Когда мы глубокой ночью вернулись в отведенное нам жилище, монах не разрешил мне открыть рот, несмотря на мою недовольную физиономию и на красноречивые жесты, которыми я выражал злость и желание пожаловаться.
Чего этот старый хрен ко мне прицепился? Чего я ему сделал?
Но брат Пон остался непреклонен, и утром, когда я проснулся в том же раздраженном настроении, он ничуть не смягчился.
- Ничего хорошего и полезного ты все равно сейчас не скажешь, - заявил он, выждав, пока я закончу изображать гнев. - Так что лучше вспомни про свое дерево. Давай, восстанавливай его и начинай второй этап, переноси в него сознание. Неважно, что при этом творится вокруг.
Я сердито почесал в затылке и приступил к делу.
Но тут как назло явился саманг, почему-то без бутылки, и с шутками, прибаутками повел нас куда-то за пределы деревни.
- Через неделю придет время вырубать и выжигать участки под новые поля, - объяснил брат Пон. - Поэтому нужно задобрить духов леса, огня, воды и риса, и начать это дело лучше заранее. Сегодня первая церемония по этому поводу, и наиболее важная.
Сведения эти заставили меня погрустнеть - где духи, там и колдун.
И точно, около алтаря на огромном пне, торчащем посреди горного склона на границе двух участков, обнаружился мой вчерашний "друг", только на этот раз обнаженный по пояс и с длинным жезлом, увешанным медными колокольчиками, в жилистой руке.
При взгляде на него я испытал приступ неприязни, но тут же отстранился от этого чувства и сосредоточился на своем дереве. Созерцать его оказалось трудно, поскольку мы очутились в самом центре довольно шумного действа, что закрутилось вокруг алтаря и больше всего напоминало экзотическую дискотеку "для тех, кому за пятьдесят".
Пожилые женщины с подносами в руках, заваленными пачками табака, отрезами ткани, рисовыми лепешками и кусками вяленого мяса, пошли хороводом, издавая нечленораздельные крики. Мужчины, сплошь солидные, не одного молодого лица - и вождь среди них - поддержали все это дружным уханьем.
Колдун забегал вокруг алтаря, время от времени тыкая в него звенящим жезлом.
- Духи придут! - воскликнул он на английском, оказавшись рядом со мной. - Бояться! Прогонять! Пожирать!
Я с неимоверным трудом удержался, не дал ускользнуть вниманию, что как раз начало двоиться, и по ногам разлилось онемение, будто их покрывала не кожа, а слой толстой коры.
Как ни удивительно, по после того, как колдун указал жезлом в мою сторону, я ощутил нечто вроде толчка в живот. Затем меня хлопнули по плечу, нечто коснулось затылка, шевельнуло волоски на икре, острые зубы вцепились в большой палец на ноге.
"Брат Пон, на помощь!" - хотелось закричать мне.
Неужели этот морщинистый тип и вправду натравил на меня своих духов?
Но монах никак не отреагировал на происходящее, продолжил улыбаться, как ни в чем не бывало. Уж не знаю как, но я сумел удержать концентрацию, отвлекся от тревожных ощущений, от шума, от криков, от собственного беспокойства и бурчания в желудке.
И в один миг я осознал, что окружен странными подвижными объектами, что размахивают ветвями, скачут туда-сюда, и что ветер слегка колышет мои листья, а солнце греет ствол.
Мне-дереву было все равно, что некоторые из подвижных объектов носятся по воздуху, как раздраженные пчелы, хоть и не имеют крыльев. Мне-человеку лица на искаженных крохотных телах напоминали физиономии людей и морды зверей, и странным казалось то, что головы их покрывали не волосы, а шерсть и серые перья.
Видение продлилось лишь миг, и в следующий момент все стало как обычно.
Брат Пон хмыкнул, негромко, но одобрительно, зато физиономия колдуна отразила дикую ярость. Он шарахнул жезлом по пню с такой силой, что один из колокольчиков оторвался и улетел в сторону.
Мужчины во главе с вождем ринулись его подбирать.
Церемония вскоре после этого закончилась, и нас захотели было повести еще на одну, на соседнем поле, но брат Пон сумел отвертеться от этой сомнительной чести, и мы вернулись в деревню.
- Ну вот, можно и поговорить, - сказал он, когда мы забрались к себе в дом. - Никто нас не побеспокоит.
- Почему я ему так не понравился? - поинтересовался я без малейших эмоций.
Брат Пон мгновение насмешливо смотрел на меня, а когда заговорил, стало ясно, что на вопрос он отвечать не собирается:
- Ты должен понимать, что люди появляются на твоем пути не просто так. Любые. Случайные знакомые и старые друзья, соседи в транспорте и соперники в делах, каждый из них приведен к тебе кармой.
- Это я понимаю.
- Да ну? - брат Пон выразительно поднял брови. - Почему тогда так взбесился? Вчера?
- Ну он же...
- Он меня не интересует! - отрезал монах. - Старый насмешник лишь развлекается. Ну а ты?
Я нахмурился и смущенно шмыгнул носом.
- Каждый человек, с которым ты сталкиваешься, даже самый невыносимый и мерзкий - вовсе не наказание, хотя можно воспринимать его и таким образом. Нет, это либо возможность исчерпать некую карму, либо шанс изменить что-то в себе, научиться чему-либо новому.
- Но чему меня может научить этот кривляка? - спросил я.
- А ты поразмысли над этим. Чуть позже, когда рот твой вновь будет закрыт. Только учти, человек, вызывающий у тебя негативные эмоции, на самом деле является не более чем зеркалом, в котором отражается твоя собственная проблема, пусть слегка преувеличенная и искаженная. Какой смысл гневаться на отражение, ругать его, злиться?
Я пожал плечами.
- Меж тем люди обычно так себя и ведут, - тут брат Пон покачал головой и цокнул языком. - Куда разумнее вглядеться в зеркало, понять, ради чего его прислала тебе милосердная судьба... Наш друг колдун, например, столь же раздражителен, как и ты. Несдержан и агрессивен, склонен к ненависти в адрес окружающих... Разве не так?
Я открыл рот, чтобы возразить, но был остановлен резким жестом.
- Нет времени спорить! - безапелляционно заявил монах, и неожиданно спросил. - Помнишь ли ты цепь взаимозависимого происхождения?
Резкая смена темы являлась одним из его любимых педагогических приемов, когда-то она сбивала меня с толку, но затем я привык.
Еще бы, как не помнить!
Ее изображение и детали намертво отпечатались в моей памяти после того, как я несколько месяцев рисовал на земле бхавачкру: слепой, горшечник с горшками, обезьяна, человек в лодке посреди океана, дом с запертыми окнами и дверями, и так далее, всего двенадцать звеньев.
- Отлично, - сказал брат Пон, не дожидаясь подтверждения. - Теперь смотри. Усвоенная тобой схема объясняет, как возникает положение, в котором находится обычный человек: неведение порождает формирующие факторы, те определяют появление сознания, вокруг того нарастает то, что именуется форма-и-имя, и так далее... Только использовать ее можно и в обратном направлении - не для того, чтобы создать те путы, что привязывают нас к сансаре, а для их разрушения!
- Это каким образом?
- То, что звенья перечисляются в определенном порядке, вовсе не означает, что они следуют одно за другим, как вагоны в поезде. Нет, они существуют все вместе, определяют другу друга одновременно и связаны каждое с каждым. И если убрать одно...
- Другие тоже начнут исчезать? - предположил я.
Брат Пон кивнул:
- Совершенно верно. Если нет неведения, то пропадают формирующие факторы... Убери сознание, неоткуда взяться форме-и-имени. И начинать можно с любого места. Понимаешь?
- Но как ликвидировать, например, ту же старость и смерть? - спросил я, вспомнив последний этап цепи взаимозависимого происхождения. - Разве это по силам человеку?
- Нет, конечно. Поэтому работу с цепью начинают обычно с первого звена. Невежество, то самое, с которым мы с тобой активно разбирались в прошлый раз. Вспомни наши беседы, то, сколько всего ты узнал о себе и о мире. Все не просто так. Второй этап начинается после того, как вся структура несколько ослаблена, а здесь берутся за звено номер восемь, за влечения и страсти, которыми охвачено любое живое существо в Сансаре.
Соответствующую картинку я помнил, она изображала человека с чашей вина.
- Для всех этих явлений в санскрите есть слово тришна, - продолжил монах. - Реализуется она через следующие десять привязанностей - убеждение в реальности собственного Я, сомнение в возможности достичь свободы, вера в обряды и ритуалы, стремление к наслаждениям, недоброжелательность, любовь к земной жизни, стремление к жизни на небесах, гордыня, самооправдание и убежденность во всемогуществе ума. Некоторыми из них ты уже занимался, на другие не обращал внимания...
- Но что я со всем этим должен делать?
- То же, что и всегда, - улыбка у брата Пона была лучезарной. - Осознавать! Схватывать моменты, когда тришна в одном из своих обличий проявляет себя! Вспомни! Свет осознания заставляет чахнуть самые ветвистые и ядовитые сорняки, взращенные невежеством!
Он замолчал, и некоторое время разглядывал меня, улыбаясь лучезарно, точно голливудский актер. Заговорил вновь, лишь когда стало ясно, что я хоть в какой-то степени усвоил сказанное.
- Нет влечений и страстей - лишаешься, с одной стороны, различения чувства приятного, неприятного и нейтрального, а с другой - привязанности к существованию.
На колесе бхавачакры эти звенья изображались человеком со стрелой в глазу и его сородичем, срывающим плоды с дерева.
- Можно раскрутить дальше, но ты, я думаю, и сам справишься, - сказал брат Пон. - Займись на досуге...
Монах издевался, знал прекрасно, что в его компании досуга мне не видать.
- Вопросов нет? Тогда закрывай рот...
- Один есть! - поспешно сказал я. - Когда колдун вызывал духов, вы ведь могли... Имели силы его остановить?
- Само собой. Я мог расколоть землю под его ногами, призвать драконов с горных вершин, - на этот раз я не мог сказать, шутит брат Пон или говорит серьезно. - Только как сказал один из просветленных - тот, кто демонстрирует сверхъестественные силы перед толпой, похож на женщину, прилюдно обнажающую собственные гениталии. Удовлетворен? Теперь молчание, ибо у нас будут гости...
Да, кто-то с нарочитым топотом уже поднимался по лестнице.
День мы провели в Па Пае, наблюдая за неспешной жизнью луа, за тем, как из бамбуковых побегов плетутся талиа - нечто среднее между оберегами и гербовыми знаками, которыми помечают земельные участки, распределенные между семьями по жребию.
Как объяснил нам саманг, делают их для торговцев, что увозят талиа на продажу в "большие дома в долине", и само собой, чтобы не рассердить духов, допускают нарочитые ошибки в рисунке, которые под силу заметить только луа. Чужак-фаранг, купивший такую штуку в качестве сувенира, останется доволен, ну а хозяева леса, гор и воды не разгневаются.
Местные охотно звали в гости, показывали, как живут, угощали всем, что находилось в доме. Для меня вещи из современности вроде бензопилы или постера с Томом Крузом выглядели дико рядом с глиняной посудой, самодельными циновками и искренней верой в лесных духов.
Колдун пару раз появлялся рядом, но теперь я встречал его совсем не так, не с раздражением, а с нетерпеливым ожиданием - неужели со стороны я выгляжу так же злобно, насмешничаю и кривляюсь? Он видел, что мои эмоции изменились, и морщинистая физиономия становилась все мрачнее и мрачнее.
Переночевали в том же доме для гостей, а утром, на рассвете, брат Пон заявил, что мы уходим. Провожать нас вышла вся деревня во главе с вождем, от древних стариков до грудных ребятишек.
Нанг Ка Тхан разразился длинной речью, на которую монах ответил парой слов. Саманг развел руками и отступил, как бы показывая, что он более не при чем, и мы, помахав местным на прощание, двинулись в путь - дальше на северо-запад, туда, где сквозь кроны просвечивали особо неприветливые горные вершины.
Сумки наши были набиты сушеными фруктами, лепешками и всем прочим, что добрые луа дали гостям в дорогу.
- В тех местах, куда мы направляемся, обитают гневные духи, - сказал брат Пон, когда селение исчезло из виду. - По крайней мере, так говорит вождь, а его науськал твой морщинистый приятель... Не боишься?
Я помотал головой.
Страх, одолевший меня в ту ночь, когда мы впервые заночевали в горах, рассеялся без следа.
- Хорошо, - монах кивнул. - Вижу, ты до смерти хочешь знать, куда мы идем...
Чувства мои он, как обычно, прочел безошибочно.
- Но увы, сказать этого тебе не могу, - продолжил брат Пон после моего кивка, и засмеялся.
Ну да, глупо ждать другого.
Тропка, по которой мы шагали, спустилась в узкое ущелье, и некоторое время мы шагали по нему. Затем выдался отрезок крутого подъема, и мы очутились на неожиданно голом, каменистом склоне, где солнце напомнило, что мы по-прежнему в тропиках, хоть и не на курорте.
Этот момент брат Пон выбрал, чтобы начать очередную беседу.
- Много раз я упоминал, что все, чем мы занимаемся, ведет в конечном итоге к освобождению, - заявил он. - Настало время рассказать подробнее, что имеется в виду, и что именно ждет тебя в конце пути.
Я пыхтел и потел, стараясь не отставать от шустрого монаха, что мчался по тропе словно одолеваемый похотью горный козел. Но при этом я был вынужден ступать осторожно, чтобы не потревожить едва зажившие мозоли.
- Древние использовали для этого термин "бодхи", грубо говоря - просветление. Имеются и другие, их много, но это как раз яркий случай того, что слова бессильны отразить некое явление, они скорее искажают картину, чем проясняют ее... О том, кто достиг бодхи, сам Будда выразился следующим образом - "он не может быть назван как наделенный телом, чувствами, представлениями, волей, знанием; он свободен от этих определений, он глубок, безмерен, непредставим... Нельзя сказать "он есть", "его нет", "он есть и нет его" или "он ни есть, ни отсутствует"...
Честно говоря, подобная теория показалась мне странной.
Вот например, брат Пон, наверняка достигший просветления, вроде бы реально существует, иначе кто же шагает рядом со мной, не уставая молоть языком... И в то же самое время нельзя сказать, что "брат Пон есть", нельзя утверждать, что он обладает телом или чувствами?
Но я же могу ткнуть его пальцем в плечо или прочесть эмоции на круглом лице!
Голова моя загудела от вопросов, на миг показалось, что на плечах у меня - пчелиный улей.
- Ничего, еще найдется время для разъяснений, - сказал монах, наверняка понимавший, что со мной творится. - Пока лишь уложи это в свое сознание, и хватит.
За последние дни он загрузил меня немалым количеством новых идей, обдумывать их приходилось в буквальном смысле на ходу, да еще и не забывать о полном осознавании, о концентрации на объекте и прочих упражнениях, которые я должен был выполнять...
Я вроде бы просто шел, и даже не всегда в гору, ничего особенного не делал, не нес груза, но уставал страшно.
Мы шагали до самого вечера, но не видели живых существ, кроме животных. Крохотные лори наблюдали за нами огромными глазами, сонно моргая, в вышине парила хищная птица, черный крестик на голубой ткани неба, рев и вопли доносились из чащи, но кто их издавал, я мог только догадываться.
Гневных духов, несмотря на предупреждение колдуна луа, мы не встретили. Скорее всего, он их просто выдумал, хотя, может быть, бесплотные обитатели этих мест убрались с нашего пути.
Вновь говорить брат Пон мне разрешил, только когда мы остановились на ночлег.
Сил к этому времени у меня сохранилось немного, и утренний запал прошел, так что я без особого энтузиазма спросил:
- Но вот просветление, да, в конце пути... а как же нирвана?
Монах рассмеялся и сунул в костер палку, отчего вверх полетел сноп оранжевых искр.
- Обсуждать этот предмет - еще менее осмысленное занятие, чем говорить о Пустоте или бодхи.
- Но какова она? Можно хоть привести пример, на что похожа нирвана? - продолжал настаивать я.
- Ну смотри... ведь есть такая штука, как ветер?
И словно подтверждая слова монаха, над нашими головами пронесся порыв, и кроны зашумели, деревья закачались.
- Есть, - признал я.
- Тогда опиши мне ветер, назови его цвет и форму, определи длину его и ширину.
- Но это же невозможно! - от возмущения я даже расхотел спать, хотя только что глаза мои слипались.
- Вот точно так же нирвана есть, но описать ее или сравнить с чем-либо я не смогу. Никто не в состоянии это сделать, а кто утверждает, что может - врет самым бессовестным образом.
Раздражение мое улеглось так же быстро, как и появилось.
В эту ночь никакие страхи и призраки меня не смущали, и я спокойно продрых до рассвета. Доев остатки вчерашних подношений, мы отправились в путь по утреннему холодку.
Спустились в русло пересохшей реки, усеянное камнями, и на первом же шаге один из них с рокотом поехал у меня под подошвой. В лодыжке мягко хрустнуло, от боли я прикусил губу и завалился набок, только и успев подставить руку, чтобы не удариться плечом.
Через миг я уже сидел, ощупывая раздувающуюся на глазах ногу, а брат Пон озабоченно разглядывал меня.
- Вывих, - заявил он. - Знак того, что мы слишком быстро идем.
Я мог бы много что сказать по поводу этого "знака", и только обет молчания помешал мне это сделать.
Монах помог мне подняться, и я попробовал сделать шаг, и вроде бы даже преуспел. Затем поскользнулся на очередном камне, и боль ударила с новой силой, да так, что на глазах у меня выступили слезы.
Дорога превратилась в сплошное мучение.
Двигались мы теперь очень медленно, я с трудом осознавал, что находится вокруг, деревья и кусты слились в серо-зеленое марево. Голова кружилась, нога пульсировала и горела огнем, по спине пробегали волны холодной дрожи.
Когда мы наконец остановились передохнуть, меня трясло как в лихорадке.
- Сейчас я вырежу тебе костыль, - сказал брат Пон, оглядев мою лодыжку. - Приспособишься как-нибудь...
Я замотал головой, тыча себе в рот, показывая, что мне нужно кое-что сказать.
- Ты наверняка желаешь заявить, что идти не в силах, что тебе нужно в больницу, - монах смотрел на меня непреклонно и даже сурово. - Не нужно озвучивать эту ерунду. Ближайший госпиталь в нескольких сотнях километров, возвращаться к луа мы не можем, поскольку там мы сделали все, что были должны... Остается только идти вперед.
"Я же погибну! Мы оба сдохнем тут, в этих горах!" - хотелось закричать мне.
- Разбить здесь лагерь на пару дней? Охотиться служителю Дхармы не к лицу, - продолжил брат Пон, не демонстрируя ни малейших следов жалости. - Тебе же надо есть. Кроме того, в этих местах водятся хищники, что будут не прочь закусить человечиной.
От этих его слов мороз продрал меня до костей.
Неужели мне и вправду предстоит навсегда остаться в этих чащобах, и падальщики обглодают мой костяк? Никто из друзей и родственников не узнает, куда я пропал, что случилось со мной?
Брат Пон исчез в зарослях, а я остался лежать, судорожно дыша и пялясь в небо.
Вернулся он быстро, принес толстую ветку с рогаткой и принялся командовать:
- Давай, вставай. Подсовывай ее под руку, вот здесь хватайся... И двинулись. Подгибай конечность, и прыгай. Вот так, хорошо... очень хорошо, можно не спешить...
Поначалу у меня ничего не вышло, самодельный костыль едва не вывернулся из ладони, но затем я приспособился. Даже нога вроде бы стала болеть меньше, хотя от перегрузки принялась ныть вторая, здоровая.
- А я буду тебя отвлекать, мешать тебе думать о всяких глупостях, - сообщил брат Пон, когда мы взяли штурмом пологий склон, в дождливый сезон бывший берегом горной речушки. - Давай подумаем, как выглядит твое нынешнее состояние с точки зрения высшего, восьмого сознания, той самой сокровищницы, о которой мы недавно говорили.
Я взглянул на монаха как на сумасшедшего - ну и момент он выбрал!
Но тот ничуть не смутился.
- С низшими все понятно - это боль, злость и страх, это горестные мысли, события вроде бы катастрофические. Но как это смотрится с точки зрения того потока, что стоит за всеми этими вещами? Ты еще не начал слышать красноречивое молчание алая-виджняны?
Я только плечами пожал.
Если я чего и слышал в этот момент, то собственные, не очень радостные мысли.
- Пока нет, но это ничего, - продолжал монах так же жизнерадостно. - Услышишь. Нужно только не забывать, чем ты на самом деле являешься...
И эти слова будто тронули некий спусковой крючок внутри меня.
Я не понял, что произошло, более всего это напоминало внезапную смену перспективы, когда смотришь на картинку-загадку и в хаосе пятен внезапно различаешь лицо или прыгающего кота.
Мысли никуда не делись, как и боль, как и страх, перемешанный с жалостью к себе.
Просто я глядел на все это со стороны, сумел отстраниться не от одного потока, а от всех одновременно, перестать отождествлять себя со всеми видами сознания вплоть до ума! В то же время я не прекратил воспринимать, что происходит вокруг, видел растения, похожие на веера из громадных зеленых пластин, торчащих прямо из земли, шершавые стволы лесных гигантов, сидящую на ветке большую птицу, бордовую, с черным клювом, белой грудкой и того же цвета хохолком.
И я двигался через все это, мягко, безболезненно, словно катился.