Когда мы пришли на автостанцию, меня еще потряхивало от воспоминаний о той аварии, которой не случилось лишь чудом.
- Ты теперь странствующий монах, - заявил брат Пон, когда мы уселись под навесом. - И вести себя должен соответствующим образом. На женщин не пялиться. Улыбаться и благодарить за то, что тебе дают...
- Но я же не понимаю, что они говорят, и не умею раздавать благословения! - возразил я. - Да и какой я монах, вы же знаете...
- Послушник, - уточнил он. - Все видят, что ты фаранг и многого от тебя не ждут. Спокойствие и уверенность - вот что нужно.
Да уж, легко сказать!
Откуда спокойствие, если рядом брат Пон, способный во всякий момент отмочить по моему адресу какую угодно шутку?
Где взять уверенность, если я в один миг остался вообще без всего, без денег, телефона и документов, да еще и отправляюсь непонятно куда, неведомо зачем и неизвестно на какой срок?
Подкатил автобус с табличкой "Чиангмай" на лобовом стекле, и мы поднялись с сидений. Водитель встретил нас уважительным ваи, а на протянутые братом Поном билеты даже не взглянул, просто рукой махнул.
Наши места оказались посреди салона, с левой стороны.
- Ну вот, - заявил монах. - Уселись, теперь можно и делом заняться. А ну-ка... Осознавай себя полностью!
- Вы имеете в виду смрити? - с неохотой уточнил я.
Брат Пон говорил о практике "полного осознавания", подразумевающей не только тотальное самонаблюдение - за положением тела в пространстве, сокращением мышц, дыханием, эмоциями, мыслями и событиями, но и классификацию каждого мгновения как приятного, неприятного или нейтрального.
В вате Тхам Пу я выполнял ее не без успеха, но в Паттайе после нескольких попыток забросил.
- Именно, - подтвердил брат Пон.
- Прямо тут? Здесь же люди? - я нервно оглянулся.
Салон заполнился почти наполовину - несколько американских туристов, ржавших так, что стекла дрожали, пара девиц деревенского вида, наверняка собравшихся в большой город на заработки, пожилая пара с кучей сумок, пакетов и даже чемоданов.
- Да? Какие люди? - брат Пон деланно удивился. - Образы людей, созданные твоим сознанием. Просто отодвинь их в сторону, перестань уделять им внимание. Приступай.
Я вздохнул и покорился.
В первый момент я смог осознать лишь то, что ужасно стесняюсь, ощущаю такую неловкость, будто обмочился посреди банкета. Затем дело пошло веселее, я погрузился в процесс и даже начал получать от него удовольствие.
В какой-то момент осознал, что мы едем, и что за окнами мелькают пейзажи Нонгхая.
- Хорошо, достаточно, - сказал брат Пон. - Теперь кое-что новое... растворение в пустоте... Закрой глаза и слушай, что я тебе буду говорить.
Я опустил веки и откинулся на спинку кресла, стараясь не обращать внимания на щебетание девиц, что сидели сразу за нами, и на реплики американцев, оравших на весь автобус.
Водитель выбрал этот момент, чтобы включить кино для пассажиров - телеэкраны, общим числом два, вспыхнули разом, динамики взвыли так, что я едва не подпрыгнул, а на экране появилась заставка "Двадцатый век фокс" и первые кадры "Крепкого орешка" в тайской озвучке.
Брат Пон хихикнул.
- Привыкай. Теперь ты будешь учиться не в покое вата, а вот таким образом... Глаза закрой... Представь себя, можно без одежды, можно в чем угодно...
Бивший в уши волнами звук мешал, я ерзал в кресле и потел, с трудом отстраняясь от раздражения. Для того чтобы сосредоточиться приходилось прилагать неимоверные усилия.
В какой-то момент вспомнил, что стараться-то как раз и не надо, что лишнее напряжение лишь признак того, что ты все делаешь неправильно, и я попытался расслабиться. Напряжение постепенно ушло, стало легко-легко, и я обнаружил перед собой четкий, ясный образ.
- Отлично, - тут же заявил брат Пон. - А теперь начинай растворять свой облик... Правую ногу для начала... пусть она медленно рассеивается, исчезает в пустоте... затем левая...
Дальше дело дошло до рук, после чего я стал выглядеть лишенным конечностей огрызком.
- Теперь тело... - продолжал шептать брат Пон. - Потом голова... Растворяется... Исчезает... Пустота глотает их, стирает без следа, забирает то, что и так никогда не существовало... остается только сознание...
Набравший приличный ход автобус качнуло, меня подбросило, и на несколько мгновений возникло ощущение, что я на самом деле лишился тела, превратился в каплю воды или струйку дыма посреди бездны.
- Держись... держись за него... - шептал не пойми откуда настойчивый голос. - Сколько сможешь...
А потом то ли сказалось напряжение сегодняшнего дня, то ли у медитации случился побочный эффект, но я уснул.
Проснувшись, я обнаружил, что автобус несется по трассе, в нем царит темнота, а тишину нарушает лишь доносящееся с разных сторон посапывание и похрапывание. Удивительно, но я прекрасно отдохнул и ощущал себя бодрым и энергичным.
- Доброе утро, - сказал брат Пон, то ли вообще не спавший, то ли пробудившийся от моего движения.
- Уже утро? - спросил я, пытаясь определить, сколько времени.
- Да, скоро взойдет солнце, ну а мы будем на месте.
Минут через пятнадцать стало ясно, что монах прав - рассвет хоть и не за горами, поскольку горы впереди, на горизонте, на севере и западе, но довольно-таки близок. Потом в небесах включили утро, и мы подкатили к огромному автовокзалу.
- Пойдем, прогуляемся, - сказал брат Пон, когда мы выбрались из автобуса. - Дадим людям возможность сделать нам подношения... Ты сумку не потерял?
И мы зашагали по городу.
Сандалии, которые я вчера получил вместе с монашеским одеянием, слегка натерли ноги, но я не обращал на это внимания. Старался выглядеть уверенным и спокойным, как и надлежит послушнику, и даже улыбаться так, как это делает Будда: мягко, ободряюще, решительно.
Несмотря на ранний час, народу на улицах было полно.
Несколько раз нас останавливали, женщины и мужчины опускались на колени перед братом Поном, склоняли головы, и сумки наши понемногу наполнялись. Карабкалось выше и выше солнце, и жара понемногу давала о себе знать.
- Достаточно, - решил монах, когда около "Севен-елевена" нам выдали по бутылке молока.
Мы прошли мимо установленного на берегу канала королевского портрета, миновали ворота в откровенно декоративной крепостной стене и устроились в ее тени на густой траве.
- Ну вот, теперь до вечера с голода не помрем, - сказал брат Пон, когда с трапезой оказалось покончено.
Похоже, что теперь я буду питаться несколько лучше, чем во время обучения в Тхам Пу - там меня кормили почти сплошь рисом с овощами, странствующему же монаху положено есть, что дают, и не отказываться даже от мяса.
- Помнишь, мы говорили о восьми сознаниях, которыми обладает каждый из нас? - спросил монах.
- Конечно, - отозвался я. - Зрительное, слуховое, обонятельное, вкусовое, осязательное... Потом ментальное, что просто регистрирует образы внутреннего мира, а еще ум, комбинирующий их с впечатлениями, приходящими снаружи... и восьмое, сокровищница.
- Именно так, - брат Пон удовлетворенно кивнул. - На санскрите "алая-виджняна". Именно она некоторым образом переходит из жизни в жизнь, определяя единство того потока, которым мы являемся.
- Так это тогда и есть душа?
- Нет, души не существует.
- А в чем отличие? - я нахмурился.
- Душа - это некая субстанция, нечто вечное, устойчивое, а сознание-сокровищница - набор состояний, каждый миг трансформирующийся, текучий, тот самый, грубым отражением коего являются остальные потоки - и мысли, и события, и эмоции, и даже телесные ощущения.
- Но если это сознание постоянно изменяется, то что тогда переходит из одного существования в другое?
- Некая энергия, потенциал, способ восприятия и порождения образов, - брат Пон наслаждался моим замешательством. - Вот смотри, если ты зажег одну свечу от другой, то разве пламя первой не воплотилось в огне второй?
- Ну, как бы да...
- Или еще, если наставник обучил тебя некоторому стихотворению, то что, это стихотворение не перешло к тебе от него? Ведь когда ты читаешь его, то это можно назвать новым воплощением тех же самых рифмованных строк, хотя они произносятся другим голосом и в другом месте перед иными слушателями.
- Ну да, перешло... - на миг показалось, что я уловил концепцию, понял, о чем толкует монах, но мысль задержалась в сознании всего на мгновение, и тут же исчезла, как блеснувшая в водопаде рыбка.
- Не переживай, - брат Пон ободряюще улыбнулся. - Все, что можно выразить словами, не является истиной, а сама истина постижима лишь с помощью интуитивной мудрости. Когда придет время, ты постигнешь все до исходной глубины, сейчас же нас больше интересует практика.
Я подобрался.
- Тебе достаточно знать, что одна из целей обучения - перенести фокус внимания с седьмого сознания, ума, ответственного за формирование концепции личности, на восьмое, сокровищницу.
- И как это сделать?
- Медленно и без давления, - брат Пон потер ладони друг о друга. - Для начала... Необходимо научиться прислушиваться к тому тихому, почти неразличимому голосу, что принадлежит сознанию-сокровищнице и обычно находится далеко за пределами восприятия. А для этого ты должен постигнуть столь сложную для западного человека науку молчания.
Я удивленно заморгал.
- Да, с этого момента ты будешь изображать немого, и использовать слова только после моего разрешения.
Сердце мое упало.
- Но как же я... Это что! Почему?.. Не получится... - от возмущения слова толпой полезли на язык, толкаясь и мешая друг другу. - Нельзя ли без этого обойтись? Глупости! Как же учиться тогда?
Монах выждал, пока запал мой пройдет, и только затем ответил:
- На те вопросы, ответ на которые тебе и в самом деле будет необходим, я отвечу без напоминания, шевелить же языком воздух по поводу того, что ты верно назвал "глупостями", смысла нет. А теперь все, гневайся про себя, поскольку для тебя настало время читать сутру молчания.
Я открыл рот, чтобы продолжить спор, но вовремя одумался.
Внутри стен, что отделяли старый город Чиангмая от более современной части, располагался настоящий лабиринт узких, до ужаса похожих друг на друга переулков, где сломал бы ногу даже черт, окажись он фарангом.
Куда и зачем мы идем, я не знал, и спросить не мог, поскольку брат Пон велел мне молчать. Это распоряжение по-прежнему казалось мне бессмысленной прихотью - ну и что с того, что я не работаю языком, ведь мысли мои никуда не делись, а они звучат иногда ой как громко!
Время от времени внутри лопались пузыри вялого раздражения.
- Тебе придется тяжело, - монах заговорил неожиданно, даже не повернув головы в мою сторону. - Ты не осознаешь, насколько жизнь обычного человека завязана на болтовне, на том, чтобы рассказывать всем вокруг о себе, о том, что с тобой происходит, чем ты являешься. Это одна из крепчайших опор той иллюзии, что известна под именем Личности и стремится поддержать свое существование всеми известными ей способами.
Эта мысль меня, честно говоря, мало обрадовала.
- Говорят, - продолжил брат Пон, не обратив внимания на мое угрюмое сопение, - что Будда не произнес ни слова между ночью Просветления и ночью ухода в нирвану. Сознание его, подобное ясному зеркалу, отражало проблемы, с которыми приходили к нему люди, и давало им безмолвный ответ, который всякий и понимал в меру разумения. Ага, вот мы пришли.
Мы свернули в очередной раз, и я замер, позабыв ухватить отвисшую челюсть.
На миг показалось, что я перенесся на другой континент, в Мексику, и что передо мной - святилище майя или ацтеков, храм, на вершине коего регулярно приносят в жертву людей и кровь течет потоками.
К блеклым небесам возносилась настоящая гора, обгрызенная временем, потрепанная бурями, но жуткая и величественная: серо-розовые стены пирамиды поднимались не на один десяток метров, а дальше, над широким карнизом вздымались вертикально к полуразрушенной вершине.
- Ступа Чеди Луанг, - сказал брат Пон.
Когда мы подошли ближе, я разглядел, что на карнизе, находившемся примерно на половине высоты, расположились каменные слоны, к вершине тянутся четыре широких лестницы, охраняемых змеями-нагами, а в сумраке ниши на верхушке прячется золоченое изваяние Будды.
Вокруг бродили туристы с фотоаппаратами, у основания одной из лестниц покачивались висящие на железной раме колокола.
- Древние, построившие Чеди Луанг, создали не просто напоминание о Дхарме, - голос брата Пона стал торжественным. - Это мощное устройство, которое может помочь тому, кто ищет просветления, бодхи, да не одним способом.
Вопросы закипели внутри меня точно забытый на огне суп, я даже ощутил физическое давление на череп изнутри и вынужден был буквально прикусить язык, чтобы не сорваться.
- Ступу можно назвать средоточием молчания, поскольку ум того, кто правильно созерцает Чеди Луанг, прекращает вечную болтовню. Годится термин "уничтожитель привязанностей", поскольку энергия, заключенная в ступе, подавляет силу влечений, свойственных любому обитателю чувственного мира - к объектам, к процессу существования, к ложным воззрениям, к собственному Я. Тех влечений, что порождают бесстыдство, наглость, зависть, скупость, возбужденность, отчаяние, уныние и вялость... Справился ли ты с ними?
Голос брата Пона стал тише, словно его хозяин отошел куда-то в сторону, хотя я по-прежнему мог видеть монаха краем глаза. Затем рукотворная гора, украшенная каменными слонами, расплылась у меня перед глазами, превратилась в серо-розовое облако, внутри которого угадывались острые грани и выщерблины в кирпичных стенах.
Я глядел вроде на то же сооружение, но одновременно и на нечто совсем иное - слов, чтобы описать представший моим глазам объект, у меня не хватало, но я мог видеть движение, некую пульсацию и одновременно различить полное отсутствие всего, даже формы!
- Стоп, не увлекайся, - брат Пон взял меня за руку, слегка встряхнул, а затем повернул так, чтобы я глядел в сторону от Чеди Луанг.
Я моргнул, и наваждение исчезло.
- Очень хорошо, что ты это рассмотрел, - сказал монах. - Внутри ступы - Пустота. Конечно, она внутри всего, но именно тут ее проще всего увидеть и даже понять ее природу, не целиком, на что способны лишь величайшие, но хотя бы краешек...
Желание спросить жгло не хуже раскаленного железа, но я держался, только нервозно сжимал кулаки. Брат Пон, судя по хитрой усмешке, осознавал мое состояние, но не собирался облегчать мне жизнь.
- Для начала ты должен усвоить ту мысль, что Пустота, Шуньята есть Татхата, Таковость, неотъемлемое свойство реальности, всего, что нас окружает. Что на самом деле все, начиная с Чеди Луанг и заканчивая твоим зудящим языком, не существует, и возникает лишь благодаря твоему сознанию.
Я нахмурился, пытаясь осмыслить концепцию, вспомнить то, что брат Пон ранее говорил мне о Пустоте.
Но мысли отказывались выстраиваться в нужном порядке, им словно не хватало силы. Ощущение возникало такое, что я пытаюсь собрать мозаику из клочков бумаги, что разбросаны по поверхности воды и расплываются в стороны, да еще и не желают держаться вместе.
- Не старайся, не напрягайся, - брат Пон говорил мягко, и продолжал держать меня за руку. - Находиться рядом с Чеди Луанг для того, кто так пластичен и уязвим, как ты сейчас, с одной стороны очень полезно, а с другой - невероятно опасно. Слушай меня. Сознание отражает Пустоту и творит из нее, давая имена вещам и явлениям, именно оно решает, что молоко у нас белое, кровь алая, а листья зеленые, хотя во всех этих случаях мы имеем дело лишь с определенной длиной световой волны...
Я испытал вялое удивление по поводу того, что монах знаком с подобными терминами.
Хотя он уже не раз ставил меня в тупик своими познаниями...
- Поэтому изменяя свое сознание, ты способен трансформировать все, что угодно, - брат Пон сделал короткую паузу. - Избавить себя от нечистого, приблизить к благому. Исключить недолжное, порождающее тревогу и страх, выстроить приносящее радость. Только для этого нужна точка опоры, и ей может стать лишь основа твоего бытия... сознание-сокровищница.
В этот момент я перестал сражаться за понимание, словно отпустил некий скользкий и тяжелый груз, который до сего момента изо всех сил старался удержать в руках.
- А теперь созерцай ее, - монах развернул меня обратно, лицом к Чеди Луанг. - Просто, безмолвно, не надеясь, что это что-то изменит, не воспринимая это как упражнение.
Наступил мгновенный провал, а затем я осознал, что сижу на одной из лавочек, расставленных вокруг ступы, и гляжу на нее: на уши каменных слонов, что слегка шевелятся на ветру, на склоны пирамиды, словно облитые сгущенкой цвета закатного сияния, на неровные ступени.
И все это пульсировало, точно сердце, наполненное светом, добром, радостью... и одновременно пустое.
Сколько мы просидели у Чеди Луанг, я не мог сказать, но наверняка несколько часов. Но когда мы ушли от нее, желание задавать вопросы и вообще говорить у меня пропало начисто, от мыслей, что обычно грохочут точно автострада, остался мягко шепчущий ручеек.
Меня совершенно не волновало, куда меня ведет брат Пон, и я забыл все тревоги насчет нашего путешествия.
Мы некоторое время шли по улицам Чиангмая на запад, словно пытаясь догнать опускающееся к горам солнце. Пару раз нас предлагали подвезти, но монах всякий раз отказывался, и мы продолжали шлепать сандалиями по тротуару.
- Ват Суан Док, - объявил брат Пон, когда мы прошли через ворота в декоративной ограде. - Здесь у нас кладбище, где покоятся короли древней Ланны, и ради него сюда ходят туристы. Ну а для нас с тобой тут найдется место для ночлега.
Чуть в стороне остался настоящий город из небольших белоснежных ступ, наверняка поставленных над монаршими могилами. А у входа в главное святилище нас встретил коренастый пожилой монах в очках, и на лице его обнаружилась радостная улыбка.
Издав довольный возглас, он сделал ваи перед братом Поном, а затем слегка кивнул мне.
В ответ я поклонился так, как надлежит младшему монаху перед старшим.
- Я представил тебя как своего послушника, немого и слегка туповатого, как все фаранги, - сообщил мой наставник после того, как они с встретившим нас служителем Будды поболтали минут пять. - Поэтому тебя никто трогать не будет, но и ты лучше никуда не лезь и веди себя скромно.
В другое время упоминание о "туповатости" могло меня задеть, в этот момент я просто кивнул - магия Чеди Луанг, заполнившая меня под горлышко, не оставляла места для обид и раздражения.
Для ночлега нам выделили участок пола в общей спальне для монахов и выдали пару тюфяков. Поднялись же мы до рассвета, как и обитатели Суан Док, а с первыми лучами солнца покинули его гостеприимные стены.
Двинулись в том же направлении, которое брат Пон выбрал вчера - на северо-запад.
Вскоре Чиангмай закончился, осталась позади последняя автозаправка, и потянулась узкая, на диво пустынная трасса. Солнце поднялось и начало жарить так, словно на дворе стоял не конец января, а апрельский зной.
Мне очень хотелось спросить, куда именно мы направляемся, но я терпел и молчал.
- Просто так шагать скучно, - заявил брат Пон, когда дорога начала вилять и пошла слегка вверх. - Займись делом... Вспомни осознавание пяти потоков, стань на часок своими телесными ощущениями...
Это вышло у меня с легкостью, поскольку ощущения в этот момент были четкими и сильными, хоть и не самыми приятными: болят мускулы ног, ведь пешком я вчера прошел больше чем за последний месяц, по непонятной причине ноет спина, макушку печет и пот катится по щекам и затылку, пульсирует боль в свежих мозолях от сандалий.
С эмоциями дело пошло сложнее, то ли оттого, что жара стала невыносимой, то ли по другой причине.
Я мечтал, просто-таки молил о том, чтобы в нужном направлении проехал хоть кто-нибудь и подобрал двух бредущих по дороге монахов, дал им место в прохладной кабине, в кузове, на крыше, где угодно...
- Теперь мысли, - к тому моменту, как брат Пон отдал этот приказ, я буквально купался в собственном поту, одежда моя наверняка намокла, глаза жгло, а сумка для подношений казалась тяжелой, словно монахи из вата Суан Док, решив подшутить над фарангом, подсунули в нее десяток кирпичей.
С неимоверным трудом мне удалось отстраниться от всего этого, сосредоточиться на том, что творилось у меня в голове: мысли текли обрывками, и вовсе не возвышенного свойства, о том, что неплохо бы попить, полежать в тенечке, и вообще, куда мы тащимся и зачем я связался с этим безумным типом?
- То, что ощущает наше тело, подобно пене на поверхности текущей воды, которая то образуется, то исчезает, - произнес брат Пон, велев мне сосредоточиться на событиях. - Эмоции - пузырю, что качается на поверхности кипятка, миг, и нет его... мысли - иллюзиям над знойной пустыней, дела, в коих участвуем, мудрые сравнивают с сердцевиной бананового дерева, сгнивающей в один миг, а осознавание - не более чем призрак, рожденный нами же самими.
К этому моменту мне казалось, что я целую вечность бреду по раскаленному миру, что этот путь никогда не закончится, но зато через миг моя голова лопнет от жары, а ноги от боли просто отвалятся.
Так что в мысль, озвученную монахом, я вник с большим трудом.
- Ничего, ты меня услышал, - добавил он. - Шустрее, добавим ходу, а то опоздаем!
Он вправду зашагал быстрее, а я застонал и постарался не отстать, хотя ковылял точно хромая утка.