Аннотация: Цыган - бульварное чтиво исключительно для взрослой публики. Можно классифицировать как любовный роман. Повесть основана на реальных событиях.
Цыган. Бульварное чтиво.
Любви нельзя добиться силой, любовь нельзя выпросить и вымолить.
Она приходит с небес, непрошенная и нежданная.
Бак Перл Сайденстрикер
Часть 1. Нищенка.
Распалённое сентябрьское небо ещё дышало жарким летом. Птицы беззаботно парили высоко над землёй, говорливые пчёлы с гулом и привычным ворчанием собирали мёд, стрекозы даже не думали готовиться к надвигающейся осени, отплясывая в воздухе вальсы Шуберта, жуки и муравьи с важным видом переползали пыльную разбитую конскими копытами дорогу, по одну сторону которой стояли добротные деревенские домишки, а по другую росли вишнёвые деревья и дикий кустарник. Лазоревое недосягаемое небо тонуло в лёгкой дымке полупрозрачных облаков. Было душно. Лютава повязала платок на голову, как это делали все деревенские девчата, в последний раз окинула себя удовлетворённым взглядом в зеркале, и, подобрав длинный заплетающийся подол василькового холщового сарафана, выскользнула из дома. Деревня жила обычной воскресной жизнью: где-то кудахтали куры, уныло мычал скот, угоняемый мальчишками на пастбища, скрипели телеги по дороге, ведущей в губернский городишко Спасск-на-Студенце. И вся эта привычная воскресная деревенская жизнь сопровождалась неугомонным лаем собак.
Нарядно одетый простой люд медленно тянулся в церковь на воскресную литургию. Вот и Лютава в одном из лучших своих нарядах с ниткой деревянных расписных бус тоже поспешала по пыльной дороге в храм. Идти было не далеко - версты две, не больше, и вот уже ноги сами несли к святой обители. Желание помолиться, высказать всё, что было на душе, поплакать перед образами, попросить, как это водится, жданного, да и себя, красивую, показать. А хочется ещё и на людей посмотреть - где, как не в церкви, собирается весь люд честной. Среди тяжёлых рабочих будней одно воскресение дарило те несколько часов отдыха и душе, и телу, и люди ждали его, и готовились к этому воскресному походу в храм. Всё самое лучшее - и всё сразу. Лютава с лёгкостью шагала в лаптях-липовиках, за последние три года жизни она уже свыклась и с крестьянской простой одеждой, и с незамысловатой грубой обувью и с нуждой, а было Лютаве всего семнадцать лет отроду. Незаконнорожденное дитя при купеческом дворе имело грустную, как правило, судьбу. Отец Лютавы, происходивший из знатного обедневшего дворянского рода Любенов, по настоянию родителей женился на дочери очень богатого купца, что имел свой постоялый двор в Энгельсе, в Саратове и многих других приволжских городах. На деньги тестя молодой Дирк Любен, талантливый финансист, закончивший один из лучших университетов в Дрездене, тотчас основал и возглавил крупнейший банк. Молодой импозантный Любен достиг предела своих мечтаний, его семья перестала считать копейки, а мать Любена больше не подметала со стола хлебные крошки, чтобы настоять на них квас. Лёгкая коляска, запряжённая парой отличных гнедых лошадей Орловской породы, каждый день ждала Дирка Любена подле крыльца его дома, чтобы отвезти на биржу молодого финансиста. Дирк работал ежедневно с утра до позднего вечера не покладая рук, с каждым месяцем всё увеличивая и увеличивая своё состояние. Тесть Дирка, длиннобородый кряжистый Микула Кулак, был очень доволен своим зятем, грубоватый, неотёсанный и порой довольно хамовитый, он уважал деньги и тех, кто умеет их приумножать. Дочь Микулы, такая же носатая (звали её за глаза "нос на карачках"), полнотелая, круглолицая Афанасия, была крайне похожа на папеньку, отчего Микула не чаял души в своём чадушке. Круглая со всех сторон, с ровным купеческим пробором, ещё сильнее подчёркивающим низкий лоб, круглощёкая с маленькими смеющимися мышиными глазками, Афонюшка была полной противоположностью молодому Дирку. Но к длиннокосой пышной Афонюшке прилагалось такое приданое, что все слёзные протесты Дирка утонули в доводах его отца: стерпится - слюбится, надо зарабатывать, чтоб жить достойно, а одной любовью сыт не будешь. А чтобы по-настоящему зарабатывать - нужно работать на себя, а не на кого-то, одним словом, нужен капитал - было бы, с чего начать. И Дирк венчался с Афонюшкой в Свято-Троицком кафедральном соборе маленького городка Энгельса. Глазами мудрого, прожившего жизнь старика молча и печально взирал священник на молодых. Он ничего не сказал и не спросил лишнего, лишь грустным взглядом проводил брачующихся после венчания вон из храма. Всё смешалось в голове молодого Дирка: и качающееся кадило, и высокие венчальные свечи, и удивительной красоты венец, что держали над его головой, и ослепительное кружево подвенечного наряда Афонюшки, тонущее в километрах белоснежной фаты, и трогательное, задушевное и такое искреннее пение церковного хора. Все события и лица слились в одно событие бурного пиршества. Микула накрыл богатые столы на берегу Волги - свадьбу дочери праздновали всем городом. Беспрестанно играла гармонь, купцы-соратники по купеческой гильдии подносили молодым свои подарки. Кто чем торговал - тем и одаривал новобрачных. Клали к ногам невесты и тюки с дорогими тканями, и украшения, что не всякая знатная семья могла себе позволить, и сапоги мягкой телячьей кожи, и шубы, и всякую домашнюю утварь. Афонюшка с замиранием сердца смотрела на своего суженого - вот счастье-то папочка купил. Только топнула Афоня ножкою, а папенька раз - и вот тебе, доченька, самый видный из женихов, да не из простых, а знатной дворянской крови. Дворяне, даже нищие, редко когда допускали подобный мезальянс, чтобы родовитый сын своего семейства взял в жёны пусть и богатую, да безродную. А тут на тебе: дочь Микулы Кулака да за такого красавца из благородных! Вот теперь вся округа будет кликать её Афонькой Любенкой! Ай, девки обзавидуются все! Так и думала Афоня, утопая в кружевах модного заморского платья, что папенька заказал прямо из Дрездена на свадьбу доченьке. Дирк с вежливой улыбкой принимал поздравления. Пьяные выкрики, постоянные крики "горько", пляски до упаду, а потом и кулачный бой - какая же русская свадьба без драки - всё это смешалось в одно грустное тягучее воспоминание. Счастливый взгляд Микулы при виде расцветающей на его глазах доченьки, бурная длинная конная процессия с баянистом и горланящими развесёлыми румяными девками, и лишь обручальное кольцо непривычно жало палец Дирку Любену, а не снимешь уже...
Шли годы. Они, как птицы, улетали прочь от Дирка, унося с собой его молодость. Афоня в жизни оказалась такой же жёсткой, прижимистой, если не сказать скаредной, как и её папенька, но при этом девица была умная, смелая и открытая. Дирк мучительно долго привыкал к её ограниченному уму, который понимал только в одной сфере - сфере денежной. О чём ни спроси Афонюшку, а всё одно - про пироги с капустою услышишь. По дому помогали Афоне дворовые девки: Марфа и Пелагея. Одна в огороде да на кухне, другая убирала дом и настирывала простыни. Двух служанок вполне хватало прижимистой Афоне, пока не родился у неё первенец - Николенька. Испугавшись, что ребёнка будет воспитывать необразованная ограниченная купчиха, Дирк тут же подсуетился и привёл в дом ещё одну горничную - Ирму, родом из Энгельса, тоже из обрусевшей немецкой семьи. Ирма была молодой девицей навыдане, но без приданого. Многие засматривались на неё, но никто не хотел брать в жёны девушку из крайне бедной семьи, едва влачившей своё жалкое существование. В совершенстве владеющая двумя языками, Ирма прекрасно понимала в фармацевтике, читала и писала на латыни и превосходно играла на нескольких музыкальных инструментах. Дирк был дико восхищён своей негаданной находкой, которая так некстати была противоположностью Афонюшки. Ирма была стройна. Высокая, статная, с льняными длинными волосами и широко распахнутыми на мир голубыми глазами-озёрами, она напоминала собою лань, трогательную, грациозную, пугливую, тихую и очень доверчивую, с какой-то глубокой затаённой грустью. Ирма занималась исключительно воспитанием маленького Николеньки, и Дирк платил ей с особой щедростью. Афоня, когда дело касалось сынишки, не скупилась ни на что, а Микула готов был снять с себя последнюю рубаху, видя во внуке всё своё будущее.
Прошло ещё пять лет. Николенька подрастал. Ирма, будучи прислугой, стала, практически, членом семьи молодых Любенов. И однажды, как обычно, мягко и беззвучно войдя в спальню Афони, Ирма попросила рассчитать её. Афоня сначала не поняла, в чём дело. Девчонка так старательно выполняла все поручения, была превосходной няней Николеньке, и ребёнок был очень привязан к ней. Каждый вечер в гостиной играла фисгармония, купленная Дирком за огромные деньги, чтобы услаждать слух домочадцев и воспитывать в Николеньке любовь к музыке. Ирма чудесно играла на скрипке, свирели и духовой гармошке, так любимой всеми немцами. И вот, вдруг, раз - и расчёт. Ирма потупила взор и призналась Афоне, что ждёт ребёнка, и ей становится всё сложнее выполнять многие поручения хозяев. Афоня растерялась, потом разозлилась и, в конце концов, изумлённо спросила:
- А, чё ж так-то? Без мужа?
На что Ирма ещё ниже опустила голову и тихо произнесла:
- Так кто возьмёт нищую и безродную? А ребёночка тоже хочется, да и время пришло.
- И то верно, - смягчившись, произнесла Афоня, - не буду тебя выгонять, останешься при нас, родишь и вырастишь вместе с моим сыном. И легче тебе, да, и нам будет.
Ирма, узкая в кости, истекая кровью, умерла в тяжёлых мучениях, оставив миру маленького кричащего младенца - щупленькую девочку, названную Лютавой. Душераздирающему горю Дирка не было конца. Он всячески старался скрыть от жены своё состояние. Ирму похоронили на кладбище вместе с родственниками купеческой семьи. Афоня вначале хотела отдать ребёнка в семью Ирмы. Но у Ирмы была незрячая мать-инвалид и отец, который еле-еле передвигался по дому. Им было бы в тягость растить грудного ребёнка. И Афоня оставила малышку в своей семье. Дирк, к удивлению Афони, полностью поддержал это решение жены. Его душу, раздираемую болью от утраты любимой женщины, переполняло чувство благодарности, что хотя бы их с Ирмой ребёнок, будет расти у него на глазах. Дирк привёз Афоне очень дорогой янтарный гарнитур в золоте. Молодая купчиха с интересом взглянула на безмерно дорогие массивные серьги и перстни, деловито примерила крупные янтарные бусы и была тронута таким редким в её адрес вниманием мужа. В тот момент она не поняла, за что Дирк, переполненный болью и благодарностью одновременно, безо всяких на то причин так щедро одарил её.
Крохотная Лютава росла день ото дня, радуя Дирка своими маленькими успехами. Дирк втихаря щедро помогал деньгами родителям Ирмы. Смотритель кладбища каждые три месяца получал от Дирка персональное вознаграждение за то, чтобы могила Ирмы всегда была убрана цветами и вычищена от снега в зимние холода. Мраморная плакальщица - плачущий скорбящий ангел с крыльями - украшала последнее пристанище красавицы Ирмы. Дирк нанял лучшего мастера по резьбе по камню, и тот сделал для Ирмы мраморное надгробие, сравнимое с теми, что делали только для самых знатных и богатых жителей губернии. Тогда Афоня впервые задумалась. Неясные мысли поселились в её голове, а когда Лютава стала подрастать и всё больше начала походить на отца, тут смутные догадки Афони нашли своё подтверждение - чей же ребёночек бегает по её дому, и почему Дирк так трепетно относится к приёмной девочке.
Жизнь сыграла с Лютавой злую шутку: как и все незаконнорожденные дети, она была, как две капли воды, похожа на Дирка. И если маленький возраст как-то сглаживал общие черты, то со взрослением пугающая схожесть просто бросалась в глаза и домашним, и всем гостям в доме Любенов. Микула скрежетал зубами, Афоня готова была сжить ребёночка со свету, и в одно прекрасное утро Лютава исчезла из купеческого дома.
Дирк вынужден был рассказать девочке о её происхождении, обнял, расцеловал её всю, как все эти долгие мучительные годы исподволь мечтал, и тайно ночью отправил прочь со двора вместе с дядькой Прохором, дав ему сопроводительные документы и толстую пачку купюр. Было Лютаве на тот момент всего тринадцать лет.
Скандал был исчерпан. Афоня сделала вид, что простила мужу его слабость, но не забыла. Под сердцем она носила уже второго своего ребёнка, и страшно было гневить Бога и сводить счёты с сиротой, будучи на сносях. Микула долго ещё хмуро косился на зятя, а потом махнул рукой - дело житейское. Да и мужики успокаивали: с кем, дескать, не бывает, да и стоит ли о былом вспоминать.
Лютава с дядькой Прохором уехали в маленькую деревушку неподалёку от Пензы и Саратова. Прохор подобрал им с Лютавой добротный домик на окраине деревни, обзавёлся скотиной, развёл курей, накупил со временем всякой домашней рухляди, и стала Лютава расти, как обычная деревенская девочка. Прохор каждые две недели сочинял письма и отправлял их Дирку на адрес банка. Дирк время от времени снабжал деньгами Прохора через разных доверенных лиц, отписывал наставления, но сам не появлялся в этой забытой Богом деревушке. Вся деревня дивилась на то, как жили Прохор с Лютавой, сколько тратили на деревенских ярмарках, сколько сплетен разных и домыслов кружилось за их спиной. Лютава подрастала, скучала по прежней жизни в одном доме с отцом, но назад пути не было. Сколько ни писал Прохор, ни просил Дирка приехать к ним повидать дочь - Дирк ни разу не появился на их пороге. И случилось так, что перестали приходить деньги от Дирка. Лютава плакала втихаря в подушку, боялась, что папенька разлюбил её, а, может, и того хуже - жив ли вообще на этом свете. Прохор хотел было уже ехать в Энгельс разведать, что да как с Дирком, весточку ему от Лютавы передать, да внезапно слёг. Был у Прохора запас в сундуке - не прикосновенные несколько весьма дорогостоящих купюр "про чёрный день". Вот на них и жила дальше Лютава. А исполнилось ей к тому времени только-только семнадцать годков.
Девица навыдане, самый цвет. Хороша и пригожа собой была Лютава: волосы такие же льняные, как у матери, глаза - отца, и все черты лица, и улыбка, и движения Дирка, словно он вдохнул в неё самого себя. Необычная внешность, строгая, правильная, словно, с иконы вылепленный лик и мелодичный, нежный голос часто обращали на себя внимание, но Лютава была чужой в деревне, и это было пропастью между ней и простым деревенским людом. Воспитание в купеческом доме не могло не сказаться на Лютаве - её манерах, увлечениях, восприятии мира. Лютава была образована не по своим годам, умела читать и писать на двух языках, как и её мать, отлично знала математику и историю, но была абсолютно не приспособлена к жизни в деревне. Прохор нанял деревенскую женщину, чтобы та обучила Лютаву самым необходимым по хозяйству вещам: как ухаживать за скотиной, как тесто месить и хлеб выпекать, когда нужно сеять в огороде, а когда - снимать урожай, как полоскать бельё на заводи и стирать его на ребристой доске, а потом отбивать колотушками - всё это раньше существовало для Лютавы только в теории. Никто из мужчин не зарился на красивую да леворукую хозяюшку - всем нужна была помощница по дому, одной красоты сказочной было мало для жизни в деревне. Но нашёлся-таки один парубок, что приударил за Лютавой, начал песни под окнами распевать да в гости напрашиваться. С ним она и похоронила Прохора, ему всё и рассказала о прошлом своём, о заначке Прохоровой в сундуке да о жизни своей лихой. С той поры деньги из сундука таинственным образом исчезли вместе с кавалером. Лютава, верившая в человеческую честность и искренность, думала на лихих людей, и торопливо шла в церковь просить у Бога милости. В кулачке она зажимала последние свои грошики - соли в городе купить.
Молебен уже начался, когда Лютава скоро подходила к собору. Стояла очередь на причастие, и Лютава уже мысленно проговаривала, что именно она в этот день расскажет батюшке. Церковь освещалась изнутри множеством свечей. Толстые восковые свечи, жёлтые и ярко-красные, склонившиеся в разные стороны, стояли перед ликами святых. Любава знала, что толщина свечки и цена её не играет в церкви вообще никакой роли. Люди ставят свечи, чтобы сконцентрироваться на молитве и на своих переживаниях. Через огонь связь с небом кажется более прочной. На самом деле, можно молиться и без свечей, но вековой обычай требовал своеобразной жертвенности: раз человек просит Бога - он должен что-то дать взамен, к примеру, поставить свечу. И Лютава ставила свечи, самые дорогие, толстые, красные, за здоровье своего отца и за упокой матушки и Прохора. И ещё одну свечку поставили нежные пальчики Лютавы - свечку "за любимого", того, что коротал с ней вечера, того, кто пел ей песни под окнами, того, кто копал могилу для Прохора, того единственного, которого нет на свете лучше.
Лютава вышла перед оставшимися ждать своей очереди к причастию, поклонилась им в пояс, попросила, как водится, у всех прощения и робко подошла к батюшке. Священник в изумлении выслушал исповедь юной девушки, накрыл вышитым крестом и благословил. Его изумлённый, опрокинутый взгляд ещё долго преследовал Лютаву, но мыслями она уже была с Богом. После окончания причастия, когда Лютаве краем алой скатерти вытерли губы после кагора и позволили запить вино водой из серебряной чашечки, девушка обвела глазами толпу - странно, здесь была вся деревня, а суженого не было, как не было и близкой подруги Лютавы. Лютаву деревня знала в лицо, но близко никто не общался, деревенские жили с ней бок о бок, не пуская к себе дальше околицы. Лишь одна девчонка Лютавиных лет бывала у неё в гостях и звала к себе в избу. С ней Лютава и коротала долгие сонные вечера, делилась своими горестями, обидами и редкими девчачьими радостями. Знала подруженька и об ухажёре Лютавы, Сеньке Безглазом. Непутёвое прозвище прилипло к нему ещё с самого детства, когда Сенька, прикидываясь незрячим, клянчил у бар грошики.
Не теряя даром времени, наскоро трижды перекрестившись, Лютава вышла вон их храма. Церковное пение умолкло, люди ставили свечи, тягучий, густой аромат мирры окутал весь храм и, казалось, отделял его полностью от внешнего мира. На душе было относительно легко и спокойно, впервые после похорон Прохора. Лютава собиралась сама поехать в Энгельс и попытаться найти отца, вот только бы денежек раздобыть...
У прощальных ворот церкви, куда народ выходит после литургии, сидела нищенка. Лютава знала эту старушку очень давно. Полуслепая, с бельмом на глазу, сухонькая старушка сидела на земле с опущенной трясущейся от старости головой, глубоко закутанной в чёрный платок, одинаковый, что летом, что зимой, и робко просила подаяния, не зряче протягивая в толпу свою высохшую сморщенную, как урюк, загорелую руку.
- Подай, милая, чем Бог послал! - взмолилась старушка.
У Лютавы в ладошке были зажаты последние грошики купить в городе соли. Это всё, что у неё осталось от заначки Прохора после того, как кто-то перевернул вверх дном заветный сундук с бельём, выпотрошил всё бельё наружу и унёс все до единой купюры.
- Подай, милая, три дня ничего не ела, - просяще унизительным тоном простонала старица.
Лютава не выдержала. То, что не отдала в церкви на общую свечу, на пожертвование храму, на поднос после причастия, то последнее своё она протянула страждущей бабушке.
- Возьмите, бабушка, - с сердцем ответила Лютава и быстро вложила в иссохшую руку старухи свои последние медные грошики.
Старуха пошамкала беззубым ртом, сжала в кулачке монетки, спрятала их в складках своего подола и взамен протянула Лютаве мешочек:
- На, возьми! Ты ведь за этим шла в город! - в мешочке была... соль. Лютава остолбенела, долго колебалась, но всё-таки взяла подарок, - и ещё, - старица вздохнула и, поборов в себе тяжёлое чувство, добавила, - часть соли оставь для той, что твоего жениха от тебя отвадила, да не жалей о прошлом. Не жених и был - так, калоша дырявая. Будет в твоей жизни любовь, любовь настоящая, такая, что за горло так возьмёт, что и дышать без него не сможешь... А это был осенний дождь, вся твоя весна и лето - всё впереди...
Старуха, словно, выдохлась от такой речи. Лютава стояла подле бабушки ни жива, ни мертва.
- Коль знаешь ты мои мысли наперёд, скажи, жив ли отец мой настоящий, - с болью в голосе почти шёпотом спросила Лютава.
- Жив, - помолчав, ответила старица, - да только далеко он отсель. Болен он, тоской болен. Всё ещё твою мать любит, сохнет по ней. Тебя часто вспоминает и мыслями о тебе ещё живёт. В землях других он сейчас. Там солнце ещё выше в небе играет, палит нещадно. Горы там высокие, а море облизывает крутые скалы. Но ты его больше не увидишь, - закончила старуха.
Возле Лютавы и нищенки стала собираться толпа любопытных. Всем было безмерно интересно, о чём таком глаголит старая нищая, и почему пришлая сирота чуть не плачет. Лютава стояла бледная, как полотно, ноги казались ватными, они не слушались её. Казалось, ещё чуть-чуть, и она упадёт без сил прямо около храма. Кто-то из сострадания поддержал её под руку и провёл прочь от нищенки:
- Чего слушаешь всякие россказни этой выжившей из ума?! Что, старуха последнее у тебя выморщила? А ты и отдала, небось? Да, верь ты ей больше - она у всех просит, а что болтает, так потом это ветер по дворам носит!
Лютава, не помня себя от пережитого потрясения, наскоро добралась до дому, затворила дверь, ничком упала на постель и в голос разрыдалась. Нищенка, словно, вскрыла гнойник на душе девушки. Слёзы неудержимым потоком лились из глаз, солёными липкими струйками мочили чудесные льняные волосы и стекали на деревянный добротный пол по раскрасневшемуся, изуродованному острым страданием девичьему лицу. Недавняя смерть Прохора, который заменил ей отца и мать, смутная весточка о родном отце, чудное предсказание и так кстати появившийся мешочек соли... Вот бывают же такие совпадения! А старуху кличут безумной...
Часть 2. Прозрение или путь к чёрному омуту.
Выплакавшись вдоволь, Лютава привела себя в порядок и решила дойти до подруги, рассказать о чудесном предсказании нищей старухи. Жизнь утратила прежние краски, Лютава скинула самый нарядный свой сарафан и расписные деревянные бусы, наскоро одела стоптанные поршни и грубое холщовое платье, подпоясалась, чем пришлось, и быстро выскользнула из избы. Солнце палило ещё жарче, растапливая до красна свой огненный диск. День разгуливался, наполняя воздух пряным мёдом, запахами конского навоза и луговой травы. Васильки нежно склоняли свои лазоревые, нежно-розовые, фиолетовые и лиловые головки, которые, перемежаясь с ярко-оранжевыми цветами календулы, подобно вспыхивающим искрам костра горели среди изумрудной травы. Нежные чарующие колокольчики радовали глаз своим неповторимым изяществом, мышиный горошек тонул среди праздничных белеющих лепестков ромашки. Трудолюбивые пчёлы вились с шумным рокотом над распустившимися цветами. Птицы наперебой спешили рассказать о последних событиях на лугах под скрип цыганских разбитых телег. Шумный цыганский табор в пёстрых, мерцающих на солнце аляпистых шёлковых одеждах тонул в звоне золотых браслетов и многочисленных гитарных аккордов. Песня лилась по всей округе, не умолкая, не прекращаясь ни на минуту, такая же тягучая, плавная и сильная, как волны Волги, что омывала с одной стороны Саратов, с другой - Энгельс. И, как Волга, песня эта была нескончаемая и счастливая, бурная и вечная, и не было ничего, кроме звуков тягучих голосов и мелодичных семиструнных гитар, что дарили миру забвение от снов и пороков. Цыганский табор, как сон, пронёсся мимо загорелой Лютавы, обдав её летом, праздником и острой жаждой жизни. Пёстрые платки, от которых просто рябило в глазах, золотые массивные кольца в ушах, на ногах и на запястьях, звенящие монисто, развевающиеся на ветру юбки, отличные лошади и шумное улюлюканье смуглых почти до чёрного загара мужчин провожало Лютаву вместе с ребячьим свистом. Один наездник отделился от этого шумного неугомонного балагана и вернулся, догнав уходящую по дороге в даль Лютаву.
- Обронила, красавица! - белозубо улыбаясь, с лёгким акцентом крикнул молодой цыган и протянул Лютаве мешочек с солью, подаренный нищенкой. Лютава вздрогнула всем телом и, словно, очнулась от продолжительного сна. Она в упор взглянула на цыгана, он - на неё, и перед цыганом, казалось, пронеслась вся жизнь этой случайно встреченной им девушки. Не было в ней ни кокетства, ни радости, ни задора - боль была душевная, глубокая и острая, как рана от кинжала.
- Проводить тебя позволишь аль нет? - вкрадчиво и как-то тихо произнёс цыган, - лошадь у меня быстрая, куда скажешь, привезу.
Лютава молча повесила голову и равнодушно махнула рукой, давая понять, что ничего не нужно. С трудом сдерживая внезапно остро подступившие слёзы, она быстро закусила губу - только бы не расплакаться да ещё на виду у незнакомца, даром, что цыган, а всё равно ведь мужчина... Цыган сразу почувствовал её состояние, спрыгнул с лошади и шагнул навстречу девушке:
- Что ты, милая?! Не обижу, не бойся, только помочь хочу, - руки цыгана уже ласково тянулись к Лютаве, как девушка резко подняла голову и встретилась глазами с навязчивым путником:
- Ты прости, мил человек, я не так давно горсть земли на могилу отца своего названного положила... Не до воркования мне с чужестранцами всякими. Иди, куда шёл, своею дорогою да не серчай на меня. И прости, коль обидела.
Цыган вздрогнул. Не таким ожидал он услышать ответ девичий, но вольному - воля, спасённому - рай.
- Прощай, милая! Прости и ты меня, если что, - крикнул цыган и поскакал догонять свой шумный цыганский табор, который, как чучело на масленицу, пестрел своими разношёрстными нарядами, гудел, кричал, пел, трезвонил, источал ту радость жизни, которую можно встретить разве что на подмостках балагана у скоморохов-гудошников.
"Чёрт кудрявый! - Лютава вспыхнула от негодования, - и ещё руки тянет. Но хоть мешочек с солью нашёл, и на том спасибо". И девушка спешно пошла прочь от удаляющегося зарева цыганского разъездного развесёлого табора. У кого похороны, у кого пляски - вот она какая жизнь: и солнце всем светит одинаково, и сосны тянутся своими могучими ветками к лучам вечного живого золотистого солнышка, и птицы всем людям на земле одинаково поют, и ветер ласкает голову и плечи, и реки несут для всех одинаково свои бурные сильные прозрачные воды, только у одних людей - горя на черпак, а у других - радости на чердак. На одной и той же земле мимо проходящие люди имеют каждый свою судьбу, и в один и тот же миг один может быть бесконечно счастлив, а другой выть от боли, как умирающий подзаборный пёс. Лютава ощущала себя вот таким вот псом, который корчился от боли, и ей было дико, что где-то рядом нескончаемый праздник, песни разлюли-малина, звон бубнов и проигрыши гитар, громкие счастливые возгласы - у кого-то всё хорошо, а у неё...
Размышляя подобным образом, Лютава, сама того не замечая, быстро дошла до избы своей подруги, что жила на другом конце деревни. Подруженька не пришла в храм, верно, что-то случилось. Лохматый пёс был спущен с привязи, он ласково подбежал к Лютаве и приветливо помахал ей хвостом, как заядлому здесь завсегдатаю. "Здравствуй, родная!" - словно, говорил пёс, ища расположения девушки. Он уже давно привык к её ласковому с ним разговору, как она опускалась на колени и долго гладила его по холёной густой шерсти. Но Лютава против обыкновения была какая-то растерянная и полностью подавленная, не играла с ним, и даже не улыбнулась, что для неё было странным и не привычным. Пёс в ожидании подошёл к ней и доверчиво вложил в раскрытую ладонь девушки свою острую, пахнущую псиной мохнатую морду.
- Здравствуй, здравствуй, мой хороший, - с нежностью ответила Лютава, - мне сегодня пасмурно на душе, слёзы душат, не живётся на свете - так бы закрыть глаза и провалиться в бездну. Тошно мне, родной мой, - Лютава ласково и как-то обречённо потрепала пса по мохнатой шерстяной шее и пошла в дом.
На совесть сложенный из тёсаного бруса пятистенок, дом дышал новизной и излучал собой счастье и процветание. Всё в нём было празднично и мило глазу: новенькая резная калитка, что приветливо встречала людей, цветник под самыми окнами, где росла кустовая роза вперемежку с рыжими, как солнце золотое, бархатцами. Раскидистые вишни вперемежку со сливовыми деревьями, роскошные яблони, а подле самого крыльца - разросшийся жасмин и полувековая липа, что упиралась в небо своими нарядными сильными ветками, от которых веяло мёдом, дурманом и счастьем. Лютава обожала липу. В каком бы состоянии ни была девушка, это дерево дарило ей глоток счастья, словно ложку целебной микстуры. Липа звала жить всё живое. Она тянулась к солнцу и тянула за собой всех людей и птиц, и животных, и жучков, и бабочек, словно говоря: "Вы видите, как я прекрасна?! Всё потому, что я люблю это солнце, это небо, этот ветер, эту землю, эту жизнь! Любите и вы! И будьте счастливы подобно мне!" Липа кружила, дурманила, оживляла, вдыхая в Лютаву глоток свежего воздуха. Девушка стала приходить в себя. Вот сейчас она войдёт в дом и кинется на грудь Хале. Хала всё поймёт, всё выслушает, всё-всё с ней обсудит, и сразу станет легче, когда рядом Хала - проблемы кажутся мельче, они, словно, становятся плоскими, как лист бумаги, а потом и вовсе скатываются в бумажный шарик и исчезают в неизвестности, и всё - нет горя. Хала - вот кто выслушает, кто поможет, кто подскажет, кто поймёт без слов, кто обнимет и прижмёт к самому сердцу. Дружба - великое изобретение человечества, ведь точно говорили древние, что это любовь, но без крыльев. Лютава бережно толкнула дверь в дом. Отлично смазанные петли даже не лязгнули. Дом Халы был образцом самой лучшей в деревне хозяйки: накрахмаленная скатерть, словно, ждала гостей ежечасно, ежеминутно. Занавески с кружевом, чистенькие, свежие и опрятные, аккуратно покоились по обоим сторонам всех окон в доме. Оконные стёкла блестели так, словно Хала их натирала с утра до вечера. Сундуки за шторкою стояли строго один над другим, к ним вела вязаная из обрезков различных тканей длинная дорожка, такая же чистая, как и всё в хозяйстве Халы. Полы сверкали, начищенные песком и мятой. Ни соринки, ни листика, ни паутины какой - всё блестело и ждало похвалы. "Ай, да Хала! Вот умница! Одна в доме, а как хорошо у неё! И всё успевает не в пример мне!" - промелькнуло в голове у Лютавы. В красном углу на Лютаву строго смотрела Богородица. Крохотная лампадка днём и ночью горела под святым ликом. Над головою летала подвешенная к потолку, вырезанная из лыка ажурная птица, приносящая в дом счастье. Её расписное брюхо говорило о редчайшем мастерстве художника, а вышивки на полотенцах шептали и о том, что у Халы не только золотое сердце, но и не менее золотые руки.
Дом был пуст, кошка спрыгнула с печи, изогнулась, что было мочи, и лениво направилась к гостье.
- Здравствуй, Мура, - нежно погладила кошку Лютава, - где хозяюшка твоя, расскажи! - с лаской в голосе продолжала девушка, теребя пушистую шерсть кошки. Кошка вздрогнула от случайного звука и развернулась всем телом в сторону двери, ведущей на сеновал.
- А, поняла, хозяйка твоя пошла скотину кормить! - обрадовано догадалась Лютава и тихими шагами направилась к двери, ведущей на сеновал. Дверь была прикрыта, видно, Хала спешила и не затворила её полностью, что было редкостью для аккуратной и добросовестной в деталях хозяюшки. На сеновале раздавался Халин смех и приглушённый шёпот. Лютава вздрогнула всем телом, она знала этот шёпот, этот голос она узнала бы из тысячи других.
- Да, украл, - шёпот оборвался, сопровождаемый бурным дыханием и захлёбывающимся женским вздохом, - для тебя украл, - шёпот становился сильнее, напористее и настойчивее. Дальше шёпот понял бесполезность какой-либо смысловой нагрузки, и сеновал утонул в протяжных стонах Галы и напористом, звучном дыхании обладателя шёпота. Несколько минут Лютава стояла окаменевшая, став немым и невидимым свидетелем соития двух близких ей людей - жениха и единственной подруги. На этом пытки не кончились: шёпот продолжал наслаждаться каждой клеточкой тела Халы, доводя её до полного безумия. Хала стонала и извивалась всем телом под сильными движениями обладателя шёпота. Сено шуршало и запелёнывало двух бесноватых раздетых людей, где один вонзался в плоть другого, и оба сгорали в плотском чудовищном экстазе.
- Ты - моя..., - заикался обладатель шёпота, - если у-у-уувижу у-у-у-у.. т-т-ттебя на пороге В-В-В-Ваську Лешего - ноги ему повыдергаю, - в такт своим движениям хрипел шёпот, всё ускоряя свой темп и прерывисто дыша.
Хала, распятая под натиском голодного мускулистого тела, могла только стонать и стискивать ладонями пучки сухой травы. Корова Халы и не подозревала, чем занимается хозяйка на её родном лежбище. Не знал и обладатель шёпота, сколько ещё более сильных и мускулистых тел терзают поочерёдно его любимую Халу, бросая её на вымученное сено подобно гуттаперчевой кукле, и как по-разному стонет и дышит его Хала под разными мужиками.
- Рыба моя, - не унимался шёпот, варьируя движения, - ну, скажи, ты выйдешь за меня? Мы теперь богаты, очень богаты с тобой...
Ответом послужил протяжный острый вымученный стон Халы, шёпот волной накрыло с погружением, и оба участника событий провалились в бездну. Спустя несколько минут Хала пришла в себя и деловито села посереди мягкого стога:
- Это ты всё у сироты умыкнул? - кокетливо спросила Хала, тряхнув полной, высокой, белой, как у буйволицы, грудью.
- Да! У кого ж ещё?! Ты что, думаешь, в каждой избе такие деньжищи есть? - шёпот с рыком вновь набросился на Халу, груди её, как две спелые ветки винограда, быстро заколыхались, мысль оборвалась и полностью перешла в движение.
Лютава стояла за резным деревянным столбом. Ей хотелось немедленно убежать, закричать, что есть мочи, и выбежать вон. Что будет потом - не важно, главное - бежать, бежать отсюда как можно дальше и как можно скорей. Но тело и голос сковала страшная сила - Лютава не могла сдвинуться с места. Её, словно, вмиг превратила в камень злая ведьма, ноги не слушались, горло сдавил жуткий спазм, было не сойти со ступеней.
А шёпот продолжал свою оргию, открывая в Хале всё новые и новые секреты, заставляя свою буйволицу протяжно выть от наслаждения.
- Моя...моя...моя...моя...моя, - с каждым толчком шёпот становился всё наглее и почти перешёл на крик, - я заберу тебя под венец, и на глазах у всей деревни...моя...моя...моя...
Сено кувыркалось и парило в воздухе. Хала счастливо крутилась в огромных объятиях разгорячённого обладателя шёпота. Воздух наполнился острым пряным запахом измученных уставших взмыленных человеческих тел.
- А ты с ней тоже на сеновале? А? - с нотками ревности раздалось в шуршащем стоге сена.
- Ты, что, Халочка? Да, Бог с тобой! Ты, что, дурёха! Да я тебя одну! - тут распалённый шёпот вновь принялся за старое в доказательство своей абсолютной искренности в отношениях с горячо любимой женщиной.
- А она поняла, что это ТЫ деньги взял? - не унималась Хала, двигаясь в такт шумно дышащему обладателю шёпота.
- А мне до ёжиков - поняла она или нет! Если не дура - то смекнёт, - шёпот старался изо всех сил, что за дурацкая привычка у баб обсуждать что-либо в постели, другого времени на то что ли нет? - шёпот злился, что его отвлекают от главного, - она какая-то не от мира сего, белёсая, как моль, и такая же постная, как плотва, никакая, одним словом, - шёпот приступил к последней фазе своего демонического танца. Сено закувыркалось, и два измученных нагих тела распластались в форме звезды по всему сеновалу.
- А ты ей что-нибудь обещал? А подарки дарил? - допытывалась Хала, настойчиво сверля грудями дырки в небо.
- А то! Иначе рассказала бы она мне и про отца своего богатенького, и про няньку-Прохора, мы-то всей деревней думали, что он ей батька, а он, оказывается, ей мамка-горничная, за гроши батей родным приставленная.
- Погоди, не ты ли Прохора... - полные груди Халы замерли в одной точке.
- Тебе какая разница, грудастая ты моя? - с нежностью спросил шёпот, - или ещё перцу добавить?
- Ты серьёзно? - Хала вскочила на ноги и прижала руки к тому месту, где предполагала у себя наличие сердца.
- Да, ладно тебе! Дал я яду ему... Недолго старик мучился. Думал, сделать так, чтоб дерево на него на лесопилке упало да зашибло невзначай, да вот не вышло. Пришлось яду купить, - у шёпота полностью испортилось настроение. Дёргаными движениями шёпот стал снимать с себя прилипшие к потному распаренному телу сухие соломинки.
- А ты меня, никак, учить жизни вздумала? Или, думаешь, будто я не знаю, кто к тебе по ночам шастает, да откуда у тебя в ушах каменья разноцветные появляются? Шлюха! - в злобе выпалил Сенька Безглазый, - шлюха ты подзаборная! Ненавижу тебя! Каждый крутит с тобой, как хочет! Перед каждым ты ковром расстилаешься, ноги на ночь моешь!
- А чё ж ходишь ко мне, коль я такая, - язвительно заметила Хала, деловито набрасывая на свои полушария просторный сарафан.
- А потому что люблю тебя, с.ку такую, и жить без тебя не могу, - с горечью сплюнул на пол Сенька, - за дела мои сам перед Богом отвечу, но сначала женюсь на тебе, гадине, чтобы ни один кобель больше не лазал под твой подол.
- А коли откажу тебе? - с улыбкой превосходства прошептала зеленоглазая Хала, и глаза их встретились.
- Убью, - коротко и без шуток объявил Сенька. Сказал - что отрезал, и, намотав на кулак очень длинные шёлковые чёрные, как смоль, волосы Халы, вплотную приблизил её лицо к своей хищно-озлобленной физиономии, - сначала тебя придушу, а опосля и сам к чертям на сковородку...
Хала вздрогнула всем телом, ощущение блаженства и гармонии с миром, как это часто бывало у Халы после подобных встреч, слетело в один миг, будто и не было этого многочасового марафона.
- Ну, ты и гад ползучий, Сеня, - мрачно парировала Хала. Легко поднявшись на ноги, она шагнула за порог. Странно, дверь в избу с сеновала была приоткрыта, вот чудеса. Лютавы к тому времени в доме не было. Она бежала в лес, захлёбываясь от слёз и запинаясь за коренья деревьев.
Часть 3. Воды чёрного омута.
Ах, по морю-морю синему
Плыла лебедь, лебедь белая моя;
Не тряхнется, не ворохнется.
Где ни взялся млад ясен сокол, -
Убил-ушиб лебедь белую мою;
Он кровь пустил по синю морю,
Он перушки по чисту полю,
Он пух пустил по поднебесью.
Где ни взялась красна девица душа, -
Брала перья лебединыя мои,
Клала в шапку соболиную,
Милу дружку на подушечку.
Где ни взялся добрый молодец:
"Бог на помощь, красна девица душа!"
Она ж ему не поклонится.
"Добро, девка, девка красная моя!
Будет время, и поклонишься мне:
Будешь стоять у кроватушки моей,
Будешь держать шелковую плеть в руках!"
Начинало смеркаться. Лютава плохо помнила и понимала всё с ней происходящее. Израненная в кровь душа рыдала в юном восхитительном теле. Растрепавшиеся льняные некогда прекрасные волосы сосульками разметались по плечам. Глаза застилал нескончаемый поток слёз, хотелось кричать, рыдать, вопить, визжать, хотелось запалить этот дом, где миловался её жених с подругою названной, и мести хотелось, и слёз, и раскаяния, и в то же время неясная благодарность где-то уже теплилась в самых дальних уголках души. Но сознание и рассудок в такие мгновения бессильны перед порывом. Лютава прибежала на лесную опушку, к самому красивому месту, где деревенские признавались в любви, а кто-то и сводил счёты с жизнью - к чёрному омуту. Вечерело. Деревья сказочно благоухали. Сосново-можжевеловый тягучий аромат мешался с вязким горьковатым ароматом туи. Высокие пирамидальные тополя тянулись к солнцу, липа снова призывала к жизни, но не слушала липу Лютава. Вот и хлипкий мостик над чёрным омутом. Одно движение, только один единственный шаг вниз, в воды чёрного омута - и всё разом закончится: обида, страх, воспоминания, жуткое невысказанное унижение и предательство, БОЛЬ, ненависть, разлука, мерзость земная, начнётся пустота, чёрная зияющая бездна. Лютава зажмурилась, интуитивно вцепилась в шаткие перила на подмостках и занесла ногу над водой, как вдруг сильные мужские руки обхватили её с двух сторон и утащили по-дальше от воды.
- Что ты, милая? - шептал чей-то сильный, знакомый до боли голос, - нешто жить такой красоте на свете надоело?
У Лютавы началась яростная безотчётная истерика. Она билась в сильных руках, как в клешнях, кусалась, отбивалась руками и ногами, царапалась, как кошка:
- Пусти! Пусти же меня! Не-на-вижу-у-у-у-у! Не хочу жить! Не могу я так больше! Выпусти меня, наконец! - истерика продолжалась добрую четверть часа. Исцарапанные, искусанные в кровь сильные мужские руки ласково сдерживали её порывы и не отпускали. Наконец, Лютава обмякла. Устав биться в приступе безрассудства, она сжалась в комочек и разрыдалась на груди чужого человека так, как только плачут дети и старики - надрывно, искренне и очень безутешно. Сильные руки судорожно гладили и качали её, прижимая к себе, словно маленького беззащитного ребёнка. Мужчина что-то напевал, мурлыкал себе под нос на каком-то неизвестном Лютаве, но очень мелодичном языке.
- На каком языке ты поёшь? - внезапно спросила Лютава, подняв глаза на своего спасителя.
- На цыганском, - мягко ответил мужчина и ещё крепче обнял девочку с льняными волосами, - вот, послушай, тебе понравится!
И цыган продолжал петь, тихим голосом песня его мелодично лилась и окутывала и старую красавицу-липу, и скользкие подмостки, и воды чёрного омута, что чудом не поглотил ещё одну юную, глупую, наивную и невинную душу. Он качал на руках свою юную ношу, как качают засыпающее дитя. Лютава успокоилась.
- Я хочу домой, - прошептала она, - отвези меня домой, я хочу отсюда уйти.
Цыган с лёгкостью перебросил девушку в седло своего стреноженного рядом коня и, цокнув языком, повёз её по знакомой дорожке. Каменистая тропинка заставляла коня карабкаться всё время вверх. Лютава прижалась к своему наезднику и впервые ощутила себя в полной безопасности.
- Ты кто? - вдруг, резко обернувшись, серьёзно спросила она.
- Я - твоя тень, - ласково ответил мужчина. Кудри на его плечах вздрагивали под каждым ударом копыта лошади. Ночь полностью вошла в свои права. Изогнутый дугою месяц поблёскивал своими алмазными гранями, и не громкое стрекотание певчих цикад, как и полувековая липа, призывало Лютаву: "Живи! Живи! Живи! Живи и радуйся жизни! У тебя всё впереди! Только не умирай! Живи, родная! Завтра будет новый день! Утром ты войдёшь в цветущий сад, залитый солнцем, и ты захочешь обнять это лазурное небо! Живи, красавица!" Цыган бережно довёз Лютаву до самой околицы. Ласково взяв её на руки, словно спящего ребёнка, он перенёс её в дом. По-хозяйски зажёг в доме свечи, увидев образ в углу, тут же набожно перекрестился.
- Что? У цыган тоже православная вера? - до глубины души изумилась Лютава.
- Ещё как! - и цыган вытащил из-под нательной шёлковой рубахи огромный золотой крест, усеянный горящими, как капли крови, корундами.
Лютава вздрогнула от неожиданности. Такое украшение было под стать носить только очень состоятельному человеку, а тут какой-то цыган с большой дороги. Уж, не разбойник ли часом... чего доброго? Цыган, словно, прочитал мысли девушки.
- Стево меня зовут, - начал знакомство цыган, - а тебя как, моя хорошая? - голос его был задумчивым и тёплым.
- Лютава, - обезоружено произнесла девушка и потупила взор.
- Ну, вот теперь я буду знать, куда идти и кого искать. Да, Лютава? - ласково улыбнулся цыган, обнажая чудесные белоснежные, ровные, как жемчуг, зубы.
- Я не буду спрашивать, что сегодня было. Пройдёт время. Если захочешь, ты всё расскажешь сама. Просто позволь побыть рядом с тобой. Если я стесняю тебя, я могу остаться за околицей, только не гони навсегда.
Лютава смущённо улыбнулась. После шага над чёрным омутом вряд ли что-то могло показаться страшнее и мучительнее.
- Я постелю тебе на полатях. А сейчас я хочу побыть одна. Не серчай, - Лютава вынесла свежее бельё и аккуратно сложила его на широкую лавку перед цыганом.
Часть 4. Цыганский барон.
Едва забрезжил кровавый рассвет, как с первыми лучами солнца спящую деревню огласило громкое разноголосое пение петухов. Каждому из них нужно было покрасоваться перед соседом, рябые, длиннохвостые и важные, они наперебой будили спящую деревню, призывая всех к рабочим будням.
Утро застало Лютаву сидящей, прислонившись спиной к печи. Уснуть так и не получилось. Не спал и цыган, он ворочался всю ночь, но не решался встать, чтобы не потревожить покоя девушки.
- Доброе утро, родная моя, - ласково прошептал цыган, подходя ближе и садясь на корточки подле Лютавиных ног, - сейчас за водою схожу, погоди немного...
Цыган удалился в сени, а Лютава тихо соскользнула с нетронутой бессонной постели и взглянула на себя в зеркало: воспалённое от продолжительных слёз лицо было распухшим, волосы растрепались, превратившись в лохмы. Надо умыться и срочно приводить себя в порядок. Ключевая ледяная вода вернула Лютаву к жизни, но говорить она ещё не могла - слова застревали в горле. Тошно было на душе, а цыган не торопил. Уложив волосы в тяжёлые льняные косы, она обвязала ими голову, надела простой свой наряд и стала накрывать на стол. Цыган сидел рядом и исподволь любовался её движениями. Убогая трапеза состояла из кувшина кваса и нескольких краюх хлеба.
- Ах, да, где-то была соль, - спохватилась вдруг Лютава и начала искать мешочек с солью, что дала ей нищенка.
- Наверное, потеряли ночью в лесу, - улыбнулся цыган, - разве стоит переживать о такой потере?
- У меня просто больше нет... соли, - Лютава опустила голову, признаться, что нет ни только соли, но и ни копейки за душой, было мучительно стыдно и тяжко.
Цыган, словно, смотрел и читал её мысли, приветливая улыбка не сходила с его губ.
- А, хочешь, поедем в город и купим всё, что тебе нужно, - неожиданно предложил он Лютаве. Лютава сбилась в комок. То, что она нравилась цыгану, было видно невооружённым взглядом, она это чувствовала и поняла сразу, с самой первой их встречи, но вот так запросто впустить человека в свою жизнь, человека с улицы, да при том ещё цыгана - Лютава была к этому не готова. Цыган это понял, потом бережно взял ладони Лютавы в свои и с нежностью поднёс их к своим губам. До этого никто и никогда не целовал Лютаве рук да ещё с такой нежностью, с трепетом скользя губами по самым кончикам пальцев.
- Я приду к тебе ещё, если позволишь. Сейчас я съезжу, наведаюсь в табор, а потом нарублю тебе дров. У тебя, я смотрю, даже печь затопить нечем. Если ты позволишь мне это, - последние свои слова цыган произнёс почти шёпотом и, затаив дыхание, немигающим взглядом ждал ответ.
Лютава остолбенела от такой непривычной и невиданной ею ласки, совсем не хотелось доставать свои ладошки из огромных, как лапы у медведя, цыганских мужских грубых и одновременно ласковых рук. Цыган глазами обнял девушку, словно, хотел унести с собою полюбившийся образ. Лютава проводила его до околицы. Цыган коснулся взглядом её губ, зная, что целовать ещё рано, пересилил себя, вскочил на коня и исчез в пыли разбитой конскими копытами дороги, приминая придорожную траву.
Лютава выдохнула: теперь можно будет выплакаться наедине с собой, прореветься, просто не выходить из дома, и всё... И не нужен будет чёрный омут. И пройдёт этот день, и стихнет острая мучительная боль, а дальше жизнь, цветущая липа и переливчатое пение птиц. Размышляя над этим, Лютава неожиданно для себя уснула. Воспалённый мозг требовал немедленного сна. Ей снился старый Энгельс, Волга, бурная, с быстрым течением, ленивый паром. Кирпичный дом терракотового кирпича с арочными высокими воротами, на воротах - массивное кольцо, которое держала сомкнутая пасть льва, чтоб любой пришедший мог таким образом сообщить о своём приходе. Сами ворота деревянные с кованными чугунными петлицами. Окна узкие и высокие, с лепниной, их много, поэтому дом всегда залит светом. Колонны у входа, строгие, мраморные, очень высокие. Звуки фисгармонии и ксилофона из красного дерева, глокеншпиля и скрипки, губной венской гармоники и свирели, бубна, русской домры, а так же удары в большой обтянутый кожей барабан - всё это слилось в один нескончаемый ряд воспоминаний из детства. И вот любимый персидский вальс Штрауса, сюиты Шостаковича, струнный квартет Верди, фортепианные пьесы Чайковского - это самое любимое Лютавой. Любены часто слушали музыку, она была частью их жизни, а для Лютавы стала частью её души. И было хорошо в этом сне, и дом с кольцом на арочных воротах так и будет ей сниться на протяжении всей её жизни в самых тяжёлых житейских ситуациях. Это как объятия матери: когда совсем плохо, они дарят силу жить дальше.
Тем временем Стево медленно приближался к стоянке своего табора. На широкой луговине издалека виден был дым от костров. Начало осени, такое тёплое и приветливое в этих краях, дарило свои маленькие радости. Стреноженные кони паслись прямо возле раскинутых пёстрых палаток. Женщины суетились, деловито на кострах готовили еду. Тут же толкались маленькие чумазые дети. "Грязный ребёнок - счастливый ребёнок" - любимая поговорка у цыган. Луговина плавно переходила в подлесок, где звенел, не умолкая, серебряный ручей. Где-то перебирали гитарные струны, слышались приглушённые возгласы, звон бубна и нежное высокое пение, дополняемое птичьими трелями. Вдруг кто-то с силой ухватил Стево за стремя и притянул лошадь в сторону:
- Майкэ! А, ну, слезай! Иди-ка сюда, Стево, поговорить есть о чём! - старая цыганка, бабка с виду лет семидесяти, сутулая, худая, но при этом очень властная и сильная, в выцветшей некогда цветастой шали, покрывающей до пят её многочисленные юбки с фартуком, поманила Стево в свой шатёр. Огромные, тяжёлые, массивные, толстые в сечении золотые кольца сильно оттягивали мочки её ушей. Руки были убраны перстнями с рубинами и многочисленными золотыми браслетами с изумрудами. Они переплетались на тощих костлявых руках и говорили о долгой безбедной жизни.
- Рад тебя видеть, Донка! - Стево улыбался своей открытой счастливой белозубой улыбкой. Донка была его крёстной матерью.
- Вижу... Всё по твоему лицу вижу... Пьяный от счастья, как от вина, - задумчиво произнесла старуха, ещё глубже кутаясь в свою выцветшую шаль, - а, ну, рассказывай...
Стево начал путано, сбивчиво быстро рассказывать всё, что произошло с ним за последнюю ночь. Глаза его горели лихорадочным блеском.
- Она... она не такая, как все... Ты бы видела её глаза! А какая у неё походка, а голос! А волосы... это золотой лён! Вот что лик с иконы... Она чудо как хороша, а я пока даже не знаю, как сказать ей об этом. Я уехал, а душа обратно рвётся!
Старуха нахмурилась:
- Ты помнишь, что я тебе нагадала в сочельник?
- Да хоть того хуже - я не откажусь от неё.
- Не откажусь! От неё! Да она, может, тебя и не примет вовсе. Вы с ней разных кровей, разных сословий. Но даже если примет - попробуй не принять, когда смотрят на тебя такими глазами - ты не сможешь привести её в табор. Да, она и сама не пойдёт за тобой.
- Я останусь с ней. Я уже решил, - Стево молча тряхнул густыми чёрными длинными кудрями, очень красивое смуглое лицо его подёрнулось печалью.
- Что?! Совсем разума лишился? Хотела бы я взглянуть на эту королевишну, что так сильно зацепила нашего Стево, - пробурчала старуха себе под нос, а потом уже громче вслух добавила, - родной мой, тебя ждал на разговор сам Бахтало. Догадываешься зачем? - старуха вперила в Стево свой проницательный острый, как стилет, взгляд.
- Я зайду к нему. Я пришёл взять денег, соли и немного одежды, милая моя Донка.
- Ты что же, хочешь уйти к ней жить? Насовсем? Бросить табор?
- Я дышать без неё не могу. Я сейчас здесь, с тобой в шатре, а сердце к ней просится, ноги сами туда идут, по знакомой дорожке. Вот не поверишь, закрываю глаза и вижу её, как она смотрит на меня, как волосы поправляет, как улыбается грустной своей улыбкой.
- Дьявол в тебя вселился, Стево! Наш баро хочет видеть тебя. Догадываешься зачем? - старуха пытливо взглянула на своего крестника.
- Нет, - растерянно отозвался цыган.
- Он женить тебя хочет, мой мальчик. На дочери своей. Сонакай у него подросла, пятнадцать годков минуло. Положила она на тебя глаз, ой, положила, и давно... Я-то это сразу заприметила. А отец ни в чём отказать ей не может.
- А меня кто спросил? - с болью и возмущением воскликнул Стево.
- Барон спросил МЕНЯ. Твоя мать умерла, когда тебе, Стево, было всего четыре года. Она умирала у меня на руках. Я поклялась, что выращу тебя, как родного сына, и буду оберегать каждый твой шаг, предупреждать всякий твой неверный поступок. Барон говорил со мной. О тебе. Я боюсь даже думать о последствиях, если ты откажешь в любви его дочери. Я, как крёстная мать, обещала ему твоё на то согласие.
- Пообещала, не спросив меня? Я что, карта в твоей колдовской колоде: хочу так разложу, хочу этак?!
- Милый мой, милый мой мальчик, я хочу тебе добра. Породнившись с бароном, ты можешь представить, какое будущее тебе обеспечено? Любимый мужчина дочери, отец его внуков... Ты будешь ходить по золоту, мой мальчик. Его титул перейдёт твоим детям. Мой хороший, я прошу тебя, не спеши. Твоя женщина с белыми волосами - всего лишь сон. И к чему тебе такая слабая, которая готова утопиться при первой пощёчине судьбы? Разве такая женщина нужна цыгану? Взгляни на наших красавиц! Какие они сильные! Сколько в них огня, воли, силы, азарта, сколько мужества! Ты думаешь, хоть одна цыганка пошла бы к омуту после случившегося? Да плюнула бы и растёрла! И стала бы дальше жить, ярко, счастливо и богато! И семью бы потом завела, и нового мужа привела бы в шатёр, и нарожала бы ему семерых детей! Жену нужно выбирать под стать себе: сильную, крепкую, мудрую, с характером и из своих! Вспомни цыганские обычаи! Ну, кто из цыган хоть когда-нибудь породнился с чужой кровью? Да, никто! Есть мы, Стево, и есть мир вокруг нас, мой мальчик. У них другая жизнь, свои обычаи, свои законы, они ненавидят нас по большей мере, брезгуют нами, презирают наш народ. Не лезь ты к ним, услышь ты меня! Так хочется любви белокурой женщины? Думаешь та, что с белыми волосами, любит иначе, чем цыганская дочь? Что в ней такого, чего нет у наших красавиц? Просто другая? А нужна ли она тебе? Стево, мальчик мой ненаглядный, прошу тебя, подумай... А лучше - одумайся! Ты достаточно взрослый уже, ты - мужчина, далеко не юнец.
- Ты сама всегда говорила, что главное для цыган - воля, - продолжал сопротивляться крестник.
- Стево, ты прекрасно понимаешь, о чём речь. Цыгане вольны ехать хоть край земли, но законы табора, милый мой мальчик, крепче любых оков. Нельзя нарушать законы предков!
- Я хочу жениться по любви, Донка, на любимой женщине. Разве это преступление?
- Ну, так женись по любви и на любимой. Женись на дочери барона и люби её вдоволь, и будет тебе счастье. Чем не хороша девчонка? Ты хоть знаешь, сколько цыган из табора мечтает, чтобы Сонакай хоть раз обронила взгляд в их сторону?
- Так пусть они и женятся. Не лежит у меня душа к этой девчонке, и судьбу свою я с ней связывать не буду.
- Ну, и дурак, - отрезала крёстная и резко вышла из шатра вон. "Дурак! Дурак! Дурак!" - прозвенели следом золотые браслеты уходящей цыганки.
Стево нашёл телегу со своими пожитками. Шумный весёлый проснувшийся табор стал для него тесен и сер. Не радовали ни музыка, ни весёлые голоса, ни треск костра, ни привычные ароматы готовящейся на огне пищи. Жареная пахнущая дымом баранина с луком, помидорами и запечённой картошкой собиралась на огромные блюда - кто-то из цыган умыкнул из близ лежащей деревни молодого барашка - значит, табор гуляет! Стево уже сложил в плотный холщовый мешок всё необходимое и стал прикручивать его к седлу лошади, как сзади услышал торопливые шаги, и детский мальчишеский голосок прокричал:
- Стево! Стево! Тебя ждёт Бахтало!
Сердце цыгана сжалось. Не успел уехать вовремя, разговора с бароном, по-видимому, избежать не удастся. Прикрутив покрепче узел с пожитками, Стево взял коня под уздцы и, нехотя, поплёлся в шатёр барона. На пороге роскошного огромного шатра из разноцветных полотен прочной материи, что не пропускала ветер и долго не намокала, Стево столкнулся с Сонакай. Глаза её вспыхнули, как звёзды. Вспыхнули и погасли. Щёки девушки, несмотря на смуглость кожи, зарделись ярким румянцем. По её расширенным зрачкам Стево угадал её к нему истинное отношение. Стало не по себе. Можно обмануть словами или молчанием, обмануть позой и жестом, но никогда не обмануть взглядом. И этот вспыхнувший и потупившийся взор Сонакай рассказал Стево гораздо больше, чем долгая тирада Донки. Длинные смоляные волосы Сонакай были уложены в аккуратные ровные косы. Голову покрывала пёстрая косынка с золотым шитьём. Лоб был украшен жемчужной нитью, в которой выделялись вкрапления изумрудов. Чёрные глаза с едва различимыми зрачками напоминали тот омут, от которого намедни Стево оттащил Лютаву. Стройная, гибкая, как лоза, Сонакай была одета в тёмно-вишнёвое закрытое платье с множеством юбок и вышитым золотом переднике. Массивные золотые серьги с жемчугом и изумрудами в виде заострённых колец свисали на худенькие плечи девушки. На шее красовалось монисто из золотых монет, которые нежно мелодично позвякивали при каждом движении девушки. Множество браслетов из золота - с камнями и без - украшали тонкие изящные запястья. Не было, разве что, обручального кольца. Хороша была Сонакай. "Не удивительно, что столько цыган в таборе вздыхают по такой красавице... А как сказать барону, что его раскрасавица-дочь мне не нужна?! Да, она хороша, это правда... А кроме неё ещё очень много девушек, которые тоже хороши собой. А мне нужна моя Лютава", - при очередном воспоминании о Лютаве сердце цыгана заныло. Любовь человеческая - сложная вещь: её нельзя разложить на составляющие, её нельзя объяснить, понять, проанализировать, привести какие-то доводы "за" и "против", она алогична, интуитивна и не слышит слов - она признаёт только стук сердца. Нет формулы, из чего она складывается, и алгоритма, как её заполучить. Это подобно искре, которая либо есть между людьми, либо её нет. Никто и никогда не сможет объяснить тягу к одному человеку и равнодушие к другому. И дело даже не во внешнем облике, красивом или не очень, скорее, любовь похожа на электрический разряд. И если нет между людьми этого электричества, то даже самая яркая и незабываемая внешность бессильна. Стево никогда не задумывался над этим, он просто жил, кутил, гулял, тратил, занимался бесхитростным ремеслом, львиную долю дохода отдавая в табор барону. Жизнь текла своим чередом до встречи с Лютавой. А потом всё перевернулось, и он спешил в чужой дом к девушке с льняными волосами, чтобы принести ей поесть и наколоть дров, чтобы сидеть подле неё и долго смотреть, как она заплетает в косы свои золотистые волосы, как поправляет косынку, как накрывает на стол, как скользят по деревянному настилу её стройные тонкие ноги - он мог смотреть на неё часами, и всё в ней радовало его и восхищало. А тут Сонакай... красивая пустая кукла. Не совсем так - не пустая и не кукла, просто не его девушка. И здесь не объяснить, почему одну хочется зацеловать полностью, а на другую, путь даже очень красивую, взглянул - и отвернулся, взглянул - и забыл. Донка всё понимала лучше своего крестника, но Донка прожила жизнь и видела что-то наперёд. Стево знал, что Донка - одна из немногих, кто действительно умел гадать в таборе. Чужаки по наивности думают, что каждая цыганка - прирождённая гадалка. Это неправда. Гадают по-настоящему только пятеро из ста. Этому учат в таборе с самого детства, и только считанные цыганки действительно обладают таковым мастерством, или лучше сказать - даром. Как правило, заложенный Богом талант развивали, и со временем он переходил в мастерство, своеобразную профессию. А знающая своё дело гадалка у цыган - это золотое дно для табора. Донка была одной из них, из тех, чьи предсказания сбывались с поразительной точностью. Гадала Донка и своему крестнику, и... лучше б не гадала совсем. Затем Донка долго плакала, молилась, отслеживала каждый шаг Стево, но не уберегла - женщина с белыми волосами была и в её колоде, и в его жизни, да ещё как была!
Сухой кашель привёл Стево в чувство. В глубине шатра Стево увидел барона. Бахтало встал и подошёл поприветствовать гостя. Барон был прост в обхождении и столь же не притязателен в одежде. Широкие выцветшие холщовые шаровары были перехвачены на талии шёлковым алым поясом в несколько рядов. Белая ажурно вышитая рубашка обнажала седую грудь, на которой свисал огромных размеров золотой нательный крест. Золотая цепь толщиною с мизинец говорила о статусе барона. Самый пожилой, самый мудрый и влиятельный в таборе барон пользовался огромным уважением среди цыган. Его решения не обсуждались, а мнение считалось незыблемым и единственно верным. Все его пожелания больше походили на распоряжения, которые табор исполнял неукоснительно. Стево в знак приветствия развёл в стороны руки, делая шаг в объятия старика. Барон прижал Стево к груди, похлопал его по спине и предложил присесть. На маленьком столике стояли два бокала. Барон позвал дочь, и Сонакай, зардевшаяся, как спелая вишня, принесла бутылку отличного вина. Глаза старого барона были мудры, лукавы и очень добры. Как отец он относился к своему табору, и в каждом цыгане видел своё чадо. Широкое лицо его с окладистой густой старческой полуседой бородой выдавало радушие, а кустистые брови смеялись вместе с чёрными, как смоль, блестящими глазами. Длинные седые кудри ниспадали на плечи барона, а лысину скрывала роскошная чёрная фетровая шляпа, отделанная полудрагоценными камнями. Кожаная жилетка была под цвет сапогам из мягкой телячьей кожи. За голенищем барон носил сделанный ещё в юности своими руками чури.
- Рад тебя видеть, дорогой! Проходи, будь дорогим желанным гостем в моём шатре! Сонакай, разлей-ка нам вина по бокалам!
Девчонка смущённо исполнила просьбу отца и быстро удалилась, звеня своими украшениями. Как только шелест юбок прекратился, барон начал свою вкрадчивую речь:
- Ты возмужал, Стево! Как рад я видеть тебя взрослым мужчиной. Донка, я помню, всё переживала, что не дожить ей будет до твоей свадьбы, а я так думаю, табор ещё погуляет на твоём пиршестве. Я вот что подумал, Стево, у меня - товар, у тебя - купец, а не отдать ли тебе в жёны мою Сонакай. Девушка она видная, всё умеет, поверь, всё знает уже, и имя твоё с её уст не сходит ни днём, ни вечером. Жизнь, сам видишь, что река бурная, течёт, не остановится, выросла куколка моя, пора и о замужестве думать. Что скажешь, Стево?
Бахтало впился взглядом в лицо Стевы, пытаясь уловить его настроение и истинную реакцию на подобного рода предложение. Стево молчал.
- Что молчишь? Или не рад? Или причина какая есть? - барон взглядом прижимал Стеву к стенке и готов был вырвать силой из него согласие.
- Я не думал об этом, Бахтало. Я не готов к браку, семья мне будет в тягость. Мне нужна воля, - уклончиво ответил Стево, меняя позу, чтобы легче было встать и уйти.
- Я понимаю тебя, - хищно улыбнулся барон, взглянув на Стево острым проницательным взглядом, - но...воля у тебя будет. А в тягость бывает разве что нищета. Сам понимаешь, моему зятю это не грозит. Да и по ночам не придётся околачиваться по чужим бабёнкам, - язвительно заметил барон.
Стево вздрогнул всем телом, что не ускользнуло от старика. "Откуда он знает? - с удивлением и опаской подумалось Стево, - старый колдун, не иначе как следить за мной вздумал..."
- Я - не женщина, в подоле не принесу. Воли хочу, Бахтало, семья пока не для меня. Ты ведь тоже был молодым, - уходил от разговора Стево.
- Да-а-а-а-а-а, было дело, - с видимым удовольствием ответил Бахтало, явно вспоминая свою бурную лихую молодость, - я дал слово твоей матери, - продолжал старик, - когда она умирала, что позабочусь о твоём будущем. А слова свои я привык держать. Знаешь, как она умерла?
- Да, - с горечью отозвался Стево, - Донка всё рассказала. Мама заболела, вылечить не смогли. Сгорела за несколько часов, как свечка, - в глазах защипало, в горле встал ком, Стево отвернулся.
- Ай, да Донка. Вот за что люблю её, так за умение сказать, не сказав! - с восхищением заметил Бахтало, - ты взрослый уже, можешь знать всю правду. В то время табор был больше. Сотни кибиток с семьями, с поклажей катились по пыльным дорогам Тамбовщины. Встали мы на постой около одного городишки. А в нём усадьба богатого очень барина была. Ну, как обычно, пришли люди от барина, позвали сыграть, да спеть, да гостей поразвлечь на званом ужине. Денег посулили много. Пел и плясал для них табор неделю без отдыха, шампанское с вином лились без счёта, хороводили мы вокруг этого барина по-полной. Знаешь, наверное, твоя мать одной из лучших танцовщиц табора была в то время. А как она пела - равнодушных к ней не было. И запал на неё барин. Всё сначала дорогие подарки ей в табор слал, к себе зазывал. Потом сам по ночам наведываться начал, ночами долгими у костра сиживал, глазами её жёг насквозь, всё губы облизывал, словно рыбку солил. Затем как-то пришёл барин ко мне в шатёр один-на-один и спросил, за сколько я отдам ему твою мать. Называй, говорит, любую сумму. Для меня невозможного практически нет. Сколько скажешь - столько мой посыльный тебе и принесёт, а ты подаришь мне свою красавицу-цыганку. Я поглядел на него, как на чумного, и сказал, что людьми из табора не торгую. Тогда барин приехал в одну ночь к кострам и высыпал к ногам твоей матери мешок золота. Табор смолк в эту минуту. Она босая прошлась по монетам, поддела их голой ножкою и засмеялась: дескать, любовь цыганки золотом не купишь. Тогда барин повалился перед ней на колени и крикнул так, чтоб все вокруг слышали: "Не хочешь золота - возьми мою душу! Она уже давно твоя!" Задумалась твоя мать, перестала смеяться, только шагнула навстречу барину, и тут из ночи раздался выстрел. Пуля попала в живот, ей оставалось жить три часа. Выл барин, ой, как выл, словно загнанный зверь. Лекаря своего тут же привёз - не спасти её было. Умирала в мучениях, за тебя всё молилась, а мы с Донкой слово дали о тебе заботиться и твоё будущее сделать счастливым.
- Кто стрелял? - сухо спросил Стево.
- Да твой отец, - так же сухо ответил барон.
- Что ты с ним сделал потом? - лицо Стевы исказилось гримасой боли.
- Табор его наказал. Сначала его привязали к хвосту лошади и погнали коня вскачь. Сам понимаешь, каково это волоком да при скачке. А потом выгнали прочь из табора, как осквернившего всю цыганскую общину.
- А почему всё же сохранили ему жизнь? - не унимался Стево.
- Да потому, что по цыганскому закону ни мужчина, ни женщина не могут иметь связей с чужаками из других племён и сословий. Мы живём своей общиной, и кровь свою, и обычаи не мешаем ни с кем. А кто нарушить пытается - сам понимаешь, - барон многозначительно крякнул и продолжал, - отец твой взревновал, испугался, что мать возьмёт да и уйдёт с барином. Барин тот, к чести сказать, хорош да пригож собою был. Отец твой чтил цыганские обычаи свято. За убийство среди своих - кара лютая, но мы сохранили ему жизнь, потому как его поступок хоть и был греховен, но продиктован был нашим укладом жизни. Это я тебе так поведал. Всё к тому, что матери твоей мы с крёстной Донкой слово дали. И пришла пора слово своё сдержать. А ты не торопись. Привыкни к этой мысли. Знаю, ты не богат, так я того и не жду от тебя. Главное, что люб моей дочери. Свадьбу справим на славу. Весь табор будет завидовать и тебе, и твоей невесте. А теперь иди, - барон задушевно обнял Стеву на прощание и, сверкнув своими бесовскими прищуренными глазами, тихо прикрыл вход в кибитку.
Вот о чём говорила Донка, говорила, не сказав - либо свадьба на дочери барона, либо же меня просто убьют, объявив вне закона. Старый лис! А про мать мне Донка правды так и не сказала, вот ведь надо ж так! Берегла меня, что ли? Стево легко запрыгнул в седло и поскакал прочь из табора обнимать льняные локоны. Печальные мысли так и вертелись после разговора с бароном. Но где и какая сила может удержать человека, тем более цыгана, когда весь мир перевернулся и упал к ногам белокурой женщины?! Жениться на дочери барона - что за блажь у старика. Силой класть в постель дочери мужчину, которому она заведомо не нужна. За что он так её? Неужели не найти того, кто будет любить всем сердцем его девочку и трепетать от одного её взгляда? Или барон так избаловал свою дочь, что любой каприз сразу принимается к исполнению? Позавчера она захотела новое монисто, вчера - нового тонконогого быстрого, как ветер, вороного коня, а сегодня - мужа, и выбор пал на меня. Как вещь выбрала, забыв заприметить, а нравится ли она мне, а захочется ли мне её целовать. Или думает, коли дочь барона, так весь мир должен лечь к её ногам? Ладно, она ещё сама ребёнок, но отец-то её жизнь прожил, должен понимать, что мужчина не будет спать с нелюбимой женщиной, что несчастную судьбу он ей уготавливает. Можно женить, можно надеть кольца, можно родить детей, но жизни не будет. Сердце не заставишь колотиться, коли оно молчит. А дальше - больше. Или она думает, распахнёт передо мною свои пёстрые юбки, и я буду, как ручной медведь на цепи - дура малолетняя. У меня таких юбок в жизни было... И коли нет души - сколь ни хороша женщина, а всё равно как отломленный ломоть. Пресытился и забыл. Так лучше месяц счастья с Лютавой, чем жизнь с трясущимся монисто и нагромождением юбок, за которыми пустота и белый снег. Так думал цыган, а чуткая лошадь тем временем сама привела его к избушке Лютавы.
Конец ознакомительного фрагмента.