Есть на земле — и всегда были — 36 праведников, назначение коих — оправдывать мир перед Богом... Они друг о друге не знают, и все очень бедны. Стоит человеку вдруг узнать, что он [один из них], он тут же умирает, и его место занимает другой, хотя бы и на другом конце земли. Сами о том не ведая, они тайные столпы, поддерживающие наш мир. Не будь их заступничества, Бог уничтожил бы род человеческий. Они наши спасители и сами того не знают.
Х.Л.Борхес, "Бестиарий"
Он появился в городе как-то сразу и со стороны, словно из ниоткуда. Те, у кого он вписывался первое время, рассказывали, что встретили его в поезде. Он принёс свою двенадцатиструнку, чтобы играли все, кто мог, и играли. Потом выпили, дунули и слушали до утра в основном только его, Сашку Башлачёва. К утру он был награждён сложноскоращённым прозвищем СашБаш и вышел вместе со всеми.
Песни его немедленно понравились: ни на что не похожие, они были довольно сложны текстово, а голос — не силён, но как-то магнетически симпатичен. Две-три из них Сашка уже через неделю спел в импровизированном компоте на какой-то выставке. Он очень волновался, всё время вытирал ладони о штаны и пытался придушенно хрипеть, когда пел, но это не помешало ему тут же слегка прославиться и быть приглашённым в некоторые дома.
Надобно отметить, что внешности он был своеобразно приятной, но отнюдь не внушительной. Невеликого роста, со складной фигурой, слегка сутуловат и в неизменном грубом свитере чуть ли не до колен. Лицом светел и чуточку даже женствен, — видимо, он понимал это и не часто бывал брит. Зато часто улыбался, неловко и тяжеловато: у него не хватало переднего зуба. Кто-то из сестёр, близких к мажорским кругам, устроил его сторожедворником в некоей образовательной конторе — мести по утрам и дежурить один раз в три ночи.
Выпив, он мало менялся, и тогда улыбался реже, больше слушал, пел только когда просили и стремился сесть на пол: так ближе к земле. Иногда — если песня имела для него какое-то особенное значение — прицеплял к грифу такую интересную штуку, наподобие цепочки из блестящих металлических палочек, которая тихо позвякивала в такт ударам по струнам. СашБаш обращался с гитарой уверенно, хотя временами довольно коряво и без особых изысков. Кое-кто пытался ему подыгрывать, но это не увенчалось.
К лету его выгнали с работы за то, что он вписал на ночёвку приезжий пипл, который наелся таблеток и чудил, а ещё потому, что он пытался ходить босиком и несколько раз имел напряги с милицией.
Один олдовый человек, довольно продвинутый художник по имени Артур, невыносимо возлюбив его песни, сделал ему запись в рок-клубовской студии и свёл с хорошими музыкантами. Из этого мало что получилось, — как ни верти, Сашка был всё-таки ярко выраженным соло, да и в смысле аккомпанемента часто обходился одним-двумя немудрыми аккордами, а его текст был, напротив того, большей частью весьма загрузен, то есть по длительности не мал и поэтически отделан на редкость хорошо.
Скоро он исчез в лесах с одной простой девчонкой из музучилища. Из интервью, записанного ещё летом тем самым графиком, его первым фэном, стало известно, что он окончил филфак и год работал в районной газетке, пока не задел какого-то крутого сельского латифундиста. Его поймали и побили, это стоило ему переднего зуба, нескольких повреждённых рёбер, а впоследствии — и самой работы. СашБаш признался, что он в неплохих отношениях с Богом и добавил на полном серьёзе, что, пожалуй, постригся бы в монахи, если бы не чувствовал в себе болезненной тяги к рок-н-роллу и стихосложению. Ещё он намекал на некое туманное предначертание, знак, данный ему, который он пока не в состоянии истолковать, — но значения не придали: это вполне соответствовало самым тёмным и заморочным его текстам.
В начале зимы он вернулся с целой программой новых песен, частью безудержно ядовитых и смешных, в основном же — настолько пронизывающе-сильных, с такой кровью и почти смертельным напряжением, что давши два сольника в окраинном НИИ и впервые выступив на большом рок-фестивале, был объявлен одновременно преемником Владимира Семёновича (русофилами) и Боба Дилана (западниками), отчего слегка обиделся, несколько дней пил и к Новому году уехал к себе в Тмутаракань, ибо получил оттуда приглашение на концерты. Вскоре народ заговорил о женитьбе и болезни СашБаша, в системе также начали циркулировать свежие записи провинциальных концертов. Песни его становились всё длиннее и больнее, одна из них была огромным эпическим полотном, очень русским, наименее музыкальным и наипаче драматическим из всего известного. После этого западники временно отползли и взялись представлять его более поэтом-речитативистом, но не фолк-блюзовым мэном. Народ настолько увлёкся новыми артефактами, что не заметил, как СашБаш вновь явился на родине своей славы, да не где-нибудь, а в крейзовом заведении, именно — в отделении "пограничников".
Толкиена вычислил всё тот же дед Артур, нашедши его в ужасном состоянии, снова побитого, без гитары и постоянно твердящего о явившемся к нему ангеле, коего слово многое в Сашкиной жизни прояснило. Господь отнюдь недоволен модусом его vivendi и bibendi и, оказывается, намеревался было совсем перекрыть кислород, но, прослушав запись одной его песни, неожиданно растрогался и отсрочил санкции, а кроме того, намекнул через порученца, что на раба Его Александра временно возложена какая-то работа, о которой ему надлежит догадаться самостоятельно.
Толкиен вышел, притих и не светился на людях что-то около полугода. Он жил один в снятой для него дедом Артуром девятиметровой коммуналке. Двое добрых любящих его братков выпустили по пластинке и подарили ему на день рождения джипсоновскую полуакустическую гитару и новые фарфоровые зубы. Сашка был так рад, что встрепенулся и сделал для них две песни, от которых у заинтересованного народа тут же шурупчики поотлетали, — тем более, что одного из братьев он с младых соплей почитал за маяк и махатму, а с другим был знаком ещё с того самого достопамятного поезда.
Была снова весна, и он опять выступал на фестивале, пытался даже поездить с концертами, но слёг, ибо был отчего-то так слаб, что мог только писать, и то временами вполроста. Он почти не пил, хотя к нему ходило достаточно народу, чтобы периодически совращать его и, словом, не давать зарасти идеологической сурепкой. Приходили женщины, кормили, подметали, латали, стирали, некоторые оставались, что, впрочем, не мешало СашБашу слыть аскетом и затворником. Дед Артур советовал ему не заморачиваться, снабжал книгами и частенько — насущным хлебом, выслушивал Сашкины сбивчивые исповеди и прожекты новых песен и помаленьку понимал, что вот сидит его братишка, он великий человек в свои 27, но наплевать ему в высшей степени на всё, что отвлекает его от стихов и размышлений о своей пресловутой неизвестной миссии, глаза его словно присыпаны пеплом, а помочь-то вроде ничем и нельзя.
Третья зима, самая головокружительная, увенчалась двумя большими выматывающими концертами в столице и новым залётом в медицинское учреждение. Одна прекрасная робкая женщина собиралась подарить ему сына, он был рад, временами чувствовал себя не хило, и снова на что-то надеялся. Кажется, он начинал быть по-настоящему знаменитым, но каждое выступление давалось ему с трудом, и жил он в те дни воистину со скрипящими зубами.
Однажды ночью в февральскую слякоть дед Артур примчался полуодетым к Сашкиной жене и хотел непременно знать, куда он поехал петь сегодня. Не получив вразумительного ответа, Артур сокрушил о стену стакан с чаем, пустился на всю ночь бороздить город и к утру выяснил: Сашка выпал из окна шестого этажа, закрытое окно было разбито, на полу лицом вниз лежала гитара с порванной третьей струной, это случилось, когда хозяева ушли за вином. Оказалось, СашБаш звонил Артуру, казался трезвым, хотя слегка охрипшим и сказал примерно таковы слова: я сегодня узнал своё место, наконец-то, представляешь, old man, эта штука не имеет почти никакого отношения к песням, вот какая беда, всё дело в том, братушка, что знать про это нельзя, а я знаю, ну, прощай, я тебе скоро перезвоню.