Я вышел на солнечный свет и чуть не упал в обморок. Прекрасное утро для игры в футбол, субботников в честь трехсотлетия Санкт-Петербурга, неспешных прогулок или чтений газет на открытых террасах под синтетическими "грибками", загаженными беззаботными пташками. Прекрасное утро для чего угодно и кого угодно, но только не для меня, совы, современного, но немодного вампира, который вместо крови пьет чернила ночи.
Разгар утра. Разгар лета. Мои перья опалены, глаза воспалились и болят. Я иду по улице, в пустом желудке перекатывается лишь сладкая, липкая жидкость - кофе с молоком и тремя ложками сахара. Меня гнусно и подло уволили. Неделю назад, без выходного пособия, за ложь, фальсификации, злоупотребление алкоголем, игнорирование сроков, хамство, грубость, внезапное избиение корректора на маленькой вечеринке, приуроченной к победе над фашистской Германией. Десять рюмок агрессина, и враг повержен. Через неделю повержен победитель. Говорят, лопнуло чье-то терпение. "Ты помнишь историю о сотруднике "Таймс", том самом парне, что морочил начальству голову на протяжении четырех лет? Так вот, ты - гораздо гаже, наглее. И кичишься этим! Живи мы в другие времена, я бы тебя расстрелял." Результатом долгой прочувствованной речи этой продажной, властьимущей, порочной душонки, наделенной омерзительно чувственным ртом, стал ритуальный запой. Естественно - мой, сугубо индивидуальный, до бесчувствия. И без сочувствующих.
О, моя бедная голова! Желудок против, а голова требует, стонет, зажатая в тисках похмелья. Проклятая противоречивая натура.
Мимо проносятся фуры, груженные овощами и фруктами, арбузами, молочными продуктами, досками, наркотиками, оружием, трупами, окровавленными, но еще живыми младенцами... Меня несет, несет в сторону Ленинского проспекта. Вот памятник Ильичу - удобное место для встреч, гениальное творение ныне покойного Аникушина, хорошо знакомое каждому петербужцу. В тени большой каменной кепки так приятно пить пиво, а отойдя чуть подальше так забавно смотреть на тень... Вот скверик, в котором я тоже пил пиво, когда учился в школе, а вот и рюмочная...
- Накапай-ка пятьдесят.
И самое время взять себя в руки: предаться размышлениям, тормознуть; небыстро, выверенно подтолкнуть себя к действию. К движению. К тому, что окружает тебя. Вернуться в обойму, откуда тебя постоянно вышвыривает какая-то подлая пружина.
Вчера ушла Мария. То ли в будущее, то ли настоящее. Я что-то бормотал за кухонным столом, а она посмотрела на груду грязной посуды, на нечесанного, расхристанного меня, перевела взгляд на маленькую, но, как выяснилось, заметную лужицу блевотины возле раковины, и запас ее слов кончился. Творческая личность, дурная кровь. Утекла. Сегодня утром ключ бессильно ворочался в замочной скважине и не мог кончить. Я просидел взаперти час, затем набрал номер соседа, он пришел на помощь. Творческая личность оставила ключи в двери, снаружи. А если бы меня вынесли? Господи, зачем ты плодишь пародии на свой собственный шедевр? Зачем провоцируешь грех? Я бы убил Машу, вот те крест, убил. И долго бы любовался на ее мольберт в потеках крови. А может и нет. Может быть, не любовался б. А может быть, и не убил. Она ушла. Так ведь все равно мои желания сейчас свернуты в трубочку и заброшены на самую дальнюю и пыльную полку стеллажа Р-р-реализации. Не нужна мне Мария, не до нее, и уж тем более не до ее закидонов.
И все-таки пора делать дело: обзвонить друзей, знакомцев, коллег, встревоженно сообщить о своем мучительном трудовом перерожденьи и ненавязчиво, но униженно вопросить: "У тебя есть чего на примете?" Нет, постойте! Дайте мне еще постонать, потерзаться похмельем, потомиться, поползать по грязному кухонному полу, разрывая на груди майку, дайте побыть одному - да, я не принесу обществу пользы, но и не нанесу вреда. Мне не нужна Мария и мне не нужно ничего, только пара капель горечи. Я говорю "нет" дешевому и вкусному оптимизму. Это мой индивидуальный выбор.
Опять печет солнце, морит меня, вымарывает алкоголь; блестят витрины магазинов, жмется к асфальту жар. Я иду к кинотеатру "Зенит"; в его прохладном зале мы пересмотрели уйму глупых фильмов, ерзая на жестких, неудобных сиденьях и катая ногами пустые бутылки из-под портвейна "13", "72", "777". На углу соседнего дома - помойка. Какая-то пожилая тетка забросила в помоечный бак мешок с чем-то мелкозвенящим, повернулась и в развалку побрела прочь. От арки отделились три скособоченные, худые, зловонные фигуры и порскнули в сторону бака. "Нету там жратвы", - брезгливо бросила тетка, а я с ужасом опознал в одной из этих нелепых, бессмысленных, асоциальных фигур одного из своих бывших товарищей. Мигом поднялась во мне волна отвращения и расколола сознание на две части - одна читала мораль, а другая огрызалась словно трудный подросток, по которому только-только начала плакать колония. Эти фигуральные отбросы общества, охотящиеся за буквальными, подобными раздвоениями не страдали. Их мучили иные сомненья. На какую помойку сейчас прольется благодатный дождь объедков, на эту, или ту, что за углом? Грустные, обезличенные мрази. "И тебя не минует сия печальная участь, если..."
- Майкл!
Я обернулся.
- Майкл!
Через некоторое время мой взгляд сфокусировался в правильном направлении. Из синего BMW, стоящего на обочине, высовывалась улыбчивая рыжая мордаха.
- Марина... Сколько лет, сколько зим, - я приветственно раскинул руки.
Мы не виделись со школы. Нет, вру, я столкнулся с ней один раз, - пересеклись на какой-то пресс-конференции. Моя соседка по парте всегда была напориста, подвижна, энергична, будто вместо конопушек в ее лицо были вмонтированы маленькие солнечные батареи. Вечером же она увядала и, смущенно зевая, норовила оторваться от коллектива и где-нибудь прикорнуть, желательно, у себя дома.
- Как дела? - спросила она. - Минутку.
Протянула руку к дверце, чтобы поднять стекло.
- Файн! - лучезарно ответил я.
Она вылезла наружу и раскрылась как перочинный ножик, длинная, худая, нескладная, с острыми коленками и локтями. Кажется, она совсем не изменилась со школьных времен.
- Пойдем выпьем кофе.
- С удовольствием...
- Вид у тебя заспанный, Майкл. По ночам работаешь?
- Точно. Но вот бессонница замучила.
- Сейчас взбодришься! И поговорим. Сколько лет мы не виделись? Восемь? Семь?
- Где-то так... Ты какой кофе пьешь?
- Двойной эспрессо.
- И мне сто грамм водки, миндальное пирожное и чашку ристретто. Ты хочешь пирожное?
- Пишу, конечно, - я уложил голову на сгиб локтя, рассматривая непонятно откуда взявшиеся пузырьки воздуха в стопке водки. - Строчу, как одержимый. Фигаро тут, Фигаро там... Непременно в центре событий!
Ее ноги елозили под столом, пытаясь устроиться поудобней. Носок туфли угодил мне под коленную чашечку, но я даже не дернулся. - Одно драматическое событие, другое, третье - и каждое жаждет моего непосредственного участья.
- Я тоже в запаре, - прямо ответила она. - Покой мне только снится, старина.
- Старина? - я удивился.
- И что же? Кого ты видел из наших?
- Никого. Сто лет - никого... Давай за встречу, ок?
Мы выпили.
- ...Два чудесных заказа, беда в том... Ты слушаешь, Майкл?
Я не слушал, я хотел говорить. Вместе с винными парами мне в мозг поступили какие-то импульсы решимости. Я хотел спросить у Марины, нет ли у нее чего. "Нет ли у тебя такой маленькой штучки, Марина, под названием работа? Непыльная, но работа. Оплачиваемая, но работа. Труд, который может превратить человека в обезьяну".
- Слушаю, конечно. Кого еще мне слушать, Марина, если я сижу тут с тобой одной?
- Мне показалось, что ты ушел в себя, - засмеялась она. - Ты всегда был задумчивым пареньком.
- Это одна из иллюзий. Ведь я - мастер иллюзий.
- Верно! - тряхнула головой Марина. - Помнишь второй класс? Мы с тобой были двумя лучами октябрятской "звездочки". В один из вечеров самодеятельности нам предстояло развлекать других детишек, и мы подготовили фокус...
Без особых усилий я вспомнил тот вечер. На моей голове - бумажная чалма, на плечах - смердящий нафталином плащ. Я - фокусник, Марина - моя ассистентка. У нее в руках ящичек и разноцветные платки: всего четыре цвета, по числу углов парты. Я отворачивался к доске, Марина вызывала кого-нибудь из зрителей, просила выбрать один из платков и положить в ларчик. Парта была поделена на зоны, каждой соответствовал свой цвет. Марина прятала платок в ларец и клала его на соответствующую зону, естественно, поближе к центру, для пущей конспирации. Один раз я ошибся - слишком неопределенно положила Марина ящик, прямо на воображаемую линию. Детвора смеялась, а я конфузился. Ассистентка шипела мне на ухо: "Сено-солома, балда!"
Помню и небольшой мануал, написанный то ли Кио, то ли Акопяном. У нашего одноклассника Ветрова эта книжка имелась тоже, и во весь свой писклявый голос он глумился над нашей нерасторопностью. Впрочем, его "звездочка" показывала фокус из того же арсенала - карточный фокус, в котором принимал участие большой черный цилиндр. И тоже облажалась. Я конечно, поквитался с обидчиком... А он через шесть лет подсел на блэкджэк и, вроде бы, сошел с ума. Судьбасс!
- Мне не хочется отказывать, это работа на перспективу. За второй заказ, единичный, платят больше. Однако, если я возьмусь за него, мне придется торчать безвылазно в городе. Понимаешь? То есть первый - пропадает...
- Чего же непонятного? - я вяло размышлял, взять еще водки или нет.
- Ты как работаешь? Полный день? Тебе надо торчать в офисе?
Я сдался на милость алкогольной зависимости и махнул на все рукой. Поэтому ткровенно расхохотался:
- Нет, вовсе нет!
- Так ты хочешь зашибить бабла? Тогда просто будь там. По порядку опиши все, что видишь.
- Где там?
- В пансионате. Сейчас напишу адрес... Ехать надо так: по улице Орджоникидзе, потом по Киевскому шоссе. Очень недолго. Он находится практически сразу за чертой города, у дороги - белое двухэтажное здание. Не очень широкое. Это рекламная акция - надо тщательно описать достоинства нового пансионата, до которого можно добраться на обычном автобусе. Напиши подробно и просто, так, чтобы каждому петербужцу захотелось туда поехать. Обед за их счет.
- Ясно.
- Ты можешь отправиться прямо сейчас. Ну что, по рукам?
- По рукам, - с тоскливым отвращением сказал я. Всё, пора. Экшн, бэйби!
- Дай-ка я тебя поцелую, - Марина сорвалась с места, подошла ко мне и поцеловала в лоб. - Идем-идем!
В карманах гремела жалкая мелочь. На тачку денег уже не было, поэтому я двинул в сторону ул. Орджоникидзе пешком. Поднялся легкий ветерок. Он гнал по улицам пыль, мелко, гадко посыпАл ею глаза. Когда я дошел до площади Победы, ветер усилился. С юга на город ползли роскошные густо-синие тучи, на зубах скрипел песок. Было невероятно сухо, и я отметил этот факт, как нереальный.
Я устал, но добрался-таки до Киевского шоссе. В стеклах придорожных домов бушевало последнее на сегодня солнце. Вдали, насколько хватало глаз, простиралась пустыня, серая, однообразная, с остовами домов и торчащими из-под песка урнами и срубленными стволами деревьев. Дорога была засыпана песком и еле различима. Ее перегораживал десяток барьеров, раскрашенных в красные и белые полосы, и за последним барьером лежала окровавленная нога легкоатлета. Шучу. Барьеров было два, у одного из них стоял мужик в желтой каске и брезентовом комбинезоне, курил.
- Куда щемишься? - спросил он меня. - Не видишь что ли, некуда щемиться.
- Ошибаешься.
- Ну, иди, мое дело предупредить.
Он швырнул бычок в песок и отвернулся.
По Киевскому шоссе я брел, наверно, час. Тоскуя о ванне и выпивке, шмали и Марии. Меня забавляла мысль о том, что Мария, уходя, забыла свои кисти и еще какую-то художницкую дрянь. Хрена-с-два теперь она их получит. Так, стоп-стоп! Никаких Марий. Подумай о деле, подумай о том, что тебя окружает на данный момент. "Да свершится всевышняя воля - но все же хотелось бы помереть сухою смертью". Строка Уильяма Шекспайра пришлась очень некстати: куда ни кинь взгляд, нигде намека на жизнь. Все небо затянуто облаками, и царят тут лишь сумеречность, уныние и печаль. И скрипящий на зубах песок. Похмелье закончилось, на мозг давила трезвая реальность.
Я уже не слишком верил в существование пансионата, когда увидел вдалеке грязно-серое двухэтажное здание. Небольшое, деревянное. Когда-то оно было белым, это бесспорно, но сейчас краска облупилась, потрескалась, потемнела. На широком крыльце сидели два парня лет двадцати восьми. Когда я подошел к ним, они без особого интереса посмотрели на меня.
- Я вместо Марины Белошапкиной, - сказал я.
- Гм... Ну, ладно, - после некоторой паузы сказал бородач в очках, темно-синей горнолыжной куртке и серых спортивных брюках. - Я Алексей. Смирнов.
- Я вчера съел китайский обед быстрого переготовления с острейшей приправой, которая разъела мне перепонку, знаете, ту, что соединяет язык со ртом, поэтому язык у меня сейчас неоправданно длинный, и я все время трещу бла-бла-бла, - сказал второй парень, в черной футболке и джинсах, с худым, вытянутым лицом. - Леха. Смирнов. А если честно, то Дима Лосев.
Я пожал им руки, представился. Сел рядом. Думал, какого черта они молчат? Но они лишь поплевывали в песок.
- Так... - сказал я. - Чем вы тут занимаетесь?
- Наша маленькая научная лаборатория наблюдает за змеями, - равнодушно ответил Смирнов.
Лосев кивнул. И опять воцарилось молчание.
Мне надоело стесняться.
- Ребята, выпить есть? - спросил я.
- Пойдем... - Смирнов вскочил, отряхнул штаны от песка и открыл дверь.
На просторной веранде пахло сыростью - так всегда пахнет в сельских непротопленных домах; на темном полу, сто лет назад натертом рыжей мастикой, лежали холодные и влажные половики. Мы прошли в большую комнату с зелеными обоями и тяжелыми лиловыми гардинами на окнах. Здесь затхлость и сырость чувствовались еще сильнее. В дальнем углу комнату стоял старинный буфет. Возле буфета располагался письменный стол, за которым сидел пожилой человек в белой рубахе и при свете керосиновой лампы что-то писал в толстую тетрадь. По его лысине расползалось пятно тусклого света, и седые волосы, обрамляющие лысину, светились как угасающий нимб.
Смирнов открыл буфет и вынул бутылку виски с тремя стаканами.
- Марк Игнатьич, этот парень вместо Марины Белошапкиной. Вам налить?
Старик поднял глаза.
- Вот как? Интересно, - апатично сказал он. - Налей, Леша.
Мы молча выпили.
- Позвольте узнать, как вас...
- Миша.
Итак: ошибся я адресом, или нет? С одной стороны, на пансионат эта хибара походила мало, а с другой стороны, никто не выказывает должного удивления по поводу моего неожиданного появления и не восклицает изумленно: а кто такая Элис? Чудны дела твои, господи... поистине чудны. Я поставил вопрос ребром:
- Это пансионат?
Марк Игнатьевич вяло бросил:
- Был когда-то...
- Наверное... - добавил Смирнов, подливая в свой стакан.
- Ты сказал, что вы наблюдаете за змеями?
- Да, - за Смирнова ответил Марк Игнатьевич, как я и рассчитывал. Его глаза на мгновение даже оживились. - Изучаем их повадки. Вот уже месяца два.
Он выдвинул из стола ящик и помахал пачкой тетрадей.
- Вот тут подробнейшие описания более двухсот новых видов. Возможно, вам покажется странным, но каждый день мы находим все больше и больше новых видов. Они появляются словно ниоткуда.
Вот так. Шел в пансионат, а попал в гигантский серпентарий. Я огляделся по сторонам.
Перехватив мой взгляд, Марк Игнатьич сказал:
- Мы не держим в доме террариумов, мы наблюдаем за поведением змей только в естественной среде. Считайте это суеверием, но...
Он замялся, сунул пачку тетрадей в стол.
- Но? - переспросил я.
- Некоторые из нас полагают... - Марк Игнатьич сурово поглядел на Смирнова, занятого разливанием виски.
- Это наша работа, - довольно-таки пространно ответил Смирнов и поднял стакан. - До тех пор пока мы, верные рабы науки, не получим приказа свертывать исследования, мы отсюда не уберемся.
- Вы не знаете, там дальше, по Киевскому шоссе, находятся какие-нибудь дома отдыха или пансионаты?
Смирнов пожал плечами, Марк Игнатьич сказал:
- Сомневаюсь.
Черт подери, похоже было, что Марина дала неправильный адрес. Напортачила, как обычно. Неужели придется возвращаться домой, несолоно хлебавши? Я развернул бумажку с адресом, написанным ее небрежным, стремительным почерком, так, что буквы и цифры казались скошенными ураганом. Положил бумажку на стол.
- Это правильный адрес?
Марк Игнатьич нацепил очки:
- Вроде.
- А вы Марину Белошапкину знаете?
- Нет.
- А ты? - спросил я у Смирнова.
- Как будто знаю.
- Что значит "как будто"?
- Слышал где-то фамилию.
Я бы точно разозлился, может, даже пришел в ярость, если б алкоголь не поступал крупными и регулярными дозами в мою кровь. И все же мне не верилось, что Марина могла меня продинамить. Скорей всего, закралась какая-то маленькая ошибка, настолько маленькая, что ее за таковую можно и не считать... А раз так, то можно с большой долей уверенности считать, что я прибыл по месту назначения. Сделав этот вывод, я залпом выдул стакан и придавил им бумажку с адресом.
Виски придал моему голосу душевной теплоты:
- А как вы получаете почту? Может, письмо с указом о сворачивании работ уже давно написано, но никак не может прийти?
- Пошли, покажу...
Смирнов без лишних слов вывел меня в соседнюю комнату и показал зеленую металлическую трубу, уходящую в потолок.
- Вот так и получаем.
Он отодвинул заслонку, и оттуда выпорхнул белый конверт. Подхватив конверт налету, Смирнов поднес его к глазам и прокомментировал:
- Димочке Лосеву пишут...
Он неожиданно хихикнул и вскрыл конверт.
- "Мой милый кролик... Пишу тебе в третий раз, но не получаю ничего в ответ...". Гы-гы. "У меня все хорошо, если не сказать замечательно. Сессию сдала на отлично и без проблем перебралась на пятый, последний, курс. Взяла тему диплома. Посетила библиотеку. После чего решила, что пора начаться и каникулам. Сейчас сижу на берегу пруда и, положив на голые колени книгу Миргородского "Исследование пространственного распределения источников некогерентного излучения с помощью корреляционной обработки", мечтаю о тебе..."
Сверху раздался легкий, я б сказал, малиновый, звон, и тихий женский голос с еле уловимой брезгливостью произнес:
- Некрасиво...
На верхнюю ступеньку лестницы ступила изящная нога в лосинах и элегантной туфле из черной замши, на ступеньку ниже - вторая. За ними тянулся шлейф темно-серого с серебристыми блестками шелкового платья с металлической бахромой, которая, задевая за ступеньки, негромко звенела.
Смирнов, словно ничего не замечая, продолжал читать:
- ..."Помнишь, как мы гуляли с тобой в конце марта по стрелке Васильевского острова, и кругом были лужи, а в них миллионы маленьких солнц, и ты тогда..."
Чувствуя себя преглупо, я шепотом спросил Смирнова:
- Кто это?
- Где? Не вижу! - рявкнул Смирнов.
- Он иногда предпочитает ее не замечать, - пробормотал из соседней комнаты Марк Игнатьич.
Молодая женщина прошла мимо нас, высокая, стройная, с прямым, как луч лазера, взором, взяла двумя пальцами из рук Смирнова письмо, еле слышно выдохнула "Магдалена..." и замерла у окна, скрестив руки.
В профиль она напоминала Грету Гарбо - те же тонкие черты лица, высоко поднятая голова, темно-каштановые волнистые волосы. Ее пальцы складывали и складывали письмо, пока оно не превратилось в маленький бумажный кубик...
Появление среди серых научно-исследовательских крыс Греты Гарбо сослужило мне добрую службу. Я перестал метаться, справедливо рассудив, что вина за некоторую неправдоподобность материала, который, естественно, будет готов и в свою очередь предоставлен работодателю, лежит исключительно Марине. Я получил задание - и я его выполню: поживу здесь недельку, попишу и с чистой совестью отвалю в Питер.
Я подошел к Марку Игнатьичу, попросил его выдать тетрадь и письменные принадлежности, уклончиво аргументировав свои действия страстью к серпентологии.
Марк Игнатьич обрадовался: "Чертовски рад, что в молодых людях еще осталась страсть к естественным наукам! Отечественная наука сейчас переживает страшный кризис, лаборатории пустуют", а потом вдруг скис: "Заберите тетрадь! Вот ваша ручка. Ваша комната на втором этаже слева. Не понимаю, зачем вам это нужно?"
Я поднялся в свою комнату и положил тетрадь и ручку в ящик письменного стола. Поразмыслив, засунул туда, но подальше, паспорт, проездной и ключи от дома.
Выйдя на крыльцо, я подсел к Лосеву и Смирнову, которые, как ни в чем ни бывало, беседовали о гонках в Монако. Закурил. Сообщил им, что остаюсь.
- Сегодня вечером пойдем в пустыню, - сказал Лосев. - Пойдешь с нами? Возьмем жаровню-барбекью (разумеется, понесешь ее ты, салага), прихватим мяса, свиных ребрышек, сосисок, медовый маринад с соевым соусом, сладко-пряный апельсиновый соус, специи, фартук, все как полагается. Пойдешь?
- Конечно... А что, Магдалена тоже змей изучает?
- Теоретически - да, - сказал Смирнов. - Но в действительности - нет. Она числится среди научных сотрудников, но никто не знает, чем она занимается, даже Марк. Радиус ее действия ограничен стенами дома, как у привидения. Хотя, думаю, если б мы принесли ей змею, она занялась бы ею.
- Почему бы вам не принести ей змею?
- Нельзя.
- Почему нельзя?
- Замолчи, Миша, узнаешь когда подрастешь.
- Эта Магдалена знаете чем занимается? - сказал Лосев. - Она платья носит - каждый день разное. Готовится к подиуму, pret-a-porter. Решила по возвращению сменить профессию.
- Интересно, откуда только она эти платья берет? - задумался Смирнов.
- Шьет! - Лосев рассмеялся хриплым смехом.
Вечером, когда солнце уже начало клониться к горизонту, продираясь сквозь неровные полосы сизых туч, Марк Игнатьич сказал мне:
- Вижу, ты собираешься в пустыню?
- Так точно, - я отвернулся от окна, отпустил пыльную гардину, которая с шуршанием вернулась на место, и подошел к столу. Марк Игнатьич закрыл тетрадь, посмотрел на меня через толстые линзы, сквозь мерцающий и пахнущий керосином свет.
- С Лосевым и Смирновым?
- Да. А что?
- Не одобряю, - сказал Марк Игнатьич. - Ночью спать нужно, а не по пустыне шататься.
- Мы идем змей изучать.
Мое безобидное вранье произвело на него странное воздействие: он поник, снял очки и положил их на тетрадь, сам отодвинулся в тень. Его глаза из демонических превратились в самые обычные - тусклые, усталые, маленькие. Глаза человека, который, утратив молодость, не видит больше радости в ночных гулянках, но лишь сейчас осознал этот прискорбный факт.
- Ладно, иди... Вы молодые, вам можно...
Мы спустились с крыльца. За спиной Смирнова висел небольшой брезентовый рюкзак, а Лосев тащил маленький барабан. Я шел с пустыми руками. На вопрос "а как же барбекью?", Смирнов лишь рассмеялся и посоветовал меньше слушать Лосева.
Я оглянулся пару раз на дом и мне почудилось, что Магдалена провожает нас взглядом.
Кругом разливалась мертвенная тишина. Наши шаги утопали в ней. Мы шли до тех пор, пока не село солнце.
- И где же ваши змеи? - спросил я. - Нет тут никаких змей!
- Тихо, дурак! - прикрикнул на меня Лосев. - Тут миллионы змей... Миллионы...
- Покажи хоть одну.
- Скоро увидишь.
Я чувствовал себя все более раздраженным. Похмелье и накопившаяся за день усталость грозили вылиться на моих спутников ведром оскорблений. Еще пара шагов и...
- Тут и остановимся, - Лосев сел на песок, поставив рядом барабан.
- Давайте разведем костер, - предложил Смирнов. - Холодает.
Минут двадцать мы ломали ветки какого-то хрупкого безлистного кустарника, потом разводили костер. Язычки пламени с треском охватили сухую тонкую древесину, небо враз потемнело. Смирнов вытащил из рюкзака литровую бутылку водки и, быстро приложившись к ней, передал мне.
- Пей, пока костер не потух!
- Че за спешка?! - удивился я, но Лосев ткнул меня кулаком в бок, и я сделал крупный глоток. Потом передал ему.
Через десять минут бутылка опустела, но я чувствовал лишь очень легкое опьянение. Во всем теле появилась странная легкость. И вместе с тем меня тряс озноб.
Я повернулся к Смирнову и сказал:
- Где вы покупали эту водку? Она паленая! Разбавленная! Вам всучили паленую водку, ребята. Вы облажались по полной программе, как школьники, которым можно всучить пакет зеленого чая вместо дури, и он пропрет их по самое не хочу, так что они потом будут ходить за тобой хвостиком и гундосить: "Ну продай еще дури, дядя! Классная дурь! Продааай!"
- Эта водка не разбавлена, ты, наверно, и сам почувствовал, как она жжет горло, - возразил Смирнов. - Ни одного грамма не было слито. Все тут, все сорок. Подбрось еще полешек, Дим...
Лосев подскочил как на пружине.
- Тебе кажется, что водка разбавлена, потому что ты почти трезв, - сказал Смирнов. - А дело в том, что действие алкоголя нейтрализуется действием lachesis trigonocephalus, и наоборот. Через некоторое время у тебя будут совсем другие ощущения, болтливость как рукой снимет.
- Что за дрянь вы туда подсыпали?! - воскликнул я.
- Крупную дозу змеиного яда... Ты лучше сядь, тебя сейчас начнет плющить.
Он был прав: кровь ударила мне в голову, сердцебиение участилось. Внезапно ослабев, я упал на спину и решил, что умираю. Чья-то огромная рука сжимала мне горло, темное небо безжалостно давило своей мегатонной массой.
- Не бойся, не умрешь, - с трудом выговорил Смирнов, которого тоже начало плющить. Он протянул раскрытую ладонь. - Прими норфин... Может, полегчает.
От его ладони, покрытой холодным потом, воняло дерьмом. Я поднес свою ладонь к носу - от нее пахло не лучше. Заглотив таблетку, я откинулся на спину и продолжил умирать.
Через час или два, когда костер окончательно потух, Лосев схватил меня за воротник, усадил, как тряпичную куклу, и произнес:
- Прислушайся.
Я прислушался и у меня возникло стойкое ощущение, что при полном безветрии многочисленные песчинки катятся сами по себе.
- Это змеи, - тихо сказал Лосев. - Ползут.
- К нам? - в ужасе спросил я.
- Ну почему сразу к нам? По своим делам. Но сейчас мы их позовем.
- Какая дурная идея!
- Лучше сейчас, чем потом они придут сами, - сказал Смирнов, до этого момента рывшийся в своем рюкзаке.
Мы все чувствовали себя значительно лучше, и Смирнову, видимо, это показалось неправильным. Он извлек из рюкзака серый рассыпчатый комочек непонятной субстанции и предложил нам отломить от него.
- Что это за дрянь?! - воскликнул я.
- У тебя уши завянут, если я начну перечислять. Всего понемножку, но, будь уверен, в точных пропорциях... Метаквалон, псилоцибин, эфедр...
- Вы сдохнуть хотите?
- Никто не сдохнет.
Поставив барабан между скрещенных ног, Лосев несколько раз ударил по нему. Сухой громкий звук унесся по пустыне вдаль.
- Жрите, - повторил Смирнов.
Отломив от массы кусочек, Лосев затолкал его в рот. Я колебался.
- Если ты не съешь это дерьмо, то твои страдания окажутся напрасными. Прием змеиного яда был первой стадией, сейчас настает вторая, - пояснил Смирнов. - Ты поймешь, почему мы не отрываем змей от пустыни и не носим их в дом, ты вообще все поймешь. Мы трое увидим одно и то же.
Я отломил кусок и с трудом начал жевать. Смирнов слизнул с ладони то, что осталось. Мы передали по кругу бутылку с лимонадом и начали прислушиваться к внутренним ощущениям. Время от времени Лосев ритмично бил в барабан, вздрагивая всем телом.
Я вдруг понял, что упустил момент, когда длительные паузы между ударами исчезли - теперь Лосев колотил по барабану беспрерывно. Челюсть моя онемела. Я повернулся к Смирнову и хотел рассказать ему об этом, но смог выдавить из себя лишь нечленораздельное бормотание. Тогда я начал жестикулировать, показывая на свое лицо. Смирнов недовольно отворачивался, а когда я схватил его за плечо, он оттолкнул мою руку и злобно промычал:
- От...е-еис! Е-ез...е-я...з-аю!
Я вдруг вскочил и несколько раз прошелся вокруг кострища, растирая руки. Мне казалось, что кровообращение сильно затормозилось. Голова же была почти ясной. Внезапно я оступился: нога угодила в кострище, и какое-то мгновение я был твердо уверен, что там полыхает пламя и ступня обугливается до самой кости. Я заорал от нестерпимой боли. Это продолжалось несколько секунд, после чего Смирнов швырнул в меня горсть песка и замычал:
- Не...ел-те-ыы! Щщ...ять!
Но я знал, что не смогу сейчас сесть. Я стоял, смотрел на Лосева и понимал, насколько ж его прёт колотить в этот дурацкий барабан.
Когда я неимоверным усилием отвел взгляд в сторону, то увидел высовывающиеся из песка черные головы змей. Особого страха я не испытал, так как змеиные головы то исчезали, то появлялись вновь - в такт барабанному бою. На меня снизошло озарение, чего именно не хватает. Не хватает дудки! Для дуэта. Чтобы часть змей вот так колбасилась под барабан, а часть тащилась под заунывное соло.
- У...ка! У...ка! - закричал я Смирнову.
- О-шол... а-уй! - ответил Смирнов. И вдруг, содрогнувшись, вполне членораздельно добавил:
- Сядь. Да сядь ты.
Я отпрянул в сторону. Посмотрел на небо. Оно дышало. Огромная небесная сфера то вжималась в себя, то выпячивалась, и когда она выпячивалась, то и звезды выпучивались, как глаза, и даже, как будто, сияли ярче. Это было совершенно фантастическое ощущение - ощущение своей причастности к глобальным переменам в мироздании, участие в чем-то великом, выдающемся. И торжественный барабанный бой.
Я снова посмотрел на Лосева и увидел, что он сидит, зажав между колен барабан и уронив на него голову.
А барабанный бой не прекращался. Смирнов медленно качал головой, змеи - тоже. Барабан вдруг замолчал, наступила плотная, тесная тишина. Я спокойно сел между Смирновым и Лосевым, решив, что меня "отпустило". Неудержимо клонило в сон.
- Тебе это только кажется, - откуда-то издалека донесся голос Смирнова. - Это как затишье перед бурей. Cейчас все по новой начнется. Но на этот раз - самое главное.
Он был прав.
Лосев поднял голову, посмотрел в кострище и в благоговейном страхе пробормотал:
- Еlaps corallinus. Целебная.
Над пустыней пронесся порыв ветра. Все огромное пространство пришло в движение, и пустыня теперь напоминала море. Вдалеке мне почудились темные матчы с порванными в клочья парусами, разбитые остовы кораблей со святыми в изодранных бушлатах, прибитыми к бушпритам. Громадный коралловый риф несся из темноты с востока, рассекая пустыню на две части. На верхушке рифа лежал свернутый в кольца черный змей.
Я закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что давно потухший костер слабо тлеет, и в середине его пульсируют красным черные головешки.
- Она излечит всех нас, - сказал Смирнов. - Не только нас - всех, всех.
Вдруг головешки взмыли в воздух, до самых облаков. Их становилось все больше, они напоминали многомиллионный рой черных мух, закрученных смерчем; время от времени какая-нибудь из них вспыхивала огнем и тут же сгорала. Приглядевшись, я понял, что эти всполохи неслучайны, они складывают узор - зрителю лишь надо провести, как в детской книжке, воображаемые линии от одной огненной точки к другой. Когда мое воображение замкнуло линии в сплошной контур, передо мной предстал величественный, потрясающе неподвижный змей с динамической чешуей; черный, великолепный, высококачественный демон; уголь, тлен, холодное и мертвое пламя ночи, пот и боль; запах завтрашней гари, отблеск завтрашних пожарищ, таинственный, еле различимый под набежавшей волной символ грядущих страданий, которые продлятся вечность, и этот символ отразится в триллиардах человеческих движений, пока не канет в то, что находится за пределами вечности, и отобразится там как символ единой борьбы. Повернувшись к Смирнову, я увидел его алое лицо, искаженное страхом; он исступленно что-то бормотал, по-моему молился, перемежая молитвы невероятными обещаниями и клятвами в безграничной, безрассудной верности. Лосев лежал ничком. Из его носа текла кровь, она медленно струилась по сталактиту, в который превратилась его слюна, сгорала в песке. Из раскрытого рта Лосева доносились далекие крики сотен коров, приговоренных к смерти сошедшими с ума зоотехниками, которые сажали на их спины огромных полосатых оводов с электрическими зазубренными жалами, и нажатием на педаль заставляли птиц пикировать на головы прохожих, испуганно сжимающих в кулаках нашпигованную шарикоподшипниками шелестящую, больную печень родных, близких и домашних питомцев, сжавшуюся в страхе от перемен, которые не заставляют себя ждать...
Посреди ночи я очнулся. Мое отравленное тело болело, ломалось на части. Я чувствовал, что кости стали хрупкими, а мышцы слабыми. Еле-еле моя душа теплилась в теле, настроение пребывало где-то в области ануса. Я ощущал невероятную подавленность и собственную ничтожность. Вяло, очень вяло я списал это на сильное наркотическое опьянение и попытался найти хоть что-то позитивное в текущем моменте. Плюс был только один: ЭТО закончилось. Я выжил.
Смирнов и Лосев угрюмо ели консервированную фасоль. Заметив, что я проснулся, Смирнов вытащил из рюкзака и бросил мне банку с фасолью:
- На, подкрепись. Сейчас пойдем.
В полном молчании мы брели, еле переставляя ноги, к пансионату.
Когда уже подходили к дому, Лосев пробормотал:
- Сегодня я облажался. Потерял сознание...
Поняв, что тема не запретна, я решил вставить свои пять копеек:
- Я видел змея.
- Ты говорил с ней? - заботливо спросил Смирнов.
- Он молчал.
- Ты идиот. Ей не надо говорить. Говорить должен был ты.
- Это всего лишь галлюцинация.
Я знал, что это была сильная, долгая галлюцинация, и свое чрезвычайно подавленное состояние относил на счет искаженной работы синапсов. Потерянный Я знал, что Лосев и Смирнов уже окончательно тронулись крышей, коснулись обоими полушариями мозга явной, твердой, угловатой шизофрении, которая торчит теперь длинными извилистыми рогами из их потрескавшихся черепов.
- Галлюцинацией станешь ты, в то время как она останется реальной, - возразил Смирнов.
Мы замолчали, потом я развел руками (боль мгновенно растеклась по всему телу) и с трудом проговорил:
- Ну, даже и не знаю, что ответить на это замечание.
- Ладно, еще не поздно все исправить, - сказал Смирнов.
- Что исправить?
- Ты понял, почему мы не таскаем змей в дом?
Я задумался, отыскивая адекватный ответ среди десятков неадекватных.
- Вы боитесь, что среди "миллиона" змей случайно выберете эту?
- Ты идиот, Миша, - прочувствованно сказал Смирнов.
- Вы боитесь, что змеи обидятся?
- Вон там, видишь, находится душевая кабинка, - сказал Лосев. - Иди прими душ, я тебе притащу свежих шмоток. Своих-то у тебя ведь нет?
- Только не сливай всю воду, - предупредил Смирнов. - Бак не бесконечный.
От моего белья разило ядовитым потом. Я налил в таз ледяной воды из стоящего в углу ведра и выстирал белье с куском коричневого мыла. Потом тщательно намылился, открыл вентиль и встал под душ. Сверху брызнула еле теплая вода.
Мне было понятно значение ритуала, в котором этой ночью я принимал участие. Объевшись галлюциногенами, мы "общались" с верховным божеством данного места, "Великим змеем". Смирнов что-то просил у него, наверное, каких-то магических способностей, или, попросту говоря, силы. Змеиный яд, принятый нами, пустыня, сфера профессиональной деятельности, огромное количество змей, которые, впрочем, тоже могли являться галлюцинацией, задали правильное направление ассоциативной мысли. Инстинкты, подсознание, рефлексы сформировали перед нами образ Змея, великого Змея, существовавшего только за счет нашего воображения. И я, стоя под каплями теплой воды, сознавал это "в целом", но ничтожная часть сознания и свежая, неразложившаяся еще под влиянием времени память, словно бы навсегда оставшаяся там, далеко в пустыне, вступала в противоречие, ярко и спокойно спорила, утверждая: там что-то есть... оно живет. И Марк Игнатьич, собаку съевший на змеином гарнире, тоже поддался сумасшедшим фантазиям Смирнова и Лосева, хотя, может, и не принимал ни разу участия в их диких ритуалах, в отличие от меня, дурака...
А что же Магдалена? Совершенно неожиданно я вспомнил о ней, и грубые складки тревоги слегка разгладились. Это совершенно иной случай, трогательный, мягкий. Моя комната находится рядом с ее, на втором этаже. На первом спят только сумасшедшие, да Марк Игнатьич на сундуке с тетрадями. Легким стуком подушечек пальцев я дам знать о себе, и Магдалена откроет: ее объятья холодной сметаной лягут на мои обожженные плечи; ее уста высосут из моих вен ЯДДД...
- Чего ты застрял?! - Лосев распахнул дверь душевой. - Небось всю воду слил.
- Да выхожу уже.
Я одел белую рубаху и белые широкие штаны на резинке, которые принес Лосев, надел на ноги "вьетнамки" и пошел к дому.
Из противоположного окна второго этажа падал тусклый сноп света. Магдалена не спит. Я поднялся по лестнице, старательно скрипя костями и ступенями, - чтоб проснулась, если все-таки спит. Зашел в комнату, сел на кровать в темноте, услышал правым ухом шаги.
Терпеливо сидя на краю кровати, дождался когда психи разойдутся по комнатам и уснут.
Это страсть, детка, страсть. Волнение, страх и смятение вылились в страсть. За краем пустыни брезжит рассвет, а тут еще темень. Бьется в жилах кровь, пульсирует мысль. Ожиданием пахнет время, медленно капает стеарином на пылкие нервы. Физическая боль угнетает, меня тошнит. Но остановиться, уснуть, замереть - невозможно. Я должен сделать это. Мой рассвет настанет тогда, когда я решу действовать.
Тихо скрипнула дверь. Вошла печальная Магдалена в розовом махровом халате, перевитом множеством кожаных косичек, подошла ко мне; нежно, укоризенно прошептала: