднократно описывал ранее Я имею в виду войну, революцию и так далее. Вот только в разговоре с Распутиным я главный упор сделал на то, что когда на фронте начнутся большие неуспехи, а в тылу перестанет хватать хлеба, потому что все ресурсы закончатся, виновным назначат его, Распутина, как имеющего большое влияние на царя. В конце шестнадцатого года устроят ему друзья-князья покушение. После виноватым окажется сам Николай Александрович и его заставят отречься от престола. А это революция, которая, приведет к гибели и всей царской семьи.
   Говорил в основном я, а он слушал, задавая изредка уточняющие вопросы или переспрашивая слова, которые не понимал. Я пользовался современной мне терминологией. Рассказывал я и о дальнейших событиях и о многом другом, что его интересовало.
   В заключении он спросил, - так что же ты хочешь мил человек?
  -- Я хочу попасть на прием к царю, чтобы упредить начало войны. Не дать ей состояться. Тогда все останутся живы и не будет революции, которая унесет еще больше жизней и ввергнет страну в хаос. Царь, если мне поверит, не станет совершать самоубийственных поступков
  -- Ты так считаешь? - покачал головой Распутин, - а я вот думаю, что ничего у тебя не выйдет! Одного разговора мало.
  -- Дай мне шанс, Григорий Ефимович. Я же очень рискую. После моего рассказа обо всех событиях царю, я могу попасть в казематы жандармерии и сгнить в них. Ведь это оскорбительно страшный рассказ. Но я иду на это, чтобы спасти свою страну от катастрофы, спасти Романовых, да и тебя Григорий Ефимович. Ведь ты Богом наделен удивительным даром. Твои способности надо в Академии изучать.
  -- Это правда. И потому я тебе верю. И потому попробую помочь. Днями я уезжаю опять в Царское село. Поговорю о тебе с матушкой Александрой Федоровной. Ну а там договоримся. Приезжай ко мне через неделю. Может что полезное и сообщу.
   С этим и расстались. Я был одновременно и возбужден и озадачен. Въедливый страх начал пробираться под лопатки. Во-первых, я не думал, что так легко все может образоваться. А во-вторых, я засвечивался в самых высоких эшелонах власти и если это кому-то не понравиться, долгой тюрьмы или психушки мне не избежать. Проработал я весь день в таком возбуждении, что и не почувствовал бессонной ночи. В извозчике немного подремал, но от этого стало только хуже. Разболелась голова. Пришлось заехать в аптеку и купить болеутоляющее лекарство. Меня поразило, что морфий мог выписать любой лекарь и его свободно давали в аптеке. Почему-то никто не боялся наркомании. Люди тогда не знали, что можно не просто жить, а жить с большим кайфом. Приехал и сразу лег спать, не раздеваясь. Меня разбудил стук в дверь. Я, как сумасшедший вскочил, ничего не понимая, но тут зашел Владимир Ильич и заявил с сарказмом, что за мной приехали. И тут меня, как ударили молотком. Боже, ведь наступило послезавтра! Я быстро кое-как побрился, оделся во все лучшее, подушился французским одеколоном и выскочил за дверь. Мельком посмотрел на Настину комнату. Дверь была закрыта. Обрадовался, что она не видит моего ухода. Опустив голову, побежал вниз. Кучер стоял у открытой дверцы кареты и ждал меня. Я извинился, что немного задержался, не зная даже надо ли было это делать, сел и мы поехали. Я был в совершенной растерянности. Ночь не спал, в голове полный кавардак. А от меня потребуется элегантная приятная беседа, да еще с интересными подробностями.
   Ехали мы не долго и я даже не успел собраться с мыслями. После извозчика карета везла как машина-иномарка после российского автомобиля. Меня ждали и сразу проводили в дом. Головных уборов я носить не любил, тем более, что начиналось лето, трость, для галантности тоже не приобрел. Знал, что обязательно где-нибудь забуду, и потому гувернантке мне было отдавать нечего. Тут появилась Ольга Владимировна. Прихожая, фойе, или как это назвать помещение, куда я попал с улицы, было хорошо освещено. Мы поприветствовали друг друга и я был очень шокирован. Передо мной стояла совсем другая женщина. Стройная, красивая, с правильными чертами лица, практически без косметики, что мне всегда нравилось, с каштановыми волосами, собранными на затылке каким-то неизвестным мне способом. Выглядела она не более чем на тридцать лет и только морщинки на шее и под глазами, говорили о том, что ей на десяток больше. Была она опять, очень красиво одета. Мы какое-то мгновенье рассматривали друг друга, после чего мне было предложено пройти в гостиную. Когда я туда вошел, я обомлел. Это была комната с хороший баскетбольный зал с высоченными потолками и громадной люстрой посредине. Только тут я заметил, что дом освещен не свечами, а электрическим светом, но лампочки были какие-то дохленькие. Понятно, их ведь как следует не научились делать. Громадный стол стоял посередине, но накрыт был совсем маленький уголок в начале этой махины.
  -- Я редко пользуюсь гостиной, - сказала Ольга Владимировна, - только когда гостей принимаю. А так, там дальше есть очень удобная комната с камином. Там я в основном и нахожусь, сама или со своими приятельницами.
  -- Красивая у вас гостиная. У вас все красивое, начиная с вас самой, - решился сказать я комплимент.
  -- Не успели зайти, и уже вы мне льстите Игорь Борисович?
  -- Нет, стараюсь говорить, что думаю. Прошлый раз вы были в шляпке с вуалью в полутемном помещении, потом в темной карете и я вас совсем не видел и представлял совсем не такой. Так что удивлять вы меня начали раньше, чем я вас.
  -- Вы тоже оригинальны, усов и бороды не носите, стрижка у вас, извините, как у каторжника, слишком короткая, головного убора нет, трости или зонта у вас тоже нет. Даже поэтому можно понять, что вы человек не от мира сего, - она улыбнулась обнажив прекрасные для ее возраста зубы.
  -- Да, вы правы, я живу, как привык, как мне удобно. Стрижка у меня короткая, потому что служил всю жизнь, а военные стригутся коротко, чтобы, извините, насекомые не заводились. Усы и борода все время чешутся и сильно меня раздражают. Головной убор ношу, когда холодно голове, а зонт, когда идет дождь.
  -- Вы так смешно говорите. Объясняете все, как ребенок, - она опять улыбнулась своей красивой улыбкой, - садитесь вы наконец, будем же мы чай пить.
  -- Я смотрю, вы меня пригласили не на чай, а на рюмку чая, - сказал я, усаживаясь за стол.
  -- Так, немножко закусочки. Вдруг вы захотите выпить. Вы же мужчина. Кстати, что будете пить?
  -- Не знаю, - замялся я, - очень люблю сладкие красные крепленые вина типа Мускат, Портвейн, Вермут или коньячок.
  -- Но Вермут почти несладкий.
  -- Зато настоянный на травах. Там бывает даже горьковатая полынь. Такой венгерский Вермут мы взяли однажды в поход в Индийский океан. Пробыли там около года. И каждый день понемногу пили этот превосходный напиток. С тех пор он мне нравится. Да, я еще забыл, как настоящий моряк, я очень люблю ром, но только кубинский.
  -- Я смотрю у вас губа не дура. Хорошо разбираетесь в напитках.
  -- Приходилось разных попробовать.
  -- Так, что же вы будете пить? Кстати, у меня есть такой Вермут.
  -- Скажите, а что вы будете?
  -- Я люблю и пью только полусладкое шампанское.
  -- У меня такое шампанское идет вне конкуренции. Поэтому с вашего разрешения я бы хотел того же. И больше ничего не надо. Смешивать напитки я не люблю. Потом от этого голова болит.
  -- Тогда все упрощает дело, - она кивнула прислуге и нам налили шампанского.
  -- Скажите, это французское или крымское?
  -- Французское. Там сейчас мой сын учится в Сорбонне на медицинском факультете.
  -- Значит он может видеть знаменитую Марию Складовскую-Кюри.
  -- А кто она такая?
  -- Она первая открыла явление радиоактивности. Некоторые вещества излучают невидимые, так называемые, Х-лучи. И это дало толчок для развития сразу нескольких совершенно новых наук. Эти лучи потом сумеют разделить на три составляющие. Потом, облучая различные мишени, узнают структуру атома. Коренным образом изменится взгляд людей на природу вещества. Потом узнают, что некоторые атомы могут расщепляться с выделением очень большой энергии, сделают оружие громадной разрушительной силы и энергетические станции для снабжения электричеством и теплом целых городов. Она за свое открытие получила Нобелевскую премию.
  -- Откуда вы все это знаете? Ах, да, я вспомнила, - и она стала тихонько смеяться.
  -- Тост должен я предложить или вы?
  -- Давайте выпьем за вас, за вашу незаурядность и необычность.
  -- Можно мне выпить за вас, за вашу красоту и женственность? - мы чокнулись и я отпил из фужера. Пить больше я боялся после бессонной ночи. Не хватало только уснуть у нее за столом.
  -- Из ваших рассказов можно подумать, что вы большой любитель выпить, а я вижу, что пьете вы, как дама.
  -- Положение обязывает. Я же у вас первый раз и не хочу оставлять плохого впечатления. Ест поговорка. Слабые мужчины засыпают в закуске, а сильные мужчины в десерте.
  -- А вы относите себя к слабым?
  -- Нет, я как раз не хочу уснуть в десерте. А если без шуток, то я вчера был у Распутина. Разговор получился настолько сложным и долгим, что занял всю ночь. Он пообещал мне помочь с аудиенцией. С ночи на работу, я же работаю инженером в одном электрическом товариществе. После работы, к вам. Вот я и боюсь, что после такого превосходного шампанского меня потянет в сон.
  -- Так вы мне так и не расскажете, что будете просить у Николая Александровича?
  -- Немного побаиваюсь. Я же говорил. Разговор деликатный, и очень важный. Скоро, через месяц с небольшим, императору придется принимать очень важное решение. От него зависит будущее страны. Я должен повлиять на это решение, чтобы он принял другое. Вот и все. Распутин сказал, что толку от этого не будет, но я убедил его, что надо попробовать.
  -- А подробнее рассказать не можете? Я вся дрожу от любопытства.
  -- Я боюсь. Чисто по человечески. Если петербургское общество, да еще близкое к правительству, узнает об этом раньше, то к царю меня не допустят и скорее всего посадят, Под каким-нибудь предлогом.
  -- Я ни кому ничего не расскажу, даже самой близкой подруге.
  -- Что я вам скажу, может сильно испортить настроение.
  -- Я переживу, любопытство все равно сильнее.
  -- Тогда слушайте. Скоро начнется очень большая война, которую потом историки назовут Первой мировой.
  -- Боже мой, - всплеснула Ольга Владимировна руками, весь мир будет воевать?
  -- Да, что-то около пятидесяти стран одновременно.
  -- Боже, что будет с моим мальчиком?
  -- Во Франции будет сформирован иностранный легион, в котором будет много русских студентов и он будет воевать на западном фронте против немцев. Ваш мальчик, возможно, туда попадет. Потом русских переправят в Россию на кораблях. Муж моей тети тоже сейчас учится в Сорбонне и добровольцем пойдет в легион. Он переправится удачно, останется жив и проживет девяносто лет. Получит звание профессора невропатологии, а вот некоторые корабли попадут под удар немецких подводных лодок. Солдатам на этих кораблях очень не повезет. Я вас не хочу сильно пугать...
  -- Вы что говорите, какие девяносто лет, какой профессор?
  -- Ну так и война еще не началась.
  -- Вы меня совсем запутали, она залпом допила сразу все шампанское в фужере.
  -- Вы меня очень просили, я вам сказал, хотя и очень не хотел. Теперь испортил весь вечер. За мальчика своего не волнуйтесь Легион будут формировать на добровольной основе. Убедите его в письме, чтобы он туда не ходил. Пусть лечит людей. Это тоже нужно на войне. Если же он очень патриотичен и все равно пойдет, упросите его любым способом потом не возвращаться в Россию. И вы сохраните своего мальчика. Потери в легионе будут совсем небольшие.
  -- Вы хоть меня немного успокоили. Вот только не могу понять, откуда вы все это знаете.
  -- Я же Вам говорил правду, что я не из этого мира. Поэтому знаю будущее.
  -- Но это же невозможно.
  -- Я раньше тоже так думал.
  -- Но вы нормальный человек?
  -- Конечно нормальный. У меня была семья, дети, внуки, но вот случилось что-то и я остался один в вашем мире.
  -- Что-то непохоже, чтобы у Вас были внуки.
  -- Мне это часто говорят. Просто хорошо сохранился. На подводной лодке, как в консервной банке.
  -- Так вы служили на подводной лодке?
  -- Да, на подводном атомном крейсере.
  -- А что значит атомном?
  -- Так я только что рассказывал про новые энергетические установки использующие внутреннюю энергию атома. Почитайте Жюль-Верна "Двадцать тысяч лье под водой". Там кое-что похоже.
   Так мы и просидели весь вечер в беседах. Я постарался перевести разговор на другую тему. Поговорили о писателях: Чехове, Куприне, Бунине. Ольга Владимировна называла еще много других, которых я не знал даже. Потом о поэтах. Немного о музыке, и так вроде впечатления, так напугавшие ее, сгладились. При расставании она сказала, - можно я вас еще приглашу? У меня должно улечься в мозгу, то, что вы рассказали, а потом я хотела бы еще поговорить.
  -- Конечно можно. Как я могу отказать такой прелестной даме. В воскресенье в любое время, в остальные дни в вечернее.
  -- Ждите, скоро я за вами пришлю.
   На том и расстались. Экипаж меня ждал и быстро доставил на мою уж очень захудалую квартиру, после того дворца, в котором я только что был.
   Уснул мгновенно. Потом выяснилось, что заходила Настя, поплакала надо мной, будить не стала и ушла.
   На следующий день вечером я зашел после ужина к Владимиру Ильичу. Он удобно расположился в кресле и раскуривал трубочку. Табак был превосходный. При всем моем отвращении к табачным запахам от его трубки пахло приятно.
  -- Ну-с, что у вас, Игорь Борисович? - Начал он с вопроса.
  -- Владимир Ильич, совет нужен. При всей невероятности случившегося, мне пообещали аудиенцию с императором.
  -- Уж не через Гришку Распутина Вы ввязались в эти политические игры?
  -- Да, я несколько раз был у него.
  -- Вот назвать вас дураком, вы обидитесь, а другого слова я не могу подыскать. Вы себя дискредитируете в глазах царя. У них там очень сложные отношения. Если его супруга приваживает всех ясновидящих убогих, то он просто молчит, потому что сильно любит ее. Но уважения от самого царя вы не дождетесь, а раз так, прислушиваться к вашим советам и предложениям он не будет совершенно! Зато окружающая его охрана вас зацепит обязательно. Могут арестовать прямо там, в Царском селе. И отправят в кутузку на неопределенное время.
  -- Я отлично все это знаю и сам мог вам это сказать. Если это случится, пожалуйста сохраните мои личные вещи. Может, когда мои предсказания начнут сбываться, меня выпустят.
  -- Конечно, можете не беспокоиться. Мне нравятся в вас упорство, с которым вы идете к своей цели, несмотря ни на что. Чем смогу, помогу.
  -- Вы замечательный человек, Владимир Ильич. Я вас никогда не забуду. Жаль, что ваш тезка, который живет сейчас в Женеве, окажется намного хуже.
  -- Не надо говорить так, будто завтра вы уже сядете в тюрьму. Пока вам везет, вдруг повезет и у царя? А что за тезка у меня в Женеве?
  -- Ульянов его фамилия и если у меня ничего не выйдет через три года о нем узнает весь мир. Кстати его старший брат планировал устроить царю террористический акт, за что был повешен.
  -- Вспоминаю, вспоминаю. Это было лет двадцать назад. Об этом писали газеты, а я как раз в одной из них работал.
   Мы проговорили почти весь вечер. Владимир Ильич давал мне советы, как вести себя у царя, что можно делать, а чего нельзя. В конце просил предупредить, накануне поездки. Мало ли что может случиться. Если посадят, постараюсь похлопотать или напоминать о вас, чтобы не забыли в тюрьме, - заботливо приговаривал он. Я поблагодарил и пошел спать.
   Но этим вечер не кончился. Опять пришла Настя. Строгая и важная. Было видно, что она обижена. Обижена просто так, по-женски.
  -- Ну, что Александр Матросов, долго ты еще меня мучить будешь?
  -- Нет не долго. Скоро меня в тюрьму посадят.
  -- Что, добился своего?
  -- Нет, но скоро добьюсь.
  -- Может все-таки не надо, одумаешься.
  -- Подумай, Настенька, речь идет не об отряде в десяток человек, как у того Матросова, а о десятках миллионов людей. О разрушенных семьях, миллионах вдов и сирот. Я не могу отступиться, каким бы авантюрным мой поступок не оказался.
  -- Дурачок ты, дурачок, - она подошла нежно погладила меня по голове, потом прижалась всем телом и крепко поцеловала, после чего мы не сговариваясь молча стащили постель на пол.
   Утром я пошел на работу весь разбитый. Скоро меня попрут с этой работы при таких отношениях с дамами, думал я, сидя в фаэтоне извозчика. А если "ни с того, ни с сего" у Насти раздуется живот, будет совсем весело. Она, кажется, о предохранении и понятия не имеет. Или специально хочет ребенка. Вот будет хорошо! Пятидесятилетний папаша. Да еще внуки старше детей.
   Прошло еще три дня. Вечером приезжаю с работы, а у дома стоит знакомый экипаж. - Собирайтесь барин, Вас ждут, - сказал, стоящий рядом с лошадьми кучер.
   Все повторилось, как и в первый раз. Быстрые сборы, поспешное бритье, мытье и так далее. Минут через пятьдесят я уже предстал перед Ольгой Владимировной. На этот раз было прохладно, накрапывал дождь. Шляпу-котелок я надел, но зонта не взял. После приветствий, она повела меня не в гостиную, как в прошлый раз а в сравнительно небольшую комнату, с камином и красивой мебелью. Камин горел и блики от огня плясали по всей комнате. Несмотря на свои немалые размеры, комната все-таки казалось уютной. У камина стоял столик с двумя креслами. Столик был уже накрыт очень изысканно. Я обратил внимание, что имея электричество эту комнату освещали свечи в красивых бронзовых подсвечниках. На двух небольших подставках у окон стояли цветы в вазах. Небольшой букетик красовался и на основном столике. Мудак, - подумал я, - надо же было по дороге цветов купить. К даме же ехал, но упущенного, не вернешь.
  -- Я к вам прямо с работы, ничего не успевал, - решил оправдаться я.
  -- Ничего, ничего. Сейчас и поужинаем заодно и поговорим. Вам как, опять шампанского?
  -- Если можно, с вашего позволения, я бы от коньячка не отказался. Холодно сегодня.
  -- Значит сегодня не боитесь заснуть в десерте? - Смеясь спросила она.
  -- Какая прекрасная улыбка у этой женщины, - подумал я и получилась невольная пауза.
  -- Почему молчите?
  -- Любуюсь Вашей улыбкой, а в салате, или в десерте уснуть не боюсь.
  -- Опять льстите, не успев зайти в дом. Давайте лучше ужинать.
   Я уже привык к разнообразной пище еще со времен Самарканда и уже ничему не удивлялся. За ужином говорили о пустяках. Она о своих подругах и приятельницах, я о петербургских впечатлениях, работе, своих замечательных соседях по квартире и в частности Владимире Ильиче. После ужина прислуга мгновенно и бесшумно все убрала, а мы пересели ближе к камину.
  -- Игорь Борисович, начну с того, что вы мне тоже симпатичны и я не хочу причинить вам какого либо вреда, - начала Ольга Владимировна, - поэтому все, что вы скажете останется между нами. Я стала очень нервничать после вашего рассказа о войне. Пожалейте меня, расскажите подробно, что скоро случится?
  -- Хорошо. Я начну с момента своего рождения, когда я назову год, пожалуйста не падайте в обморок, потому что я не знаю, где у вас лежит нашатырный спирт и ватка.
   Ольга опять заулыбалась, а я сделал паузу. Потом я начал коротко, но уже заученными, с самаркандских времен, фразами рассказывать все о себе. Где учился, служил, работал. Рассказал все про семью. По ходу объяснял неизвестные ей машины и приборы. Потом рассказал про наше неудачное путешествие в горы, про летающие тарелки и про то, как и для чего я попал в Петербург. Предупредил, что досконально не знаю историю, а помню то, что осталось в памяти и рассказал все, что знал от начала войны и до конца века. Предупредив в конце, что когда я "ушел", деградация общества не остановлена. Экономического роста практически нет, а демографическая ситуация катастрофическая. Вот почему нельзя России вступать в войну. Это нижняя карточка в карточном домике, которая его разрушит.
  -- Вы, конечно, ждете от меня совета. Он прост как гвоздь. До войны еще целый месяц. Границы открыты. Продавайте все, что у вас есть, пока это дорого, переводите деньги в банки Северо-Американских Соединенных Штатов, по дороге забирайте сына и уезжайте туда. Куда-нибудь в Филадельфию или Сан-Франциско.
  -- Я так сразу не могу. Для меня это невозможно. Даже если я найму людей за месяц это не получится, - возразила Ольга Владимировна.
  -- Тогда будет другой вариант. Продавайте, когда продастся и будет выгодно. Но деньги накупите бриллиантов. Это самый легкий из дорогих товаров и через Владивосток опять-таки в Америку, ну и туда же вызовете сына.
  -- Одна, с таким богатством! Вы смеетесь?
  -- А где же взять бронированный выгон? Все бронепоезда будут на фронте.
  -- Давайте об этом больше не будем. Я подумаю, посоветуюсь с адвокатами и маклерами, а там видно будет.
  -- Хорошо. Я тоже всегда к вашим услугам. Я знаю, какие отрасли промышленности получат набольшее развитие и куда лучше потом вложить деньги.
   Возникла пауза. Каждый думал о чем-то своем. Мы сидели и смотрели друг на друга. Камин почти догорел и переливался на углях огненными узорами.
- Хотите стих, который немного подходит к данной ситуации, кстати его написала женщина, вернее еще напишет, - спросил я. Ольга пожала плечами:
  -- Как хотите.
   - С глазу на глаз близко, близко,
   Губ губами б не задеть.
   Милый мой, ведь это наглость Так глядеть.
   И откуда ты явился, из каких краев, земель?
   Дождь метался, снег клубился, за апрелем шел апрель.
   Что с того, что снова рядом ты да я, да дрожь огня.
   Ты не смей хозяйским взглядом так осматривать меня
   Догорают, тают искры, дотлевает угольев медь
   С глазу на глаз, близко, близко,
   Губ, губами б не задеть.
  -- Это стихотворение на удивление напоминает нашу ситуацию. Как будто специально для нее написано, - задумчиво сказала Ольга Владимировна.
  -- Написано оно будет Ириной Снеговой, которая еще не родилась и которая рано уйдет из жизни. Я пытался писать стихи. Но они мне давались всегда трудно. Я писал песни и если с музыкой проблем не было, то слова давались очень тяжело. Единственный поэт в России, чьи стихи можно сразу же класть на музыку это Сергей Есенин. Сейчас он совсем молодой и тоже погибнет рано и нелепо. Хотите спою его песни, которые ему еще предстоит написать.
  -- А вы на чем играть будете?
  -- Предпочитаю семиструнную гитару.
  -- Сейчас будет и Ольга позвонила в колокольчик.
   Принесли гитару. Таких шикарных инструментов я в жизни в руках не держал. У нее звук был как у фортепиано. И я начал петь. Петь меня учили, пел я много и по отзывам неплохо. Спел песни на слова Есенина, потом Высоцкого, Потом из репертуара Бичевской. Когда пел: " Четвертые сутки пылают станицы. Горит под ногами донская земля. Не падайте духом поручик Голицын, корнет Оболенский налейте вина...", Ольга Владимировна начала плакать. В конце песни совсем разрыдалась, - неужели нас это ждет?
  -- К сожалению эти песни будут написаны, а я их только выучил. Извините, не подумал. Не надо было петь.
  -- Нет, нет. Вы же этим мне доказываете, что говорите правду, это для вас уже фольклор. Для вас мое будущее состоялось.
  -- Хотите спою несколько смешных песенок?
  -- Нет не надо, настроение не располагает. Она посмотрела на часы. Вот это да! Мы посидели! Уже третий час ночи. Придется вам у меня ночевать и "дискредитировать одинокую женщину". Сейчас вам постелят. У нас комнат на несколько десятков людей хватит. Так что вы меня не стесните. Сейчас Лида вас проводит. Спасибо вам за вечер, хотя не ожидала, что придется так погрустить. Утром вас разбудят и покормят, только не стесняйтесь. А я соня. Если смогу встать, провожу вас. Но вы не забудьте, что обещали помочь мне.
  -- Все, что смогу, сделаю. Вдруг отговорю царя, тогда и делать ничего не придется. Спокойной ночи.
  -- Спокойной ночи! Не теряйтесь.
   На такой шикарной кровати я не спал в своей жизни, а утром горничная Лида подняла меня, покормила и отправила на работу. Деньги на жизнь просто так мне никто не даст.
  
  
   Глава 12
  
   Наконец, наступил день, когда опять надо было ехать к Распутину. Его я снова не застал, но бородатый мужик, которого считал чьим-то дворецким сказал, что в следующую субботу рано утром меня отвезут. Будьте обязательно рано утром, лучше к восьми. С этим я и ушел. Меня стало трясти от возбуждения. Отпустил извозчика и пошел пешком, хотя идти было далеко. Хотел собраться с мыслями, но не получалось. События скакали в голове от одного к другому и не давали сосредоточиться. Пришел очень поздно и очень устал. С утра опять работа и тут я обратил внимание, что постоянно думаю об Ольге. Я уже ждал ее экипаж каждый вечер. Меня тянуло к ней. При чем ее богатство и роскошь меня не интересовали. Хороший компьютер был для меня намного интереснее кольца с бриллиантом. Мне нравилась она, как человек. Просто потрясающая женщина! На что я мог рассчитывать? Я ее заинтересовал своей незаурядностью. Но я-то для нее никто. Это было очень досадно, но мысли все равно только вокруг этого и вертелись.
   Прошло два дня и опять возле своей квартиры я увидел знакомый экипаж. Сердце подпрыгнуло. Значит, я ей опять нужен. Через час мы уже сидели перед камином, было прохладно, она меня угощала всякими очень вкусными яствами и снова расспрашивала.
  -- Знаете, наши встречи прошли, как кошмарный сон. Я все время думаю о них, и не могу понять, было это или приснилось. Вы рассказали столько всего невозможного, и страшного, что мой мозг отказался это воспринимать. Сон и все!
  -- Вы меня пригласили, чтобы убедиться, что это все-таки не сон.
  -- Я почти ничего не запомнила. Было чрезвычайно много новой информации, новые термины, новые понятия. Сразу трудно все осмыслить. Хотелось бы поговорить опять на эту тему. Ну, и не буду скрывать, мне просто захотелось опять вас увидеть.
  -- Последнее, что вы сказали, мне так приятно слышать. Я тоже много думал о вас и тоже хотел увидеть и хоть немного утешить. Я оставил вас в таком смятении. Все сразу осмыслить невозможно. Могу сказать даже больше. Я сам до конца не верю, что со мной это произошло. Вот, кажется, проснусь, а за окном родной двадцать первый век. Гудят в небе самолеты, снуют по земле машины, в углу комнаты по телевизору крутят кино. Кстати, вы, если уедете в Америку, все это застанете, а если проживете более восьмидесяти лет, то и меня маленького сможете увидеть. Только тогда я вас знать еще не буду. И спрошу: "Откуда эта такая хорошенькая бабушка?"
  -- Меня удивляет ваш оптимизм. Вы даже в таких трагических обстоятельствах часто шутите. Вы тоскуете по своей семье?
  -- Да, иногда сильно. В этом случае я долго гуляю по городу, выхаживаю тоску, а на ночь пью валериану.
  -- Надеетесь ее еще увидеть?
  -- Надежда умирает последней, но чем дальше идет время, тем меньше остается надежды. Все более кажется, что меня сюда засунули всерьез и насовсем.
  -- Расскажите мне еще, но уже покороче, то что рассказывали в прошлый раз. Я уже не буду с таким смятением души все воспринимать и разберусь в обстановке. Я рада, что Бог дал мне такую возможность.
   Опять, уже другими словами я рассказал все предстоящие события в нашей стране. Потом, по ее просьбе все рассказал о себе.
  -- Так вы военный химик, да еще морской. Никогда бы не подумала, что будет такая специальность в Армии.
  -- Военные химики уже есть в немецкой армии. И с началом большой войны они начнут применять химическое оружие.
  -- И что же будут применять?
  -- Хлор, синильную кислоту, хлорциан, чрезвычайно опасные кожно-нарывные вещества: иприт и люизит. Всего около пятидесяти всевозможных отравляющих веществ.
  -- А что значит аэрозольное состояние?
  -- В виде мелких капелек, пара.
  -- Даже по вашей терминологии чувствуется специалист.
  -- И вот они скоро понадобятся в большом количестве.
  -- Ну и когда же их будут готовить? Об этом вам тоже надо поговорить с царем.
  -- Боюсь до этого разговор не дойдет. Меня схватят и упрячут в кутузку.
  -- Что вы подразумеваете под кутузкой?
  -- Тюрьму или сумасшедший дом.
  -- Ну что же вы так плохо о нашем царе батюшке думаете.
  -- Я не о нем думаю, а о его сатрапах, как говорили во времена Пушкина.
  -- Ой, не употребляйте это слово. Оно оскорбительное. Когда Вам назначили аудиенцию?
  -- Через пять дней.
  -- Надеюсь, вы еще будете у меня?
  -- Я могу приезжать каждый день, если вы позволите, только боюсь со своими нудными разговорами я очень скоро так надоем, что вы меня будете избегать и прятаться в разных комнатах.
  -- Опять шутите. Я постараюсь выкроить вечер за это оставшееся время. А то и правда, мало ли, что может быть. Вы еще сможете немного попеть?
  -- Для вас, хоть всю ночь. Вот только серенад не знаю.
  -- Все-таки сколько в вас оптимизма. Вы меня так поддерживаете. Про поручика Голицына спойте.
  -- Вы опять будете плакать.
  -- Нет, я потерплю.
   Я начал петь, она, конечно, опять расплакалась. Стало ее жалко. Потом стал петь про моряков, потом шутливые песенки. Потом мы пили чай и я рассказывал все приличные анекдоты, которые знал, а потом стало так поздно, что мне опять пришлось досыпать остаток ночи в шикарной постели.
   Через три дня все повторилось. Мы опять сидели перед камином. Но уже более не говорили о предстоящих трудностях. Обоим это надоело. Я попросил Ольгу рассказать о себе. У нее были брат и сестра. Брат умер маленьким, а сестра уже взрослой от инфекционной болезни. Отец с матерью живут в имении под Воронежем, но она редко туда ездит. Закончила Смольный институт. Вышла замуж, родился сын. Муж был офицером, и сам напросился в порт Артур. Сын тогда поступил в гимназию, муж собирался долго не задерживаться на Дальнем Востоке. А тут война. Ну, а затем горе, после которого она долго не могла придти в себя. Его родители так и не смогли пережить гибель сына и вскоре умерли. Пришла беда открывай ворота. Часто, если в большой семье кто-то умер, все не ограничивается одним покойником. Как правило, умирает еще кто-нибудь, а иногда и не один. За сравнительно короткое время пришлось пережить смерть сразу нескольких близких людей. Очень не хотела отпускать сына во Францию, хотела, чтобы учился здесь. Но туда собралось сразу несколько друзей по гимназии и пришлось уступить с условием, что он вернется и уже никуда не поедет. Сын Николай, часто пишет и приезжает на каникулы. Должен скоро приехать и в этот раз. Рассказывая это, она споткнулась, глаза стали влажными и добавила, если война не начнется. Про ее "заводы, дома, пароходы", как писал известный поэт про Мистера Твистера, я не расспрашивал. Считал это нескромным, да меня это интересовало только в том плане, чтобы помочь ей собраться уехать в Америку. Она тоже не рассказала ничего на эту тему. Я понял, чтобы не смущать меня. Женщина была удивительно тактичная и нравилась мне все больше и больше. Видимо, словом нравиться, было уже трудно обойтись. Рождалось в моей душе нечто большее, но я сам себе об этом боялся признаться. Наконец, наступило время прощаться.
  -- Вы обязательно расскажете мне, о вашей встрече с Николаем Александровичем, я буду ждать с нетерпением.
  -- Если меня прямо с нее не отправят в подвал, обязательно. Я толком не знаю, кто там из них превосходительство, сиятельство, высокоблагородие и т.д. Меня никто не учил прошлому светскому этикету. Я это все видел или в кино, или читал в книгах. Если мне придется написать вам письмо, вы удивитесь, сколько там ошибок, потому что я обучен совсем другому письму. Все это меня удручает, я буду нервничать и ничего у меня может не получиться.
  -- Но ведь у такого дикаря, как Распутин, получается.
  -- Получается, потому, что дикарь, а я тонкая и нежная натура, я ночь перед этим не смогу уснуть, меня будет трясти, не смогу выразить свои мысли от волнения, когда это надо будет.
  -- Вы же бывший военный, возьмите себя в руки.
  -- Вы правы, но от моей нервной системы мало что осталось.
  -- Ну, смелее, смелее, проще смотрите на вещи, там вас встретят тоже интеллигентные воспитанные люди, - она взяла обеими руками мою правую руку и крепко пожала. Я не удержался и поцеловал эти руки. Они были нежные и холодные.
   На том и расстались. С работы мне пришлось отпроситься, не вдаваясь в подробности, для какой цели мне нужен отгул. Он приходился на субботу и даже воскресенье было в запасе. Ночь, накануне отъезда, я, как и обещал Ольге, практически не спал. Встал очень рано и в восемь утра был уже у дома Распутина. Ожидать пришлось очень долго. Только к обеду приехал автомобиль. В нем сидел шофер и какой-то господин. Он спросил мою фамилию и пригласил в машину. Поехали с обычной, для автомобиля скоростью. От древнего "Ролс-ройса" я такой прыти не ожидал. Я был в таком напряжении, что ничего вокруг не видел и где ехал, позднее было бесполезно спрашивать. Я вспоминал последние свои дни. Напутствия Владимира Ильича и Ольги Владимировны, смятение, обиду и сочувствие одновременно на лице Насти, недоумевающего своего главного инженера, Альфреда Фридриховича, дескать не успел и двух месяцев проработать, а уже отгулы запросил. Потом нахлынули воспоминания своей другой жизни, в другом времени, казавшиеся сейчас совершенно нереальными. Наконец, приехали в Зимний дворец и после всех формальностей с представителями охраны и дворцовых вельмож, о которых я не имел ни малейшего понятия, меня проводил дежурный офицер в великолепный зал, предложив подождать. Я продолжал оставаться в смятении и просто ничего не соображал. Я вряд ли мог ответить в этот момент что-нибудь впопад. Посидев и осмотревшись, я немного пришел в себя. В Зимнем дворце, когда тот стал музеем "Эрмитаж" я был. И в московской Оружейной палате тоже. Удивить роскошью и великолепием меня было, наверное, невозможно. Я глубоко подышал, немного успокоился и стал ждать. Вдруг, некстати, вспомнил Аркадия Райкина на слова М. Жванецкого: "В греческом зале, в греческом зале. Ах Аполлон, ах Аполлон!" Прошло не мало времени, когда, наконец, меня пригласили в смежную комнату. Она была обставлена очень красивой мебелью, уж в каком стиле не знаю. Думаю Людовика четырнадцатого, если вспоминать фильмы про мушкетеров. Посредине стоял большой резной полированный стол с кучей стульев вокруг. За ним стоял Николай Александрович. Я видел много документальной хроники, но все равно он был не таким, каким я себе его представлял. Царь оказался ниже и здоровее, а борода у него была не черная, а табачно-рыжая, как у простого извозчика. Вспомнив наставления Владимир Ильич, я поприветствовал "Их императорское величество". В ответ Николай поздоровался со мной и предложил сесть. Я дождался, когда сядет он, потом сел сам. Я был военным, и это упрощало дело. Старший сел, можно сесть, старший встал, вскакивай сам и стой по стойке смирно, руки по швам. "Докладай" четко и ясно. Николай вынул деревянный мундштук, вставил в него длинную папиросу и закурил.
  -- Я немного посвящен в тему нашей предстоящей беседы, - начал Николай Александрович, - моя супруга Александра Федоровна в основных чертах передала мне содержание ваших разговоров с Распутиным. Не скрою, все это фантастично и попахивает авантюризмом, но она упросила меня с вами встретиться. И так, я вас слушаю.
  -- Ваше Величество, поверьте, я не авантюрист, хотя мое поведение и дает основание так думать. Наоборот для себя в этой ситуации я ничего хорошего не ищу. Мной движут только исключительно патриотические чувства. Любовь к своей стране, к народу, желание помочь вам и вашей семье. Как скажет однажды глубоко почитаемый мной генерал, Алексей Алексеевич Брусилов: "Правительства меняются, а Россия остается и все мы должны служить ей по той специальности, которую избрали". Мир стоит на пороге большой трагедии, которую историки назовут Первой мировой войной. Откуда я это знаю? Разрешите все рассказать по порядку.
   И опять уже в который раз я начал заунывный для меня рассказ... Смягчил только судьбу самой царской семьи. Сказал, что ее ждут большие несчастья. Причина неготовность страны к большой войне. Я старался почаще извиняться, чтобы мой рассказ не выглядел обвинением царя в непродуманных решениях и неспособности подготовиться к войне. Потом перешел к тактике. Рассказал, что при массовом применении автоматического оружия, в частности пулеметов, и артиллерии, а также дальнобойного стрелкового оружия наступательные действия пехотных и кавалерийских частей окажутся затруднительными, без поддержки танков и авиации. Фронты завязнут в длительных оборонительных сражениях. Война получит название "окопной". В этих условиях с одной стороны придется создавать многомиллионную армию, а с другой, после пары лет такой окопной войны наступит ее, деморализация. В тылу иссякнут ресурсы для снабжения такой громады войск. Промышленность не справится с поставками оружия на фронт. Германия будет выпускать военной техники в несколько раз больше, чем Россия. К примеру, по боевой авиации в десять раз, а танки, которые в Германии появятся через год, Россия за время войны не выпустит ни одного. Правда, Англия с Францией выпустят за войну несколько тысяч танков, против сотни немецких. Часть из них окажется России. Имеющиеся бронепоезда и броневики, несравнимы с танками. Бронепоезда хорошо вооружены, но привязаны к железной дороге. Броневики не уступают танкам в маневре, но вязнут на пересеченной местности и имеют слабое вооружение. Подробно рассказал про танки и почему промышленность России не может их в данный момент делать. Отсутствуют компактные мощные двигатели. И еще, к чему надо было готовить армию, я рассказал особо, подчеркнув, что сам являюсь военным химиком. Сказал, что Германия готова применять и будет широко применять оружие массового поражения: отравляющие вещества. Рассказал где, когда, в каком количестве и что нужно, чтобы защищать войска от них. В этом вопросе я был наиболее хорошо просвещен и говорил подробно. Не дожидаясь вопроса, объяснял всю терминологию, которой пользовался. Император понятия не имел о химическом оружии, поэтому я подробно рассказал и рисовал тактику его применения. Рисовал я и схему танка.
   Николай Александрович еще много задавал вопросов. Временами он вскакивал и с волнением ходил по залу. Много курил. Но разговаривал ровным, спокойным голосом. Я устал но продолжал четко и подробно на все отвечать. Я понимал. Если я не собьюсь ни разу, не будет оснований обвинить меня в авантюризме.
   В заключении сказал, что зная исход войны, необходимо по возможности ее предотвратить. Это испортит отношения с Антантой, придется пойти на некоторые уступки Германии и Австро-Венгрии, но зато удастся избежать революции. Наконец, воцарилась длинная пауза. Я даже не знал, сколько прошло времени. Язык уже начинал отказывать мне повиноваться. Николай Александрович неожиданно спросил, что же я хочу. Я сказал, что как бы не было наивно с моей стороны, я не разбираюсь в большой политике, но первое, с чего бы я начал, по дипломатической линии добился, чтобы эрцгерцог Фердинанд не ездил в Сербию в ближайший месяц. Второе, арестовал сербских террористов из организации "Черная рука", которые и должны его убить через три недели. Сербская полиция, наверное, на это способна. Но если покушение случиться, не следует защищать Сербию. Это самоубийственно. Всеми силами не поддаваться на провокации Германии. Ну, и, конечно, начать переговоры с Антантой о невозможности России вступать в войну, пока ее военная промышленность как следует не подготовится. Войны, конечно, не избежать, но при наличии соизмеримого с Германией количества артиллерии, танков и авиации, да при поддержке Англии и Франции с Америкой, война будет уже проходить совершенно в других условиях. Потом попросил понять меня по-человечески. Если война через месяц не начнется, история пойдет по другому пути. Я уже не смогу родиться в прежних условиях. То есть меня не будет в новом мире, а значит я исчезну. Исчезнет и моя семья и весь мир в котором я вырос, все, что мне дорого. Но я иду на это ради своего народа, чтобы предотвратить гибель миллионов и миллионов людей. Император, тоже спросил, уж не вторым Иваном Сусаниным я решил стать?
  -- Пусть так, разве это плохо? Это мой долг, как человека, как офицера, перед своей страной.
   Николай Александрович тяжело вздохнул, сказал, что подумает, над моими предложениями, попрощался и ушел. И только тут я понял, как устал, не было совершенно сил идти. Пришел дежурный офицер, проводил меня в одну из комнат. Накормили и напоили водкой. Она оказалась весьма кстати. Потом вывели, на улице оказалась глубокая ночь. Посадили опять в автомобиль и отправили домой. Привезли прямо на квартиру. Вот это оперативность, подумал я. Уже и адрес знают. Хорошо это или плохо я понял позже. Немедленно лег спать и проспал до понедельника, когда надо было идти на работу. В понедельник после работы поехал прямо к Ольге Владимировне, которая меня уже поджидала и была очень рада. Я рассказал о своей поездке и о ее результатах. Она не осознавала, что при изменении решения царя, я могу исчезнуть. Видимо не задумывалась об этом, а я, имея Настин опыт, не хотел ее расстраивать. Потом весь вечер проговорили о пустяках. Ольга рассказывала про свою легкомысленную подругу, про ее отношения с Распутиным. Познакомила ее с ним хорошая знакомая Вырубова, фрейлина императрицы. Она хотела показать что лично ее с Распутиным ничего не связывает, да и вообще, она свободный человек. Я понял, что это сказано специально. Видимо она имеет относительно меня какие-то планы. Я тоже чувствовал, что долго без нее находиться не могу. Мне это было приятно, но что будет дальше в наших отношениях я не знал. Они еще оставались немного официальными и едва стали переходить по-настоящему в дружеские. Я взял, да и спросил, - а можно мне приходить без приглашения? Ее мой вопрос не смутил. Она ответила:
   - Игорь Борисович, я всегда рада вас у себя видеть. Вы можете приходить, когда захотите и жить, места хватит. Но я бываю сильно занята. У меня много дел, связанных с содержанием вверенного мне имущества, а оно довольно большое. Поэтому я не смогу уделять вам внимания, которое вы заслуживаете и это может вызвать с вашей стороны обиду. А я этого не хочу.
  -- Но я же тоже работаю и только вечером бываю свободным, - в свою очередь сказал я.
  -- К сожалению мне приходиться быть занятой и вечерами. Ой, глупости все это, - она махнула рукой, - приходите, в любое время. Я всегда рада вас видеть, а если меня не будет, не стесняйтесь, располагайтесь, ешьте, отдыхайте, читайте. Я распоряжусь.
  -- К сожалению я не смогу так. Если вас не будет, то и мне находиться у вас будет не удобно. Я натура тонкая, стеснительная, я уже говорил об этом. А если вы дома, то я буду очень рад с вами пообщаться.
  -- Ну хорошо, остановимся пока на этом, - с некоторым разочарованием сказала Ольга Владимировна.
  -- Я чем-то вас разочаровал?
  -- Немного.
  -- Можно тогда вернемся к первому варианту и я свою стеснительность зажму в кулак.
  -- Вы без шуток не можете. Можно. Приходите, безо всякого стеснения.
   Так мы и болтали до глубокой ночи и я опять спал в шикарной постели. Так продолжалось два дня. На третий я решил появиться на своей квартире, поговорить с Владимиром Ильичом, да и Настей тоже. Это вечер оказался для меня не самым веселым в жизни. С Владимиром Ильичом я еще поговорил. Рассказал ему коротко о своей аудиенции с царем. Он не скрывал радость, что все обошлось благополучно. А вот с Настей поговорить не успел. Я уже шел к ее комнате, когда внизу послышался шум и по лестнице затопали солдаты во главе с жандармским офицером. Настя вышла из своей комнаты. Я вздрогнул. Уж не за ней ли? Оказалось за мной.
  -- Говоров Игорь Борисович? - Спросил жандарм.
  -- Да, - ответил я.
  -- Собирайтесь, пройдемте с нами.
   Я оделся, в это время они пошарили у меня в комнате, но все лишние вещи уже забрал Владимир Ильич. Он как чувствовал. Ничего, что могло заинтересовать государственных мужей не нашлось и меня повели к пролетке. Мельком я успел увидеть заплаканное Настино лицо. Далее меня повезли в совершенно незнакомую часть города. Остановились у здания, очень похожего на тюрьму, завели внутрь, долго вели по разным зарешеченным коридорам, пока не завели в небольшую комнату, очень похожую на камеру, и предложили располагаться. Я зашел, сел и никак не мог понять, что же произошло.
  
  
   Глава 13
  
   В окно камеры дневного света проникало совсем немного. Небо постоянно было в облаках и от этого казалось еще темнее. Стены, выкрашенные в грязно-коричневый цвет тоже не оставляли приятных ощущений. Запах плохо вымытой параши и человеческого тела вызывал легкую тошноту, и к нему никак нельзя было привыкнуть. В камере стояло четыре койки, на которых коротало жизнь три человека. Кто-нибудь четвертый то появлялся, то исчезал. Поэтому контингент сидящих постоянно обновлялся только но одного человека. Несколько недель я сидел здесь, и казалось, что все про меня забыли. Лишь на следующий день после ареста я был вызван к полковнику Спиридовичу, который долго и нудно выяснял у меня мои автобиографические данные. Я не знал, как мне отвечать на его вопросы. Путался в объяснениях и вызывал с его стороны еще большие подозрения. Уточняющих вопросов становилось все больше и больше. В конце концов, он сам устал и отправил меня в камеру. Больше меня ни куда не вызывали. Позднее я узнал, что этот Спиридович глава царской охраны. Первое время я испытал состояние близкое к шоку. Потом его сменило отчаяние. Что я наделал, - думал я, - зачем это все было нужно? Сидел бы в Самарканде. Прадед устроил преподавателем в свою школу, да ждал бы лучших времен. Скоро начнется война. Меня, как шпиона, расстреляют, и этим все кончится. Хотя бы на допросы вызывали, тогда я понял, что от меня хотят. Потом эти мысли как-то сами собой отошли, и стало все безразлично тоскливо. Я считал дни, ни на что не надеясь.
   За время сидения я познакомился со своими соседями по несчастью. Если не считать случайных людей, то постоянно сидевшая двойня была или "подставой" стукачей, цель которых была узнать, что я за личность или это были самые настоящие политические заключенные. Со временем, пообщавшись с ними, я начал склоняться к последнему. Их политическая образованность меня сильно удивила. Оба оказались социал-демократами, только кто какого направления, я так и не разобрался, да, наверное, они и сами толком не знали. Вешать политические ярлыки и расстреливать друг друга они станут несколько позже. Один был совсем стар. Представился Иваном Васильевичем. Бывшим рабочим, путиловцем. Седой, сутулый, худощавый. Невысокого роста, с крепкими мозолистыми руками. Строгие серые глаза из-под редких длинных бровей смотрели изучающе-проницательно. Такой взгляд было трудно выдержать. Второй был значительно моложе. Представился Аркадием. Имел темную курчавую шевелюру, орлиный нос, тонкие губы, выдававшие тяжелый характер, глаза слегка навыкате. Среднего роста, тридцати с небольшим лет, болезненного вида. Он сильно кашлял и постоянно пользовался платком. Я боялся подцепить туберкулез и потому все время держался от него подальше, хотя в условиях камеры это было сложно. Мне они не рассказывали, за что их взяли, зато много и оживленно дискутировали на всевозможные политические темы. С ними было интересно, и насколько возможно, я пытался узнать, что же они добивались в своей борьбе с режимом. Сравнить их точки зрения я уже мог и сам. Спор они начинали сами, соревнуясь между собой в знаниях, того, что позднее назвали марксистско-ленинской теорией, начиная от Гегеля и Фейербаха и кончая Плехановым и Ульяновым.
   Мне в свое время тоже продолбили ей голову, только перед этим превратили эту теорию в непререкаемую догму. Нас заставляли конспектировать классиков, но спроси любого, что он запомнил, и никто ничего не рассказывал. Последний раз я с этим столкнулся лет десять назад. В стране началась "перестройка", стало можно говорить и писать о многом. Меня мой близкий друг спросил, читал ли я работу Ленина "Задачи союзов молодежи". Я честно ответил,
   - Нет только "конспектировал".
  -- А ты прочти, - посоветовал он.
   Я прочел. И был поражен. Это был полный бред больного человека. В этой работе крестьяне считались эксплуататорами, мелкой буржуазией, которую необходимо было уничтожить, как класс. Я не понимал, кого же они эксплуатировали? Наверное, сами себя. Или Ленин никогда не видел крестьянского труда или его политическое чутье ему подсказывало, что крестьяне не пойдут в задуманный им коммунизм и потому они подлежали уничтожению. Что и было сделано его преемниками. А страна в условиях "развитого социализма" перешла на карточную систему распределения продуктов. Но все это было раньше, в моей жизни, а я, многоуважаемый читатель, вынужден вернуться опять к своим сокамерникам.
   Они сидели на койках друг против друга и ожесточенно спорили, что делать с землей при коммунизме. Иван Васильевич считал, что земля должна быть общей, и распоряжаться ей должно собрание коммуны, за которой она закреплена. Аркадий утверждал, что в этих условиях эксплуатация земли, когда нет конкретного хозяина, не будет эффективной и приведет к заметному снижению продуктивности. Я не выдержал и спросил:
  -- Иван Васильевич, а вы сами-то трудились на земле?
  -- Нет, я потомственный пролетарий.
  -- И как же вы с такой легкостью распоряжаетесь землей, если в ней, простите, ничего не соображаете?
  -- Да, но и у вас вид не очень-то крестьянский. Что же лезете в спор, сами не очень в ней разбираясь.
   Иван Васильевич был раздражен моим не совсем корректным вопросом и хотел меня хоть как-то "уесть". А я предложил,
  -- Хотите, расскажу притчу о будущем? Представьте, прошло лет пятьдесят, и ваш коммунизм победил в одной отдельно взятой стране. И вот, сидит один такой председатель коммуны и слушает радио. Радио это как телефон, только без проводов. Слышали, наверное. А там рассказывают, что в капиталистической Дании на ферме 14 девушек обслуживают 50 тысяч индюшек. Председатель взмахнул руками и говорит. У меня в колхозе тоже 50 тысяч курей. А 14 только освобожденных секретарей коммунистических организаций.
  -- Чушь вы рассказываете, молодой человек, - почти выкрикнул Иван Васильевич. Этого не может быть. В коммунах свободные люди будут заниматься свободным трудом без эксплуатации. Производительность труда может быть максимальной только при этих условиях.
  -- А что мешает капиталистическому крестьянину трудиться свободно на своей земле?
  -- Он не сможет один ее обработать и ему придется нанимать наемных рабочих не заинтересованных в конечных результатах своего труда.
  -- Что же получается. Тысячи лет мог, а теперь не может? Потом ведь сейчас создаются машины, которые и пашут и сеют и убирают.
  -- А сколько денег стоят эти ваши машины. Только коммуной их и можно купить.
  -- Коммуной их купить легче, но их надо правильно содержать и беречь. А кому это нужно, если это ничье.
  -- Да как же ничье, - почти вскричал Иван Васильевич, вскочил и начал нервно ходить взад-вперед.
  -- Не обижайтесь, Иван Васильевич, но вы себе пока это очень плохо представляете.
  -- Нет и нет! Как вы не можете понять, что только свободный, полностью свободный человек может трудиться с полной отдачей на самого себя.
  -- Я понимаю вас. Я тоже читал и Маркса и Энгельса и Ленина.
  -- А кто такой Ленин?
  -- Как кто? Ваш будущий вождь и учитель. Ульянов его фамилия.
  -- Ульянова знаю, а вот Ленина нет.
  -- Скоро узнаете. Когда он свои апрельские тезисы напишет, хорошо узнаете.
  -- Сударь, вы все какими-то загадками говорите. Как будто знаете будущее.
   Аркадий все это время посмеивался, но когда я сказал про Ленина, смеяться перестал и озадаченно уставился на меня.
  -- Вы что тоже социал-демократ? - спросил он.
  -- В какой-то мере да, но совсем другого направления. Считаю, что можно отлично жить и при монархии, если она хочет чтобы ее народ хорошо жил, и при буржуазном строе, и даже при коммунистическом, если соблюдаются определенные условия.
  -- Ну и какие же это условия? - с сарказмом спросил Иван Васильевич.
  -- Многопартийная система, многоукладная экономика, свободная печать, демократические институты, местное самоуправление.
  -- Тогда что остается от коммунизма?
  -- Название, - ответил я и не удержался от смеха.
  -- Вы ренегат, молодой человек, - опять почти вскричал Иван Васильевич
   Меня это еще больше развеселило.
  -- Я соглашусь с вами, если вы мне объясните, что такое ренегат
  -- Это соглашатель, хамелеон, который подстраивается под кого бы то ни было.
   Василий Иванович уже не на шутку рассердился. Его раздражал мой смех, а я никак не мог остановиться. Потом, имея за плечами большой жизненный опыт, он подозревал, что кое в чем я могу быть и правым, а это противоречило тем устоям, которые вдолбили в его голову его образованные учителя в ссылках да тюрьмах.
  -- Скажите, Иван Васильевич, а чем плохо быть ренегатом?
  -- Ренегаты не стойки в борьбе, они могут предать в любой момент. Переметнуться к противнику. А предателей во все времена уничтожали.
  -- Значит, меня надо уничтожить?
  -- Да! - в запальчивости заявил Иван Васильевич, - таких как вы надо уничтожать!
  -- Ну, спасибо, уважили. Только за то, что мое мнение отличается от вашего, меня к стенке?
  -- Как это к стенке? - удивился уже Аркадий.
  -- О, это в скором времени у вас станет любимым занятием. Объясняю. У стенки обычно удобно расстреливать людей. Пули не рикошетят.
  -- Опять загадками говорите, молодой человек, - Иван Васильевич крякнул с досады и ушел в свой угол, лег на койку и отвернулся к стене. Очередной свидетель нашего диспута, как правило, не пытался в него влезть, видимо по причине низкого интеллекта или боязни. Аркадий остался. Он не был так воинственно настроен. Воцарилась неловкая пауза.
  -- Почему Вы так часто говорите о будущем времени, но с удивительной убедительностью? - Спросил он.
  -- Может быть потому, что я могу это будущее видеть. Ведь есть же такие люди.
  -- Точно знать не может никто.
  -- Зря вы так. Считается, что доктор Нострадамус предсказал будущее очень точно. Потом, Вы хорошо знаете поэта Лермонтова? А ведь от некоторых его предсказаний мурашки по коже. Он вам тоже предсказывает победу. Вот сегодня 15 июля? Можете проверить мое предсказание. На днях начнется очень большая война, которая через пару тройку лет и приведет вас к власти. Если только начнется, то обязательно приведет.
  -- Вот было бы здорово! - глаза Аркадия загорелись и он невольно сильно закашлялся.
  -- И Вас не смущает, что в войне погибнут несколько миллионов наших соотечественников?
  -- Если это приведет к победе нашей революции, нет?
  -- А вот Достоевский считал, что никакая революция не стоит слезы ребенка. А вы хотите осиротить миллионы детей.
  -- Ой, не нужно об этом. Ведь не мы принимаем решений о ее начале. Так решает власть, и она не может не знать, к чему приводят войны.
  -- А вы знаете, они сейчас примут решение, совершенно не отдавая себе отчет, насколько оно опасно для них самих, а когда осознают, будет уже поздно.
  -- Так часто бывает в истории, чему тут удивляться. Но если на днях начнется война, я буду очень рад. Война это нестабильность, это недовольство в случае неудач на фронте, это голод из-за нехватки ресурсов. Это идеальные условия для революции. Так уже было после русско-японской войны. Посмотрим, насколько вы правы. Ждать ведь несколько дней.
  -- Но ведь и вы рискуете жизнью. В условиях военного времени революционная агитация однозначно карается смертью.
  -- За революцию не жалко и умереть.
  -- Как вы все любите патетику! Неужели нельзя быть проще?
  -- А зачем жить для чего-то другого. Жить надо ради счастья других людей. Посмотрите на меня. У меня нет близких. Родственники отвернулись от меня после того, как я первый раз попал в тюрьму за участие в антиправительственных демонстрациях. У отца свой магазин. Он на меня надеялся, а я не оправдал его надежд. Есть сестра, но у нее своя жизнь. Из университета выгнали все за то же. Я неизлечимо болен и это знаю. Что мне остается кроме борьбы.
  -- В своем положении виноваты вы сами. Послушаетесь Вы отца, и жизнь сложилась по-другому.
  -- К чему сослагательные наклонения. Что сложилось, то сложилось. И другого не будет.
  -- Может в вас говорит обида, что получилось все не как у людей?
  -- Нет, мне не нравится это общество, и я хочу его изменить и хоть этим внести свой вклад в дело освобождения человечества от рабства
  -- Опять патетика. И ради этого вы готовы бороться с государственной властью в лице ее представителей?
  -- Вы намекаете на терроризм.
  -- Но вы же не будете отрицать, что ваши товарищи этим грешат.
  -- Я не террорист, но своих, кто этим занимается, понимаю. Люди у которых руки по локоть в народной крови, должны быть наказаны.
  -- Но власть должна защищаться от бунта. Она вынуждена применять силу.
  -- Вот за это ее представители и будут отвечать.
  -- Но вы не суд. Почему вы принимаете на себя такие решения?
  -- А государственный суд их судить не будет. Там все куплено и продано. Только наш суд воздаст им должное.
  -- Но во время террористических актов часто страдают невинные люди.
  -- А так уж и невинны эти ваши невинные. Почему они не протестуют против варварства действующей власти? Значит они с ней заодно. Вот и пусть страдают.
  -- В условиях абсолютной монархии, как и тоталитаризма, простые люди не могут протестовать. В них стреляют без всяких разговоров и переговоров. Поэтому вы совершенно не правы. Вы очень кровожадны и опасны сударь. Я вам говорю это совершенно откровенно. Таких, как вы я бы из тюрьмы не выпускал.
  -- А вы на самом деле ренегат. Если ваши предсказания сбудутся, лучше на воле мне не попадайтесь.
   Аркадий после последних моих слов разозлился и уже от души хотел меня оскорбить. Я же все понимал и даже не сердился. Но сущность того, что потом назовут большевизмом, стала проясняться.
   Вот в таких или примерно таких беседах и проходило мое время в тюрьме, когда в один прекрасный день надзиратель, принесший нам очередной обед, скромненько так сказал:
   - Господа, а ведь война началась!
   С Аркадием началась настоящая истерика, а у меня, как будто в душе что-то оборвалось. Все что я добивался в последнее время, рухнуло в одно мгновенье. Началась жуткая депрессия и продолжалась она вплоть до моего освобождения, но об этом ниже.
   Позже я узнал, что пока я сидел, мою работу взял на себя Распутин. Я случайно видел копию телеграммы, которую он послал царю из Тобольской губернии. Его порезала ножом некая Гусева и он лежал раненый. "Не объявляй войны, - говорилось в ней, - прогони Николашку... если объявишь войну, зло падет на тебя и царевича" (Николашкой он назвал главнокомандующего сухопутными силами России Великого князя Николая Николаевича). Из села Покровского он пишет государю и в письме (его письма сохранились в архивах): "Милый друг, еще раз скажу. Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят и, верно не зная, что ради гибели. Тяжко Божье наказанье, когда ум отнимет, тут начало конца. Ты царь, отец народа, не допусти безумным торжествовать и погубить себя и народ..., вот Германию победят, а Россия?... вся тонет в крови... великая погибель, без конца печаль". Копию этого письма мне показал Николай Соколов, когда однажды мы с Ольгой ходили в гости. Распутин сам сказал мне уже в 1916 году: "Если бы та потаскушка, не пырнула меня ножом, никакой войны не было и в помине". Потом эта фраза была документально подтверждена полицейским осведомителем. Я не думаю, что с первого же разговора со мной, с незнакомым человеком, Григорий Ефимович пришел к твердому убеждению, что война гибельна для страны. Безусловно он и сам знал об этом. Веди он себя скромнее, и возможно, его провозгласили вторым Нострадамусом. А так, дискредитировали, как могли, играя на его невоспитанности и необразованности и убили просто так. От злости.
   Прошел еще месяц, прежде, чем мной опять заинтересовались следователи. Опять вызвали на допрос. В жандармских знаках различия я разбирался плохо и потому звания этого офицера не понял. Началось опять: кто, откуда, зачем, почему. Потом неожиданный вопрос, - О чем вы беседовали с Императором три месяца тому назад?
  -- Я знал о начале войны и предупредил его об этом.
  -- Но для этого не нужно восьми часов.
  -- Так мы беседовали восемь часов?
  -- Да и даже более. Откуда вы узнали о начале войны.
  -- Газеты читаю, делаю анализ обстановки, возможно интуиция.
  -- В прошлом протоколе вашего допроса написан какой-то бред. Что вы там говорили?
  -- Говорил, что написано, но я был в смятении. Не совершая никаких противозаконных проступков я оказался в тюрьме. Сижу 3 месяца без предъявления обвинения. Я даже не ожидал, что такое может случиться. Вот и вам я могу сказать, что через полгода немцы начнут химическую войну. 22 апреля они выльют на головы англо-французских войск сто восемьдесят тонн хлора, а 31 мая на головы наших солдат триста шестьдесят тонн. У них пострадает при такой атаке 15 тысяч человек. У нас ветер спасет часть солдат и окажутся пораженными только девять тысяч человек. Наши войска не готовы к ведению химической войны. Я докладывал Императору и об этом. Скажите, противогазы стали поступать в войска?
  -- Здесь вопросы задаю я! Что такое противогазы?
  -- Это резиновые маски с очками и фильтрами для очистки вдыхаемого воздуха от отравляющих веществ.
  -- Я первый раз о них слышу. И теперь понимаю, почему вас сюда упрятали. Скажу больше у вас появились высокопоставленные защитники. Это допрос пустая формальность и скоро вас выпустят. Но хочу предупредить. Не рассказывайте никому об этих трех месяцах Можете попасть сюда снова, а в военное время, сами знаете, законы очень суровые.
  -- Я понял. Буду молчать в целях собственной безопасности.
  -- Ну и хорошо. Можете идти.
   Меня опять отвели в камеру. Прошли еще два дня. Опять за мной пришли. Повели не в сторону помещений следователей, а наверх, тем путем, каким я сюда попал. Вернули все изъятые документы, включая и деньги, и выпроводили на улицу. Началась холодная осень. Пришлось передвигаться почти бегом, чтобы не замерзнуть. Случайно поймал извозчика и поехал на квартиру. В моей комнате уже жила молодая семейная пара. Моя бывшая хозяйка заявила, что мест у нее нет. Особенно для тюремщиков.
  -- Я ведь вас предупреждала, - сказала она, - не связывайтесь с Распутиным.
   В это момент она наверное была права. Скорее всего он разболтал по пьянке обо мне где не надо. Я попросился привести себя в порядок и забрать вещи. За квартиру было заплачено вперед. Поэтому она пожала плечами и ушла. Я зашел к Владимиру Ильичу, благо он был дома. Мы обнялись, как старые друзья.
  -- Слава Богу, они вас все-таки выпустили. Я так рад. Сейчас, с началом войны, человеческая жизнь ничего не стоит. Я так боялся за вас. Хлопотал, как мог. Вы во всем оказались правы. Вам не в тюрьме надо быть, а при царе главным консультантом.
  -- У него уже есть главный консультант и боюсь, что именно с его легкой руки я и оказался в кутузке. Бог ему судья, царь все равно меня не послушал. Значит чему быть, того не миновать. Распутину три года жить осталось. Пусть лучше он будет козлом отпущения, чем я. Как дела у Насти?
  -- А она у нас больше не живет. Сразу после Вашего ареста несколько дней ходила с мокрыми глазами, а потом съехала. Сказала, что посещает какую-то школу. Ездить отсюда далеко и дорого. Нашла квартиру поближе, но адреса не оставила.
  -- Видимо в той школе у них новая тема: конспирация. Тем более на войне, как на войне. Жаль, хотелось бы ее увидеть. Мы с ней очень подружились.
  -- Знаю, как вы подружились, - хихикнул Владимир Ильич.
  -- Дружба между мужчиной и женщиной, если оба находятся еще в репродуктивном возрасте без секса не бывает, а если и бывает, то значит у них что-то не в порядке с этим делом.
  -- А что такое секс?
  -- Это половые отношения, - я начал истошно смеяться и просить, чтобы Владимир Ильич на меня не обижался, - через восемьдесят лет, что такое секс будут знать трехлетние дети.
  -- Ладно вам, - немного с обидой сказал Владимир Ильич, - я же не знаю будущее, как вы.
   Потом мы еще беседовали какое-то время. Я искупался, побрился, переоделся. Одежду, в которой был в тюрьме пришлось выбросить. Тюремный запах я не мог переносить. Хозяйка пригласила к столу, покормила меня напоследок. Разрешила заходить в гости. До вечера время еще было и я поехал на работу. Там меня тоже ждало разочарование. На моем месте работал новый человек. С началом войны работы прибавилось. Заказами завалили. Альфред Фридрихович только руками развел. Заходите, производство расширяется, - обнадежил он меня, - как только появятся вакансии я сообщу Владимиру Ильичу. Он интуитивно понял, что у меня и с жильем проблемы. Пошел получил расчет. Сумма оказалась опять для меня весьма солидной и уже в хорошем настроении, с деньгами всегда веселее, я поехал к Ольге.
   Ее дома не оказалось, но меня ждали. Прислуга спросила о еде, одежде, мытье и так далее, что я уже успел сделать. Видимо Ольга думала, что из тюрьмы я поеду сразу к ней. Я поблагодарил. Сказал, что основные дела уже успел сделать. Подожду Ольгу Владимировну. Не отказался бы почитать. Хорошо очки мне вернули вместе с документами. Меня проводили в библиотеку. От обилия литературы у меня глаза разбежались. Я взял книги по военно-исторической тематике и быстро увлекся чтением.
   Ольга не вошла, а влетела в библиотеку. Я только успел встать и снять очки. Повинуясь эмоциональному порыву она обняла меня и обливаясь слезами стала целовать, приговаривая, - Наконец-то, милый мой, наконец-то, хороший мой, как я страдала все это время. Я так боялась, что больше тебя не увижу.
  -- Я по тебе тоже очень скучал, любовь моя. Это правда. Я очень тебя полюбил и не могу без тебя, - в ответ говорил ей я.
   Так обнимаясь, целуясь, объясняясь друг другу в любви, мы еще долго стояли в библиотеке и совсем не хотелось, чтобы эти мгновенья кончались. В тот момент мы не ощущали своего возраста, наличия взрослых детей, начала войны... Мы ничего не ощущали, кроме большой человеческой любви.
   Потом мы ужинали и пили шампанское за нашу любовь. Потом сидели прижавшись друг к другу у камина и говорили, говорили, говорили друг другу самые нежные, самые добрые, самые красивые слова. Наконец, настала пора идти спать и опять Ольга проявила удивительный такт и воспитание: - Спать будем вместе, - сказала она, - только не все сразу. Я кивнул. После месяцев тюрьмы в моем возрасте это мне следовало бы сказать, но не позволяло мужское самолюбие. А тут такая проницательность! Но возможно, она в этот момент думала о себе. Все может быть.
   И в постели мы никак не могли наговориться. Опять все самое нежное, ласковое, доброе, что только можно, мы сказали друг другу. Когда она меня спросила о делах, я сказал, что остался без квартиры и без работы.
  -- Дурачок, - сказала она, - зачем теперь тебе квартира, да и работа тоже. Я тебя больше никуда не пущу, чтобы больше с тобой ничего не случилось. А то опять придется тебя вытаскивать из какой-нибудь ямы.
  -- Так значит это ты меня вытащила из подвала.
  -- Конечно я, но не одна. Помогли влиятельные друзья. Ты их еще увидишь.
   Наконец, Ольга прижалась ко мне, положила голову на плечо и уснула. Мне было сложнее. Мысли одолевали меня. Я не знал, что делать. По носу от властей я уже хорошо получил, но все потеряно еще не было. Шанс остановить революцию и гражданскую войну оставался. Но надо ли опять лезть на рожон? С этим вопросом я незаметно для себя и уснул.
   Утром я проснулся и удивился. Голова Ольги как лежала на плече, так и продолжала лежать. Неужели она так все время и проспала? Почувствовав, что я шевельнулся, она проснулась. Потянулась медленно, прогнувшись, вытянув и ноги и руки, как большая кошка, а потом внезапно сказала, - Знаешь, так спокойно и хорошо я не спала с тех пор, как проводила мужа на Дальний Восток.
   Начались для меня безмятежные дни. Обычно так бывает у молодой жены, а тут наоборот. Оля уезжала к каким-то маклерам, купцам, инженерам, управляющим. Она называла имена, фамилии, должности. Но первое время я не пытался все запомнить. Я ждал и скучал. Хорошо, было много интересных книг. Потом она возвращалась и мы превращались в молодоженов. Возможно со стороны это смотрелось смешно. Но что поделать. Мы любили друг друга и выражали это, как только могли. Про "не все сразу" было на третий день забыто и мы резвились, как дети. Я даже не думал, что вернется такой молодой темперамент, который я считал почти потерянным. Любовь делает чудеса даже с "пожилыми юношами". Мы выезжали на прогулки весь остаток осени. Потом пересели на сани. Ольга совершенно изменилась она посвежела, похорошела и стала просто красавицей. Каштановые волосы контрастировали с большими серо голубыми глазами. Прямой нос с едва заметной горбинкой вызывал у меня просто восхищение. Чуть полноватые губы и высокая большая грудь с узкой талией придавали ей столько, как сейчас бы сказали, сексопильности, что равнодушно смотреть было невозможно. Про ноги и говорить нечего. Слов трудно подобрать. Я ее все время просил: - Сядь напротив и сиди. Я буду тобой любоваться и мне больше ничего не надо, - она смеялась и опять уезжала по каким-то делам. Оля все время ограждала меня от этого, чуждого мне мира. Боялась за меня, боялась, что я опять наделаю ошибок и потому все делала сама. Так продолжалось до Рождества. На Рождество, она заявила, мы пойдем в гости. Позже выяснилось к той даме, которая меня когда-то обидела, и ее мужу. Рождество тогда отмечали, как положено, в декабре, только с тринадцатидневной разницей по сравнению с католической Европой. Календари были разные. Перед самым праздником у нас вышла небольшая размолвка, которая не могла испортить наши отношения, но ни взять, ни отнять - произошла.
   Оля рассказала, что ее доверенным людям удалось выбить из правительства заказ на крупную партию снарядов. На заводе, который достался ей о мужа, удалось сделать реконструкцию и теперь, даже с учетом вложенных денег, прибыль может получиться баснословная в несколько миллионов рублей. Ты не представляешь, как я рада, - сказала она в конце своего сообщения.
  -- Любонька моя, это поэтому ты меня держала в неведении? - Спросил я
  -- Ты бы и не смог мне помочь, милый.
  -- Скажи, тебе очень нужны эти деньги, золотая моя девочка?
  -- Конечно, нужны, родной мой. Ты у меня голый. Тебя нужно как следует одеть. Я уверена, тебе нужен автомобиль. Потом я после войны хотела бы с тобой попутешествовать по всему миру. Ну и на содержание всех этих домов, прислуги , выплаты налогов нужны большие деньги.
  -- Наверное, не такие уж миллионы. Честно скажу, что к автомобилю я привык и мне его сейчас не хватает. Врать не буду. А одеждой я всегда обходился скромной, ты это не могла не заметить. Золотые украшения не могу носить. Они меня раздражают, даже часы, - тут Оля прервала мою тираду звонким смехом. Я тоже начал смеяться, - вспомнили нашу первую встречу.
  -- Все равно денег много понадобится.
  -- А ты думала о том, что твои снаряды будут убивать людей?
  -- Зачем об этом думать?
  -- Десять лет назад какой-нибудь "япошка" был очень рад, что получил заказ на партию снарядов и хорошие деньги. И один из его снарядов отнял у тебя самого дорогого тебе человека?
  -- Зачем ты об этом? - спросила Оля и глаза ее повлажнели.
  -- Скоро твои снаряды устремятся в цель и с злой уверенностью отнимут чьи-то жизни.
  -- Игорек, зачем ты об этом? - повторила она и по ее щекам потекли слезы, - В нас же тоже стреляют и отнимают наши жизни, оставляя вдов и сирот.
  -- Оленька, я не хотел тебя расстраивать. Частенько начинаю теоретизировать и вот поставил нас обоих в неловкое положение, - я подошел и поцеловал ее. Прости меня пожалуйста. Не обижайся, я не подумал. Снаряды сами по себе, не могут убить, их выстреливают люди из пушек. Лекарства тоже делают для лечения, а в больших дозах они опасны.
  -- На дурачков, любимый, не обижаются.
  -- Ну, вот и хорошо. У меня была возможность наблюдать за людьми, вернувшихся с трех войн.
  -- Это за твою недолгую жизнь было столько войн?
  -- Вторую мировую я не застал, родился позже, но с солдатами, ее прошедшими, общался очень много. И первыми из них были мой отец и дядя. Потом была афганская и чеченская войны. Там уже были мои ровесники. И вот к какому неутешительному выводу я пришел. Победивших в войне не бывает. Достается и тем и другим. Война ожесточает, озлобляет, делает людей обделенными, вечно обиженными. Поэтому большинство воевавших солдат долго не живет. Для себя я сделал такой очень важный вывод: стреляешь в другого человека, а попадаешь в собственную душу, конечно, если она у тебя есть.
  -- Игорек, ты у меня умный и безусловно во всем прав. Но договор уже подписан и снаряды делать будут несмотря ни на что.
  -- Конечно, любовь моя. Война есть война и надо защищаться. Другой теории быть не может. Все остальное приходит уже после. Только не забывай, скоро твои миллионы захотят отнять большевики и надо уже сейчас думать, как их переправлять в Америку. Я думаю, что через Китай и ненавистную тебе Японию.
  -- В ближайшие дни я дам команду своим управляющим этим заняться. Видишь, все равно, главный советник у меня ты, любимый, а у тебя даже приличного костюма нет. Надо срочно шить. В чем пойдешь на Рождество? Там соберутся большие люди и надо выглядеть импозантно.
  -- Знаешь, любимая, а может не пойдем? Они будут друг перед другом хвастать своим парижским произношением. А я жил во времена "железного занавеса", когда Россия была полностью изолирована от цивилизованного мира и формально мы изучали иностранный язык, а фактически знали его так, как писали в анкете: "читаю и перевожу со словарем".
  -- Так ты кроме родного, никаких языков не знаешь?.
  -- Знаю немного английский. Политические и военные абзацы в газетах понимаю без словаря, ну и где-нибудь в Лондоне на улице я бы не растерялся. Вот и все. После Второй войны, вышло очень много кинофильмов, на военную тематику. Из них узнал некоторый немецкий "жаргон". Типа, стой, руки вверх, не стреляй и так далее, - лицо Оли скривилось в жалостливой улыбке.
  -- Бедненький ты мой, как же тебя плохо учили.
  -- Не скажи, любовь моя. Зато я хорошо знаю математику, физику, химию, механику, астрономию, биологию, токсикологию, тактику ведения современного мне морского боя и еще очень много, много всего. У меня голова совсем не пустая. Вот еще, я узбекский язык знаю, на базарном уровне. Мои родные в Самарканде знают по шесть языков, но они живут сейчас, а я буду жить потом, - Оля уже стала смеяться,
  -- Ты хоть сам понимаешь, что говоришь?
  -- С трудом милочка, с трудом, как говорилось в старом анекдоте.
  -- Расскажи.
  -- Он вульгарный.
  -- Все равно расскажи.
  -- Поручик Ржевский общается с дамой. Дама считая свою грудь большой и красивой, спрашивает: "Поручик, как Вы находите мои груди?", а тот отвечает: "С трудом милочка, с трудом".
  -- Фу, пошляк!
  -- Я предупреждал. Это самый невинный из тех которые я знаю на эту тему.
  -- Ужас! И этому Вас в Армии учили?
  -- Этому не учат, это фольклор. Интеллектуальный уровень в стране в конце века настолько упал, что издают книги с тысячами непристойных анекдотов и спорят знаменитые писатели в открытых для публики спорах: допустим мат в литературе или нет.
  -- Неужели страна окажется в такой яме?
  -- К сожалению.
  -- Игорек, давай не надо о будущем. У меня сильно портится настроение. В гостях, если заговорят по-французски, я тихонько буду тебе переводить.
  -- Ты у меня умница. Только дорогой костюм не надо. Брюки, пиджак, рубашка, галстук. Все просто без рюшечек, брошечек, и прочего. Я к этому не привык и буду чувствовать себя неудобно.
  -- Как ты сам говоришь, простенько, но со вкусом!
  -- Молодец, ты меня понимаешь, - и я крепко поцеловал Ольгу.
  
   Глава 14
  
   Наступило Рождество. Кроме костюма, мне понадобилась шуба, соболья шапка, теплая, на меху обувь и это притом, что на улице днем температура была в районе нуля градусов и на дорогах снежная жижа. Никакие протесты, что мне такой дорогой одежды не нужно не помогли.
  -- Оленька, - говорил я, - мне, здоровому мужчине стыдно жить на твоем иждивении и еще ты на меня так много тратишь денег. Я начну нервничать и у меня начнется бессонница.
  -- А ты опять зажми свою стыдливость в кулак, как ты мне обещал однажды.
  -- Не стыдливость, скромность, а то звучит пошловато. А вообще, мне бы хоть чем-то заняться, чтобы быть полезным.
  -- Ты мне полезен уже тем, что ты есть и больше ничего не надо. Раньше я не жила, а существовала на этом свете. А сейчас я могу все, и даже помощь не нужна. Разве этого мало. Потом никто, кроме тебя не знает, как сохранить то, что сейчас удается зарабатывать. Ведь скоро бунт и все отнимут. Даже этого достаточно, чтобы ты не чувствовал себя дискомфортно.
  -- Ладно, уговорила.
   Я ее поцеловал, поблагодарил и мы начали собираться в гости. Поехали уже известной дорогой, мимо квартала, где была моя квартирка. Стало немного тоскливо, но я виду не подал. Осталась там маленькая часть моей жизни. Из таких вот маленьких частей она вся и состоит. Я вспоминал, кто будет на предстоящем "празднике жизни". Несколько ранее Оля терпеливо объясняла. Князья такие-то, графы такие-то. Сразу, не видя людей, я запомнить ничего не смог. Оля часто упоминала свою подругу, поэтому я знал, что она Катя, Екатерина Ивановна. Мужа звали Станислав Каземирович Ожаровский я еле запомнил. Все остальные совершенно перепутались в голове. Ладно, - думал я, - на месте разберемся.
   Подъехали к роскошному дому. Выскочили люди, помогли выйти из саней, проводили в прихожую, сняли верхнюю одежду и повели в зал. От ярко освещенного зала, позолоченного интерьера, ярких платьев, мундиров, и прочей атрибутики того, что в те времена называлось "светом" у меня закружилась голова. Конечно, я не шестнадцатилетняя Наташа Ростова из "Войны и мира", но все равно впечатление получил. Мне никогда не приходилось видеть такого великолепия, а главное, я не знал, как в этих условиях правильно вести себя. Но тут я вспомнил художественный фильм, все тот же "Война и мир" и мне стало спокойнее. Пока нас провожали в зал, я шепнул, - Оленька, быстро скажи, как принято здороваться, если он граф, а я кандидат в князья. Кто первый тянет руку и имеет ли значение возраст? С дамами я как-нибудь управлюсь.
  -- Тише, бабник. Веди себя скромненько, но со вкусом, мы же договорились. Предлагают руку, здоровайся, не предлагают, кивни. Если граф или герцог старше тебя, кивни с легким усердием и не целуй руки всем подряд. Смотри на поведение женщин. Если она присела в реверансе, то и лезть с поцелуями не вздумай. Дома получишь.
  -- Все понял, буду тише воды, ниже травы.
   Все оказалось проще, чем я думал. Нас встретили хозяева, мы познакомились и поздоровались. Они провели нас в зал, представив нескольким гостям и ушли, наверное, встречать еще кого-то. С одной из дам Оля завела оживленную беседу по-французски. Ее муж тоже что-то вставлял, время от времени, а я стоял, как полный идиот, глубокомысленно кивая, как будто что-то понимал. Дама решила и меня вовлечь в разговор. Она посмотрела прямо мне в глаза и "заложила" длинную фразу, прозвучавшую вопросом. Оля тоже смотрела на меня широко раскрытыми глазами, понимая, что ничего перевести она не сможет. Я сделал "морду шлангом", как у нас сказали бы на флоте и неожиданно даже для самого себя ответил по-русски: - Вы знаете, очень хорошо, мне нравится. Дама удовлетворенно кивнула и тоже перешла на русский, - скажите, Ольга Владимировна, а сын вам пишет?
  -- К сожалению с началом военных действий почта ходит нерегулярно. Месяцами не получаю писем, а то приходят сразу по пять. Я так волнуюсь, переживаю очень. Но он мне обещал, что добровольцем на фронт не пойдет, - тоже на русском отвечала Оля.
   Потом мы перешли к другой паре и поговорили ни о чем, потом к третьей. Наконец, мы прошли в другую комнату, где гостей было мало, и Оля спросила, - Ты нарочно сказал, что французского не знаешь? Зачем обманул?
  -- Я знаю шесть или семь слов. Мадам, мсье, бон жур, аре вуар. Еще пардон. Кстати, про пардон есть анекдот.
  -- Опять скабрезный? Фу, опять гадости. Не надо!
  -- Вот я еще знаю по-французски: "Мари лен тре, Жан теля пасе".
  -- Это же не французский, а изуродованный русский.
  -- Вот именно, мне бабушка рассказывала.
  -- Эта та, которая княгиня?
  -- Да, не стал уточнять я.
  -- Ладно, пошли к гостям. Ты любишь поболтать. Умоляю, ничего о политике и о войне! Иначе я буду нервничать.
  -- Когда я ем, я глух и нем. Нас кормить собираются?
  -- Подожди немного.
  -- И пожалуйста, Оленька, я ваши танцы не танцую. А если я станцую наши, меня просто выгонят. Поэтому не приглашай меня и смотри, чтобы меня самого какая-нибудь дама не выдернула. Получится позорище.
  -- В нашем возрасте уже не принято танцевать. Но я еще в форме и иногда немного танцую. Мне можно потанцевать?
  -- Я тебя так люблю, что тебе все можно.
   Мы вернулись в большой зал. Там уже играл оркестр. Сновали пары в замысловатых движениях. Действительно, танцевала в основном молодежь. Не успели мы найти место, где бы пристроиться, подскочил какой-то тип, щелкнул каблуками и попросил разрешения пригласить Ольгу. Я разрешил и по тому как Оля заулыбалась, решил для себя, что она его знает. Я отошел к окну, сел на стул и стал наблюдать за танцующими и стоящими гостями. Гостей оказалось настолько много, что я совсем не ожидал. Рядом увидел седого господина в золотом мундире. Он тоже наблюдал. С другой стороны сидела полная дама с веером, а рядом с ней девушка, видимо ее дочь. В толпе я никак не мог увидеть Олю. Мелькнет знакомое платье и опять долго, долго невидно. Одни танцы сменяли другие, а я ее так и мог обнаружить среди танцующих. Дорвалась наверное, подумал я. В душе возникла и стала крепнуть обида, а возможно ревность. Общаться с местным "бомондом" мне запретили, да и о чем я мог поговорить. Только что о погоде. А политику действительно трогать опасно. Наконец подошла раскрасневшаяся Ольга.
  -- Уф, - сказала она, - натанцевалась вволю. Ты без меня не очень скучал?
  -- Очень. Даже начал беспокоиться.
  -- О чем?
  -- Иногда казалось, что ты ушла куда-то.
  -- Ну, о чем ты говоришь? Просто меня не было видно.
  -- Я все понимаю, но давай сменим пластинку. Не хочется это обсуждать.
  -- А-а, заревновал. Обиделся!
  -- Ну, давай потом поговорим. Я все объясню. Мне плохо было одному.
  -- Извини, я не подумала. Мне надо было тебя с кем-нибудь познакомить, но я так боюсь, чтобы ты не наговорил лишнего. Тут это опасно. Ты же это на себе почувствовал. Ладно, пошли поедим, а то после танцев я очень проголодалась.
   Мы пошли за громадный сервированный стол. Сели на указанные места. Слуги работали, как роботы, предупреждая заранее все наши желания. Расставлялась и убиралась посуда, менялись блюда, как по команде. Говорили тосты. Высокопарные и простые, громкие и еле слышные. Я молчал и мне было не по себе. Любителям поболтать всегда тяжело, когда запрещают это делать. Когда мы наелись и напились, Оля спросила, - Игорек, сейчас мужчины и женщины разойдутся кто куда. Ты во что умеешь играть? В карты умеешь?
  -- В дурака, в очко, в буру, в преферанс, если кто-то другой расписывает пулю.
  -- Не пойдет. Тут популярен вист. А что еще?
  -- Настольный теннис называется пинг-понг, бильярд, неплохо играл в футбол и баскетбол. Хорошо греб на шлюпке, ходил под парусом...
  -- Хватит, хватит. Сейчас же зима и ночь. Тут есть бильярдная, с несколькими столами. Пошли, я тебя провожу. Если играют на деньги, соглашайся, я дам, сколько надо.
  -- У меня жизненный принцип. Я никогда не играю на деньги.
  -- Ладно, поиграй так, там люди сговорчивые. А я пойду за карточный столик. Заодно и поболтаю. Так давно не болтала.
  -- Как я тебя найду?
  -- Я тебя сама найду.
   Мы поднялись на верхний этаж, она показала мне бильярдную и ушла. На удивление один стол оказался свободным и я взялся тренироваться. Не играл я давно и потихоньку начал восстанавливать навыки. В лучшие времена мне удавалось забивать с одного захода до четырех шаров, но редко. Так что похвастаться нечем. Лузы показались ну совсем уж узкими. Сначала ничего не получалось, но потом приноровился, почувствовал углы удара, отскоки и по два шара с захода стало залетать.
  -- Ну, что, сыграем в пирамидку, - услышал я сзади голос. Я оглянулся и увидел опять того седого господина.
  -- Я не против, но я плохо играю и пришел сюда, чтобы убить время. Извините, с кем имею честь?
  -- Зовите меня просто Иваном Сергеевичем. Если я назову все свои титулы, Вам трудно будет выговорить. Хорошо, Игорь Борисович?
  -- Хорошо, хотя я в некоторой растерянности.
  -- Не смущайтесь Мне о вас много говорила Ольга Владимировна. Это прекрасная женщина. Она подруга моей дочери Кати и я давно ее знаю. Мне пришлось принять участие и в вашей судьбе, когда у вас возникли трудности, - он загадочно улыбнулся, но я сразу понял о чем речь.
  -- Я вам очень благодарен за это.
   Пока мы говорили, я выложил пирамиду и приготовил шар для удара. Мой оппонент аккуратно пустил шар, зацепив край пирамиды. Продолжать было сложно. Игрок попался опытный и выиграть он мне скорее не даст. Я ударил по его же шару, дав ему откатиться в другой угол. Шары стали неудобно и Иван Сергеевич долго ходил кругами, выискивая удобный удар. Наконец ударил, но шар не забил, зато выкатил из пирамиды еще два, один из которых встал против лузы.
  -- Подставки бьем, спросил я?
  -- Никакого благородства. Все бьем, игра есть игра.
  -- Хорошо, сказал я, - тихонечко катнул шар. Тот закатил подставку и встал на его место. Следующим шаром я закатил и вторую подставку, но он отошел в неудобную позицию. Очередной удар я промазал.
  -- А вы коварный игрок, как я погляжу, - Иван Сергеевич двумя сильными ударами буквально вколотил 2 шара.
  -- Какое же тут коварство. Скорее игра кота с мышкой.
  -- Ну, не преуменьшайте свои достоинства. Просто вы давно не играли. Я сразу вижу. Где вы учились бильярду?
  -- У нас в казарме стоял стол и в смене, если не было нарядов, часто играли.
  -- А где вы служили? - Иван Сергеевич продолжал забивать шар за шаром.
  -- На Камчатке
  -- На Камчатке, в казарме бильярд? Вы ничего не путаете? А, хотя да, я читал стенограмму Вышей беседы с Императором Николаем Александровичем.
  -- Неужели есть такая стенограмма?
  -- Была, ее велели уничтожить. Иначе вам не пришлось еще долго увидеть свободу. Всем, кто с нею был ознакомлен, она показалась полным бредом.
  -- Вы имеете в виду то место, где я за несколько недель до случившегося назвал причину и дату начала войны?
  -- Нет, я имею в виду то, что случится после войны.
  -- Меня предупредили, чтобы я ни с кем никогда больше это не обсуждал и я дал слово.
  -- Ну вот и хорошо, - и он закатил свой последний победный шар, - учитесь играть Игорь Борисович, это не простое занятие в наше время. Всего вам хорошего, - он ушел.
   Я в ответ тоже поблагодарил его и пожелал всего доброго. Но эта встреча испортила настроение. Я просто хотел уйти и сделал бы это немедленно, если бы знал, где Оля. Если я правильно понял намек Ивана Сергеевича, в этом обществе надо не жить, а играть и кто не играет, или играет не по принятым правилам, может пострадать.
   В бильярдной был бар. Я выпил несколько рюмок коньяку, закусил шоколадными трюфелями и опять пошел катать шары в одиночку. После плотной еды коньяк остался в пищеводе и обжигал его. Затошнило. Пришлось искать выход на открытую веранду и выйти на воздух. Стоял легкий морозец при полном безветрии и через какое-то время стало легче. На небе светили звезды и уходить не хотелось. Я смотрел на небо и видел его таким, к какому привык с детства. Родное небо на чуждой земле. Мне стало жаль себя и на глаза накатились слезы. Подействовало и спиртное и вконец испорченное настроение. Легкий морозец только усиливал слезотечение и я ничего не мог поделать. Стоял, смотрел на небо и плакал. В таком виде меня и застала Ольга, - Игорек, милый, что ты тут делаешь, ты плачешь! Боже, какая я дура! Разве можно было оставлять тебя одного. Пойдем отсюда, а то заболеешь. На морозе в одном костюме, разве так можно! - Она увела меня с веранды. Вытерла платочком лицо, - все, все, поедем домой, - мы спустились вниз и по-английски, не прощаясь, уехали домой. Я попросил ехать как можно медленнее и молча, предупредив, что опять замучила тоска. Прижавшись к Ольге, целуя ее, согревая ее руки в своих, ехали мы по пустынным ночным улицам и хотелось, чтобы это долго не кончалось. Когда приехали, я попросил объехать еще квартал. Понемногу полегчало, но тяжелый осадок остался.
   Уже дома Оля спросила, - может, выпьешь что ни будь?
  -- Я так сопьюсь, и так много выпил.
  -- По тебе не видно.
  -- Я не буйный, но пьяный иногда говорю всякий вздор. Если ты заранее меня простишь за это, я выпью. Сегодня очень хочу напиться.
  -- Ладно, напейся, я тебя таким, как на веранде еще ни разу не видела. Убедилась, что ты, действительно, тонкая и нежная натура.
   Я принес графин с коньяком. Желудок к тому времени освободился и пить позволял. Последнее, что помню: в графинчике оставалась треть. И все. Проснулся утром с больной головой и тяжестью в груди.
  -- Полежи, - сказала Ольга и положила мне на голову уксусный компресс. Дала банку с огуречным рассолом, которую я сразу выпил всю прямо из горла.
  -- У тебя прямо плебейские замашки, - удивилась Ольга, - стакан же есть.
  -- Понимаешь, у меня французской гувернантки не было. Так что на патриция не тяну. Простите-с.
  -- Это что, камешки мне в огород за вчерашнее?
  -- Я о вчерашнем еще не вспомнил. Это о банке с рассолом.
  -- Когда придешь в себя?
  -- До обеда вряд ли. После может быть. Вчера я не хулиганил?
  -- Немного. После второго графинчика ты бросился целовать мне ноги, причем ступни. Сопротивляться было бесполезно. Ты намного сильнее. Потом просил прощения а потом притих прямо за столом. Но до кровати кое-как дошел и помог мне раздеть себя. Я даже не ожидала.
  -- Так был еще и второй графинчик?
  -- Начинался и третий, но я его убрала.
  -- Чудо ты мое! Так хорошо с тобой, что и похмелье таким тяжелым не кажется.
  -- Поспи еще, а там будет видно.
   Я поспал до обеда. Стало полегче. За обедом Ольга сказала, что вечером нас опять пригласили в гости.
  -- По телефону позвонили или с курьером передали?
  -- С курьером.
  -- Жаль.
  -- Почему?
  -- Я с такой помятой рожей по гостям не хожу. Только тебя скомпрометирую. Скажут, нашла себе хронического алкаша.
  -- У тебя с похмелья сильно изменился лексикон. Послушаешь, действительно похож на рыночного пьянчужку.
  -- Это атавизм, возвращение к первоисточнику. Все серое вещество мозга отравлено, а белое такое же, как у ящерицы. Что я могу сделать.
  -- По-моему, ты так и не протрезвел.
  -- Возможно. Все, что я выпил вчера, выйдет из организма только завтра к вечеру. Мне даже за руль нельзя. ГАИ-шники права отнимут и оштрафуют на бешенные деньги.
  -- Кто такие ГАИ-шники? И о каких правах ты говоришь?
  -- Представители государственной автомобильной инспекции, а права, это карточка, на которой написано, что такой-то человек имеет право ездить на таком-то типе автомобилей.
  -- Сейчас такого нет.
  -- Сейчас и автомобилей почти нет. Есть только Объединенная Лига извозчиков.
  -- Как я с тобой пойду?
  -- Ты опытная женщина и должна знать, что алкогольная дурашливость проходит к вечеру. А идти я очень не хочу.
  -- Будет совсем не так. Компания небольшая...
  -- Человек на двести!
  -- Не перебивай. Вместе с нами будут три пары. Они тоже вчера гуляли и лица у них не будут уступать твоему.
  -- Это мы с опухшими физиономиями и китайскими глазами будем смотреть друг на друга? Ужас! Давай не пойдем.
  -- Я обещала. Это друзья, мы давно не виделись.
  -- Зачем ты меня уговариваешь? Ты же знаешь, что я за тобой хоть ползком поползу, потому что без тебя жизнь моя теряет всякий смысл. Скажешь, ныряй в дерьмо и нырну. А уж в гости, слов нет. Сейчас горячую ванну, затем пару чашечек кофе, отеки перейдут в нижнюю часть тела и я в ажуре.
  -- Надеюсь тему войны ты не будешь трогать?
  -- Любимая, Давай мне рот заклеим скотчем. Это липкая лента так называется.
  -- Зачем?
  -- О войне и политике нельзя. Спортом у вас не интересуются. Искусство вы признаете только классическое, а я знаю и кое-что люблю из авангарда, абстракционизма, сюрреализма, кубизма и еще чего-то, сразу не вспомнишь с больной головой. Очень люблю джазовую музыку, особенно негритянские хоралы. Вы о ней вряд ли слышали. Будем в Америке, я тебя обязательно свожу на такой концерт. Про науку и говорить нечего. В лучшем случае, кто-то знает про атомы, мельчайшие частицы вещества, а эти атомы совсем не мельчайшие. Вокруг облако электронов, размазанных в пространстве, внутри крошечное ядрышко из нуклонов. Если по этим нуклонам шарахнуть как следует, то что только из них не полетит и те же электроны и позитроны и мезоны и мюоны и лептоны и... А все состоит из кварков. И так обо всем остальном можно говорить. Даже философия и та стала совершенно заумной. Сплошная метафизика. Продолжаю, Местные сплетни я не знаю. Кто с кем спит понятия не имею и не стремлюсь иметь. Каждый человек сам решает, как ему жить. К одежде равнодушен. Очень люблю обсуждать достоинства и недостатки тех или иных компьютеров, но их создадут через полвека. Тоже не тема. Кино у вас настолько примитивно, да еще без звука и без цвета, что у меня, кроме зубной боли, ничего не вызывает. Рассказывать о будущем меня примут за психа. И как мне быть в компании? Вот нашел! Люблю балет и оперу. Именно классику. Чайковский, Глинка, Моцарт, Верди и так далее. Но я не знаю ваших исполнителей. Душа моя, любовь моя, не обижайся. Не в упрек тебе. Просто я не знаю, что мне делать. Но ходить к друзьям надо. Это безусловно.
  -- Игорек, я тебя понимаю. Тебе трудно пока. Вот я и хочу, чтобы ты немного познакомился с нашим обществом. Освоишься, трудности пройдут. А в театр мы будем теперь ходить. Обязательно будем.
  -- Ты безусловно права, но пока я освоюсь, нужно будет брать задницу в горсть и скачками из страны, как можно быстрее.
  -- А почему в горсть.
  -- В горсти площадь задницы меньше, в нее труднее ногой попасть и рука защищает.
  -- Да-а, сегодня ты совсем испортился. Как с тобой идти?
  -- Ногами, конечно. Я бы сейчас тебя крепко расцеловал, чтобы ты не обижалась, но от меня до сих пор противно воняет.
   К вечеру, наконец, полегчало и мы поехали в очередные гости. Там действительно собрались еще две пары Щербатовы и Волковы. Я их назову, как сохранила память. Видел я их всего несколько раз. Последний, в трагических для нас обстоятельствах. Они тоже были, кажется, князьями. Ольга сразу нас познакомила. Василиса Сергеевна была женой Алексея Федоровича, а Ирина Константиновна - Дениса Александровича. Мужчины были темноволосые усато-бородатые с легкой сединой на висках и в бороде, подтянутые и воспитанные. Женщины показались мне похожими, как сестры, обе светловолосые почти безбровые, сероглазые с круглыми симпатичными лицами. Возраста, видимо, такого же, как у Оли. Ольга с ними расцеловалась, а я скромненько пожал руки мужчинам и резким кивком головы поприветствовал жен.
  -- Сейчас мог бы и руки дамам поцеловать. Это старые друзья, - шепнула мне Ольга.
  -- Обязательно! После графинчика водки я это сделаю, - ответил я тоже шепотом.
  -- Много пить сегодня не будешь. Хватит с тебя вчерашнего.
  -- Я только три графинчика и все.
  -- Болтун, получишь у меня.
  -- От тебя получить мечтаю каждое мгновенье. Вот только после трех графинчиков не почувствую. Будет полный наркоз, - Ольга уже не смогла ответить и стала смеяться.
   Василиса, на правах хозяйки, спросила, - Что вы там шепчетесь? Это неприлично. Я решил пошутить: - Сегодня я никак не могу выйти из детского возраста и Оля меня немного воспитывает.
  -- И как вы в такой возраст попали? - опять спросила Василиса.
  -- После вчерашнего банкета.
   Все заулыбались и мы прошли в небольшую комнату, очень красиво обставленную с отлично сервированным столом, - видимо под английский стиль. Из-за меня обстановка была за столом немного принужденная. После тостов за Рождество Христово, за победу, за тех, кто проливает кровь на фронтах, за прекрасных дам, стало проще. Все повеселели и заулыбались. Мужчины сразу стали объяснять мне, как бы оправдываясь, что и они с радостью с оружием в руках пошли на войну, но государственная служба не позволяет.
  -- Война будет еще долгой, господа, очень долгой. Навоеваться вы все равно успеете, ничего тут не сделаешь, - сочувственно пьяно, сказал я. Ольга, ущипнула меня за ногу, ну совсем тихонько.
  -- Почему вы так говорите? - спросил Денис Александрович.
  -- Потому что передралось полмира. Около ста миллионов солдат примет в ней участие. Представляете, перемолоть столько пушечного мяса, сколько нужно времени. Если каждый день будет погибать по дивизии, а это десять тысяч человек, понадобится десять тысяч дней или около тридцати лет. Ольга опять меня ущипнула.
  -- Но не все же погибнут. Значит и война будет короче. Потом, откуда вам известна цифра в сто мильенов? - Опять спросил Денис Александрович.
  -- Я читаю газеты. Там пишут сколько стран втянуты в войну и еще будут втянуты. Посмотрев в справочнике количество населения и зная, что мобилизовано может быть около восьми, десяти процентов, я и получил искомую цифру.
  -- Это очень неточно.
  -- О количестве воюющих вы скоро узнаете и удивитесь, что я ошибся не на много, а война, не сможет длиться так долго. Сейчас войны стали таким дорогим "удовольствием", что ресурсов хватит на три, четыре года не больше. Кто первый выдохнется, тот и пропал. Надеюсь, вы догадываетесь, кто первый в очереди? - Оля меня опять ущипнула, уже сильно.
  -- У стран Антанты ресурсов несомненно больше! - с пафосом сказал Денис Александрович.
  -- Безусловно вы правы, - после последнего сильного щипка сказал я, - Антанта обязательно победит, а немецкая сволочь скоро капитулирует. Давайте за это выпьем. За Победу, за Царя, за Отечество!
   Я демонстративно встал. Всем тоже пришлось встать и выпить. В это момент я подтолкнул Олю и подмигнул ей. Она меня поняла и перехватила инициативу. Дальше пошел разговор, о людях которых я не знал и память ничего не сохранила. Говорили о дворцовых интригах, о том, что с началом войны нравы резко упали. Жены, ушедших на войну офицеров гуляют напропалую. На фронте тоже полный разврат с местным населением, от Пруссии до Бесарабии и особенно в Галиции. Назывались имена, фамилии. Кто с кем и где. А я в пьяной истоме развалился на кресле и смотрел на, начавшие двоиться, лица. Больше я решил не пить и попросил крепкого чая. Потом все сели играть в карты. Пытались посадить и меня хотя я, как мог, отказывался. Я плохо соображал, не запоминал правила и все время нарушал их. Оля сказала, что из меня картежник, действительно, никудышный, только все порчу. Пришлось отдать свои карты и подсесть к Оле смотреть, как она играет. Долго, что-то комментировали, то игру, то опять сплетни. Говорили и о синематографе, но тут я был некомпетентен на все сто. Оля предложила мне попеть. Принесли гитару. Я спел пару песен Есенина и один романс. Струны были перетянутыми. Я тут же "набил" пальцы, они сильно разболелись, и стал врать аккорды. Взмолился, что сегодня не в форме. Гитару взял Денис Александрович и запел романсы, отлично поставленным голосом. Его можно было слушать бесконечно. Играл он тоже значительно лучше меня. Ближе к утру картежники угомонились, попили чаю и разъехались. По дороге домой Оля молчала. Она сильно устала и всю дорогу дремала. Вот так состоялся мой первый выход в "свет".
  
   Глава 15
  
  
   На Новый год мы сами принимали гостей. Собралось их довольно много. Пришли и Щербатовы и Волковы и Ожаровские. Был странный гость Семен Егорович, которого Оля представила, как большого друга. По поведению Оли и этого друга в течение всего вечера мне показалось, что он был раньше ей больше чем друг. Но я мог и ошибаться. Были еще пары, все с многочисленными детьми. Остальных я не запомнил, потому что редко видел и чаще в больших компаниях. Дети водили хоровод вокруг елки, потом все вместе играли в детские игры. Все вели себя шумно и непринужденно. Пели, сочиняли стихи, отгадывали загадки и шарады. Подготовились к празднику хорошо и было очень весело. Ближе к полуночи перешли за праздничный стол. Зажгли свечи и так при свечах встретили Новый 1915 год. Потом часть гостей разъехалась. Детей разложили по комнатам спать а сами остались играть в карты. Были вышеперечисленные, самые близкие Олины гости. Я в карты играть сразу отказался. Да и был лишним. Играли четыре на четыре. За двумя столами. Сидел и рассказывал байки типа такой: " Собрались однажды мужики в Приморье недалеко от Уссурийска шишковать. Деревенька в памяти давно стерлась, а случай этот помню. Чтобы было веселее, да удобнее отцы отдельно, сыновья отдельно. Старики, как более опытные, решили вначале орехов собрать, потом с устатку выпить, а молодежь начала пить сразу, как только в сопки зашла, да от родительского глаза оторвалась. А шишковали просто. Большим бревном с разбега били по стволу кедра, шишки и сыпались. Бревно тяжеленное, держало его человек двадцать. И вот слышат старики и ничего понять не могут, что на соседней сопке твориться. Шум, топот ног, сопение, кряхтение. То ли медведь с горы сорвался, то ли тигр. А надо сказать в тех краях все сопки покрыты кустарником под названием элеутерококк, или чертов куст. Пройти сквозь него не рискуя остаться без одежды и глубоких царапин на теле невозможно. Он густой с крупными колючками. Кстати очень полезный, как женьшень. И вот смотрят старики, через эти кусты вниз по сопке что-то ломиться. Наконец увидели, молодежь, ободранную, с квадратными от страха глазами. Все боятся бросить бревно, чтобы кого не задавило и бегут куда бревно понесет. Оказалось, разбежались на вершине, да по пьянке промахнулись мимо ствола кедра. Их и понесло. Смеялись потом всей деревней".
  -- Игорь Борисович и долго вы служили на Дальнем Востоке? - спросил Станислав Каземирович. Я посмотрел на Олю, но она вроде и не слышала вопроса.
  -- Четырнадцать лет.
  -- Много приходилось бывать в море?
  -- Очень много. Я три Новых года встречал в море, почти на экваторе.
  -- И какие же это года?
  -- Сразу не вспомню, - я посмотрел на Катю, она ехидно улыбалась. Наверняка от отца или от Оли она многое знала про меня и наверное и муж тоже знал и теперь оба наблюдали, как я выкручиваюсь.
  -- Пришлось повоевать с японцами?
  -- Нет, в районах боевых действий бывать приходилось неоднократно, но непосредственно в них участия не принимал.
  -- А на чем служили?
  -- На больших крейсерах. Не на одном, а на многих. В нашей дивизии можно было попасть на любой из кораблей в соответствии с планом боевой подготовки.
  -- В морских делах мы мало что понимаем, хотя непонятно, как можно так менять корабли, - удивился уже Алексей Федорович.
  -- Имеются разные степени готовности кораблей и экипажей. Если, например, корабль долго стоял в ремонте, экипаж выходит из линии, потому что меняется за это время личный состав, не ведется должной боевой подготовки и так далее. Посылать такой экипаж на ходовые испытания опасно. Поэтому его заменяют на линейный, а после уже этот экипаж по плану вводят в линию.
  -- Да, у моряков очень сложная техника. Это тебе не ать, два, как в пехоте, - посочувствовал Алексей Федорович, - извините за нескромный вопрос, но очень хочется спросить, Вы, кадровый офицер и не на фронте. Почему?
  -- Еще не мобилизовали, но думаю, у меня еще все впереди, - я посмотрел на Олю, она покраснела и занервничала, - война только началась. Весной я наверняка попаду на фронт, если про меня не забудут. А стоять в очереди добровольцев как-то не с руки. Солидность не позволяет. Но если понадобится, пойду без всяких уговоров.
  -- Игорь! Нечего тебе на фронте делать! Мы и так на фронт работаем. Этого достаточно. Не надо подначивать Алексей, - вмешалась в разговор Ольга.
  -- Ой, извините, Ольга Владимировна, не подумал. Расскажите еще что-нибудь, - обратился Алексей Федорович опять ко мне.
   Я опять рассказал очередную байку, про старика бурята, который возвращаясь к себе в стойбище повстречал крупного медведя. Зверь повел себя агрессивно и старику ничего не оставалось, как притвориться мертвым. Медведь подошел и стал обнюхивать, больно тыкая носом в лицо. Старик не выдержал и со страху сильно закричал. Медведь упал и издох. Ели медведя всем стойбищем и хвалили старика за находчивость, а он никому не сказал, что кричал от страха. Признался в этом уже на смертном одре.
  -- А почему медведь умер? - спросила Василиса Сергеевна.
  -- Бывает с испугу медведи гибнут от разрыва сердца, как в этом случае. А так крупный медведь ударом лапы может оторвать человеку голову. Мне охотник рассказывал, что сам был тому свидетелем.
   Вот так, рассказывая байки, а потом обсуждая их, я и мог общаться в кругу Олиных друзей не сваливаясь на политику и другие темы, которые могли вызвать у присутствующих много вопросов ко мне, а Ожаровские, хотя и многое знали, не стали в присутствии Оли злоупотреблять моим положением.
   Велись дискуссии и об искусстве. В частности очень популярным направлением того времени был символизм. Я немного представлял, что это за направление. Была даже знакомая девочка, подарившая мне книжечку своих стихов, написанных в этом стиле. Кажется символистом был Блок и немного Ахматова. Никого другого я не знал, да и не хотел знать. Лермонтов, Тютчев, Баратынский, Есенин мне значительно ближе и роднее. Я считал, что стихи, потому и стихи, что должны обладать собственной музыкой. Не написал бы Владимир Высоцкий столько песен, если бы в каждом из написанных им стихов, не было своей, заданной гением, музыки. Ведь он был все-таки поэт, а не композитор. Но это мое мнение, поэтому в дискуссиях я участвовал мало.
   Дорогой читатель, опять прошу меня простить за отступление от основной темы моего повествования. Просто я хотел сказать, что совсем немного в символизме я смыслил и мог поддержать беседу в этом направлении. Еще я откуда-то помнил, что постановщиком многих спектаклей в театрах Петербурга являлся Сергей Дягилев. Все согласились со мной, что он очень талантливый человек и надо походить на его спектакли. Ольга уже второй раз пообещала, что мы обязательно будем ходить в театр. После нескольких таких встреч с ее приятелями Оля как-то сказала мне, что большинство из них хотя и признает за мной большой недостаток, незнание французского и немецкого языков, тем не менее считают меня хорошо образованным человеком. После такого признания мне стало полегче.
   Меня вдруг очень стали беспокоить отношения Ольги с Семеном Егоровичем. Он неожиданно после Нового года стал посещать все компании, куда бы мы ни ходили. В общении друг с другом у них иногда возникали многозначительные паузы. Они странно переглядывались. Оля при этом все время улыбалась с виноватым видом. Возможно это была просто ревность с моей стороны. Но это становилось неприятным и требовало разрешения. Однажды, уже в середине января я не выдержал и спросил у Оли как-то вечером: - Скажи-ка дорогая Оленька, что за отношения у тебя с этим типом по имени Семен Егорович. Я не настолько глуп, чтобы не видеть, что они не совсем соответствуют дружеским отношениям.
  -- А чему соответствуют? - Вопросом на вопрос ответила Ольга и посмотрела мне прямо в глаза.
  -- Я этого не знаю, потому и спрашиваю.
  -- Он очень богатый человек, сейчас поставляет нам бездымный порох для снарядов. Работал раньше с Нобилем, а сейчас у него свое производство. Нам приходится часто решать служебные вопросы и быть в постоянном контакте.
  -- Мне показалось, что ваши контакты вне работы выглядят как-то подозрительно.
  -- Ты ревнивый глупыш, - сказала Оля, подошла и крепко меня поцеловала, - я каждый день должна говорить, что ближе и дороже тебя у меня никого нет?
  -- Да, желательно, тогда мне легче. Дело не в ревности. У тебя есть сын, работа, родители, друзья, с которыми ты часто общаешься. А у меня на данный момент никого кроме тебя нет. Единственные дорогие для меня люди далеко. Они очень молоды и не считают меня по-настоящему близким человеком. Сама подумай, как бабушка может считать меня своим внуком, если ей скоро двадцать, а мне в два с половиной раза больше? Нас разделяет возраст и тут ничего не сделаешь. Пообщавшись с ними я не стал менее одинок. В этих условиях все чувствуется острее. Если мы по какой либо причине разорвем наши теперешние отношения, для меня это будет большим ударом. Я даже не представляю, как смогу это пережить.
  -- Не надо даже думать об этом. Если ты сам не бросишь меня, то я уж тебя никогда не брошу, пока смерть не разлучит нас, - последние слова Оля продекламировала с пафосом, как в церкви. А вдруг временная дыра, в которую ты попал не закрылась? В любой момент ты раз и исчез назад или вперед в двадцать четвертый век. Что я тогда буду делать?
  -- Тебя надо понимать так, что ты любишь меня, а его держишь про запас, если со мной опять что-нибудь случится.
  -- Господи, но нельзя же быть таким прямолинейным. Я тебя люблю, понимаешь, тебя и больше никого. Мне тоже придется пережить жесточайший удар, если ты исчезнешь. Ты об этом подумал? Как тебе еще это доказать?
  -- Пошли, полежим вместе!
  -- Если это тебя утешит, пошли.
   Больше на эту тему мы с Олей не говорили. Но и она стала вести себя с Семеном Егоровичем более холодно. Уже не было причин ее в чем-то упрекать и ревновать.
   Прошла еще пара недель и в один из пасмурных снежных дней, приехав позднее обычного с работы Оля с порога заявила, - Игорек, настало время и тебе поработать. Работа нетрудная но немного опасная.
  -- Я люблю опасности, если, конечно, не до инфаркта.
  -- Опять ты говоришь несерьезно. Слушай. Уже собралась приличная сумма денег в монетах и слитках. Сейчас идут большие поставки оружия к нам в Россию. Правительство оплачивает их золотом, перевозя его на судах морским путем. Под этот "шумок" уплывет и наше золото, только надо его сопроводить. Непосредственно деньгами будет заниматься наш главный бухгалтер. Он тоже едет. Но сейчас война, смутное время. Он может и пропасть по дороге. Я тебе очень доверяю и хочу, чтобы ты присматривал за ним.
  -- А денег много?
  -- Около миллиона рублей.
  -- Да с такими деньгами мы с ним купим полмира. Я не буду возвращаться. Куплю себе деревеньку с мулатками в Карибском море. В бунгало с ящиком сигар, с бочонком рома и с девушками!
  -- Хватит болтать. Ты точно бабник. Это еще кто кого должен ревновать? - Оля шутя стукнула меня сумочкой по плечу. - Начинай собираться. Времени мало. Послезавтра выезжаете в Мурманск.
  -- Голому собраться, только подпоясаться. Так ты меня решила под германские мины и торпеды подсунуть?
  -- А вот этим ты не шути. Через Владивосток пока не получается. Да и долго это. Пока тебя не будет, я вся на нервы изойду. Не надо так шутить. Ты меня обижаешь.
  -- Извини. Я не хотел обидеть. Просто шутил, шутил и дошутился, - я подошел, начал целовать Олино лицо и сразу почувствовал солоноватый привкус на ее глазах, - почему я тебя все время обижаю, Оленька? Все от недостатка ума. Видимо склероз начинается. Знаешь, как у нас называется такая неудачная шутка? Фукнуть в лужу!
  -- Да ну тебя, - уже с улыбкой сказала Оля, - грубый солдафон и пошляк. У тебя паспорт нормальный есть?
  -- Совсем нормального нет.
  -- Давай, какой есть, а я сделаю нормальный. За хорошие деньги его в один день сделают.
   Последние две ночи перед отъездом я был ласков и нежен с Олей, как никогда. Хотелось загладить вину, по причине собственной глупости, ну и попрощаться с любимым человеком. Паспорт сделали к самому поезду. Деньги в трех больших сейфах ехали в почтовом вагоне с охраной. Уже у вагона Оля познакомила меня с бухгалтером. Я его именно таким и представлял. Длинный и сутулый, как Паганель из "Детей капитана Гранта". Наверное нудный, как все счетоводы, - подумал я. Звали его Иосиф Исаакович Мильштейн. Пока я знакомился с документами, пока мне объясняли задачу, подошло время прощаться.
   Береги себя, Игорек, - сказала мне Оля.
   - Не переживай, любимая моя девочка, я обязательно к тебе вернусь, - ответил я и мы не успели расцеловаться, как поезд пошел. Я вскочил на подножку и долго смотрел на удаляющийся перрон, пока Оля не скрылась из виду. За два дня, пока мы доехали до Мурманска, мне пришлось изменить свое мнение об Иосифе Исааковиче. Он оказался отличным собеседником, остроумным и всесторонне образованным. Владел всеми основными европейскими языками, играл в шахматы в слепую, а в карты в "дурака" у него невозможно было выиграть. Он помнил все. Мне всегда очень нравились незаурядные люди. Я не мог скрыть своего восхищения от его умственных способностей. А фокусы с картами он показывал такие, что я только руками разводил.
   Приехали мы в Мурманск рано утром. Сразу перед глазами предстал родной Кольский залив. На его берегах я провел два года и запомнился он навсегда. Причалов было поменьше, чем я представлял. Домишки вокруг и вовсе маленькие. Но очертания самого залива и сопок вокруг я не забыл. Иосиф Исаакович, как маг уже через полчаса раздобыл большую фуру с тяжеловозами - ломовыми лошадьми. Специальными талями сейфы были перегружены и мы отправились в порт. Там уже корабельными кранами сейфы загрузили в специальную выгородку трюма и закрыли на несколько замков. Пароход был английский с каким-то женским названием, типа "Лора Квин", точно не помню. Два дня пробегали с оформлением всевозможных бумаг, в основном связанных с таможней. Учесть все в Петербурге оказалось невозможным. На третий день мы вышли в море. Кроме нашего груза в трюмах я разглядел лес и еще мешки с чем-то. Поселили нас в одной каюте в надстройке под мостиком. Сам пароход был типичным сухогрузом. На юте и на баке были какие-то нагромождения, но что это я узнал позже, через несколько дней. На выходе из залива, несмотря на ледяной ветер я вышел на палубу и был приятно удивлен. Мимо пропыхтел ледокольчик "Ермак". Он имел низкий борт, водоизмещение около девяти тысяч тонн и потому выглядел маленьким. Это после того, как я привык к таким, как "Москва" или "Арктика". Последний раз я его видел пришвартованным к причалу в 1972 году. Ему уже было тогда семьдесят три года. Я ждал катер "Ракету", чтобы добраться в поселок Полярный, где на заводе стояла в ремонте наша атомная лодка. И пока ждал, рассматривал этого старичка. Выглядел он и в самом деле, как хорошо ухоженный старик. Чистенький, свежеокрашенный надраенный. Хоть в музей ставь. Говорили, что из него сделают музей, но вроде пошел он не под музей, а под газовые резаки.
   И так я возвращаюсь "к нашим баранам". Первые три дня мы привыкали к обстановке. Выполняли распорядок дня. Питались в кают-компании офицеров. Я привыкал к разговорному английскому и не чувствовал себя идиотом, потому что почти все понимал и иногда мог даже правильно ответить, если меня о чем-то спрашивали. Если не понимал, помогал Иосиф Исаакович. По плану мы через неделю должны были придти в Англию, в Ливерпуль, и только потом направиться в Америку. Я почему-то не сознавал опасность, до меня не доходило, что идет война и я могу погибнуть. Я продолжал воспринимать мир, как сторонний наблюдатель смотрит кино. Наверное поэтому я не нервничал так сильно, как некоторые члены экипажа, да и Иосиф Исаакович. Он жаловался мне, что его мучает бессонница. На шестой день произошло ужасное, что мне уже никогда не забыть. Я хоть и служил много, но на войне не был. А тут и для меня началась война. Мы уже были в десяти часах хода от Ливерпуля.
   Проснулся я утром от хлопков канонады. Что-то кувалдой ударило в борт, потом еще раз. Раздался взрыв и запахло горелым. Я быстро оделся и выскочил на палубу. Душа ушла в пятки. Непонятные нагромождения на баке и юте оказались закамуфлированными орудиями. Они вели огонь по подводной лодке. Наш пароход оказался судном-ловушкой. Я о таких читал. Та еле виднелась в дымке и снаряды в нее не попадали. Зато орудия с лодки стреляли очень эффективно в наш высокий борт. В одном из грузовых трюмов уже начался пожар. Видимо пострадало и машинное отделение. Оттуда тоже валил дым и резко упала скорость хода. Немцы оказались подготовлены лучше. Возможно, они первыми открыли огонь, заподозрив неладное на надстройке. Повреждений подводной части пока не чувствовалось. Иначе уже мог появиться крен. Торпедной атаки не было. Немцы решили уничтожить корабль артиллерией или торпеды у них кончились. Тут опять раздался взрыв на баке и баковое орудие стрелять перестало. Несмотря на ветер и жуткий холод, у меня по спине пошел липкий пот. Я кинулся на бак. Там что-то горело. Орудие оказалось разбитым. Его расчет был практически уничтожен. Я попытался помочь раненым. Вместе со мной бегали еще два моряка. Мы остановили кровотечения у двух канониров с оторванными конечностями и перенесли их в лазарет. Немцы поняли, что носовое орудие уничтожено и перенесли огонь на корму. Несколько снарядов взорвалось там. Больше наш пароход на огонь не отвечал. Он еле тащился по воде оставляя за собой дымный след. Все, - подумал я, - это конец. Я побежал на ют. Там застал такую же картину. Разбросанные изуродованные тела, разбитое орудие и небольшие очаги пламени. Вся палуба была исковеркана разрывами и передвигаться на ней было почти невозможно. Тут живых не было. Погиб вес расчет орудия. Матросы бегали искали раненых, тушили пожар. Стрелять из искореженного орудия никто не пытался. Лодка находилась на траверзе и хладнокровно расстреливала наш пароход, посылая снаряд за снарядом. Не все попадали в цель, но те, которые попадали, вызывали все большие разрушения. Капитан пытался маневрировать, но скорости хода было недостаточно для эффективного маневра. Экипаж боролся за живучесть видимо по привычке, ни на что не надеясь. Я кое-как добрался до пушки. Ствол оказался целым. Замок на месте. Спусковое приспособление тоже. Но прицеливающей части не было. Она была снесена взрывом. Подводная лодка шла на сближение и чувствуя свое превосходство и безнаказанность подошла довольно близко. Не более двух, трех кабельтовых. Я решил попробовать прицелиться через ствол. В кинофильмах об Отечественной войне это получалось. Развернуть ствол горизонтально мне удалось, но опустить в вертикальной плоскости никак. Заело привод. Я заорал истошным голосом, прося помощи. Подскочил матрос, но и вдвоем мы не смогли ничего сделать. Я не знал, как по-английски кувалда и показал на пальцах, что надо принести. Матрос исчез на мгновенье и появился с кувалдой. Вдвоем мы стали бить по приводу, потом по стволу в каком-то первобытном исступлении и ствол пошел. Я влез на какой-то ящик, чтобы заглянуть в ствол. Лодку было видно. По вертикали долбанули еще раз, чтобы центр окружности ствола совпал с носовой частью лодки. Затем подвел центр по горизонтали с небольшим упреждением, так как траверз был пройден. Качки не было и это вселяло хоть небольшую надежду. Снаряды валялись рядом, да и морячок попался сообразительный. Я только убрал лицо от казенника, как тот сунул снаряд. Закрыли замок. Не сговариваясь, оба перекрестились, каждый в свою сторону, и я дернул шнур. Выстрел больно ударил по ушам. Не успел открыть рот. И тут раздался дружный возглас по всему пароходу. Снаряд взорвался точно под рубкой лодки. Расчет ее носового орудия смело за борт, а лодка тут же начала тонуть. Через несколько минут от нее осталось только масляное пятно. Удачное начало придало мне сил. Я побежал в трюм тушить пожары, рискуя отравиться угарным газом. Я таскал шланги, заливал огонь, помогал раненым и обожженным. Делал работу к которой меня готовили пару десятков лет, но которая в моем времени мне так и не понадобилась. Только поздним вечером обстановку удалось взять под контроль и мы поняли, что по крайней мере сегодня не погибнем.
   Я вылез из трюма, грязный с небольшими ожогами, весь в саже с больной головой от угарного газа, еле живой от усталости. Тут ко мне подошел капитан. То, что он сказал, крепко пожав мою руку, я понял сразу: "Большое спасибо. Вы настоящий герой сэр. Если мы доберемся до Англии, я буду ходатайствовать перед нашим правительством о награждении Вас за Ваши сегодняшние действия". Моя верхняя одежда пришла в полную негодность. Капитан отдал мне свой бушлат и разрешил бывать на мостике в любое время. Пароход еле шел с полузатопленным машинным отделением. До Англии было недалеко, мы кое-как дошли до Ливерпуля и встали на ремонт. Наши сейфы оказались затопленными. Воду откачали, сейфы перегрузили на другой, уже американский корабль, наш бывший пароход встал в док, а мы караулили посменно наши сейфы. Хорошо, что никто не знал, что в них. За несколько дней морская вода привела замки в полную негодность. Открыть сейфы можно было только специальным оборудованием. Когда мы это поняли с Иосифом Исааковичем, мы бросили наше занятие и ходили гулять по городу. Я приобрел себе верхнюю одежду и пытался отдать бушлат капитану. Но безуспешно. Тот сказал, что подарки не принято отдавать назад. Через несколько дней мы отправились дальше прямо в Нью-Йорк и еще через две недели на горизонте показался знаменитый Манхеттен.
   Уже в те времена город-гигант впечатлял. Не буду останавливаться на подробностях пребывания в Нью-Йорке. Выгрузили сейфы. Отвезли в "National city bank", там разрезали замки пересчитали золото и переложили в другие сейфы. Подписали все нужные бумаги, оставили их у администрации банка и у нотариусов. Вторые экземпляры взяли с собой и начали подыскивать оказию, для обратного пути. Поплыли сначала в Англию на пассажирском судне. Скорость у того приличная и мы добрались сравнительно быстро. Через день уже на торговом судне отплыли в Россию. В общей сложности весь путь назад составил три с половиной недели. В середине апреля мы вернулись в Петербург. Ольга меня встретила со слезами и цветами. Про то, что мы подверглись нападению немецкой субмарины я не стал говорить. Ольга и так сильно нервничала и за меня и за сына Николая. Тот все рвался вернуться и только моя уверенность в том, что этого не надо делать позволяла Оле удерживать его во Франции. Но он был взрослым ребенком и от глупостей в таком возрасте никто не застрахован. Это Оля понимала и потому нервничала.
   Иосиф Исаакович, видимо, думал по-другому. Получилось так, что он сильно рисковал жизнью во время работы. Он ведь выполнял свою работу. Гонорар, который он получил, показался ему недостаточным. Через несколько дней, несмотря на наш уговор, он рассказал обо всем Ольге и попросил увеличить свое денежное вознаграждение. Ольга принеслась домой сразу после разговора с главбухом. Она кинулась мне на шею и стала плакать.
  -- Я так и знала, я так и знала, что по-хорошему с перевозкой денег не получиться. Ты военный и ты не шутил, сказав, что я посылаю тебя под немецкие мины и торпеды. Это я дура. Прости, если сможешь. Из-за проклятых денег я чуть тебя не потеряла!
  -- Олечка, этот старый еврей все-таки проболтался! Получит он у меня. Не расстраивайся, любимая моя. Ведь все обошлось. Мы живы и здоровы и денежка на черный день припрятана. Не надо волноваться. Все нормально. Ведь можно под лошадь попасть и тут в Петербурге. Или сосулька на голову упадет. Человек все время рискует. Обратно ведь мы добрались без приключений. У нас говорят: "Кто не рискует, тот не пьет шампанского". Пошли пить шампанское?
  -- Пошли, - вытирая слезы согласилась Оля.
   Мы сели у камина, взяли шампанского и опять говорили, говорили друг другу все самое нежное, самое ласковое, самое хорошее, что может сказать один очень любящий человек, другому. Даже не заметили, как наступила ночь и настала пора перемещаться с диванчика в спальню.
  
   Глава 16
  
   Дни продолжали бежать. Мы с Олей ходили по театрам, катались вечерами просто по городу. Ходили в гости. Так получилось, что двадцать первого апреля мы были у Ожаровских. Сидели небольшой компанией Разговаривали в основном о последних сплетнях. Я вспомнил, какой сегодня день и рассказал присутствующим.
  -- Для вас вчерашний день ничего не значит. Не так ли? - Все пожали плечами.
  -- Ну и что за день вчера был такой, постный или скоромный? - С язвой в голосе переспросила Екатерина Ивановна.
  -- Вы знаете, я прозевал Пасху и потому ответить точно не смогу. Отсутствовал долго. Наверное, скоромный. Но дело не в этом. Вчера был день рождения злющего гения, который назовет свою страну третьим Рейхом и устроит Вторую мировую бойню. Тринадцать лет вся Германия будет с великой помпой отмечать этот день. А покончит жизнь самоубийством, когда наши войска будут штурмовать Берлин. А завтра двойной "праздник". Завтра день рождения другого гения, который поставит на голову всю Россию и ввергнет ее в гражданскую войну, в которой погибнет столько людей, что теперешняя война покажется детской забавой. Россия также будет долго его отмечать, а его мумия и в двадцать первом веке будет лежать у кремлевской стены в Москве.
  -- Мы что, как древние египтяне, начнем мумифицировать своих фараонов? - спросил Станислав Каземирович.
  -- Совершенно точно, только зваться они будут не фараонами, а вождями, как в каменном веке.
  -- Так что, после гражданской войны мы окажемся в каменном веке? - Спросила Екатерина.
  -- Не совсем. Промышленность, правда только военная, не будет уступать мировому уровню, вот человеческие отношения вернутся к крепостному праву, а государственную систему можно охарактеризовать, как произвол одного человека в одной партии. Потом это назовут тоталитаризмом.
  -- Так почему двойной "праздник"? - Спросила уже Оля.
  -- Потому что завтра впервые в истории человечества будет применено оружие массового поражения! Это химическое оружие.
  -- Завтра, на нашем фронте? - скороговоркой переспросил Станислав.
  -- Завтра, но не на нашем, а на Западном фронте против англичан и французов А вот в последний день мая против нас.
  -- И много поcтрадает?
  -- У них пятнадцать тысяч за одну атаку.
  -- А у нас?
  -- У нас около пяти тысяч погибнет и столько же останется калек. А стоило каждому солдату на попу повесить сумку с противогазом и не погибло бы ни одного человека. А я предупреждал.
  -- Игорек, зачем ты об этом, - попросила Оля.
  -- Но как об этом молчать? Ведь есть время хоть что-то сделать. Даже элементарные меры защиты и то могут сохранить многие жизни. Я никогда не поверю, что не работает агентурная разведка, что никто не знает, что Германия готова применить в массовом количестве отравляющие вещества. Есть и войсковая разведка. Скрытно привезти сотни тонн хлора в баллонах невозможно. Потом их нужно приволочь на такое место, чтобы при применении не пострадали свои войска. Неужели и с воздуха не ведется никакой разведки. Не поверю. В общем, ждут грома и уже сложили в горсть три пальчика, чтобы начинать креститься.
  -- Если завтра применят, у нас будет время подготовиться, - заявила, как в конгрессе Екатерина. Я сама папу попрошу, чтобы он отдал соответствующие распоряжения.
  -- За месяц изготовить миллион противогазов, даже при отработанной технологии и отправить в войска невозможно. Вот за полгода еще можно что-то сделать.
  -- Но надо же только десять тысяч? Я правильно поняла? - опять спросила Екатерина.
  -- Это то же самое, если заранее знать кто будет убит в том или ином бою. Тогда можно убрать этих людей с фронта и потерь не будет совсем.
  -- У вас какая-то словесная эквилибристика, - сказал Станислав Каземирович, - все равно можно что-то сделать.
  -- Попытайтесь пожалуйста. Я уже пытался. Результат получился очень положительный, но в другом плане, - я посмотрел на Олю и улыбнулся. Она и Екатерина тоже поняли и заулыбались.
  -- Скажите, а эти гении, что сейчас делают?
  -- Один метет штанами тротуары то Женевы, то Парижа и ждет немецких денег, чтобы с их помощью устроить в России переворот. Другой, в звании ефрейтора, бегает с винтовкой где-то по Западному фронту. Не нашему, а своему западному и пока ничего не ждет. Разве что ранение получит и ипритом его слега отравят.
  -- Так это немцы у нас устроят переворот?
  -- Не сами немцы, а наши революционеры, на их деньги. И их можно понять. На днях начнется крупное немецкое наступление, с целью окружения и уничтожения группировки наших армий, Начальник генерального штаба окажется большим умницей.
  -- Это генерал Алексеев?
  -- Да, если сейчас он начальник генштаба, то речь о нем. Немцы применят новую тактику артиллерийской атаки. Позже она получит название артподготовки. Когда по противнику в короткое время, в течение часа, выпускается тысячи, десятки тысяч снарядов. После такого огневого вала пехота не встречает организованного сопротивления. Промышленность Германии в состоянии производить такое количество снарядов и стволов, а наша, на несколько порядков, вдумайтесь, порядков, меньше! Поэтому наступление будет развиваться успешно. Они вернут назад Перемышль, захватят Галицию, всего пятнадцать губерний. И вот в этих условиях Алексеев не даст уничтожить армию. Выведет ее из-под удара и подготовит условия для нашего контрнаступления в будущем году. Правда, наши друзья по Антанте уговорят царя начать его раньше и все загубят. Крупные операции с целью захвата Берлина цели не достигнут. Не хватит резервов. Время будет потеряно и революция станет неизбежной. Немцев здорово потреплют и они неоднократно будут просить сепаратного мира. Его не примут. Слишком много к тому времени будет пролито крови. Переговорщиков, которых сам же царь и пошлет к немцам, будут судить. Николай их помилует. И какая-то отчаянная голова в Берлине придумает этот чудовищный план. Цель - вывести Россию из войны. Я не думаю, что сам Вильгельм был в курсе этого плана. Позже, во время революции он много сделает, для спасения царя и его семьи. И когда начнется революция, немцы спокойно займут все, что можно. Будут недалеко от Петербурга. Оккупируют почти всю Украину, Прибалтику.
  -- Вы упомянули слово операция. Что это такое? - спросил Станислав.
  -- Это новый термин в современной стратегии войны, когда участвуют многомиллионные армии на огромных территориях от моря до моря. Одним боем достигнуть ничего нельзя. Поэтому система наступательных боев с применением всех видов вооруженных сил, согласованных по месту и времени с целью захвата больших территорий противника и уничтожения его войсковых формирований и называется операцией. Я могу немного ошибиться. Это моя формулировка, а не цитата из учебника по военному искусству.
  -- Боже мой, - взмолилась Ольга, - Игорек, я же просила, не надо об этом.
  -- Ладно, не буду. Для разрядки, анекдот про немцев. Армейский.
  -- Опять пошлятина?
  -- Ну так армейский же.
  -- Ну ладно.
  -- Заняли немцы деревушку и всех мужчин, считая их переодетыми солдатами арестовали. Одна, наиболее шустрая дама пошла к немецкому коменданту и говорит. Зачем моего мужика арестовал. Он сроду в армии не служил. Комендант оказался с юмором и говорит. Если мужа узнаешь по нижней части тела, то отпущу. А сам своего друга попросил поучаствовать в этом представлении. На утро построили мужиков. Раздели ниже пояса, лица завязали. Немец тоже встал в строй. Вызвали даму. Она пошла вдоль строя:
   "Не мой, не мой, не мой, - доходит до немца, - а этот вообще не из нашей деревни".
   Станислав Каземирович начал истошно смеяться. За ним Катерина. Потом и Оля. Смеялись до слез, до боли в животе. Я понимал, что это не из-за анекдота, хотя он и с юмором. Эта нервная разрядка, после всего мной рассказанного. Для них это очень тяжелая драма. Это только для меня история. Я не сомневался, что и Ожаровские готовятся к переезду куда-нибудь подальше.
  -- Скажите, ну хоть в начале двадцать первого века будет нормальная жизнь в России? - неожиданно спросил Станислав Каземирович.
  -- Скорее нет, чем да. Трудно на этот вопрос ответить, не рассказав, что было до этого. К развалу той самой тоталитарной системы привела ведь тоже война. Даже громадный репрессивный аппарат ничего не смог сделать. Народ устал от постоянной нужды. Началось с того, что решили в Афганистане навести порядок. Ввели войска, они там и завязли. Около десяти лет воевали. Угробили сотни, если не тысячи миллиардов рублей. Такие расходы плюс воровство чиновников, на войне всегда есть те, кто баснословно наживается, подорвало экономику. Не поверите, люди получали хорошую заработанную плату, а купить на нее ничего не могли. Пустые полки в магазинах. Длинные очереди за самым необходимым. Это и привело к краху системы. Население взбунтовалось, а армия не пошла против народа. Они ведь тоже люди. Началась демократизация. Вместо одной, появились сотни партий. Полная свобода, никакого права. Законы джунглей. И за прошедшие еще десять лет произошло резкое расслоение общества. Кто нахапал и наворовал миллиарды, а кто потерял последние небольшие сбережения. Упала рождаемость ниже уровня воспроизводства. Резко возросла смертность. Это называется демографической катастрофой. На селе, да и в городах сильное пьянство. Выросло поколение молодежи уже в новых условиях, которому "ничего не светит". Нет работы многим специалистам. Само образование, даже то, что считалось бесплатным, стало платным и для многих недоступным, а освоиться в современной промышленности можно только с образованием. И вот в этой молодежной среде копится недовольство. Уже создаются партии по типу первого злого гения, о котором я говорил и укрепляются позиции партий второго. Россия похоже идет по новому кругу. Террористические организации как "народовольческие" могут появиться в любой момент. Руководство страны слабое и ничего сделать не может. Все выборные органы формально демократичны и легитимны, фактически в своем большинстве куплены в зародыше и должны отрабатывать затраченные на них деньги. Законы принимаются не для народа, а под крупную олигархию. Они или популистские, не работающие или антинародные. А большинство богачей, как гусеницы, плодожорки. Губят страну и все им мало. Работают скрытые механизмы какой-то ненасытности. Народ взбунтует, потеряют все, но это их не останавливает. Мечтают отсидеться за границей. Но ведь в благочестивой Европе их не жалуют. Не очень праведно зарабатывают они свои миллиарды. Европа однажды может и выдать их назад России. Чем они руководствуются, почему так относятся к собственному народу, за счет которого они и стали богатыми, не знаю. Тут пора бы вспомнить Михаила Юрьевича Лермонтова: "Но есть и Божий суд, наперсники разврата. Есть грозный суд, он ждет, он не доступен звону злата. И мысли и дела он знает наперед...". Вот коротко, о том будущем, которое я знаю. Если у большинства в правящей элите не победит воля в сочетании с обычным здравым смыслом, в России еще долго ничего хорошего не будет. Государственная мощь страны определяется тремя факторами. Приростом коренного населения. Увеличением промышленной и сельскохозяйственной продукции. Средствами, которое государство может вложить в образование, здравоохранение, культуру и оборону. Так вот на начало двадцать первого века хвастаться нечем. За последние десять лет коренное население вымирает и сокращается. Спасают так называемые мигранты, то есть русские, которые возвращаются из других, ставших независимыми государств. Иностранцы не в счет. Прирост экономики за десять лет минусовой. Развалили все что можно и нельзя. Вложения в образование, оборону и прочее такие мизерные, что над нами смеется весь мир. Амбиции руководства остались имперскими так сказать, а оборона - старые, но еще очень грозные ракеты. Одна ракета может уничтожить крупный город. И все.
  -- И это почти через сто лет! Невозможно это - не сказал, а охнул Станислав Каземирович, - если бы вы, Игорь Борисович, с такой точностью не предсказывали события, я бы никогда не поверил.
  -- Игорек, я прошу тебя, не надо об этом, - взмолилась Ольга, - я после твоих рассказов скоро спать перестану.
  -- Оленька, я сам давно перестал спать. Останусь с вами здесь, большевики голову открутят, если же вмешается неведомая сила и меня вернут обратно, то и там ждет жалкое существование с непредсказуемыми последствиями. Радоваться нечему.
   Все повздыхали и перешли опять к малозначащим пустым разговорам, смысл которых вряд ли интересен моему читателю.
   Прошло несколько дней и в газетах появилась информация о газовой атаке со всеми подробностями, о которых я не знал. А еще через пару дней мне принесли приглашение в английское посольство. В указанное время мы вместе с Олей приехали в большой красивый дом, гадая, чем это вызвано. Там уже находилось несколько гостей, среди которых я узнал Ивана Сергеевича. Нас представили всем присутствующим и попросили подождать. Через некоторое время к нам вышел посол Бьюкенен. В начале он зачитал документ, из которого следовало, что он уполномочен сообщить высшему командованию нашей армии о поддержке, моральной и материальной, которое оказывает и впредь будет оказывать английское правительство русскому народу. В общем, обычная правительственная рутина. Когда с этим было закончено, посол назвал мою фамилию и попросил подойти. Я подошел. Он достал и зачитал другую бумагу. Там описывался мой героический поступок в результате которого я из неисправного орудия утопил подводную лодку и спас корабль и экипаж от верной гибели. За это правительство Англии награждает меня медалью, равноценной нашей "За отвагу". Посол повесил мне ее на грудь и крепко пожал руку. Пока я плавал на корабле я попрактиковался с моряками. Поэтому мне не составило труда по-английски выразить благодарность и сказать, что я не считаю себя героем, и что на моем месте так поступил каждый офицер русского флота. После этого нас пригласили в банкетный зал на небольшой фуршет. Там обстановка была совсем непринужденной. Меня о чем-то спрашивали, я отвечал по-английски и уже Оля выглядела немного смущенной. Ее французско-немецкий тут не использовался. Из русских гостей я никого не знал. Позже, когда я познакомился с военным министром Сухомлиновым, я понял, что и он присутствовал на этом приеме. Меня многие поздравляли, я отвечал коротким "спасибо". Подошел Иван Сергеевич и тоже поздравил. Сказал, что императору доложили обо мне и Его величество скоро пригласит меня. Я, видимо, побледнел, вспомнив, чем для меня это закончилось. Но Иван Сергеевич успокоил, смеясь: "Английского героя в тюрьму не посадят". Оля все время стояла растерянная и почему-то молчала. Она догадывалась своим женским чутьем, что для меня все это добром не кончится.
  -- Так ты, значит, теперь герой у нас, - только и сказала она с какой-то женской грустью.
  -- Какой, к черту, герой, - шепнул я ей, - я наши деньги спасал!
   Она улыбнулась и стала повеселее. Через какое-то время, посол извинился, попрощался и ушел. Мы отправились следом в другую сторону. Пока ехали домой, Оля прижалась ко мне, положив голову на плечо. Мне показалось, что ее знобило. Она молчала и дома. Я поцеловал ее в лоб. Температуры не было. Значит озноб был на нервной почве.
  -- Оленька, что с тобой? - Не выдержал я молчания.
  -- Я очень боюсь за тебя. Никакой ты не тонкий и не нежный. Ты настоящий мужчина, который может постоять за себя и который иногда теряет голову, да так, что способен залезть в самое пекло, если посчитает нужным.
  -- Ты не совсем права. Я все равно тонкий и нежный. А постоять и за себя и за страну меня готовили более двадцати лет и другим быть я не могу, даже если бы захотел. Как в боксе. Тебя бьют прямым в нос, ты ныряешь под руку и сам встречаешь хуком справа. Это уже на автомате.
  -- Игорек, я в боксе не разбираюсь. У нас ты разбираешься в английских штучках. Футбол, бокс. Я боюсь тебя потерять и все. Мне не нравиться приглашение к Императору. Это неспроста. Ты знаешь будущее не только без себя, но и с собой. Так получается. О тебе вспомнили. Значит пригласят на фронт. А ты не откажешься. Это сегодня я окончательно поняла. А там началось немецкое наступление. Положение очень серьезное и непредсказуемое. Ты можешь погибнуть, попасть в плен. С твоим длинным языком тебя немцы расстреляют.
  -- Оленька, это еще неизвестно. Но если и пригласят. Опять шанс попросить императора принять условия сепаратного мира с Германией. Тогда опять не будет революции. Если и на фронт отправят. Ты права. Отказаться я не могу, хотя присяги царю не давал. Присягал тому самому большевистскому правительству, которого сейчас боюсь. Они нас разлучат, а меня это не устраивает. Так вот, на фронте я же не буду в атаку солдат поднимать. Зачем тебе беспокоиться.
  -- Ты, не будешь? Может быть до сегодняшнего дня я бы тебе поверила. Но сегодня убедилась, что это не так. И мне страшно, что бы ты ни говорил.
  -- Милая моя девочка. Не переживай. Все обойдется и все будет хорошо. У нас говорят: "Все что ни делается, все к лучшему" Вот ты и верь в это.
  -- Ты уедешь на войну. А что мне останется. Ждать и страдать без тебя. Проводить бессонные ночи в мыслях жив, не жив. У меня это уже было. Опять все пережить, я не знаю, хватит ли у меня сил. Я слабая женщина..
  -- Прости. Долг обязывает. Сейчас все ждут и надеются. Может я все это делаю из-за недостатка ума, или приближающейся старости?
  -- Не нужно про старость. То, что ты вытворяешь на старость не похоже. Я не понимаю тебя иногда совсем. То ты ярый пацифист, жесткий противник войны. Осуждал меня за производство снарядов, они мол убивают людей. А то сам отправил на дно морское около сотни людей и ни малейшего намека на угрызения совести. Сейчас отправишься травить немцев уже нашим хлором. Как там будет с твоим вторым "Я"?
  -- Если бы ни этот единственный удачный выстрел из пушки, то рыб кормил сейчас я сам. Потом перед этим выстрелом я видел разодранных на клочки людей с которыми я недавно жил вместе, ел, пил. Они делились со мной своими планами на будущее. И тут вместо будущего кровавое месиво. Озвереешь поневоле. Хлором я никого травить не собираюсь. Я хочу наших солдат научить защищаться от хлора и других более страшных отравляющих веществ, по сравнению с которыми хлор это приятный одеколон. Скоро эти вещества тоже начнут применяться. Научу, потери будут меньше. Меньше останется вдов и сирот после войны.
  -- Это тебе так скажут, а потом заявят. Дорогой Игорь Борисович. Мы потеряли отравленными столько тысяч человек. Давайте и мы их потравим. Ты же не сможешь отказаться. Честь офицера. И пошло и поехало. А потом что? Замаливать грехи пойдешь в церковь? Или все это бравада сплошная!
  -- Хорошо. Я сделаю так, как ты скажешь. Скажешь не ходить, я не пойду.
  -- К императору не пойти невозможно. И отказаться от его предложения, если оно будет, тоже невозможно. Я просто переживаю за тебя, потому что очень тебя люблю. И знаю, что выхода у нас нет. Повторяю, я слабая женщина. Что с меня взять? Страдания, моя участь. И зачем я только тебя встретила, горе ты мое.
   Она погладила меня по голове, как ребенка. Потом обняла и мы долго так стояли, молча обнявшись. Слова были не нужны. Думали только об одном. О краткости человеческой жизни. О мгновеньях великого счастья, которые так быстро проходят.
   Прошло еще несколько дней и где-то в начале мая за мной приехал автомобиль. Я как только его увидел, сразу все понял. Оделся поприличнее, Оли не было дома, и поехал. Повезли меня не в Царское село а на какую-то железнодорожную ветку. Там стоял хорошо охраняемый состав, "Голубой поезд". Передвижной командный пункт. В нем меня и принял Император. Одетый простым полковником, он даже не воспринимался монархом. Столько бы скромности нашему генералиссимусу Брежневу или "царю" Ельцину. Николай Александрович, поздоровался, предложил сесть, - много наслышан. Все, что Вы мне говорили, сбылось день в день. Признаться, когда увидел Вас первый раз не очень поверил. Сейчас мнение Наше сильно изменилось. Впору предложить быть при Нас советником.
  -- Ваше величество, - мне приятно слышать то, что вы говорите. Но я вряд ли смогу справиться с такой миссией. Я не предсказатель, а простой человек, волею судьбы и неизвестных сил переброшенный из будущего в прошлое. Исторические события я помню из учебников истории, которые читал тридцать лет назад. Что в памяти осталось, то я и помню. Начало войны, конец, результаты, выводы. А эти четыре долгих года для меня промелькнут несколькими строчками. Знаю, что будет предпринято несколько крупномасштабных наступлений нашей армии. Наиболее успешное, проведет генерал Брусилов в следующем году. Но резервов не хватит и основная цель, взятие Берлина, не будет достигнута. Немцы несколько раз будут просить сепаратного мира. Если на это пойти сейчас и даже позже, но до середины шестнадцатого года, революцию, я думаю, можно избежать.
  -- Вы думаете, Нам так легко принять такое решение? - в задумчивости, более к себе чем ко мне обратился император, - высшая элита общества Нас просто не поймет. Это ускорит революцию, а не отменит ее. Слишком большие вложены деньги. Размещены крупные заказы на вооружения в Англии, Америке, Франции. Страны Антанты не позволят нам выйти из войны. Нам не оставили выбора. Война до победного конца. Народ очень много потерял, чтобы внезапно остановиться. Мы пытались не начинать войну. Слишком сильное было давление. Сложно, все неизмеримо сложно.
   Я посмотрел на осунувшееся лицо Николая Александровича. Видимо от недосыпания, он был какой-то бледно-серый. Зная его дальнейшую судьбу, мне его стало очень жаль. С одной стороны он несет громадный груз ответственности за страну. С другой, находится в жестких границах, которые нарушить ему не позволят его же придворные. Тяпнут по голове табакеркой и придушат шарфом, как его прапрадедушку Павла первого. Не даром его первый министр иностранных дел Дурново считал, что он очень похож на Павла. Это я прочитал уже у Оли в библиотеке. Или "приставят к голове пистолет" и заставят отречься от престола обвинив во всех грехах, что и будет сделано в феврале семнадцатого года.
  -- Ваше Величество, я по специальности военный инженер, радиохимик, - нарушил я затянувшееся молчание, - я вам прошлый раз об этом докладывал. Правда, радиационная химия, как наука появится только через двадцать лет, но нас готовили и к защите личного состава от химического оружия, которое недавно применили немцы. Здесь я мог бы принести значительно больше пользы, чем, где бы то ни было. Я владею основными методиками защиты не только от хлора, но и очень опасных веществ, которые применят немцы в будущем году. Это так называемый "горчичный газ" иприт и люизит. Этот иприт или по научному дихлордиэтилсульфид впервые получит в лаборатории в Германии наш знаменитый химик доктор Зелинский. Он же разработает и теорию адсорбции, на основании которой будет создан противогаз. В конце войны будет применяться очень много различных отравляющих веществ. Я могу подготовить специалистов химиков и командиров частей к защите от этих веществ. Самое нужное в этих условиях противогазы: резиновые маски с очками трубками и фильтрами для очистки воздуха в виде металлической коробки с активированным древесным углем внутри. Против иприта, это кожно-нарывной яд, нужны еще прорезиненные плащи с резиновыми бахилами и перчатками. Сразу наладить производство сложно, но нужно. Иначе не избежать серьезных потерь в личном составе. Цифры потерь после газовой атаки во Франции Вам известны.
  -- Я ждал от вас этого предложения. Военный министр подготовил приказ, в соответствии с которым, вас призывают на военную службу. Вам присваивается звание полковника. Исполнять вы будете должность инспектора по проверке подготовленности войск к защите от химического оружия.
  -- Благодарю за доверие, ваше величество.
   Император пододвинул к себе бумагу, которая лежала на столе, но на которую я не обратил внимания. Это действительно был заготовленный на меня приказ. Император крупно написал: "Согласен. Николай".
  -- Завтра вам надлежит прибыть в военное министерство. Дежурный на входе вам
   все объяснит, - Николай Александрович встал, давая понять, что разговор
   закончен. Я тоже встал.
  -- До свидания. За ваш геройский поступок на море, Нам тоже надо вас наградить. Мы подумаем как.
  -- Спасибо, ваше величество. До свидания.
   На том и расстались. Но жалость к Николаю сдавило горло. Вот тебе и царь, Всея Руси. Наинесчастнейший человек. Абсолютный монарх, а не доверяет собственным придворным. Если бы этому окружению вдолбить в голову, что их ждет через пару лет, но это совершенно невозможно. Никто не поверит. Не захотят верить. Распутин предупреждает каждый день, а они его ненавидят. Бадмаев, тоже экстрасенс, учившейся у тибетских лам, тоже знает будущее. Они и его ненавидят.
   Вечером я вернулся домой. Меня встретила расстроенная Оля. Она ничего не сказала. Только ткнулась лицом мне в плечо и начала плакать. Оленька не расстраивайся. Меня назначили инспектором. По долгу службы я буду часто бывать в Петрограде. Мы не будем надолго расставаться, - говорил я ей, гладя по голове.
  -- Это ты сейчас, так говоришь. А как нальют на головы хлора да появятся десятки тысяч пораженных, я так тебя и видела.
  -- Все равно надо будет контролировать поставки средств химической защиты в войска, а это без посещения Военного министерства невозможно.
  -- Скоро надо опять везти несколько больших сейфов. Кто повезет. Тебя же не отпустят.
  -- А мы отхлопочем командировочку.
  -- Да будет тебе.
  -- Оленька. Я все равно все успею. Летом следующего года надо начинать закругляться окончательно. Так, чтобы к началу семнадцатого года быть готовым к отъезду. В феврале император отречется от престола и войска побегут с фронта, открыв его немцам. Мне тогда в армии будет делать нечего, мы соберемся и уедем. Соберем сразу все сейфы и поедем через Владивосток. Уже вместе. И деньги целее будут. Без риска.
  -- Так ведь начнется бунт.
  -- Он начнется не сразу. Будет создано временное правительство, которое первое время сможет контролировать ситуацию. И Антанта еще будет надеяться на Россию. Поэтому мы успеем спокойно выехать. Восстание пленных чехов мы проскочим. Они закроют дорогу на Восток, но это будет позже. И что я так плохо историю учил. Там уже счет пойдет на дни.
   На следующий день утром я прибыл в военное министерство. Тогда его стеснялись называть министерством обороны. Предпочитали нападать, а не обороняться. Стали "обороняться" в советские времена нападая на Финляндию, Венгрию, Чехословакию, Афганистан. Дежурный проводил меня в один из кабинетов. Там какой-то полковник дал мне копию приказа и лист, типа обходного. Потом в другом кабинете заказали документы, предложили срочно сфотографироваться, выписали аттестат и пошло и поехало. Я только успевал бегать по кабинетам самого министерства и в зданиях разных филиалов. Когда, наконец, выдалось свободное время, я решил разыскать академика Зелинского. В это время изготавливались мои новые уже военные документы и срочно шилась форма. Пришлось объехать несколько институтов, пока я не узнал, что Николай Дмитриевич Зелинский заведует лабораторией в министерстве финансов. Как великий химик попал в это министерство, для меня было загадкой. Наверное экспериментирует с краской и бумагой для изготовления денег.
   Академика я разыскал довольно быстро. Впрочем он тогда еще не был академиком. Узнал сразу. Его портреты украшали все учебники химии и стены лабораторий в моем училище. Был он на вид немного старше меня. Николай Дмитриевич, - окликнул я его, когда он проходил по коридору, - здравствуйте, разрешите с Вами поговорить.
  -- Здравствуйте, с кем имею честь? - спросил он.
  -- Игорь Борисович Говоров, Ваш коллега, но совсем не такой знаменитый, как вы.
  -- Почему вы решили, что я знаменит. Разве тем, что я не согласен с политикой нашего правительства, поругался с администрацией Московского университета и ушел работать сюда.
  -- Не принижайте свои заслуги. Только за разработку метода крекинга нафтеновых углеводородов вы уже могли попасть в историю большой химии.
  -- Батенька, Игорь Борисович, я пока этим не занимался.
  -- У вас еще все впереди. В Московский университет вы тоже через пару лет вернетесь.
  -- Вы что, предсказатель.
  -- Нет, я же сказал. Ваш коллега и хотел бы с вами поговорить. Только вы химик от Бога, а я так, подмастерье, - мы прошли в кабинет и я сел на предложенный стул.
  -- Ваш сын сейчас на фронте? - спросил я.
  -- Да, воюет где-то и редко пишет.
  -- Про германскую хлорную атаку читали?
  -- Варварство, звериное варварство.
  -- А вы знаете, что через три недели они сделают то же на нашем фронте?
  -- Боже, ведь может пострадать мой сын, - он вскочил и заходил по кабинету, - а откуда вы знаете?
  -- Это данные агентурной разведки, - соврал я.
  -- Так что же делать?
  -- Вам надо садиться за теорию адсорбционных процессов. Эта теория, разработкой которой вы будете заниматься, тоже войдет в историю химии.
  -- Это тоже данные агентурной разведки?
  -- Данные разведки значительно хуже. Когда вы работали в Германии вы получили впервые в мире, как промежуточный продукт вещество дихлордиэтлсульфид. Это тяжелое с удельным весом более единицы вещество с запахом горчицы. Температура кипения сто восемьдесят градусов по Цельсию.
  -- Теперь чувствуется, что вы действительно коллега. Это очень ядовитое вещество.
  -- Так точно. И вот сейчас немцы его вырабатывают в больших количествах и планируют применить на будущий год. Вы придумали джина, а они его выпустят из бутылки.
  -- Придумал я его не один. Там были и другие, которые помогали мне. Но я сейчас не помню всех свойств этого соединения.
  -- Оно воздействует на наследственный аппарат клеток живых существ, включая человека. Скрытый период двенадцать часов. Потом начинается зуд жжение, образуются пузыри и язвы на любом месте, куда это вещество попадет. Особенно страшные поражения глаз. Язвы глубокие не заживающие месяцами. Это тот случай, когда живые завидуют мертвым. Оно очень стойко на местности. Зимой в сильный мороз до нескольких месяцев. Летом несколько недель. Образует вторичное облако от испарений и опасно на расстоянии нескольких километров от места применения. Пары поражают легкие вызывая их отек и смерть от удушья. Гидролизуется на местности медленно. В качестве дегазирующих веществ используются хлорсодержащие соединения. Хлорная известь, хлорамины.
  -- Откуда вы все это знаете? Вы что, были на испытаниях.
  -- Да был.
  -- Так Вы разведчик?
  -- Нет я военных химик. Я уполномочен правительством просить вас заняться технологией приготовления активированных углей для индивидуального противогазового фильтра. Надо срочно вооружать наших солдат противогазами.
  -- Да, да, конечно, я уже занимаюсь этим.
  -- Я скоро отправлюсь на фронт, выяснять место и время применения хлора и принимать меры по защите наших солдат.
  -- И что же вы, не имея противогазов, хотите сделать?
  -- Герметизировать блиндажи, землянки с помощью мокрых одеял. Изготовить хотя бы мокрые марлевые повязки. Осмотреть местность. По возможности убрать подразделения, находящиеся в низинах, где может накапливаться хлор в больших концентрациях. Оставлять только боевое охранение. Даже этого может оказаться достаточно, чтобы сократить наши потери. А вас попрошу, как только технология будет готова, сообщить мне или в военное министерство. Там уже готовят заводы, где будут делать и активированный уголь и фильтрующие противогазы. Вы уже наверное знаете, но напомню, лучше всех березовый активированный уголь. Технологические тонкости за вами.
  -- Что же вы за человек такой интересный? Про военных химиков я что-то не слышал.
  -- Еще услышите. Целые военные училища их начнут выпускать.
  -- Это понятно.
  -- Кроме тех веществ, что я назвал, будет и много других. Очень много. Вы тоже это знаете, может даже лучше меня. Главное, чтобы дешево и эффективно уничтожать людей. И это получится. За войну убьют и искалечат более миллиона человек с помощью химии.
  -- Так вы еще и предсказатель?
  -- Считайте, что так. Просто я хороший аналитик. Будет время, я вам расскажу об этих методиках. Когда я смогу узнать о результатах ваших исследований?
  -- Вернетесь после газовой атаки и будет в основном готово.
  -- Если вернусь.
  -- Думайте о лучшем. Вернетесь. Вы-то лучше всех подготовлены.
   Мы попрощались и я поехал в военное министерство, узнавать, кто займется выпуском противогазов. Разработать конструкцию резиновых масок и трубок с корпусами фильтров можно было в короткое время. Все упиралось в фильтры. Дело было за Зелинским. Я был уверен, что этот великий человек сделает все очень быстро. Еще несколько дней прошли в беготне по разным предприятиям, которые могли начать производство противогазов. Инженерам, конструкторам и технологам я объяснял, что должны представлять из себя противохимические средства защиты. Устройство противогаза я знал наизусть и с постоянным сечением фильтра и с переменным. Знал, какой лучше. Знал, какие концентрации ОВ необходимы, чтобы в короткое время произошел пробой противогаза. Помнил даже расходы боеприпасов на определенную площадь. Иногда, приходил в ужас. Как хорошо, что война с массовым применением, современных мне, отравляющих веществ, при имеющихся способах доставки к целям, так и не началась.
   И так, за неделю все формальности были соблюдены. Подчинялся я непосредственно Товарищу военного министра. Утром я приходил на доклад, о сделанном за прошедший день. Сообщал, что запланировано на сегодняшний. Он мои действия или одобрял или изменял их в зависимости от текущей обстановки. Пока все касалось срочного налаживания выпуска противохимических средств. Не хочу быть неточным Но предсказания Оли немедленно сбылись. Уже через пару дней меня пригласил к себе Военный министр Сухомлинов В.А. Я запомнил его фамилию только потому, что вскоре его сняли, а еще через пару лет судили. Я так и не понял за что. Разговор пошел о необходимости ответить немцам тем же. Я доложил, что применение газов из баллонов неэффективно. При таком применении всегда есть большая вероятность поразить свои же войска. Поэтому необходимо сразу начать разработку снарядов, авиационных бомб и мин с отравляющими веществами. В этом случае эффективность применения химического оружия значительно возрастает. При массированном применении, например, синильной кислоты, противогазы окажутся бесполезными. Пробой фильтров наступает очень быстро. Хлор, как боевое отравляющее вещество малоэффективен. Необходима разработка других ОВ и я их перечислил. Министр меня внимательно выслушал и многое записал. Я думаю, что моему читателю не интересны подробности специфического характера. Я их опускаю. Любознательный читатель может обо всем этом прочесть в учебнике по защите от оружия массового поражения в главе химическое оружие. К двадцатым числам мая мне было предложено выехать на фронт к месту предполагаемого применения хлора по нашим войскам. В помощники ко мне назначили поручика Иванова. Он был совсем молод. Я звал его просто Сережа.
   Двадцатого мая вы выехали на фронт в военном эшелоне. Перед этим я попрощался с Олей. Опять были слезы, опять чисто женские упреки. Я ее понимал и не обижался. Я ее называл своей любимой девочкой. Просил ждать. Обещал через две, три недели обязательно вернутся. Знал ли я тогда, что не вернусь так быстро. Что все затянется на многие месяцы. Конечно не знал. Да и кто на войне может знать, что будет, хоть на день вперед.
  
   Глава 17
   На следующий день приехали в Барановичи в Ставку верховного главнокомандования. В ходе немецкого наступления в августе Ставка была переведена в Могилев. Сменилось и командование. Вместо главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, им стал сам император, а начальника генерального штаба Янушкевича сменил генерал Алексеев. Как я и предполагал, рассказывая друзьям то, что помнил из исторической литературы, именно Алексеев вывел армию из-под немецкого удара. Позже я узнал, что Алексеев сыграл и негативную роль в судьбе царя, да и всей страны. Когда в Петрограде в феврале 1917 года начался хлебный бунт, поддержанный вновь призванными по мобилизации солдатами, он не выполнил приказ Николая прислать в город боеспособные войска, что и предопределило дальнейшее развитие событий в сторону революции и свержения самодержавия. По сути Алексеев предал своего императора. Спасли ли положение эти воинские части, или они были готовы повернуть штыки против царя, неизвестно. История, как известно, не терпит сослагательных наклонений. Извиняюсь за "лирическое" отступление перед своим любознательным читателем. Но надо же расставить основные вехи перед дальнейшим повествованием. Так много написано про обе Отечественные войны и так мало про первую мировую с участием России.
   И так я возвращаюсь к майским событиям в разгар немецкого наступления по всему фронту. В штабе дежурный офицер, или, говоря современным языком, оперативный дежурный, буквально разрывался на части. Постоянно работали телеграф и телефон. Помощники оперативного бегали по кабинетам, кого-то вызывая, о чем-то сообщая. У подъезда была длинная коновязь. Приезжали и отъезжали с пакетами фельдъегеря. Сразу видно, что обстановка напряженная. Штаб работал в очень трудном для армии положении. Все мои попытки получить вразумительную информацию о том куда надо двигаться для упреждения химического удара ни к чему не привели. Все были заняты, или делали вид, что заняты, и я начал понимать, что ко времени "Ч" мне никак не успеть. В конце концов мне удалось представиться и поговорить с одним из генералов. Должности я его так и не узнал, да и фамилии не помню. Он сказал, что немец прет никак его не остановить. Потери большие. Информация с фронтов очень противоречивая и представить истинное положение трудно. Разведка в условиях крупного наступления противника не эффективна. - Помилуйте, господин полковник, - в заключении развел он руками, - сейчас определить место применения яда невозможно. Поезжайте в штаб Юго-западного фронта. Там наверняка лучше об этом осведомлены.
   В тот день туда никакой оказии не предвиделось и мне с моим молодым помощником пришлось остаться в городе. Не без труда нашли мы комнату, поужинали и переночевали. Утром Сережа пошел в штаб узнать, как нам дальше двигаться, но вскоре вернулся и сообщил, что меня хочет срочно видеть генерал Янушкевич. Мы прибыли в штаб. Я доложил оперативному дежурному о прибытии, и сразу же был приглашен к начальнику штаба. Разговор был недолгим, но конкретным. Генерал сказал, что ему доложили о моем прибытии, о том, что нашими войсками оставлена вчера крепость Перемышль, которая с таким трудом был взята несколько месяцев назад. Спросил, известно ли мне, что сегодня была предпринята немцами газовая атака, севернее этой крепости в стык двух наших дивизий. Он неопределенно ткнул пальцем в карту, расстеленную на столе. Потери очень большие, но точных данных пока нет, - сказал он. Мне надлежит поехать в штаб Западного фронта, а затем в район городка Хелм к генералу Семенову, командиру одиннадцатой пехотной дивизии. Ему надо помочь организовать ответную химическую атаку с нашей стороны. Все необходимые документы мне подготовят. К обеду получите и сразу же отправляйтесь, - закончил он нашу беседу. Однако только к вечеру были сделаны предписания для нашего дальнейшего следования, и поздно ночью мы выехали в Брест-Литовск.
   Когда добрались до Бреста, мне больше нравится современное название города, я был поражен обилием войск. Эшелонами была забита вся станция. На улицах тоже везде были видны колоны марширующих солдат. Хорошо живут, подумалось мне, была бы современная авиация, что бы от станции и от города осталось. А сейчас хоть и есть летающие этажерки, но летать далеко они не могут, да и бомбовая нагрузка у них чисто символическая.
   Мне очень нравился мой помощник поручик Иванов Сережа. Несмотря на свою молодость, это был отлично подготовленный строевой офицер. Невысокий, плотный, сероглазый, светловолосый, скуластый, с крепкими, как плоскогубцы руками. Я его сразу спросил, нет ли у него в Самарканде родственников. Он сказал что нет и это не удивительно, Ивановых слишком много. Я ему на это ответил, что все мои близкие по материнской линии именно Ивановы. Он мне много рассказывал про тактические приемы пехотного боя с применением артиллерии. Я ведь плохо был осведомлен о конкретных способах атаки и обороны. Рассказывал о правилах рукопашного боя, действия холодным оружием. Выяснилось, что я очень много чего не знал и не умел. Попадать в бой мне не следовало. "Совершенно реальный кусок пушечного мяса", - думал я про себя. Я в свою очередь рассказывал ему тактику применения химического оружия, атмосферные условия, виды отравляющих веществ, воздействие на организм, способы защиты и так далее, своеобразный "ликбез". Так мы заполняли наши пробелы в военных знаниях.
   Поехали в крепость. Тогда она еще не лежала в руинах и не являлась памятником стойкости и героизма наших солдат. Доложили дежурному офицеру о прибытии, тот, прочитав предписание, отправил нас прямо к главному тыловику. Его на месте не оказалось. Принял один из замов. Сказал, что баллоны с хлором срочно переправляются в одиннадцатую дивизию и спросил, как мы туда поедем, верхом или в пролетке. Я представил себя верхом на лошади и мне стало не по себе. Конечно в пролетке. Дело было к вечеру и отправились мы непосредственно на фронт на следующее утро.
   Ехали по грунтовой дороге. Асфальтированных тогда практически не было. Весь путь нам попадались двигающиеся на фронт и с фронта воинские части. Одни, сильно потрепанные в боях, на передислокацию, другие, им на замену. Пешие и конные, с артиллерией и без. Пристроились за одним свежим кавалерийским полком и так до фронта за ним и держались. Дорога петляла по холмистой местности, через речки и речушки, через леса и болота. В начале попадались деревеньки, где говорили по-белорусски, потом стали "пшекать" по-польски. Ночь переночевали в каком-то селе. У Сережи все получалось просто и быстро. Не успели приехать, он уже и место для ночлега организовал и простенький ужин с солдатской кухни и нашего кучера с лошадьми пристроил и накормил. На следующий день опять дорога. К обеду услышали канонаду. Фронт был уже совсем близко. Прямо из пролетки наблюдали за воздушным боем. По опознавательным знакам на крыльях я понял, что трое наших отбиваются от пяти наседавших немцев. Ревели слабенькие моторчики, этажерки выделывали в воздухе головокружительные пируэты, строчили во всю пулеметы. Наконец, кончился боезапас и все с миром разлетелись. Каждый в свою сторону. Я был рад, что наши уцелели при таком превосходстве противника. Это показалось маленькой победой. Боже, как же они воюют, думал я. Ни нормальных прицелов нет. Ни радиостанций для переговоров. Только рукой в воздухе помахать можно, да показать жестами что-нибудь неприличное.
   Я вспомнил, как мы на подводной лодке проходили Сингапурский, а потом Малаккский проливы. Два дня в надводном положении и никого. По всем руководящим документам американские противолодочные средства должны были нас "зацепить" в первые же часы. Каких только кораблей вокруг не плавало и из противолодочных сил никого. Потом налетели, как шмели самолеты "Орион-3Ц" с Окинавы, Субик-Бея, Австралии. Как из под воды появился фрегат "Спрюенс". "Дичь обнаружили". Первый раз за сравнительно долгое время в этом районе. Ложатся на крыло в ста метрах от лодки и видно улыбающуюся физиономию пилота. На ночь оставался обычно один самолет. Кружит и кружит над головой. Старший помощник, большой выдумщик, уже в Андаманском море попросил у командира разрешения выключить на короткое время ходовые огни, посмотреть на реакцию самолета. Надежды стать невидимыми было мало. Слишком хорошо видно ночью светящуюся кильватерную струю. На самолете тоже выключили огни. Мы включили, они тоже включили. Так несколько раз. Как дети, хоть какое-то развлечение. Заместитель командира по политической части все пытался воспитать у экипажа чувство ненависти к вероятному противнику, но ничего у него не получалось и не только у него, иначе третьей мировой было бы не избежать. К чему я это написал, дорогой мой читатель? Воспоминания от первого лица нудны. Поэтому отступления от основного сюжета, хотя и немного связанного с ним, делают повествование не таким скучным. Это о том, что можно хоть что-то показывать друг другу.
   Наконец приехали в штаб одиннадцатой дивизии. Размещался он в польской деревушке с названием тоже связанным с Пше... в большой избе. Командира дивизии не было. Он уехал в один из полков. Принял нас начальник штаба полковник Самойлов Павел Владимирович. Потом мы с ним несколько дней работали вместе, планировали ответ немцам на их хлор, нашим хлором. Утром меня принял уже генерал Семенов. Много расспрашивал о жизни в Петербурге, о столичных нравах, времен войны и о многом другом. Что знал, я рассказал, стараясь не вдаваться в подробности и не переходить на личности. Мало ли кого мог хорошо знать этот генерал. Потом перешли к конкретной задаче, атаке хлором. Я в нескольких словах рассказал, как я представляю ее провести, какие нужны условия для ее успеха. Наконец Семенов предложил мне немедленно начать работу со штабом по разработке плана и пожелал всего хорошего. В дальнейшем мы виделись редко. Немцы много атаковали и он не вылезал из передовых окопов. Под звуки не утихающей артиллерийской канонады мы с Павлом Владимировичем взялись разрабатывать этот план. Он включал в себя подготовительный период, когда необходимо скрытно сосредоточить тысячи баллонов с хлором на небольшом участке фронта. Основной период. Это сама атака. И заключительный. Защита своего личного состава с последующей попыткой прорыва обороны противника, если будут созданы для этого условия. О серьезной защите, не имея противогазов, даже говорить не приходилось. Защита для солдат, открывающих баллоны с хлором заключалась в немедленном отбытии из района применения "способом бегом", как можно быстрее. И даже в этом случае не гарантировалось поражение людей. Для натаскивания исполнителей, провели несколько учений в глубине нашей обороны. Тщательно хронометрировали время, чтобы солдаты успели убежать из быстро образующегося очага поражения. Я все время думал, что если уж применять всякую гадость, то сразу в снарядах. Зачем подвергать риску свой же личный состав. В этом случае мы специально ездили на передовую выбирать местность с уклоном в сторону противника. Хлор, тяжелый газ, стечет вниз и только хороший ветер сможет загнать его обратно на гору. При тщательном выборе метеоусловий это исключалось. Не зря и самый крупный городок в округе назывался Хелм, что видимо по-русски означает холм. Мне показалось, что и для командования дивизии этот хлор был сплошным "геморроем", но приказание отдано и надо его исполнять. Посещение передовой врезалось мне в память на всю оставшуюся жизнь.
   Окопы в полный рост, несколько рядов колючей проволоки перед ними, избитый, как поверхность луны кратерами, передний край нашей обороны. Тут я почувствовал всю мощь немецкой артиллерии. Масса солдат с серыми от переутомления лицами, вшивые, давно не мытые, с ввалившимися глазами. Я не мог на все это равнодушно смотреть. Я продолжал чувствовать себя сторонним наблюдателем, лично которому ничего не грозит. Так жалко стало этих бедных молодых ребят, а они все были намного моложе меня, что комок подкатил к горлу. Во второй половине жизни мы все становимся жалостливее и сентиментальнее. Не зря мы внуков любим больше, чем собственных детей. Теперь я мог наблюдать те корни Злобы, которая рождалась здесь в этих окопах и которая, родившись, ввергла в хаос нашу огромную страну. Немцы постоянно вели так называемый беспокоящий огонь. Лупили по нашим окопам пулеметы, не давая высунутся, артиллерия с определенным интервалом посылала в нашу сторону снаряды. В окопах сидели в основном наблюдатели, а пехота пряталась по блиндажам. Сколько миллионов кубометров земли надо перевернуть вручную, чтобы на каждом рубеже построить такие укрепления?
   Выбрали место, где немецкие позиции располагались в низине. Погода благоприятствовала применению газа. Конец мая, начало июня. Ночи еще холодные. По утрам в низинах туман. Изотермия, когда температура в приземном слое воздуха и на высоте человеческого роста одинаковая. При слабом ветре в сторону противника идеальные условия.
   К началу июня все было подготовлено к атаке. Вдумчивый читатель наверное заметил в моем повествовании некоторые огрехи. То я выступаю, как ярый пацифист, то как жуткий человекоед, готовый не задумываясь применить самое варварское оружие. Но дело в том, что именно это оружие меня и учили применять. Это и еще более варварское - ядерное. Ничего другого я лучше делать не умел. Я сознательно хотел свои знания применить для уменьшения потерь наших солдат. И наконец, во время войны я не мог оставаться в стороне. Чувство патриотизма, долга перед страной, перед народом закладывалось в нас с детства. Большинство фильмов конца пятидесятых, шестидесятых годов, когда я формировался, как человек, воспитывало нас именно в таком духе. О руководстве коммунистической партии в них, говорилось мало и мы об этом не очень задумывались. Человеческие отношения были на первом месте. Много фильмов было посвящено самопожертвованию героев, ради спасения многих людей. Была даже поговорка, про сюжет тех лет: "Все кино война и под конец его убили". Явный тому пример фильмы: "Летят журавли", "Туннель", "Звезда". Поэтому мои одногодки дружно пошли защищать "бедных чехов" от натовских войск, поверив пропагандистскому блефу, что если не мы сегодня, то они завтра. Встали стеной на Даманском, преградив путь китайской армаде. Отправились не задумываясь в Афганистан, помогать братскому народу строить нищий социализм. Про Кубу, Анголу, Вьетнам, Сирию, Египет и прочая, я уже и не говорю. Думать мы начали позже, собираясь вместе за кружкой пива, будучи на пенсии. Сейчас опять для меня шла война и шевелить мозгами стало некогда. Приходили мысли, но я их гнал проч. Не до этого. Надеюсь теперь меня читатель поймет и я продолжаю. И так все было готово. Заготовили даже запас кислорода в прифронтовых госпиталях, чтобы бороться с отеком легких в случае неудачной атаки.
   С вечера прибыли на передовую. С командиром полка, на участке которого все и планировалось, мы еще раз все проверили. Баллоны, в соответствии с моим расчетом, за несколько ночей были уложены в сотне метров впереди окопов и тщательно закопаны. Ночь прошла без сна. Ближе к рассвету, когда ветерок потянул в сторону противника два батальона ползком с боевым охранением выдвинулось вперед и стали ждать сигнала. Наконец на противоположном фланге дивизии заработала наша артиллерия. Одновременно включилась и фронтовая, дальнобойная. У немцев густо легли земляные кусты разрывов. Немцы скоро ответили и намного эффективнее. Наш фланг молчал. Ну что, с Богом? - спросил меня командир полка, здоровенный и квадратный, как шкаф. С Богом, - выдохнул я. При чем тут имя Бога при такой варварской атаке, я не знал. По привычке, наверное. Полковник махнул рукой. В предрассветной мгле раздались далеко слышные команды. Потом послышалось шипение и длинной шеренгой в несколько сот человек солдаты побежали к своим окопам. Кто бежал молча, а кто уже по дороге начал кашлять и чихать. Уже хватанули хлора, - с досадой подумал я. Вонючее облако медленно расширялось и поднималось над землей. Меня вдруг охватил панический страх. Вдруг я что-то не учел и эта гадость поползет к нам. Как же без противогазов? Но нет. Облако еще какое-то время расширялось. Уже ощущался едкий запах. Затем оно медленно потекло в сторону противника. Ну, вот! Лови фашист гранату! - с радостью выкрикнул я, - Получилось.
  -- Почему вы немца назвали фашистом, - спросил командир полка.
  -- А у них там уже есть фашисты. Главный у них Адольф Шикльгрубер по кличке Гитлер.
  -- Это, что, новые разведданные?
  -- Да, скоро и вы узнаете подробности, - я не стал уточнять, как скоро.
   Мы пошли по окопам, проверяя солдат. Многие еще покашливали, но состояние абсолютного большинства не вызывало опасений. Позже выяснилось, что с небольшим отеком легких обратился за медицинской помощью только один человек. Но русский солдат чрезвычайно вынослив и терпелив. Возможно, пораженных было и больше, но только от них не дождешься, чтобы они попросили помощи. Так люди устроены. Терпят до последнего. А если терпение кончается, берегись. Когда выяснилось, что у нас все нормально, стали наблюдать за противником. Было видно, что немцы обнаружили движущееся на них облако и что спешно отводят своих солдат во второй эшелон обороны. Тут наша артиллерия накрыла перебегающих солдат и стала загонять их назад в окопы. Открыли огонь в сторону противника и стрелковые подразделения. Немцев рассеяли и больше никто не высовывался, пока их не накрыло ядовитым облаком. И вот тут мне их почему-то стало жалко. Я не могу это объяснить Просто по человечески жалко и все. Мне хотелось уйти куда подальше и побыть одному, но я не мог этого сделать. Все надо доводить до конца. Наконец, поднялось солнце, земля стала прогреваться, а туман подниматься и только над немецкими окопами продолжал стоять ядовитый смог. Хлор слишком тяжел, чтобы так легко улететь. К обеду ветер немного усилился. Облако вроде бы рассеялось, хотя хлором воняло везде. Дали команду к атаке. Пехота поднялась и пошла в сторону противника. Из немецких окопов не было слышно ни единого звука. Вот это эффект, - радостно воскликнул командир полка, и двинулся вслед за солдатами. Я не хотел смотреть на результаты своей работы. Знал, что они ужасающие. Пехота не прошла и половину пути, когда по ней открыла шквальный огонь немецкая артиллерия. Я не предполагал, что можно так плотно сажать снаряды и стрелять в таком бешеном темпе. Солдаты залегли. Потом начали откатываться с большими потерями назад, пока не вернулись в свои окопы. Полковник спрыгнул в окоп жутко матерясь. Как можно воевать, если мы не можем подавить их артиллерию, у нас нет снарядов, - истошно орал он, добавляя при этом ненормативную лексику. Вечером, когда все закончилось, собрали убитых и раненых. Немцы занимались тем же. Сережа находился все время при мне, но за недостатком опыта, больше в качестве статиста. Я старался все ему объяснять. Как правильно рассчитать концентрацию газа. Как определить метеоусловия и так далее. Мне нужен был реальный помощник. На следующий день мы попрощались с командованием дивизии и отбыли назад в Брест. До крепости добрались без приключений. В Бресте тоже не задержались. Пришла телеграмма с требованием прибыть в Барановичи.
   Долго ждали приема у Янушкевича, а разговор опять был деловой и короткий. Он поблагодарил за успешно проведенную химическую атаку. Сказал, что по ее результатам можно сделать вывод о большой эффективности химического оружия. Я успел вставить вопрос о срочном принятии на вооружение противогазов. На это он заявил, что можно не беспокоиться. Противогазы скоро будут. Затем он предложил немедленно отправиться на Юго-Западный фронт. В четырнадцатую дивизию к генералу Эрдели. Необходимо организовать еще одну химическую атаку. Там очень сложное положение и нужно предпринять что-то радикальное. Через пару дней поездом доехали до Львова. Город также был заполнен войсками. Прибыли в гудящий, как потревоженный пчелиный улей штаб фронта. Опять административная волокита заняла несколько дней после чего мы отбыли в сторону городка Городок. Опять размытые дождем дороги, отступающие войска, подтягивающиеся резервы и так далее. Скучная, тревожащая душу картина. Я то знал, что только к осени наступление смогут остановить. А пока шли тяжелые бои с большим преимуществом немцев в артиллерии и ничего другого не оставалось, как отступать. Надо отдать должное, что ученики мы оказались прилежные и уже во вторую войну наше превосходство в артиллерии было подавляющим на всех этапах войны, кроме начального. Не зря у нас и праздник появился "День артиллерии".
   До Городка мы не доехали. Выяснилось, что направление нам сообщили неправильное и надо ехать выше в Карпатские горы. Еще три дня мы добирались до дивизии Эрдели.
  
   Глава 18
  
   В штаб дивизии Ивана Егоровича Ердели мы приехали поздно вечером. Размещался он на краю небольшого украинского села. Принял нас один из офицеров управления со смешной фамилией Савочкин. Мне это напомнило время, когда мы все назывались "совками". Он долго изучал документы, потом повел в кромешной темноте в какую-то избу, предложил располагаться и утром уже представляться командованию. Комдив на передовой, раньше утра не будет, - сказал он на прощанье. Появилась какая-то женщина, видимо местная, принесла незамысловатой, но очень вкусной еды Что может быть вкуснее нежного сала с вареной картошкой, черным хлебом и солеными огурчиками. Предлагала и самогону, но я отказался, а Сережа один пить не стал. Ердели приехал под утро, лег хоть немного вздремнуть и только к обеду нам удалось с ним пообщаться.
   Иван Егорович представлял из себя крепкого сорокалетнего генерала с усами, лихо закрученными наверх, по типу Буденовских. Тогда почти все носили такие усы. Бороды были у немногих. Аккуратную бородку носил командир четвертой дивизии, прозванную за свою храбрость "железной", Антон Иванович Деникин. О моих встречах с этим незаурядным человеком ниже. Видел я и другую сильную, но несчастную личность: Александра Васильевича Колчака. Кстати он не носил не бороды ни усов, так же, как и я. Лицом он напоминал чем-то Жукова, времен Отечественной войны, только имел непропорционально большой нос. Возможно я и ошибаюсь. Я его видел мельком в Военном министерстве. Позже он попал в плен к немцам и освободился уже во время гражданской войны. Прошу прощения, я продолжаю.
   Иван Егорович принял нас очень радушно. С красными от недосыпания глазами, он выглядел достаточно бодрым. Расспрашивал про жизнь в Петербурге. Потом незаметно перешли к конкретному плану нанесения химического удара. Я рассказал, как удалось провести атаку силами одиннадцатой дивизии. Сказал, что открывать баллоны вручную, не имея противогазов, очень опасно. Лучше производить дистанционный подрыв. По толовой шашке на пару баллонов. Подсчитали, что нужно несколько центнеров динамита. Ердели предложил немедленно отправиться в полки на передовую посмотреть обстановку. Сказал, что сразу после обеда поедем. Лошадей получите у интенданта, - уже за дверь крикнул он. Я сразу не придал значения его словам, но на дворе понял, что мне будет сложно на лошади.
  -- Сережа, требуется помощь, - попросил я своего помощника. Он уже знал, что я с флота и стал широко улыбаться.
  -- Игорь Борисович, сейчас потренируемся, не беспокойтесь, - смеялся он.
   Пока я знакомился с офицерами штаба, Сережа раздобыл лошадей и привел их во дворик той хаты, где мы расположились. Наконец, мы остались наедине с лошадьми.
   - Эх, мотоцикл бы мне, или автомобиль на худой конец, - тяжело вздохнул я, глядя на лошадей.
  -- Сережа, какая из них не очень строптивая?
  -- Пока не знаю. Вроде обе спокойные. Сейчас посмотрим, - ответил Сережа.
   Он постучал обеих по холкам ладонью. Лошади почти не реагировали.
  -- Выбирайте любую, обе нормальные. Вы на левую ногу можете себя поднять?
  -- Раньше мог легко, сейчас не знаю.
   Я поставил ногу на скамейку, затем с трудом, но поднялся на левой ноге. Сережа одобрительно кивнул. Подвел лошадь. Вставив ногу в стремя, я попытался сесть на лошадь, но нога со стременем пошла под брюхо лошади, седло полезло на меня. Сесть я не смог и грузно соскочил на землю. Сережа, сдерживая улыбку, показал, как надо. Отталкивайтесь сильнее правой, и резко меняйте центр тяжести на лошадь, вставая на левой ноге, одновременно перемахивайте правой, - поучал он меня, - если не получится, ложитесь животом на лошадь и переносите ногу. С третьей попытки мне удалось сесть верхом. Потом со второй. Наконец с первой. Затем Сережа отпустил лошадь и я сам начал пытаться сесть. Лошадь попалась смирная и вроде стало получаться. Вот так по ходу дела приходилось учиться верховой езде. В молодости в геологоразведке мне приходилось много ездить на лошадях. Тут пришлось восстанавливать утраченные навыки, но хоть не учиться с самого нуля. Затем мы пообедали и отправились на позиции. Сережа очень тактично незаметно придерживал лошадь, пока я садился, дабы не вызвать улыбок посторонних. Потом сам влетал на лошадь не касаясь стремян. Замечательный был мальчик. Расстались мы нелепо, как всегда бывает в жизни. Его дальнейшая судьба мне неизвестна. Но об этом дальше.
   На позициях я уже не чувствовал себя посторонним человеком. Немного привык. Немцы наступали со стороны долины. Дивизия, опираясь флангами в горные хребты, медленно пятилась в горы в сторону перевала, через который и шло ее снабжение. Холодный воздух с вершин опускался по долине вниз, вытесняя горячий вертикально вверх. Обстановка была не столь хороша, как на холмистой местности в Польше, но все равно должна была благоприятствовать. Опять вместе с комдивом мы лазили по окопам, выбирая место для атаки. Опять грязные, уставшие солдаты и офицеры. Ввалившиеся глаза, выступающие скулы от постоянного недоедания и переутомления. Грязные не обустроенные окопы. Опять изрытый воронками передний край нашей обороны. Тут некогда было возводить фортификационные сооружения. Дивизия только недавно остановилась и еще не успела перевести дух. Впереди метрах в восьмистах размещались немецкие передовые позиции. Вокруг густая растительность, так называемые альпийские луга. Кое-где кучки деревьев. Сплошная лесополоса начиналась ниже. Немцы еще не подтянули крупнокалиберную артиллерию и это позволяло нашим пока держаться. Нужно было упредить немцев и шарахнуть по ним вонючим облаком. Пролазили до позднего вечера по окопам. Пока определились совсем стемнело. Чтобы не плутать в потемках остались ночевать в окопах.
   Дорогой мой читатель. Вы наверное заметили, что я, описывая боевые события, не пишу так подробно обо всем, как про светскую жизнь. Это связано с тем нервным напряжением, которое испытываешь на войне. Существует огромная опасность для жизни и это постоянно довлеет над сознанием. Потом напрягая память пытаешься вспомнить мелкие детали и не можешь. Все сливается в один сплошной фон, в котором мелькают или совсем не значащие мелочи или наиболее яркие впечатления. Поэтому все диалоги вспомнить невозможно. Их здесь и нет почти совсем. Память не сохранила.
   Переночевали на КП одного из батальонов. Утром меня разбудили мощные разрывы артиллерийских снарядов. Немцы начали артподготовку. Земля содрогалась от каждого удара, а они сыпались, как из рога изобилия. Казалось, что снаружи твориться настоящий ад. Сколько продолжалась артподготовка, я не знаю. Я ждал прямого попадания в блиндаж. Душа сжалась внутри тела до размеров маленького ежика и ощетинилась так же. Нервы, как струны. Не знаю, как выглядел снаружи, но внутри была полная растерянность. Впервые в жизни попал под настоящий удар противника. Раньше на английском корабле я был в своей тарелке. Я знал, что мне делать. А тут я был только беспомощной мишенью. Наконец, противник перенес огонь в глубину обороны по нашим артиллерийским позициям. Я вышел наружу. Земля была перепахана снарядами. В нескольких местах разворочены окопы. Слышались со всех сторон крики и стоны. Бегали санитары. Уносили раненых. Тут я увидел, что немцы вышли из окопов и длинными цепями с винтовками наперевес двинулись в нашу сторону. Батальон! К бою! - Скомандовал комбат. Послышались дублированные команды командиров рот и взводов. Защелкали затворы винтовок и пулеметов, досылая патроны в патронники. Весь наш передний край ощетинился сволами. Из тыла через наши головы ударила артиллерия. Среди наступающей немецкой пехоты поднялись разрывы. Некоторые фигурки падали и уже не вставали. Противник, несмотря на потери, продолжал упрямо двигаться вперед. Временами над головами свистели пули. Немцы вели огонь и из стрелкового оружия. Возможно это были и не немцы, а австрийцы. Я не знал. Все равно они говорили на одном языке и я большой разницы не видел. Когда наступающие цепи прошли половину пути, наша пехота открыла огонь. Беспорядочные пулеметные и винтовочные выстрелы слились в сплошной треск. Прицелиться на дистанции четыреста метров невозможно. Мушка винтовки в четыре раза толще фигурки человека. Но когда несколько тысяч солдат стреляет в сторону противника, огонь становится достаточно эффективным. Артиллерия быстро выдохлась и замолкла. Немцам даже не пришлось ее серьезно давить. Она сама "задавилась" имея ограниченный запас снарядов. Второй раз я стал свидетелем неравного боя, когда ощущается острый недостаток боеприпасов. Когда немцы сблизились на дистанцию прицельной стрельбы, тактика наступления изменилась. Часть цепей залегла и начала вести огонь. Другая продолжала наступать. Затем наступающие залегли, а пошли вперед стреляющие. Их огонь стал плотнее и кучнее. Уже высовываться из окопа стало очень небезопасно. Опять там и сям застонали раненые, повалились и затихли убитые наповал. Напряжение боя все возрастало. Немцы приближались так стремительно, что казалось уже никакая сила их не остановит. Я посмотрел на Сережу. Он пожал плечами. Я знаками показал, нам бы оружие какое-нибудь. Он понял и побежал по окопу. Через некоторое время вернулся с двумя винтовками. Одну дал мне. Я открыл магазин. Там было четыре патрона. Маловато, подумал, но на финальную часть хватит. Ощутив в руках оружие со мной произошла резкая перемена. Сразу прошла растерянность. Я успокоился и был готов разделить судьбу всех рядом стоящих людей. Немцы уже были метрах в ста пятидесяти. Ну, что комбат, по-моему пора контратаковать? А то ведь выбьют из окопов, - спросил я его. - Сейчас, еще немного. Приготовиться к атаке! - Прокричал он. Я видел с какой злой решимостью солдаты готовы постоять за себя. Из-за недостатка боеприпасов отбить атаку не смогли и вот остается последний русский ответ. Я знал, что он будет достойным. На мгновенье вспомнился Лермонтов: "Изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый. Наш рукопашный бой!" Когда осталось метров восемьдесят, комбат крикнул, - в атаку, вперед! Сотни глоток заорали Ура! Солдаты повыскакивали из окопов и кинулись на неприятеля. Последние десятки метров люди бежали навстречу друг другу. Повинуясь общему порыву я тоже с винтовкой на перевес выскочил из окопа. Не мог в такой напряженный момент я оставаться в окопе. Пробежав оставшиеся метры я оказался перед здоровенным немецким солдатом. Направив винтовку в его сторону я с пояса выстрелил. С нескольких метров промахнуться было невозможно. Немец охнул, сломался пополам и упал. Через него перепрыгнул и подбежал ко мне другой солдат. Я не успевал перезарядить винтовку, а штыком я ничего не умел. Тут сбоку справа мелькнул штык и этот немец упал замертво. Это сработал Сережа, - Игорь Борисович, что вы делаете? Идите назад, скорее! - закричал он. Отбив удар, он зарезал штыком еще одного немца. Встав передо мной, он готов был убить всех, кто пытался приблизиться. Справа и слева слышались одиночные выстрелы удары, крики раненых, хруст раздираемой человеческой плоти и страшная матерная брань на обоих языках. Я перезарядил винтовку и когда на Сережу налетели два солдата, застрелил одного из них. Тут немцы дрогнули и побежали. Их преследовали некоторое время, потом, опасаясь попасть под огонь артиллерии, отошли к своим позициям. В преследовании мы не участвовали. Вернулись сразу в окоп. Сережа продолжал возмущаться: - Что же вы делаете? Разве солдат мало? Вы с помощью своей головы способны уничтожить тысячи. Зачем ей так рискуете? Это ведь безрассудно! Не ожидал я от вас такого, Игорь Борисович. Вы так нас обоих когда-нибудь угробите.
  -- Сережа, ты конечно прав, но давай поменяемся местами. Остаться в окопе в такой обстановке, показать свою трусость. Как бы я в глаза смотрел этим солдатам? Перед Богом мы совершенно равны. Надо было убираться до атаки или было, что было, - оправдывался я перед ним. Он очень рисковал, я это понимал. Полковник лакомый кусок для любого неприятельского солдата.
  -- На вашем месте я бы поступил также. Логика говорит нам одно, а душа другое. - уже спокойно сказал Сергей..
  -- Ну, вот и хорошо. Тогда нам пора отсюда делать ноги.
   Тут я заметил, что мой храбрый помощник весь в крови. Я кинулся к нему. Давай ощупывать. - Не беспокойтесь, Игорь Борисович, это не моя кровь, - уже улыбаясь сказал мой спаситель. Солдаты начали возвращаться в окопы. Спрыгнул и комбат. - Господин полковник, хотите, чтобы меня из-за вас с должности сняли? - Он тоже был недоволен.
  -- А что мне оставалось делать? - вопросом на вопрос ответил я.
  -- Да я знаю. Спросил для порядка. Давайте ваши винтовки, вас проводят к лошадям, - в заключении сказал он и крепко пожал руки.
  -- Еще увидимся, ответил и я на прощанье.
   Все следующие дни прошли в подготовке к химической атаке. Подвозились к передней полосе обороны баллоны. Расчеты по атаке делал уже Сережа, а я только проверял их правильность. Солдат, которые должны были участвовать в химическом ударе, отвели с переднего края и подготовили к предстоящему мероприятию. Провели несколько учений. В общем, все то же самое, только решили провести не просто атаку, а контратакующий удар. Ветер дул сильнее чем положено и была большая вероятность, что облако поднимется над землей. До противника оно могло и не долететь. Хорошо, если удастся создать условия, в которых они надышатся хлором по дороге к нашим позициям. С начальником штаба все проработали до мельчайших деталей. После моего не очень обдуманного поступка отношение офицеров к нам с Сережей резко изменилось. Из официальных они превратились в приятельские. К нам уже не относились, как к штабным крысам, а считали за своих. Даже комдив неоднократно приглашал на рюмку чая. Он был очень интересным собеседником. Рассказывал, как его дивизия встретила немцев на границе, как много месяцев держала оборону, пока "снарядный голод" не заставил отступить к Карпатам. Уже потом через много времени я прочитал случайно в мемуарах Керенского, что Иван Егорович после разгрома добровольческой армии Деникина уехал из России и уже в тридцатых годах работал простым таксистом в Париже. Удел многих заслуженных русских офицеров. Если не смерть на Родине, то трудные годы на чужбине без пенсии и заботы. Некоторым повезло. Брусилов, например, остался военспецом в Красной Армии. Любовь и уважение всего народа не позволили красным террористам его уничтожить. Хорошо, что он не дожил, до тридцать седьмого года, иначе разделил участь многих военных кадров, репрессированных в те годы. И так, я продолжаю. Подготовка заняла около трех недель. Помимо химии, завозилось большее количество и обычных снарядов. Это помогло удержать позиции на все это время. Наконец, все было готово и мы ждали только немецкой атаки. Стояла прекрасная летняя погода. Солнечные дни сменялись небольшой прохладой дождя и опять становилось жарко. Солдаты высохли, прожарили на солнце обмундирование и не так сильно страдали от вшей, хотя для полного избавления от них одного солнца мало. Мы переселились на передовую и ждали только удобного случая. Наконец, очередное утро началось с мощной немецкой артподготовки, после которой началась атака пехоты и кавалерии. С двух флангов сразу двинулось не менее двух конных полков, а вместе с пехотой, наверное, более дивизии немцев. Намерения у них были самые решительные. Сразу, как показались солдаты, ползком к баллонам двинулись "поджигатели". Бикфордовы шнуры к запалам для инициализации взрывов выбрали одинаковой длины, а время поджога по команде. Когда немцы вытянулись на открытую местность последовали команды в начале зажигай, потом поджигай. После чего "поджигатели" вернулись в свои окопы. За это время кавалерия оторвалась от пехоты и уже прошла половину пути. Наши берегли патроны и огня не открывали. Тут раздался резкий треск тротиловых шашек и глухие разрывы баллонов. "Теперь похоже на химическую атаку и солдаты далеко, не пострадали от хлора", - подумал я. Впереди на сколько хватал глаз все затянула пелена ядовитого облака. Немцев стало не видно. Сколько из них прорвется сквозь облако. Посмотрим. Ждать пришлось долго. Огня так и не открывали. Облако медленно двигалось в сторону противника. Из облака так никого из живых не показалось. По мере его продвижения еще дальше показалось множество лежащих на земле пораженных людей и лошадей. Опять я услышал удивленное, - Вот это эффект! На это я отвечал, - не торопитесь с выводами. Скоро примут на вооружения противогазы и эффекты закончатся. Да и нам тоже достается от немецкого хлора. Потери не менее, если не более чем у них. После удачной контратаки опять посидели за рюмкой чая. Сообщили телеграммой о выполнении задания и тут же получили предписание двигаться на север в четвертую дивизию. С Иваном Егоровичем расстались очень тепло. Я пожелал им всяческих успехов и мы, опять в пролетке поехали рокадными дорогами на север к Антону Ивановичу Деникину. Немцы продолжали развивать свое наступление. Про нас не забывали и о Петербурге мы уже перестали думать. Уже два месяца я колесил по фронту, а собирался вернуться через неделю или две. Вот так, что-либо обещать. Я старался в свободные вечера писать Ольге. За все время написал несколько писем. Но письма остаются только письмами. Я не знал, что будет дальше, а пока мы были в пути.
  
   Глава 19
  
   Немецкое наступление продолжалось. Было видно, как трудно приходится нашей армии. Все дороги были забиты отступающими войсками, обозами, местными жителями, передвижными госпиталями и еще Бог знает чем. Никто ничего толком не знал где какая часть, куда движется и зачем. Разыскать какой-нибудь штаб соединения было практически невозможно. Городок, где в соответствии с предписанием размещался штаб Деникина, по слухам, был занят немцами, а по дороге, которой мы ехали, долбила дальнобойная немецкая артиллерия. Я решил, что где-то за лесом с дирижабля или просто воздушного шара корректировщик немецкого огня наблюдал, как снаряды перепахивают дорогу вместе с людьми и лошадьми и передавал на землю артиллеристам по телефону уточненные данные. Немецкие снаряды падали то на дорогу, то рядом с ней, делая передвижение по ней очень небезопасным. Несмотря на слухи, мы упрямо продолжали двигаться навстречу основному потоку. Летний зной и пыль делали переезд настоящей пыткой. Наверное и немцы стреляли по столбам пыли. Выбрались на открытое место, заехали на пригорок, решили осмотреться. С холма стала хорошо слышна беспорядочная стрельба из стрелкового оружия. Временами бухали пушки. Было ясно, что впереди идет бой. Несколько этажерок кружилось в воздухе. Немцы бомбили передний край нашей обороны с помощью своей допотопной авиации. С земли ей отвечали винтовочные залпы. Мы долго смотрели, рассуждая с Сережей, что нам в этой ситуации делать. Линия обороны проходила уже за городом и было ясно, что городок сдан и штаба дивизии там нет. По карте нашли ближайшую деревушку и решили поехать туда. Уже садились в пролетку, когда Сережа вскрикнул, - смотрите, Игорь Борисович! - я посмотрел в сторону боя и увидел, что один из самолетиков, перейдя в крутой штопор, и падает на землю. Хлопнулся он беззвучно. Слишком сильна была канонада. Мы сели и поехали дальше. Теперь вместе с основным людским потоком мы двигались быстрее. Через пару часов добрались до деревни. Там ничего армейского не было. Зато нас пригласила к себе в гости милая украинская семья и хорошо угостила. Прямо на дворе под деревом. Сало, лучок, огурчики, молодая картошечка, свежий черный хлеб. Сначала мы постеснялись, но когда нам предложили посмотреть: "Пане будьтэ ласковы, побачыте! Сидайтэ, просимо". Мы не удержались и даже выпили по стаканчику горилки. Потом поблагодарили, предлагали денег, но те отказались, Сказали от души. Узнали дорогу к следующей деревушке и поехали дальше. Когда добрались, оказалось что там был штаб, но одного из полков четвертой дивизии, а где штаб Деникина, командир полка знал слишком приблизительно. Постоянной связи с ним по причине сильного противодействия противника не было. Армии дружно отступали, выходя из немецкого окружения и пока не вышли на новый рубеж обороны говорить о постоянном взаимодействии составных частей нашего сопротивления не приходилось. Решили не отставать от этого полка, пока не прояснится обстановка. Переночевали, потом опять дорога. Вместе с полком двинулись на восток. Теперь я понимал, почему сравнительно легко удавалось отводить войска. Не было мощных танковых ударов с глубоким проникновением в тылы и не было серьезной авиации, готовой бомбить дороги, переправы и все остальное. В то время страшнее артиллерии "зверя не было". Нам было легче, чем солдатам. Одно дело ехать, другое идти. Но и лошади уставали и нуждались в корме. Привалы делали со всеми вместе. На третий день командир полка заявил, что все, будем обустраиваться и закипела работа. Началось рытье окопов, рубка леса и так далее. При наличии огромного количества рабочих солдатских рук, работа спорилась и за считанные дни укрепления были возведены. За это время мы узнали, где штаб Деникина и поехали к нему. Ехать было не далеко, несколько километров в село с любопытным названием Погребище.
   Антон Иванович встретил нас за большим крестьянским столом. Было видно, что он уже не молод. Почти сед. Густые брови, внимательные серые глаза, пышные усы, кончиками вверх, бородка клинышком, очки в тонкой металлической оправе делали его похожим на профессора. И только по генеральской форме можно было понять, что он профессиональный военный. Мы поздоровались и представились друг другу.
  -- Наслышан, наслышан я о ваших подвигах, - смеясь сказал он, - вот и Иван Егорович мне телеграфировал. Написал приедут опасные люди: полковник с поручиком. На передний край лучше не пускать. "Нахимичат" и ходу, а немцы потом очень обижаются. Лютуют страшно. За своих отравленных мстят.
  -- Я только приказания выполняю. Скажут остаться, буду со всеми защищаться от этой лютости.
  -- Да это я так, тоже шучу. А теперь к делу. Как вы видели, укрепляемся на новом рубеже обороны. Сколько удержимся, неизвестно. Силен немец сейчас. Успеем подготовить химическую атаку, проведем. Не успеем, не обессудьте. Дальше попятимся. Располагайтесь здесь в селе. Пару дней дайте организовать оборону, а потом и вашей химией займемся. Пока все! - он встал, давая понять, что разговор окончен и мы распрощались.
   Я был очень рад увидеть Антона Ивановича. Настоящий солдат, умница. Военный интеллигент. Патриот. Командуя добровольческой армией в гражданскую войну, он опытнейший вояка, наверное знал, что обречен. Что могли его триста тысяч добровольцев против пятимиллионной Красной армии? Но он не бросил поверивших в него людей и вел их до конца. Вот только зачем Врангель принял командование уже обреченной армией, мне так и осталось непонятным. Специально приехал из Стамбула. Опять отвлекся, дорогой мой читатель. Продолжаю.
   Поселились мы в избе. Беленький домик, зеленый палисадник с множеством фруктовых деревьев. Хозяева очень доброжелательные украинцы. По-украински я говорить не мог, но понимал совершенно все. Так и общались. Мы по-русски, они по-украински. Затруднений в общении не было. Правда, когда женщины начинали спорить между собой, по-моему и сами мужья их не понимали. И так пару дней мы отсыпались с дороги, купались в ближайшей речке и ели до отвала клубнику и черешню. На третий услышали близкую канонаду и поняли, что дивизии достается. Поехали в штаб к Деникину, но Антон Иванович категорически заявил, что пока не до нас. Удержать бы фронт, чтобы немцы с ходу не прорвали. Я послал Сережу к тыловикам узнать, есть ли запас химических баллонов. Сережа нашел небольшой запас, но не хлора, а как позже выяснилось хлорпикрина, которого для серьезной атаки было недостаточно. Оставалось продолжать ждать. Прошло еще несколько дней, в течение которых противник беспрерывно атаковал, но наши держались. В этой обстановке я совершенно не знал, что делать мне. Наконец не выдержал и снова пошел к Деникину. Попросился посмотреть передний край. Так, для себя, чтобы подумать, что можно сделать. Антон Иванович согласился, но с категорическим условием; ни в какие атаки не бегать. - Само собой, - пообещал я и отправился с Сережей на передовую. Перед этим мы уже прикинули расчет по хлорпикрину. Если не уничтожить часть наступающих немцев, то хотя бы заставить их поплакать и похлюпать носом. В слезах и соплях не очень-то атакуется и стреляется. Думали, что учуяв запах, они и так побегут назад. Несколько атак, да сорвем.
   Прибыли в тот самый полк, с которым три дня отступали. С одним из офицеров управления прошли передний край. Тот нам показал, куда в основном бьют каждый день немцы. Каждый день начинается с артподготовки, затем наступает кавалерия с пехотой. Тактические приемы разные. Смысл один. Бить, бить и пробить именно здесь нашу оборону. Видимо какой-то тактический замысел у них тут. Я выслушал подполковника и отправился к Деникину. Антон Иванович мою идею поддержал и начали готовиться. Хлорпикрин не обладает летучестью хлора, зато он стоек на местности и обладает длительным слезоточивым действием. За два дня все те немногие баллоны, что мы имели, доставили на передовую. Ночью, под прикрытием пулеметчиков, вытащили их вперед заминировали и закамуфлировали. Теперь только ветер мог помешать нашему плану. Следующий день ветер дул вбок и был слишком силен. Баллоны не трогали, а немцы их не обнаружили. И еще день такой же. На третий день ветер стих и можно было рискнуть. Утро опять началось с сильной артиллерийской подготовки. Только блиндажи, да глубокие норы спасали от очень больших потерь. Долбили долго. Я уже не так переживал это, как в самый первый раз. Наконец, огонь перенесли в глубину обороны. Тут же пластуны выдвинулись к баллонам. Все ждали команды. Когда кавалерия выскочила из леса и лавой двинулась на наши позиции прошла команда зажигай. От людей и лошадей потемнело все пространство. Невозможно было представить, какая сила может остановить эту лавину. Когда кавалерия прошла немецкие окопы, за ней пошли цепи пехоты. Вся эта армада двигалась на нас. На химию никто не надеялся. Казалось, мало было баллонов. Артиллерия и пехотные части открыли беспорядочный огонь. Грохот стоял такой, что я совершенно оглох. Никто не услышал, как захлопали тротиловые шашки и взорвались баллоны с хлорпикрином. Бесцветный газ не образовал облако и никто не обратил на это внимания. Конница продолжала приближаться. Артиллерия выдохлась и заглохла. Пулеметы захлебывались. Ружейный огонь, хоть и выкашивал людей и лошадей рядами, такую орду остановить не мог. По бледным лицам офицеров я видел, что эту атаку выдержать они не смогут. Я ждал и надеялся. В бинокль смотрел на скачущих немцев и не видел специфических сумок у них на боках. А раз противогазов нет, все еще впереди. И точно. Вдруг конница как ткнулась в невидимую стену. Полное замешательство передних рядов. Задние давят передних, те разворачиваются. Часть уходит вдоль фронта, параллельно нашим окопам. Видно, всадники закрывают лица. Лошади становятся на дыбы, сбрасывают седоков. Задние, наконец, поняв, что что-то случилось, разворачиваются. Лавина, топча собственную пехоту, устремляется назад. И опять слышу я: "Вот это эффект!"
   Больше в этот день никто не наступал. Кто из командования был рядом, бросились меня поздравлять. А что я? Выполняю предписанную мне работу, стараясь сделать ее, как можно лучше. В этом и заключается работа любого солдата и моряка, но моряком я быть давно перестал. Больше на нашем участке активных наступательных боев не велось. Немцы в другом месте через неделю прорвали фронт и нам опять пришлось отступать.
   Опять несколько дней утомительного марша по пыльным, изъезженным дорогам на восток. Опять изнурительный труд по сооружению рубежа обороны. Против немецкой артиллерии единственная защита зарыться глубже в землю. Вот и зарывались не жалея ни рук, ни ног. По нашей заявке тыловики уже начали завозить газ в баллонах, уже появились и первые противогазы. Их было очень мало. Страшные, допотопные, но вполне рабочие. Не запотевающие очки пока не входили в комплект и уже через пару минут в такой противогаз ничего не было видно, но это мелочь, если сравнить с тем, когда его совсем нет. Противогазы раздали бойцам, участвующим в химической атаке. Я научил их пользоваться ими по команде "Газы!". Добился, чтобы все укладывались в современный норматив. К тому времени немцы опять уперлись в нашу оборону и начинали давить со страшной силой. Опять с начальником штаба мы долго и дотошно планировали химическую атаку. Готовили людей, закладывали баллоны и шашки. Здесь на Украине местность была практически ровная и единственным средством доставки являлся ветер. Подуй он не в ту сторону и нам самим пришлось бы спасаться от собственного облака. Погода не благоприятствовала. Ветер дул как раз в нос, да и немцы на некоторое время оставили нас в покое, прекратили атаки. Проводили перегруппировку сил, подтягивали тылы.
   В один из таких дней меня пригласил к себе Антон Иванович. Располагался он в хате на краю села. Тут же находился и его штаб, но в тот момент там почти никого не было. Начал с расспросов, как прошла подготовка к химической атаке. Что я вообще на этот счет думаю.
  -- Варварское оружие, - сказал я, - которое должно быть запрещено международным правом и будет запрещено.
  -- Откуда у вас такая уверенность? - спросил Антон Иванович.
  -- Как вам сказать, - ответил я смеясь, - я немного ясновидящий. Некоторые события я вижу хорошо. Так вот химическое оружие будет запрещено Женевской Конвенцией. Правда не все страны ее ратифицируют.
  -- Неплохое у вас видение. Ну, а как эта война кончится?
  -- Немцы не выдержат войны на два фронта.
  -- Значит мы победим?
  -- Не совсем, - тяжело вздохнул я, - у нас начнется революция и фронт будет открыт. Немцы займут всю Украину, Прибалтику и так, еще кое-что по мелочам.
  -- Страшные вещи Вы рассказываете. Этого быть не может.
  -- В это трудно поверить. Но через два года вы сами в этом убедитесь.
  -- Ладно, это далекая перспектива, а что вы можете сказать о нашей химической атаке.
  -- Думаю, ничего не выйдет. Ветер не в нашу пользу. Если противник в это время нанесет мощный удар, мы отойдем, а баллоны останутся. Мы же не будем сами себя травить.
  -- У вас очень пессимистическое настроение. С таким трудно воевать.
  -- Ну почему, я же воюю, зная печальный итог. Скажите откровенно, если сможете, вы бы прекратили сопротивление, зная, что в конце полный крах?
  -- На этот вопрос невозможно ответить. Для себя одного я бы мог принять такое решение, но когда за мной тысячи людей, много погибших, которые верили в меня и шли за мной ради победы, вряд ли.
  -- Пепел Клааса стучит в моем сердце?
  -- Вспомнили "Тиля Уленшпигеля"? Если хотите да. Пепел погибших стучит в сердце.
  -- Значит, только когда окружающие поймут, что сопротивление безнадежно и начнут уговаривать, вы согласитесь? - Антон Иванович кивнул,
  -- Да, но такие рассуждения, простите, достаточно примитивны. В жизни все очень сложно, - добавил он.
  -- Согласен. Кстати, лично вы будете жить очень долго. Переживете еще две страшных войны.
  -- У вас мама не цыганкой была? - уже смеясь спросил Антон Иванович.
  -- Ясновидением обладают не только цыгане.
  -- Скажите, сколько мы еще отступать будем?
   Я посмотрел на карту. Нашел Тернополь, Черновицы и Пинск. Провел соединяющую их линию, - вот тут и встанем в этом году.
  -- Дай-то Бог, - перекрестился Деникин.
  -- Это совершенно точно. Через месяц фронт стабилизируется на целый год.
  -- Вы так уверенно говорите, что я с облегчением вздыхаю.
  -- Перед этим нужно еще перемолоть все немецкие резервы, а это будет стоить немалой крови.
  -- Да, конечно, этим и надо заниматься. Ну, что же, ждите своего ветра и всего доброго, - мы попрощались и я опять поехал на передовые позиции ждать у моря погоды.
   Прошло несколько спокойных дней. С обеих сторон перестукивались пулеметы, "перебухивалась" артиллерия, да изредка хлестко шлепали отдельные выстрелы снайперов. Ветер упрямо не хотел дуть в сторону немцев. Для всех людей на передовой продолжались обычные боевые будни и только для нескольких офицеров жизнь превратилась в ежедневную нервотрепку. Тонны заложенного в землю хлора не давали спокойно жить. Попрут немцы и хлор останется им. Нам же потом его и подпустят. Невелико дело шнуры поджечь. Наконец, опять немцы начали беспрерывно атаковать наши позиции. За шквалом артиллерии, атаковала пехота, затем опять артиллерия и опять пехота. По несколько раз в день. Иногда снаряды рвались и в районе расположения баллонов. Часть раскидало, несколько полопалось, но недостаточно, чтобы представлять опасность для нашего личного состава. Повоняло хлором и все. Сильный ветер сразу поднял облака над окопами. Вот так на нервах продолжалась наша жизнь. Через день к ночи ветер стих, а потом потянул в сторону противника. Я больше не хотел испытывать судьбу и попросил Антона Ивановича ночью пустить хлор. Согласие получил немедленно и начали. В начале саперы приводили в порядок раскиданные шашки и баллоны, подсоединяли оторванные шнуры. Потом выползла специальная группа, их уже прозвали "химиками", и произвела подрыв баллонов. Они были в противогазах и не торопились сразу возвращаться в окопы, несмотря на мой инструктаж. Потом прибежали бегом с жалобами, что печет все тело. Стали снимать обмундирование и мыть себя водой. Я знал, что это не страшно, скоро пройдет и был занят в основном реакцией немцев. С их стороны стояла полная тишина. Даже, возникший было, огонь пулеметов после хлопанья тротиловых шашек под баллонами, прекратился.
   Утром, как по расписанию, опять месила наш передний край немецкая артиллерия, но атаки пехоты не последовало. Значит нанюхались хлора и сейчас не до этого. Ждут резервов. Я был рад и как только пушки замолчали, поехал в деревню. Мы с Сережей искупались, привели себя в порядок, сообщили наверх об успешной химической атаке и стали ждать распоряжений. Опять ходили на речку, ловили рыбу, купались, загорали. Черешня с клубникой кончилась и мы перешли на малину, груши и яблоки. Лето заканчивалось, но жара стояла сильная и только ночи стали заметно прохладнее. Мне очень не понравилось, что противогазы начали поступать без не запотевающих пленок. Делать их очень просто, а без них невозможно воевать. Ничего не видно в противогазе. Я дал уже две телеграммы в адрес Товарища военного министра. Оттуда ни ответа, ни привета. Хотел поехать сам, но без приказа не мог. Дни проходили за днями, а нам ничего не сообщали. Вот теперь точно забыли, - думал я.
   Дня через четыре немцы очухались и опять начались атаки на наши позиции. Три дня дивизия держалась, а на четвертый наступил полный "абзац". Мы это поняли, когда через деревню бегом промчалась наша пехота. Кто с оружием, а кто и без. Некоторые раненые. Сережа попытался найти нашего кучера, но того и след простыл. Сергей попросил меня подождать у хаты, а сам быстро уехал на пролетке. Через несколько минут появился на лошади, держа за уздечку еще одну под седлом.
  -- Верхом нам проще будет, - сказал он, - махнул не глядя, - и засмеялся.
  -- Что, уже есть такое выражение: "Махнем не глядя", - спросил я садясь на лошадь.
  -- Да есть давно уже.
  -- Уцелеем, спою песенку на эту тему. Эта песенка была любимой у офицеров нашего экипажа. Всегда пели за рюмкой чая.
  -- Это еще на флоте?
  -- Да, в давние, пре давние, будущие времена.
  -- Странно вы сказали, Игорь Борисович, - удивился Сережа и, забыв попрощаться с хозяевами избы, где жили, мы помчались догонять нашу удирающую пехоту.
   Проехали километров пять, деревенька только успела скрыться из виду, как увидели окапывающихся солдат. Среди них ходил подполковник и истошно матерился. Он поздоровался с нами и коротко обрисовал обстановку,
  -- Немцы прорвали фронт. Заходят в тыл дивизии. Необходимо удержаться хотя бы до вечера, пока не подойдут резервы. Тогда брешь удастся закрыть. Артиллерия поможет. Это приказ Деникина, - в заключении сказал он, - Я собираю всех, кого можно, даже легко раненых, но катастрофически не хватает офицеров. Выбиты почти все. Вы понимаете?
  -- Что ж не понять? По взводу дадите?
  -- Я вам по роте дам. Больше людей нет.
  -- Достаточно. Сейчас разберемся.
   Мы проехали в тыл. Нашли ложбину, стреножили лошадей и отпустили пастись, а сами вернулись к рубежу обороны.
  -- Сережа выручай. Мне проще утопить несколько кораблей, чем организовать оборону, силами даже роты.
  -- Хорошо, Игорь Борисович. Я сейчас у себя разберусь, потом к Вам приду. Пусть пока закапываются, как можно глубже.
   Я определился с людьми. Узнал, кто из солдат имеет наибольший авторитет. Их и назначил командирами взводов. К тому времени подошел Сережа. Он показал, где установить пулеметы. Как организовать правильно оборону и взаимодействие подразделений. Кое-что я и сам мог. Фильмов в свое время насмотрелся про войну, да и книг много прочитал. Надеялся справиться. Тут подвезли боезапас. Только раздали "цинки" (ящики с патронами), как на дороге показалась колонна немцев. Впереди офицеры на лошадях, за ними пешие строи. Они постепенно спускались с пригорка и было видно, что их очень много. Командиров взводов я проинструктировал, что стрелять будем повзводно по команде командиров для сохранения темпа стрельбы. К бою! - скомандовал я. Солдаты только, только откопали бруствер. Ружейная пуля прошивала его навылет. Удержаться на такой позиции было сложно, но окопаться не успели. Теперь все зависело от качества стрельбы. Будем стрелять лучше немцев, уцелеем. Когда колонна приблизилась на расстояние ста метров, скомандовал, - повзводно, залпом, огонь! Тут же шваркнул залпом первый взвод, второй, третий... Офицеры свалились с лошадей, как мешки с добром. За ними начали падать первые шеренги солдат. Остальные начали в замешательстве разбегаться с дороги и прятаться за кустами, бугорками и прочими препятствиями. Плотный, выкашивающий все на своем пути огонь продолжался, немцы не выдержали и побежали, оставляя убитых и раненых. Стреляла не только моя рота, а все обороняющиеся, это, надеюсь, ясно моему дотошному читателю. Как только немцы скрылись, я приказал выставить дозоры и продолжать окапываться. Солдаты были тертые и делали это и без приказа. Ни кто не хотел умирать. К моменту нового появления немцев, солдаты зарылись по пояс, но сплошной линии окопа еще не было. Теперь, зная о нашей наспех созданной обороне, они наступали цепями, перебежками, ведя огонь лежа повзводно, прикрывая друг друга. До немцев было рукой подать. Поэтому я скомандовал, - по противнику самостоятельный огонь! Теперь уцелеет тот, кто лучше стреляет. У меня с собой не было даже пистолета. Я не знал, зачем он мне нужен. А таскать тяжелую железку просто так, не имело смысла. Теперь, когда немцы стали вести прикрывающий огонь, у нас появились потери. Одного солдатика убило наповал прямо рядом со мной. Поубивали наших пулеметчиков. Кто-то занял их места, но то, что встали непрофессионалы сразу почувствовалось. Веера пулеметных трасс ложились куда угодно, только не по немецким цепям. Несмотря на все это, немцы опять остановились и начали так же перебежками отступать, пока не скрылись из вида. Солдаты опять бросились пополнять боезапас и зарываться в землю. Какой-то очень крепкий солдат закопался по шею сам, а потом и мне успел вырыть окоп. Я сбегал к пулеметчикам. Распорядился поставить первыми номерами тех, кто хоть имел представление об этом оружии. Подходил подполковник. Похвалил. Извинился, что нарушает субординацию. Надо бы мне принять командование, как старшему на этом участке. На это я ответил, что командовать должен не тот, у кого погон выше, а у кого опыта и сноровки больше. Подполковник поблагодарил и от себя добавил, - все бы это понимали. Сейчас немцы или кавалерией ударят или артиллерией. Держитесь, - и ушел на командный пункт.
   Еще три атаки мы благополучно отбили. Последняя, кавалерийская оказалась самой трудной, но тут не подвели пулеметчики, да и стрелки вели огонь очень дружно и точно. Сейчас я понял, что у Деникина солдаты подготовлены великолепно. Наступали сумерки и было похоже что эту позицию мы немцам не отдадим, хотя и у нас были большие потери. Я успокоился. Настроение стало улучшаться. Прошел, посмотрел нашу оборону. Командовать ротой мне с грехом пополам удавалось. И тут немцы открыли огонь по нашей позиции из гаубичной артиллерии. Снаряды полетели из-за бугра навесом, со свистом как мины из минометов. Первая серия разрывов легла далеко с перелетом. Вторая ближе, но тоже с перелетом. Третьей я не увидел. Удар и все пропало!
  
   Глава 20
  
   Я шел по улице между высокими стенами домов и вдруг эти стены начали на меня падать. Я пытался убежать, но стены валились со всех сторон и убежать было невозможно. Ужас надвигающейся смерти сдавил все мое существо, но стены упали, а я остался. И опять улица. Опять падающие стены. Опять жуткий, непереносимый ужас. И так много, много, много раз. Не проходящий, волнами накатывающийся ужас. Я не мог больше терпеть! Я молил о пощаде, но все продолжалось снова и снова. Вдруг холодная рука коснулась моего лба. Ужас на мгновенье отступил. Смутно виделось в полумраке женское лицо в белом. Появлялась жестокая головная боль. Сильно болело все тело. Вновь наступал жар, снова валились стены и снова волнами накатывался ужас. Я метался, кричал и снова рука немного помогала мне и опять то же... Временами я думал, что это и есть ад. За мои грехи, за отравленные души тысяч людей, меня отправили в преисподнюю. Что может быть страшнее ужаса смерти. И вот этот ужас мучил меня бесконечно долго, без конца и края. Пропал счет времени. Я не знал где я, кто я и что со мной. Ни времени, ни пространства. Один только злой беспощадный ужас. Вдруг я оказывался в небольшой комнате. Полумрак. Железная кровать, на ней кто-то сидит. Подошел, присмотрелся. Передо мной близко, лицом к лицу Дьявол собственной персоной. Сидит и скалится в безобразной улыбке. И опять безграничный страх переходящий в ужас. Снова я кричу, и пытаюсь убежать, но дверей нет. Снова волшебная холодная рука меня немного приводит в чувство, и я вижу женское лицо. И опять то же самое. Потом отсек подводной лодки. Мой контрольный радиационно-химический пост. За спиной пищит частотой в четыреста герц установка радиационного контроля. Вдруг установка замолкает. Пропадает напряжение управления. Тут же падает аварийная защита реактора. Дифферент лодки начинает нарастать на нос. Горят только аварийные фонари. Дифферент настолько велик, что я уже полулежу на установке. Страх заполняет все клеточки тела. Не имея перед глазами индикаторов забортного давления, думаешь самое худшее. Вдруг лодка начинает резко валиться на борт. Грохот срывающегося оборудования. Треск раздираемого прочного корпуса. Ужас смерти. Опять отсек лодки и опять все сначала. Я не выдерживаю и кричу. Снова холодная рука возвращает меня в реальность и снова отсек...
   Сколько продолжался мой бред я не знаю. Ночь или месяц. Видимо долго. Вначале я был без сознания Любой человек боится этого состояния. Опыт пребывания в нем подсказывает, что для души не остается места на земле. Где душа, когда ты без сознания? Врачи называют это синдромом стакана воды. При этом пересказывают известный случай спасения летчика при аварии самолета во время посадки: " Снижаюсь я по глиссаде, прохожу дальний привод, уже хорошо видны деревья, кустарники, прохожу ближний привод и тут сестра дает мне стакан воды". Летчика в тяжелейшем состоянии вытащили из самолета и он несколько дней был без сознания. Где была его душа? Ни один экстрасенс этого сказать не может.
   И так, несколько дней без сознания. Потом на почве сильного ушиба мозга развился менингоэнцифалит с высокой температурой и бредовым состоянием. Без антибиотиков я был практически обречен, но почему-то выжил. Постепенно длительность бредового состояния уменьшилась. Я начал понимать понемногу, где нахожусь. Начал узнавать сестер и врачей, ухаживающих за мной. Наконец бред совсем прекратился и я вздохнул с облегчением. Пытка ужасом закончилась. Оказалось я лежу в военном госпитале в Могилеве после тяжелейшей контузии. Как позже выяснилось, после взрыва снаряда меня отбросило и сильно ударило головой об дерево. Мой верный помощник Сережа вынес меня из под обстрела и на себе донес до ближайшего полевого лазарета. Воспользовался ли он нашими лошадьми, или все время нес на себе я уже никогда не узнаю. Я так надеялся, что он хоть раз забежит в госпиталь, но напрасно. Значительно позже через военное министерство я безуспешно пытался выяснить, куда его направили. Больше я его не видел. Как я попал из полевого лазарета на Украине в Могилев, не знаю. Это осталось неразрешимой загадкой. Видимо был все время без сознания, или в коме.
После периода относительного благополучия состояние мое опять стало ухудшаться. Опять появилась температура. С каждым днем я все хуже видел, стали появляться "галики", или "глюки", как кому больше нравится, то есть галлюцинации. Я с ними много беседовал, а больные смотрели на меня сочувственно и пожимали плечами. Приходили толпы врачей, озабоченно щупали, кололи иголочкой, стучали молоточком, светили лампочкой в глаза, качали головами и много говорили по латыни. Я понял только слово трепанация и мне стало худо. Уже перед самой операцией, мне ночью приснился странный сон. Я даже не знаю сон ли это. Опять комната, без выхода. Опять в ней некто. Присмотрелся: Дьявол. Уже не такой безобразный. В человеческом обличье с небольшими, скрывающимися в волосах, рогами и длинными, с кисточками на концах ушами. Нормальное лицо. Клинышком рыжая бородка. Вот только глаза очень жесткие и тяжелые.
  -- Что, боишься? - на его лице появилась хищная улыбка.
  -- Да, рядом с тобой страшно, особенно после всех тех голливудских фильмов про тебя, которые мне пришлось посмотреть.
  -- Глупость и полный примитив дилетантов, плохо осведомленных в теологии, задача которых испугать зрителя и сделать фильм наиболее кассовым. В жизни все проще и сложнее одновременно. Я не рвусь к мировому господству. Я его имею. Я не летаю по храмам, разрушая их. Люди это делают намного лучше меня. Вот, например, Константинополь разорили крестоносцы с верой в Бога. Без всякого моего участия. Ведь я люблю людей не меньше Бога. В любой системе должно быть единство и одновременно борьба противоположностей. На одной стороне Бог, на другой я! Все, что я делаю, только с любовью к людям, с любовью к Богу. Как можно понять Добро, не познав Зла? Оцените Зло, почувствуйте кожей собственной спины. Помучайтесь. Страдайте, плачьте, спасайтесь! Потом, попав в прибежище Бога, отдохните, придите в себя, почувствуйте радость жизни и возлюбите Бога еще больше. Без меня настоящей любви, основанной только на словесных проповедях, не получится. После этого скажи, что я не люблю людей. Люблю, но по-своему. Моя любовь противоположна Божьей, но так и должно быть в том мире, где вы живете.
  -- А, что, есть и другие миры?
  -- Есть, но зачем тебе об этом знать. Довольствуйся своим. Вот скажи, разве без меня можно вырастить нормальных людей?
  -- Наверное можно?
  -- Ха, ха, ха, - смехом Мефистофеля рассмеялся Дьявол, - когда родители ограждают своих детей от меня, те не знают Зла. Они живут в холе и неге, без трудностей и забот и вырастают в ленивых избалованных эгоистов, не умеющих работать и правильно вести себя с другими людьми. Став взрослыми, такие люди живут в тягость себе и другим. Конфликты с собой, с окружающим миром, с самой жизнью ведут к нервным срывам. Слабые убивают себя, сильные убивают других. Потом винят меня, а я, если и виноват, то только потому, что не смог поучаствовать в их жизни. Не дали. Правители многих стран правят своим народом от имени Бога. Желают своим людям добра и процветания. А на деле произвол правящей элиты, коррупция, воровство и так далее. Страдают и бедствуют все, включая и власть предержащих. Даже самые богатые и процветающие граждане не могут быть уверенны, что завтра их не арестуют со всеми последствиями для них и их семьи. Крестовые походы велись с любовью к Богу. Сколько было уничтожено городов и людей трудно сосчитать, а виноватым остался опять я. Но Бог же тоже все разрешает Слишком любит вас, грешников. А инквизиторы сколько невинных душ загубили и все от имени и по поручению Бога. Почему даже не пытались перевоспитать, а единственным наказанием была мучительная смерть. Считалось, что меня изгоняли. А чего было изгонять, если меня там и не было. Одного подозрения соседей или родственников было достаточно, чтобы человек попадал на пыточный стол. Джордано Бруно сожгли за то, что сейчас известно любому школьнику. Разве я принимал в этом участие? И так все остальное.
  -- Зачем ты так много и долго все это мне рассказываешь?
  -- На днях у тебя появится большой шанс встретиться с Богом. Передай ему этот разговор.
  -- Я несколько раз в жизни, находясь в критическом состоянии, взывал к Богу и он приходил ко мне. Это всегда была молодая женщина европейского типа удивительной красоты. Это не была дева Мария. Я это запомнил точно. Все, что она мне говорила в последствие сбылось. Остаюсь в растерянности до сих пор. Получается, что для меня Бог - женщина.
  -- Странно! - Сказал Дьявол. Пожал плечами и вышел в глухую стену.
   Утром, санитары погрузили меня на каталку, отвезли в операционную. Сделали укол, после которого я совсем одурел, обкололи чем-то голову и начали долбить череп. После сверления, пиления и долбления, здоровенный доктор, нейрохирург долго копался у меня в голове, пока не вытащил приличный мешок с чем-то красного цвета. Я не мог понять, как такой мешок помещался в мозгах. Там вроде места нет. Потом все вернули в исходное положение и еще несколько дней я находился между жизнью и смертью. Наконец, я почувствовал, что стал опять нормально видеть и "глюки" прекратились. Постепенно голова заросла и перестала болеть. Выяснилось, что из мозгов мне удалили большой абсцесс. Нарыв по народному.
   Когда я окончательно пришел в себя я с ужасом обнаружил, что правая часть моего тела мне не подчиняется. Не работала ни рука, ни нога. Мне стало страшно от мысли, как я таким инвалидом буду жить дальше. Врачи успокаивали. Говорили, что отчаиваться не надо. Возможно все еще восстановится. Но время шло, а я лежал, как полено. Пил лекарства, мне делали парафиновые ванны, массаж и прочие процедуры, но безуспешно. За окном поздняя осень зарядили проливные дожди, а я все лежал, испытывая то надежду, то отчаяние. Я не мог в таком состоянии писать Ольге. Я знал, что она немедленно приедет. А мне было стыдно предстать перед ней в таком беспомощном виде. Я лежал тогда среди выздоравливающих больных в общей палате на несколько человек. Так было веселее. Мы рассказывали всякие забавные истории. Поддерживали морально друг друга. У всех моих соседей были те или иные параличи, связанные с ранениями черепа или позвоночника. И все с содроганием в душе ждали военно-врачебной комиссии, которая вынесет нам окончательный приговор.
   Однажды совершенно неожиданно в палату вместе со свитой вошел Николай второй. Нас даже не предупредили. Он поздоровался со всеми, потом мне и еще одному подполковнику вручил по Георгиевскому Кресту. Поздравил нас. Взял мою вялую правую руку в свою, подержал и сказал: "Вот теперь я вам верю. Вы оказались совершенно правы, но ничего нельзя изменить". Затем попрощался и быстро вышел. За ним проследовали и остальные офицеры. Я удивился, увидев, что вместо Янушкевича за царем шел генерал Алексеев.
   Ольга влетела в палату, как птица. Ее халатик развевался за ней белыми крыльями. Она села рядом со мной не в силах произнести ни слова. Только слезы текли по ее щекам.
  -- Почему ты не сообщил мне, почему не сообщил? - только и говорила она.
  -- Оленька, здравствуй. Не хотел расстраивать. Довольно сильно меня долбануло. Зачем тебе большой ребенок, который и ходить не умеет, - тихо отвечал ей я, стараясь успокоить.
  -- Ну о чем ты говоришь? Врачи сказали, что все со временем восстановится.
  -- Вот тогда я и хотел придти к тебе на своих ногах.
  -- Я же могла намного скорее поставить тебя на ноги. Вот дурачок. Когда у вас комиссия?
  -- Не знаю, говорили скоро.
  -- Я узнаю точно, а потом заберу тебя отсюда.
   С этого момента у меня началась другая жизнь. Ольга перевела меня в отдельную палату и не отходила все время. Я не предполагал, что один человек так может заботиться о другом. Она предвосхищала все мои желания. Сама делала массаж. Бегала за продуктами, сама готовила и кормила. Я представлял из себя скелет, обтянутый кожей с небольшим количеством высохших мышц, с кое-как подстриженной седой бородой и такими же усами. Оля меня как следует и постригла и побрила. Я порозовел и начал прибавлять в весе. Наконец, состоялась комиссия. Меня признали ни к чему непригодным инвалидом и отправили на пенсию. Провоевал я всего пять месяцев. Оля организовала мой переезд в Петербург. Дома опять я оказался окруженным заботой и вниманием, о котором не мог и мечтать. Мне было очень неудобно в моем беспомощном положении. Что оставалось делать? Только ждать, когда травмированная мозговая ткань восстановится и выпавшие двигательные функции правых конечностей возьмут на себя другие участки мозга. Я много читал. Сам старался разрабатывать конечности. К Новому году зашевелилась рука. Это был праздник. Я понял, что восстановление возможно. Воспрянул духом и выздоровление пошло еще быстрее. Через две недели зашевелилась и нога. В феврале по моим чертежам Оля сделала мне тренажер и я стал на нем разрабатывать руку и ногу. С рукой дело пошло быстро. С ногой хуже. В марте я с грехом пополам начал писать. А вот нога не держала. С трудом на костылях я начал передвигаться по дому. К тому времени я опять стал самим собой. Вот только нога оставляла желать лучшего. Уже в апреле я не только передвигался по дому, но Оля меня стала возить к своим друзьям. Стали мы посещать и театр. Я не вылезал с тренажера, пытаясь скорее восстановиться полностью. Завершалась весна шестнадцатого года и надо было торопиться с отъездом. Я не хотел подвергать Олю опасности.
   Пока находился в состоянии вынужденного безделья писал письма домой в Самарканд и Ташкент. Оттуда отвечали. Поздравляли с праздниками. Просвещали в маленькие семейные события. Моя прабабушка умерла, как и положено от уремии. Дмитрий Федорович тоже скончался от саркомы бедра после удара тяжелым ящиком с винтовками. Моя бабуля вместе с Александрой Дмитриевной поступили в Киевский медицинский институт. Учились очень хорошо. Отец заканчивал реальное училище и готовился к службе в армии. Теперь я уже не мог надеяться встретить его на фронте. Служба для меня закончилась окончательно.
   Оля тоже много писала. Сыну во Францию и родителям в имение под Воронежем. Николай аккуратно отвечал на мамины письма, но меня замечать не желал. Однажды я ему сам написал небольшое письмо. Писал, что хотел познакомиться, подружиться. Спрашивал про Марию Складовскую-Кюри. Она ведь заложила основы новой науки, радиационной химии. Николай продолжал в своих письмах меня не замечать. Мой жизненный опыт подсказывал, что это неспроста. Видимо длительное пребывание его под маминой опекой без отцовского влияния сделали из него эгоистичного балованного сыночка. Мое появление рядом с его единственной мамочкой было им воспринято с большой ревностью. Я мог представить, что он писал обо мне Ольге. Только ее такт и любовь к нам обоим позволяли пока не накалять страсти. Но что будет дальше? Я старался об этом не думать, но уже понимал, что конфликта рано или поздно не избежать.
   В своей жизни я почему-то всегда знал будущее. Это было с детства. Я часто удивлял своего брата точным знанием тех или иных событий. Брат Вадим родился у родной матери на пятом году моего существования от другого отца. К примеру, прошу его пойти и из почтового ящика принести мне письмо. Он рос добрым мальчиком и всегда выполнял мои просьбы. Возвращается с письмом и удивляется, откуда я про него знал, раз видел, почему не взял сам. А я не видел. Просто знал и все. Таких примеров можно приводить много. Уже взрослым, шли мы пятеркой по улице Адена, столице Южного Йемена. Ходили только пятерками. Начальство боялось, как бы кто не убежал и все зорко следили друг за другом. Хотя только сумасшедший мог в Йемене куда-то убежать. Полный абсурд. На атомной лодке мне много раз приходилось бывать в Адене, но это был самый первый. И так, идем по улице, я своим ребятам говорю, - сейчас за поворотом будет магазин с крыльцом в три ступеньки и крытым полосатым в красно-белую полосу навесом, - поворачиваем налево и точно. Я сам обалдел, но вида не подаю. Ребята не поверили, - ладно сочинять. Вчера, когда командир ходил в банк за валютой, брал тебя с собой. - Я что, финансист, - оправдывался я, - что бы он стал меня с собой брать. Мне так и не поверили. Почему люди в этих ситуациях не верят я не знаю. Еще один пример, мой терпеливый читатель. Он наиболее интересен и является также правдой. Большой трагедией. Когда утонула лодка "Ленинский комсомолец", пресса и наша и зарубежная стала считать у кого сколько лодок утонуло. Вот тогда, кажется в "Комсомольской правде" промелькнула статья. Там упоминался случай, скрытый нашим "сверх честным" правительством, когда одна из лодок тонула два раза. Второй раз, во время ремонта у пирса завода. Тогда жертв не было. Экипаж успели вывести. А первый раз в океане, в заливе на небольшой глубине. Личный состав тоже спасли, но погибло шестнадцать человек. Этот случай надо отдельно описать. О геройстве и подлости. О великом терпении и человеческой низости. Там было много моих очень хороших друзей и все подробности мне хорошо известны. Чего только стоит состояние людей в ледяной воде, в постепенно затапливающихся отсеках, в кромешной темноте, с взрывающимся водородом в аккумуляторных ямах. Это пострашнее будет, чем в американском фильме о "К -19". Возможно деятелям из Голливуда кто-нибудь подскажет про несчастную судьбу "К - 429" и они сделают хороший триллер. Вот об этом случае я и хочу написать. Держал эту лодку наш экипаж и собирался на ней на боевую службу. Отличная была лодка, лучшая в дивизии. На ней никогда ничего не ломалось. И вот однажды мне снится сон, как быль. Такие сны снятся редко. Стоит строй экипажа на пирсе, лицом к лодке на подъем Военно-Морского флага. Вдоль строя идет Смерть. Точно такая, как персонаж из музыкального кинофильма "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты" Ее сыграл мой любимый актер Александр Филлипенко. В таком же черном балахоне. Моя маленькая химическая служба на левом фланге. Три мичмана и я. Смерть медленно идет вдоль строя, вглядываясь в лица. Доходит до меня, долго смотрит мне в глаза, затем переводит взгляд на моего техника, мичмана Жарникова Иннокентия, тычет в него пальцем, оборачивается и тычет пальцем в лодку. Тут на рубке лодки загорается огненная дата: "23 июля 1983 года".
   Я несколько дней ходил под впечатлением этого сна. Потом сон закрылся другими текущими событиями и стал забываться. И тут кому-то из руководства ударило в голову, что наш экипаж не проходил межпоходовую подготовку в учебном центре в европейской части страны. Мы срочно сдаем лодку другому экипажу и едем в учебный центр. Все было так срочно, что у меня в рубке остались личные вещи, которые потом утонули и пропали. В штабе дивизии настоятельно рекомендовали Иннокентия Жарникова оставить. Решили послать менее подготовленного, чтобы он подучился. Я был категорически против. Сон стоял у меня перед глазами. Да и просто не хотел расставаться со своим специалистом, которого я хорошо знал, а брать "кота в мешке". Окончательную точку поставила его супруга. Они жили рядом. Она меня встретила со службы и уговорила. Иннокентий остался. В то время я думал, - ну что может с ним случиться? Скорее мы гробанемся на самолете при перелетах в учебный центр. Самолеты чаще падают, чем тонут лодки, - в сон я не очень верил. И вот наступил этот июльский день 1983 года. Днем в обед бежит через плац учебного центра заместитель командира по политической части, весь вне себя и срывающимся от волнения голосом говорит, - наша лодка утонула. Кеша точно погиб! - Меня, как кирпичом по голове. Я сразу вспомнил этот страшный сон. В тот день напился до бесчувствия. Не мог простить себе, что зная наперед о том, что случится, не спас Кешу. Я опять прошу извинить, за отступление и возвращаюсь в Петроград 1916 года. Этим примером можно объяснить и поведение моих персонажей, почему мои предупреждения никак не повлияли на принятие решений.
   В мае мы поехали в имение к родителям Оли. Не помню я уже название деревеньки. Что-то с фруктами связано. Яблонька, Вишенка или Грушовка. Сразу за ней красивый дом с ухоженным парком. Стояли теплые майские дни, деревья начали покрываться молодой листвой. Теплый ветерок приятно овеивал кожу. Было очень хорошо. Свою бедную ногу я закрепил в кожаный корсет и мог передвигаться без костылей, только при помощи палки. Это было удобней. Костыли за это время я возненавидел и готов был погрызть зубами. С вокзала открытая коляска, запряженная резвой лошаденкой нас быстро довезла до дому. С поезда нас встретил сам Владимир Федорович. Олин папа. Это был крепкий моложавый старик. Бывший военный. Дома ждала Валентина Ивановна. Олина копия, только постарше. Нас встретили очень радушно. По Оле они, конечно, очень скучали, ну а меня приняли в соответствии с английской поговоркой: "Love me, love my dog!". Я шучу. Начались расспросы о дальних родственниках. О Петроградских делах, друзьях и так далее. Потом стали расспрашивать меня о войне о ранении и лечении. Стали предлагать свои снадобья, которые обязательно помогут. Тут же засуетились, принесли какой-тот медовый отвар и заставили выпить. Потом напоили чаем со всякими вкусностями и отправили отдохнуть с дороги. Мы переоделись, сходили на речку. Искупались, полежали на теплом солнышке, пока не дождались приглашения на обед. Моя нога доставляла нам обоим много неудобств, но приходилось терпеть, надеясь на лучшее. За обедом, с места в карьер, начали разговор о нашем отъезде из России. Начал Владимир Федорович, - Так когда Вы думаете уезжать?
  -- В середине осени, - ответила Оля.
  -- А почему именно осенью? - спросила Валентина Ивановна?
  -- К этому времени еще можно продать все имущество по нормальной цене. Уже в конце ноября государство Российское посыплется и это крайний срок, - отвечал уже я.
  -- В Америку собрались? - интересовался Владимир Федорович.
  -- Да, в Америке до конца века будет благополучно, а страны благочестивой Европы еще передерутся в кровавых бойнях, - снова ответил я.
   Никто меня не переспрашивал. Принимали все, что я говорю, как есть. Отсюда я сделал вывод, что им известно о моем не совсем обычном происхождении. Наверное Ольга писала им обо мне.
  -- Мама и папа, - официальным голосом заявила Ольга, - мы хотим, чтобы и вы поехали с нами в Америку.
  -- Что ты доченька, - запричитала Валентина Ивановна, - какая Америка. На старости лет ехать на чужбину. Да мы там не выживем.
  -- Извините за грубость, - вмешался я, - но и тут вы не выживете. Зимой начнутся хлебные бунты. Запылают усадьбы и не только у злых помещиков. Потом революция, гражданская война. Всех мало-мальски богатых просто будут уничтожать. Государственный официальный курс: "Грабь награбленное". Даже если вы уцелеете, усадьбу отберут обязательно. Тут будет или правление колхоза или школа или детский дом для сирот. А чаще просто разрушат и бросят.
  -- Для сирот пусть забирают. Мы не против, - согласилась Валентина Ивановна.
  -- А вам дадут в лучшем случае избушку под соломой с земляным полом и протекающей крышей. В худшем, отправят зимой в казахскую степь, где вы и умрете от переохлаждения и голода. Новой власти содержать стариков, да еще бывших буржуев не с руки.
  -- Да какие же мы буржуи, - взмолился Владимир Федорович. У нас кроме этого дома и небольшого хозяйства ничего нет.
  -- Извините, вы наивные люди. Знаете, кто придет к власти в деревне? Так называемые комитеты бедноты. Туда войдет вся голытьба, все неумехи, бездельники и пьяницы. Злобные завистники, для которых одна корова уже богатство. Будут разорять и ссылать крестьян, имеющих одну лошадь, одну корову, несколько свиней. Про более богатых и речи нет.
  -- Этого не может быть. Что же тогда будет с сельским хозяйством?
  -- Наиболее трудолюбивых, рачительных крестьян уничтожат или сошлют в Сибирь. Остальных сгонят в колхозы: коллективные хозяйства. Отберут паспорта, чтобы не сбежали. Заставят работать на "Светлое будущее". А это будущее так и не наступит. Руководителем-то будет коммунистическая партия, которая в крестьянском труде не разбирается. Колхозы захиреют, а страна перейдет на карточную систему распределения продуктов с большой долей их ввоза их из-за границы.
  -- Что же среди коммунистов хороших крестьян не найдется? - спросил Владимир Федорович.
  -- Их главный идейный вождь считает, что все крестьяне по своей идеологии мелкая буржуазия. Им нужен обязательно поводырь, кто-нибудь из пролетариата. Там одни руки и никакой собственности. Пролетариат и будет руководить. Вникайте пожалуйста, будет построено государство диктатуры пролетариата. Эта диктатура уничтожит многие миллионы жизней.
  -- Вы очень страшно говорите, - взмолилась Валентина Ивановна.
  -- Я рассказываю только правду и пытаюсь убедить вас уехать.
  -- Ну, хорошо, мы подумаем, - в заключение этой темы сказал Владимир Федорович.
   Затем разговор вновь пошел о моей болезни и старики обещали за время нашего пребывания у них поставить меня на больную ногу. Потом опять о соседях. К кому и когда надо заехать. И так до глубокой ночи.
   С утра меня начали лечить всякими настоями и примочками. Потом повели к какой-то древней бабуле. Та долго меня щупала, потом что-то ворожила, потом долго гремела маленькими баночками, наконец дала флакончик и научила, как его применять. Не буду утомлять читателя народными средствами лечения, только в Петроград я вернулся на своей ноге без корсета, хотя палочку окончательно бросить боялся и продолжал ей пользоваться. Потом Оля купила мне элегантную трость.
   Мы много ездили по окрестным имениям. Побывали в гостях у всех соседей. Опять, от обилия наливок, настоек квасов и прочего у меня обострился гастрит и я взмолился о пощаде. Тогда Оля стала возить меня по своим детским местам. Показывала дерево, на котором какой-то парнишка вырезал ее имя, место на опушке леса, где детьми они строили шалаш и рассказывали друг другу страшные истории. У любого человека много детских воспоминаний. Вот мы все места, связанные с ними и посещали. Оля превратилась в простую беззаботную девочку и с упоением мне рассказывала а своих детских шалостях. Она была очаровательна и не мог на нее налюбоваться. Я ее все время целовал, обнимал и объяснялся в любви. В тот момент я ее просто боготворил. Мы жили легко и беззаботно. И это время мне навсегда осталось в памяти, как одно из лучших, проведенных с Олей. Вот тогда впервые я начал бояться. Бояться того, что "Это" может однажды кончится, и я потеряю Олю. Мне становилось плохо от этих мыслей и я старался гнать их проч. Я не представлял вариантов, как бы это могло случиться. Но и исключить не мог. И как вспоминал об этом, так становилось тревожно. Когда я об этом говорил Оле она смеялась. Дурачок, - говорила она, - это невозможно. Мы же очень любим друг друга и разлучить нас никто не может. Дай-то Бог, - отвечал я.
   Так в прогулках, посещениях гостей, приемах соседей у себя и протекала наша жизнь. Прошел почти месяц. Настала пора собираться. Мы привыкли друг к другу и, кажется, родителям Оли я понравился. В заключение требовалось их решение. После долгих уговоров, колебаний и даже слез, родители согласились ехать с нами. Договорились, что к моменту отъезда они переедут в Петроград. Но том и расстались.
   Я попросил Олю поехать не сразу домой, а через Киев. Она поняла и согласилась. Через два дня мы были уже в Киеве. Остановились в гостинице. Затем пошли гулять по Крещатику. Посетили знаменитый Софийский собор. Во второй половине дня, когда занятия в институтах закончились, поехали в медицинский институт. На удивление быстро нашли комнату моей бабули. Я постучал. Знакомый голос пригласил войти. Посередине комнаты стояла моя бабуля, только несколько повзрослевшая. Здравствуй, бабуленька, бросился я к ней. Мы обнялись. У обоих стали влажными глаза. - Игорек, что же ты так пропал? - наконец спросила она.
  -- Познакомься, это Оля, моя жена, - Вера присела в легком реверансе и сказала, - бон жур мадам.
  -- Бон жур мадмуазель, - в свою очередь произнесла Оля. Затем последовала длинная тирада по-французски. Бабуля отвечала очень уверенно. Молодец бабуля, подумал я. А Оля вдруг сказала, - твоя бабушка так здорово говорит по-французски, а ты лодырь. Сто раз мог бы у нее поучиться.
  -- Дело прошлое. Виноват, - отвечал я.
   Со стороны это выглядело чудовищно. Семейная пара средних лет молодую девушку возраста их дочери называет бабушкой и что самое главное все участвующие в разговоре, воспринимают это нормально. - Ну, как ты, Игорек? - опять спросила бабуля.
   То что нельзя было писать в письме я ей подробно рассказал. О царе, о войне, о ранении. Оля иногда поясняла те моменты, которые я не до конца четко понимал. Потом мы пили чай с вкусными конфетами, которые принесли с собой.
   Потом я ее спросил о жизни. Она уклончиво сказала, что у нее есть хороший друг. И что у них серьезные намерения.
  -- Бабуля, ты уже не помнишь, что этот друг не станет мне дедом, - с грустью в голосе сказал я.
  -- Я помню, но я его очень люблю. Пусть год или два мы проживем вместе. Мне и этого будет достаточно.
  -- Его смерть будет трудно пережить, раз ты его так любишь.
  -- Ну и пусть, - упрямо твердила бабуля.
  -- Ладно бабуленька, я тебе не отец и не имею права на нравоучения. Сказать, что будет, могу.
  -- Я сама все знаю. Скоро немцы займут Киев. Я не доучившись уеду в Ташкент и буду работать в военном госпитале. Через три года выйду замуж второй раз уже за твоего деда и через шесть лет рожу твою маму.
  -- Бабуля, у тебя отличная память. Скажи, а Александра где сейчас?
  -- Тут в соседнем корпусе.
  -- Пошли поздороваемся.
  -- Пошли.
   Александра Дмитриевна была равнодушна к нашей встрече, хотя меня помнила. Посидели, попили чая и у нее. Поговорили ни о чем. Я ей пожелал успехов в революционной деятельности. Уходя от нее, сказал Ольге и бабуле, что она в Ташкент не поедет. Вступит в партию большевиков и будет работать в Исполнительном Комитете у Рудзутака. Будет жить в Москве. А ее муж, которого она еще не знает, коллега Николая в Сорбонне, но в отличие от него, он поступил в русский добровольческий корпус и сейчас где-то воюет на Западном фронте. К старости будет очень знаменитым профессором в Ташкенте по невропатологии.
   Следующие два дня после лекций бабуля возила нас по всем достопримечательным местам Киева. Мы много общались. При чем Вера с Олей только по-французски, в отместку мне за плохое учение. Олечка не представляла жизнь в Советском Союзе, а я не стал посвящать в подробности. Решил, пусть мелко мстит за мою лень.
   Через два дня наступило время расставания. Плакал я, плакала бабуля, плакала, глядя на наше душераздирающее расставание, Оля. Тогда я думал, что видел свою любимую бабулю последний раз. Просил за все у нее прощения и говорил, что очень люблю ее и всегда, до конца своих дней буду любить и помнить.
   Затем мы сели в поезд и поехали назад в Петроград.
  
   Глава 21
  
   В Петрограде мы долго не задержались. Ольга привела в порядок все свои дела. Я понимал, с отъездом в Америку, вернуться в Россию я уже никогда не смогу. Граница будет "на замке". Поэтому я очень хотел еще раз повидать своих родственников. И часто говорил об этом Оле. Она согласилась съездить к ним со мной. Собрались быстро, за пару дней и поехали. Я всегда очень любил поездки на поезде на дальние расстояния. А всю жизнь пришлось летать на самолетах. Наверное я не везучий, потому что в аварийные ситуации попадал много раз. На Ил-18 над Каспийским морем однажды отказали сразу два левых двигателя. В это время я, молоденький курсант, вместе со стюардессами у них в выгородочке пил вкусное вино, только что купленное в Ашхабаде. Мы пьяненько смеялись, показывая пальцами на два пропеллера в положении "флюгер". Опасности не ощущали, наверное по молодости. В Баку, в аэропорт Бины, сели без приключений. Спасибо пилотам. Летел с трехлетней дочкой с Камчатки со многими пересадками на Ту-104. При посадке в Алма-Ате разрушилось левое шасси. Как не погибли, не знаю. Механики сказали потом, что мы "в рубашках" родились. В Хабаровске летели экипажем в учебный центр на Ту-114. На взлете загорелся один из двигателей. Успели затормозить до конца взлетной полосы. На Ил-62 при полете опять из Хабаровска в Ташкент на высоте десять километров разгерметизировался аварийный люк, ведущий на правое крыло. Воздух свистел, пока не снизились до трех километров. И самый неприятный случай. Летел вместе со всей семьей из Москвы в Ташкент на Ту-154. Уже при снижении на посадку в Ташкенте салон самолета заполнился едким дымом. Видимо сработала пожарная система и пожар не получил дальнейшего развития. Иначе эти строки было бы писать некому. Самое важное, что никто из экипажа не объяснил ситуацию и не извинился перед пассажирами за случившееся. Наоборот, самолет отбуксировали в дальний угол аэродрома и около сорока минут не подавали трап. Надышались дерьма сверх всякой меры, после чего я для себя решил, что на самолетах "доблестного" "Аэрофлота" я больше не летаю. И вот уже давно не летаю, дорогой мой читатель. Опять извиняюсь за отступление. Очень надеюсь, что так интересней.
   Сели мы с Олей на поезд, загрузились кучами вещей, как в известном стихотворении: "Диван, чемодан, саквояж, картина, корзина, котомка и маленькая собачонка". Собачонки, правда не было. Поехали через Минеральные воды в Баку. Там нам предстояло пересесть на корабль. Пока ждали посадки на пароход, я повозил Олю по местам, которые сохранились, в те времена, когда я там учился в Военно-Морском училище. Побывали на Девичьей башне, в старом городе с его дворцами и минаретами. Погуляли по набережной. Потом взяли извозчика и поехали в поселок Зых, я показал место, где через двадцать лет построят мое училище. Оля смеялась, так странно все это выглядело. Потом был пароход, синее море и жгучее солнце. Качки практически не ощущалось и плавание прошло благополучно. Красноводск встретил нас запахом степи и непереносимо-жарким солнцем. Городок назывался по-другому, но я забыл как. Затем опять поезд. Началась настоящая пытка жарой и я уже пожалел, что затеял эту поездку. Надо отдать должное Оле, она держалась молодцом и даже не жаловалась. Я-то привык к жаре, а она северный человек. Первый раз попала в такие условия. Не буду утомлять читателя мелкими подробностями нашей поездки. В Самарканд мы доехали вполне благополучно. Мой прадед Кир Иванович встретил нас с распростертыми объятьями.
  -- Здравствуй внучек, - сказал он, - рад тебя видеть живым и почти здоровым. Бон жур мадам, - сказал он Оле.
  -- Бон жур мсье, - в свою очередь сказала Оля.
   Далее дед что-то выдал длинное по-французски. Оля кивала и улыбалась. Я не выдержал, - ладно вам, родного языка не знаете, что ли. Я говорил Оле, что ты на шести языках калякаешь, успокойся.
   Тут появилась Клавдия Афанасьевна, сестра моей умершей прабабушки, потом дети, кроме Веры. Все здоровались с нами, как с давно отсутствовавшими родственниками. Нинуля, к моему удивлению, обняла и даже прослезилась. Мне было очень приятно, что она перестала сторониться меня. Потом обычные хлопоты, связанные с приездом гостей. Нас искупали в летнем душе, переодели в просторную одежду и усадили в саду пить зеленый чай с фруктами: персиками, виноградом, дынями и горячими местными лепешками с очень густой и жирной сметаной, которая здесь называется каймак. Оля удивлялась. До чего здесь все сладкое и вкусное. Я объяснял, что спелые фрукты довезти до Петрограда невозможно. Рефрижераторов еще не построили. Поэтому надо наедаться здесь. Потом Оля пожаловалась на головную боль с дороги. Ей дали таблетку и отправили спать. Дети тоже разошлись, а мы с прадедом остались решать мировые проблемы.
  -- Ну, что внучек, ничего у тебя не вышло? - с грустью в голосе спросил Кир Иванович.
  -- Сам видишь. Покалечили только на войне и все.
  -- Ну а зачем пошел на войну? Неужели не наслужился.
  -- Царь попросил. Да и сам я романтик по натуре. Не мог отказать. Считал, что смогу спасти много людей.
  -- Ну и много спас?
  -- Много, хотя если бы меня слушали, спас бы в сотни раз больше.
  -- А сам скольких на тот свет отправил?
  -- Тоже много, слишком много. Я даже думать об этом боюсь. Не отмолить мне грехов у Господа нашего. Если меня забросили в ваше время специально, чтобы провести своеобразный экзамен, то я думаю, что его я не выдержал, показав всю свою звериную сущность.
  -- Но ты же пытался это делать из благих побуждений. Старался как лучше.
  -- Старался. Разве царь не старался на благо страны? А его возненавидит большая часть его же народа и кончит он стенкой. Разве будущие правители не будут стараться, как лучше, а получиться так, что страну, которую они построят, назовут в мире империей зла. Тебе хорошо. Ты учитель. Сеешь доброе, вечное. А что делать, например, политикам. Им же приходится заниматься такими делами, которые для простого обывателя являются откровенной уголовщиной.
  -- Почему уголовщиной?
  -- Криминальные действия. Обман, подкуп чиновников, подделка документов, шантаж, воровство и еще многое, что они вынуждены делать для удержания власти и, естественно, для служения своему народу. Все стараются для народа, служат ему верой и правдой, а толку от этого служения не много или вообще нет.
  -- Да ладно тебе. Что покалечили, то плохо. Зато какую даму нашел. Просто чудо. Как в сказке Василиса прекрасная.
  -- Да, мне с Олей очень хорошо. Она удивительная женщина. Лучше не найти. Мне слишком хорошо с ней и это меня пугает. Не бывает так в жизни. Очень боюсь, что это однажды закончится.
  -- А что есть предпосылки?
  -- Ты знаешь, есть у нее сын во Франции. Он меня очень ревнует. Привык быть с мамочкой. Даже время учебы его не изменило. Я не смог с ним наладить контактов. Когда мы будем жить вместе, конфликта не избежать.
  -- Что ты переживаешь? Он женится и будет жить сам по себе.
  -- Я только на это и надеюсь. Ты знаешь, что мы собираемся в Америку?
  -- Да, ты писал об этом. Это не очень хорошая идея, но раз решили, это ваше право.
  -- Ты никуда не собираешься?
  -- Нет, конечно. Здесь родился, здесь и умру.
  -- Ну, ладно, тогда не будем этой темы более касаться.
   Кир Иванович посмотрел на часы и куда-то засобирался, - дела внучек, дела. Я пошел, а вы отдыхаете с дороги.
   Я лег рядом с Олей и до вечера проспал. Вечером пришел Василий Лаврентьевич с семьей и состоялся ужин в честь нашего приезда с домашним вином, песнями и рассказами профессора Вяткина о достопримечательностях Древнего Востока. Он рассказывал так много и так интересно, что слушали мы его до глубокой ночи.
   На следующее утро Василий Лаврентьевич пригласил нас в свой музей. Утро оказалось поздним, но в музей мы все равно пошли. Опять мы слушали истории про местных монархов, которые менялись с удивительной быстротой и мало, кто умирал своей смертью. Про возникающие и исчезающие государства. Василий Лаврентьевич знал так много, что около каждого экспоната можно было стоять часами. Оля устала и начала ерзать на месте. Профессор Вяткин был удивительно тактичный человек. Он тут же это заметил и закончил за несколько минут. В заключении он показал главную свою гордость: разысканную лично им обсерваторию Улугбека. Коротко объяснил, как она работает. Он в этот момент напоминал профессора Челленджера из "Затерянного мира". Конан Дойла. Такой же толстый, волосатый, умный, добрый и милый. Потом мы гуляли по городу. Ели разные вкусные вещи, которые для Оли оказались полной экзотикой. Наконец Василий Лаврентьевич взял с нас слово, что вечером мы будем у него обязательно и быстро куда-то исчез в узенькой улочке. Оля пожаловалась, что на жаре сильно устает и мы вернулись домой. Опять купались и опять спали до вечера. Вечером ужин уже у Вяткиных. Потом у Васильковских. Потом у их соседей. И так далее и тому подобное. Все повторилось, как и у Олиных родителей. Мы устали ходить по гостям. Устали от обильной еды и питья. В стране с началом войны был объявлен "сухой закон", спиртным официально не торговали, зато домашнего вина у всех, хоть залейся. Я по возможности старался общаться с девочками, особенно с Нинулей. Собственно из-за нее я и приехал. Будущего мы не касались С прошлого раза и так все было известно. Я интересовался ее учебой, интересами, личной жизнью. Советовал больше уделять внимания здоровью, зная, что после сорока лет она будет сильно болеть.
   Так незаметно пролетели три недели и настала пора ехать дальше в Ташкент. Опять очень трогательные прощания. Опять объяснения в любви и обещания помнить всю оставшуюся жизнь. Оля опять стояла рядом и плакала.
   В поезде ехали какие-то притихшие. Оля молчала, уставившись в окно. За окном мелькала выжженная степь. Смотреть собственно было нечего. Кое-где попадались кусты саксаула. Многочисленные столбики сусликов встречали и провожали поезд. Они издали напоминали группки людей и выглядели очень смешно. Очень редко попадались большие ящерицы - вараны.
  -- Оля, что ты так притихла? - спросил я.
  -- Думаю, наверное я зря увожу тебя в Америку. Тут вы все так дружны, так любите друг друга. Им будет не хватать тебя, а главное, ты будешь скучать без них.
  -- Да, скучать я буду. Но что делать. Однажды уже потерял их навсегда и благодарен судьбе, что она позволила мне опять их увидеть. Я вполне удовлетворен.
  -- Я еще кое о чем думаю, но не знаю, как попросить тебя об этом.
  -- Оленька, твои желания для меня закон. Все, что в моих силах, я сделаю.
  -- Как бы тебе сказать? С тех пор, как мы знакомы, я мечтала побывать на том месте...
  -- На каком, девочка моя?
  -- Ну, на том, где ты перешел в наше время. Без этого мне все время чего-то не хватает.
  -- Я боюсь тебя туда везти. Это очень опасно. Мы можем оказаться где угодно. Потом туда далеко идти пешком, а моя нога все еще плохо меня слушается и так далеко я пройти не смогу.
  -- Ты говорил, туда на лошади или осле можно проехать.
  -- Можно, но я боюсь и не столько за себя, сколько за тебя.
  -- Ну пожалуйста!
  -- Ладно, раз не слушаешь меня, поедем.
   Оля тут же повеселела. Чмокнула меня в щеку и стала накрывать столик на чай. Видимо этот вопрос ее мучил уже давно и она боялась, что я категорически откажусь показывать ей то злосчастное место. Теперь вопрос разрешился в ее пользу и она повеселела. Зато я сразу задумался. Я вспомнил, как я лазил по саям, ища своих товарищей, звал их, потом ночевал рядом с бывшим лагерем, но ничего не произошло. Наверное не произойдет и с Олей тоже. Там нет явной дыры во времени. Страхи мои малообоснованны. А вот если мы на самом деле перейдем в наше время, то нам придется, наверное, расстаться. Моя супруга выщиплет последние волосы на моей многострадальной голове. Но Оля, наверное, не пропадет. В Нью-йоркском банке из тех денег, что я отвез за столько лет получится не один миллиард. Будет одной из самых богатых дам мира. Все эти мысли были, конечно, очень наивны.
   Потом мы пили чай, болтали о пустяках. Спали, опять ели. Наконец переехали большую полноводную Сырдарью и через несколько часов оказались в Ташкенте.
   Каково же было мое удивление, когда на перроне нас встретил Борис.
  -- Здравствуй папка, - сказал я ему не очень громко, чтобы не смущать и крепко обнял, - Разве тебя еще не забрали в армию?
  -- Здравствуйте, - весело поздоровался он, - скоро заберут. Давайте вещи, я понесу, тут недалеко. Последние слова предназначались Оле. Я то знал, что от вокзала до дома метров триста идти.
   Борис ухватил самые тяжелые чемоданы и умчался вперед. Я за это время попросил Олю ничему не удивляться. Большая семья осталась без кормильца, живут трудно.
  -- Ну о чем ты говоришь, - удивилась Оля, - я сама догадываюсь, ты же раньше рассказывал. Нужно как-нибудь тихонько, их не обижая, дать денег.
  -- Попробуем через Бориса. Мне с ним проще всего.
   Мы еще не дошли до дома, как появился отец, забрал остальные вещи и опять умчался. Прямо метеор, - восхищенно сказала Оля.
   Дома нас встретила Мария Ивановна. Позже пришли дети. Опять расспросы, опять разговоры. Мария Ивановна подробно рассказывала, как умирал Дмитрий Федорович. Рядом сидел Борис. Он-то теперь не сомневался, кто я, после того, как все мои рассказы сбылись день в день. Вечером ели пельмени, пили виноградный самогон, похожий на коньяк и хором пели песни. Перед сном в баню не ходили, искупались в летнем душе. Пока Оля купалась, я отвел Бориса на скамеечку у реки Салар и в категорической форме предложил деньги. Раньше вы мне помогли, теперь я вам хочу помочь. Он заявил, что без мамы такой вопрос решить не может. - Хорошо, - сказал я, - решайте с мамой, но если не возьмете, мы обидимся. Сказал, что у меня к нему еще есть разговор, но это позже. Потом обнял за плечо и в сердцах вдруг само вырвалось: - Эх, папка, папка, как я по тебе соскучился, как мне не хватало тебя многие годы! - Он не ожидал такой неожиданной тирады, смутился и не знал, куда себя деть, - Не смущайся. Скоро и для тебя начнутся испытания. Война, серьезная штука, скоро увидишь. Ты не забыл, о чем я тебя предупреждал? - Борис кивнул, - вот и хорошо, - мы вернулись во двор. Оля сразу ушла спать, все потихоньку тоже отправились на покой. Остался только Борис. Он мне принес бутылку с рюмкой и тарелку с фруктами.
  -- Ты спать хочешь? - спросил он.
  -- Пока ты не хочешь, я тоже не буду. После того, как мне по голове бабахнуло, я совсем мало стал спать.
  -- А пить будешь?
  -- Да пожалуй выпью.
  -- Расскажи о войне.
  -- Расскажу. Раньше ты мне о войне рассказывал, а вот теперь наоборот. Кстати, после ранения мне и пить теперь много нельзя. Буйным становлюсь и ничего не помню потом. Ладно, слушай.
   Несколько часов я рассказывал про все мои военные приключения. Про трудности военной жизни, особенно в шкуре простого солдата. В конце просил держаться, - ты выдержишь, не беспокойся, у тебя военная закваска. Потом сказал: - Помнишь, я тебя спрашивал, где охотишься, намекая на Бричмуллу. Ты сказал, что так далеко вы не ездите.
  -- Да, мы в основном к Сырдарье ездим.
  -- Ты сможешь помочь отвезти нас в то ущелье, где со мной временной парадокс произошел?
  -- Смогу, только я дороги не знаю.
  -- Дорогу я знаю. Нужны только лошади и оружие на всякий случай.
  -- Это не проблема. У отца в воинской части остались друзья. Они дадут лошадей, а оружия дома на хорошую армию хватит.
  -- Да, я знаю, вы тут все любители оружия. Я помню, что у нас дома всегда валялись какие-нибудь сломанные винтовки или ружья и это не смотря на строжайший запрет властей иметь не зарегистрированное оружие. Я даже пытался тайком от тебя из них стрелять. Боялся, а все равно пытался. Ну, что, уже светает. Пошли спать?
  -- Пошли.
   Наутро мне удалось дать Марии Ивановне денег. Она и отказывалась только для приличия. Жили они трудно, а гостей принимать было еще труднее. Дети разбежались по делам, а мы пошли осматривать город. Прошлись пешком до центрального сквера, я показывал Оле где и что будет. Потом прошли мы улицу Кауфмана к особняку Романовых. По дороге я объяснял Оле, что это любимая улица моего детства. Показал здание библиотеки, где мне еще предстояло заниматься через много лет. Оля на все это смотрела и смеялась. Потом взяли извозчика и поехали тем же путем, которым я возил Бориса. Переехали канал Анхор, оказались на Урде, повернули направо. Я показал место, где будет жить моя мать, затем поехали дальше в район Лабзака. Я показал, где через двадцать лет построят мою школу под номером десять. Так мы и ехали, пока не добрались до той самой орешины, которая окажется на нашем участке через двадцать пять лет. Я объяснял Оле, что параллельно дороги, на которой мы стояли пройдет улица Кисловодская, а перпендикулярно ей пройдут линии. Тут будет Кисловодская первая линия. Дом будет сорок второй, а в двадцать шестом доме будет жить узбекский писатель Ойбек. А тут рядом, показывал я ей, будет улица Барнаульская. На ней тоже в сорок втором доме будет жить моя будущая жена. Когда речь зашла о моей жене, Оля смеяться перестала. - Эх, - сказала она, - отбила я тебя у твоей законной жены.
  -- Ты здесь ни при чем. Это стечение обстоятельств. Ни кто никого не отбивал. Что случилось, то случилось. Если бы не ты, может меня и на свете уже не было. Только твой безукоризненный уход за мной вытащил меня с того света, - возразил я Оле.
   Она не стала спорить. Мы сели в пролетку и поехали назад. Тут уже я сам отвез ее в туже самую чайхану на Шейхантауре, где кормил меня отец. Для европейцев там отдельно стояли столы со стульями. Туда я и посадил Олю.
   После петербургских ресторанов здесь слишком убого, - озираясь, сказала Оля.
  -- Не обращай внимания. Готовься. Будем есть много, - Оля только развела руками.
  -- Ты пробовала маставу, казы, нарын, самсу, чучвару? Нет. Ладно, я сам закажу, а ты пробуй все подряд и сама скажешь, что понравится.
   Подошел молодой парень. Поздоровался. Я сделал ему большой заказ. Попросил принести всего понемногу. Парень ушел. А Оля смотрела на меня с недоумением.
  -- Оказывается ты на местном языке неплохо изъясняешься, - удивилась она.
  -- Я здесь родился и вырос. Если бы не уехал служить на флот, говорил бы еще лучше.
  -- Больше не буду упрекать тебя за языки. Каждый знает что-то свое. Прости. Я была не права.
  -- Оленька, о чем ты говоришь. Я всегда эти твои упреки воспринимал как шутку. Никогда не думал всерьез.
  -- Вот и хорошо. Давай поедим.
   Парень успел заставить весь стол едой, от которой шел просто потрясающий запах. Кто ел восточную кухню, тот знает насколько она вкусна и полезна. Не буду, уважаемый мой читатель смущать Вас блюдами Узбекистана. Они великолепны. Поезжайте, попробуйте. Не пожалеете.
   Из-за стола мы не вышли, а выползли. Извозчик попался дотошный, почему-то не уехал, а ждал нас и мы на нем вернулись домой.
   Так прошло несколько дней. И вот пришел вечером отец и с места в карьер заявил, завтра едем. Едем, так едем. Весь вечер прошел в суматошных сборах. Собирали вещевые мешки. Готовили еду. Запасали кипяченую воду. Проверяли ружья и патроны. Кроме меня и Оли, поехали Борис и прапорщик Иван Тимофеевич из воинской части. Он видимо отвечал за лошадей и упряжь. Четыре лошади были верховые и две вьючные. Получилась целая экспедиция. С разрешения Оли я сбегал в магазин и купил несколько колечек и сережек из местного золота. Это был подарок для Ахмеда Мирзы. Вернее не столько для него, сколько для его дочерей. Я не забыл этого доброго человека.
   С утра мы тронулись в путь. Оля прекрасно сидела в седле. Когда я поинтересовался, где она так научилась, она коротко ответила что у папы с мамой с лошади не слезала. Путь предстоял долгий, с небольшим подъемом. Поэтому лошадей жалели и не торопили. Ехали шагом, иногда переходя на мелкую рысь. К обеду проехали Чирчик, к ужину Бастандык. Остановились ночевать в Хаджикенте. На следующий день к обеду приехали в Бричмуллу. Не буду останавливаться подробно о встрече с Ахмедом Мирзой. Старик вспомнил меня, начал рассказывать, как встретил, как проводил в Ташкент. От подарка категорически отказался, но я знал, что по местной традиции подарок надо предложить несколько раз. Наконец, он принял его с большой благодарностью. Мы запаслись свежей водой, едой и поехали дальше, уже по ущелью. Отец и Иван вытащили и приготовили ружья. Я им категорически запретил стрелять в непонятные предметы. Только по животным, которые им известны. Как и в прошлый раз к вечеру приехали на место. Свою кучу камней я увидел издали и меня как будто по сердцу ударили. Сразу стало плохо, начал задыхаться. Отец увидел это первым. Тут же соскочил сам с лошади, помог мне сойти и усадил на землю. Принес тряпку, смоченную ледяной водой из ручья, положил ее на область сердца и экстрасистолия прекратилась, но грудь давило. Оля дала флягу с крепким самогоном. Я сделал глоток и скоро сердечный приступ и вовсе прекратился. Меня все спрашивали, что случилось? Когда я пришел в себя, я показал на горку камней. Тут всем стало все понятно. Все притихли, окружили горку, как какой-нибудь языческий тотем и молча долго смотрели на нее. Потом немного в стороне, начали разбивать лагерь.
   Когда соорудили подобие жилища, развели костер и начали готовить ужин, я предложил быть всем предельно внимательными. Держаться вместе и далеко никому не уходить. Иван недоумевал. Он меньше всех был посвящен в курс дела и был уверен, что мы поехали просто поохотиться. Уже поздно ночью легли спать. Я долго не мог уснуть и тут опять услышал знакомый звук. Низкий, шелестящий и высокий, напоминающий работающую турбину. Вот они! - истошно заорал я и выскочил из шалаша. За мной полураздетыми выскочили и все остальные. Спросонья никто ничего не понимал, а я указывал рукой направление. От нас вверх по саю на высоте нескольких десятков метров над землей поднимались две летающие тарелки светящиеся красно-оранжевым цветом. Мои спутники застыли в изумлении, а я только и повторял, - я же говорил, я же говорил, здесь опасно находиться. Почему меня никто не слушает.
   Наконец тарелки исчезли за горой и в той стороне еще долго полыхали сполохи света, как и в прошлый раз перед моим исчезновением.
  -- Утром надо уходить. Все повторяется, как прошлый раз Тогда все то же самое было, а потом время изменилось. Если рано утром не уйдем в обед с кем-нибудь из нас или со всеми вместе что-то случится.
  -- Хорошо, сказала Оля. Успокойся, а то опять с сердцем может быть плохо. Я удовлетворена, мне достаточно. Утром уезжаем.
  -- Обязательно утром, дрожащим голосом повторял я. Они обязательно прилетят днем. Парализуют и натворят Бог знает что.
  -- Игорь, - спокойно сказала Оля, я еще никогда тебя таким испуганным не видела. Ты же войну прошел. Успокойся. Все будет хорошо. На, выпей, - я, как воду, выпил половину фляги крепчайшего семидесятиградусного самогона, - ну вот, - продолжала Оля, - спирт пьешь как воду, а каких-то тарелок испугался.
  -- Я испугался не столько за себя, сколько за вас. Слишком мне вы дороги.
  -- А что это? -наконец подал голос Иван.
  -- Это инопланетные корабли, которые над людьми, как над кроликами проводят разные эксперименты, - пьяным голосом объяснил я.
  -- Прости меня Господи, - мелко закрестился Иван.
   Некоторое время мы ходили вокруг шалаша, возбужденные увиденным, потом успокоились и улеглись спать, оставив у входа горевший костер, чтобы отпугивать диких животных. Я окончательно опьянел от лошадиной дозы спиртного и мгновенно уснул. Утром меня еле растормошили, посадили на лошадь и повезли назад. Только в Хаджикенте в чайхане после горячего крепчайшего чая я, наконец, пришел в себя. Переночевали мы опять в Чирчике, а следующим утром вернулись в Ташкент. Иван, так ничего и не поняв, забрал лошадей и уехал к себе в часть. Отец с Олей были ко мне очень внимательны и старались успокоить. Я пил валерианку и очень плохо спал ночами. Через три дня отец пришел озабоченный и целеустремленный. Что случилось? - спросил я. Он показал повестку. - Не беспокойся папка, у тебя все будет хорошо. Ранений не будет. С окончанием войны свозят тебя в Африку. Офицеры захотят остаться у буров в Трансваале, но солдаты взбунтуются и вас вернут в Одессу. Это самое большое твое приключение за войну. Хотя я бы на твоем месте остался в Африке. Так что не переживай. - Мы проводили его на сборный пункт за вокзалом. С этого же сборного пункта и я уезжал в Военно-морское училище. Потом проводили и к поезду. Опять прощались так, что Оля плакала. Больше меня в Ташкенте ничего не задерживало и через пару дней мы тоже поехали в Петроград через Казахстан и Москву. Вернулись без каких-либо приключений. Только в Саратове Ольга просила показать, где будет мой дом, но я сказал, что там сейчас болото и пруды и это далеко от города. Она не стала настаивать. Почему-то про летающие тарелки она больше не вспоминала. Боялась опять меня расстроить до сердечного приступа. Мы вернулись в Петроград и начали серьезно готовиться к отъезду.
   Тут и мне нашлась работа. Нужно было искать покупателей на очень дорогую недвижимость, на прекрасно работающие заводы. Придумывать версии почему приходится продавать производства, приносящие громадную прибыль. Заказывать сейфы для денег, контейнеры для имущества, которое было дорого Ольге и с которым она не хотела расставаться. Оформлять визы и разрешения на провоз денег и антиквариата. То, что не разрешили вывезти пришлось продать и далеко не за свою цену. Торговаться было уже некогда. Часть прятали в контейнеры под разное барахло. Надеясь тайком за взятку таможенникам все же вывезти. Летнее наступление нашей армии захлебнулось. В обществе накапливались пораженческие настроения. Во всем винили Распутина. Страна стояла на пороге краха и надо было торопиться. Мы торопились, не жалея себя.
  
   Глава 22
  
   К середине октября основные приготовления были закончены. За это время я два раза ездил в Мурманск отвозить на один из пакгаузов наши контейнеры. Заодно надо было "прикормить" таможенников для упрощения досмотра наших вещей и документов при окончательном отъезде и решить вопрос с пароходом. В местном пароходстве имелись сведения, какие американские корабли должны прибыть с грузом и на каких из них можно было отправиться в путь. Олины родители приехали к нам и тоже готовились к переезду. Делали они это только по настоятельной просьбе Оли и с большой неохотой. Мы очень много говорили о самом переезде, но совсем не обсуждали вопрос, где в Америке поселимся, сможем ли получить гражданство, на что будем жить, займемся своим бизнесом, или пойдем в наемные работники. Предварительно решили, что первое время будем жить в Нью-Йорке. Это решение потом для меня вышло боком, но об этом позже.
   Наконец, мы объездили всех друзей и оставшихся родственников. Со всеми попрощались. Съездили и на мою бывшую квартиру. Я попрощался с Владимиром Ильичом и Марией Петровной. Все остальные жильцы успели смениться. Владимир Ильич шепнул на ухо, что Анастасия так и не появлялась. Наконец, окончательные сборы, погрузка и мы поехали. Дело было уже в первых числах ноября. Обстановка в стране накалялась. Первого ноября в думе выступил руководитель одного из блоков П.Милюков. Позже выяснилось, что в его речи не было ничего обоснованного, кроме предположений и сплетен. Но тогда страна ждала такой речи. Он выступил, как с резкой критикой правительства премьера Штюммера, обвинив его в неспособности управлять страной и продолжать войну до победы, так и с нападками на царскую семью, обвинив ее фактически в измене. Надежды, что германская промышленность не выдержит военной нагрузки, не оправдались. В стране начиналась смута. Речь Милюкова не была опубликована в газетах. Несмотря на это, она распространилась в народе со скоростью телеграфа. Искали виноватого. Конечно же это был несчастный Распутин. Ату его! Он был против войны, делал все, чтобы она не началась, когда началась, старался чтобы быстрее закончилась, а в народе прослыл немецким шпионом и главной сволочью. Буквально за день до отъезда я был у него на Гороховой. К удивлению, он оказался дома и принял сразу. Я рассказал ему, что его ждет в ближайшем будущем, - бежать тебе надо, Григорий Ефимович.
  -- А куды мне бежать, сам подумай? - спросил он меня.
  -- В Сибирь, куда подальше.
  -- Так везде найдут. Меня же все знают.
  -- Побрейся, измени внешность, может и сойдет.
  -- Нет, - твердо сказал он, - царя нашего и матушку не брошу, пока бьется мое сердце. Суждено нам умереть, значит и умрем.
  -- Благородно с твоей стороны. Тогда прощай.
  -- Прощай друг сердешный. Спасибо за все.
   На том и закончилась наша последняя встреча с Распутиным. Говорили мы достаточно долго, но я весь разговор не помню и передаю ее конец.
   И так мы поехали в Мурманск. Северный город встретил нас снегом и морозом. Поселились на квартире в ожидании парохода и начали окончательное оформление документов. Я со своей тросточкой едва поспевал за Ольгой. Мы бегали то в паспортно-визовую службу, то на таможню, то в санитарную инспекцию. Революции приходят и уходят а бюрократия остается, и главное хочет хорошо жить, иногда с помощью взяток. Наконец, пришел пароход. Начались переговоры с капитаном. Вначале ждали разгрузки, потом надо было тщательно организовать погрузку. Ценные вещи и деньги должны были находиться в полном благополучии. Все делалось очень конфиденциально, чтобы нам дали спокойно уехать и не ограбили на одном из этапов переезда. Нервотрепка в течение недели была большая. В результате у меня начались сильнейшие головные боли и опять стала плохо слушаться нога. Я не жаловался, не мешая Ольге закончить все дела. В последний день нам разрешили переселиться на пароход. Выделили две каюты. Все вещи, включая личные мы тоже погрузили. И тут я вспомнил, что обещал своим в Самарканд дать телеграмму, когда будем уезжать. Ольгины родители шуршали у себя в каюте. Оля сильно устала и прилегла вздремнуть. Я не стал ее беспокоить. Зашел к родителям и предупредил, что мне нужно на почту, пока есть время. Сказал и вахтенному у трапа по-английски, что схожу на почту дать телеграмму. Я не торопился. Времени было более чем достаточно, хотя почта была далеко от причала, где стоял американец. Надо было идти в здание морского вокзала по лабиринтам маленьких улочек вдоль Кольского залива. В оба конца около полутора километров. Не подумал я совсем, что нога моя стала совсем плохо меня слушаться за эту суматошную неделю. Туда я еще дошел и телеграмму дал. Обратно смог только отойти от вокзала и на одной из улочек понял, что дальше идти я не смогу. Стою на левой ноге и слезы сами от обиды по щекам текут. В ноябре в четыре часа дня в Мурманске уже темно. Людей нет. Женщина, наверное, стала бы кричать и звать на помощь. Я постеснялся. Стою и жду, может отойдет нога. Наконец и левая затекла так, что я и шага не могу сделать. Стиснул зубы, подставил трость и шагнул на правую, она вяло пошла под меня, левая уже не держала и я всей тяжестью рухнул на больную ногу. Раздался хруст кости и сильнейшая боль пронзила все мое существо. Я не мог не ахнут, не охнуть, только лежал и стонал. Резкая слабость разлилась по телу. Весь белый свет вобрался в одно пятно перед глазами. Началась сильная тошнота. Я не мог ничего. Даже говорить сил не было. Проходила женщина, заглянула в лицо, что-то спросила, увидела ногу и убежала. Потом вокруг суетились люди. Сделали укол и унесли на носилках в маленькую больницу. Там сделали еще укол, потом хирург начал теребить мне ногу. Я кричал и ругался. Просил сообщить на корабль, но меня никто не слушал. Ногу замотали в гипс и меня оставили в покое. После двух убойных уколов я еще некоторое время пытался просить сообщить обо мне на корабль, а потом провалился в забытье.
   Очнулся утром следующего дня. Сильно болела нога и голова. Позвал сестру. Подошла добрая, очень участливая старушка: - Чего тебе сынок? Если ты опять про корабль, ходили туда вчера вечером. Только он ушел уже. Отдал концы, как у нас говорят.
  -- У нас тоже так говорят, только сообщили Вы мне очень неприятную новость, - ответил я бабушке.
  -- Может все утрясется. Ты у нас не менее месяца пролежишь со сломанной-то ногой. За это время корабль твой доплывет куда надо, и тебе дадут знать. У нас тут из любого порта телеграммы доходят. А потом с оказией и сам поедешь.
  -- Спасибо, утешили. Хорошо, что позаботились обо мне.
  -- Мы для этого тут и работаем, чтобы о больных заботится, ну лежи, сынок, скоро завтрак.
  -- Бабушка ушла, а мне было очень больно и я не мог найти себе места. Морфий больше не давали.
   Дорогой читатель, не передать словами те мучения, которые пришлось мне перенести в этой захудалой больничке. В начале было очень больно. Потом боль притупилась, но кости ни в какую не хотели срастаться. Врачи, лечившие меня, ломали голову. Остеомиелита не было. Никаких других заболеваний костей тоже, а нога не заживала. Через месяц от гипса начался непереносимый зуд. Я не знал, куда деть ногу. Наконец врачи пожалели меня. Не знаю, уж на какие деньги, но прооперировали и вставили платиновые пластинки. Гипс сняли. На месте кожи образовался не заживающий струп. Очень долго кожа приходила в нормальное состояние, но громадная синюшная гематома оставалась. Не помогали ни лекарства, ни физиотерапевтические процедуры. Только к апрелю месяцу уже 1917 года я начал понемногу ходить. Полгода невыносимого постельного режима. От меня опять остались кожа с костями и даже этот высохший скелет нога отказывалась держать. Двигался только на костылях. Дни протекали однообразно и уныло. Днем на несколько часов рассветет и опять полярная ночь. - Чукча в чуме ждет рассвета, а рассвет приходит летом, - вспоминал я наивную, но очень правдивую песенку. Сутками с керосиновыми лампами и свечами цивилизованному человеку можно сойти с ума. Слухи о том, что делается в стране, в Петрограде, сюда не доходили. Узнавать у врачей было бесполезно. Иногда они сами приносили газеты двухнедельной давности. От нечего делать я их прочитывал от корки, до корки. Все время играли в шашки, шахматы, да карты. В один прекрасный день во время врачебного обхода доктор мне сказал, - знаете батенька, мы сделали все, что могли. Если Вы не хотите стать законченным инвалидом, отправляйтесь в цивилизацию. В хорошую клинику. Там Вам лучше помогут, чем это могу я в наших скромных условиях.
   Я поблагодарил доктора и меня быстренько в этот же день выписали. Одежду мою за эти полгода украли. Хорошо документы и деньги лежали в сейфе и сохранились. Собрали мне кое какую одежонку и проводили к поезду. Поехал я назад в Петроград. От Оли за это время так ничего и не пришло. Уже в поезде разболелась нога и сразу с вокзала я поехал в госпиталь при Военно-Медицинской академии. Как офицера, имеющего ранение, меня положили сразу. Тут и питание было значительно лучше и лечение качественней. Но все равно я пролежал еще два месяца и только в начале лета вышел из госпиталя. Ходил я опять с палочкой, очень осторожно. В госпитале мне платину из костей убрали и гематома начала проходить. Поселился я опять у Марии Петровны. Специально, чтобы я не мучился она освободила комнату внизу, попросив жильцов перебраться наверх. Сейчас она относилась ко мне с уважением и не упрекала ни за что. Все время, когда было возможно, проводил с Владимиром Ильичом. Он единственный из постояльцев, кого я хорошо знал. Наконец, оформил пенсию и сразу за полтора года получил много денег. Поэтому особых проблем у меня не было. Правда посещение Олиных друзей ни к чему не привело. Кто был в отпуске, кто в командировке, а кто уже уехал. Это касалось Ожаровских. В стране вообще, и в Петрограде в частности, назревали революционные события. Ленин уже приехал и прочитал свои знаменитые тезисы с броневика. Большевики готовились к вооруженному восстанию. На улицах ходили толпы людей чего-то требуя, о чем-то митингуя. Временное правительство не могло управлять ситуацией, которая с каждым днем становилась все серьезней и серьезней. Летнее наступление армии в 1917 году на какое-то время стабилизировало ситуацию и подняло престиж правительства, но не надолго. В июле войска снова остановились и теперь уже навсегда. Погонит немца назад в свои уделы уже Красная армия..
   Пребывая в безделье по причине болезни и невозможности уехать, я задумал повидать Владимира Ильича Ленина. Я знал, что в данный момент он скрывается в Разливе. Народу там мало и нашей беседе никто не помешает. Я больше не надеялся кого-то в чем-то переубедить. Но предостеречь хотел. Может это спасет страну от ненужных жертв. И я решился.
  
   Глава 23
  
   Я помнил, где располагался ленинский шалаш. Поэтому смело сел на поезд, проехал тридцать четыре километра на Северо-запад до станции Разлив. От станции до озера было недалеко. Найти перевозчика на лодке оказалось не очень сложно. За символическую плату бедно одетый мужичок, по всей видимости рыбак, немолодой и бородатый согласился меня перевезти на другой берег. Стояла по-настоящему летняя погода. Облачно с прояснениями и свежим ветром. На воде прохладно, но я захватил куртку. Двигались под парусом. Ветер был встречный и приходилось идти длинными галсами круто на ветер. Я представлял, как тяжело в этих условиях держать руль лодки, но мужичок попался крепкий. На мои предложения его подменить, только головой крутил. Двигались медленно и наконец пристали к низкому, заросшему травой берегу. Договорились, что перевозчик за мной вечером заедет. Он быстро отчалил, а я пошел искать шалаш. В мое время из него сделали музей, но точное место я не запомнил. Проплутав по берегу около часа я, наконец увидел шалаш. Как из под земли вырос человек с рукой в кармане, где угадывался специфический железный предмет.
  -- Тебе чего? - Не здороваясь, спросил он.
  -- Здравствуйте. У меня нет оружия можете посмотреть, - я поднял руки и сделал шаг на встречу. Меня деловито обыскали. Долго осматривали палку, затем вернули.
  -- Так что тебе нужно? - Опять спросил он.
  -- Товарищ, понимаете, я бы хотел видеть Владимира Ильича.
  -- Кто тебя послал? - человек был недоволен внезапным визитом и озадачен.
  -- Кто там? - раздался до боли знакомый голос.
  -- Да вот пришел какой-то... - незнакомец не знал, что ему делать.
  -- Пусть проходит, раз пришел. Проходите, товарищ, - Ленин вышел из-за спины своего коллеги, - здравствуйте. С кем имею честь?
  -- Говоров Игорь Борисович. У меня к вам есть большой разговор. Вы располагаете временем?
  -- Конечно, сейчас у меня времени более, чем достаточно. Вот приходится жить в этом жилище, скрываясь от временного правительства, - он показал на свой шалашик.
  -- А где Ваш знаменитый рыжий парик, Владимир Ильич?
  -- Да тут, в шалаше. Скажите, я не знаю вас совсем, а вы демонстрируете настолько подробные сведения обо мне, что становится не по себе. Вы случаем не из Охранного отделения.
  -- Я не имею отношения ни к каким специальным ведомствам и не представляю интересы никаких организаций. Просто частное лицо. Для вас никакой опасности не представляю. Иначе приехал к вам вместе с Александром Федоровичем Керенским. Я шучу.
  -- Не надо так шутить, - Ленин сказал, как отрезал, - Только несколько членов исполнительного комитета нашей партии знает о моем местонахождении и о парике тоже. Объяснитесь, пожалуйста.
  -- Наверное вы не поверите, но я очень рад вас видеть. Слишком много наслышан. Вы атеист, очень умный и прагматичный человек. Не знаю, смогу ли вас убедить... Дело в том, что волею не предвиденных и не изученных пока обстоятельств я оказался в вашем времени, - далее я рассказал Ленину про уже известные читателю события.
  -- Полная галиматья! - заключил Владимир Ильич.
  -- Я так и знал, что вы мне не поверите. Ну хорошо. Вы знаете, когда придете к власти?
  -- Этого, батенька, пока никто не знает.
  -- А я знаю. В ночь с 24 на 25 октября этого года.
  -- На это похоже, но ваша убежденность меня смущает.
  -- Скажите, ждать не долго, всего лишь три месяца. Если это произойдет именно 25 октября, Вы мне поверите в остальном тоже?
  -- Наверное, нерешительно произнес Ленин. Так что же вы хотите?
  -- Хочу рассказать, что ваша революция приведет страну через семьдесят лет в политический и нравственный тупик.
  -- Этого не может быть! - в запальчивости почти прокричал Владимир Ильич.
  -- Как любой ученый защищает свое учение, так и вы защищаете свое. Я вас понимаю. Нас заставляли в приказном порядке изучать ваши труды. Это была непререкаемая догма. Иноверцев просто уничтожали.
   Далее я рассказал Ленину основные этапы развития той страны, которую он намеревался построить. Не хочу моего читателя утомлять уже известными подробностями.
  -- В то, что вы рассказали, невозможно поверить. Чтобы я отдавал приказы на массовые казни? Вы в своем уме, голубчик? - Ленин покрутил у виска.
  -- Вы читали сказку Шварца: "Убить дракона"? В двух словах. Живет дракон, угнетающий некий народ. В народе рождается Герой. Этот Герой уничтожает дракона и через некоторое время становится сам драконом.
  -- Вы хотите сказать, что придя к власти я стану таким драконом.
  -- Да! Сейчас вы проповедуете принцип многопартийности. Вам нужна помощь других партий. Без этого не прийти к власти. Затем вы их всех разгоните, а непокорных уничтожите. Первыми вашими декретами станут декреты "О мире" и "О земле". С первым трудно спорить. Страна нуждается в мире. А вот со вторым. Народ, а это 125 миллионов крестьян поверит вам, пойдет за вами. А вы всю эту огромную массу крестьянства объявите эксплуататорами, мелкой буржуазией, и уничтожите всех свободных крестьян, отнимите у них все, не только землю, но даже паспорта, превратив в сельскохозяйственных рабов. В результате страна, кормившая хлебом и себя и Европу станет крупнейшим импортером зерна до конца века.
  -- Что вы говорите, - перебил меня Владимир Ильич, - никто не собирается уничтожать крестьянство. Принцип многопартийности тоже.
  -- Владимир Ильич. Я вас уважаю, как безусловно гениального человека. Я не хочу сейчас спорить. Я только пытаюсь объяснить, что между словами и делами окажется громадная пропасть. По конституции свобода слова, реально за любую критику догмы в первые годы расстрел, затем тюрьма, психушка или высылка из страны. По конституции свобода собраний, шествий, на деле жесточайшее подавление любых выступлений, даже тех же рабочих. По конституции презумпция невиновности, реально презумпция виновности. Теоретически, всем правит закон, фактически произвол партийного руководства.
  -- Мы не собираемся стоить такое государство. У нас совсем другие задачи.
  -- Я все это знаю. Я рассказываю, что получилось. Власть, не будучи подотчетной никому, кроме самой себе, дойдет до такого маразма, что в народе будут смеяться. Вот один из ваших преемников так возгордится собой, что навешает сам на себя столько наград, что впору расширять грудь. И вот анекдот. В Москве, там будет столица, землетрясение: сюртук лидера с орденами упал на пол, - Ленин стал заразительно по-детски смеяться.
  -- У Вас очень богатая фантазия, батенька.
  -- Хорошо. Еще анекдот тех лет: "Сидит восточный человек, продает большую дыню. Проходит мимо ваш преемник. Спрашивает, - Купить можно? - Тот отвечает, - можно. Выбирай дарагой!
  -- Что выбирать? Дыня одна.
  -- Ты у нас тоже один, мы же тебя выбираем".
  -- Это о выборах тех лет, - подытожил я этот анекдот.
  -- Таких выборов в принципе быть не может, категорично заявил Владимир Ильич, - что за выборы без выбора. Извините, но вы полную чушь несете.
  -- Вот для вас это чушь, а народ при такой системе будет семьдесят лет маяться.
   Мы долго говорили в таком духе с Владимиром Ильичом. Конечно, он говорил очень много, очень подробно и очень аргументировано. Сейчас я не могу дословно вспомнить и пишу как осталось в памяти. Смысл в том, что он не поверил мне. Он не мог поверить тогда, как близко стоит к вершине власти, и как эта власть заставит его совершать ужасные преступления против собственного народа.
  -- Что же вы, батенька, от меня хотите? - наконец спросил он.
  -- Я хочу, чтобы 25 октября, Вы отказались от вооруженного захвата власти, когда вы заявите, перед членами ЦИК, что сегодня рано, а завтра будет поздно.
  -- Это не будет лично мое решение. Это будет решение всей нашей партии.
  -- Я знаю, но вы пользуетесь большим авторитетом и даром убеждения своих оппонентов.
  -- Все равно это будет коллективное решение. Исполнительный комитет будет решать.
  -- Всех членов вашего комитета через пару десятков лет расстреляют, как врагов народа.
  -- Опять вооруженный переворот?
  -- Нет. Борьба за власть. Вернее параноидальная боязнь вашего преемника потерять эту власть.
  -- Неужели всех расстреляют?
  -- Практически всех. Погибнут Троцкий, Каменев, Зиновьев, Рыков, Бухарин, Рудзутак. Это верхушка айсберга. Счет пойдет на миллионы репрессированных людей.
  -- А Дзержинский, Свердлов?
  -- Эти, также, как и вы, к счастью не доживут.
  -- А что будет со мной?
  -- Если откажетесь от революции будете жить долго.
  -- А если нет? - Ленин посмотрел на меня прищурясь очень жестким взглядом.
  -- Если нет, будете очень долго, очень долго умирать.
  -- Вы мне угрожаете?
  -- Я не господь Бог и не Дьявол. Как я могу угрожать. Мне известен не лучший вариант истории, который я пытаюсь изменить, если смогу отговорить вас от вооруженного восстания.
  -- Взяли на себя роль миссионера?
  -- Считайте, что так. Мне жалко людей, которые погибнут с той и с другой стороны, во время гражданской войны, которая начнется вслед за революцией. Мои родственники тоже разделяться на два лагеря. Те, что за Советскую власть не пожалеют ничего, и те, что всю свою жизнь в собственной стране о ее правителях будут говорить в третьем лице, как у Булгакова В "Собачьем сердце" выражался профессор Преображенский.
  -- Что это за писатель?
  -- Он еще станет очень известным, а пока практикует сельским врачем в одном из уездов. Так вот, моя очень уважаемая тетя будет у вас в секретариате у Рудзутака работать. Шурочка Говорова. Сейчас она учится в Киевском медицинском институте вместе с моей бабушкой. Не улыбайтесь, я серьезно. Даже более серьезно, чем вы думаете. Да, они сейчас девушки, но не в этом дело.
  -- Почему вы так ратуете за своего царя? Это главный помещик России. После первой русской революции он замучил в застенках, расстрелял и повесил десятки тысяч людей. Посмотрите, какая пропасть разделяет людей. Одни уже не знают, что делать со своим богатством, другие пухнут с голоду. Во время голода в Поволжье, знаете сколько было украдено средств? А сколько нажилось на войне? Разве можно оставить все по-прежнему?
  -- Так царя уже нет. Через полгода соберется Учредительное собрание и пожалуйста, апеллируйте к массам. Выберут ваше правительство - правьте. Добивайтесь своих целей. Не оправдаете доверия, выберут другую партию. Останется и многопартийность и подотчетность и не будет гражданской войны.
  -- Вы думаете эти денежные мешки дадут нам провести честные выборы? Так может думать только очень наивный человек. Они купят все, а потом вернут царя на престол. У Николая много родственников.
  -- Зачем мешкам царь на престоле? Самодержавие тормозило развитие страны. Буржуазия не очень в нем заинтересована. Парламентская республика могла бы устроить всех.
  -- А что, в буржуазном государстве рабочим легко живется? Я был в Англии, во Франции, в Италии. Везде в рабочих кварталах беспросветная нужда. Многие лишены избирательных прав. Равноправие только на бумаге.
  -- Поэтому Россия своим примером должна показать, как не надо делать. Другие страны посмотрят и устроят своим рабочим нормальную жизнь, чтобы не разделить участи России. В результате все отлично заживут, а мы останемся в дерьме, - закончил я мысль Владимира Ильича, - это достойный подарок рабочим всего мира.
  -- Почему вы все время язвите, Игорь Борисович? Не верите, что мы сможем нашим рабочим устроить нормальную жизнь?
  -- Разрешите, приведу случай из нормальной жизни. В 1965 году, а это лучшие времена советского периода, мы стали сверхдержавой, первыми слетали в космос, собирались на Луну, к нам домой пришла директор завода "Компрессор".
  -- Значит наша партия сделала страну сверхдержавой?
  -- В военном отношении да. Мы могли несколько раз уничтожить все живое на земле. А вот в человеческом плане слушайте дальше. Как депутат местного Совета, по письму моей тети, она должна была выяснить ее жилищные условия, чтобы решить вопрос о выделении ей маленькой квартирки. Заметьте, что проработав сорок лет учительницей, тетя так и не заработала себе крышу над головой. Она все посмотрела, и села писать акт, но была чем-то очень расстроена. Мы поинтересовались. Директору хотелось выговориться и она рассказала. Оказалось на ее заводе работала девочка из деревни. Получала зарплату шестьдесят рублей, что соответствовало тогда прожиточному минимуму. Но у девочки была слепая мать, тоже из деревни, которая по инвалидности получала пенсию 12 рублей. Они вдвоем занимали полкомнаты в общежитии. Если сложить их доход, то получалось, что даже на голодное существование не хватало. Девочка мучилась, мучилась, потом не выдержала и выпила уксусной эссенции, дав ее перед этим и матери. Мать спасли, а девочка умерла. А те кто тратил миллиарды на гонку вооружений, на никчемные полеты в космос и не думали о таких девочках.
  -- Это частный случай. И вообще, несете полную чушь. Будут созданы общественные фонды потребления. Через них организуется помощь таким девочкам.
  -- Да, такие фонды будут. Для правящей элиты и их прихлебателей. Будет перепадать кое-кому из рабочих в пропагандистских целях. Вот пример на себе. Я, как плавсостав атомного флота, должен был ежегодно поправлять здоровье в санаториях. Почти за двадцать лет службы я попал в санаторий один раз по просроченной путевке в приказном порядке, когда какая-то высокая комиссия выясняла, почему в санатории ездят не те, кто должен.
  -- Значит комиссия, все-таки пыталась навести порядок.
  -- Так это раз в двадцать лет!
  -- Скажите, Ленин решил переменить тему, почему вы представляете меня этаким Людоедом. Неужели вы считаете, что я способен уничтожить много жизней?
  -- Как раз Советская пропаганда нам внушала, что вы самый человечный человек. А вот когда открыли архивы, ужаснулись.
  -- Ну и что же я натворил, хотелось бы знать? - Смеясь спросил Владимир Ильич.
  -- Вот вы обвинили царя, что он уничтожил несколько десятков тысяч человек. Надо заметить, что сам Николай не подписал ни одного смертного приговора, наоборот, помиловал многих, приговоренных к смерти, в том числе и ваших соратников. Да, действительно. С начала века по политическим мотивам было уничтожено около двадцати тысяч человек. Теперь ваши деяния. В заключительной фазе гражданской войны в Крыму под честное слово товарища Фрунзе сдадутся остатки добровольческой армии. Фрунзе пообещает им жизнь. Его отзовут, а его преемник Бела Кун, венгр по происхождению, видимо из бывших пленных, отомстит за свое пленение русским офицерам. Он всех расстреляет. Всех! Около семидесяти тысяч человек. Восемнадцать тысяч только офицеров!
  -- Вы опять несете чушь. Мы не воюем с безоружными.
  -- Считаете, что я все это выдумываю?
  -- Не знаю. Но я то тут при чем?
  -- В архивах сохранилась подписанная вами лично телеграмма с приказанием расстреливать всех священнослужителей без суда. Это я знаю точно, о другом сказать не могу, не помню.
   Воцарилось тягостное молчание. Я устал убеждать Владимира Ильича. А он, видимо, устал от моих обвинений. Мне нужно было уходить. Я посмотрел на озеро. Вдали показался парус. С большим опозданием, но рыбак возвращался за мной.
  -- Владимир Ильич, я рад, что повидался с вами. Не обижайтесь на меня и не переживаете. Я не выдам вашего местоположения. У нас есть политические разногласия, но подлецом я никогда не был. Кстати, я нашел это место, потому что тут будет ваш музей. Поверьте, я ничего не выдумал. Потом я ведь сразу мог прибыть с караулом для вашего ареста. Просто я на такие поступки не способен.
  -- Значит наша никудышная власть сумела воспитать в вас благородство?
  -- Возможно, хотя я не знаю, это заслуга семьи или власти. До свидания, был очень рад нашей встрече и это я говорю совершенно искренне.
  -- До свидания, батенька. Я подумаю, над вашими обвинениями. Вас проводят, - он махнул рукой своему коллеге..
   Меня проводили к тому месту, где могла по расчетам причалить лодка. Охранник с рыбаком помогли залезть в пляшущую на волнах посудину и мы отчалили с Богом. Честно, я побаивался, что меня пристрелят по дороге. Уж слишком тяжелый получился разговор. Назад доплыли удивительно быстро. На что я надеялся? Не знаю. Только теперь я понял, что пытаться отговаривать людей от исторически предрешенных поступков совершенно бесполезно. Они слишком одержимы той миссией, которую должны выполнить на нашей грешной Земле.
  
   Глава 24
  
   Я продолжал ездить к старым Олиным друзьям, но летом они разъехались по дачам и имениям и никого застать не удавалось. Все, кого я встречал из прислуги, мне говорили, чтобы я наведывался во второй половине августа. И вот восемнадцатого августа я поехал к Щербатовым. Добирался долго. Петроград был не спокоен. На улицах то здесь, то там попадались какие-то нагромождения мусора, напоминающие остатки баррикад. Ходили толпы людей самых разных политических направлений. Одни что-то орали, другие несли плохо намалеванные лозунги. Я ехал и вспоминал кадры старой кинохроники. Все, как в кино, только для меня наяву. Извозчик по ходу объяснял мне, где можно проехать, а где лучше не соваться. Это касалось в основном рабочих кварталов и мест размещения войсковых формирований. Уже прибыв в Петроград, я узнал причину упадка дисциплины в Армии. Помимо общих пораженческих настроений после провала летнего наступления в 1916 году, произошло следующее. Генерал Алексеев серьезно заболел и вынужден был долго лечиться в Крыму. Его место занял генерал Гурко, который занялся перетасовкой офицерских кадров. И это во время серьезной войны. Началась неразбериха. Офицеры не успевали войти в курс дела, разобраться в обстановке, а надо было принимать решения. Ошибок в руководстве Армией резко прибавилось. Этим воспользовались большевистские агитаторы. Они стали натравливать солдат на офицеров. Алексей Толстой в трилогии "Хождения по мукам" так хорошо описал это, что я не вправе тягаться с ним, мой уважаемый читатель. А когда солдаты предоставлены сами себе и не слушаются своих офицеров это уже не воинские подразделения, а вооруженная банда, способная на все. Вот почему извозчик и боялся ехать в районы расквартирования войсковых частей. Наконец, приехали к дому Щербатовых. Двери открыл старый дворецкий. Он был одновременно удивлен и рад моему появлению, проводил в гостиную, где я также неожиданно увидел не только хозяев, но и Волковых. Мы очень радушно поприветствовали друг друга. Меня усадили, угостили и долго расспрашивали. Пришлось рассказывать подробности, как мы неожиданно расстались с Ольгой, а потом про свою долгую болезнь. Объяснил, что вернулся в Петроград, чтобы узнать, нет ли почты от Ольги. Нью-Йорк слишком огромный город, чтобы так легко было ее там найти, да еще с плохим знанием английского языка. Василиса Сергеевна сразу соскочила с места и стала копаться в секретере. Долго перебирала кипы писем, но так от Ольги ничего и не нашла, - не могу понять, куда положила ее письма, удивленно сказала она, - специально отложила, на всякий случай и вот, не могу найти.
  -- Ладно, голубушка не ищи. У меня тоже есть от нее письма. Съездим с Игорем Борисовичем к нам, там он и возьмет адрес, - предложила Ирина Константиновна, - Вы даже не представляете, как она переживает, что потеряла вас. Как возьмете адрес, сразу дайте телеграмму, - это она уже обратилась ко мне.
  -- Конечно, я немедленно дам телеграмму. Скажите, почему вы до сих пор не уехали из России? Я же предупреждал.
  -- Нас задержали государственные дела. Страна требует управления. Война продолжается. Мы государственные служащие и не можем просто так бросить все и уехать, - поглаживая еще более поседевшую бородку, заявил Алексей Федорович.
  -- Уже через два месяца в России будут другие служащие а вас просто выгонят, неужели вы мне до сих пор не верили. Все, что я рассказывал, сбылось день в день. Почему вас это не убедило?
  -- Трудно сказать. После свержения царя, мы начали собираться, потом Временное правительство вроде стало справляться с ситуацией, мы все и отложили, - Денис Александрович с каждой фразой Алексея Федоровича кивал в знак согласия с ним.
  -- Простите, может вы не представляете всей опасности, но положение очень серьезное и нужно немедленно, повторяю, немедленно уезжать. Смогли бы и вместе уехать.
  -- А когда вы собираетесь? - спросил Денис Федорович
  -- На днях. Поеду в Мурманск и буду ждать первую же оказию.
  -- Так быстро мы не сможем, нам собраться надо.
  -- Собирайтесь в считанные дни. Иначе уедете, в чем есть, если вообще дадут уехать.
  -- А мне кажется, что вам ситуация рисуется серьезней, чем она есть на самом деле. Да, ночами постреливают, бандитствуют. Но днем-то все в порядке. На работу ходим регулярно и ничего...
  -- Смотрите сами. Я эти времена тоже знаю по кинофильмам и по литературе. Но мне не кажется, что я сгущаю краски. Слишком хорошо я знаю теорию классовой борьбы и к чему она привела. Таких как вы через год будут брать в заложники и расстреливать десятками тысяч. Так будут избавляться от "контры", а заодно освобождать квартиры для переселяющегося из трущоб пролетариата.
  -- Я что такое "контра"? - спросила Василиса Сергеевна.
  -- Противники революции, что значит контрреволюционеры. Давайте я вам реальный случай расскажу. Он будет красноречивей любых аргументов, - я выпил налитую рюмочку и начал рассказ, - У моего брата был дед. У меня с братом отцы разные. Был я как-то у этого деда в гостях и рассказал он историю, приключившуюся с ним в 1918 году. Ехал он тогда из Москвы в сторону Ростова. Возвращался с войны к себе в деревню. Около какой-то станции, уже не помню какой, а он называл, поезд остановили вооруженные люди. Бросили полено на рельсы и приехали. Слезай! Людей тщательно обыскали, отобрали все мало-мальски ценное и заперли в огромный сарай. В сарае уже сидели мужики, которые объяснили вновь прибывшим, что утром всех расстреляют. Они уцелели, потому что имели военный опыт и как только командовали "Огонь!" или "Пли!", падали в яму. Был один, которого расстреливали четыре раза.
  -- Нельзя же расстреливать более одного раза, - удивился Денис Александрович.
  -- Может где и нельзя, а у них было можно. На пятый они его все-таки убили. Так вот дед утром вышел со всей толпой с поезда и предстал перед четырьмя пулеметами. Как дали команду, он сразу упал в яму. Сверху посыпались труппы. Вдруг, услышал голос: "Ей, живые есть? Вставай, а то гранатами закидаем". Дед встал. С ним еще двое, один раненый. Повели назад в сарай. И тут деда спасло чудо. Один из расстельщиков посмотрел на него и говорит: "Что-то у тебя лицо знакомое. Как зовут?" Дед ответил: "Калинин Павел Иванович". Мужик опять: "Ты случаем не приходишься братом Калинину Михаилу Ивановичу, который у нас в правительстве?" Дед никакого отношения к тому Калинину не имел, но тут, чтобы уцелеть, сказал, - да. Его немедленно отпустили, да еще и вещи вернули. А остальных продолжали расстреливать вместе с приходящими эшелонами.
  -- Игорь Борисович, Вы просто жуть рассказываете, всплеснула руками Ирина Константиновна.
  -- Я хочу вас убедить немедленно уехать. Краски я не сгущаю. Наоборот, очень много, чего было скрыто от общественности, так и осталось никому не известно.
  -- Хорошо, начнем срочно собираться и как сможем, поедем, - подытожил Алексей Федорович.
   За окном начали сгущаться сумерки, - Ого, нам пора, - тревожно сказала Ирина Константиновна, - Вы с нами? - спросила она меня.
  -- Конечно, мне же срочно адрес нужен.
  -- У нас двухместная коляска. С кучером сможете ехать?
  -- Как угодно, хоть верхом. Лишь бы скорее получить адрес.
   Я заметил, что барские замашки у них сквозили со всех сторон. Они не могли не понимать, что с больной ногой взобраться на козлы мне будет очень сложно, но несмотря на это свое место Денис Александрович мне не предложил. Хотя с кучером мог бы ехать и сам. Стало немного обидно. Действительно, после войны становишься нервным и обидчивым. Мы собрались и через парадное вышли на улицу. Было пасмурно и прохладно. Я завернулся поплотнее в свой сюртучок с чужого плеча, который мне подарили еще в Мурманске. Как-то не доходило до ума, что можно одеться и поприличнее. На голову натянул кепочку, попрощался с Щербатовыми и с помощью кучера с трудом взобрался на козлы. В это время в пролетке разместились Волковы и Денис Александрович дал команду ехать. Лошади не успели сделать и трех шагов, как за спиной раздался повелительный окрик: "Стой!" и топот многих тяжелых башмаков. Пролетку окружили человек десять вооруженных людей с красными повязками.
  -- Все, приехали, хана, слазь буржуйская сволочь, - грозно заявил полупьяный мужик с лицом типичного уголовника.
  -- Что случились? - Не имеете права, я буду жаловаться, - начал протестовать Денис Александрович.
  -- Телега ваша реквизируется и поступает в пользование Петроградского Совета. Понял, козел! - опять категоричным тоном заявил уголовник.
   Я подумал в этот момент, что не следует сопротивляться и надо безоговорочно подчиниться. Иначе себе будет дороже. Но Денис Александрович продолжал кричать и вцепился в пролетку так, что его трое мужиков не могли оторвать. Долго не церемонясь его ударили несколько раз по голове прикладом и когда он обмяк, выволокли на мостовую. Ирина Константиновна тоже стала истошно кричать, - Помогите! Ее заставили замолчать тем же прикладом. Кучер быстренько соскочил и стоял в сторонке, а я все не знал, как поставить больную ногу, чтобы слезть. Двое рабочих стащили меня на землю, не очень считаясь с ногой. Щербатовы тоже стали бурно протестовать. Василиса Сергеевна громко закричала.
  -- Что будем делать? - спросил один из рабочих уголовника.
  -- Да заколоть их к... - далее последовало грубое русское ругательство.
  -- Заколоть, заколоть буржуев... - опять матерные выражения послышались со всех сторон.
   Мои друзья даже не поняли, что произошло. Налетели мужики и начали с неистовым усердием колоть их штыками. Рабочие били с таким остервенением, что можно было подумать, они убивают не безоружных ни в чем не виноватых людей, а клубок очень ядовитых змей.
  -- Прекратите, что совсем мозги от злобы высохли? - заорал я не своим голосом и добавил такие ругательства, которые употребляются только на флоте.
   Рабочие в начале опешили, потом повернулись ко мне. - Что буржуйский холуй, - меня приняли за слугу, - тоже хочешь? - злобно спросил уголовник и сделал выпад штыком мне в грудь. Я уже был взбешен, ничего не боялся и вспомнил уроки моего любимого помощника поручика Сережи. Палкой резко отбил штык влево, тот только пропорол рукав на куртке, затем левой рукой резко через винтовку перехватил цевье и прижал на удержание подмышкой, а палкой уперся в кадык уголовника. Он пытался выдернуть ружье, но от злобы я держал крепко и продолжал давить на кадык. Впору ему было отпустить винтовку, чтобы не задохнуться.
  -- Что? Только с безоружными женщинами и инвалидами можете совладать, герои... далее последовал опять военно-морской мат.
   Не знаю, что подействовало. То ли они протрезвели от содеянного, то ли мат оказался таким, что они меня зауважали. Так материться мало кто умел, но нас они убивать не стали.
  -- Ладно, - сказал уголовник. Отвезем в штаб. Там вам быстро устроят квартирку на два метра.
  -- Поехали, поехали уже в полголоса затараторили все.
   Они понимали, что совершили преступление и хотели побыстрее убраться отсюда. Мы им были не нужны, как свидетели. Просто не хотели слишком много трупов оставлять в одном месте. Это я уже узнал позже. А пока нас везли в "штаб", облепив своими телами пролетку, как мухи небольшой кусочек дерьма. Минут через десять доехали до штаба. Перед входом горели костры. Около них грелись те же рабочие, но между ними просматривались и матросские бушлаты и солдатские шинели. Нас стащили с пролетки, повели по коридору, вошли в большую комнату и начали искать старшего. Того на месте не оказалось. Тогда с нами оставили одного из рабочих, как караульного, а сами ушли. В комнате стояло несколько столов. За ними сидели люди. Что-то писали. Кого-то посылали. Звонили. Обычная работа чем-то управляющего заведения. Я сидел в полном ступоре. Тусклый полумрак располагал к такому состоянию. Даже выстрелом меня, наверное, невозможно было вернуть в действительность. Кучер сидел рядом и молчал. Он тоже был в шоке. Рабочий с ружьем переминался с ноги на ногу, все спрашивал какого-то Егорова, а ему отвечали, что того пока нет.
   Вдруг я увидел перед глазами лицо. Очень знакомое лицо, но я не мог вспомнить сразу, кто это.
  -- Игорек, милый, это ты, что с тобой? - меня трясли за плечи.
  -- Мне плохо, - только и смог выговорить я.
  -- Сколько в тюрьме сидеть пришлось? - опять спросило знакомое лицо.
  -- Не знаю, кажется три месяца.
  -- А что с ногой?
  -- На войне ранили.
  -- Милый мой, так ты бедненький и на войне побывал. Значит не смог ничего предотвратить?
  -- Не смог, - ответил я и тут начал понимать, кто передо мной. Передо мной была Настя. Мой первый друг, первый помощник и первая близкая женщина в чужом и чуждом Петербурге, - Настенька, неужели это ты?
  -- Я, любимый мой, я, - пошли отсюда.
   Она помогла мне подняться и повела с собой. Человек с ружьем, который нас охранял, услышав про тюрьму и про войну и увидев, что комиссарша обнимает его подопечного, быстро сбежал. Я предложил кучеру тоже сматываться. Сказал, что позже его найду. Убедившись, что тот беспрепятственно покинул здание, я пошел вместе с Настей. Мы поднялись на третий этаж и оказались в небольшой комнате, в которой было все необходимое для жилья. Уже в комнате Настя дала волю своим чувствам. Она меня обняла и начала горько плакать.
  -- Боже, как же я скучала по тебе, если бы ты знал. Дорогой мой, любимый мой. Сколько я провела бессонных ночей, думая о тебе. Куда же ты пропал?
  -- Настенька, давай сядем, мне очень трудно стоять.
  -- Конечно, вот садись, - она подставила стул. Я сел. Нога болела нестерпимо.
  -- Нога очень болит. Твои подчиненные ее сильно помяли.
  -- За что они тебя арестовали?
  -- Как свидетеля гнусного убийства, - наступила длинная пауза. Она оказалось такой длинной, что застучало в висках
  -- Ты меня сам послал на эти курсы к большевикам.
  -- А я разве тебя хоть в чем-то упрекнул? Я ведь тоже из той же самой, созданной большевиками системы, если ты помнишь.
  -- Конечно помню. Я каждое твое слово помню.
  -- Поэтому я не могу тебя упрекать. Я могу упрекать только самого себя. Надеюсь, меня отпустят отсюда.
  -- Ты хочешь уйти?
  -- Ну, в общем, да.
  -- Конечно. В любой момент.
  -- Вот видишь, если бы не ты, я вряд ли отделался легким испугом. Так о чем я могу жалеть? Не могу выразить чувств, которые испытываю увидев тебя. Если бы не нервный шок от того, что случилось час назад, я бы прореагировал на нашу встречу совсем не так холодно. Я рад тебя видеть именно в том качестве, на которое я и надеялся. Получилось то, что я и хотел. Никаких упреков быть не может. Сейчас ты спасла меня. Это безусловно. "Свидетели никому не нужны. Всем нужны соучастники" - как говорил начальник кафедры криминалистики одного из учебных заведений.
  -- Кушать будешь? - спросила Настя.
  -- Нет, но чай с тобой попью.
  -- У меня чай морковный.
  -- Я не избалован, мне и голодать приходилось. Морковный, так морковный. У тебя болеутоляющего ничего нет.
  -- Есть кажется, - Настя долго шуршала в ящике стола, наконец дала мне порошок, - вот выпей. Помнишь, как я раньше мучилась? Теперь вот порошки пью. Кстати у нас могла быть доченька.
  -- А что случилось?
  -- Заболела я очень сильно на восьмом месяце, она и родилась преждевременно и сразу умерла.
  -- Боже мой, Настенька, я даже не знаю, что сказать тебе, как утешить. Ты же сама пропала. Я тебя искал, но найти не смог.
  -- Я видела, как ты был занят, как, не считаясь со своей собственной жизнью пытался исправить нашу историю. Я не хотела быть помехой. Я тебя так любила, что не хотела мешать. Ты меня понимаешь?
  -- Да, Настенька, я тебя понимаю, - в этот момент я вспоминал Олю и мне было очень стыдно и перед Настей и перед Олей и перед самим собой. Дурак, думал я. Заморочил голову двум хорошим женщинам и теперь сам не знаю, как быть с собственной совестью, - в это время начал действовать порошок. Острые мысли стали притупляться. Появилась легкая эйфория и переживания не стали иметь такую трагическую окраску.
  -- Давай, пей чай. Ты сегодня уйдешь?
  -- Если только в кресле-каталке.
  -- Ты меня всегда удивлял тем, что даже в трагические минуты у тебя всегда сохранялось чувство юмора. Но у меня кровать одна.
  -- Ладно, я на полу.
  -- Больного человека на пол я не смогу положить.
  -- А я не смогу спать, если женщина будет на полу.
  -- Значит будем мучиться сидя друг против друга
  -- Ты эти дни не очень занята?
  -- Не очень.
  -- Тогда еще наговоримся, а сейчас давай спать. Твой порошок ударил меня по голове кувалдой.
  -- Конечно, это же морфий.
  -- Смотри не злоупотребляй.
  -- Я так злоупотребляю, что еле тебе его нашла.
  -- Скажи, у тебя есть кто-нибудь, - спросил я даже неожиданно для себя.
  -- Давай не сегодня.
  -- Давай.
   Настя легла к стенке, я взгромоздил свою ноющую ногу на приставленные стулья и мгновенно уснул.
   Утром проснулся с тяжелой головой, но шок от пережитого прошел. Насти не было. На столе лежал завтрак. Пара картофелин, пара яблок и какой-то подозрительный кусочек хлеба. Вода в чайнике была еще теплой и я попил чая. У рукомойника кое-как умылся. По нужде пришлось идти в конец коридора. Туалет был мерзкий и загаженный, как в любимые советские времена. Сразу вспомнил слова профессора Преображенского из "Собачьего сердца". "Разруха, это не бабка с клюкой, а это когда все мы начнем писать мимо унитазов и петь по вечерам революционные песни". Прошу простить почитателей моего любимого писателя Булгакова за неточности в цитировании его афоризмов.
   Вернулся еле, еле. Нога так сильно болела, что наступать стало невозможно. Вчера меня стряхнули с пролетки прямо на больную ногу и видимо плохо сросшаяся кость опять лопнула. Надо опять к врачу. Я лег на кровать и стал ждать Настю. Она пришла к обеду. Принесла перловки, сварила кашу и мы поели. Я ей сказал про проблемы с ногой. Уже через час двое дюжих солдат отнесли меня в ту же злосчастную пролетку и мы поехали к доктору. Тот посмотрел и замуровал мою ногу опять в гипс. У него же мы взяли напрокат костыли, и я опять мог понемногу хромать на одной ноге из угла в угол. Ни о каком переезде через океан не могло быть и речи. Вечером Настя меня пытала обо всем, что со мной за это время произошло. Я много рассказывал о войне, о тюрьме, о тяжелой болезни, из которой я чудом выкарабкался, о поездке к родственникам. Вот только об Оле я пока ничего не говорил. Я не был готов к долгим объяснениям в этой ситуации. Нервная система была перевозбуждена и любая мелочь могла вызвать ссору, а я ее не хотел. Я очень рад был встретить Настю, она была моим большим другом, и испортить наши отношения в куче мелких упреков, связанных с ревностью я не хотел. Опять мы легли, как вчера. Только на этот раз я долго не мог уснуть, а она наоборот, намаялась за день и уснула мгновенно. Утром Настя оставила записку. В ней было написано, что ее послали за город по важному делу и приедет она только поздно вечером. Я оделся и решил попробовать решить свои проблемы за это время. Когда хромал на костылях на выход, увидел, что в одной из комнат на стульях стоят гробы. Перед ними солдаты, вроде как в почетном карауле. В гробах покойники. Каково же было мое удивление, когда в них я узнал палачей своих недавних друзей. На улице сидел дедок и покуривал трубочку. Я подошел к нему, а спросил он первый, - чего, ранили тебя?
  -- Да ранили и вот никак не заживает, зараза.
  -- А ты к бабке пойди. Она в миг залечит. Вон в том доме, - дедок показал через дорогу, - седьмая квартира. Бабка Мара. Сходи, - назидательно повторил он.
  -- Дед, а ты не знаешь, что там за покойники лежат?
  -- А чо не знать-то? Они вроде патруля организовали. Ну, и ходили реквизировали все, что могли. У них главный бывший каторжанин. За убийства пожизненную отматывал. А тут революция и его отпустили. Ну, а замашки он свои не бросил. Вчерась опять что-то реквизировал, а там офицеры вооруженные оказались, все фронтовики. Ну, этот патруль почти весь и порешили. Из одиннадцати трое уцелело, да и те еле живы.
  -- Ну, спасибо дед за совет, до свидания, еще свидимся, быть может.
   Я похромал подальше от этого "штаба", чтобы поймать извозчика. Запомнил адрес, чтобы не плутать потом, Наконец, взял извозчика и поехал к Волковым. О том, что у них траур было видно с улицы. Двери открыты, стоят венки, идут люди. Я тоже прошел внутрь. В большом зале стояли гробы. Смотреть равнодушно я не мог. Боялся, что начнется истерика. Слишком много я за эти дни пережил. Подошел к детям, к родителям. Выразил соболезнование. Потом прошел к прислуге, поинтересовался, где Иван, кучер. Мне сказали, что он на конюшне. Там я его и нашел.
  -- Здравствуйте барин, сказал он пряча глаза.
  -- Здравствуй Иван. Ты что в обиде на меня что ли?
  -- Да нет, но как-то странно получилось.
  -- Что я тебе жизнь спас? Они свидетелей не оставили бы в живых. Мне это вчера сказала моя знакомая, которая нас выручила. Сейчас нет ни власти нормальной, ни закона. Так что молись за мою душу грешную. Я теперь у тебя второй папа.
  -- Да будет Вам, барин.
  -- Знаешь, не барин я совсем и никогда им не был. Ты меня так называешь, а мне ухо режет. Знаешь, этих мужиков, ну убийц твоих хозяев, тоже уже нет в живых. Вчера ночью их почти всех постреляли. Я их труппы сам видел.
  -- Спасибо тебе Господи, - с пафосом продекламировал Иван и троекратно перекрестился, - есть справедливость на свете.
  -- Иван, у меня к тебе просьба. Я плохо знаю прислугу, а родственникам сейчас не до меня. Ирине Константиновне Ольга из Америки писала письма. Мне очень нужен обратный адрес. Я перепишу, а письмо даже не открою.
  -- Хорошо, - пообещал Иван и ушел в дом. Через минуты вернулся и сказал, - сейчас поедут на кладбище, тогда и того, посмотрим.
   Я зашел в дом, пристроился со своими костылями на стуле в углу и стал ждать. Когда на меня нечаянно взглянул отец Ирины Константиновны, я знаком показал, что хотел бы с ним побеседовать. Через какое-то время он подсел рядом, я представился, сообщил новость про убийц и настоятельно рекомендовал забирать детей и уезжать. Напомнил, что это последнее желание усопших. Он кивнул и пошел к родственникам. Ближе к полудню процессия собралась и поехала на кладбище. Иван тоже уехал, управляя каретой. Я остался сидеть в недоумении. Тут подошла женщина и протянула мне письмо. Я взглянул и сразу узнал Ольгин почерк. Радости моей не было предела. Я тщательно переписал адрес, поблагодарил и вернул письмо.
   На поминки я не остался. Не хотелось отвечать на трудные вопросы. Одно дело туповатый Иван, совсем другое умные, проницательные родственники. Извинился за разболевшуюся ногу и ушел по-английски. Снова извозчик, теперь уже в центральный телеграф. Послал телеграмму Ольге, что жив, но сильно повредил ногу. При первой возможности приеду. Скучаю, люблю, само собой. Попросил прислать долларов на дорогу на адрес Владимира Ильича. Далее поехал к Владимиру Ильичу, но дома его не застал и оставил записку Марии Петровне. Содержание я думаю понятно моему читателю.
   Затем поехал в Елисеевский магазин и набрал разных вкусностей, не считаясь с ценами. Имея полный карман денежного офицерского довольствия и зная, что эти деньги очень скоро превратятся в бумажки, что еще оставалось делать. Солдаты опять помогли мне подняться на третий этаж и занести сумки. Я за день так устал на костылях, что сразу упал на кровать и уснул.
   Разбудила меня Настя.
  -- Ты куда это бродил? - начала она с вопроса.
  -- Ходил пенсию свою по инвалидности получать.
  -- Что же ты себе одежды нормальной не купил, а все на еду истратил?
  -- Сейчас в нормальной одежде стало опасно ходить. Зарезать могут. А деньги скоро превратятся в бумажки. Вы новые напечатаете. Зачем их копить. Лучше вкусно поедим..
  -- Я смотрю пенсия у тебя большая.
  -- Да, сравнительно большая.
  -- Ладно, лежи, а я буду стол накрывать. Давно таких вещей не ела. А спиртного не купил?
  -- Так ведь сухой закон.
  -- Ладно, я это сейчас организую. Дай пятачок.
  -- Вот тебе сто рублей.
  -- Не возьму я столько.
  -- Тогда я сейчас соберусь и уйду, куда глаза глядят. Ты меня знаешь. Меня не надо обижать.
  -- Ладно. Давай от греха подальше. Но пятачок все равно дай. Где я такую деньжищу разменяю.
   Настя взяла пятак и ушла. Через полчаса появилась с бутылкой мутной жидкости.
  -- Ты ее не у бабки Мары купила?
  -- А откуда ты знаешь?
  -- Меня к ней лечиться посылали.
  -- Вот это точно. Завтра и сходим.
   Потом мы сидели друг против друга, ели вкусные вещи и запивали препротивным самогоном. Более редкой гадости я давно не пил. Будто сделан он был из дрожжей и человеческого дерьма. В него было добавлено что-то наркотическое, потому что после второго стаканчика я совсем осоловел и начал засыпать. Больше ничего из того вечера не помню. Проснулся поздно. Но голова не болела. Нога тоже. Видима бабка Мара знала толк в снадобьях. Насти опять не было. Я попил чай и только подумывал, чем заняться, как она пришла.
  -- Собирайся, герой, пойдем лечиться.
  -- Я всегда готов. Но мне бы хотелось все-таки получить от тебя ответ, на тот самый вопрос, что задал тебе в первый день.
  -- Да есть, есть у меня мужик. Но ты меня не компрометируешь. Я тут любому башку оторву, кто проболтается. Официально я живу не здесь. А на моей квартире ты же не появлялся. Муж мой настоящий козел. Выскочила за него сдуру, боялась остаться одна, а он очень грубый и пьет много. Сейчас он в лесах готовит рабочую гвардию по приказу Ленина к вооруженному восстанию. Он тоже воевал, дослужился до прапорщика. Раньше октября не появится. Так что в ближайшие полтора месяца не беспокойся. Так ты это хотел от меня услышать?
  -- Да, ответ исчерпывающий. Из тебя выйдет отличный руководитель советского периода, только, пожалуйста, не иди на фронт. Гражданская война будет очень кровопролитной. Роди ребеночка и сиди с ним.
  -- От моего алкаша можно родить только дебила. А что же ты про себя не рассказываешь?
  -- Была и у меня женщина. Скрывать не буду. Она меня после ранения с того света вытащила. Хорошая женщина, но сейчас она уехала и связь с ней оборвалась.
  -- Что же и на том спасибо. Теперь у нас секретов не осталось, - Настя грустно улыбнулась, - а я, если и любила кого-нибудь в жизни, то только тебя.
  -- Настя, я же старик, двадцать лет разницы. Ну какая любовь.
  -- Дурак ты и все! - Настя заплакала и вышла.
   Минут через десять вернулась, я попросил у нее прощения, и мы пошли к бабке Маре. Бабка нас приняла в своей единственной комнате с комодом, абажуром и другими атрибутами типичного мещанского быта, так отлично описанного Михаилом Зощенко. Она посадила меня на специальный стул. Долго смотрела в глаза, так долго, что я не выдержал и отвел взгляд. Потом сказала, - смотрю не здешний ты. Пришел к нам издалека. Однажды туда и уйдешь. Боль твоя не в ноге, а в голове. Вылечишь голову, пройдет и нога. Пришли завтра Настю, дам ей снадобье, пей регулярно, не пропускай и приходи через две недели. Сразу предупреждаю, никаких денег, с таких как ты фронтовиков, не беру. Пострадавших от супостата, лечу именем Господа нашего!. За это мне воздастся. Все. А ты завтра зайди, - сказала она Насте. Вышли мы озадаченные, особенно я. Что значит: " Однажды туда и уйдешь". Смерть или возвращение в свое время? Мара не скажет. Она сказала все, что могла сказать. Эти люди не знают подробностей, только главное. Я это чувствовал интуитивно, потому что и мне иногда удавалось знать будущее. Это приходило ниоткуда и ровно столько, сколько и пришло. Высасывать из пальца неблагодарное занятие, а главное бесполезное. Насте ее женская интуиция подсказала все намного конкретней.
  -- Значит скоро ты вернешься в свое время? - тревожно спросила она.
  -- Почему ты так решила?
  -- Бабка Мара сказала.
  -- Ты что веришь всяким бабкам?
  -- Конечно верю.
  -- Может она мою смерть имела ввиду.
  -- Типун тебе на язык! Про смерть так не говорят.
  -- Если совершенно честно Настенька, я бы хотел вернуться, я очень сильно устал! Но ничего даже близко не подсказывает мне, что это когда-то случится, - я не стал ей рассказывать свои приключения в горах с Ольгой и отцом, чтобы снова она сильно не переживала.
   Она действительно меня любила и все, что было связано с предстоящей разлукой расстраивало ее сверх всякой меры. Я щадил ее, как мог. Не знаю, уважаемый мой читатель, можно ли любить несколько женщин сразу. Если можно, то я любил. И потому старался, как можно меньше травмировать их психику. Большинство из них чрезвычайно ревниво. Я всю жизнь провел в мужском коллективе и пришел к выводу, что мужчины, не считая откровенных эгоистов, гораздо менее ревнивы. Пока я размышлял, мы пришли в Настину комнату и я сразу лег на кровать. После бабки у меня стала сильно кружиться и разболелась голова. Через мгновенье я уснул и проснулся только на следующее утро. Я начал пить лекарство и ждать улучшения. Через несколько дней нога в гипсе начала невыносимо чесаться и мне хотелось повеситься. Я пожаловался Насте.
  -- Чешется, значит заживает, - философски заключила она. А вообще-то пора тебе купаться, пока ты окончательно не завшивел.
  -- Как же я в баню пойду?
  -- Я тебя сама помою.
   Настя принесла примус, нагрела несколько кастрюль воды, поставила пару больших тазов и начала меня купать. Сам я на одной ноге никак не мог стоять. Ну, и конечно, ее нежные руки сделали свое коварное дело. Опять у нас начался медовый месяц. Через неделю Мара разрешила срезать гипс. И нам уже ничего не мешало. Я забыл про все. На белом свете была только Настя. Но к несчастью все когда-то заканчивается. Уже в начале октября Анастасия пришла очень расстроенная и сразу с порога расплакалась.
  -- Меня посылают в Кронштадт, работать с матросами, готовить их к вооруженному восстанию.
  -- Надолго? - глупо спросил я.
  -- Не знаю, - сквозь слезы ответила Настя.
   Я сразу вспомнил пьесу "Оптимистическая трагедия" Вишневского, хриплого матроса из нее, который три раза сифилисом болел. Уж ни с моей ли Насти было написано это произведение? Конец там далеко не оптимистический. Я не стал об этом говорить.
  -- Понимаю, раз партия приказала, ты не можешь отказаться. Потом тебя пошлют на фронт и вернешься ты не скоро. Скажи, если все будет нормально, где я тебя смогу найти? Хоть какой-нибудь корешок, за который можно уцепиться.
  -- У меня в Оренбурге живет тетка с дочкой. От вокзала прямо по улице третий дом слева.
  -- Все, этого достаточно, чтобы никогда не забыть. Если все будет хорошо, я тебя найду.
   В тот момент я был уверен, что никуда не поеду, а буду ждать Настю. Не знаю почему возникают такие пылкие желания. В тот момент я не думал, что у нее есть муж и что я могу испортить всю ее партийную карьеру. Здравомыслие вернулось ко мне позже, когда мы попрощались и я посадил Настю в катер, который повез ее в Кронштадт. Настина кожанка становилась все меньше и меньше, пока не растаяла в тумане Балтийского моря, а вместе с ней все мои желания с ней связанные. Я вернулся на квартиру к Марии Петровне и несколько дней ходил сам не свой. Очень скучал и по Насте и по Ольге. Потом здравый смысл взял верх. Я решил не портить жизнь Насте. С моими жизненными установками и полковничьим прошлым меня ждала в лучшем случае тюрьма, в худшем расстрел. Лучше уехать, так будет хорошо всем. Наконец, пришло письмо и перевод из Америки. Больше меня ничего не держало. Нога практически прошла, после лечения Мары и я был готов для следования в дальние страны. Восемнадцатого октября я выехал из Петрограда, а двадцать четвертого из Мурманска. Революционная Россия осталась за кормой американского корабля.
  
   Глава 25
  
   Опасаясь германских рейдеров, американец ушел далеко на север к кромке полярных льдов и вдоль кромки упрямо "чапал" на запад выдыхая из своего чрева через трубы десятки тонн дыма и пара. Корпус приятно содрогался от работающих паровых машин, а в борт плескалась ледяная вода Северного ледовитого океана. Я много раз был под водой этого океана. И даже купался под ледяным душем. Хотя разницы мало, что на экваторе, что на полюсе, на глубине 150 метров температура воды всегда плюс пять градусов по Цельсию. Самый последний выход в море перед отправкой на Восток, на Тихоокеанский флот оказался очень неприятным. В Мотовском заливе попали в жестокий шторм в надводном положении. Громадные волны перекатывались через рубку. Одной из них сорвало козырек и этим козырьком сломало руку нашему старпому Алкаеву Николаю, Николаевичу. Будущему моему комдиву. Это был отличный моряк и прекрасный человек. Настоящий мужик. Остроумен был настолько, что рядом Задорнову делать нечего. Его любили все жены нашего экипажа. Он был чем-то похож на актера театра и кино Маркова, а его супруга была точной копией Маргарет Тетчер. Опять я отвлекся, мой добрый и терпеливый читатель. Просто слишком долго смотрел на воду и нахлынули воспоминания о прошлом или будущем. Все так перемешалось, что я уже не мог разобраться.
   Впереди был целый месяц плавания и я мог уже в здравом уме оценить прошлое и наметить планы на будущее. Я настолько изболелся и исстрадался от всего пережитого за последние годы, что очень сильно устал. Устал от всего и подумывал отправиться в горы на поиски "тарелок", в расчете, что они меня или убьют или отправят назад в свое время. Только чувство долга перед Ольгой заставило все-таки отправиться за ней в Америку. Каких-либо конкретных планов я не строил. Знал, какие отрасли промышленности будут развиваться максимальными темпами. Знал, что через десять лет в Америке будет жесточайший кризис. Думал, что для начала этого будет достаточно, а уже на месте будет видно. Предполагал, что необходимо подыскать хороших адвокатов и менеджеров. Они местные, и "раскрутят" что угодно, если хорошо платить. Я не хотел более сидеть на иждивении у Ольги и надеялся заняться своим делом. Возраст позволял еще лет пятнадцать активно поработать и я не хотел упускать этот шанс. О России я думал, но понимал, что там все должно идти тем чередом, которым распорядилась история и больше никогда ни во что вмешиваться я не собирался. Очень не хотел, чтобы Настя погибла в той заварухе, которая начинается. Но и мешать ей тоже более не хотел. Знал, что только испорчу ей жизнь. Сильных угрызений совести я не испытывал. Считал, что я мог, то и сделал.
   В кают-компании мы подружились с капитаном. Мы были одного с ним возраста Как-то за разговором я признался, что тоже был моряком. В начале это на него не произвело впечатления, а мне стало как-то обидно. Подводники всегда являли собой элиту флота, не в пример "торгашам", а тут я почувствовал легкое пренебрежение. На следующий раз я принес наградную книжечку, выданную Английским адмиралтейством. Сама медалька осталась у Ольги в вещах. После этого капитан меня зауважал и стал воспринимать нормально. Разрешал заходить на мостик, посещать свою каюту. Показывал фотографии семьи. Мы часто играли в шахматы. За время болезни я научился играть очень неплохо. Знал все основные дебюты и разворачивал свои фигуры очень быстро, а это в шахматах самое главное. Кто первый успел, тот и выиграл. Зевки я в расчет не беру. Такое бывает даже у гроссмейстеров. Редко, но услышишь: "Гроссмейстер зевнул ферзя!". Одновременно штудировал разговорный английский. Частенько бывало так. Мне сказали фразу. Я осмысливаю. Все слова знаю, а понять не могу. Тут уже никого не было и помочь мне никто не мог. Но это даже лучше. После трех недель головной боли, у меня с английским проблем практически не стало База была хорошая, а практика помогла. Словари и разговорники я приобрел заранее, но толку от них было значительно меньше, чем от живой речи. Вот так за едой, сном, шахматами и раздумьями мы и пришли в Нью-Йорк. Как заходили в Гудзон, потом швартовались к одному из причалов Манхеттена я не знаю. Спал в это время. Меня и разбудили громкие голоса на буксирах и крики матросов швартовых команд, заводивших концы. Я выглянул в иллюминатор. Было раннее утро. Над водой стоял небольшой туман. Вдали виднелись колонны домов Манхеттена. В воздухе кружились и кричали грязные чайки. Я бы на их месте выбрал акваторию почище, но это их дело, а я стал собирать свой рюкзачок. Потом в умывальнике привел себя в порядок. Позавтракал последний раз. Попрощался с капитаном и членами команды. Капитан мне сунул адрес и попросил заходить. Я поблагодарил и пошел вниз на берег. Таможню прошел удивительно легко. Там даже ничего не спросили. Полусонный служащий внимательно посмотрел в лицо, шлепнул штамп в паспорт и отправил дальше. Когда я вышел, наконец, из переплетения портовых сооружений на улицу, меня поразило обилие всевозможных драндулетов, снующих по городу. Фирма, выпускающая "Драндулеты" была, но во Франции, а я все тогдашние машины так называл. Ко мне подскочили шустрые "драйверы" и на перебой стали что-то лопотать. Я молча достал адрес и громко произнес в слух. Сразу большинство таксистов разбежалось, но один все-таки остался и предложил свою машину. Но заявил сразу, чтобы "мани" я платил вперед и довольно много. Его видимо смутила моя бедная одежонка, но я так и не стал покупать приличной одежды. Я уже писал, почему, многоуважаемый читатель и повторяться не хочу. Когда я достал деньги и отсчитал, меня сразу резко стали уважать и обращаться "сэр", хотя на мне штаны были только что не дырявые. Я начинал понимать, что такое Америка. Первый свой приезд все взял на себя главбух и я ничего не успел почувствовать. Когда поехали, выяснилось, что добираться далеко. Остров Лонг-Айленд, где поселилась с родителями Оля являлся далеким пригородом Нью-Йорка. Поэтому у большинства таксистов исчезло желание туда ехать, а тот который повез, содрал три шкуры, как у нас принято говорить, когда цена в несколько раз завышена. Мне тогда главным делом было добраться до Оли и ни о чем другом я не думал. Назови таксист еще большую сумму, я бы молча и ее заплатил. Ехали мы в сплошном потоке машин и повозок, среди громадных домов, которые уже тогда впечатляли своими размерами. Я подсчитал, много домов было тринадцатиэтажными. Не знаю почему. Зато улицы казались очень узкими и неудобными для проезда. На первых этажах, так же как и у нас, размещались всевозможные фирмы, магазины, офисы и прочее. Что мне описывать город? О нем написано столько, что печатные листочки легко можно уложить до Луны. Ехали мы долго, потом долго искали конкретный дом. Наконец не выдержали, заехали в какую-то "харчевню" и пообедали. Затем опять продолжили поиски и только к вечеру нашли нужный адрес. Напоследок, спросил моего шофера, может ему мало того, что я заплатил, но видимо, он содрал слишком много, потому что отказался и уехал. Я стоял перед высоким забором, окружающим большой участок с садом. В глубине этого сада можно было разглядеть большой двухэтажный дом. - У Оли губа не дура, - подумал я. На воротах висела кнопка электрического звонка. Я нажал кнопку. Где-то далеко загудел зуммер. Через несколько минут появился громадный негр, или если хотите афроамериканец, но по-русски так не говорят и зовут "оскорбительно" негр. Надо или слово менять или неграм объяснить, что несмотря на такое обращение к ним, мы их все равно любим.
  -- Good Afternoon, sir! - поздоровался негр.
  -- Good evening! - Уточнил я, - My name is Igor Govorov. I am arrived from the Russia.
  -- О`кей! Меня зовут Джексон. Я здесь работаю. Вас давно ждут, сэр. Проходите пожалуйста. Давайте ваши вещи.
   Он энергично забрал мой мешочек и мы пошли по аллее к дому. Последнюю фразу он сказал, конечно, по-английски. Но мне опять не хочется делать двойные переводы. Поэтому, так же, как и в узбекском случае, мой дотошный читатель поймет, кто на каком языке говорит, а я буду писать все на русском, чтобы не делать сносок переводов. Зашли в дом. Он имел типичную американскую планировку, которая мне никогда не нравилась. Но что делать. После уличных холодов мне показалось, что в доме очень тепло.
  -- Ольга отсутствует, - сказал Джексон, - Будет позже. Дома только ее родители. Подождите минуту.
   Через несколько минут показались Владимир Федорович и Валентина Ивановна. Они очень тепло встретили меня. - Ну, наконец-то, пропащий, прибыл. Мы уже тебя и не чаяли увидеть. Оля столько перенервничала. Куда только не писала. Даже собиралась ехать, да мы еле отговорили. Давайте, банька тут газовая. Одежду Вашу мы приготовили. Приводите себя в порядок с дороги и к столу, - не давая сказать мне слово, скороговоркой выговорил Владимир Федорович. - Мэри, - позвали они горничную, - проводите гостя. Появилась молодая, симпатичная негритянка и повела в ванную. Уже тогда стояли газовые горелки с автоматикой, когда чем больше напор воды, тем сильнее и газовый факел. Вода все время горячая. Мэри зажгла горелку, показала, как пользоваться, положила чистое белье и ушла. Я почувствовал хоть кусочек цивилизации. Как мне надоели все эти свечи, дрова, печки по черному и так далее. Я налил полную ванную и залез во весь рост в горячую воду. Такого блаженства от воды я давно не испытывал. Потом я с родителями пил чай и мы все вместе ждали Олю. Они, как только я пошел купаться, позвонили ей, но добираться было далеко. Около девяти вечера раздался гудок автомобиля и к дому подъехала машина. Я все понял и сам пошел встречать. Мне не передать в словах, мой дорогой читатель, эту сцену нашей встречи. Тут было все: радость, слезы, объятья, поцелуи. Она меня не хотела отпускать и только приговаривала, - Боже, как долго я ждала, как скучала, какой же ты стал худой. Потом был долгий ужин. В начале с родителями. Потом вместе. Я все рассказывал и рассказывал, про долгую свою болезнь, про события в Петрограде, про гибель наших друзей и про встречу с Лениным.
  -- Опять тебе неймется, - гладя меня по голове спросила Оля.
  -- Это последний раз, Оленька. Я убедился, что это бесполезно. Ну, а как у тебя дела?
  -- Я пока не рискую. Открыла сеть шляпных магазинов. На жизнь хватает. Оформляю гражданство, но это сразу не делается, а без него далеко не все разрешается. Например, на снаряды, которые делали в Петрограде, здесь пока не дадут лицензию. Вот теперь всем этим будем заниматься вместе. Ты как себя чувствуешь?
  -- Нормально. Нога практически прошла, но тросточкой на всякий случай я пользуюсь.
  -- Тебе срочно нужен автомобиль, чтобы пешком ты не ходил много.
  -- Но это опять натурализация, получение водительских прав, помнишь о них я говорил, когда был пьяный, а мы собирались к Щербатовым?
  -- Помню, - сказала Оля и глаза ее опять наполнились слезами.
  -- Вот получив права, можно ездить на машине.
  -- Будешь с шофером ездить и не нужны никакие права. Все равно города не знаешь пока.
  -- Это точно. Тут ты меня убедила.
  -- Только шофера мне, пожалуйста, подберите красивую мулатку.
  -- Тебе не надоело, бабник, хоть сегодня не пошли!
  -- Извини. Забылся. Для тебя сейчас тяжелый момент. Почему-то всегда рядом с тобой меня посещает какая-то любовная дурашливость и я говорю глупости.
  -- Ладно, я уже к этому привыкла. Ну, что? Ты устал?
  -- Да.
  -- Будем спать?
  -- Да.
   Мы пошли в спальню и... уснули, когда стало рассветать, а рассветает в декабре в Нью-Йорке поздно.
   Всю следующую неделю я был на правах молодой девицы. Оля с утра уезжала в свои шляпные магазины, а я ждал ее до вечера. На следующий день пришел адвокат, принес какие-то бумаги, долго учил меня их правильно заполнить, наконец ушел, пообещав, что с гражданством проблем не будет. Я целыми днями общался с Олиными родителями или помогал Джексону в саду. Самое приятное занятие было собирать опавшие листья и жечь их. Запах напоминал что-то далекое и родное, приходили ностальгические мысли, я сидел рядом с горящими кучами и грустил. Чтобы я был в курсе событий Оля приносила каждый вечер целую кипу газет. Всяких таймсов, мирроров, ньюсов и так далее.
   В них сообщалось, что в России Советы вот, вот падут. Наивные люди, - думал я, читая это. Восточный фронт открыт, армия деморализована и разбегается. Немцы наступают, хотя с Антантой готовы подписать капитуляцию. В общем, читать газеты одно расстройство. Были там и юмористические страницы, но я не настолько хорошо знал английский, чтобы понимать, как следует юмор. Я читал, но было не смешно. От родителей Оли я узнал, что летом приезжал Николай. Он заканчивает последний курс и на следующий год вернется насовсем. Тогда я не придал значение этой новости. И только значительно позднее понял, насколько важной в личной жизни она для меня оказалась. Так шли дни за днями. Наступило Рождество с подарками, индейками и яблочными пирогами. У меня яблочный пирог самый любимый, но я не могу сказать, что те пироги, которыми меня кормили, мне очень нравились. Вкуснее пирогов, что пекла моя прабабушка, тогда уже покойная, я никогда в жизни не ел. Еще моя теща в Саратове пекла очень вкусный яблочный пирог, но сейчас это было все в далекой вечности. Потом Новый год. Хотя маленьких детей у нас не было, мы нарядили огромную елку и навешали на нее много игрушек с электрическими гирляндами. Оля и ее родители видели такие впервые. А меня и лазерной подсветкой нельзя было удивить. Прямо на новый год выпал свежий снег, все радовались, как дети. Только мне было не очень радостно после долгих мучительных месяцев больной мурманской зимы. При виде снега, я вспоминал то отчаяние, с которым я лежал в захудалой больничке. Окно там было занесено по самый верх снегом, с протаявшей ямой от тепла самого окна. Через дыру в этой яме и проникало в палату немного света во время дневных сумерек. А сумерки были два, три часа в день. Я не подавал вида, что снег меня не радует, но и кувыркаться в нем не стал, к Олиному неудовольствию. Я сослался на то, что нога снова заболела на погоду. Циклон идет. Этими циклонами я спекулировал всегда, когда мне чего-то очень не хотелось делать, но и сильно этим не злоупотреблял. Начался восемнадцатый год. Без двух месяцев прошло четыре года моего пребывания в другом времени. Событий столько, будто я еще одну жизнь прожил. Теперь другая страна, другой язык, другой стиль жизни. Смогу ли я влиться в него и жить нормально дальше? Я очень боялся, что не смогу. Оля за год уже привыкла, втянулась в работу. А ее родителям было все равно, где век заканчивать. Места, покопаться в земле им хватало, а больше они никуда и не ездили. Наверное и им не хватало чего-то, но они, чтобы не обижать Олю, молчали. Я это почувствовал после долгих разговоров с ними.
   Пока я оформлялся и привыкал к обстановке я попросил Олю побыть со мной. Она согласилась. Сказала, что управляющие толковые и пора самой расслабиться. С начала она меня стала водить по магазинам и шикарно одела. Я ничем не отличался от персонажа Маяковского "мистера Твистера, бывшего министера". Мне не хватало только дорогой гаванской сигары, но я тогда вообще не курил. А когда курил, то накурился дорогих гаванских сигар до посинения. Очень уважаемый мной человек, хотя я и не разделяю его политических взглядов Фидель Кастро завалил нашу страну своими табачными изделиями по социалистическим ценам. И вот тогда я курил то, что в Штатах могли себе позволить только богатые люди. И так, Оля меня, как следует, одела. Да кому же было еще меня и одевать, если я совсем не разбирался в тонкостях одежды. Затем мы начали ездить по дорогим ресторанам. Потом посетили все сколько-нибудь значимые театры на Бродвее. Оля часто ругалась, что тут сплошная пошлятина, а я на это говорил, что это мелочи. Скоро будет значительно хуже и сцены в некоторых театрах окажутся смелее самой разнузданной фантазии.
   - Я тогда на такие гадости и ходить не буду, - заявила Оля.
  -- Отстанешь от светской жизни, - подтрунивал я над ней.
  -- Ну и пусть.
  -- А что будешь рассказывать своим богатым клиенткам в салонах?
  -- Найду что. У меня публика не такая развратная, как ты.
  -- А при чем тут я? Я тут никогда не жил и о "загнивающем капитализме" читал только в грубой пропагандистской литературе советского периода, где далеко не все было правдой.
  -- Раз ты это говоришь, значит хочешь посмотреть.
  -- Ех, Оленька, Оленька. В моем мире есть устройства записывающие и воспроизводящие изображение. Для них продается море кассет и дисков с такими фильмами, где любая фантазия не сможет придумать что-либо подобного.
  -- Я так и знала, что ты эту гадость смотрел. Иначе откуда ты такой развратный.
  -- Я не знаю, в чем проявилась моя развратность, Но такие фильмы в мое время смотрят даже дети, хотя формально это запрещено. Находят у родителей в тайниках и смотрят, когда тех нет дома.
  -- А зачем хранить это дома, если есть дети?
  -- Это сложный вопрос. Что делать родителям, если они живут в одной комнате вместе с уже понимающими что к чему детьми? В монастырь уходить.
  -- Игорь, не надо. Тебя опять потянуло на философию.
  -- Я получил от тебя обвинения. Хочу сказать на это несколько слов. Все равно мы едем на машине и можем разговаривать, обсуждая просмотренный спектакль Начали за здравие, теперь о сексе. Знаю анекдот, как раз о детском сексуальном воспитании, в одной комнате с родителями.
  -- Ты какой-то неугомонный. Ладно, рассказывай. У тебя иногда получается смешно.
   Вовочка лежит в своей кроватке и не спит, но и разговаривать не хочется. Тут папа спрашивает, - Вовочка, ты спишь? - Вова молчит. Папа опять. Вова молчит. Тогда папа уже маме, - наверное уснул уже. Ну, что поехали? - Поехали! - отвечает жена. Вовочку возмутило, что родители без него куда-то собрались ехать. Он поднимается в кроватке и громко просит, - и я с вами!
  -- У тебя всегда, на любой случай жизни находится какой-нибудь пошлый
   анекдот, - смеясь сказала Оля, - ладно, в чем-то ты и прав. Нельзя огульно осуждать людей, если по стечению обстоятельств они получили неправильное воспитание.
  -- Оленька, давай сходим на хороший негритянский джаз?
  -- Это то, что иногда в ресторанах играют? Он мне не нравиться. Какофония какая-то.
  -- Не совсем. У них есть очень красивые хоралы. Я пока не знаю, можно ли туда ходить белым. У черных экстремистов тоже достаточно. Могут побить и выгнать. Они еще не скоро избавятся от расовых предрассудков. Только к концу века, да и то не везде.
  -- Тем более не пойду. Из-за твоей какофонии, меня же еще и побьют.
  -- Я все узнаю, если можно, сходим. Зачем так сразу все отметать.
  -- Ладно, поживем - увидим.
   Я узнал у Джексона, куда можно пойти. Он мне порекомендовал одну церковь в Бронксе. Для начала, мы съездили туда вместе. Мне очень понравилось и я не заметил тревожных взглядов в свою сторону. Потом я был там один. И тоже обошлось все нормально. Потом пригласил Олю. После она сказала, что очень оригинально и красиво и вполне можно слушать. Один хор на четыре голоса под ритмическую музыку приводит в непредсказуемое состояние. Я был рад, что ей понравилось. Теперь можно было ходить туда почаще, хотя это было и очень далеко. Пластинки меня не впечатляли. Звучали они плохо и надо было все время их переставлять, накручивая патефон. Я от этого отвык. Не забывали мы и классическую музыку. Особенно, если приезжали на гастроли европейцы. Со звучанием большого симфонического оркестра не могут сравниться никакие звуки в мире. Это настоящая сказка наяву. Никакие звуковоспроизводящие устройства тоже не могут заменить настоящего оркестра. Все это жалкое подобие.
   Вот так и прошла незаметно зима. С наступлением мартовских теплых дней Ольга опять взялась за свои шляпки, начинался новый сезон, а мне нужно было тоже подумывать, чем заниматься. Конечно, я, зная возможности американской промышленности, мог бы стать вторым Эдисоном, но разрабатывать новые изделия, тогда еще не открытые, мне не хотелось. Я уже писал, что очень устал и корпеть над внедрением новых технологий, зная что какое-либо изобретение только в принципе будет работать, а доводить его до ума понадобиться много лет, мне не хотелось. Тут нужны коллективы ученых, школы, опытные производства и годы, которых у меня почти не осталось. Зачем мне эта головная боль? Проще всего заняться спекуляцией. Особенно, если у тебя для начала, есть хорошие деньги. Но в местном бизнесе я мало понимал и мне нужны были помощники. По соседству с нами жило семейство Кемпбеллов. Мы иногда встречались и даже начали похаживать друг к другу в гости. У них было пять детей. Два старших мальчика закончили Кембриджский университет. Но что-то с работой у них не очень ладилось. Один работал юристом, другой клерком в маленьких конторках. Старшего звали Billy, а младшего Colleens Позже, когда мы хорошо познакомились я, с их разрешения, звал Борей и Колей и они не обижались, а мне было так легче. И вот весной я их пригласил к себе на работу. Интернета тогда не было, но были библиотеки с большим количеством периодической литературы. Я им предложил просматривать всю периодику и выбирать предложения по продаже недвижимости. Далее ехать, смотреть, оценивать. Говорить не только с владельцами, но и с соседями, работниками, с представителями банков, их обслуживающими, затем считать и принимать решения. После проводить определенные действия по ремонту, где возможно по перепрофилированию данного заведения, а затем продавать. Твердой зарплаты не обещал: - Работайте вечерами. Но если все выгорит, десять процентов от прибыли ваши. Вы раскуете ногами, я рискую деньгами, - сказал я им, - для ремонта и перепрофилирования подрядчика ищите тоже вы.
   Мне был нужен от них только голый расчет и ожидаемая прибыль. Политэкономию я учил и в зарождающемся диком капитализме России тоже немного успел поработать. О`Генри штудировал, знал все его рассказы наизусть, читал и Драйзера. Финансовые пирамиды, сетевой маркетинг и всевозможные "лохотроны" обходил за километр. Считать умел. Учил теорию игр и теорию вероятностей. Обмануть меня было сложно. Мальчики попались очень грамотными. Я не думал, что с ними работать будет в удовольствие. Со мной они разговаривали всегда с улыбкой. Их развлекал мой жуткий акцент. А я не обращал внимания и просил меня поправлять, если что-либо путал в словах. Они улыбались и никогда не поправляли. Самое главное, они меня ни разу не подвели. Все наши сделки были успешными. Самой мелкой и самой первой нашей работой я считал перепрофилирование одной мелкой туристической конторы. Мы купили их помещение. Отремонтировали. Установили кондитерское оборудование и сделали кафе для детей. Через три месяца это кафе стало набирать популярность, оказалось в удачном месте. И мы его продали вдвое дороже. А самая большая сделка, - вообще мечта. С помощью хорошей взятки мы приобрели за бесценок брошенный участок железной дороги в Калифорнии. Там сухо и дорога была, как новая. Мы ее и продали, как новую в Колумбию, да еще умудрились транспортные расходы оплатить пополам с покупателем. Точной суммы я не помню, много ушло на взятки, налоги и прочие накладные расходы, но счет там шел на сотни тысяч долларов. После этой сделки ребята уже хорошо встали на ноги, а главное приобрели бесценный опыт. Я немного забежал вперед. Это было позже. Пока мы начали с маленьких офисов и небольших производств. Все делали мои компаньоны. От меня требовались только деньги и окончательное решение. Надеюсь я ввел Вас многоуважаемый читатель в курс тех дел, которыми я занимался в Америке и теперь я буду писать лишь о свих личных делах, считая, что производственные, всегда нудны и малоинтересны, как технологическая инструкция.
   День теперь начинался с доклада Коли, после чего мы выезжали на место. Это могло быть далеко, близко, а иногда и в другом городе. Шофера мы "затерроризировали" и он сбежал. Я сам оформил себе права, благо имел водительский стаж более двадцати лет. Потом и Коля с Борей купили себе по машине и все стало гораздо оперативней. И так мальчики мне объясняли всю добытую информацию и одновременно предлагали, что потом мы с этим сделаем и что получим. После этого мы садились за расчеты и ребята должны были меня убедить в своей правоте. Иногда спорили до хрипоты. Получалось нечто мозгового штурма. Потом я, если решение принималось, ехал в банк, переводил деньги и начиналась уже наша работа с данной конторой. Она могла быть и месяц и полгода, реже год, после чего мы получали свои деньги. Прибыль делилась по договоренности. Когда я понял, что мальчишки стоящие и работают здорово, я им отстегивал двадцать процентов от чистой прибыли. Когда у них самих накопились деньги и они попросили меня поучаствовать в сделках и своими деньгами, то тогда прибыль делилась пропорционально вкладу. Мне это было не очень выгодно. Я знал, что если мои мальчики быстро разбогатеют, пошлют меня куда подальше. Но они были очень умными, я их уважал, даже любил, как сыновей. Поэтому шел на любые их предложения, если только они не противоречили законам. Ну, если почти не противоречили. С железной дорогой мы были, как говорят в баскетболе, на грани фола. Но об этом ниже.
   Теперь с наступлением весны я был часто занят и с Ольгой виделся только вечерами. Отношения у нас были очень стабильные и хорошие. Ольга стала говорить, что пора нам оформить отношения официально и неплохо бы было, пока еще не поздно завести ребенка. Я был удивлен, что Оля в таком возрасте, а ей уже было за сорок, собирается рожать. Ну, а почему бы и нет? Обстановка нормальная. Женщина всегда хочет того, для чего ее создала природа. Быть матерью для нее всегда счастье в любом возрасте, если она себя хорошо чувствует. Я не был против ее предложений. Мы подали заявления в соответствующие органы и назначили день свадьбы. Подгадали ее так, чтобы это было к приезду Николая. Жизнь продолжалась спокойная, размеренная и лишь иногда, просматривая газеты мы сталкивались с фотографиями и статьями из России, про начавшуюся там гражданскую войну, массовые расстрелы, голод и прочее. Но это было так далеко. У меня это вызывало тревогу за родственников, но зная будущее, я сильно не переживал.
   Чтобы далеко не ездить на работу, мы сняли квартиру в Ньюарке. Это был район с большим количеством предприятий. Развивалась тут и электротехническая промышленность. Я предложил Оле ее шляпки оставить на какого-нибудь делового дизайнера, а самой переключаться на электротехнику. За ней будущее. Я ей сказал, что с "General electric" будет тягаться нелегко, но свою нишу в этой области занимать надо. Все равно большие электрические машины нам делать пока не дадут. Стратегический товар, а мы не настоящие американцы. С рождением детей все упрощалось и это тоже являлось дополнительным стимулом срочно родить ребенка. Дети будут уже стопроцентными американцами.
   Оля купила предприятие по производству металлоизделий. Я ей помог подобрать хороших инженеров технологов по электротехническому производству и начали потихоньку выпускать электротехническое оборудование. В начале мелкое, для массового покупателя, а потом и промышленное. Силовые трансформаторы, ртутные выпрямители, размыкатели всевозможных типов и прочее, но это позже. Я все время твердил Оле, чтобы она хорошо запомнила, что в конце двадцатых и начале тридцатых будет жестокий кризис. Надо быть к нему готовым и заранее свернуть производство, оставив немного мелкосерийного для населения, которое пользуется спросом. Остальное перевести в золото и драгоценности, как бы это обидно не было. Второй раз придется продавать отлично работающие предприятия. Но лучше потерять часть, чем все. Оля слушала, кивала головой и улыбалась. Она знала, что так и будет.
   И так мы крутились целыми днями на работе, вечерами делились впечатлениями, ночами делали ребенка, который никак не хотел получаться, иногда ходили по гостям и в театры. Так незаметно текла наша жизнь. Наконец, приехал Николай и мы стали готовиться к свадьбе. Хотя ни о какой пышной свадьбе не могло быть и речи. Знакомых было мало. Родственников еще меньше. Всего приглашенных набиралось человек двадцать пять, тридцать, не более.
   Свадьба прошла как-то без особых впечатлений. Съездили очень далеко в православную церковь. Она оказалась убогой. Священник, нас венчавший, оказался греком, который не знал ни русского, ни толком английского языков. Долго непонятно бурчал. Потом спросил нас по очереди, мы ответили: "Да", обменялись кольцами и поцеловались. Потом поставили свои росписи в большой книге, нам выдали документ о нашем супружестве и мы поехали опять очень далеко домой. На этот раз на Лонг Айленд. Там скромно, без шума посидели, поздравили нас все, кто пришел да и все. В основном собрались почтенные граждане. Немногочисленная молодежь вела себя тихо. Вот только Николай сильно напился, шарахался по дому, неся пьяный вздор. Потом уснул в коридоре на полу, испачкав при этом и себя и пол. Оле было неудобно. Ее сынок испортил все впечатление. Я посчитал это нехорошим признаком, но в тот раз не придал ему большого значения. Так мы официально поженились. На свадьбе были, конечно, и Ожаровские. Катерина тоже выпила лишнего, все время поздравляла нас и лезла с поцелуями. Но этим все и ограничилось с ее стороны. Вот так с Олей мы стали мужем и женой.
  
   Глава 26
  
   И так многоуважаемый читатель, для меня началась обычная размеренная жизнь, которой в то время жило большинство американцев. Самое удивительное, что иногда такая жизнь может привести в семье к куда более серьезным последствиям, чем мировая война, или революция. Но не буду торопить события, а начну постепенно.
   Целыми днями я и Оля были заняты на работе. Ольге еще в Петербурге нравилось заниматься управлением своими производствами. Она так втянулась, что уже без этого не могла. Поэтому и тут в Америке она начала со шляп, а продолжила с электрическими устройствами. Я с ребятами тоже окунулся в деятельность, которая на Руси зовется "купи-продай" и мне это тоже нравилось, особенно, если удавалось получить приличный доход. Первое время я брал деньги со счета, который сам и открыл при своем первом посещении Америки. Я очень щепетилен с деньгами даже близких людей. Получилось, что эти деньги я вроде, как спас и потому считал возможным их использовать в своих целях. Но даже в этом случае я не считал их своими. Как только собралась достаточная сумма, чтобы крутить уже собственные средства, я их уже не трогал. Появилась и еще одна причина, почему я перестал пользоваться этими деньгами, но об этом позже, мой нетерпеливый читатель.
   Жизнь текла спокойно и размеренно. С утра мы разбегались по работам, кто куда. Вечером собирались на квартире в Ньюарке. Общались, делились впечатлениями. Утром опять на работу. В субботу мы уже уезжали на Лонг-Айленд, и воскресенье проводили со стариками. Отдыхали в саду. Иногда вечером ездили на какое-нибудь мероприятие в центр, чаще всего на Бродвей. Дни складывались в недели, те в месяцы, а месяцы в годы. Все было хорошо, но мои отношения с Олиным Николаем никак не хотели налаживаться. Он не стремился быстро освоить язык и потому ему не предлагали приличной работы. Потом он был высокого мнения о себе и считал, что сразу может работать врачом, а его не брали в лечебные учреждения по причине отсутствия лечебной практики. По этой же причине ему не давали лицензию, чтобы открыть собственную больницу. Неуспехи в работе вылились в неуспехи и в личной жизни. Серьезные отношения с девушками своего круга у него не складывались, местный бомонд нас пока не принимал. Для этого требовалось время. Простых уличных девиц он за людей не считал, хотя много времени проводил именно с ними. Уже не знаю почему, но, наверное, из-за всего вышеперечисленного, он частенько выпивал. Стал нервным и вспыльчивым, что также делало его трудным человеком. Хотя для меня он был еще мальчишка. Что такое 23-24 года? По моим меркам еще юность.
   Меня он не воспринимал никак. Даже здоровался сквозь зубы. Наверное, он меня ненавидел и терпел только из-за матери. Она служила буфером и громоотводом в моих с ним отношениях. Я бы никогда не потерпел оскорблений от зарвавшегося юнца, а тут приходилось. Оля ему сняла квартиру на Манхеттене. Но он там бывал редко. Только если девок туда водил. А так жил с нами, и как будто специально пытался испортить наши отношения. Как я уже писал, меня он не замечал. С матерью говорил только по-французски. Тут полному дураку понятно, что он делал это нарочно, чтобы злить меня. Когда же я говорил Оле об этом, она махала рукой, дескать, не обращай внимания. Но к несчастью, у нас у всех есть самолюбие, заложенное природой и не замечать частые оскорбления, пусть даже и мелкие мы в своем абсолютном большинстве не можем. Среди нас попадаются стоики, которые сделали целью своей жизни самоистязание, но таких единицы. Остальные нормальные люди не могут долго молчать. Тем более мое молчание Николай воспринимал, как мою слабость и это его еще больше распаляло. За годы общения с Олей я запомнил достаточно много французских слов, да и много английских звучат, похоже, поэтому бытовую тематику, о чем беседовал Николай с Олей, понимал. Николай не отличался изобретательностью и это тем более делало его речь понятной. Правда, ответить правильно я не мог, но для этого хватало и русского. И вот так раз за разом начинали портиться наши отношения.
   Утро начиналось нормально. Мы с Олей завтракали, а Николай спал, устав от "трудов праведных" за ночь. Вечером, когда мы собирались вместе за ужином, Николай приходил, как правило, выпивший и очень громко разговаривал, не давая нам рта раскрыть, неся какую-нибудь незначительную чепуху.
  -- Ты знаешь, маман, вчера я с друзьями ходил на шоу в ресторане "Бамвей". Там были отличные девочки. С одной я познакомился. Она была просто милашка. Мы провели с ней всю ночь. Так было хорошо. Они были одеты в красные штанишки и коричневые майки. В свете электричества выглядели так превосходно...
  -- Сынок, ты бы лучше делом занялся. Тебя эти девочки до добра не доведут, - перебивала его Оля. Иначе его словоблудие было не остановить.
  -- Мама, не перебивай, так вот...
  -- Сынок, почему ты опять навеселе, ты как врач, не можешь не знать, что пить часто опасно. Быстро привыкнешь и станешь алкоголиком.
  -- Мама, не надо меня учить, я уже взрослый. Ты лучше своему сожителю читай нравоучения. Он вон сидит, как дурак ,и ничего не понимает, о чем мы говорим. Дожил до седин, а как был бараном, так и остался.
  -- Не надо его оскорблять. Он это не заслужил. Потом надо уважать старших.
  -- За что его уважать? Пришел на все готовое. Занял место отца. Распоряжается нашими деньгами, как своими. Кто ему дал право?
  -- Если бы не он, мы бы сейчас были нищими. Ты не знаешь, что говоришь.
  -- Все я знаю. Ублюдок он, вот и все! Совести у него нет. Сидит, жрет, как животное, хоть бы ответил, что-нибудь.
  -- Перестань его оскорблять. Оскорбляя его, ты оскорбляешь меня.
  -- Да ладно, мама, брось! При чем здесь ты. Я тебя очень люблю и всегда буду любить. А он самое натуральное животное.
   Чтобы прекратить этот неприятный разговор Оля пыталась переменить тему и переходила на русский.
  -- Игорь, ну как сегодня прошли дела?
  -- Нормально. Мальчики работают отлично. Сегодня Коля организовал очень выгодную сделку. На ней за месяц можно заработать тысяч десять. А так день прошел весь в разъездах. Посмотрели два офиса и одно предприятие, но ничего не понравилось. Вкладывать деньги видимо бесполезно.
  -- Может быть ты и Николая приобщил бы к своему делу? - чтобы смягчить обстановку спросила Ольга.
  -- Нет, мама, с этим быдлом я работать не буду, даже не пытайся уговаривать, - тут же по-французски заявил Николай.
  -- Вот видишь, он сам не хочет, - сказал я.
   У Оли на лице появлялись красные пятна. Ей становилось стыдно за сына. Она догадывалась, что я многое понимаю, но никак словесно или действием не реагировала. Сыночек был вне конкуренции.
   Начали организовываться в нашей маленькой семье два лагеря: Оля со своим чадом отдельно и я отдельно. Вначале это было едва заметно. Пока я молчал, это вообще никак не проявлялось. Но по мере того, как ежедневное издевательство мне стало надоедать, и я исподволь начал отвечать на мерзости избалованного сыночка, эта граница стала проявляться все отчетливее и отчетливее. Оля вела себя очень странно. Если Николаю прощалось все, мне - ничего. Однажды, когда он опять за столом назвал меня животным, я не выдержал и ответил: - Ты прав Николай, все мы животные, только одни воспитанные, а другие нет. - До этого дурака, наконец, дошло, что все его мерзости я понимаю и молчу только из уважения к Оле. Но чтобы, как-то выкрутиться и обеспечить за собой последнее слово, любимый прием молодых глупцов, он заявил: - Нечего мне тыкать. Мы с Вами телят вместе не пасли.
  -- А зря, научился бы хоть какой-то культуре поведения.
  -- Игорь прекрати! - вдруг неожиданно резко заявила Оля.
  -- Почему? Ему, значит, можно поливать меня грязью, как угодно, сидя прямо передо мной, считая, что я быдло, а мне надо продолжать молчать, поощряя его на еще большие ухищрения.
  -- Игорь, ты старше и мудрее, прошу тебя, перестань.
  -- Мне перестать не трудно, мне все равно деваться некуда, - я встал из-за стола и вышел на балкон.
   Обычно Оля шла за мной, успокаивала, и весь конфликт тут же и утихал. Но с некоторых пор именно Ольга стала считать себя обиженной за оскорбление ее сыночка и явного примирения не наступало. Просто с утра мы вставали, как ни в чем не бывало, и шли на работу, а вечером опять собирались за ужином. Когда Николай где-то болтался, все было прекрасно. Мы сидели вместе, как раньше, и кормили друг друга из ложечки. Когда же он был, редкий вечер стал заканчиваться без взаимных обид.
   Ни в близкой, ни в далекой перспективе не предвиделось, чтобы это "чудо в перьях" женилось, и начало жить своей семейной жизнью. По американским меркам это был типичный неудачник, а таких там не жалуют. Конечно, какая-нибудь нищенка и вышла за него замуж. Но такие ему были не нужны. А богатые все с претензиями. Для меня все это было плохо. Я чувствовал, что бесконечно так продолжаться не сможет. Мне надо было жестко идти против своего характера, чтобы обеспечить покой Ольги и ее отпрыска. Или оставаться самим собой, тогда последствия могли стать печальными для нашей семьи. Я знал себя и начал готовиться к худшему.
   Меня удивило однажды, что Оля потребовала отчет обо всех счетах, которые я брал из банка. Я был ошарашен и раздосадован. Раньше, когда она меня знала намного хуже, и мы были никто друг для друга, она доверяла мне куда больше, чем сейчас. Так получалось, как ни раскладывай. Я решил, что это опять влияние ее сына. Не подав вида, что меня это огорчило и даже обидело, я ей принес все бумаги. Она внимательно просмотрела их и, не найдя ничего предосудительного, вернула. С этих пор она стала всегда требовать от меня полного отчета по моей деятельности. Я этого просто не мог понять, а когда спросил у нее, она промолчала. Наши отношения становились все холоднее и официальнее. И вот тогда я решил, что всю отчетность ей знать, не обязательно, и завел двойную бухгалтерию. Цель одна. Вернуть на счет все занятые в обороте деньги и больше их не трогать. Через полтора года мне это удалось. Когда в очередной раз она потребовала отчет, я представил счета по нулям, с учетом банковского процента. Она удивленно посмотрела на меня, - Ты что, больше не работаешь?
  -- Работаю, но твои деньги больше брать не буду.
  -- А как же ты сможешь работать?
  -- Смогу как-нибудь. У меня сейчас с Кэмпбеллами общий капитал. Для работы хватает.
  -- А что же эти деньги не хочешь брать.
  -- Не люблю, когда оскорбляют недоверием.
  -- Ну зачем ты так? мне просто было нужно знать, с какими суммами я сама могу работать.
  -- Для этого достаточно спросить меня, а не рыться в бумагах. Я бы ответил на все твои вопросы.
  -- Ты стал какой-то нервный и обидчивый.
  -- Да, это так. Ты знаешь почему.
  -- Я не могу понять, почему наши отношения с каждым днем становятся все хуже и хуже.
  -- Потому что есть ты с сыном и есть я. И все вместе мы не одна семья. Твой великовозрастный бездельник сам не живет и нам не дает.
  -- Не оскорбляй моего сына, я тебя сколько раз об этом просила.
  -- Вот и ответ на вопрос.
  -- Ты старше и мудрее. Должен находить решения, обходя острые углы.
  -- Он молод и здоров. На нем пахать можно вместо лошади. А он научился только тратить деньги на виски, баб и казино. Я столько не зарабатываю, сколько он проматывает и это все нормально. Это же твои деньги. Я не могу лишний доллар истратить без твоего разрешения. А я стар и болен. В башке у меня нет половины мозгов. Кроме того, пару десятков лет просидел под водой, облучаясь излучениями и дыша Бог знает каким дерьмом. Ты знаешь, что мне загорать нельзя? Даже через час на солнце у меня возникает радиационный ожег. Про всякие гастриты, колиты, сосудистые нарушения мозга я не говорю. Целый букет на Академию медицинских наук хватит. И вот имея весь этот багаж, вместо спокойной старости я должен носиться и ублажать здоровенного молодого мустанга. Разве это логично?
  -- Да это логично, потому что он мой сын.
  -- Оля, я очень тебя люблю и потому терплю. Но учти, если ничего не изменится, тебя ждут большие потрясения. Это все не может продолжаться бесконечно.
  -- Что ты имеешь в виду? - С тревогой спросила Оля.
  -- Я не знаю. Чувствую будущее. Знаю, что будет плохо. Но что именно, не спрашивай. Это мне не дано.
  -- Значит мы разойдемся?
  -- Я тебе уже сказал, я тебя сильно люблю и не собираюсь расходиться. Но что-то случиться, если ничего не изменить. Что касается меня, то я очень устал. Так устал, что иногда жить не хочется. Засыпаешь вечером с мыслью, как было бы хорошо завтра не проснуться.
  -- Не надо так говорить. Все будет хорошо, - Оля подошла ко мне, обняла и прижалась всем телом, - Нам надо ребенка родить, пока не поздно, тогда все изменится и неприятностей не будет.
  -- Вот это точно, но он никак не хочет получаться. Как бы не было слишком поздно. Старые мы с тобой.
  -- Не говори. Еще несколько лет есть в запасе. Тебе надо постараться.
  -- Я и так стараюсь. А теперь из-за наших ссор это получается все реже и реже.
   На некоторое время страсти утихали. То Николай пропадал неделями. То я был сильно занят, то Ольга. Тогда мы не собирались вместе и не терзали друг другу нервы. В это время в наших с Олей отношениях наступала идиллия, и было все просто прекрасно. Но снова возвращался Николай, возвращалось совместное житие и опять у нас портились отношения. Вот тогда я стал часто оставаться на работе в нашем офисе и писать обо всем том, что со мной произошло. Тогда я помнил значительно больше имен фамилий, всяких событий, адреса и даже телефоны. И вот сидя вечерами, я все это подробно записывал "вечным пером" на небольших страницах почтовой бумаги. Оля меня пыталась ревновать. Думала, что я занимаюсь другими делами. В начале звонила каждый час и спрашивала, когда я приеду. Потом несколько раз садилась на машину и приезжала ко мне на работу. Естественно ничем предосудительным я не занимался. Когда я слышал подъезжающую машину, а потом стук открывающейся двери, я убирал свои листочки и на их место клал какие-нибудь контракты или другие документы служебного характера. Оля удовлетворялась увиденным, забирала меня, и мы ехали домой. Я ее вез на своем драндулете, а ее шофер ехал следом. Она меня слегка журила, что я так много работаю, а я нес какую-то чепуху, про неотложные дела. На самом деле я не хотел лишний раз видеть Николая. Приезжали мы поздно. Ужинали уже вдвоем и наши отношения сохранялись хорошими. Вот так от обид к идиллии и опять к обидам протекала наша жизнь. Я не могу сказать, что ссорились мы совсем уж часто, но что было, то было.
  
   Глава 27
  
   Так и шло время из месяца в месяц из года в год. Прошло полтора года. За это время Николай окончательно опустился. Пил уже каждый день. Часто попадал в полицию, и Оля выплачивала за него огромные суммы залогов и штрафов. Попадал он за пьяные дебоши и в тюрьму на пару месяцев, два раза. Это его, конечно, не исправило, только сделало еще более обозленным на весь белый свет. А это значит, что мне стало доставаться еще больше. Зато пока он сидел в каталажке я облегченно вздыхал, и у нас начиналась опять относительно нормальная жизнь. В это время о Николае, как о покойнике: или ничего, или только хорошее. Я молчал, потому что говорить хорошее об этом человеке не мог. Когда же он опять появлялся у нас и жил неделями, я старался организовать командировку куда подальше. Вот тогда Коля с Борей нашли чиновника из правительства, который за определенную мзду и сосватал нам брошенный участок железной дороги. Он вел от основной ветки к меловому карьеру. То ли мел кончился, то ли стал не нужен. Только карьер забросили давным-давно, а ветка осталась. В сухом песчаном месте ни рельсы, ни шпалы за все время своего "лежания" не пострадали, а ездили по ним мало. Вот этот путь мы и "прихватизировали". Сложили на путеукладчик, затем на вагоны и отправили в Сан-Диего. Через таможню оформили как железный лом, а уже в Колумбии, в Буэнавентуре, наш лом превратился в новую железную дорогу. Осталась ли эта дорога частью железнодорожной сети Колумбии или поехала дальше по Южной Америке, набирая цену, я не знаю. То, что авантюра была, то это точно. Главное, что с прибыли мы заплатили налоги, а именно это я считал главным в этой афере, чтобы не быть в конфликте с законом. Правда, адвокат Боря постарался, чтобы прибыль проходила по бумагам скромной. На этом наши злоключения с этой железной дорогой не кончились. В Буэнавентуре мы не смогли оформить все нужные документы, а главное перевести деньги в наш банк. Пришлось ехать в Боготу. С нами имел дело представитель фирмы, с которой у нас и был контракт Альберто Родригес. Личность темная и загадочная. По-моему, он был связан с какими-то уголовными структурами, промышлявшими кокаином. Невысокого роста, с вечно бегающими глазами и большими черными усами. Больше я ничего не запомнил в этом человеке. Именно он нас потащил с Колей в столицу, для оформления всех бумаг и перевода счетов. У них были определенные планы относительно нас, но Коллинз оказался на высоте. Очень умный мальчик. Он первый заподозрил неладное. Мы сразу обратили внимание, что всю дорогу за нами ехала какая-то повозка. Поселили нас в захудалом доме, а не в хорошем отеле. Правда, в Банке все было честь по чести. Все документы оформили правильно. У Родригеса и его помощников оказались все нужные бумаги. А вот когда вышли из банка, мы увидели группу подозрительных людей, поглядывающих на нас. Коля схватил меня за руку и юркнул в узкую улочку за зданием банка. Забежали в таверну, спросили черный ход и через него на другую улицу. Потом заскочили в магазинчик и через окно в витрине наблюдали, как бегают и суетятся те самые люди. Среди них был и Альберто. Когда они пробежали мимо, Коля предложил немедленно идти на почту. Спросив продавца где почта, хорошо слово интернациональное, мы быстренько пробежали туда. Купили большой конверт с марками и всю нашу документацию отправили домой в САСШ в Нью-Йорк на адрес фирмы заказным письмом. Затем наняли фаэтон и поехали в центр. Нашли приличный отель и поселились в нем. Решили лучше бросить наши немногочисленные пожитки, чем потерять что-то куда более существенное. Как мы позднее поняли Родригес работал и на фирму и на мафию. Последняя хотела завладеть оформленными документами и счетами, и по ним получить наши деньги, задержав перевод их в Америку. Может быть, они хотели сделать и как-то по-другому. А для этого нужно было перехватить нас с документами из банка на улице. И вот это у них как раз и не вышло. Нам нужно было возвращаться. Ясно, что в Буэновентуре нас ждали. Нужна была другая дорога. Долго совещались, наконец решили ехать через Хирардот, Иваге и Медельин в Картахену, а оттуда в САСШ. Что я старый, что Коля молодой, но оба были совершенно наивны и не представляли себе даже приблизительно, насколько сложный путь для иностранцев мы выбрали. Сколько горных хребтов, рек джунглей и всего прочего нам придется преодолеть. В общей сложности надо было проехать и пройти более тысячи километров. Спали плохо и тревожно. Наутро дали телеграмму, что задерживаемся, загрузились в подобие дилижанса на конной тяге и поехали. Ехали по широкой долине вдоль реки одноименного со столицей названия. Дорога шла вниз и лошади бежали резво. За светлое время суток, но уже в глубокие сумерки добрались до Хирардота. Поужинали и переночевали в каком-то сарае. Рано утром поехали дальше, уже на другой колымаге. Теперь дорога пошла круто на перевал и лошади еле тащились. Справа виднелся крупный вулкан. Наверное, больше пяти тысяч метров. Мы поднялись высоко, и стало трудно дышать. Лошадям приходилось сосем тяжело. В общем, с ночевкой добрались до Иваге. Затем поехали в городок Картаго на реке Каука. По этой реке и можно попасть в Картахену, но в горах она мало пригодна для судоходства. Пришлось ехать вдоль нее в Медельин. Правда сам Медельин стоит у начала речки Нечи, которая сама впадает в Кауку. В этих горных джунглях рек великое множество и запутаться недолго. Не удивляйтесь любопытный мой читатель, почему я так хорошо знаю эти места. Застряли мы там с Колей, но об этом чуть позже. Достопримечательности всех перечисленных городков я не могу описывать. Они все очень похожи друг на друга. Все из камня. В центре обязательно костел со статуями святых в испанском стиле. Рядом ратуша. Перед ней площадь. А вокруг большие и маленькие домики в стиле Лопе де Веги. Еще дальше великое множество индейских и негритянских трущоб.
   Мы ехали по долине Кауки, восхищенные красотой, окружающего нас ландшафта. Более величественной картины трудно себе представить. Мало гор на планете с таким чарующим пейзажем. Проезжали маленькие индейские деревеньки. Выбегала кучами детвора, выпрашивая у пассажиров что-нибудь. Вечером останавливались на ночлег. Условия самые, что ни на есть антисанитарные. Какой-нибудь большой сарай, или просто навес, покрытый листьями. Я, имевший большой опыт Вьетнама, Сомали и прочих стран, запасся пузырьком марганцовки. Воду мы пили, если не было точно известно, что она кипяченая, бросив туда кристаллик перманганата калия. Вода становилась противного вкуса, но была небольшая гарантия от острых кишечных инфекций. Марганцовка могла помочь и при укусах ядовитых тварей. Если к ранке приложить сразу кристаллик, можно рассчитывать остаться в живых. Мы не предполагали с Коллинзом, что попадем в такую переделку. Для цивилизованного человека попасть в чуждую флору очень опасно. Об этом меня в составе экипажа подводной лодки предупреждал доктор, эпидемиолог еще во Вьетнаме. Мы не имеем иммунитета против местной, вполне обыденной инфекции и любая, даже самая незначительная царапина может стать опасной. Зато живущие здесь племена, могут вымереть поголовно от вирусного воспаления легких, тогда как у нас это заболевание не вызывает ничего, кроме легкого кашля и насморка. Он привел пример, как из-за царапины один из летчиков на нашей базе лишился ноги. Царапина привела к гангрене. И вот теперь мы предохранялись, как могли, а впереди еще была очень длинная дорога. Дней пять мы ехали без особых приключений и надеялись попасть в Медельин через несколько дней.
   Совершенно неожиданно в середине дня наш дилижанс остановила группа конных вооруженных всадников. Каково же было наше удивление, когда среди них мы узнали Родригеса. Они бесцеремонно связали нам руки, привязали к лошадям и погнали назад в деревню. Бежать за лошадью я долго не мог. Возраст и больная нога не давали это сделать. Поэтому притащили меня волоком. Лишь пыль, лежавшая на дороге толстым слоем, да плотная одежда помогли избежать глубоких царапин на теле. Но кожа все равно оказалась разодранной в нескольких местах.
   Нас затолкнули в какую-то хижину. Привязали к стульям и начали наперебой что-то кричать по-испански. С тем же успехом они могли кричать на языке Банту. Ни я, ни Коля ничего не понимали. Они вели себя, как рассвирепевшие разбойники. Получилось, что мы от них сбежали, и им пришлось несколько дней нас догонять. Наоравшись до хрипоты, принялись бить. Я со своей больной головой сразу потерял сознание, а что было с Колей, сказать не могу. Он был безусловно покрепче.
   Очнулся я, лежа на земле. На меня поливали воду. Коля, весь в крови, сидел тоже на земле, и объяснял на английском языке Родригесу, что мы остановились в Боготе в отеле "Валенсия". Когда поняли, что у нас хотят отнять бумаги, спрятали их за бачок унитаза в туалете в номере 17. Дали телеграмму нашему компаньону, чтобы он приехал и забрал их. Он должен приехать через шесть дней. Коллинза, для порядка, еще пару раз ударили по лицу, затем вышли. Долго о чем-то галдели, показывая на нас пальцами, вскочили на лошадей и куда-то умчались, оставив одного старого негра присматривать за нами. У того было ружье образца, наверное, позапрошлого века с длинным стволом. Когда приклад стоял на земле, срез ствола был выше его головы. Негр подошел, проверил, как мы связаны и, удовлетворенный, ушел, покуривая трубочку.
  -- Ты что им наболтал Коля? - спросил я, еле ворочая опухшими от побоев губами.
  -- Наговорил всякой глупости, чтобы выиграть время. Пусть поскачут на своих меринах пять дней туда и столько же обратно.
  -- Они тупые, но не на столько. Они поедут в ближайший город, где есть телеграф. Это, скорее всего Медельин. Так что больше трех дней я бы не надеялся продержаться. Потом они нас от злости просто убьют. Будут пытать. А правда, для нас смертельна. В этих краях человеческая жизнь еще очень долгое время не будет ничего стоить.
  -- Почему вы так думаете?
  -- Потому что здесь растет слишком много коки, из которой делают кокаин. Обратил внимание, у наших "компаньонов" опухшие лица. Это или алкоголь или кокаин. Он очень опасный наркотик. Самый сильный. Кто его употребляет, редко живет более восьми лет.
  -- Значит полуживые труппы из нас сделают обычные труппы.
  -- Эти просто боевики. Мусор для их боссов. Расходный материал. Вот только нам от этого не легче. Теперь смотри Коля. Я этому научился у иллюзионистов. Когда тебе связывают руки или ноги, держи их, как можно более напряженными и свернутыми. Возникает уверенность, что тебя очень туго затягивают, - я показал свои руки, - теперь я расслабляюсь, и смотри, узлы немного провисли, и их можно развязать. Развяжешь?
  -- Конечно.
   Коля долго сопел у меня за спиной, но вскоре я смог освободить руки. Потом развязал и свои оставшиеся узлы и Колины. За это время к нашей хибаре никто не подходил и это было нам на руку.
  -- Ну что, пора пойти дать по голове нашему сторожу? - спросил я у Коли.
  -- Мы не знаем где он. Может стрельнуть, или какой народец шуметь начнет, увидев нас, - засомневался Коля.
  -- Ну, ты покричи тогда, а то у меня рот болит.
  -- Я подсел к двери, а Коля начал истошно орать.
   Через несколько минут задергался запор и открылась дверь. Вошел негр. Я со всей силой, что было в левой ноге, ударил его в коленный сустав. Послышался хруст кости, и, ахнув, наш охранник повалился на пол. Говорить с ним было бесполезно. Языка мы не знали. Связали его нашими же веревками. К ноге я ему привязал палку, вроде шины, чтобы он сильно не страдал от боли. Он, выпучив глаза, пытался кричать, показывая на карман. Там оказался порошок коки. Дали ему понюхать, и он успокоился. Ружье я его забрал, и мы пошли смотреть его нехитрую утварь. Хибара, в которой он жил была завалена всяким хламом. Решили взять, что можно в дорогу и сматываться. Для начала нашли наши документы. Там же оказались и деньги. Бандиты их, видимо, забыли. Нашли пару мешочков бобов. Немного муки и черствого хлеба. Взяли спичек и другой мелочи, без которой нам в джунглях не обойтись. Пока Коля все это собирал, я осмотрел ружье. Оно было однозарядным, но уже нарезным. Такое стреляло километра на два. К сожалению снаряженных патронов было только три. Совсем мало, если отбиваться от целой банды. Зато была коробочка с порохом, капсюли и более десятка уже вылитых из свинца пуль. Пришлось срочно снаряжать патроны. Для этого был и пресс и мерная ложка и прочее. Пока Коля окончательно собрался, я снарядил шестнадцать патронов. Я попробовал прицелиться. Жуть. Нужно всю жизнь учиться из него стрелять. Я опять начал лазить по барахлу нашего негра. Нашел старую, тонкую, с узким углом зрения подзорную трубу, еще латунную, позеленевшую от времени, наверное, ровесницу конкистадора Кортеса. Нашел кусок железной трубы и большой шмат застывшего сока гевеи, каучука. Я обрезал каучук и вставил его в трубу. Взял моток проволоки, и мы пошли из этой деревни. За негра особо не беспокоились. Очнется, начнет кричать, ему помогут. А вот нам нужно было уходить, как можно дальше. Километров десять мы прошли по той же самой дороге, по которой нас и притащили. Потом решили спуститься по тропинке к Кауке. Через час добрались до речки. За нами какой-либо слежки, а тем более погони не заметили. Зато были уверены: у джунглей или пампасов, если хотите, были глаза и уши. На реке набрали хвороста, сварили похлебку. Пока варилась, искупались и постирали от крови и грязи нашу одежду. Тщательно промыли марганцовкой наши царапины и ушибы. Потом ели похлебку, и сушили белье. Солнце, костер и ветер высушили все быстро. Затем я несильно нагрел конец ствола ружья, заткнул отверстие и горячим проткнул трубу с каучуком. Намучился, но все-таки проткнул. Коля все интересовался, что я делаю. Но я пока не стал объяснять ему, что это попытка сделать глушитель. Потом я намотал на ствол проволоку, и как по резьбе накрутил трубу с резиной. Накрученную трубку тоже закрепил проволокой. Теперь я попросил Колю уйти метров на сто пятьдесят. Прицелился в него через мушку, так, чтобы попасть в верхнюю часть тела. Мушка оказалась закрыта "глушителем". Тогда установил зрительную трубу и прикрутил ее проволокой. Посмотрел снова. Коля был как на ладони, а труба была выше мушки. Из кусков дерева соорудили подобие мишени. Коля встал за камень рядом с мишенью, чтобы хоть что-то увидеть в момент выстрела. Я зарядил ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Выстрела я не слышал. Был щелчок и приличная отдача в плечо. Попадания я не нашел. Я долго рассчитывал и высматривал, почему. Затем переставил трубу, добавил деревянный вкладыш. Опять прицелился и выстрелил. Результат тот же. Только поле третьего выстрела совсем с близкого расстояния я заметил, что от одной из досок полетели щепки. Пошел смотреть. Коля вышел и спросил, почему я не стреляю. За шумом реки он ничего не слышал. Я помнил, куда я целился, пуля прошла сантиметров на сорок левее. Дырку я нашел. Значит, от риски на трубе надо было брать правее и немного ниже. Поправил трубу и закрепил клинышком. Показал Коле, куда должен попасть. Выстрелил. Тратить патроны больше я не мог. Считал, что надо иметь хотя бы по две пули на бандита. Я опять зарядил. Проверил глушитель, он пока держался, проволока попалась хорошая. Опять тщательно прицелился и опять выстрелил. Коля выстрелов не слышал. Я ему покричал. Он вышел из укрытия, подошел к мишени и поднял большой палец, что значит: "О`кей!" Я посмотрел. Последние две пули легли рядом. Это было неплохо для самодельной снайперской винтовки. Отец не зря учил меня ремонтировать и пристреливать оружие. Патронов на пристрелку не осталось. Коля долго меня пытал, что за устройство я сделал, что выстрелов не слышно. Я, как мог, объяснил. Коля заявил, что если вернемся, он начнет делать такие. Замучаешься за лицензию деньги платить, - сказал я, - и мне за идею десять процентов, - мы оба рассмеялись, хотя было не смешно. Положение наше было катастрофическое. До моря было еще так далеко, а до бандитов так близко.
   Загрузившись пожитками, пошли дальше вдоль реки, стремясь уйти подальше от злосчастной деревни. От побоев болело все тело. Я не мог быстро идти из-за своей больной ноги, несмотря, что почти все наши вещи, включая огромное ружье, нес Коллинз. До вечера мы прошли еще километров десять и спустились к реке, когда совсем стемнело. Костра не разводили. Но потом нашли расщелину в камнях, закрытую со всех сторон. Там и поужинали, не опасаясь уже, что наш костер будет далеко виден. Я не столько боялся дневного нападения, сколько ночного. Ночь разделили пополам. Выспались плохо, но холодная вода привела нас в чувство, и мы отправились дальше. Я все время говорил Коле, что наши попытки скрыться в этих местах, очень наивны. Надо исходить из того, что каждый шорох в кустах, каждый проехавший мимо крестьянин, внезапно вспорхнувшая невдалеке стая птиц, являются свидетельством того, что за нами плотно следят и выпускать не собираются. "Лучше перебдеть, чем недобдеть" - говорили на флоте. Этому я и учил Коллинза. Он был умный мальчик, но не имел моего опыта.
   На следующее утро мы продолжили наш путь. Пришлось идти по дороге. В одном месте нас догнал крестьянин на тележке, запряженной мулом, и довез до своей деревни. Мы ему на пальцах объяснили, что нам нужна еда. Он отвел в одну из хижин. Там сидела старушка. Когда увидела несколько купюр песо в наших руках, засуетилась. Купили мы у нее бобов, кофе, лепешек и еще какой-то мелочи. Когда она увидела, что грудь и руки у меня покрыты незаживающими царапинами, предложила какой-то мази. Пришлось взять. Начиналось то, чего я боялся. В царапины попала инфекция, и заживать они не желали. Не образовывалось даже красноватой припухлости по периметру ранки, будто она возникла только что, а не пару дней назад. Собственный иммунитет инфекцию не воспринимал. Ранки болели и создавали неудобство. Я сразу намазал их мазью.
   Мы продолжали медленно спускаться вдоль реки. Постепенно становилось жарче. Джунгли сплошным ковром покрывали горы, и лезть туда я бы не рискнул. Через пару дней мы добрались до места, где Каука уходит влево, а нам на Медельин надо было идти прямо. За это время местные крестьяне нас неоднократно подвозили на своих повозках. На ночь мы уходили с дороги, но в деревнях ночевать боялись. Для нас это была совершенно чужая страна. И так мы отдалились от Кауки и должны были перелезть через сравнительно невысокий водораздел, чтобы очутиться в долине Нечи. Надеялись обойти Медельин не заходя в город и сесть на дилижанс, идущий в Картахену уже по дороге. Надо же было на что-то надеяться. Ранки мои распухли, и заживать не желали. Их было достаточно много, и приносили они чувствительные страдания. У Коли все зажило, как на собаке, ему было проще. И вот тут нам пришлось убедиться, что у джунглей есть глаза и уши.
   Поднимались мы по хорошей горной тропе. Выбирать не приходилось. Сквозь дикие джунгли без мачете и проводника мы не смогли бы пройти. И вот в том момент, когда шли по крутому склону, что-то шлепнуло у Коли под ногами и с жужжанием улетело в сторону, а через мгновенье раздался звук, похожий на треск сломанной палки. Я сразу все понял и крикнул Коллинзу спрятаться в кустах. Мы прыгнули за куст и начали осматриваться. От момента удара пули, до момента прихода звука выстрела прошло секунды две. Значит, стреляли далеко. Метров четыреста не меньше. С такого расстояния хороший охотник обязательно попадет. Хотя кто его знает? Осмотрелись. Над зарослями кружила стая птиц. Стреляли явно оттуда. Я показал Коле направление, он понимающе кивнул. Перебегая от куста к кусту, мы поднялись на водораздел и осмотрелись. Другой дороги, кроме этой тропы в нашу сторону не было. Зато по ней можно ехать и на лошади. Если наши оппоненты на лошадях, а это наверняка, они нас догонят за полчаса. Я осмотрелся, немного выше громоздились высокие валуны. Если забраться на них за это время, то появится надежда уцелеть. Я предложил Коле вариант. Или он, бросив все, бежит в Медельин за полицией, то тогда сможет остаться в живых. Или лезет со мной на скалы, но будет в этом случае, живой мишенью. Он сразу заявил, что полезет.
  -- Нет, - сказал я ему, - Оставайся здесь, если в город бежать не хочешь. Туда, наверное, далеко. Спрячься, чтобы бандиты проехали мимо тебя и не заметили. Я начну стрелять с задних, чтобы передние не сразу все поняли. У них винчестеры. Ты умеешь...
  -- Да, я хорошо умею, - перебил он меня, - времени нет.
  -- И так, вот камень, за ним куст. Будешь ждать здесь. Хоть кого-то я зацеплю обязательно. Заберешь "винт" и лошадь и дуй в город.
  -- Коля кивнул. Он был очень сосредоточен и совсем не походил на мальчика.
  -- Ну, с Богом, сказал я и мы крепко, по-мужски, обнялись.
   Коля начал устраиваться за кустами, а я, взяв только патроны и ружье, полез на скалы. Лез, как можно быстрее. Болели ранки, превратившиеся к тому времени в большие незаживающие язвы. Болела натруженная на переходах нога. Сказывалась общая усталость за все время странствий. До верхних камней я так и не долез. Увидел внизу конных людей с винчестерами наперевес и сразу лег, чтобы меня не заметили, хотя расстояние было еще приличное. Они по диагонали поднимались вслед за нами к водоразделу. Я их видел сразу всех шестерых человек, но до Коли они еще не доехали. Меня стала колотить нервная дрожь. Ее я боялся больше всего. Я несколько раз глубоко вздохнул. Стало легче. Ружье было заряжено. Оставалось прицелиться. В трубу людей было хорошо видно. Не подведи, - похлопал я ружьишко по стволу. Поплевал на руки, хотя никогда так не делал и начал тщательно целиться. Задний ехал в чем-то красном и был отлично виден. До Коли они не доехали, но я решил не ждать, чтобы не упустить. Слишком много времени уходило на перезарядку этого "раритета". Прицелился, задержал дыхание и мягко, как гладят животик однодневному цыпленку, нажал на спуск. Ружье дернулось, отдавшись болью во всех язвах. В трубу было видно, как от головы полетели кусочки. Человек мешком сполз с лошади и остался лежать неподвижно. Я быстро перезарядил и прицелился в следующего с конца. Тут начали мешать деревья, и пришлось несколько секунд подождать. Наконец, я опять выстрелил. Не видел, куда попал, но и второй упал с лошади. Хорошо передние пока не оглядывались. Третьего я уложил прямо у Колиных кустов. Я не знал, что делает Коля, все внимание было на тех, кто еще на лошадях. Четвертому пуля попала опять в голову и тот тоже мешком повис на лошади, но не упал. Зацепился за стремена. Я только перезарядил опять ружье, как первые двое уже поднялись на площадку перед скалами и оглянулись. Один заорал другому, показывая вниз. Я поторопился и выстрелил. Попал в лошадь. Она прыгнула, упала и прижала собой ездока. Второй помчался вниз по тропе, но тут щелкнул выстрел Коли и он тоже упал. Я перезарядил ружье и спокойно выстрелил в того, который пытался вылезти из-под лошади. У него оставалось винтовка, а мы, после всех издевательств, в благородство не играли. Это был не голливудский фильм. Здесь цена за ошибку соответствовала жизни. Через минуту я увидел Коллинза с "винтом" в руках. Он собирал в кучу испуганных лошадей. Я мог спускаться. Спуск занял в три раза больше времени, чем подъем. Когда спустился, лошади были уже привязаны к деревьям и кустам. Оружие, патроны и прочее снаряжение собрано и можно было отправляться.
  -- Ты, как? - спросил я Колю, - очень устал.
  -- Очень. Не столько устал, сколько перенервничал.
  -- Тогда лишний адреналин тебе истратить только на пользу будет.
  -- А что нужно?
  -- Не по христиански, так бросать людей, хоть и бандитов.
  -- Ладно, сделаю.
   Коля нашел глубокую ложбину у подножия тех самых скал, стаскал туда всех убитых, сверху навалил больших камней. Связал ремнем две палки наподобие креста и установил сверху. Потом отошел и долго мучился рвотными позывами. Когда судороги в желудке немного утихли, сказал,
  -- Вот теперь порядок. Мы перед ними не виноваты. Не мы на них нападали.
  -- Что, пытаешься усмирить собственную совесть, спросил я у Коли.
  -- Если честно, то да.
  -- Уверяю тебя, теперь любое посещение церкви ты будешь начинать с этого и заканчивать этим. Нормальный человек такие вещи пережить не может. Это теперь на всю жизнь.
  -- Господи, прости меня грешного, - со слезой в голосе произнес Коля и много раз перекрестился, - почему плохие люди и нормальных делают плохими, даже ценой своей жизни?
  -- Я не думаю, что ты когда-нибудь получишь ответ на свой вопрос. Некоторые считают, что в подобной ситуации лучше погибнуть. Тогда ты останешься хорошим. Даже более хорошим. Станешь великомучеником. А плохие устыдятся и перестанут делать нехорошие поступки. В старости, если их не убьют, начнут замаливать свои грехи у Бога. И вместо двух грешников будет один святой и один раскаявшийся грешник, а это почти уже и не грешник.
  -- Мне показалось, что Вы это все говорите с иронией.
  -- Да нет. Просто я плохо английский знаю. А умирать никому не хочется. Ни грешнику, ни праведнику. Кстати, Коля, пока ты таскал этих грешников, ты не заметил, среди них был наш "друг" Альберто Родригес?
  -- Не знаю. Ваши ужасные пули так двоим изуродовали лица, что ничего нельзя понять. Месиво.
  -- А документы смотрел.
  -- Смотрел, но документов у них практически нет.
  -- Это плохо. Если Родригес остался, он нас хорошо знает и может приехать мстить в Америку.
  -- Мы то все прокрутили через калифорнийский филиал. А в Нью-Йорке нас найти будет сложно. Приедем переоформим все документы.
  -- Можно, конечно, хотя и Родригес небольшая фигура. Есть и поважнее.
  -- Ладно, приедем, все переоформим. Береженого, Бог бережет. Хотя еще надо отсюда выбраться.
  -- С лошадьми этот будет проще.
   Мы сели на лошадей и поехали опять в обратную сторону. В Медельин заезжать не стали. Вернулись в долину Кауки и по дорогам и тропам выехали с гор на равнину, которая называлась "льянос". Разновидность колумбийской прерии. Лошади ночью паслись, а днем мы их быстро гнали вперед в Картахену. Когда одна лошадь уставала, пересаживались на другую. Представители власти нам так ни разу и не попались. Только в Боготе мы видели полицейских. За неделю хорошей скачки мы добрались до Картахены. Лошади намного быстрее человека. Пришлось в этом лишний раз убедиться. В Картахене пошли на рынок и продали все, что имели. Конечно не сразу. По очереди. "Но деньги вперед", - как любил говорить Остап Ибрагимович Бендер. В начале лошадей, потом и винчестеры с патронами. Народец был тертый и лишних вопросов не задавал. Чтобы ни дня не оставаться в опасном месте, у нас нервы уже не выдерживали, мы сели на пароход, идущий на Кубу. Через два дня гуляли уже по Гаване и любовались симпатичными мулатками. А еще через день поплыли на красивом корабле в Нью-Йорк. Через три дня прибыли домой. Мои язвы так и не думали заживать, а когда я приехал и расслабился, то совсем слег. Поднялась температура, врач приехал, посмотрел и направил в инфекционную больницу, где я целый месяц лечился. Вылечили меня прохладным сухим воздухом и ультрафиолетовым излучением. Тогда это был последний "крик" медицинской моды, но очень полезный "крик".
   Тут меня опять удивила Ольга. Она приходила ко мне редко и на считанные минуты. Говорила, что очень занята и не может быть сиделкой. Наняла мне нянек, которые должны были за мной ухаживать, но, во-первых, я обходился и без них. Во-вторых, мне нужно было участие близкого человека, а не посторонних людей. Позже выяснилось, что и тут проявил себя, ее любимый сынок. Он почему-то в это время тоже заболел, и ей приходилось бегать между нами обоими, отдавая предпочтение, конечно, ему. Его заболевание было вызвано не умеренным употреблением всевозможных спиртовых суррогатов, но все равно это оказалось важнее. Я не понимал Ольгу и от этого становилось обидно. Получалось, я ее много лет сильно любил, а до конца так и не знал. Через месяц я выписался. Опять был слаб и работой заниматься не мог. Оставил все на ребят, доверив им и деньги. За них я уже был уверен, как за себя. А сам поехал в Канаду. Соскучился по русской природе, а там она похожа. Недалеко от Ниагары снял домик и занялся рыбной ловлей. Через неделю совершенно неожиданно приехала Оля. Это был последний восхитительный месяц наших отношений. Мы ездили по окрестным лесам. Ловили рыбу. Любовались Ниагарским водопадом. Любили друг друга, когда это только было возможно. Для нас ничего больше не существовало. Тогда ни я, ни она не знали еще, что это последняя наша встреча в таком романтическом виде. Далее серые будни съедят нашу любовь. Вернее любовь осталась, но взаимные упреки и обиды оказались выше ее. Почему люди такие обидчивые и эгоистичные, что готовы исковеркать собственную жизнь? Словами объяснить можно. Душой понять нельзя.
   Что делать, когда видишь перекошенное злобой лицо любимого человека? Объяснять что-либо в этот момент бессмысленно и даже наоборот. Бывает хуже. Ждать и молчать, получаешься виноватым, а если невиноват? Огрызаться, но это совсем плохо и только увеличивает число взаимных обид. Получается, нет выхода из такого положения. И тогда два любящих человека попадают в безвыходное положение. Потом страдают. Долго страдают, иногда всю оставшуюся жизнь.
  
  
  
   Глава 28
  
   И так после отлично проведенного месяца на Ниагарском водопаде, мы вернулись в Нью-Йорк. Оля предложила пожить у своих родителей. Не было причин для ссор с ее сынком. И мне еще надо было окончательно окрепнуть. Да и Кэмпбеллы были рядом и по вечерам они вводили меня в курс дела. У них все продолжалось успешно и моего участия практически не требовалось. Получал свои проценты с прокрученных денег, да и все. Только в крупных проектах, требовавших привлечения всей наличности, я принимал участие. Тут они побаивались и я им нужен был как авторитет.
   Я опять отъедался, отсыпался, набирался сил. Играл с Владимиром Федоровичем в шахматы и карты. Вместе копались в саду, сажая разные экзотические растения. Вечерами я или ходил к Кэмпбеллам, для бесед со своими компаньонами, или с Олей ездили в какой-нибудь театр. За месяц Николай появился только пару раз в подавленном состоянии и не пытался про меня говорить гадости. Дедушку с бабушкой он немного стеснялся. Таким образом, за три месяца я смог полностью оправиться от потрясений в джунглях и опять приступить к нормальной своей работе. Тренажеры я не забывал и занимался каждый день. Боялся, что однажды мои конечности могут снова отказать. Врачи говорили, что это мало вероятно, но я все равно занимался. Поэтому вскоре окреп, поправился и даже появился животик, соответствующий моему возрасту. Ольге пришлось покупать мне одежду побольше.
   Ежедневная монотонность жизни опять поглотила меня. Опять целыми дням работа. Вечером дом. Со своими семейными проблемами. Это надо сделать, туда поехать, это привезти, сюда сходить и так далее, как у миллионов других людей. С Николаем я не имел желания разговаривать, и это облегчало мне жизнь. После месяца, проведенного на Ниагаре, Ольга изменилась. Появилась не свойственная ей бледность лица. Она почти перестала есть и сильно похудела. Стала злой и раздражительной. Ко мне стала совершенно равнодушна. Я не мог понять, почему это произошло. Советы пойти к врачу она резко отвергала. У меня сложилось впечатление, что Оля стало другой. Когда я спрашивал, не климакс ли у нее начинается, она начинала плакать, и уходила в какую-нибудь из комнат от меня подальше. Я так и думал, что у нее климакс и решил ее поберечь и не задавать лишних вопросов. Для женщины, иногда это очень трудные времена. Мое участие она почему-то резко отвергала. Я ее понимал и молчал. Зачем ссориться, когда человеку и так трудно. И все ничего. Так и прошел этот трудный период, если бы не ее непутевый сын. Для него я не могу подобрать другого слова. Даже бандиты, пытавшие нас в джунглях Колумбии, преследовали определенные цели. Эта была их работа, хотя и очень рискованная. Их можно понять. Зачем жил и что хотел от жизни Николай понять невозможно. Ни медицина, ни техника, ни литература, ни любой другой вид созидательной деятельности его не интересовали. Только шараханье по злачным местам, сомнительные дамы, спиртные напитки, такие же вечно пьяные друзья и все. Он до того "достал" местную полицию, что все, включая начальника управления нашего города, знали его в лицо. Местная пресса писала о нем через день. Тут и бизнес страдает, имея такую репутацию. Хорошо, хоть у нас с Олей фамилия была другая и не многие знали, чей он сын. Теперь, когда Оля стала злой и нервной, ему тоже стало чаще попадать от нее. Он же в том, что мать стала вести с ним более резко, опять обвинил меня. Они видимо говорили об этом, между собой. И вот наступил день, уже месяца через три, как я приступил к работе, когда состоялся у нас в семье большой скандал. Было лето тысяча девятьсот двадцать первого года. Дела в экономическом плане у нас шли превосходно. В личных отношениях, тоже все было сравнительно стабильно. И вот на фоне полного благополучия достаточно мелочи и может произойти катастрофа, когда в семье долго копиться недовольство, или непонимание.
   Мы сидели, ужинали, когда появился пьяный Николай. Он, как был, так и свалился на стул. Настроен он был весьма агрессивно, но мы это сразу не заметили.
  -- Коля, сходи, вымой руки, что ты так? - в недоумении спросила Ольга.
  -- Мама, ты когда-нибудь замолчишь, со своими нравоучениями? Я тебе сколько раз просил этого не делать. Вон, занимайся своим сожителем, а меня не трогай.
  -- Они теперь жрут-с грязными руками. Извольте не обращать внимания, - черт меня дернул за язык.
  -- Игорь, не надо, не сейчас, - резко заявила Ольга.
  -- Послушай, ты, хам, твое место на кухне, ты знаешь об этом? - Одновременно с матерью заорал Игорь.
  -- Ну, теперь ты меня достал, - сказал я, вставая из-за стола, - я сейчас тебе покажу, чье место и где.
  -- Игорь прекрати! - уже громко закричала Ольга, но я не слышал. Я только хотел набить морду этой окончательно зарвавшейся скотине. Меня ничего не могло остановить.
   Я встал и начал обходить стол. Тут только Николай начал понимать, что мать в данный момент не сможет его защитить. После четырех лет хождений на костылях и с палкой я так укрепил руки, что легко мог сломать ему запястье одной левой. Он это знал. Поэтому резко протрезвел, выскочил из-за стола и с проклятиями в мой адрес побежал и заперся в своей комнате. Я вернулся и сел за стол, но меня продолжало трясти от злости.
  -- Игорь, я же тебя просила, почему ты меня не слушаешь? Что ты хочешь от пьяного. Вот протрезвеет, тогда я поговорю с ним, - истерично прокричала Оля.
  -- Когда он протрезвеет, я сам поговорю с ним. Твои разговоры до него уже много лет не доходят. А я этой сволочи больше не дам себя оскорблять. Я тебе много раз доказывал, что не позволяю никому этого делать. И только в твоем доме уже много лет только из-за того, что я тебя сильно люблю, усердно терплю оскорбления. Больше не буду.
  -- Только попробуй, тронь Колю! Пожалеешь! - зло сверкнула глазами Ольга.
  -- Тогда убери его куда-нибудь подальше.
  -- Это мой сын и он всегда будет жить со мной. Я ему нужна.
  -- Оля, хорошо, поговори с ним, но учти, я тебя предупредил. Еще одно оскорбление в мой адрес и я ни на что не посмотрю.
  -- Только попробуй! - опять истерично закричала Ольга.
  -- Я на твои истерики отвечать не хочу, но я тебе сказал свое мужское слово. Ты меня знаешь.
  -- Что ты за человек, ну, что за человек? - Ольга повторила это много раз и разрыдалась.
   Я был зол и на ее пьяного сибарита, и на то, как несправедливо она реагирует на то, что произошло. Поэтому собрался и уехал. Поехал к себе в офис. По дороге успокоился. Приехал, заварил кофе, достал листочки и продолжил свои записи. Писал, пока сильно не захотел спать. Тут же на диванчике лег и уснул. Утром проснулся от боли в сильно затекшем затылке. Уже наступило утро, и надо было привести себя в порядок. Из дома никто не интересовался, где я. Такое было впервые, но пришли мои парни, надо было срочно выезжать на объекты. Полетел день, как по маслу, до самого вечера. Вечером я приехал домой, но Ольга не приходила. Прислуга поставила передо мной ужин. Я спросил про Олю, но она ответила, что ее сегодня не будет. Решила отомстить мне за отсутствие вчерашней ночью, - решил я, и принялся за ужин. После ужина, собрав все газеты за два дня, я сел в кресло и принялся изучать периодику. Просидел долго. Тут я услышал шум в коридоре, решил, что пришла Оля, выглянул, но увидел Николая, проходящего в свою комнату. К нему побежала горничная, кстати, ее звали Марлен. Через некоторое время она понесла ему поднос с едой. Он, видимо, решил ужинать у себя. Через какое-то время он позвал Марлен. И сразу за этим я услышал звон битой посуды и крик горничной. Я вскочил и побежал в комнату к Николаю. Как только я вошел, Марлен юркнула за меня. На полу валялся поднос с разбросанной едой. Прямо на этой еде стоял Николай и кричал, что если эта сука еще раз принесет ему холодный ужин, он ее прибьет. Я шагнул к нему и взял его за ворот рубашки:
   - Знаешь что, - сказал я, - если ты еще раз хоть кого-нибудь оскорбишь в этом доме, словом или действием, клянусь, я тебя размажу по здешним стенам.
  -- Отпусти меня, сволочь! - продолжал кричать Николай.
  -- Вот тебе за сволочь, пока для профилактики, - я с силой дернул его ворот на себя, даже не думая бить или не бить его дальше.
   Мой рывок оказался значительно сильнее, чем я мог рассчитывать. Слишком долго он "ездил" по моим нервам. Воротник вместе с куском рукава остались у меня в руке, а Николай, потеряв равновесие, хлопнулся в разбросанный собственный ужин. Он несколько раз попытался встать, но поскальзывался и падал снова. В этот момент он был похож на черепаху, перевернутую, на спину. Марлен стала хихикать за моей спиной. Она нашла во мне защитника и уже не боялась. Мне тоже зрелище показалось смешным, я нервно расхохотался и уже не пытался бить этого идиота. Гувернантка, видя, что я смеюсь в голос, тоже стало громко смеяться. Мы дружно посмеялись и ушли. Позже я понял, что лучше бы побил Николая, чем посмеялся над ним, да еще вместе с домработницей. Ничего более унизительного для него не существовало в жизни.
   Я пошел дочитывать газеты. Через полчаса, хлопнул выходной дверью Николай. Тут же прибежала озабоченная Марлен и сказала, что Николай все лицо разрисовал чернилами, а потом ушел. Я не придал значение ее словам. Посоветовал ей все скорее прибрать и отправляться спать. Что она и сделала. Утром, как обычно я пошел на работу. Ольга так и не пришла. Я тоже не был сильно расстроен. День прошел, как обычно, вечером вернулся домой, но опять никого не застал. Опять ужин, опять газеты. Потом я позвонил Ольгиным родителям.
  -- Ты что же Игорь Борисович творишь? - тут же начал официальным тоном Владимир Федорович.
  -- А что я сделал? - спросил я совершенно ничего не понимая.
  -- Зачем ты избил Николая?
  -- Когда?
  -- Ты что притворяешься, что ничего не понимаешь? Вчера!
  -- Я не бил его ни вчера, ни позавчера, ни месяц назад.
  -- Как же не бил, если он пришел весь в синяках в разорванной одежде.
  -- Его могли побить по дороге к вам. При чем здесь я? Он все время ищет и находит себе приключения на задницу.
  -- Он сам нам рассказал, как ты вчера его избил. И Оля подтвердила, что ты ему еще до этого угрожал.
  -- Я еще повторяю, не бил я его, хотя сейчас понимаю, что следовало бы.
  -- Послушай, Игорь, - уже менее официально сказал Владимир Федорович, - ну вас к черту. Разбирайтесь сами.
  -- А где Оля?
  -- Не знаю. У нас, ее точно нет. Наверное, у кого-нибудь из подруг.
  -- Но вы мне верите, что я его не бил?
  -- Не знаю, не знаю, не надо нас впутывать во все ваши дрязги. Решайте сами.
  -- Зря вы взяли сторону стороннего наблюдателя. Подумайте о дочери, - я не закончил предложение, как раздались гудки телефонного отбоя. На том конце повесили трубку.
   На следующий день я поехал к Оле на работу. Охранник в дверях категорически отказался меня пропустить. - Я получил очень жесткие указания от Вашей жены. Я дорожу этой работой и не хочу ее потерять. Поймите меня правильно. Мне детей кормить надо, - уже просящим голосом закончил он. Я похлопал его по плечу и ушел. Уже на улице услышал смех. Оглянулся, за спиной две девицы на втором этаже смотрели на меня и смеялись. Это становилось невыносимо. Я им показал жест из среднего пальца, и они заткнулись. Но раздосадован я был на весь оставшийся день. Вернувшись на работу, я попросил своих ребят пару дней "порулить" без меня. И отправился развеяться. Машину попросил доставить домой, а сам поехал на такси. Заехал к бутлегерам в подпольную ресторацию, затем уже в поддатом состоянии в собор, где мне так нравились хоралы. Долго ждал начала, но дождался, и пока пели, пьяно плакал и хлопал в такт в ладоши. Потом поехал опять в какой-то подпольный кабак. В САСШ уже год действовал "Сухой закон". Но не зря он был в кавычках. За хорошие деньги можно было достать все. Пил сам. Поил девок, потом не помню. Проснулся в какой-то грязной квартире с толстой бабой под боком.
  -- Кто ты такая? - спросил я.
  -- А я не знаю, - пьяно заявила она.
  -- У нас что-нибудь было?
  -- Не знаю.
  -- А что ты вообще знаешь?
  -- Ты шел по улице, прицепился ко мне. Пришли сюда. Дал денег на водку. Сказал именно водку.
  -- Я пошла, еле нашла. Конечно не водки, а какой-то бурды. На полицию нарвалась. Потом пили, потом ты плакал, потом я не помню.
  -- Ладно, хрен с тобой, значит бежать к венерологу не надо.
  -- Ты что так плохо обо мне думаешь, я всегда проверяюсь.
  -- Ладно, деньги-то остались?
  -- Мы честные, конфликтов с полицией нам не нужно.
   Я полез по карманам и на удивление нашел столько денег, что не мог и рассчитывать. - Сколько ты берешь за ночь, - спросил я бабу. Она назвала цену. Я ей дал вдвое больше, - это тебе за честность. Достаточно? Она пожала плечами и пьяно упала на кровать, немедленно захрапев. Я посмотрелся в грязное зеркало, поправил костюм и пошел дальше искать приключения. На улице было жаркое утро. Я взял такси и поехал домой. Надо было привести себя в порядок. Приехал, разделся и залез в прохладную ванну. Не заметил, как вздремнул. Сколько прошло времени не знаю. Вылез, надел халат, и пошел на кухню. "Колосники горели" и требовалось их чем-нибудь потушить. Взял из холодильника пива, только хлебнул, как услышал жалобное всхлипывание. Зашел в кладовую при кухне и увидел плачущую Марлен. Крупные слезы текли по ее темным щекам и мне ее стало жалко.
  -- Марлен, девочка моя, ты чем так расстроена? - спросил я у нее.
  -- Пока вы были в ванной, приезжала хозяйка. Я ей рассказала, как получилась ссора, между вами и Николаем, а она на меня накричала и уволила.
  -- Вот так Марлен. С барскими замашками приходится мириться. Над ними смеяться нельзя. Обидчивые они. Это над нами можно издеваться и смеяться. Хочешь выпить?
  -- Да, совсем немножко, - сквозь слезы пролепетала девушка.
  -- Пошли за стол, - сказал я ей, набирая всевозможные закуски.
  -- Мне нельзя сидеть вместе с вами, меня хозяйка предупредила, когда брала на работу.
  -- Со мной можно, я не барин. А потом ты уже уволена и можешь сидеть где угодно.
   Марлен помогла мне накрыть стол. Я усадил ее и запретил вставать.
  -- Для начала, скажи, сколько тебе платила хозяйка? - Спросил я.
  -- Пять долларов.
  -- В час?
  -- Нет, в неделю.
  -- И как же ты на эти крохи живешь?
  -- Родители помогают.
  -- Бедненькая ты у нас. И так пять в час. Пятьдесят в день. Восемнадцать тысяч в год. Правильно?
  -- Я не понимаю, что правильно.
  -- Сейчас поймешь.
   Я позвонил в офис к своим ребятам. Взял трубку Коллинз. Я спросил, свободен ли Билл. Тот был занят. Попросил прислать его помощника. Через двадцать минут тот приехал. Марлен притихла и ничего не понимала. Для начала я попросил составить рекомендательное письмо, где охарактеризовать ее с самой хорошей стороны. Когда это было сделано, я подписал, а юрист заверил. Затем я попросил составить вторую бумагу, где говорилось, что я такой-то выплачиваю за год жалование Марлен Фишер в размере восемнадцати тысяч долларов, к чему прилагается чек такого то банка. Все я это тоже подписал. Потом заставил адвоката все бумаги сложить в один конверт и написать адрес Марлен.
  -- Пожалуйста, - сказал я ему, - доставьте этот конверт ей завтра домой. Сможете?
  -- Это моя работа.
  -- Рюмочку чего-нибудь?
  -- Я за рулем и у меня еще много дел.
  -- Зря, большое спасибо.
   Адвокат уехал, а Марлен продолжала пребывать в шоке. Я налил нам обоим подозрительного напитка с названием "Ром", - ну, что по рюмочке? - спросил я. Марлен кивнула и молча выпила, - теперь еще по одной? Она опять кивнула и опять мы выпили. Постепенно "колосники погасли". Настроение улучшилось.
  -- Ну, что Марлен, скажи, что-нибудь.
  -- Я не знаю, что сказать. Вы сделали какую-то ошибку. На эти деньги, которые Вы мне решили подарить, можно купить небольшой магазин.
  -- Вот и купи. Нечего тебе быть в холуях у всяких противных людей.
  -- Я не заслужила этого.
  -- Тебя незаслуженно обидели и оскорбили. Меня так обижали тоже довольно долго. Вот я и решил хоть немного компенсировать это. Хочу сделать счастливым, хоть какого-то человека. Вот попалась ты. Значит, ты им и будешь. Если с этими деньгами разобраться с умом, можно неплохо зажить. Дерзай. Давай еще по рюмочке?
  -- Я не могу. Уже не смогу идти.
  -- Я тебя отвезу. Ты отличный парень, Марлен. За меня так давно уже никто не заступался. Спасибо тебе. Пострадала ты за правду. Давай по рюмочке...
   Проснулся я на диванчике. В комнате рядом с кухней. Рядом на стуле, положив голову на стол, спала Марлен. Значит, выпили мы с ней изрядно. Я попытался ее разбудить, но она только стонала. Плохо дело. Я взял ее на руки и положил на диванчик. Рядом подставил большой таз. Налил в кувшин воды. Развел чайной соды большую ложку и начал насильно ее поить. Промыл желудок, напоил крепчайшим чаем и оставил спать, накрыв легкой простынкой. Сам выпил рюмочку и сел рядом на стуле. Через пару часов опять пришлось помогать Марлен. На этот раз я не доглядел, пришлось ее помыть. Раздел, отнес в ванную. Искупал и опять положил на диванчик. Постирал, высушил на калорифере белье и снова одел. Проснется, будет стесняться. Наконец, она перестала метаться и притихла. Я выпил еще рюмочку и ушел к себе в спальню.
   Утром проснулся рано. С похмелья всегда плохо спиться. Пошел в холодильник, достал ледяного пива и стало легче. Прошел на кухню. Она услышала мои шаги и вскочила.
  -- Что вчера было? - испуганно спросила она.
  -- Ничего. Отпраздновали твое увольнение.
  -- Тебе пива или таблетку от головы?
  -- Ой, нет, мне таблетку, - тут она увидела тазы, кувшины и прочее. Она все поняла. Ее темное лицо стало еще чернее, - так вы за мной ухаживали всю ночь?
  -- Совсем не много. Тебе было плохо.
  -- Ой, простите меня, мне очень стыдно.
  -- О чем ты говоришь? Нет проблем. Это же я тебя напоил. Родители не будут волноваться?
  -- Пока нет. Вот когда адвокат приедет.
  -- Ладно, поехали, я тебя отвезу. Заметив ее беспокойный взгляд, добавил, - на счет своей девственности не беспокойся. Я был вчера пьяный, как бревно.
   Я остановил такси и отвез ее домой. Узнав, что адвокат еще не приезжал, уже спокойно поехал назад. На прощанье Марлен чмокнула меня в щеку, выдохнув на меня жуткий перегар, и сказала, что никогда в жизни меня не забудет. - Уже кто только мне это не говорил, а толку никакого, - подумал я. Снова поехал домой, выпил несколько рюмок "рома" и лег спать.
   Проснулся вечером. В голове шум, как будто бушует торнадо. Болит голова, желудок и кишечник. Пить уже не хочется, но одновременно нужно снять тяжелое состояние. Попробовал самодельное вино, не идет. Понемногу выпил "коньяка". Стало легче, но не очень. Вечер был не поздний. Наполнил фляжку, и поехал к Ожаровским. Ехать было далеко. Они тоже жили на Лонг-Айленде, только еще дальше, чем старики. Пока доехал на такси, выпил половину фляжки. Долго звонил, наконец, открыли. Меня проводили в дом. Вышла встречать одна Катерина. Поздоровались сдержанно.
  -- Ты что же Игорь начал руки распускать? - спросила Катерина.
  -- Я только защитил служанку, а Николая подержал за шиворот. Он пытался вырваться, и порвал рубашку. Если это считать распусканием рук, то действительно, распустил.
  -- А почему же у него на лице нет живого места? Он говорит, что это твоя работа.
  -- Ты близко смотрела его лицо?
  -- Он стесняется и никому не показывает.
  -- Он не стесняется, просто это чернила и нет ни одной даже маленькой гематомы, которые всегда бывают при нанесении ударов по лицу. Посмотри мне на руки.
  -- Ну и что?
  -- А то, что во время драки костяшки пальцев разбиваются о зубы и другие костяные выступы на лице. У меня же руки, как у девушки. Ни одной ссадины. Так не бывает.
  -- Да, по твоим рукам не скажешь, что ты дрался.
  -- Пойми, мне проще было бы сознаться и попросить у всех прощение. Но я не могу это сделать. Потому что не делал того, за что меня обвиняют. Сейчас пострадают два человека. Я и Оля. А именно нас наказать, он и хотел, измазав морду чернилами, чтобы мы сильно поссорились Претендент был, я ему действительно угрожал, когда вышел из себя из-за его оскорблений. Но он потерял всякую совесть из-за своего пьянства. Знает, что это шантаж и все равно делает.
  -- Хорошо, я поговорю с Олей. Попробую вас помирить. Хотя это трудно. Она очень зла на тебя и слушать ничего не хочет.
  -- Я это знаю. Наша служанка пыталась за меня заступиться, так она ее, не выслушав, уволила. Скажи ей, пожалуйста, что меня не надо загонять в угол. В углу я свирепею и уже ничего не боюсь. Скажи ей, что мосты уже горят и зажег их не я, а она.
  -- Почему? - удивилась Катя.
  -- Потому что уже неделю она пропадает неизвестно где и не хочет со мной поговорить. Я это воспринимаю, как в блатной песенке: "Прошла любовь, завяли помидоры. А вместе с помидорами завяли огурцы".
  -- Ха, у тебя даже сейчас хватает юмора. Кстати, у тебя с огурцами все в порядке, а то я сегодня одна?
  -- С огурцами в порядке, только я уже несколько дней подряд не просыхаю и в данный момент от меня мало толку.
  -- Жаль. У тебя всегда отговорки. Ладно, эта шутка, а с Олей я поговорю, и весь наш разговор передам. Надеюсь ее убедить.
  -- Спасибо тебе Катя. Я думаю, у тебя получится. Иначе меня тут ничего не держит, - с этими словами я допил свою фляжку.
  -- Ни к чему столько пессимизма. Все еще образуется.
  -- Хорошо бы. Проводи меня, а то я уже плохо держусь на ногах.
   Катя проводила. Поймала такси и отправила домой. Я тут же отключился и растолкал меня таксист уже у дома. Я рассчитался и пошел досыпать. Спал плохо, потом начал лечение. Ванны, молоко, таблетки, снотворные и прочие средства и через три дня я был совершенно нормальным человеком без признаков похмельного синдрома. За эти три дня Оля даже не позвонила. Катя по телефону сообщила, что говорила с Олей, но та ничего однозначного не сказала. Я опять поехал к ней на работу, но опять меня охрана не пустила и не дала позвонить.
   Все, сказал я себе. Это конец. Я в углу и я рассвирепел. Я поехал к своим ребятам и поинтересовался своими активами. Часть была в деле, часть в банке. Я сел и составил бумагу, по которой все мои средства, а там собралось уже около миллиона долларов, я передаю в безвозмездное пользование своей жене Оле. Попросил ребят не оставлять ее и помогать в случае необходимости. Рассказал им про надвигающийся кризис и что нужно сделать в этом случае. Они ничего не могли понять, что со мной случилось. Я сказал, что мне предстоит рискованная командировка в арабские страны, из которой я могу и не вернуться. Они заставили меня сфотографироваться все вместе и повесили эту фотографию на самом видном месте в офисе. Я с ними сердечно попрощался и поехал собираться. Оставшиеся несколько тысяч взял золотыми долларами с собой. Опытному ювелиру заказал посох с тайником, отделанным металлом. Металл должен был скрывать истинный вес спрятанного в нем золота. Через неделю посох был готов. Я начал отращивать бороду. Купил разговорник с сурами на арабском языке. Начал их штудировать. Заказал билет до Пакистанского порта Карачи. Наконец сел и написал Оле письмо.
   "Дорогая, любимая моя Оленька. Так случилось, что жить нам вместе не суждено. Разные причины тому виной, но обстановка сложилась безвыходная. Я ждал почти месяц, чтобы объясниться с тобой. Где только не был, разыскивая тебя, но ты избегаешь меня. Не пускаешь на свою работу. Это поверь, очень унизительно. Я не считаю, что заслужил все то, что сейчас мне приходиться испытывать. Знаю, много людей тебя пытались переубедить, но безрезультатно. Однажды ты поймешь, но будет слишком поздно. Я не могу больше. Сколько раз я тебе признавался, что слишком устал. Твоя любовь, готовность чуть ли не к самопожертвованию вдруг перешли в свой антипод. Причина есть, но до конца ее не понимаю. Прав поэт: "От любви до ненависти один шаг". Только я этого шага не делал. Я очень люблю тебя, но жить так не могу. Твое нежелание со мной встретиться говорит о том, что ты на меня слишком обижена, чтобы мы смогли жить так же хорошо, как раньше, а по-другому я не хочу. Здесь в Америке жизнь потеряла для меня всякий смысл. Жил только ради тебя. Ухожу. Наверное, навсегда. Прощай! Я всегда буду любить тебя! Твой Игорь."
   Письмо вместе с бумагами на мою долю в фирме, которая переходила к Ольге, я передал Биллу. Попросил все оформить при первой возможности. Наконец, наступило время отъезда. Я объездил всех, кого узнал за эти годы и попрощался. С кем холодно, с кем наоборот, очень тепло. Попытка увидеть Ольгу опять ни к чему не привела. Она, наверное, не принимала мой отъезд всерьез или действительно смертельно обиделась. Этого я, наверное, не узнаю. Наконец, я сел на корабль и отчалил в сторону Индийского океана.
  
   Глава 29
  
   Грузопассажирский пароход медленно двигался по океану. Я находился в сильнейшей депрессии. Первые дни пил. Благо, здешний капитан плевал на "Сухой закон" и у него в буфете спиртное водилось отличного качества. Он дал команду закупить его сразу во время первой же остановки на Кубе. Да и сам пароход, хотя и был американским, ходил под каким-то разноцветным флажком банановой республики. И так, до Кейптауна я не просыхал. Потом понял, только хуже становится. Долго трезвел и больше не пил. Мне предстоял трудный путь в Россию. Я знал, что гражданская война почти кончилась. Только на юге еще воюют с басмачами и границы практически открыты. Поехал через Пакистан, потому что другой дороги не знал. Я очень переживал разлуку с Ольгой. Практически не выходил из каюты. Лежал и смотрел в потолок. Все действия совершал механически. Надо сказать, что после нескольких пьянок, чувства притупились и душе было уже не так больно. Ощущение было таким, что в голову вставили палку, и как следует перемешали мозги. Поэтому, когда на корабле алкогольная депрессия прошла, стало вполне терпимо. На юте парохода матросы из брезента соорудили внушительный бассейн, и я каждый день стал купаться. Там же были и турник с гантелями. Понемногу начал заниматься физкультурой. Вернулся к зубрежке сур из Корана. За месяц с небольшим, у меня отросла хорошая борода, я мучился, но терпел. Состояние уверенности понемногу возвращалась ко мне. С остановками, но через два месяца мы, наконец, пришли в Карачи. Я Катю предупредил, когда там буду. Просил передать Оле. Я считал этот город последней ступенькой, когда я еще мог вернуться. Поэтому сразу по приходе поехал на главный телеграф. Но телеграммы для меня не было. Тогда я сам дал телеграмму в Нью-Йорк Оле. Текст получился трагически-гротесковый, но я в тот момент плохо соображал. "Последний рубеж пройден. Прощай навсегда. Люблю. Целую. Игорь."
   Затем я отправился в английское представительство. Долго и бестолково ходил по кабинетам, пока не набрел на какого-то шустрого господина. Тот отвел меня в сторонку и спросил: - Собственно, чего вам надо? Я объяснил, что мне нужно попасть в Узбекистан.
  -- У вас деньги есть?
  -- Конечно есть и я показал какие.
  -- Десять таких монет и Вы в Узбекистане.
  -- Это грабеж.
  -- А по дороге вас ограбят?
  -- Не ограбят. Я переоденусь или поеду другой дорогой, через Индию или Китай.
  -- Ладно, семь монет.
  -- Хорошо. Когда выезжаем?
  -- Послезавтра повезем почту в Кабул. Будьте утром здесь же.
  -- Где можно переночевать?
  -- Тут в порту есть неплохая гостиница. Там живут моряки. Думаю и вам будет удобно. Смотрите, послезавтра в семь утра.
   Послезавтра в семь я уже сидел в большом Ролс-Ройсе. Почта находилась в бронированном багажнике. Рядом со мной сидел охранник, а впереди все тот же шустрый господин и шофер. Все, кроме меня были вооружены. На радиаторе машины болтался флажок Британской империи и надо думать машина была дипломатической. Мы поехали по долине реки Инд. Несмотря на то, что по календарю наступила осень, было очень жарко. Крестьяне копошились на своих полях. На дороге постоянно попадались повозки, все куда-то спешили, а мы торопились в Кабул и ехали достаточно быстро. Проехали Хайдарабад, Шиккарнур, Кветту. Границу с Афганистаном пересекли даже без досмотра. Пограничники козырнули и пропустили. Первый город, в который мы попали Кандагар. Сколько раз в военных сводках фигурировал этот маленький, спокойный городишко! Сколько несчастных семей получили похоронки со скромными словами: "Убит под Кандагаром." А сейчас ничего зловещего не было в этом спокойном городке. Зачем разбередили осиное гнездо? Так в истории это и останется белым пятном. Потом долго ехали по знакомой из военной кинохроники дороге между горных хребтов в Кабул. Всего за три с половиной дня добрались до Кабула. Выгрузили почту. Шустрый господин сказал: " Ну, что, теперь работаем на вас". Заправились по самые уши бензином, взяли еды и воды и поехали дальше. Долго поднимались на перевал Шибар. Потом спустились и попали в городок Баглан. И о нем часто слышалось в военных сводках. Но это когда еще будет. Переночевали и с утра поехали дальше. Довольно быстро подъехали к реке Амударья - Ну, что? - опять спросил шустрый господин, - я выполнил наш уговор. Дальше ножками, пожалуйста. Я поблагодарил англичан, попрощался, и они уехали назад. Спустился к реке и увидел дехкан с лодками. За десятку афгани один из них перевез меня на тот берег и показал дорогу на Термез. Часа три заняла у меня дорога до города. Ни кто меня ни о чем не спрашивал.
   В Термезе я зашел на базар, в дорогую лавку и купил чепан, местный халат, штаны, чалму с тюбетейкой, местную полосатую торбу, много еды в дорогу и заодно разменял несколько монет. Тут же услужливый духанщик помог мне переодеться. Чтобы не вызывать излишних подозрений и не иметь хвостов, в своей дальнейшей дороге, я сел, собрал ладони книжицей и прочитал несколько сур, закончив словами "Аллах акбар!" Хозяин остался доволен, проводил до порога и пожелал счастливого пути. Наконец, я был у себя на Родине и чувствовал себя, как дома. Вышел на дорогу, в Карши и пошел пешком. Иногда меня догоняли крестьяне на арбах. Тогда подвозили до своего кишлака. Я делился с ними едой. Так, не торопясь, я добирался до Самарканда. Здесь жили люди, которых я хорошо знал. Я мог зайти в любой дом, получить пищу и ночлег. Шла осень двадцать первого года. Трудная, голодная. Разоренная войной страна бедствовала. Особенно трудным будет следующий год, Тогда Ташкент и назовут городом хлебным. Тысячи голодных хлынут туда со всего Поволжья и будут умирать прямо на улицах. Мои тоже будут голодать. Я вспомнил, как отец рассказывал, что в те времена демобилизовался из Красной Армии и устроился на масло завод. На территории завода масла можно было есть сколько угодно, а вот хлеба в день полагался маленький кусочек. Чтобы не давиться одним маслом, они хлеб клали на большой кусок масла и ели не хлеб с маслом, а масло с хлебом. Во дворе в Самарканде у прадеда был небольшой бассейн. Ездили специально в степь и набирали полную арбу черепах. Складывали в пустой бассейн. Они оттуда убежать не могли. И вот каждый день питались одними черепахами, потому что больше ничего не было. Вот в то время я и шел к Самарканду среди голода и нищеты. Жалел ли я, что уехал из сытой и благополучной Америки. Нет, не жалел. Не знаю почему. Расскажу, мой читатель старый анекдот на этот счет: "Вылезают из навозной кучи два червяка. Смотрят перед ними дерево с апельсинами и в одном из апельсинов тоже торчат два червяка. Молодой спрашивает старого: - Папа, а почему мы не живем в апельсине? - Знаешь, сынок, - отвечает отец, - есть такое святое понятие Родина". Наверное поэтому я и не жалел.
   И так за несколько дневных переходов я добрался до Самарканда. Постучался к прадеду и когда он открыл дверь, начал, как дервиш, читать молитвы за его здравие, чтобы мне подали что-нибудь. В начале он ничего не понял, потом опешил, потом стал смеяться, обнял меня крепко и сказал: - С таким акцентом, внучек, только коряки примут тебя за настоящего дервиша. Заходи, дорогой. Здравствуй! - мы зашли в дом, и началась уже обычная жизнь. Я развинтил свой посох. Достал монеты. Сбегали на базар. Купили, что было возможно, дед достал свежего самодельного вина, и мы просидели за бутылочками весь день. Я рассказал, про все свои американские приключения и про дорогу назад. Дед похвалил, что догадался одеться дервишем. Если бы нарвался на басмачей, больше шансов уцелеть. Меня мог разоблачить только профессиональный мулла, но они в басмаческих отрядах попадались редко. Остальные неграмотные, учат молитвы на слух, и сами произносят их с большими ошибками. - Сразу видно знаменитого востоковеда, - заключил я в конце.
   Отец уже жил с Нинулей, но они были на работе. Пришли вечером. Опять рассказы. О себе, о войне. Особенно подробно отец рассказывал один из последних своих серьезных боев - штурм Бухары. Тогда было такое подавляющее превосходство Красной Армии, что эмир бухарский едва успел унести ноги.
   Вот так за разговорами и прошло несколько дней. Я понимал, что живется им очень трудно и не хотел быть обузой. Поэтому я засобирался в Ташкент. Отцу с Нинулей я объяснил, что чрезвычайно устал и хочу повторить ту попытку, что была у нас под Бричмуллой несколько лет назад. Отец собрался со мной, но я его отговорил: - Зачем тебе кувыркаться во времени с непредсказуемыми последствиями. Ты молод и силен. У тебя семья. Живи той жизнью, что дал тебе Бог. Может мне повезет, и я остаток своей жизни проживу, как мне было предначертано судьбой. С детьми и внуками.
   Через несколько дней я опять собрался в дорогу. Опять обошел всех родственников и знакомых. Опять мы прощались, и я у всех просил прощения и объяснялся в любви. Потом отец меня проводил на поезд. Я его крепко обнял:
   - До встречи через двадцать семь лет, сказал я и улыбнулся.
   - Ну, это будет обязательная встреча, а так, если ничего не выйдет, приезжай, - напутствовал он меня. Мы еще раз крепко пожали друг другу руки и я не оглядываясь залез в вагон.
   Достал у них из сундука свои залежалые вещи. Хорошо ничего не сопрело. Опять на мне был джинсовый костюм, куртка и кроссовки. Все за много лет провоняло сыростью и покоробилось, но носить было можно. Правда, в вагоне я переоделся назад в обычную одежду, потому что кроссовки так покоробились от времени, что натерли ноги. Через день я был уже в Ташкенте. Тут ничего не изменилось. Только теперь на всех государственных зданиях развевались красные флаги, да вместо мундиров с погонами появились кожанки с портупеями. Бабуля жила с мужем на квартире. Я заходил к ним, поздравил с сыном. Юрику, моему дяде, было всего несколько месяцев. Родной дед принял меня сухо, недружелюбно и все выпытывал, кто я такой. В своей жизни я его не застал. Он погиб на Курской дуге восьмого июля 1943 года от разрывной пули в живот. Мне бабуля только письма от него читала. Больше всего меня удивило в его письмах, что он предчувствовал, что с войны не вернется. Но возможно большинство солдат не надеялось вернуться домой, чтобы не сглазить судьбу. В общем, с дедом отношения не сложились, и я попросил бабулю сочинить про меня что-нибудь и не рассказывать правды. Потом и с ней в который раз мы попрощались. Я попрощался и с Говоровыми. Затем купил лошадь, чтобы ни от кого не зависеть. Собрал все, что нужно и опять поехал в Бричмуллу. Место нашел быстро. В горах осень чувствовалась уже очень сильно. Кругом лежал снег, и было холодно. Свою кучку камней я уже не воспринял с таким сердечным трепетом. Рядом валялись остатки шалаша, после последнего нашего пребывания. Я сразу вспомнил Олю и в душе появился жесткий комок. Стало жалко и ее и себя. Один эгоистичный дурак испортил жизнь и себе и двум другим людям. Я с досады крякнул и выпил самогона. Отпустил лошадь пастись, остатки травы еще были на дне ущелья, а сам попытался восстановить шалаш. Развел костер, поужинал и начал готовиться ко сну. Даже признаков летающих тарелок не намечалось. Ночь прошла спокойно. Днем наловил рыбы, пожарил, сделал уху и опять весь день прошел впустую. Пять дней, пока у меня не кончилась пища, я прождал тарелок, но все напрасно. Ни малейших намеков. Пришлось собираться и отправляться вниз, назад в Ташкент. Я надеялся, раз появился здесь ранней весной, то и уходить назад должен тоже ранней весной. Придется подождать. Пока ехал вниз, решил больше не тревожить своих родственников многоразовыми прощаниями и отправился в Россию. Еще в Самарканде Кир Иванович соорудил мне бумажку, что я старый служащий на пенсии и патрули на вокзалах мной особенно не интересовались. В Ташкенте я продал лошадь, купил билет на поезд и поехал в Оренбург.
   Железные дороги были разбиты. Паровозов не хватало. Вагоны - откровенный хлам. Полная разруха. Поэтому добирался до Оренбурга я целый месяц. Вышел на вокзале, нашел третий дом, постучал. Открыла женщина, чем-то отдаленно напоминающая Анастасию. Я сразу понял, что это ее двоюродная сестра. Представился, спросил про Настю. Меня пригласили в дом, но было видно, что люди просто бедствуют. Я достал очередной золотой и дал Вере, - так звали сестру. Та тут же оделась и убежала. Потом мы сидели, ужинали и пили самогон. Тетя умерла. Осталась Вера с семьей. Дали мне Настин московский адрес. Предупредили, что ее первый муженек погиб при подавлении "Кронштадского мятежа". Сейчас у нее новый муж, большой начальник. Она тоже занимает высокий пост в правительстве. - К ним теперь на грязной козе не подъедешь, - пьяной шуткой сказала Вера. Мы еще выпили. Потом пели, потом меня уложили спать. Имея небольшой запас времени, уже на следующий день я срочно сел на поезд и поехал дальше. Только к январю добрался до Москвы. Москва тоже голодала, хотя нэпмановских магазинов уже было много. Новая экономическая политика набирала обороты и быстро вытаскивала страну из трясины голода. Я долго искал адрес. В центре очень напутана нумерация домов. Наконец, отыскал нужный дом и позвонил. Мне открыл охранник. Спросил, - к кому я. Никакие объяснения не помогли. Он меня не пустил, несмотря на мою легкую одежду и мороз на дворе. "Зажрались вы ребята, - подумал я, - из грязи, в князи". Пошел в соседнюю харчевню, взял пельменей из подозрительного мяса с отвратным душком и чтобы как-то съесть попросил выпить. Из-под полы мне налили стакан какой-то отравы, мутного цвета, но выбирать не приходилось. Выпил эту муть и когда зашумело в голове, заел мерзко пакостными пельменями. Что интересно, что потом ничего страшного не произошло. Все было тщательно сварено, микробы убиты, а в самогоне сивухи было немного. Пока я ждал, да ел, к дому стали подъезжать машины. Из них выходили деловые граждане и исчезали в подъезде. Когда совсем стемнело, я сделал еще одну попытку. На этот раз охранник нехотя куда-то ушел. Его долго не было и я, несмотря на выпитый самогон, начал замерзать. Наконец, он вернулся и пропустил меня к лифту. Там была женщина, которая очень аккуратно открыла, а потом закрыла за мной дверь этого примитивного устройства. Я был взбешен. Если бы американцы также ездили на лифтах, ни на что другое у них бы времени не оставалось. Приехали на нужный этаж и меня опять очень долго выпускали из лифта. Я позвонил. Дверь открыла женщина в белом переднике.
  -- Проходите пожалуйста, товарищ, пригласила она.
  -- Спасибо. Что, новые русские поспешили обзавестись прислугой? - спросил я.
  -- Проходите, - повторила она, не отвечая на вопрос.
   В прихожей я снял свое пальтишко. Меня заставили снять обувь и сунули тапочки, в которых поместились только носки моих ступней. Я прошел в гостиную и увидел Настю. Эта была она и не она. Если бы не оспинки на коже лица, я бы ее совсем не узнал. Стройная, подтянутая, одетая в строгий нарядный костюм, с гладко зачесанными волосами, с пробором посредине, в очках с позолоченной оправой, она больше походила на графиню, чем простую машинистку, которую я знал.
  -- Здравствуй Игорь, - сказала она властным голосом, - садись. Расскажи, откуда ты.
  -- Здравствуй Настенька. Я очень рад тебя видеть. Хотя мне очень не понравились порядки в доме, где ты живешь. Я знал, что новое руководство будет жить при коммунизме, но не думал, что так скоро, на фоне полной разрухи и голода в стране.
  -- Не надо про это, Игорь. Мне хватает диспутов и на работе.
  -- Кто это мама? - из соседней комнаты вышел трехлетний мальчик.
  -- Это знакомый дядя пришел к нам в гости. Мы с ним раньше работали вместе, - объяснила мальчику Анастасия.
   Я посмотрел на ребенка и остался с открытым ртом. Я себя помнил в трехлетнем возрасте, сохранились и фотографии. Это был я, только маленький.
  -- Ну Настя, ты даешь, - только и смог я произнести, - и как его зовут?
  -- Ты знаешь.
  -- Игорек, иди сюда, малышка, - позвал я. Он подошел, я обнял его и не смог сдержать слез. Держу в руках это маленькое тельце и не могу остановиться. Слезы льются и льются сами.
   Настя тоже расплакалась, взяла ребенка и увела в детскую комнату, оставив на попечение домработнице. Вернулась, вытерла слезы и превратилась опять во властную сильную женщину.
  -- Ну, рассказывай, как живешь.
  -- Да что рассказывать Настенька. Искал счастье, бесполезно, только тебя потерял. Носило меня по всему миру. И ничего я в этом мире не нашел. Было богатство, но оказывается, оно не приносит удовлетворения. Устал я очень, вернулся в страну. Хочу вперед в свое время. Вот решил тебя навестить и попытаться опять попасть во временной парадокс. Два месяца добирался, чтобы тебя увидеть. Теперь два месяца нужно возвращаться, чтобы успеть.
  -- Не переживай, я тебя на такой поезд посажу, что он тебя за две недели довезет.
  -- Хочешь избавиться поскорее?
  -- Наоборот, сэкономить твое время.
  -- Я это понял.
  -- Игорь, давай сразу расставим точки над i. Кстати, мы теперь пишем, как ты раньше писал. И так. Мой первый муж погиб. Убила шальная пуля на льду Финского залива, при штурме Кронштадта. Сейчас у меня новый муж. Очень хороший умный добрый человек. Он меня очень любит и уважает. Я его тоже люблю и никогда не брошу. Он дипломатический работник. Я тоже занимаю очень ответственную должность в комиссариате иностранных дел. Мы не можем себя дискредитировать общением с разными людьми, у которых сомнительное прошлое.
  -- Прости я не подумал. Я немедленно уйду, - я встал.
  -- Сядь дурак, - властным голосом скомандовала Анастасия.
  -- Настя, не надо меня оскорблять. Я не для этого сюда ехал через всю страну. Если я не ко двору, я уйду.
  -- Ну, подожди, Игорек, - вдруг совсем другим голосом заговорила Настя, - извини, привыкла командовать людьми. Я хотела сказать, что не могу открыто оставить тебя у нас погостить. Вы слишком похожи с маленьким Игорьком и мне придется отвечать на трудные вопросы. Сейчас я организую отдельную квартиру. Ты там поживешь. Только не обижайся. Сам сосватал мне такую жизнь.
  -- Вот теперь я вижу нормальную Настеньку, к которой ехал в гости.
   Настя долго куда-то звонила. Потом мы ждали. Наконец подъехала машина. Меня посадили и куда-то повезли. Москвы я не знал. Привезли к дому, привели к двери, дали ключ и уехали. Квартира оказалась маленькой, уютной и удобной. Я очень устал с дороги и сразу лег спать. Мне Настя рассказала позже, что это была конспиративная квартира, куда нелегально приезжали коммунисты подпольщики из других стран обмениваться опытом. Готовились к мировой пролетарской революции.
   Наутро я привел себя в порядок, побрился, помылся, переоделся. Вышел, купил за бешеные деньги немного продуктов и позавтракал. Потом пытался читать. Но книг на русском почти не было. Полистав остальные, я понял, что это политическая литература про скорую победу коммунизма во всем мире. Бред какой-то, - подумал я, - сами сидят в полностью разрушенной стране, пухнут и умирают от голода, а собираются такую же жизнь устроить во всем остальном мире. Герберт Уэллс назвал Ленина "кремлевским мечтателем". Он или не понял ничего, или был слишком воспитанным человеком, чтобы назвать вещи своими именами. Хотя и Ленин был достаточно умен и хитер, не раскрывать же перед "буржуазным" писателем все карты. Пока я об этом думал, хлопнула входная дверь и в квартирку влетела Настя. Тут она уже не скрывала своих чувств. Она обняла меня и всего зацеловала. От нее одновременно пахло морозной свежестью и дорогими духами. В них я немного разбирался. "Лериган Коти", - решил я. Потом Настя сняла шубу и стала накрывать на стол. Она притащила огромную сумку всяких вкусных вещей, которых я не видел уже давно. Принесла даже хорошего вина, несмотря на то, что в стране еще действовал Сухой закон. Сколько стран вводило этот закон и все бесполезно. Кроме гигантских убытков и роста преступности, ничего хорошего. Не введи в 1914 году царское правительство этот злосчастный закон, средств на ведение войны было бы значительно больше. История была бы совершенно другой. Да что теперь вспоминать!
  -- Ну, рассказывай, рассказывай, не молчи. Как ты жил все это время?
  -- Плохо жил. Я на самом деле, когда проводил тебя в Кронштадт, хотел дождаться твоего возвращения. Но тут меня смутили несколько обстоятельств. Главное, твое замужество. Второе, моя аполитичность. Ведь сейчас философия такая: "Кто не с нами, тот против нас". Я не хотел тебя дискредитировать и портить тебе карьеру. Точно так же, как в свое время ты не хотела быть мне обузой, я не хотел тебе мешать. Есть и третья причина, но мне не хочется о ней говорить.
  -- Ну, вот еще, - Настя села мне на колени и обняла меня, - ну-ка давай рассказывай. Кстати нога твоя прошла?
  -- Да, прошла. Бабка Мара оказалась на высоте. Все, что она сказала, пока сбывается. Я уже созрел для перехода назад.
  -- Так что же еще за причина?
  -- Сейчас это не страшно и можно сказать. Писатель Всеволод Вишневский написал пьесу "Оптимистическая трагедия". Про молодую женщину, комиссара, посланную работать к матросам на корабль. Был поставлен и фильм. Комиссара сыграла очень красивая актриса Володина. Ты на нее чем-то похожа. Так вот. Заканчивается это произведение совсем не оптимистично. Погибает героиня. Я боялся, что эту пьесу он взял из жизни. Догадываешься, что я имею в виду.
  -- Ты это знал и меня не предупредил? Ну, ты и сволочь! - Настя прижалась ко мне в долгом поцелуе, - а знаешь, там, в Кронштадте, когда я работала на кораблях, меня несколько раз пытались убить и даже стреляли один раз, да чудом не попали. Может и хорошо, что ты не предупредил. Тогда бы я вела себя по-другому и точно могла погибнуть. Ведь отказаться и не поехать я все равно не могла. Ну, ладно, раскалывайся сам. Была же и четвертая причина.
  -- Да что о ней говорить. Все закончилось ничем. Я же здесь, ты же видишь.
  -- Вижу, убитый, разочарованный. Желающий или умереть или вернуться назад под крыло к жене, которая и поймет и пожалеет.
  -- Не иронизируй, пожалуйста. Прошло уже восемь лет. Меня дома уже не ждут. Может и жена не дождалась. Жизнь есть жизнь.
  -- Так ты мне расскажешь про четвертую причину?
  -- Ты знаешь, что рассказывать. Я всегда поражался твоему уму и проницательности.
  -- В общем, полный бред и не простой, а "Сивой кобылы". Про мужа я тебе говорила, что он тяжелый человек, и я не хотела с ним жить. Не убили бы, все равно ушла. Ты это знал? Не отпирайся.
  -- Да.
  -- Теперь про аполитичность. Сколько раз ты мне рассказывал про две морали, которые пройдут через всю эту эпоху. Для трибун и для кухонь. Так вот кухонная мораль у меня твоя. Я же знаю все наперед. Знаю, что никакой коммунизм победить в нищей стране не может. Знаю, что одна партия, не критикуемая оппозицией, сожрет сама себя и деградирует. И много чего еще знаю. Я прочитала кучу литературы, готовясь к дипломатической работе. Если читать ее с не зашоренными глазами, воспринимаешь по-другому. Разве я тебе это не говорила?
  -- Говорила.
  -- Остается твой дурацкий фильм и изнеженная барыня, которая каждый день вытирала об тебя ноги.
  -- Послушай, завязывай с дипломатией. Иди бабкой Марой работать.
  -- При чем тут Мара. Просто я стала старше и умней. Помнишь, как ты по руке предсказывал мое прошлое и будущее? Говорил, что ничего сложного нет. Теперь я это и сама понимаю.
  -- Ну и для чего ты сейчас размазываешь меня по всем этим стенам?
  -- Потому что ты мой милый, любимый дурачок, - нежно сказала Анастасия и легонько поцеловала меня в нос, - ладно, хватит о прошлом. Давай пообедаем, а то я очень голодна.
   Мы поели. Говорили уже о пустяках. Настя много рассказывала о маленьком Игоре и до чего он похож характером на меня. Потом спохватилась, засобиралась и умчалась, сказав, что придет завтра. Вечером я гулял по Москве и ждал завтра. Назавтра опять, как вихрь примчалась Настя. И так же умчалась. Всю неделю она приходила на считанные минуты, и быстро исчезала. Я был предоставлен сам себе и очень скучал. Наконец, Настя в обед не пришла. Я начал было беспокоиться, но когда наступил вечер, хлопнула входная дверь. Пришла Настя.
  -- Ну, все, теперь будет легче. Я своего благоверного отправила в Женеву. Пускай для голодающей России выбивает помощь у проклятых капиталистов, пока тут все не перемерли от голода. Недели две он там походит с протянутой рукой.
  -- Ты на работе, разговариваешь с такой же иронией? - помогая снять шубку я спросил у Насти.
  -- Да ты что. Уже начали строить лагерь на Соловецких островах. Я туда не хочу. Я только с тобой чувствую себя комфортно. Даже с мужем я не обо всем могу поговорить. Он убежденный коммунист. Потому меня так и тянет к тебе. Ты такой добрый, хороший, безопасный. Столько для меня сделал в жизни. Кем бы я была, если бы не ты.
  -- Ты всего сама в жизни добилась.
  -- Но ведь это ты разглядел во мне эти возможности, заставил поверить в себя.
  -- Да, это было. В тот момент я был совершенно один, как в вакууме. Мне было трудно. И тут оказалась ты, как лучик во тьме. Не все я тогда понимал. Считал, что все очень временно. Чувствовал себя зрителем. Разве я знал, что почти весь остаток жизни придется прожить здесь. Тогда и у нас с тобой жизнь сложилась по-другому. Я бы не отпустил тебя.
  -- Хочется в это верить. Только прошлого не вернешь. Ты догадываешься, что я сегодня останусь?
  -- Нет, но если останешься, мне придется ночевать в кухне на стульях.
  -- Ты знаешь, - смеясь сказала Настя, - ты как был мудаком, так им и остался.
   Потом мы пили вкусное вино. Такое последний раз я пил по дороге в Пакистан. Настя торопилась. Бросив все на столе со словами, - сам потом уберешь, - она стала разбирать постель. Затем мы стали раздевать друг друга и когда она сняла с меня майку, она остановилась с изумленными глазами, - Что это, - спросила она, показывая на бесчисленные белые рубцы на моем теле.
  -- Это работа некоего Альберто Родригеса.
  -- Ты что, был в Колумбии?
  -- Ты меня убиваешь своей проницательностью. Откуда ты знаешь про Колумбию?
  -- Недавно приезжал этот Родригес из Колумбии. В прошлом году у них была стачка докеров в Картахене. Мы его готовили для того, чтобы он этих докеров организовал в компартию.
  -- Какой он из себя?
  -- Маленький, толстый, усатый.
  -- Неужели мы не убили эту сволочь. Хотя там много маленьких, толстых и усатых, может другой какой. Тот не с Картахены.
  -- Ничего, приедет еще раз, я его лично пристрелю.
  -- На международный скандал нарываешься?
  -- Он же тебя чуть не убил.
  -- Это правда, но тех мы всех постреляли. Правда, Родригеса среди убитых не нашли.
  -- Ну вот, видишь.
  -- Зачем тебе с ним связываться. Напиши подметное письмо в ВЧК, что он полинезийский шпион. Они сами с ним разберутся. Может быть, даже пошлют человека в Колумбию его найти и шлепнуть. А вообще, хватит нести ерунду. Уцелел, черт с ним, пусть живет. Ты спать то думаешь?
  -- Я сюда не за этим пришла. Днем отоспишься...
   И опять начались прекрасные ночи с этой удивительной и страстной женщиной. Пропадало все. Была только пустая вселенная, в которой были два человека, она и я. Утром она бежала на работу, а я спал почти весь день. Вечером она приходила опять, и все начиналось снова. Откуда брались силы у этой железной женщины, чтобы сутками не спать, да еще днем работать, я не знаю. Через неделю в субботу она вдруг меня спросила, умею ли я водить машину, - конечно, - ответил я, - у меня больше двадцати лет стажа.
   Утром, в воскресенье она куда-то ушла, но через пару часов вернулась. - Собирайся, поехали, коротко бросила она. Я оделся. Вышел, Огляделся. Настя стояла на углу следующего квартала. Я прошел туда, но она успела уйти еще метров на сто и уже стояла рядом с машиной. Я подошел.
  -- Садись за руль, поедем.
  -- Поедем, только я Москву не знаю, ты говори, куда ехать.
   Завел двигатель и поехали.
  -- А где владелец машины?
  -- Это правительственная.
  -- А где шофер?
  -- Ему не следует нас вместе видеть.
  -- Конспирации тебя хорошо обучили.
  -- Не юродствуй. Сейчас направо, двести метров прямо, потом налево.
  -- Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
  -- Стой, дальше не езжай, жди меня.
   Настя вышла и исчезла за углом. Через полчаса, за которые я успел сильно замерзнуть, она появилась с маленьким Игорем.
  -- Поехали.
  -- Еще полчаса и меня пришлось бы выковыривать из машины ломом. Ну и холодные у вас машины. Элементарной печки нет.
  -- Не ной, смотри за дорогой, ребенка везешь.
   Мы долго ехали по каким-то улицам, пока не остановились у дома с вывеской "Фотография", - Не болтай лишнего, - грозно сказала Настя. Зашли во внутрь и после недолгих переговоров с фотографом сделали несколько фотографий. Хозяин предложил заехать за ними через день. Потом опять машина и опять дорога.
  -- Не хочешь сына повезти в цирк? - спросила Настя.
  -- Хочу, если он работает.
  -- Поехали. Покажу дорогу.
   Опять долго ехали. Билеты уже были у Насти. Ну, до чего предусмотрительная женщина, - удивился я. Взял Игорька на руки и пошли мы в цирк. Пока ждали в фойе начала представления Настя мне все объяснила, - Понимаешь, Игорь. Рано или поздно я должна буду рассказать ему про отца. Рассказать, что он был героем. Ты ведь герой?
  -- Вроде да, наградные документы имеются.
  -- А с собой у тебя их нет?
  -- Есть, в комнате остались.
  -- Сможешь оставить их мне?
  -- Для сына, - нет разговоров.
  -- Оставь, я их сохраню вместе с сегодняшними фотографиями.
  -- А как же муж?
  -- Ему все знать не обязательно. Он сторонится Игоря. Боится, что ли. Он никогда не сможет стать ему настоящим отцом.
  -- Может все еще утрясется.
  -- Ну утрясется, так утрясется, - уже с легким раздражением сказала Настя.
  -- А ведь с таким начальником я бы долго не выдержал, - улыбаясь сказал я.
  -- Ладно тебе, пошли, уже пускают.
  -- Ты правильно придумала на счет цирка. Я себя помню с трех лет. Именно цирк оставил яркое воспоминание от того времени. Помню, что ходил туда с дядей. Он никак не мог достать билеты, и мы долго беседовали с администратором.
  -- Да, и я надеюсь, что благодаря цирку он тебя запомнит.
  -- Спасибо тебе большое.
  -- Да не за что. Я не для тебя стараюсь. Это все ради сына.
  -- Все равно ты молодец.
   Будучи взрослым, я цирк не любил. Собственных детей отправлял туда с бабушкой. Не понимал грубый юмор клоунов, не считая трех, четырех самых великих: Румянцева, Попова, Никулина. Про дрессуру думал, что это издевательство над животными. Нравились в основном гимнасты, акробаты, жонглеры. Очень любил Игоря Кио с его замечательными фокусами. И остался потрясен некоторыми номерами китайского цирка. Особенно с приемами легкого и тяжелого цигуна. Но самое большое впечатление осталось от выступления Вольфа Мессинга! Фокусы, которые он творил с людьми и цифрами я более ни у кого не видел!
   И так, мы посмотрели цирк. Я объяснял маленькому Игорьку, что происходит на арене, а сам с ужасом подсчитал, что ему в 1941 году будет двадцать три года, а из этого возраста из сотни с войны вернутся трое. У меня испортилось настроение и уже до самого вечера так и не улучшилось. После цирка мы поехали на квартиру. Настя забрала документы и на английскую медаль и на Георгиевский крест. - А то потом забуду, - заявила она. Потом пили чай. Игорек поспал. Вечером поехали по Москве, темной, страшной, безлюдной. Был сильный гололед. Машину бросало из стороны в сторону, и Настя приказала ехать к ее дому, отвезти ребенка. Потом поехали в условленное место, чтобы передать машину шоферу. Больше я своего сына не видел.
   Так проходили дни за днями. Уже вернулся Настин муж из Женевы. Я начал нервничать по поводу своего отъезда, но Настя твердо заявила, что в середине марта я буду на месте. С приездом мужа она опять могла забегать только днем не больше, чем на пару часов. Наконец, пришло время расставаться. Я не знал, что мне сказать этой прекрасной женщине на прощанье. Посоветовать ей уехать. Не возможно. Уберечься от грядущих репрессий бессмысленно. Спасти сына от предстоящей мясорубки тоже почти нереально. Все, что я мог, посоветовал ехать послами в какую-нибудь "банановую республику". Там большая политика не делалась, и при соблюдении максимальной осторожности можно было уцелеть. Посоветовал, если внезапно срочно вызовут в СССР, ни в коем случае не возвращаться и для этого предусмотреть пути эмиграции. И только не официально, чтобы затеряться в дальних странах. Сына обязательно выучить дипломатом и тоже отправить подальше. Если он захочет стать военным, используя свое влияние отправить на Дальний Восток. Если захочет геройствовать, то вдолбить ему в голову, что и там будет война, но не такая кровопролитная. Пока я все это объяснял, Настя горько плакала: - Ну за что нам такая, жизнь! Ну, за что! - только и повторяла она сквозь слезы.
   Последние два дня она отпросилась и у мужа и с работы, яко бы для поездки в Петроград. Эти два дня мы не расставались ни на минуту. Настя часто плакала, заставляя и меня время от времени вытирать слезы.
  -- Настя, - говорил я ей, - мне в любом случае уже не много осталось. Так я уйду или этак, разница не большая. Не расстраивайся сильно. Если доживешь до семидесяти с лишним лет, сможешь меня увидеть молодым и красивым офицером. Я буду намного лучше выглядеть чем сейчас.
  -- Хватит болтать, - горе ты мое, - сколько раз это все может продолжаться?
  -- Сколько мы живем, столько и будет продолжаться. Кстати, запиши мои адреса, где в твоем будущем я буду жить. Все может быть.
  -- Все! Пошли я тебя провожу.
   Настя взяла себя в руки. Перестала плакать. Собрались, закрыли квартиру и поехали на Казанский вокзал. Поезд оказался с двумя вагонами. Для меня было выделено отдельное купе. - Вот тут и поедешь, - сказала Настя. Прощай! Я не мог сдержать слез, - прощай Настенька, не поминай лихом, - я отвернулся, чтобы удержать себя в руках. В это время Настя вышла и не дожидаясь отправления поезда, опустив голову быстро пошла по перрону к выходу.
   Опять неделя жуткой депрессии. Буфет с отличными напитками не спасал. Я находился в вагоне вместе с какими-то попутчиками, которые ехали на переговоры в Афганистан, но мне было не до них. Я страдал и не знал, что мне делать. Так и приехал в Ташкент. Опять, чтобы не терзать близких, не зря говорят: "Уходя, уходи", я сразу отправился на базар. Опять купил лошадь, самые необходимые припасы и выехал в Бричмуллу. На следующий день я был уже на месте. Шалаш пострадал мало и мне его пришлось лишь немного подлатать. Труднее было с кормежкой лошади, но она что-то там находила себе пожевать, кустики, кору и прочее. Первый день прошел без всяких изменений. На другой день вечером опять из злополучного сая были видны сполохи света и мне показалось, что это не зря и что-то должно произойти. Ночь я спал беспокойно, но очередной день опять прошел никак. Мне уже стало жалко лошадь. Я подумывал съездить в кишлак за сеном. Решил это сделать следующим днем. Может одежда на мне не та, - подумал я. Оделся опять в джинсы с кроссовками, но поверх всего все рано надел пальто. Было холодно. Уже ложился спать, но стало жалко лошадь. Я расслабил ей подпругу, подвязал на спине стремена, чтоб не зацепилась где-нибудь. Снял уздечку и привязал нетолстой веревкой к кусту: в случае чего она сама могла освободиться. После этого лег спать. Я так намаялся, за эти дни, что уснул мгновенно. Не слышал ни гула, с шелестением зависшей надо мной тарелки. Не почувствовал, как шарахнулась в сторону, оборвала веревку и убежала лошадь, не видел кружащегося ионизированного слоя. Не ощутил, как неведомая сила втянула меня внутрь тарелки и долго какие-то тени копошились надо мной, особенно долго в голове.
  
  
   Глава 30
  
   Я продолжал спать. Мне снились какие-то неизвестные миры. Громадные города в оранжевом свете. Оранжевые леса и реки. Я как птица, парил над всем этим пространством. По желанию мог спуститься до самой поверхности, задевая верхушки мягких и пушистых деревьев, или взмыть высоко вверх, так высоко, что даже горы сливались в сплошную причудливую картину. Такие сны снятся обычно в детстве. Я был рад, такому сну и испытывал чувство обычного детского ликования. Вдруг сюжет сна внезапно изменился.
   Я сидел на стуле перед столом в виде подковы. Может это был и не стол. Напротив меня за этой подковой сидели "зеленые человечки". Они не были маленькими. Больше метра ростом, но стало принято их так называть. Кожа у них была не зеленая, а темно коричневая матовая. Огромные глаза черного цвета смотрели, не мигая на меня. Никакой враждебности с их стороны я не чувствовал. Вместо носа у них выделялись два небольших отверстия. Рта совсем не было видно. Видимо атрофировался за ненадобностью. - Я Ди, - сказал средний человечек. Всего их сидело пять, - мы должны поговорить с тобой и прийти к определенному мнению.
  -- Здравствуйте, - сказал я, - я в летающей тарелке?
  -- Не надо говорить. Просто думай. Ты в нашем зале заседаний.
  -- У вас так много залов? - подумал я.
  -- У нас одно помещение. Оно может становиться чем угодно. Вот для Ми, - я сразу понял, что это крайний слева, - это полетная рубка. Он у нас пилот.
   Для Ту лаборатория. Ту сегодня много работал над тобой. Тебя сильно покалечили в том времени, где ты был. Потом мы не рассчитывали, что ты будешь так долго. Пришлось тебя поправить и в смысле возраста, чтобы ты стал таким, каким был во время начала эксперимента. У нас каждый вправе работать в том помещении, которое ему подходит. Мы делаем это одновременно. Вы этому тоже научились на маленьких экранчиках примитивных компьютеров. У вас это называется виртуальным пространством. Сейчас идет совещание и мы все в одном зале. И так, кто хочет высказаться? - загалдели сразу все, потом слово взял Лу.
  -- Я считаю, что наш испытуемый не выдержал экзамена. Его заела гордыня. Он бросил одну свою любовь, которая сейчас так безутешно страдает, бросил другую. Он без всякого сожаления уничтожил 1763 человека и 2017 сделал калеками на всю жизнь. Использовал при этом самое варварское на то время оружие, которое вскоре запретили сами же его соотечественники. Он так нерешительно действовал, что не смог предотвратить войну, или в крайнем случае остановить ее.
  -- Можно скажу я, - попросил Са, - я категорически не согласен с выступавшим. Да, его заела гордыня, но они здесь все так устроены. Гордость, честолюбие ведут к соревновательности. Желание быть лучше других, плюс любознательность определяет прогресс их популяции. Без гордости они выродятся. А что оставил страдать свою любовь, так ведь и он страдает. Поубивал людей, но на войне они все друг друга убивают. Применил варварское оружие не он лично, а по приказу. Его применили бы и без него. Зато он любит близких родственников. Своих друзей. Безропотно готов был погибнуть ради спасения других людей. Вы на это способны мои многоуважаемые коллеги? Сомневаюсь. Он и сам сильно покалечился. Если бы не наша помощь, обязательно умер. Я считаю, что он сдал экзамен.
   Ми и Ди выразили одобрение выступавшему Са. Ту и Лу оказались против.
  -- Что ты сам можешь нам сказать? За тобой последнее слово, - спросил Ди.
  -- Я выражаю признательность всем присутствующим и за похвалу и за критику в мой адрес. Я делал все то, чему был воспитан своей семьей, нашим обществом, и тем, что присуще мне, как человеку от рождения. Я не мог сделать ничего другого. Что-то плохо, что-то хорошо. Но я старался делать хорошо. Загляните в закоулки моего сознания, и вы в этом убедитесь. А не ошибается тот, кто ничего не делает.
   Опять загалдели мыслями мои оппоненты. Но настрой уже почти всех был более дружелюбный. Наверное, они заглянули в те самые закоулки моего сознания. Наконец Ди сказал, - мы посовещались и решили, что ты сдал экзамен. Решения у нас принимаются только единогласно. Готовься. Однажды ты нам понадобишься. Тебе предстоит очень сложная миссия в другом конце Вселенной. Я стал смеяться, - не поздновато ли мне решать важные миссии? Возраст такой, что жить осталось всего ничего. - Не переживай, - сказал Ди, - вы из-за неправильного образа жизни не проживаете и четверти отведенного вам природой срока. Когда мы будем готовы к этой миссии, мы и тебя подготовим. Будешь соответствовать своему сроку жизни и сможешь выполнить миссию.
  -- А я могу узнать, что это за миссия, хотя бы в принципе? - мне было очень любопытно.
  -- Можешь. Но мы еще не решили. Будешь выполнять ее ты, или кто-то другой. Она заключается в том, что надо предотвратить Большой взрыв.
  -- Это который рванул пятнадцать миллиардов лет назад?
  -- Да, этот самый. Он произошел, потому что нарушилась система энергетического равновесия. Сейчас Вселенную ждет печальный конец. Время постепенно останавливается и через сто миллиардов лет остановится совсем. Тогда жизнь станет невозможной.
  -- Но если не будет взрыва, не будет нашей цивилизации.
  -- Ты же хотел пожертвовать собой и своими близкими, ради спасения совершенно неизвестных тебе людей. Почему ты не хочешь пожертвовать своей цивилизацией, ради сохранения жизни во Вселенной? Потом Луна же уцелела после взрыва. Ей значительно больше пятнадцати миллиардов лет. Возможно, останется и ваша цивилизация.
  -- Я об этом никогда не думал. Потом мне нужны твердые аргументы, что я на самом деле спасу жизнь во Вселенной. Я не знаю, что вам известно о Большом Взрыве. У нас эта гипотеза недалеко ушла от учения Птолемея. Астрономы куда ни глянут, везде разбегающиеся галактики. Получается, что взрыв рванул чуть не рядом с Солнцем. Значит Земля опять пуп Вселенной. Шумит везде эхо взрыва, но почему-то только на частоте водорода. Куда делась ударная волна первичной материи взрыва неизвестно. Почему галактики разлетаются с разной скоростью? Как не расписывай взрыв, картина вселенной, которая предстоит перед нами, не совсем ему соответствует.
  -- Вы мало что понимаете пока в веществе и энергии. То, что вы называете массой тела, в природе не существует. Это взаимодействие энергии и вакуума или пустоты, если хотите. Ведь атомы пустые. Вот, возьми шлем, - протянул мне Ди какой-то круглый предмет, - я одел, этот шлем, - он позволяет видеть все вокруг не так, как ваше зрение. Сейчас мы тебя поставим на улицу вашей Земли, - продолжал Ди, - и тут же я очутился на улице незнакомого города. Ездили машины, ходили люди, Стояли дома. И так, - сказал Ди, - я настраиваю шлем на более короткие волны электромагнитного излучения, чем воспринимает ваше зрение, - я тут же увидел, как стены домов стали не такими четкими. Люди превратились в живых скелетов и только металлические конструкции зданий и машин оставались нормальными, но потеряли цвет. - Еще меньше, - скомандовал Дин, - и люди стали совсем прозрачными с едва различимыми скелетами. Стены домов, как из органического стекла. Стали просвечиваться и металлические конструкции. - Теперь, чтобы не портить твое зрение слишком жестким рентгеновским излучением, перейдем в нейтронную область, - продолжал Ди, - и тут же близкие дома исчезли и только дальние виднелись расплывчатыми туманностями, машины пропали тоже, остались люди, напоминающие медуз и магистрали с водой в домах, которые перестали быть видны. Улица, на которой я стоял, тоже стала прозрачной, как хороший лед, - а теперь последний сюрприз, - сказал Ди, - сейчас шлем я переключу в нейтринную область, - и тут произошло чудо. Все мгновенно пропало. Я стоял на поверхности земли, но эта поверхность была прозрачна насквозь. Все стало совершенно невидимо. Я висел один в открытом космосе. Вокруг меня светили звезды и огромное Солнце и только на Земле я различал отдельные огоньки работающих атомных реакторов и хранилищ радиоактивных отходов. - Ну, где ваша масса? - не унимался неугомонный Ди. Совсем пропала. То-то и оно. Слабенько вы представляете строение Вселенной. Снимай шлем, - я снял и оказался опять перед пятью человечками, - все, не зачем залезать туда, где даже мы не все понимаем, хотя ушли вперед в своем развитии от вас на многие тысячи лет, - заключил Ди, - мы немного с тобой переборщили. Но ты сам виноват. Мы не думали, что ты пойдешь на войну. Поэтому ты испытал столько страданий. Но ничего, мы все починили, и ты вернешься в свое время, как и был. Прощай. Если не успеем подготовиться, то больше не увидимся.
   Зал заседаний начал таять и вместо него появилась картина цветущего луга. Я шел по нему, рвал цветы и не мог налюбоваться.
  -- Игорь, подъем, вставай, что-то ты заспался, - услышал я далекий знакомый голос, - я вскочил, передо мной сидел Гена. Все, что только что видел во сне, я мгновенно забыл.
  -- Что случились?
  -- Вечер уже, мы пришли, а ты спишь. Где ты взял это жуткое пальто в такую жару? Рыба в ведре. Ты что, все проспал?
  -- Наверное, - неопределенно сказал я. Понять я еще ничего не мог.
  -- Игорь, зачем ты полную палатку камней навалил, - услышал я голос Юры.
  -- Где? - я вышел из палатки и увидел, что моя горка камней оказалась прямо внутри нашей второй палатки.
   Тут я все понял, и со мной началась истерика. Я бегал, кричал, смеялся и плакал, катался по земле и пытался эту землю целовать. Мужики некоторое время смотрели на меня с недоумением. Потом, опасаясь за меня, схватили и крепко связали. Я еще некоторое время кричал, потом успокоился. И только повторял: - Господи, неужели я вернулся! Неужели я вернулся!
  -- Так ты все-таки исчезал? - спросил Юра.
  -- Да, на целых восемь лет и эту кучу камней сложил, чтобы вернуться на прежнее место.
  -- Когда же ты успел, нас не было несколько часов, - поинтересовался Гена.
  -- Они меня вернули в то же время. Мужики, дайте выпить.
   Мне налили стакан, я его выпил, как воду и попросил еще. Мне дали еще один, но предупредили, что тогда развязывать не будут. Я и второй выпил, как воду. Немного позже пошло расслабление и я начал пьяно плакать. Этим временем Гена с Володей занялись рыбой, а Юра выбросил мои камни из палатки. Они посмотрели на меня, поняли, что толку сегодня не будет, и положили спать. Когда уснул, развязали.
   Утром я проснулся раньше всех. Я испытывал такую радость от своего возвращения, что даже не ощущал похмелья. Пошел. Помылся в ручье. Каково же было мое изумление, когда возле себя в палатке я обнаружил свой посох. Не знаю, зачем мне его оставили. Посчитали личной вещью. Я его развинтил, там еще были монеты. Я достал три для ребят. Потом мы завтракали. Потом я рассказывал весь день, что со мной приключилось. Они верили и не верили. В конце я им подарил по золотой монете выпуска 1920 года. Ведь когда уезжал из Штатов, эта была единственная цивилизованная страна, где деньги можно было получить и бумагой и золотом. Правда, после кризиса 1933 года это стало невозможно. Вечером меня вопросами уже замучили, и я устал отвечать. Мы допили остатки спиртного. Доели запасы пищи, выспались и с утра, собравшись, отправились в обратную дорогу.
   Мы шли, а у меня на душе был праздник. Я не знал, как себя вести. Я пел, дурачился, все время смеялся. Мужики на меня поглядывали с недоумением. Им понять это было невозможно. Они ушли, оставив меня спящим, побродили весь день по саям и вернулись к вечеру, застав вместо меня полного дурака, который рассказывал совершенно невероятные вещи. Посох и монеты их почему-то не очень убедили. После обеда вышли к Бричмулле. Сели на автобус и поздно вечером были дома. Местные деньги у меня оставались в палатке все время моего отсутствия. Я попрощался с друзьями. Пожелал им всего доброго, сел на такси и поехал домой к дочери. Я так соскучился, что подгонял водителя. Тот косился на меня, но ехал быстро и уже через полчаса я звонил в дверь. Открыла дочь Таня. Я бросился к ней, начал целовать, обнимать и прослезился даже.
  -- Папа, ты что в дороге много выпил? - спросила недоуменно Таня.
  -- Нет, я сегодня вообще не пил.
  -- А что же так радуешься, будто десять лет не видел.
  -- А я вас десять лет и не видел.
  -- Ты точно выпил! - подозрительно посмотрела на меня Таня.
  -- Так от меня же не пахнет.
  -- Это меня и удивляет.
   Тут прибежала внучка, я тоже начал ее целовать и обнимать.
  -- Папа, ты сегодня точно ненормальный! Я тебя таким не помню, - опять с подозрением сказала Таня.
  -- Валяй, не помни. Если я очень рад вас видеть, разве это плохо?
  -- Но четыре дня это не такой срок, чтобы с ума сходить.
  -- Для тебя четыре, а для меня четыре тысячи четыре!
  -- Боже, папа, что ты несешь? У тебя, вроде, крыша поехала.
  -- Да, Танюша, так и есть. Это от радости, что вижу вас.
   Вдруг Таня изменилась. До нее начало что-то доходить.
  -- Давай, рассказывай, что случилась. Ты себя ведешь, как человек, который чудом не погиб и теперь рад, что остался живой.
  -- Да, ты очень близка к истине, но сегодня у меня уже не осталось сил что-либо рассказывать. Давай завтра.
  -- Ну, и как я теперь усну?
  -- Боишься лопнуть от любопытства? Я здесь, живой и невредимый и все уже позади.
  -- Все равно буду переживать.
  -- Переживать уже нечего. Ужинать будем?
  -- Будем.
  -- У тебя есть что-нибудь или надо сбегать.
  -- Папа, ты ведешь себя, как пацан. Все у меня есть садись.
  -- Можно я тебя поцелую?
  -- Поцелуй, только успокойся, - я чмокнул дочь в щеку, она поморщилась, - никогда таким тебя не видела. Давай рассказывай.
  -- Тебе не понравится мой рассказ. Где супруг то твой?
  -- Уехал в Джизак. Когда приедет не знает. У них там запарка. Приемка хлеба нового урожая идет. Работают сутками.
   Мы сели, я посадил внучку на колени, Таня села рядом и собралась слушать, но с маленькой девочкой есть трудно, а не то, что серьезный разговор вести. Поэтому разговаривать не стали. Поужинали, выпили за приезд по рюмочке хорошего коньяка и пошли в зал. С каким большим удовольствием я взял телевизионный пульт и начал переключать каналы. Я ничего не смотрел. Я просто тыкал и тыкал, как маленький ребенок, несчастный пульт.
  -- Папа, у тебя точно крыша поехала, ты ведешь себя, как ребенок, если не сказать хуже. Тебе не нужна скорая психиатрическая помощь?
  -- Нужна, но я перебьюсь.
  -- Рассказывать будешь?
  -- Ты все равно не поверишь.
  -- Все говорят, что я твоя копия, только женский вариант. Если с кем из нас что случается, другой часто знает. И ты думаешь, имея так много общего, я не проверю.
  -- Хорошо. Только два условия. Первый, ты об этом ничего не рассказываешь маме. Она слишком впечатлительная и я не хочу, чтобы она переживала, тем более все это давным-давно прошло. И второе, на рассказ может не хватить и ночи.
  -- Ни фига себе. И это за четыре дня? Давай, рассказывай.
   Далее мы сидели всю ночь, я достал бутылочку, которую недопили и рассказал почти все, что со мной произошло опустив детали, которые из женской солидарности дочь все равно "по секрету" может рассказать матери и которые потом мне все равно однажды выйдут боком.
  -- Во все это невозможно поверить, но я это со временем осмыслю.
  -- Только больше ни о чем не спрашивай. Я устал.
  -- А-а! Бабы у тебя там были? Давай сознавайся!
  -- Татьяна! Все! Я устал!
  -- Ладно, ладно, все равно выпытаю!
  -- А может я это все во сне видел или сочинил все?
  -- Так подробно сны не снятся. Ладно, давай спать.
   На следующий день мы все вместе поехали к моей матери. Я не стал повторять разговор. Но стал расспрашивать про деда с бабулей, про прадеда. Про то, как они жили. И тут увидел на ее лице замешательство.
  -- Игорек, а откуда ты это знаешь? Я была совсем маленькая и еле помню, а ты этого и знать не мог.
  -- Бабуля рассказывала.
  -- И ты так хорошо помнишь? Ты не можешь так много и так подробно помнить. Это даже я забыла. Ты рассказываешь про Самарканд, как будто был в нем вчера и именно про старый, мой город. И про Ташкент ты рассказываешь такие подробности, которых не было, когда ты родился. Откуда ты мог это знать?
  -- Ты знаешь мама, мне подробный сон приснился, где я всех наших родственников видел.
  -- Ну, это к дождю, наверное, хотя в это время дождей не бывает. Странный сон тебе приснился. Я часто вспоминаю и отца и маму и деда с Клавдией Афанасьевной. И зачем только она потащила его в Пятигорск. Там немцы все так разбомбили, что теперь и могилки его нет.
   Я сразу представил себе всех этих людей, которых всего пару месяцев назад видел и на глаза сами по себе навернулись слезы. Слишком были живы воспоминания.
  -- Я смотрю, сынок, тебе не простой сон приснился, что-то ты не договариваешь. Почему так расстроился?
  -- Папа сегодня с дороги расстроенный. Устал сильно после гор, да и не выспался, - попыталась вмешаться Таня.
  -- Игорек, пока мы поболтаем, ложись, полежи, отдохни. - засуетилась мать.
   Я не стал отказываться, и лег на диванчик. Внучка тут же легла рядом и через минуту уже сопела. А я лежал и никак не мог успокоиться. Воспоминания, совсем свежие, ведь я только позавчера был у них, ну разве что не заходил прощаться, нахлынули в память и не давали успокоиться. Потом все-таки я немного поспал. Ночь действительно была бессонная.
   Таня все поняла. Особенно, когда я ей подарил часть из оставшихся золотых долларов. Это уже вещественные доказательства. Просил только быть осторожнее с обменом. В Узбекистане за это надолго сажали. Правда, если делать по уму, то никаких проблем не возникало. Наменяли мы денег, и пошли кутить. Больше всего мне нравились старые узбекские дворики на бывшем Софийском проспекте, превращенные хозяевами в кафе под открытым небом. Там чувствуешь себя как бы в гостях у приветливых хозяев, где можно заказать за небольшую сумму все, что душе угодно. Шашлык там такой, что мясо во рту тает. На улицах автобусы, машины, троллейбусы. Дома телевизоры, "видики", музыкальные центры, компьютеры. Я никак не мог привыкнуть к нормальной обстановке. Как Гулливер, все боялся проснуться, то у лилипутов, то у великанов. Так и я все боялся проснуться опять в двадцатом году. Воспоминания сильно не беспокоили меня. Все заслонила радость возвращения в нормальное время. Я жил и не мог нарадоваться, что вызывало постоянные подтрунивания надо мной собственной дочери. Наконец, отпуск мой кончился, и я с большим сожалением, попрощавшись со всеми, поехал домой в Саратов.
  
  
  
   Глава 31
  
   Саратов встретил меня осенним дождем, грязными, разбитыми улицами, неубранными помойками, лужами посреди дороги, в которых глохли и тонули машины, неухоженными домами, скверами и всей прочей атрибутикой разрухи по Булгакову. У нашего губернатора, несмотря на очень громкие обещания, сделать из Саратова столицу Поволжья, так ничего и не получилось. Если немного переделать Жванецкого, то можно сказать: "У нас город миллиардер. Он миллиард рублей должен". Если бы не автотранспорт, то в некоторых частях города я себя продолжал чувствовать в двадцатом году.
   На работу я вернулся, но через месяц уволился. Перестали платить зарплату. Товар, который выпускала фирма, где я работал, не пользовался спросом по причине низкой покупательной способности. Губерния по доходам на душу населения быстро катилась с горки, догоняя корякский национальный округ. Попытка найти другую работу тоже оказалась почти не разрешимой. Старше сорока пяти лет мужчин на работу никто брать не хотел. Никому хорошие специалисты не нужны. Ничего сверх интеллектуального делать не надо. Бери больше, бросай дальше, верти задом, если ты женщина, и он у тебя есть. Пришлось становиться в ряд с бесчисленными лотошниками, заполонившими все пригодные и малопригодные места в городе. Большинство специалистов, почти весь интеллектуальный потенциал города занимается одним бесхитростным делом: "Купи-продай". Богатым не станешь, но и с голоду не умрешь. Так раньше правили монголо-татарские богдыханы в "Золотой Орде". Оброк - десятая часть от прожитого за год. Никогда такому народу не дашь подняться. Триста лет правили. Сколько будет теперь, если "правильно" проводить выборы? Традиции живучи. Не зря Саратов был на территории Орды.
   Сам я за лотком не стоял, а только помогал своей семье, потому начал понемногу восстанавливать в памяти прошедшие события и записывать их. Меня поразило полное отсутствие литературы о Первой мировой войне. Погибли миллионы наших соотечественников. А ведь это чьи-то деды, прадеды и прапрадеды. Они дали нам жизнь. Они погибли за нас. Почему же нет в народе памяти о них? В чем они провинились перед нами? В том, что по призыву пошли воевать в "царскую" армию? А разве можно было не пойти? Почему в Западной Европе чтут память этих солдат? Сохраняют даже окопы. А у нас и литературы нет. А если есть, то там настолько все необъективно и тенденциозно, что противно в руки брать. Ну, полные дураки и неучи управляли армией. Вот во Вторую мировую да, настоящие "полководцы". Отдали полстраны до Волги, имея армию больше германской, а потом заставили немцев захлебнуться нашей же кровью. Я не мог заснуть, прочитав дневник Начальника генерального штаба Вермахта Гальдера. Одна фраза запомнилась на всю жизнь: "Русские несут ужасающие потери". Немцы на всех фронтах, включая Африканский, потеряли в два раза меньше солдат, чем мы на одном. Лучше полководцев трудно найти. Далеко в историю придется заглянуть. Это Суворов да Нахимов брали умением. В советские времена брали только числом. И сколько этих чисел положили в сырую землю, до сих пор разобраться не могут. В чем причина, любознательный читатель? Наказание Божие? Для верующих да! Для неверующих все сложнее. Разорвалась связь времен и поколений. Те поручики, подпоручики и корнеты Первой мировой войны стали бы генералами в Отечественную войну. Научили молодых офицеров. А их убивали на фронтах гражданской, убивали пленными десятками тысяч, оставшихся выгнали или расстреляли в застенках НКВД. Это золотой фонд любой армии. Высокоинтеллектуальные люди, образованные, знавшие по несколько иностранных языков. Кто же их заменил? У главнокомандующего Сталина за плечами незаконченная духовная семинария. Ворошилов, Буденный, Жуков и прочие - всевозможные "скороспелые" курсы "Красных командиров". Боевой опыт в войне с немцами у многих был, но солдатский опыт. В гражданскую войну, когда они стали командармами, воевали только числом. Напоминаю читателю, что ни у Деникина, ни у Колчака не было войск более четырехсот тысяч человек. Красная армия была вдесятеро больше. Большевики мобилизацию осуществляли очень жестоко. Сам Троцкий лично выезжал на массовые расстрелы не желающих воевать солдат. Вот и остались в армии командиры, умеющие воевать числом. У большинства за плечами тяжелое деревенское детство, а это значит люди по натуре жестокие. Знаменитый генерал Петров, бывший начальник Ташкентского общевойскового училища, в войну защищавший Одессу, Крым, так и не получил маршала только потому, что берег солдат. Не вел наступление быстрыми темпами, за что вызывал раздражение у того же Жукова. Почитайте книгу, написанную Карповым, "Полководец" и многое станет понятней. Но это все про Вторую мировую. А про Первую такие разночтения, что удивляешься, какие "историки" ее писали. По одним данным только убитыми Россия потеряла шестьсот тысяч человек. Если добавить туда полтора миллиона пропавших без вести, большинство из которых погибло, то получается более двух миллионов. Это данные Малой Советской Энциклопедии за 1927 год, когда память о войне был свежа. Возьмите книги более позднего советского периода. Например, книгу "Двадцать три ступени", вышедшую в 1976 году. В ней потери только убитыми названы в восемь миллионов человек. Что это? Желание опорочить царский режим и одновременно как-то оправдать те десятки миллионов жертв последней войны? Потому что два миллиона в Первой войне и двадцать шесть миллионов во Второй, говорят сами за себя о той системе, которая перемолола столько собственных людей.
   Это я пишу для Вас, любознательный читатель. Покопайтесь сами в нашей истории и найдете в ней еще более удивительные события. Я же пишу поверхностно, не делая никаких выводов. Я не историк. Считаю, что быть им дело неблагодарное, как занятие очень древней профессией. Надо обслуживать тех, кто тебе платит. Объективным быть можно, когда пройдет так много времени, что и вспоминать будет некому.
   Например, мне фронтовики рассказали случай, когда встретились маршал Жуков и фельдмаршал Монтгомери через некоторое время после взятия Берлина. У немцев город был хорошо защищен, особенно в районе Зееловских высот. Подступы были тщательно заминированы. Монтгомери спросил у Жукова, как удалось пройти один из заминированных участков за два дня. По всем расчетам на разминирование, под очень плотным огнем противника нужно было несколько недель. На что Жуков ответил, что разминирование прошло очень просто. Послал в атаку два полка пехоты и дело с концом. Монтгомери, ошарашенный таким ответом, перестал с Жуковым здороваться. Вот такое я слышал от фронтовиков, но никогда не читал ни в одной литературе. Правда, это или нет, можно судить по тем сотням тысяч наших бойцов, погибших в берлинской операции. Или это неправда? Разберитесь, любопытный читатель, перед тем, как возлагать цветы к памятнику Жукову.
   Возможно, мне и возразит дотошный критик, что я не прав, что наши полководцы учились в академиях, где преподавали бывшие царские офицеры, тот же Брусилов. Я не могу спорить. Знаю, что их там было не много. Я сам академий не кончал, но с одним выпускником имел дело. К нам на лодку был назначен командиром выпускник академии Генерального штаба. Вышестоящее место было занято и его временно назначили к нам для получения дополнительного опыта плавания на атомных лодках. До этого он служил на дизельных. Лодка собиралась на длительную службу в Индийский океан. С самого начала он так организовал погрузку и проверку ракетного комплекса, что крышкой ракетной шахты раздавило насмерть молодого матросика. Ну, что за это никто не ответил, я даже писать не собираюсь. Это и так ясно. Так собаку на улице машиной давят, и виновных нет. Вышли в море. Уже через неделю плавания этот командир получил в экипаже кличку "Юра поплавок". Обычно на лодках авторитет командира настолько высок, что ни о каких кличках не может быть и речи. Этот получил. Он всплывал каждые два часа, чтобы осматривать горизонт и все преимущества атомной лодки свел к нулю. В результате и вся боевая служба прошла никак. По принципу: "Ох бы мы им дали, если б они нас догнали!" Вымотал людей до полного изнеможения, а когда на обратном пути зашли во Вьетнам, где можно было хоть немного отдохнуть и покупаться на пляже, запретил экипажу выходить на надстройку, а лодку приказал отогнать и поставить на бочки (плавучие якоря). Боялся какой-то комиссии. Вот вам глупость, жестокость, трусость и все остальное. Ну, еще пример глупости. Проходили пролив Боши. Там противолодочный рубеж. Всплытие. Командир у перископа. Тут же вопль: "На горизонте "Орион". Срочное погружение! Дифферент на нос... бешенный. Турбине обороты... бешенные". Молодой лейтенант, сидящий рядом, хватается за голову: "Товарищ командир, что Вы делаете? Если наш перископ они, возможно, и не заметили, то сейчас винтами, загоняя нашу махину под воду, вы подняли такую гору воды, что они нас обнаружат обязательно и экипаж "Ориона" будет смеяться над нами на весь океан". Таких примеров я мог бы приводить много, но думаю достаточно. Уже можно судить, как учили в академии, по крайней мере, одного из выпускников. И так опять прошу прощения у моего терпеливого читателя за очередное отступление.
   Вот так и я попытался разобраться немного в событиях Первой войны и понял, что простому обывателю это совершенно не под силу. Советский период полностью заслонил от нас всю предыдущую нашу историю. Остались очень небольшие отрывочные сведения. Может быть, где-то в архивах лежат все эти документы, но они сейчас не представляют актуальности и широкой публике неизвестны. Пришлось бросить это неблагодарное занятие. Прошло еще несколько месяцев. Я решил узнать, что же стало с моей лучшей подругой в том времени Анастасией и моим сыном. Послал запрос в архив министерства иностранных дел, но ответа так и не получил. До таких, как я, они не снизошли. Потом, уже, будучи в Москве, сам поехал в адресный стол, вместе со служащими долго копался в пыльных папках. И нашел! Жила такая семья до 1927 года, потом выбыла на работу за границу. Все. Больше ни в архивах НКВД, ни в министерстве иностранных дел мне так ничего больше и не нашли. Семья, как в воду канула. Попали они под репрессии и сгинули в лагерях, как миллионы наших граждан, или послушали меня и при первой же опасности исчезли в дальних странах. Я этого уже никогда не узнаю. Ольгу я разыскивать не пытался. Дожить почти до ста тридцати лет она не могла. Это, во-первых. Во-вторых, посылать в Америку запросы на английском языке было сложно и дорого. В-третьих, прошло не так много времени и при всей моей привязанности к ней, остался нехороший осадок после нашей размолвки. Я не ожидал, что она так неожиданно поведет себя, и это тоже притупило желание предпринимать какие-либо действия. Ну и четвертое, все закрылось нормальной жизнью, которой я жил очень долгие годы со своей любимой женой. Она была очень красива в молодости и не потеряла привлекательности сейчас. Недостатки у нее были, как у любого человека, но с ней мы прожили более тридцати лет и это никуда не деть. От добра, добра не ищут. Посвящать ее в свою невероятную жизнь я считал неразумно. Она бы не поверила, а ревновать стала сильно. Глупая затея. Оставшиеся золотые постепенно разошлись на мелкие повседневные расходы, а посох, хранившейся на даче, однажды украли с другими медными и алюминиевыми предметами. Кто-то очень хотел выпить.
   Время продолжало четко и равномерно укорачивать нашу жизнь. Приезжала дочь с семьей погостить. Мы опять занимались неблагодарным занятием "купи-продай". И тут случилось-таки событие, перевернувшее всю мою жизнь.
   Однажды, в дверь квартиры позвонили. Я открыл. На пороге стоял очень хорошо одетый мужчина и на плохом русском языке спросил, - здесь живет Говоров Игорь Борисович?
  -- Да здесь, ответил я ему по-английски, видя, как тяжело ему на русском, - пожалуйста, проходите.
  -- Нет, нет, меня не уполномочивали заходить к Вам и вести беседу, - затараторил он так быстро, что я еле успевал его понимать, - Вам необходимо поехать со мной, в центр, в отель, там все объяснят.
  -- Хорошо, минуту, сейчас буду готов.
   Я предупредил тещу, что меня вызывают куда-то. Переоделся и вышел. Перед подъездом стояла иностранная машина. Рядом мой неожиданный визитер. Он открыл дверь, приглашая сесть. Обращение, как с президентом страны. Я удивился и когда мы поехали, попросил его так не делать. Сказал, что у меня пока руки и ноги работают и я не настолько немощен, чтобы не мог сам сесть в машину. На все это мой провожатый отвечал односложным: "Да сэр". Наконец, приехали в гостиницу "Словакия" и зашли в один из номеров на четвертом этаже. Меня пропустили в номер, а провожатый остался у двери. Я сразу увидел невысокую, худенькую старушку, которая стояла посреди комнаты и пристально, через сильные очки смотрела на меня. Я поздоровался, она механически ответила, но пауза оставалась и продолжала затягиваться. Что-то в сморщенных чертах ее лица было знакомое, но что было трудно определить из-за ее уж слишком почтенного возраста. Вдруг, она спросила по-русски, почти без акцента, - так Вы и есть Говоров Игорь Борисович?
  -- Да это я, - ответил я ничего не понимая.
  -- Ну, здравствуй, папочка, сказала она, подошла, обняла меня своими тоненькими ручками и поцеловала в щеку.
   Я интуитивно тоже обнял эту старенькую женщину, продолжая ничего не понимать.
  -- Ты, конечно удивлен, папочка, но я твоя дочь.
  -- Вы Олина дочь?
  -- По-русски к детям не принято обращаться на вы. Да, Оля моя мама. Она умерла тридцать один год тому назад.
  -- Но при мне у нее не было дочери.
  -- Я все знаю, она мне все, все рассказывала. То, что вы принимали за климакс, на самом деле было обычным токсикозом беременности. Если бы она сразу пошла к врачу, ты бы знал об этом и не припустился бежать от нас куда подальше.
  -- Я в этом не виноват.
  -- Мне все известно. Когда погиб Николай, а я подросла, мы с мамой были лучшими подругами и она мне все рассказывала. Она не верила, что ты уехал навсегда, иначе догнала бы тебя в Пакистане. Она думала, что это такой же твой каприз, как поездка в Колумбию.
  -- Этот каприз чудом не закончился для меня смертью.
  -- Это тоже она рассказывала. Я про тебя знаю все. Слежу за тобой всю твою жизнь. Приехать раньше твоего возвращения не имело смысла, ты нас тогда еще не знал. Вот поэтому я и приехала только сейчас.
   Я смотрел на эту старушку, на ее движения, жестикуляцию и удивлялся, как много у нее общего с моей Таней и одновременно что-то есть и Олиного. Вот парадокс, - думал я, - раньше я сам старый, приставал к молодым моим родственникам и им было со мной неудобно. Теперь наоборот. Я относительно молодой, по сравнению с этой почтенной бабушкой, а она моя дочь.
  -- Может ты скажешь, как тебя зовут, - со смущением спросил я.
  -- Юлия Игоревна Джефферсон, по мужу.
  -- У тебя такая знаменитая фамилия?
  -- Да, мой муж очень дальний родственник президента.
  -- Что случилось с Николаем? Мы же из-за него расстались.
  -- Мне было года три или четыре. Он лечился и бросил пить. Пошел ассистентом к известному врачу. Вроде жизнь стала налаживаться. И вот однажды он ехал на машине в гололед, машину понесло и он ударился лоб в лоб в другой автомобиль. Сильно покалечил ноги о приборную доску. Два открытых перелома. Врачи бросились лечить ему ноги, и просмотрели, что у него сильно травмирован живот об руль. У него был разрыв кишечника. Когда спохватились, начался перитонит. Сделали операцию. Она наложилась на общее тяжелое посттравматическое состояние и организм не выдержал. После операции он почти не приходил в себя. А тут перед смертью очнулся и сказал маме, - мама, я очень виноват пере тобой и дядей Игорем, я вас фактически развел. Тогда я, действительно, намазался чернилами, чтобы вас поссорить. Прости, если можешь, - после этого он почти не приходил в себя и через два дня умер.
  -- А мама больше не выходила замуж?
  -- Нет. Она долго переживала смерть Коли, потом ставила меня на ноги. Она же родила меня поздно. Я пошла в университет, когда ей было уже шестьдесят шесть. Какое уж тут замужество. Надеюсь ты хочешь посмотреть, как мы жили все это время без тебя?
  -- Конечно хочу, но на мою пенсию не доедешь до ближайшего сортира, а не то, что в Америку.
  -- Мама меня предупреждала, что ты всегда был по военному грубым. А что касается денег, то твои деньги, которые ты оставил маме сохранились. Она считала не вправе их тратить, да и не было необходимости. Наоборот твои компаньоны во времена великой депрессии сохранили их, а потом и преумножили. Они, конечно, умерли уже глубокими стариками, но семьи их живут, и мы даже поддерживаем отношения.
  -- И много у меня сейчас денег?
  -- Не знаю, они все время крутятся в разных банках. Ну вообще-то там сотни миллионов.
  -- Избавлялся я от них, а мне повесили еще больше!
  -- Ну не изображай, папочка из себя такого бессребреника. Скажи своей жене, что у тебя есть несколько сот миллионов, и ты хочешь их подарить приюту. Что она с тобой сделает! Я очень хотела бы посмотреть! - Юлия стала смеяться.
  -- А если она узнает про Олю, думаешь мне меньше достанется?
  -- Это все трудно доказать. Даже юридически. Кто поверит про перемещение во времени. Чушь сплошная. Это знаем мы, - и она сделала ударение на последнем слове, а остальным знать не обязательно. И еще, я старая и могу умереть в любой момент. Поэтому, чтобы моя совесть перед тобой была чиста, подпиши эти бумаги, - она подозвала еще одного из сопровождавших ее мужчин. Он достал шикарную кожаную папку, а оттуда бумаги с водяными знаками, - давай подписывай, - потребовала Юлия.
  -- Это мой смертный приговор?
  -- Ты точно такой, как мама рассказывала. Это бумаги на владение деньгами. Ты их подпишешь и они станут твоими.
  -- Зачем мне это головная боль. Я перестану спать, боясь, что они могут пропасть.
  -- Ой, не морочь голову. Иначе в Америку тебе на самом деле будет ехать не на что и поедешь на свою пенсию в ближайший сортир.
  -- Вот теперь чувствую, что это говорит моя дочь, - засмеялся я.
  -- Яблоко от яблони недалеко гниет!
   Я не стал артачиться, и подписал все бумаги.
  -- Что я теперь должен делать?
  -- Теперь ты миллионер и можешь делать что хочешь.
  -- Как я объясню семье про эти миллионы?
  -- Скажешь, что в Америке нашлась богатая родственница. Не уточняй кто. Скажи тетя.
  -- Жена всех моих родственников знает.
  -- Всех знать невозможно.
  -- Ладно, уговорила.
  -- Давай, покажи мне Саратов, а через несколько дней, когда виза на тебя будет готова, поедем к нам.
  -- Если большая помойка вызовет у тебя интерес, давай смотреть Саратов. Тут приличная только одна улица, да и то, по ней машины не ездят. Правда, можно иногда понаблюдать интересное зрелище, когда вдруг разваливается дом, вместе с жильцами. Я бы на такие мероприятия собирал туристов и брал с них деньги. Кстати, ты мне пока не займешь немного денег?
  -- Я тебе дам столько, сколько захочешь, в разумных пределах.
   Далее дома был трудный разговор про богатую родственницу. Кое-как удалось объяснить. Предложил жене прекращать никчемную торговлю и съездить к дочери в Ташкент, что она давно собиралась сделать. Она долго недоумевала, но когда я ей дал пять тысяч долларов, поверила во все, и сразу засобиралась в гости.
   Через два дня я проводил жену, а еще через день в аэропорт прилетел небольшой реактивный самолет, Юля меня в него посадила и мы полетели.
  -- Чей это самолет, маркиза Карабаса?
  -- Нет, это самолет твоего внука.
  -- Так при чем тут моя пенсия и сортир.
  -- А это чтобы ты бумаги подписал и много не спорил. Мама меня предупреждала, что ты очень гордый и просто так тебя трудно уговорить.
  -- И много у меня внуков?
  -- Двое. Оба немного старше тебя. Дуглас и Дэвис.
  -- И правнуки есть?
  -- Есть. Три мальчика и пять девочек.
  -- А праправнуки.
  -- Четыре. Три мальчика и девочка.
  -- И как я во всем этом разберусь?
  -- Познакомишься, разберешься.
  -- По-русски кто-нибудь говорит?
  -- Одна из внучек учит в университете и сносно разговаривает, а больше никто.
  -- А они знают, кто я?
  -- Мы так много всегда о тебе говорили, что все все знают.
  -- Боязно, как-то.
  -- Ничего. Привыкнешь. Никто не воспринимает тебя, как сбежавшего алиментщика. Я знаю мамину ошибку. Она долго жила без мужа. С тобой тоже были большие перерывы, пока ты воевал, болел, отстал от парохода. Она не понимала, что мужчину можно унижать ровно настолько, насколько он сам это позволяет. Особенно, гордого мужчину. Решив тебя проучить после ссоры с Николаем, она перешла границу дозволенного. Когда ты приходил к ней на работу, тебя нужно было принять, даже устроить скандал со слезами у себя в кабинете, но не позорить при всех, включая охрану. Когда она это поняла, они переживала сильно. Но изменить уже ничего было нельзя. Она не верила, что ты уехал насовсем, и еще несколько лет тебя ждала. Когда из России стали выгонять всю интеллигенцию, вот тогда она особенно надеялась, что ты приедешь. Тогда свободно можно было уехать. "Железный занавес" появился позже. А потом, когда стало ясно, что мы тебя не дождемся, стали ждать твоего рождения. У мамы на старости лет появилась идея фикс. Она выясняла, кто из американских представителей собирается в Ташкент, и давала им небольшое поручение. Они ей привозили твои фотографии. Снимали чаще всего из машины. В контакты входить боялись. За ними тоже следило ваше страшное КГБ. А умерла она в 1971 году в возрасте девяносто шести лет. Сидела в кресле, смотрела телевизор. Уснула и не проснулась. Кстати тех домов, где вы жили, давно уже нет. Дачу на Лонг-Айленде продали сразу, как умерли бабушка с дедушкой. Они ушли почти в один год. А в Ньюарке сейчас на месте дома большое предприятие. Те дома снесли в середине тридцатых годов.
  -- А где же вы живете?
  -- Домов несколько по всей Америке. Кто, где устроился, там и живет. Не переживай, мы у всех побываем в гостях. Сейчас все работают, учатся, да еще с этими террористами стало опасно летать. Лучше мы на этом самолете ко всем заедем в гости и никому не создадим неудобств. Нужно побывать всего в четырех местах. Не так и много. А потом полетим ко мне. Я живу одна. Мне хватает общения несколько раз в год. А так разговариваем по телефону часто и подолгу.
   Не буду утомлять читателя мелкими подробностями нашего перелета. Началось все с Москвы. Там надо сделать визу. Если бы не Юлин адвокат, пришлось там задержаться не на один день. Потом полетели через Европу. Садились в Германии, в каком то небольшом аэропорту, потом в Ирландии. Потом еще где-то. Я спал в это время. И, наконец, на одном из аэродромов Нью-Йорка. Прошли таможенные процедуры. Пока самолет готовили к дальнейшему рейсу, я попросил повозить меня по городу. Юлия сказала, что очень устала от перелета и отдохнет в ближайшем отеле. Я с тем самым своим провожатым, что приезжал ко мне домой, поехал искать брата. Помните читатель, того самого Калинина, деда которого расстреливали в 1918 году. Он давно перебрался в Америку и жил в Бруклине. Таксист долго вез нас по забитым машинами улицам. Наконец, выбрался на Кингс хайвэй, где и жил брат. Пришлось ехать в самый конец улицы, пока я не обнаружил шестиэтажный дом из красного кирпича с окнами нетипичной для России формы. Улица была ничем не примечательная и напоминала саратовскую, возле моего дома. Только дома в нашем районе в основном девятиэтажные. Зелени, правда, вокруг было больше. Зато перед домом стояло давно высохшее дерево. Оно выглядело немного экзотично. Встретила меня его жена, Лиля. Она очень растерялась от неожиданного визита и не знала, как себя вести. Сказала, что Вадик на работе. Времени у меня было немного, слишком долго проездили, пока нашли. Я извинился и сказал, что заеду в другой раз.
   Вернулись в аэропорт, когда Юлия уже стала нервничать. Слишком задержались. Полетели в Кливленд на берег озера Эри. Там жил старший Дуглас с семьей. У трапа нас ждала роскошная машина и отвезла прямо в шикарный загородный дом в типичном американском стиле. Один сад занимал несколько гектаров земли. Дуглас отдаленно походил на меня, но был лет на десять постарше. Он и его семья оказали мне столько внимания и заботы, на которые я даже не мог рассчитывать. Больше всего меня удивило и умилило, что в его кабинете висела фотография, где были сфотографированы я и Билл с Коллинзом. Дуглас показал на фотографию и сказал, - это мои учителя в бизнесе.
  -- Я доволен, что Кэмпбеллы вас не бросили и помогали.
  -- Да, много помогали, но учителя не только они, но и ты дедушка. Ваша продажа железной дороги это классика любой аферы, особенно если учесть, что налоги вы заплатили только с железного лома.
  -- Эта классика, не умей я очень хорошо стрелять, кончилась бы для нас весьма печально.
  -- Это вы на мафию нарвались.
  -- А где аферы, там всегда мафия. Разве не так.
  -- Так, поэтому лучше заниматься чистым бизнесом. Прибыль не велика, зато безопасно. Кстати у Кэмпбеллов в офисе висит оригинал этой фотографии.
   И так несколько дней я провел у Дугласа. Потом мы полетели дальше в Чикаго, это уже на озере Мичиган к другому внуку Девису. Опять машина у трапа самолета. Опять большой загородный дом. Опять встречи, беседы с родственниками, которых я никогда не видел и не знал, если бы не Юлия. Дэвис был немного моложе и значительно выше ростом. У них мы тоже пробыли несколько дней, и полетели дальше. Теперь уже на самый юг в Майами. Там жил старший сын Дугласа. Затем в Девенпорт на великой реке Америки Миссисипи к старшему сыну Дэвиса. Таким образом, я увидал всех своих родственников, а они познакомились со мной. Основная миссия была выполнена и Юлия повезла меня теперь к себе домой, в Сан-Франциско. Жила она не в самом городе, а в пригороде и дом ее был совсем невелик по сравнению с теми, где мне пришлось гостить. Даже очень скромный домик, но мне в таком было даже лучше. Я не люблю пятиметровые потолки и двухсотметровые комнаты. Привык к двум с половиной метрам и восемнадцати квадратам "хрущеб". Поэтому Юлин дом мне понравился больше всех. Потом именно здесь прожила свои последние годы Оля, и мне это было в любом случае приятно. Дом располагался на берегу океана, южнее залива Сан-Франциско, метров в ста пятидесяти от береговой линии на небольшом пригорке. Даже в сильный шторм волны не докатывались до ступеней веранды, выходившей к морю.
  -- Здесь много воздуха и солнца. Поэтому я так люблю это место, - сказала Юлия, когда мы приехали.
  -- Располагайся, поживешь у меня, сколько захочешь. Если надо дашь к себе домой телеграмму, пошлешь денег, чтобы твои могли пока жить нормально. А дальше сам решай, где жить и тебе и им, там или здесь.
  -- Это им решать самим.
  -- Ну, что, пошли я тебе покажу дом.
   Мы прошли по дому. Юлия показала каждый уголок, делая акцент на все, что было связано с Олей. Показала ее комнату, которую постаралась сохранить такой, какой она была при ее жизни. На большом комоде стояло несколько моих фотографий, в том числе сделанных уже в шестидесятые годы. Я был удивлен, а Юлия просто многозначительно покачала головой. Весь интерьер этой комнаты напоминал старые добрые времена. Видимо Оля не смогла привыкнуть ко всему современному. А ведь я ей про все рассказывал.
   Потом мы пили чай с Юлей. Она, сославшись на сильную усталость, после стольких дней путешествий, пошла отдыхать в свою комнату. А мне сунула небольшую деревянную шкатулочку, сделанную не позже начала прошлого века. Я открыл, увидел там бумаги, написанные рукой Оли. Пошел на веранду, чтобы посидеть одному. В доме у Юли работала домработница.
   Открыл шкатулочку. Там лежало несколько писем, заботливо перевязанных веревочкой. Похоже, это сделала еще Оля. Там же лежало несколько наших фотографий. Одна из них меня удивила больше всех. Я был снят в курсантской морской форме. Уже и не знаю, где она смогла достать эту фотографию. Там же в шкатулочке лежали Олины украшения: броши, серьги, кольца, которые она носила, когда мы жили вместе. Я взял их в руки и глаза покрыла мутная пелена. К горлу подкатил комок, Я не знал, как успокоиться. Посмотрел на океан. Солнце медленно клонилось к закату. Ветерок высушил глаза. Я глубоко подышал и стал в состоянии читать. Первые три письма были сумбурными. Оля писала их в большом расстройстве чувств. Она пыталась меня найти, вернуть и просила прощения. По штемпелям на конвертах я понял, что письма не нашли адресата и вернулись назад. Оля посылала их в Пакистан, в Карачи, в Ташкент и в Самарканд. Почему письма не дошли я не знаю. Наверное, виновата все та же разруха. Последнее письмо было написано значительно позже.
   " Здравствуй любимый мой Игорек!
   Я совершенно уверенна, что однажды ты прочтешь это письмо. Меня к тому времени уже не будет на этом свете. Поэтому я совершенно вольна перед своей совестью писать то, что считаю необходимым тебе сообщить. Прости меня, пожалуйста, мой любимый. К несчастью, мы далеко не всегда можем правильно оценивать свои поступки. Обижаем друг друга, бываем невнимательными. Не проявляем должной заботы. Иногда пытаемся воспитывать, когда делать это уже давно поздно. Не понимаем, что воспринимать друг друга надо такими, какие мы есть. И тогда наша жизнь становится проще. Мы лишний раз не мучаем себя. Моя совершенно безумная любовь к Николаю привела к тому, что я потеряла тебя. Я понимала, он остался без отца и нуждался в повышенном внимании. Но все это привело к обратному результату. Вырос черствый эгоистичный грубый человек, который еще и посчитал, что ты занял его место. Мне надо было правильно решить этот вопрос. Огонь и воду нельзя соединить. Я этого не понимала, да еще приняла сторону Николая, как молодого человека обиженного судьбой. Но у Коли была я, были дедушка с бабушкой, было много подружек, с которыми он проводил время. У тебя кроме меня здесь не было никого, и в тот момент, когда ты больше всего во мне нуждался, я оттолкнула тебя, да еще унизительно грубо. Прости меня, прости, если можешь. Я оказалась наказана за свое неразумное поведение. Потеряла тебя, а потом и Николая. Если бы знать. И вернуть все назад! Боже, как я жалею..."
   Я не смог дальше читать. Опять мокрая пелена заставила расплываться буквы текста. Солнце опустилось еще ниже и едва своим краем не касалось океана. Я опять смотрел на горизонт, ожидая, когда ветерок высушит глаза. Наконец, опять смог читать.
   " Я так жалею, что мы нелепо и глупо расстались. Если бы Бог не подарил мне нашу Юлечку, жизнь потеряла для меня окончательно свой смысл. Дочь наша выросла и стала настоящей красавицей. Она так напоминает мне тебя характером, поведением. Она даже разговаривает так же грубовато, как ты. Это удивительно. С каждым годом жизнь становится короче и я понимаю, что никогда не смогу тебя увидеть. Я попросила Юлю тебя обязательно найти. Чтобы ты знал, что у нас есть прекрасная дочь, и что я тебя всегда очень сильно любила. Я проклинаю судьбу, что поступила с тобой так неразумно. Прощай, любимый! Твоя, навсегда, Оля."
   Я опять смотрел на расплывающееся солнце. Ветерок никак не мог высушить глаза. А я все смотрел и смотрел на океан, пока солнечный диск окончательно не скрылся за горизонтом.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"