- Да, полкило свиной вырезки - ведь свежая? И еще б на фарш пару кусочков мякоти.
- А выбирайте: телятинка парная, вот свининка, совсем рано подвезли...
Людмила Васильевна - моя будущая бабушка, пока еще молодая - достала из хозяйственной сумки аккуратные бурые листы пергамента, завернула все мясо по отдельности и сложила в сетку. Кивнула на прощанье красивой торговке и поспешила в овощные ряды. Задерживаться сегодня было некогда: еще найти хороший кочанчик капусты и морковь, а потом домой, варить обед и шить Анфиске костюм снежинки на новогодний утренник.
Людмила Васильевна ходила на рынок каждый день, как на работу: и выбор куда лучше, чем в магазине, и для прогулки повод. Ну, и со знакомыми опять же можно встретиться - все какое-то развлечение для домашней хозяйки, жены начальника отдела гродненского МГБ.
Михаил Семенович, мой дед, когда-то спас ей жизнь. Дедушка с бабушкой очень не любили об этом рассказывать, но по обрывкам случайных фраз и нашим с сестрой догадкам семейную историю удалось кое-как восстановить. Более романтичного и более страшного знакомства, наверное, не нашлось бы во всем бывшем СССР. Дело было в Москве, еще до войны. Молодой, да ранний НКВД-шник из Тулы не посмел отказаться от нового назначения и теперь, стиснув зубы, выполнял приказ партии.
До того самого раза, единственного и последнего.
- Товарищ! Я не хочу умирать! Я жить хочу, товарищ! Пожалуйста! - К Михаилу кинулась почти голая, в одном белье, девушка. Губы дрожат, огромные серые глаза наполнены слезами, разобранные на прямой пробор короткие русые волосы разметались. А за ее спиной осталась побуревшая от крови стена подвала, где заставляли раздеваться, расстреливали, а потом крюками утаскивали "врагов народа" на задний двор.
Дедушкиного "врага" звали Люся Федотова. Она совсем недавно приехала в Москву из деревушки под Томском, поступать в педучилище, была принята комиссией единогласно и проучилась полтора месяца... Михаил Семенович так никогда и не узнал, кому настолько глянулась хорошенькая сибирячка, кого так оскорбила отказом, что тот решился на анонимный донос.
Молодой НКВД-шник взял из кучи одежды пиджак, накинул на дрожащие худые плечи девушки, сам не понимая, что делает. Но когда увидел, с какой безумной надеждой смотрят на него серые глаза, остановиться уже не мог.
Что за услугу оказал в свое время Михаил Семенович высшему начальству, как ему удалось защитить Люсю и не пропасть самому, остается лишь догадываться. Нам с сестрой рассказали только, что прямо из подвала он повел ее в загс. Карьера деда на том и закончилась: его перевели в отдел кадров, на время войны послали в глубокий тыл, а когда к Союзу присоединили Западную Белоруссию, Михаил Семенович Метелин увез беременную жену в небольшой областной центр на границе с Польшей. Наркомат вскоре переименовали в министерство госбезопасности, а мой дед все так же упорно перекладывал бумаги и вел личные дела сотрудников. Семья Метелиных зажила если не счастливо, то более или менее спокойно.
После родов худышка Люся превратилась в Людмилу: слегка округлилась, отрастила косы, которые стала закручивать надо лбом короной, и похорошела еще больше. Бывало, обгонит ее прохожий, обернется случайно - и ахает от неожиданности и восторга. Таких несомненных и общепризнанных красавиц в Гродно было всего три: моя бабушка, одна преподавательница-аккордеонистка из музыкальной школы (кажется, ее звали Валентина Игнатьевна), да еще Глафира, та самая чернобровая продавщица с рынка.
Соседки по мясному ряду Глашку недолюбливали - то ли за чересчур цыганистую, знойную красоту, то ли за нелюдимость, то ли за ведьмовские черные глазищи. Поговаривали, что она и вправду ведьма, боялись сглаза... Или просто злились, что та работает честно, не обманывает ни покупателей, ни перекупщиков, которые каждое утро привозили мясо из соседних деревень. Людмила же всегда относилась к Глафире уважительно и дружелюбно, задерживалась поговорить о погоде и другой безобидной всячине. Как и Глафира, она иногда чувствовала себя чужой, эмигранткой на вроде бы русской, но непривычно западной земле, где православные храмы стоят по соседству с костелами, а люди говорят со звонким присвистом и употребляют словечки вроде "фальварек" или "фатэли". У Людмилы, правда, был и муж, и подруги: в основном из числа евреек, которых даже после войны осталось в городе немало - а вот про личную жизнь Глаши она ничего не знала.
За неделю до Нового Года Михаил Семенович как раз уехал в Москву, в одну из своих частых командировок, но Людмила Васильевна за домашними хлопотами скучать не успевала. Обед, он же ужин на двоих - ароматный куриный бульон с клецками, сочные котлеты, овощное рагу - вскоре был готов. Быстро перекусив, она села кроить карнавальный костюмчик, потом принялась сшивать детали, стрекоча любимой швейной машинкой. Да так увлеклась, что опомнилась только к пяти, когда надо было забирать Анфиску из сада.
Вечером Анфиска взахлеб рассказывала, какой танец они разучивают к утреннику, кружилась по залу немножко неуклюжей снежинкой. Мать слушала ее и пришивала к белому атласу оторочку из серебряной мишуры. С мишурой она, правда, не рассчитала: придется сходить завтра в универмаг, докупить.
Уложив дочку спать, Людмила Васильевна взяла из кладовки антоновское яблоко и устроилась в кресле с томиком Драйзера.
Вскоре старые трофейные часы пробили двенадцать. Не успел звон затихнуть, как в окно что-то громко стукнуло. Потом еще раз. Третий. Глухие удары зачастили, стали назойливо монотонными. Людмила отложила книгу и поспешила в детскую: дочура-то как испугалась, наверное! Сейчас заревет... Но белобрысая Анфиска сладко спала, будто не слышала полуночного шума. На холод высунулась голая коленка. Людмила поправила одеяло, подошла к окну и резко отдернула штору: что ж это такое, что за хулиганство! И онемела: стекло дрожало от ударов, но в свете фонаря было видно - за окном пусто. Нет никого и ничего.
Но что, что это пляшет, бьется в черной тени от фонарного столба? И почему задвижка скрипит, словно хочет повернуться?
Моя храбрая бабушка-атеистка, видавшая за свою жизнь кое-что похуже (именно тогда, перед расстрелом, она пообещала себе больше не верить в Бога) всю ночь просидела у подоконника, плотно задернув шторы и обливаясь холодным потом. Рядом с ней лежал кухонный нож.
Ближе к рассвету все кончилось. Людмила Васильевна дрожащими руками кое-как привела себя в порядок, покормила дочь и отвела к соседке. Сама же набрала в грудь воздуха и вышла из подъезда, посмотреть, что там, под окном: все-таки при свете дня не так страшно.
На оконном отливе белел кусок яичной скорлупы. Людмила машинально смахнула мусор и тут заметила прямо перед окном, на утоптанном снегу, окоченевший труп серой вороны. Неласковый зимний ветер теребил перья, отчего казалось, что птица жива. Вот только застывшие глаза-бусины подернула тусклая синеватая пленка, да надтреснутый клюв неловко распахнут в немом грае. На клюве и голове птицы были черные потеки запекшейся крови. А из-под крыла - из-под крыла виднелась вторая половинка скорлупы.
Да, утром совсем не страшно, повторила себе Людмила. Ворона - у них, наверное, зимнее бешенство такое... Только почему-то дышать было трудно, хотелось или расплакаться, или убежать. Убежать? Куда, зачем? И тут она вспомнила, что надо сходить за мишурой.
В универмаге Людмила Васильевна наткнулась на мужниного товарища по работе и подошла поздороваться. Толстый и усатый, с ноздреватой и жирной, как сливочное масло, кожей, Петр Ильич вызывал у нее гадливое чувство, но ссориться с ним было слишком опасно.
- Что, скучно без муженька-то? - Под строгим взглядом серых глаз он слегка смешался, но тут же зачастил: - Да что, все вы, бабы, такие! Мужики да наряды! Вон, вчера одну мадаму в воронке прям с базара увезли. Пришла анонимка, что, мол, проституцией тайком занимается да еще подколдовывает. Ну, мы посмеялись, а бабу все равно взяли, стало быть, для разбирательства. Я сам с ней на заднем сиденье ехал. Ох! Почти как ты, красотища, даже в халате своем замызганном. Сидит молча, сидит, глазищами ворочает - а потом как цап себя за грудь! И повалилась прям на меня. Я, мол, что за дела, а она аж посинела вся, задыхается. Даже в больницу не успели забросить, окочурилась. Сердечный приступ, во. Так я к чему - уже еле дышит, а все шепчет: надеть то, надеть се, одежда какая-то...Про шмотье до конца думала!..
Он еще не договорил, как Людмила все поняла. И, не прощаясь, не извиняясь, кинулась на рынок самой короткой дорогой, по дворам, мимо Советской площади. Толстые каблуки расхожих сапог скользили по обледеневшим булыжникам мостовой. Пуховый платок незаметно сползал на плечи и перед самым рынком чуть не потерялся. Косы растрепались, пряди лезли в глаза. Правый бок словно пропороло ледяной иглой. Ну, еще немного, еще чуточку...
Товарки Глаши из мясного ряда долго отводили глаза и отнекивались. Людмила настаивала, просила, требовала... В конце концов толстая румяная полячка то ли сжалилась над ней, то ли решила поскорей отвязаться.
- Да на Вонючке она жила, та Глашка! - Полячка смешно перемещала ударения на предпоследний слог: она, жила. - Як перейджешь через Ожешко, та хата стои за синей такой металлюкой. Иджь, ежели не боишьще!
По-правильному речка Вонючка называлась Городничанкой, и туда сливали городские отходы. Уже на моей памяти речку очистили, убрали мусор и поваленные деревья, а в парке, прямо в овражке вокруг русла, разбили настоящую швейцарскую долину с мощеными дорожками для прогулок и гроздьями круглых белых фонарей. Тогда же дома у Вонючки были самыми дешевыми, и редко кто селился там от хорошей жизни.
На втором ли, третьем ли дыхании, но до речки Людмила добежала быстро, сама не заметила как. Вот и дом за синим проволочным забором. Она подергала хлипкую калитку, и та раскрылась сама собой. В огороде из снега там и сям торчали сухие стебли сорняков; все было пусто и голо. Вокруг дома, особенно под дверью и окнами, елочками пропечатались птичьи следы.
Дверь дома была заперта. Людмила яростно затрясла ее, но та не поддалась. Оставалось окно: хорошо хоть одна половинка рамы была не закрыта, и стекло бить не пришлось.
Людмила слезла с подоконника и огляделась. Дом, такой ветхий и невзрачный снаружи, оказался внутри довольно уютным: кровать, покрытая нарядным тюлевым покрывалом, полосатые половики, большая беленая печь. В углу под иконой трепетал тусклый огонек лампадки.
Скри-и-п! Где-то медленно отворилась дверь.
"Вот тогда, - смеялась бабушка много лет спустя, когда мы с сестрой в сотый раз упрашивали ее рассказать любимую историю, - тогда я поняла, как это, когда сердце уходит в пятки! Хоть и догадывалась, кого там встречу, а все равно испугалась..."
- Кто там? Кто это?
Людмила побежала на голос.
В проеме дальней комнаты стояла девочка лет пяти, очень маленькая, лохматая и замурзанная. И смотрела на незнакомую тетю, распахнув черные глазищи на пол-лица.
- Ну, здравствуй... - Моя бабушка присела на корточки и вздохнула. - Я подруга твоей мамы, Люся. А тебя как звать, скорлупка?
При дедовых связях удочерить девочку через детский дом было несложно. Так в нашей блондинисто-русой семье появилась чернявая и кучерявая Надя-Надюшка-Надежда...
С Анфисой, моей будущей мамой, они жили дружно: ходили в один класс школы с музыкальным уклоном, вместе учились фортепиано. Замешивая на кухне дрожжевое тесто (все домашние, друзья и знакомые боготворили ее сибирские шанежки), Людмила Васильевна частенько слушала, как дочки играют в четыре руки ее любимый романс, и звучным грудным голосом подпевала:
-"Отвори потихоньку калитку и войди в тихий садик, как тень..."
Когда пришла перестройка и Советский Союз развалился, моя бабушка, в отличие от многих пенсионеров, о старых добрых временах ни разу не пожалела.
