Голосуй Алина , Голосуй Сергей : другие произведения.

Дни Лютые

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Помню этот лес, помню ясную звездную ночь, высоченные деревья скованные морозом, людей прикрывающих своими телами мерцающий костерок. Я отходила подальше от костра, чтобы меня никто не видел, поднимала свои детские ладошки к звездам и говорила: "Господи, спаси нашу семейку, ведь мы же никому ничего плохого не сделали".
  Непридуманная повесть
  
  _________________________________________________
  
  Дай нам мужнасцi, Божа, назад азiрнуцца,
  Каб заблытаны час зразумець, ацанiць,
  Памянуць убiенных i шчыра жахнуцца,
  I пакаяцца так, каб па новаму жыць.
  
  Сяргей Давiдовiч."Малiтва"
  
  
  
  
  
  От автора
  
  Все, что описано в этой книге не является литературным вымыслом или фантазией. Эти события происходили со мной и моей семьей на западе Белоруссии в годы второй мировой войны. Если у меня были сомнения в своей памяти, в точности описания, я спрашивала и сверялась у своих сестер, в основном, у старшей - Тамары.
  Почему пишу об этом только сейчас, через полвека? В то время мы просто не могли и не хотели оглядываться назад, слишком болезненна была память об этих событиях и чтобы выжить, надо было жить мыслями о будущем. С возрастом память человека возвращается близко к началу его жизни, и я опять вижу и заново переживаю все, что было с маленькой девочкой на далеком белорусском хуторе, далеко в прошлом.
  
  До войны. Первые воспоминания
  
  Помню некоторые эпизоды из очень раннего детства - лет с двух, а то и полутора.
  Но сначала о семье и родителях. Оба они родом из нынешнего Верхнедвинского района Витебской области Белоруссии, там же и происходило все, о чем я хочу рассказать. Верхнедвинск тогда еще назывался древним названием Дрисса и район был "самым западным", рядом сходились границы Польши и Латвии.
  Мама моя, Евгения Александровна, была из большой крестьянской семьи. Кстати в тот век процент городского населения был незначителен. Детей в их семье было трое братьев и семь сестер, тоже не редкость для того времени. Мамины братья работали, кто с родителями, кто на станции Свольно. В этом небольшом местечке было несколько мелких производств, в основном деревообработка, шпалопропитка, был лесосплав на реке Свольна. Все сестры вышли замуж кто куда, одна за военного в далекую Сибирь, две оказались в Латвии, которая в двадцатые годы уже была как локоть в поговорке "близко, а не укусишь", и связь с ними восстановилась только перед войной, после ввода советских войск в Прибалтику.
  Хорошо помню свою бабушку настоящую "некрасовскую" женщину и по телосложению и по силе духа. Помню ее последние дни. Дядя Вася, младший сын, из станционного буфета приносил больной апельсины, а она отдавала их мне. Казалось, ничего вкуснее быть не может, каждый завернут в тонюсенькую папиросную бумагу, сквозь которую видна его матовая оранжевость.
  Забегая вперед, надо сказать, что в первый же год войны погибли и дядя Вася и его брат Тихон, погиб в партизанском отряде третий - Петр, четвертая похоронка - муж их сестры Анюты - Сергей. Может и грех так говорить, не дожила, к счастью, бабушка до этого.
  Помню свадьбу дяди Васи, самого младшего и самого красивого из братьев, высокого со светло-русыми волосами, его невесту красавицу Марфушу - под стать ему белолицую, румяную. Соседки говорили "Это у нее щеки накрашены", Марфуша только смеялась над такими разговорами. Некоторые даже пробовали помусолить ей пальцем щеки, чтобы убедиться - Бог дал такую красоту. По свадебному обычаю, невеста, когда входила в дом рассыпала по полу конфеты (конечно в обертках). В доме уже дожидалась толпа зевак, детей особенно - сразу же хватали с пола, кто в карман, кто в подол. Для детей тех лет - великое событие, женятся редко, а конфеты и того реже видывали.
  
  Отец, Иван Самуилович Голосуй
  
  Хочу рассказать о нем подробнее, это сделает более понятным, многое в тех событиях, что происходили с нами, его семьей впоследствии.
  Маму выдали за него замуж, не спрашивая согласия, по тем временам и тем меркам за богатого человека, владельца хутора, был он старше лет на пятнадцать. Маме еще недоставало лет до совершеннолетия, и их не сразу расписали-зарегистрировали.
  Отец был мужчиной видным, весьма образованным (знал немецкий и французский языки) и почитаемым в округе, поскольку был кузнец и на все руки мастер - человек всем нужный. Телосложения был крепкого (кузнец все-таки), но здоровье его было сильно подпорчено в первую мировую. Последствием немецкой газовой атаки был нехороший желтоватый цвет лица, мелкие черные оспинки на лице - от взрыва, кроме того он страдал тяжелейшей экземой после окопов и плена. Его мытарства в первой мировой длились несколько лет. Воевал, попал в плен. Был в Германии. Бежал. Во Франции воевал в Русском Экспедиционном корпусе, куда поступил добровольцем после плена. Домой солдаты Русского Экспедиционного корпуса вернулись в 1920-м благодаря помощи Международного Красного Креста.
  Сейчас трудно представить, в какой глуши и отсутствии информации мы тогда жили. Вечерами приходили соседи-хуторяне и как завороженные слушали рассказы отца о дальних странах и приключениях. Большинство из них дальше ярмарки в соседнем местечке нигде и не бывало, да и там-то раз в год. Отец рассказывал живо и увлекательно. Врезались в память эпизоды из этих рассказов - отец у ограды лагеря для пленных приготовился бежать, ждет, когда часовой на вышке задерет привычным жестом полу шинели, чтобы полезть в карман за куревом, и в этот момент отвлечется от своей винтовки и от пленных внизу... Еще эпизод, после побега отец натыкается в кукурузе на человека, с угрозами забирает у него крестьянскую одежду и широкополую шляпу в обмен на арестантские лохмотья, и снова бежать, что есть сил по кукурузному "лесу".
  Но речь пойдет не о той войне, впереди была более страшная, если можно тут что-то сравнивать. Она придет теперь прямо к порогу нашего дома. По официальной статистике в этой войне погибнет каждый третий житель Белоруссии. К этим цифрам, просто нечего добавить. Кроме того, что нам, нашей семье предстояло пройти в этой войне своими кругами ада, много раз умирать и остаться живыми вопреки всему.
  Теперь, по прошествии лет, смотрю назад и вижу - никакой логикой не объяснить, как мы уцелели там, где выжить нельзя, только Божьей помощью.
  
  Хутор у реки
  
  Итак, мы жили на хуторе, нас детей пока еще было двое - я и сестра Тома, на два года меня старше. Большой деревянный дом с надворными постройками, конюшней, хлевом, клетью для зерна. В двери клети квадратный вырез, чтобы кот мог от мышей зерно охранять. Все хозпостройки по большей части пустовали, лошадей и коров передали в колхоз, у нас оставалась одна корова, куры, утки, кролики. Кроликов было очень много, самых разных мастей и размеров. Некоторые даже каких-то особенных длинношерстых пород. Принесет отец в дом кролика, подует на шерсть - а она сантиметров двенадцать длиной примерно.
  Родители работали в колхозе, а мы с сестрой были предоставлены сами себе.
  Обычно чуть ли не днями играли на широкой деревянной лавке и поглядывали в оконце, не идет ли кто из родителей - хутор как остров, никого и не увидишь там больше. Однажды в сумерках уже, сидим на подоконнике, всматриваемся, Тома вдруг и говорит: "Ой, что-то волчьим духом запахло", а я ей: "Ой, и мне волчьим духом пахнет". После этого стали реветь в два голоса, пока не пришла мама.
  Однажды весной, ходили-бродили в округе, по талой воде - Тома старшая, я за ней и добрели до другого, заброшенного хутора, который когда-то в давние времена принадлежал бабушке Дороте. И всего-то там и осталось от хутора, что только квадратная яма от колодца, вровень с землей, полная воды. Возле этой ямы я стала пасти лозовым прутиком лягушку. Лягушка пастись спокойно не хотела, а прыгнула прямо в середину квадрата воды. Я попыталась дотянуться прутиком и бултыхнулась прямо за ней, но, в отличие от лягушки, плавать не умела. Не помню, как вынырнула. Тома плачет и кричит "держись за травку". Я хватаюсь, а там все такое размокшее - с обрывками прошлогодней травы в руке снова и снова оказываюсь в воде. Кое-как с ее помощью выбралась, но от переживаний, земли под собою не чувствую. Тяжелая холодная одежда и обувь прилипли к телу, всю пронзает холодом. С ревом бежим к отцу в кузницу, я одна, конечно, по-малолетству и не нашла бы ее. Отец снял с меня все, укутал в какую-то одежду, в кузне было тепло и даже жарко.
  Дома я сидела на кровати обложенная подушками, с какими-то лакомствами. Какая-то женщина заходила и сказала: "Не давайте ей уснуть сразу, а то с испуга может что-нибудь случиться".
  Через какое-то время в колхозе открыли, детский садик. Мы бежали по утрам в садик по тропинке, через высокую рожь. Женщины, работавшие в поле с мамой, издалека видели наши мелькавшие головенки: "Вон твои дочки бегут, белоголовая и черноголовая". Большим переживанием для нас, привыкших к уединенной хуторской жизни, было то, что нас разводили по разным группам. Ведь мы никого раньше и не знали кроме друг дружки, все вокруг казались чужими, поэтому опять рев. Зато, после пребывания в садике приходила Тома, брала за руку, и жизнь была прекрасна - мы бежали домой по своей знакомой тропинке.
  Дома сами себе придумывали игру. Делали из глины пирожки-крендельки, много рисовали, а вечером показывали маме и радовались ее похвалам. Никаких покупных игрушек не было. Быт тогда весь был в основном самодельно-домотканым. Помню наше искреннее восхищение, маминым праздничным нарядом, простенькими, как я теперь понимаю, платьицем и платком из ткани фабричной выделки. Открывали шкаф, и любовались этими невероятными вещами. Результатом этих восхищений стала сугубо практическая идея - когда мама будет старенькой и ей не нужно будет ходить на "бал",
  (таким пышным титулом именовалась в нашей белорусской глубинке скромная вечеринка вскладчину), мы договоримся с ней, чтобы подарила нам все это богатство. Обсудили между собой, что кому достанется и подошли с этой идеей к маме, мама с улыбкой пообещала нам - именно так она и сделает. Кстати много лет спустя, когда училась в Риге, услышала слово "balle" (бал), в значении просто вечеринки.
  
  Переезд
  
  Вскоре нам пришлось оставить отцовский "маёнтак" (бел. - имение). Дело в том, что наш хутор находился на берегу Двины, по которой проходила тогда граница с "панской Польшей". На том берегу жили такие же белорусы, только "заходны" (западные). Прямо за нашим огородом плескалась вода реки. Запомнилось буйное цветение черемухи, обрывистый берег другой стороны. На берегу не дозволялось произнести ни слова, как из под земли появлялись пограничники и вели на заставу разбираться. Отец говорил: "Что это за жизнь? На свой огород надо брать на заставе пропуск". В вечерних разговорах отца и матери, тревожно и вполголоса произносилось слово "ГэПэУ"
  Наконец вышло распоряжение о создании приграничной полосы шириной 500 метров. Все что раньше на ней находилось, должно быть ликвидировано, все строения, деревья, кустарники, огороды. Нас предупредили, дали срок для сборов и после переезда хуторок со всеми постройками разорили. Наше семейство на подводах вместе с домашним скарбом и живностью направилось в деревню Волченки, где жили мамины родичи. Помню, как ехали через деревни, как в окнах было много людей - им интересно было, что это за обоз с вещами и людьми.
  
  На новом месте
  
  Сначала колхоз выделил нам небольшую хатенку в Волченках. Впоследствии с увеличением семьи (в 1937 г. родился брат Вася и сестра Инна в 1940 г.) мы переехали в большой дом на выселках у деревни Заточье. Помню, как тяжело переживала, когда родилась Инна. Уйду из дома, спрячусь где-нибудь и плачу. Думаю: и зачем только она нам, все мамино внимание ей, а не мне.
  В Волченках было всего 5-6 дворов. Я и еще один первоклассник Гена начали ходить в школу - каждый день полтора километра туда и обратно в любую ненастную погоду. Жили бедно тогда, конечно, хотя не голодали, всего, что производили крестьянские хозяйства хватало. Но денег всегда не хватало, мама говорила, что налоги надо платить. Никаких сладостей для нас не покупалось, иногда родители с ярмарки привозили по конфетке, это были "цукерки", длинные сладкие палочки, обернутые в пеструю бумагу. Запомнилось как великое событие - мама перед первым классом сшила мне сама темно-малиновое платье и салатовый жакет из фланели, с кармашками. Я стояла рядом и просила сшить платье с модными тогда "крылышками", что она к моему восторгу и сделала.
  Отец и на новом месте стал работать кузнецом, был очень важной фигурой для колхоза, на все руки специалистом. У кузницы стояла требующая починки сельхозтехника, которая в те времена была в основном деревянной, но и железных частей тоже на ней хватало. Здесь же были привязаны и лошади, которые приводили в движение эту технику, их надо было подковать, сделать детали сбруи, телег, саней, а еще выковать и сами подковы и даже гвозди для подков. Кузнецом мог быть только человек крепкий, смекалистый и сноровистый, каким и был мой отец. Помощник раздувал меха, воздух поступал в горнило, отец, держа в левой руке заготовку клещами, нагревал ее докрасна и клал на наковальню, затем ударами молота придавал раскаленной железине нужную форму, и с шипением отправлял готовое изделие в емкость с водой - закаляться.
  Наш новый дом в Заточье вначале проектировался под школу, потом его передали нам. В нем было много окон, много света и достаточно места для семьи из шести человек.
  Отец со своим молодым помощником Павлом Боярином ежедневно ходили в кузницу в Волченки на работу. Павел, наш сосед, был из большой музыкальной семьи, было их шестеро детей и каждый на каком-нибудь инструменте играл. Был у них и патефон. Еще мы с этим соседским семейством сообща владели баней. Потом эта многодетная семья возьмет нас в свой большой дом на временное проживание, когда мы вернемся на пепелище из партизанской зоны.
  Бывало в субботу по окончании работы идут два кузнеца и далеко слышна песня "По диким степям Забайкалья...". То ли они по сто граммов выпивали, то ли настроение, какое лирическое, чаще всего шли с этой песней. В два голоса она звучала очень хорошо. Мы как услышим "Бродяга, судьбу проклиная...", кричим: "Мама, отец с работы идет!" Когда приходил, никаких признаков выпивки не чувствовалось.
  В сенях отец сделал ручную мельницу - два круглых жернова, которые вращаясь, размалывали зерно. Крутить жернова нам детям было тяжеловато. К нам приходили люди и, кому надо было, пользовались мельницей. Помол регулировался - крупнее, значит меньше молоть, помельче, чтобы мука выходила, значит больше усилий.
  
  Война
  
  Тетя Настя, мамина сестра-близнец, и ее муж дядя Кирилл, гостившие у нас летом в июне забрали меня с собой. Жили они на хуторе в местечке Кохановичи, в семи-восьми километрах от нас, их единственной дочке Вале не с кем было играть.
  22 июня, мы с Валей проснулись от плача взрослых. Я услышала слово: "Война"
  В доме было много народа, голосили женщины, у кого муж, у кого сын должны уходить на войну. Тетя Настя говорит: "Кирилл, веди Алю домой, а то мать с ребенком может навек расстаться. Дядя Кирилл быстро доставил меня домой."
  Я дома. Все бы хорошо, но вечерами, когда, как это было принято, приходили соседи, взрослые разговаривали особенно оживленно и тревожно. Прислушиваясь к их разговорам, я понимала, что немцы быстро захватывают все новые, и новые города и продвигаются к нам.
  Наш дом возвышался на берегу Свольны, притока Двины, подальше, на пологом спуске, общая с соседями банька. Красивая природа, берега реки у самой воды - почти отвесные. На берегу всегда стояла лодка для переправы. На другом берегу заросли ежевики, которую мы собирали, переправляясь на лодке. А еще дальше песчаный холм, где среди других похоронен и наш отец. Это место хорошо видно, когда едешь поездом в Ригу. Река, плавно извиваясь, огибая Заточье, достигала железнодорожного моста на станции Свольно. Если посмотреть от нашего дома, мост был как на ладони, отделенный рекой. Впоследствии этот мост и этот вид, сыграли важную, знаково-трагическую роль в нашей судьбе.
  
  Немцы
  
  Все годные к военной службе были призваны. Дома оставались женщины, дети, старики и больные. Отец по состоянию здоровья, к службе был признан негодным, как он говорил, "белобилетником". Прошлая война оставила на нем немало своих отметин, и никаких иллюзий насчет предстоящих событий и будущих "гостей" у него не было. Мы знали, что немецкие войска приближаются. Уже был захвачен наш райцентр, железнодорожная станция Бигосово (на границе с Латвией), следующей за ней была наша станция Свольно.
  Ни стрельбы, ни взрывов мы не слышали, только время от времени пролетали самолеты. Взрослые строили разные страшные прогнозы о нашей дальнейшей жизни.
  На улице я встречалась с подругой Нелей Дубовской и от нее слышала: "Мы будем рабами". Очень тяжело переживались эти дни. Я привыкла к тому, что Неля всегда все знает, говорит авторитетно и непререкаемо, всегда верила ей. Мы были подругами и отличницами, мечтали об учебе и хорошей жизни. Неля всегда говорила: "Буду инженером", а я и не знала, кем буду, что такое инженер представлялось смутно. Но соседи, придя в наш дом, говорили, что я буду художницей. Я любила рисовать, и лучшие рисунки выставляла на обозрение, наклеивая их на стенку. Меня хвалили, и я еще больше старалась.
  
  Был солнечный июньский день, отец колол дрова, я складывала их ровными рядами вдоль сарая. Вдруг на этом нагретом солнцем пятачке тихо-тихо появляются несколько человек в зелено-голубой форме и что-то говорят отцу на непонятном мне языке. "Немцы" - тихонько произносит отец, а я подумала, что не такие они страшные, не стреляют и не убивают. Отец на их вопросы отвечал по-немецки. Они проявили интерес - откуда знает язык? Он видимо ответил, что был в плену, в первую мировую. Прозвучали знакомые мне слова - Эльзас, Лотарингия. Разговор был на удивление недолгим, хотя я привыкла к тому, что все с большим интересом слушают эти рассказы, а отец рассказывает долго и увлекательно.
  Но людей в мундирах интересовали не исторические рассказы, а свои дела, которыми они и занялись. Быстро пошли по домам со словами: "матка, ...яйко, шпиг". Им со страхом все это отдавали. Живность они ловили сами - кур, поросят, гусей. Стоял визг поросят, кудахтали куры, убегали как ошалелые, летели пух и перо. Поросенок тоже, какой пошустрей убегал, а некоторых запросто ловили. Они страшно визжали, когда их забрасывали немцы в свой транспорт. Особенно запомнилось, как один немец поймает курицу или гуся, берет за голову, раскручивает и с силой бросает, при этом голова остается у него в руках, а тушка лежит рядом. Этот переполох длился недолго. Немцы погрузили награбленное и продолжали свой путь по большаку в сторону села Пользино.
  Люди стали считать свою живность и обсуждать, у кого что пропало.
  
  Партизаны
  
  Там дальше, за селом Пользино уже были леса, партизанская зона. Условно считалось так - по одну сторону железной дороги партизанская зона, по другую - немецкая. Не помню, на каком расстоянии от Пользина - Езуфово, там хозяевами были партизаны, а дальше леса, леса да болота, где укрывались партизанские отряды. Пока немцы наступали вглубь страны, в тылу у них образовывались отряды партизан из местного населения и остатков воинских частей, укрывшихся в лесу. Руководство отрядами осуществлялось из-за линии фронта.
  Партизаны вели активную диверсионную деятельность, делая жизнь завоевателей в тылу просто невыносимой. Взрывали полотно железной дороги, мосты. Летели под откос эшелоны, которые везли солдат, продовольствие, боевую технику. Немцы вели ожесточенную борьбу с партизанами, но безуспешно. Заходить далеко в лес и искать партизан там они боялись. Тогда перешли к такой тактике: если случалась диверсия близко от деревни, немцы врывались в деревню и сжигали ее вместе с жителями. Поэтому люди, зная об этом, бежали кто-куда, если случался взрыв железнодорожного полотна где-то близко.
  Наш дом находился в нейтральной зоне, всего в полутора километрах и прямой видимости был железнодорожный мост станции Свольно. Днем здесь могли свободно появляться, немцы, ночью партизаны.
  
  Отец не являлся официально членом партизанского отряда, освобождение по здоровью от воинской службы не было простой формальностью. Но он не мог оставаться безучастным свидетелем оккупации, те от кого он претерпел в первую мировую, были уже прямо за дверью дома. Без совета и участия отца не обходилось ни одно партизанское мероприятие. Он помогал планировать боевые задания, используя свой прежний военный опыт. Наши родственники - Петр, мамин брат и Андрей Крюков, муж маминой сестры Лены и другие партизаны, идя на задание, никогда не проходили, не поговорив с отцом. С ними заходил всегда, еще один житель Заточья - Рымзин, отец многодетной семьи. То соли, то табаку, то сала кусочек всегда мы им выделяли и вообще они разведывали обстановку, разговаривая с нами.
  Крюков был жителем деревни Покоёвцы, нашего района, председателем колхоза, человеком не местным. Откуда-то его направили партийные органы на должность председателя. Его речь отличалась от нашего белорусского языка, ругался он тоже не по-белорусски. Слышала, как мама передает отцу слова соседки: "Видела как ваш Крюк (Крюков Андрей) выходил с партизанами из вашего дома и нес под мышкой "гостинца" (взрывчатку)." В деревне, как известно, ничего не скроешь, хотя мы считали, что у нас был только один предатель по кличке "Ободок", фамилию его я не помню.
  
  Допрос. Дыхание смерти
  
  Отца вызвал на допрос назначенный немцами бургомистр. Был он жителем села Жовнино, крупный оплывший человек по фамилии Рымша, ходил важно. Затем вызвал маму. После этого отец связался с партизанами и вывез ночью на их лошадях часть наших пожитков в партизанскую зону, куда-то в район Езуфова. Трое детей - Тома, Вася и Инна тоже были уже там. Оставалось убрать свою полоску ржи и ячменя, осталась и корова, ее исчезновение было бы подозрительным.
  Без сестер, брата, дом был опустевшим. В пустом шифоньере лежало главное мое богатство - кусочек ситца на платье. Его мама выменяла на зерно. Предвкушая, какое красивое будет платье, я часто заглядывала в шифоньер и поглаживала рукой ткань.
  Дома была я одна. Мама и сестра отца, тетя Евдокия жали серпами ячмень на полоске, примерно в двух километрах от дома. Ко мне во двор пришли соседские дети, мы сидели, оживленно болтали и хрустели морковью, только что, выкопанной с грядки и очищенной. До чего же она была вкусна! Может быть потому, что других лакомств никаких не было. Вдруг услышали встревоженные голоса взрослых, на улице громко говорили о том, что нас окружили немцы и на крыше дома Анеты устанавливают пулемет. Дети бросились врассыпную по домам. Я выглянула, на улицу - немцев нигде не видно. Вбежала в дом, схватила свой драгоценный кусочек ситца, засунула его за пазуху сарафана и, придерживая руками, чтобы не выпал, бросилась бежать по дороге к маме. Сарафанчик мой был пошит из плащ-палатки камуфляжного цвета, поэтому не сносился бы, наверное, и за 100 лет, не пропускал ни воздух, ни воду. Инстинкт, как и у любого ребенка в минуту опасности подгонял меня - скорее к маме. Да и все мы, даже и дети знали тогда, когда окружают деревню, хорошего не жди.
  Ноги сами несли меня по дороге. По одну сторону ее высокий клевер, по другую какие-то посевы. Только набрала скорость, как у самого уха просвистела пуля. Никогда раньше не слышала этого свиста, но поняла - по мне стреляют. Сразу же упала в клевер и думаю: "Буду лежать так до вечера. Немец наверное подумал, что убил меня". Лежу не шевелюсь. Проходит несколько минут. Тихо, глухо. Потом слышу шаги все ближе и ближе. Думаю, сейчас добьет меня, если узнает, что жива. Лежу и молюсь Богу, своими словами, примерно так: "Господи, сделай, чтобы земелька раскрылась, закопала меня и укрыла от немца". Шаги уже рядом со мной. Лежу недвижимо с закрытыми глазами, лицом к земле. Немец, молча, пнул меня сапогом. Не среагировала, продолжая притворяться мертвой. Еще раз ударил. Лежу терпеливо неподвижно. Тогда он схватил меня за одежду, встряхнул и поставил на ноги. Тут я расплакалась и говорю: "Иду к маме, а мама там." Он же категорично показывая пальцем на деревню: "Матка там, иди, мол, туда". Иду в сторону дома, но не дошла. Огородами, где ползком, где согнувшись, добежала до глубокого оврага. Овраг скоро закончился, и я полем, полем, но уже по большому кругу, далеко огибая деревню, с ревом добежала до мамы и тети. Мама переменилась в лице, когда узнала, что случилось. Они с тетей, поняли, что только чудом я избежала смерти. Когда из занятой немцами деревни, кто-то шел в сторону леса, тем казалось, что это партизанский связной. Мы были в поле до вечера. Ни стрельбы, ни пожара, немцы вечером ушли. Для чего они оцепляли деревню, кого искали, конечно же, мы так и не узнали.
  
  Уходим в лес
  
  Партизаны приходили из леса вовсе не на прогулку. Одной из главных целей для них был железнодорожный мост на станции Свольно. Несколько попыток взорвать его с помощью взрывчатки не удались. Мост тщательно охранялся. Однажды ночью в предрассветное время, в который раз, отец с Андреем Крюковым и Петром обсуждали, как взорвать мост. Решили на рассвете, когда четко вырисовывалась цель, поразить ее артиллерийским выстрелом.
  Наш дом стоял у большака, палисад примыкал прямо к дороге. Напротив дома на эту большую дорогу, партизаны выкатили и установили пушку, невесть откуда взятую, раньше такого тяжелого вооружения у них не было. Скорее всего, пушка была найдена на месте былых боевых действий и отремонтирована своими силами. Операцией руководил Андрей Крюков. Как только забили снаряд в пушку и нажали пуск, он разорвался со страшной силой и грохотом, разнес эту пушку и ранил нескольких партизан. Погибших не было. Крюков громко ругался, кого ругал и за что не знаю. Отец сказал: "Быстро грузим мешки и уезжаем вместе с партизанами, пока не появились немцы".
  
  В партизанском отряде
  
  Мы приехали в Езуфово, оттуда в лес к партизанскому отряду. Для партизанских семей возле территории отряда были вырыты землянки, в одну из них нас поселили. Сам отряд был огорожен частоколом вроде пионерского лагеря, у входных ворот стоял вооруженный часовой. Для входа туда были нужны пароль и пропуск, и мы, дети, конечно туда не заходили. Сквозь изгородь видны были большие бочки, ящики, очевидно пищеблок. Прилегающие деревни снабжали партизан продовольствием. Регулярно прилетавшие из-за линии фронта самолеты сбрасывали в обозначенном месте, оружие, боеприпасы, доставляли сводки Информбюро. Сводки зачитывались на политбеседах, в которых участвовали и мы, члены семей партизан. Эта была важная и вдохновляющая информация, слушали затаив дыхание. Каждая сводка заканчивалась словами: "Смерть фашистским оккупантам. Победа будет за нами!" Отец взялся чинить партизанам обувь, он и это умел. Но продолжалась такая жизнь недолго.
  Помню, зима наступила и такая суровая, глубокие снега и сильные морозы. В один из зимних дней прибыли партизаны-разведчики, и вскоре мы тоже знали, что в наш лес движутся карательные отряды, которые убивают всех и партизан, и непартизан, и всех кого встретят. Партизанское командование предложило: "Решайте быстро. Кто хочет - идите с нами, кто не хочет - оставайтесь и спасайтесь, как сможете".
  Выбор незавидный. Тактика немцев была такой - теснить партизан до самой линии фронта и там истребить, поскольку двигаться уже некуда будет. У партизан оставалась только надежда прорвать линию фронта и оказаться на Большой земле, но вероятность этого и вероятность остаться живым при этом очень невелика. Семьи, состоящие из взрослых, рисковали идти с отрядом и разделить его судьбу. А наша семья с малыми детьми, как и другие такие же, оставались в лесу и надеялись на Божью милость. Надеялись на глубокие снега и топкие болота, которые кое-где и зимой не замерзали.
  
  Каратели
  
  На расставание и проводы времени совсем небыло. Отряд уходил в спешном порядке. Мы с семьей моего дяди Петра - женой Марией, его дочерью Галей и еще одной семьей небольшой группой шли и шли, стараясь оставить сзади звуки погони, но стрельба и лай немецких собак все отчетливей были слышны. И стрельба и крики, все смешалось в какой-то кошмарный шум, который все нарастал. Мы шли, а куда сами не знали. Этот гвалт настигал. Кое-где мелькали обезумевшие матери с детьми. Эти картинки до сих пор в памяти. Одно дитя на руках, другое держится за юбку, а мать бежит, у нее съехал платок, волосы цепляются за елки или сосенки, но она бежит, оставляя свои волосы на ветках.
  Когда уже совсем близко залаяли собаки и стали слышны слова " ... альт, ... альт", а я и до сих пор не знаю что они означают (не хочется узнавать), идущий до этого легкий снежок увеличился до размера больших хлопьев, а не снежинок. Снег буквально залеплял лицо и глаза. Отец сказал: "Доставайте простынь". Все мы уселись под кустом, плотно прижавшись, друг к другу, укрылись белой простынью, нас облепили эти крупные хлопья снега. Получился сугроб, мы застыли и не двигались, только слушали этот ужасный шум, сначала очень громкий, бесконечный, потом стихающий и еще стихающий. Мы не шевелились, казалось время не двигалось вместе с нами, а снег все валил и валил. Невозможно сказать, сколько прошло времени. Кто-то возле нас, ну прямо рядышком крикнул: "Шура!", но мы сидели еще долго неподвижно, пока все не затихло.
  Мы живы. Идем по лесу. Дядя Петр ушел с отрядом, и мы никогда его больше не видели.
  
  Жизнь в лесу
  
  Партизанские землянки, были все-таки домом. Теперь же живем просто в лесу, без крыши и стен. Первым делом вернулись к месту, где оставили корову. Корова нашлась. Но когда мама ее подоила, оказалось, что молоко это пить невозможно. Это был какой-то неприятный, горький еловый напиток - корова питалась только елочной хвоей.
  Коровку зарезали. Стояли трескучие морозы. Порубленное коровье мясо присыпали снегом, скованное морозом оно не портилось. Неподалеку в укромном месте на кострище стоял чугунок огромного размера. Отрубался кусок мяса и варился на костре, вот только соли не было, а очень уж хотелось посолить, помню, как использовали для этого какое-то удобрение. Это мясо брали все, кому, сколько надо, все кто был рядом, не только наша семья.
  Каратели могли появиться в любой момент. Однажды вдруг опять услышали отдаленные звуки облавы, эхо выстрелов, поспешили скорее убежать подальше. Смеркалось, мороз на ночь усиливался, зимы во время войны были очень суровыми. Костер разжигать было нельзя, на дымок и на огонь могли прийти немцы. Наломали побольше еловых лап, уложили на них детей, прикрыли, чем могли. Ноги у всех мокрые.
  Опять звуки стрельбы, опять бежим. Остановились. Выстрелов вроде уже не слышно, но слышен протяжный вой. Это волки. Отец сказал "Не двигайтесь". Стоим по колено в снегу, но страха перед волками нет, сами давно уже как волки в облаве.
  Дневали и ночевали под открытым небом, костер разводили с оглядкой. Наш Вася, лет пять ему тогда было, услышав стрельбу, говорил: "Ложитесь, ложитесь, немцы стреляют" сам падал личиком в снег и замирал, Инна еще ничего не понимала, ей было годика два всего.
  Помню этот лес, помню ясную звездную ночь, высоченные деревья скованные морозом, людей прикрывающих своими телами мерцающий костерок. Я отходила подальше от костра, чтобы меня никто не видел, поднимала свои детские ладошки к звездам и говорила: "Господи, спаси нашу семейку, ведь мы же никому ничего плохого не сделали".
  
  Барбарина гора
  
  Когда опасность стала меньше, как нам казалось, начали искать себе пристанище.
  Люди говорили - надо идти на Барбарину гору. Там осталось что-то от спрятанной партизанской провизии. Не знаю, как можно было ориентироваться в таком лесу, чтобы найти это место. После изнурительных переходов по снегу, сугробам, бурелому, по местам, где видны были следы ужасающих деяний карателей, Барбарина гора была найдена. Это высокая песчаная гряда с большими стройными соснами.
  Среди пустующих землянок мы нашли одну с тайником, спрятанным лазом под нарами в тесное подземное убежище - бункер. В нем было сухое сено, подушки, бочка с водой. Бревенчатый потолок засыпан песком, замаскирован мхом и буреломом.
  Отец выкапывал из ям на Барбариной горе и приносил зерно и муку. Ночью к нему приблудился человек, говоривший, что отстал от партизан. В землянке была железная печурка, прямо к ее стенке прилепляли лепешки из самодельного теста, они, конечно подгорали, но были съедобны. Кашу варили в посудине из обрезанной снарядной гильзы.
  Огонь отец добывал с помощь трута сделанного из высушенного древесного гриба чага и двух кремней. Когда, наконец, загоралось, а это было непросто, огонь старались поддерживать как можно дольше, хотя бы в виде тлеющих головешек.
  От этой первобытной жизни, у нас, лесных жителей началась эпидемия тифа.
  Первой заболела я. Помню, горела, как в огне и все казалось, в голове поют петухи.
  Мама говорила: "Да нет тут петухов". Все спали на одних нарах и были обречены заболеть.
  В это время, после короткого затишья, в лесу вновь появились каратели.
  В нашу землянку "с тайником", прибежали спасаться Мария и Галя - наши родственницы. От них мы и узнали, что немцы близко. Все спрятались, закрылись, замаскировались. На случай, если взорвут землянку, был еще один лаз замаскированный ветками и буреломом. Через него проходило хоть немного воздуха. Рассказывают, что все отчетливо чувствовали сотрясение почвы, над головами ходили немцы. Сидели, замерев, только пожимали друг-другу руки в темноте. Немцы вошли в землянку, поговорили и вышли, входа в тайник, выглядевшего как часть бревенчатой стены, не заметили. Сквозь щели между бревнами были видны их ноги. Мама говорила, что на меня навалили подушки, боясь, что в бреду начну разговаривать, она просунула руку между подушек, чтобы я не задохнулась. После ухода немцев, еще долго боялись пошевелиться.
  Вскоре заболели все, только папа как-то держался. Особенно тяжело болела мама. Ничего же в лесу не было - ни лекарства ни еды, чтобы хоть немного облегчить эту тяжкую болезнь - брюшной тиф.
  
  Одни
  
  Вместе с нами в лесу спасались несколько семей и никакой связи с другими людьми, не было. Что происходило на фронте, мы не знали. Единственное, что стрельбы давно уже не было слышно. И вот в землянку пришли Мария и еще несколько наших соседей. Они принесли подобранные в лесу немецкие листовки, сброшенные с самолета. В листовках было написано, что всему мирному населению, которое выйдет из леса на поля - вернется в свои деревни, немецкая армия гарантирует жизнь, а кого после обозначенного срока (трех дней) обнаружат в лесу - уничтожат. Папа сказал: "Выходите из леса, хоть вы останетесь живы, а мы все больны, никто не может ходить". Помню, как мы плакали, взрослые и дети, прощаясь навеки, как переживали они, что не могут помочь, сами были больны и ослаблены.
  Днем у нас топилась печка, варилась еда, а ночью только угли тлели, чтобы дым не выдал. Казалось, что в лесу мы одни-одинешеньки. Выйдешь из землянки - никаких звуков. Только сосны шумят, да где-то стук дятла.
  Мама очень тяжело переносила тиф, губы ее были черны и обметаны какой-то черной пленкой, Вася и Тома лежали в жару. Когда я встала и вышла, пошатываясь наружу, солнце ранней весны просто ослепляло глаза, привыкшие к темноте землянки.
  
  Весна
  
  С приходом весны вдруг загрохотали немецкие грузовики по дороге, которая как выяснилось, была всего лишь в метрах ста от нашей землянки. "Вот тебе и спрятались" - сказал папа. Осторожно наблюдая из-за деревьев за дорогой, я увидела залитую водой низину по ту сторону дороги, из воды торчали чахлые сосенки, а также кочки, сплошь усыпанные крупной красной клюквой, которая перезимовала и была очень вкусная. Я перебежала дорогу и, прыгая по кочкам, стала собирать и есть эту клюкву, и набрала побольше в подол, чтобы отнести больным. Вдруг услышала грохот грузовика по дороге. Сосенки были очень маленькими - не спрячешься, а падать в холодную воду совсем не хотелось. Быстро перебежала через дорогу - очевидно, меня не увидели. Больные поели клюквы. Мама сказала: "Доченька мне сразу от клюквы лучше стало" и действительно, губы ее уже не были черными.
  К вечеру грузовики утихли, но стал слышен отдаленный немецкий хохот, игра на гармонике и песни. И все следующие вечера тоже - рядом расположилась немецкая военная часть. Теперь мы старались быть осторожными, но со временем осмелели - никто не тревожил.
  
  Окружены
  
  Человек, отставший от партизан, к сожалению, не помню сейчас его имени, поселился с нами. Однажды утром через проем двери я смотрела, как он взял топор, чтобы наколоть дров. Только он замахнулся, чтобы ударить по полену, как послышалась громкая команда на русском языке "Руки вверх!". Я увидела людей в немецкой форме и сказала отцу: "Нас окружают". Отец в этот момент лежал на нарах и не стал вставать - молча ждал. Сквозь дверной проем видна цепь немцев, в полевой форме, касках и с автоматами. Они идут ровной цепью на расстоянии двух-четырех шагов друг от друга. Ни отстающих, ни вышедших вперед - ровная дуга сомкнулась у землянки. Обыскали человека бросившего топор - ничего не нашли. Ворвались в землянку: "Партизаны, партизаны!"
  Отец стал объяснять, что мы больные, поэтому не смогли выйти на поля. В это время люди в форме протыкали шомполами стены и пол, все обыскивая. "Днем вы болеете, а ночью с партизанами. Вот сапоги еще мокрые". У стены стояли две пары мокрых сапог с прилипшей травой, обстановка накалялась.
  Через дверь наружу полетели наши пожитки, тряпье, сброшенное с нар. Вместе с тряпками выбросили, как щенка Инну, даже не заметив - "Выходите все". Мы с Томой помогли маме выйти, надели на нее полушубок и усадили на колоду для рубки дров. Я подбежала к Инне, лежащей без признаков жизни - даже не плакала. Завернула ее в тряпки, подала маме. Та прижала ее и прикрыла полой полушубка, Васю другой полой.
  Мы пытались плакать и говорить немцу, стоящему возле нас с пистолетом в руке: "Дяденька, не убивайте". Он не понимал ничего, глядел злобно, и при любом слове и всхлипе больно тыкал мне или Томе в лицо холодным стволом пистолета. Нельзя мол.
  Ярость немцев просто взорвалась, когда они нашли тайник-убежище: "Вот где вы скрываете партизан!". Мы плакали и понимали - это конец.
  Вдруг один из людей в немецкой форме подошел к нам и, глядя на нас, не поверите, тоже заплакал. На чистом русском языке он сказал: "Немедленно уходите отсюда, выходите в поле - иначе расстреляют".
  Тем временем над убежищем быстро разобрали маскирующие ветки, и бревна потолка, начали протыкать стены и пол в поисках других тайников - их не было. Человек в немецкой шинели еще несколько раз подходил, пытался успокоить, как мог, и опять повторял: " Бросайте пожитки и уходите, как только сможете". Мы знали, что настоящие каратели носили черную форму с черепами и не знали ни жалости, ни сочувствия. Эти солдаты были одеты в обычную полевую форму.
  Обыск заканчивался. Отца и партизана поставили под наведенными автоматами на колени у самого края образовавшейся на месте тайника ямы. "Где партизаны? Где вы с ними встречаетесь?" Отвечал что-то в основном отец. Потребовали показать документы - отец показал свой документ "белобилетника", его товарищ по несчастью сказал, что свои документы потерял. Посмотрев документы, к отцу немцы потеряли интерес, он выглядел после всех мытарств и болезни как старик и еле мог двигаться, а стоящему на коленях рядом с ним человеку сказали: "Вставай, идем с нами".
  Сочувствовавший нам немец (мы тогда называли так всех носивших немецкую форму, вне зависимости от языка и национальности) подошел еще раз: "Через полчаса мы сюда вернемся. Если вы уйдете, сможем доложить начальству, что никого нет".
  Долго не думали. Отец сложил, что мог, в мешок с лямками, одел на плечи, сверху посадил Инну, маленький Вася шел рядом сам, а мы с Тамарой с двух сторон поддерживали и вели маму. Наше семейство двинулось в очередной путь. Идти почти не могли, но что будет, если останемся было понятно без обсуждений. С той стороны, куда ушли немцы, раздался сухой раскатистый звук выстрела. Отец снял шапку и перекрестился.
  Наше продвижение было крайне медленным. Немного пройдем и отдыхаем. У дороги пушистый зеленый мох, на который садились, как на ковер. Местность песчаная, сухая. Вскоре нас обогнал тот же отряд немцев, нашего партизана среди них уже не было
  
  Выходим из леса
  
  Сквозь густоту леса стали видны просветы. Это означало, что лесная зона уже заканчивалась. Мы из последних сил двигались, чтобы ее миновать и скорее выйти из леса, туда, где в нас не должны были стрелять, как только увидят.
  Как могли, шли и шли потихоньку, лес начал расступаться и перед нами открылось поле, весеннее поле. Это было каким-то чудом. В лесу еще лежали снега, а здесь зеленая трава, цветут сиреневые весенние цветы "бобрики".
  Поле было усыпано людьми, пахали или сеяли, не знаю, лошадей, техники не было. Когда подошли поближе, нас заметили, несколько человек бросили работу и побежали к нам. С отца, взмыленного, с мокрой головой сняли Инну, взяли ее на руки, сняли и мешок. С их помощью пошли дальше по этой же дороге до деревни Пушкари. Жители деревни предложили нам поселиться в пустующей бревенчатой хате, с кроватями, столом и печью. Сразу же принесли картошки, растопили печь и поставили ее варить. Принесли, кто что мог, кто хлеба, кто зерна.
  Через три дня нам одолжили лошадь с повозкой, и мы с отцом побывали на Барбариной горе, чтобы забрать свои пожитки и зерно которое там еще оставалось. На обратной дороге я шла, придерживаясь рукой, рядом с нагруженной повозкой, отец, с другой стороны управляя вожжами. Вдруг на чем-то поскользнулась, упала, и с ужасом увидела, что это истерзанные человеческие останки.
  Я не писала об этом, но хочу написать, что видела множество трупов людей, во время наших переходов в лесу в поисках укрытия. Это страшно. Идем и видим, старая бабушка с внучкой сидят под сосной. Подошли поближе, Езус Мария! - а они уже затвердели. Дальше видели штабеля мертвых тел. Мама говорит отцу: "Смотри, ребенок у матери на груди лежит. Может быть живой?". Отец посмотрел, а тот, проткнут штыком. Видели в лесу и убитых коров. Весной эти туши превратились в раздутые большие шары. От них ветер приносил такое зловонье, что страшно. В деревне Пушкари, где нас приютили незнакомые, но добрые и милосердные люди, нам сказали, что не надо брать воду из колодцев, а надо идти за водой к ручью. Каратели сделали воду в колодцах непригодной - бросали туда трупы.
  Семья наша все еще болела, но поскольку я заболела первой, первой начала и поправляться. Шла за водой к ручью, и приносила воды по полведра, на большее пока сил не хватало. Кроме того нам объяснили где находится яма с картошкой, которую прятали когда-то партизаны. Нашла я, помня объяснения, в лесу эту яму. Яма огромная, круглая, а на дне мелкая картошка. Не задумываясь, бросила туда ведро, потом прыгнула сама. Набрала картошки, а как вылезть оттуда? А никак - руки далеко не дотягивались до верха ямы, стала реветь и кричать "помогите!" - никого, только ветер макушки сосен шевелит. Сначала плакала, потом пыталась выкапывать в стенках сосновые корни, цеплялась за них и снова срывалась, высыпала картошку чтобы встать на ведро - бесполезно. Долго мучилась, обессилела, кое-как выбралась и пришла без ведра и без картошки.
  Отец лежал больной и бредил, все про немцев, все про войну. Сердобольные соседи принесли еще картошки, с водой я справлялась. Вскоре мама и Тома тоже начали выздоравливать, а за ними и Инна с Васей.
  
  Что упало с неба
  
  Деревня Пушкари была небольшой, всего несколько деревянных домов. На небольшом расстоянии от домов ровными рядами стояли шалаши, построенные когда-то для беженцев. Они давно уже пустовали. Весеннее солнце высушило и обесцветило еловые лапы, которыми шалаши были покрыты.
  Хоть мы и знали, что находимся на контролируемой немцами территории, ни партизаны, ни немцы при нас в деревне не появлялись. Но и опять это состояние относительного покоя долго не продлилось.
  На этот раз напасть свалилась на нас сверху. В один из дней раннего лета, примерно в полдень, метрах в 50 от нашего окна рухнул горящий немецкий самолет. То, что он немецкий, кто-то из деревенских увидел, когда тот еще падал. Мы же после удара от падения увидели только пламя, столь огромное, что стало жарко в доме. Прибежала Тома и сказала, что вся молодежь собирается бежать из деревни. Мама ей: "Беги, Тамарка с ними, может быть хоть ты останешься жива".
  Побежали все, кто мог бежать, а мы остались. Все знали, что бывает с жителями деревни, рядом с которой произошел хоть какой-то ущерб немецкой армии и ждали худшего.
  Еще не догорел самолет, как у нас на пороге появились два немца. Мама у порога встала перед ними на колени со словами: " Паночки, не убивайте нас, мы ни в чем, не виноваты".
  - "Какие мы вам паночки?" сказал по-русски один из них: "Сидите в хате и не высовывайтесь, мы скажем, что все осмотрели, никого нет".
  Эти двое ушли. Чуть позже раздался сильнейший треск с улицы. Это горели шалаши, которые они, очевидно, подожгли, чтобы имитировать для своих хозяев работу карателей, которую им самим совсем не хотелось делать. Шалаши вспыхивали как порох, загораясь один за другим. Издали это выглядело как-будто пылает целый населенный пункт. К счастью на дома огонь не перекинулся, и никто из деревни не стал на этот раз жертвой карателей.
  Вернулись и наши беглецы. Долго их не было Мы даже вышли в беспокойстве на дорогу, по которой они уходили. Наконец ближе к вечеру вдали показались люди. Как только нас узнали, вверх от радости полетели шапки. Когда встретились, обнимались и плакали от счастья, они ведь тоже видели издали, как горели шалаши.
  Сейчас я понимаю, что в то время линия фронта неумолимо двигалась обратно в сторону Германии, развязавшей войну. И все кто служил немцам, чувствовали - расплата близка. Поэтому эйфория безнаказанных расправ с мирным населением сменилась на страх перед будущим и оценку своих поступков. К тому же те, что приходили к нам были вовсе не арийскими сверхчеловеками, с нечеловеческой моралью гитлеровского рейха, а такими же как мы славянами, и явно не радовались своей роли палачей.
  Что было бы, если их начальство увидело бы, что горят просто декорации?
  Знаю только, что тогда не со своими, ни с чужими не церемонились.
  Самолет сгорел, но в нем столько всего интересного осталось для детей, мне тоже кое-что досталось - непонятные забавные металлические штучки, которые я наряжала как кукол, и приборчик с цветным циферблатом.
  
  Возвращение
  
  Деревня Пушкари была последним этапом наших мытарств. Но тогда мы еще не знали, что освобождение близко. Время как будто остановилось. После стольких тягот и страданий, мы жили только настоящим - сегодняшними заботами, о будущем не гадали. Наверное, это была форма самозащиты - не бередить душу пустыми мечтаниями.
  Ведь, никакой информации о положении на фронте не доходило. Мы, дети ничего об этом не знали. О том, что война и оккупация могут закончится, не говорили и не задумывались.
  Поэтому то, что произошло вскоре, совершенно не ожидали. В один прекрасный июльский день, на единственной улице деревни, совершенно открыто появились бойцы партизанского отряда. От них мы услышали, что весь наш район уже освобожден - мы свободны. Не верилось. Но весть эта мгновенно облетела леса и болота, где все еще прятались люди. На улицу высыпало все население деревни - взрослые и дети. Какое зрелище предстало перед нами!
  Из леса к большой дороге со всех сторон, как черная туча двигались люди, собираясь в один поток. Низко-низко над этим потоком летел самолет с красными звездами, выписывая круг за кругом. Видимо эта небывалая картина заинтересовала тех, кто сидел в самолете.
  Мы возвращаемся обратно в свой поселок, откуда ушли в лес. Все дома поселка, а их было всего 7-8, слава Богу, целы. И люди живы. Только на месте нашего, на пепелище, как свеча возвышается печь с трубой. Жизнь продолжается.
  
  Послесловие
  
  Проходят годы, но пережитое не забывается. Со своими родными много раз говорили о том, что только чудом Господним, можно объяснить наше спасение.
  Благодаря помощи Его, мы прошли этот ад, и остались невредимы в нечеловеческих условиях - переболеть тифом, без пищи и лекарств, в лесу на морозе, глубоких снегах, без сухой обуви. Никто из нас, детей не простужался, и не жаловался, что надоело, что устал, что хочется пить или есть. Много раз были на волоске от смерти, но не умерли. В дни испытаний голодные люди спасали нас от голода, и мы также спасали других. И даже враги наши помогали нам. Бог вывел нас из этого ада невредимыми.
  Родителей моих давно нет. Отец умер в пятидесятых, мама прожила 86 лет, пережила всех своих сестер. Сейчас, когда пишу эту книгу старшей сестре Томе - 78 лет, мне - 76, брату Василию - 71, младшей Инне - 68.
  Мы не имеем никаких наград или документов участников войны. Самой большой наградой для нас и наших родителей стала возможность жить в мире, работать во благо себе и другим, растить детей.
  
  Алина Голосуй
  
  Немного о моей маме
  
  В послевоенные годы мама из деревни поехала учиться в город. Училась в это трудное, голодное время и работала. Окончила техникум, институт. Постепенно продвигалась по карьерной лестнице. Последние годы перед пенсией работала заместителем генерального директора крупного областного производственного объединения. Несмотря на должности, всегда оставалась добросовестным, сердечным человеком, и в отношениях с коллегами не было никакой начальственной заносчивости.
  После выхода на пенсию 15 лет проработала в системе Управления социальной защиты, сначала инспектором, потом начальником отдела. Это работа с самыми неблагополучными людьми, и насколько я знаю, в ситуациях, когда работники болели, мама сама шла обслуживать инвалидов или престарелых.
  Мама хорошо рисует, (возможно, благодаря этому я получил профессию художника) любит и умеет петь, и вот теперь написала эту замечательную книгу, в которой я участвовал тоже, в качестве подмастерья.
  
  Сергей Голосуй
  
  ______________________________
  
  Пишите, пожалуйста ваши отзывы, комментарии или просто мысли
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"