Аннотация: История любви и верности супругов Железиных - любви внешне неброской, но светлой и высокой, как полет неразлучной пары журавлей. любви, которая проходит через всю жизнь этих людей и которая делает их "единосущными и нераздельными".
Алексей ГОРШЕНИН
ЛЕКАРСТВО ДЛЯ ЖЕНЫ
Повесть
1
Вот говорят - любовь...
Тысячи лет уже с уст человеческих слово это не сходит. И нет, кажется, на свете более сильного, возвышающего, волнующего и до самых потаенных глубин души проникающего чувства, волшебным словом "любовь" выражаемого. Недаром же служители всех муз на протяжении многих веков не устают запечатлевать и воспевать его в стихах и красках, в камне и музыке, на сценических подмостках...
Но и по сию пору величайшее это чувство не раскрывает главную свою тайну: что же, все-таки, есть настоящая любовь, и почему каждый раз она неповторима?
"Любовь - не вздохи на скамейке и не прогулки при луне", - сказал поэт. И как с ним не согласиться?! Не есть ли все эти "вздохи", "прогулки", ухаживания с цветами и подарками, пылкие велеречивые объяснения на самом деле всего лишь красочные фантики? Главное-то ведь - какова сама "конфетка"? Не сведет ли от нее скулы, не загорчит? Да и вообще - такая ли уж она конфетка?..
Мысли эти приходили мне в голову, когда я перелистывал семейный альбом Михаила Ефимовича и его супруги Валентины Кондратьевны Железиных, примостившись на видавшей виды кушеточке в маленькой спаленке стариков, разглядывая старые, кое-где потускневшие фотографии. Вот Михаил Ефимович в офицерском кителе с погонами капитана, орденами и медалями на груди. Слегка скуластое лицо смотрит в объектив строго. А вот он уже в штатском костюме в компании таких же улыбающихся вместе с ним молодых людей, за спинами которых черная школьная доска. На следующей странице альбома вижу Михаила Ефимовича сначала в промасленной телогрейке возле трактора, за которым просматривается уходящая к горизонту свежая пахота, затем, на другой фотографии, - в заводской спецовке на фоне белых баков, трубопроводов, еще какого-то оборудования.
Листаю альбом дальше, и взгляд цепляет фото круглолицей кареглазой брюнетки с ямочками на округлых щеках и сочными вишневыми губами. Барышне по виду нет и двадцати. Она налита здоровьем, свежими молодыми соками, нерастраченными силами. В глазах ее плещется юный задор, неуемная жажда жизни и любви. Я не сразу узнаю эту красавицу. Наконец, до меня доходит, что это же Валентина Кондратьевна на заре своей туманной юности! "Как же хороша она была тогда! - восхищаюсь я, но тут же и укоряю себя: - Да она до конца своей жизни оставалась привлекательной женщиной.
Оторвавшись от альбома, обвожу глазами спаленку. Зная стариков значительное время, я, тем не менее, никогда не переступал ее порог. К противоположной стене, завешенной дешевеньким ковриком простенького узора, вплотную придвинута широкая железная кровать с панцирной сеткой, отсвечивавшей зеркальным блеском никелированных шаров, венчавших боковины спинок. Кровать заправлена светло-коричневым покрывалом, а в изголовье пирамида из подушек - мал-мала меньше, кои в селениях русских, как и мраморные слоники, и поныне остаются чем-то вроде символов семейного уюта и благополучия.
Из залы слышался звон посуды, разнобойный гул уже нетрезвых голосов. Часа полтора назад на местном кладбище похоронили Михаила Ефимовича, и сейчас поминки в самом разгаре.
Михаила Ефимовича Железина в райцентре знали хорошо, уважали, и проводить его в последний путь народу пришло немало. На поминках сразу все в довольно просторную залу дома Железиных не вмещались, а потому заходили партиями. И пока очередная поминала, следующая терпеливо ждала своей очереди во дворе.
Михаил Ефимович скончался ближе к концу сентября, на самом исходе явно запоздавшего ныне "бабьего лета".
Было тихо, почти безветренно. Повисшие над головами курильщиков клубы табачного дыма казались причудливыми фигурами из сизо-голубоватого стекла, а сами мужики с папиросами и сигаретами в зубах - волшебниками-стеклодувами, их рождающими.
Ушел в мир иной Михаил Ефимович возрастом уже за девяносто, умер быстро, тихо и незаметно, не обременив никого затяжными болезнями и сопряженных с ними тягостным уходом.
Валентина Кондратьевна умерла несколькими годами раньше, а парой они при жизни были замечательной. Мы с женой и сами успели в том убедиться, когда и тот и другой находились еще в полном здравии. Соседи ж, как-никак...
Лет около десяти назад на этом краю поселка, неподалеку от Железиных, мы купили дом. Небольшой такой рубленый домишко с приусадебной землицей соток в пятнадцать в придачу. Сами Железины, узнав о нашем желании обзавестись в здешних местах годящимся под летнюю дачу строением, его и присоветовали, когда прежние жильцы надумали переезжать в другое место.
Мы с женой сюда и раньше наведывались. Нам тут нравилось. Здесь заканчивался поселок, а большой дом Железиных завершал эту его окраинную улицу. Дальше, правее начинался уклон, упиравшийся в согру. А если смотреть прямо, то взору открывался чудный простор с пологим, заросшим спорышем и другой меленькой травкой, спуском, вдали как бы терявшимся в водной глади небольшого озерка в полутора километрах отсюда. Водились в нем пескари и небольшие карасики, и можно было купаться. И вот наше желание осуществилось.
Дядя Миша (возрастная разница лет в тридцать между нами, а с другой стороны, сразу же возникшая взаимная симпатия позволяли нам его так по-свойски называть) не только дом нам этот присоветовал купить, но и помог с ремонтом. Мастером был он на все руки: хоть плотником мог, хоть механизатором широкого профиля, хоть электриком. Много лет на местном маслозаводе механиком по ремонту оборудования трудился, и на него там буквально молились, поскольку при Михаиле Ефимовиче все работало на предприятии, как часы.
Он вообще без дела ни минуты находиться не мог. Даже когда, бывало иногда, на закате дня посиживали мы с ним на бревнышке у ограды в неспешных беседах, руки дяди Миши с заскорузлыми узловатыми пальцами не пустовали, обязательно находил им хозяин какое-нибудь занятие - хотя бы прут тальниковый для удилища в процессе разговора ошкурить.
Благодаря мастерству дяди Миши ветшающий дряхлеющий домишко мой приосанился, посветлел, повеселел - обрел, в общем, вторую молодость. Мы с женой его полюбили и пропадали здесь с небольшими перерывами с мая по октябрь. И сдружились со стариками.
К тому времени за их плечами была большая совместная жизнь, главным результатом которой стали дети, внуки, а потом и правнуки.
Не сказать, что я часто и подолгу говорил с дядей Мишей "за жизнь". Он вообще не был словоохотлив. А себя и вовсе стоящим внимания предметом разговора не считал. Хотя, я уверен, немало интересного о себе мог бы поведать. О военных годах, скажем. Как-никак, всю Великую Отечественную прошел. И не просто прошел. А, можно сказать, геройски. Три ранения, две контузии. С десяток орденов и медалей.
Однажды, когда он отправлялся на собрание ветеранов, посвященного дню Победы, я увидел его при полном параде. Впечатляющий у дяди Миши был "иконостас"! Но мне показалось, что он как-то вроде бы стеснялся своих наград. Во всяком случае, неловко чувствовал себя в парадном кителе. Он и вообще страшно тушевался, когда его просили рассказать о военных подвигах. Будто само это слово его пугало, и он всеми силами пытался дать понять, что оно к нему - ну, никак не может относиться, в чем был, конечно, совсем не прав.
2
Миша Железин родился и вырос в поселке Зарубино в двадцати с небольшим километрах от райцентра. Здесь и жил безвыездно до Великой Отечественной. После семилетки работал в колхозе. А в октябре 1941 года (ему как раз стукнуло девятнадцать) его призвали в действующую армию.
И оказался Миша далеко от родного дома: сначала на Дальнем Востоке, где служил прожектористом в артиллерийской дивизии, потом - в стрелковой бригаде Калининского фронта, которая вела в октябре 1942 года тяжелые бои за освобождение города Великие Луки.
Части Красной Армии несли там большие потери. В полку, где служил Железин, из двух тысяч бойцов в живых осталось лишь шестьдесят. Сам же Михаил в тех боях впервые был ранен. Но не какой-нибудь там шальной пулей. Очередь фашистского пулеметчика, засевшего под бетонным колпаком дота, в последний момент успела достать молодого солдата...
Михаилу повезло. Солдатский ватник и его защитил, и гитлеровский пулемет заставил захлебнуться. А взвод, благодаря этому смог подняться и завершить атаку. По сути, дядя Миша предвосхитил подвиг Александра Матросова. Только совершил его на свой лад и остался жив.
Героический тот поступок был отмечен первой в военной биографии Михаила Ефимовича боевой наградой - орденом Красной Звезды. Но об этом он узнал потом, в Ивановском госпитале, куда был отправлен из медсанбата на излечение. А сам орден Михаилу вручили и того позднее, когда он уже заканчивал в Калинине шестимесячные курсы младших лейтенантов.
Новоиспеченный офицер был направлен командовать взводом в одну из дивизий 3-го Прибалтийского фронта. Боевой век "ванек-взводных" в кровавой той войне был очень недолог. Гибли иной раз, даже не успев по-настоящему почувствовать себя командирами. Участь сия дядю Мишу миновала. При освобождении Витебска он хоть и был опять серьезно ранен, но остался жив. А на груди его рубиново засветился второй орден Красной Звезды.
Как-то так совпадало, что каждое ранение дяди Миши сопровождалось получением нового ордена. Бои за Днепр не стали исключением. В ходе них - еще одно ранение и третий орден - теперь "Отечественной войны" I степени, которым Михаил Ефимович Железин был награжден, как явствовало из "наградного листа", "за форсирование Днепра и взятие укрепленной обороны противника".
Последнее ранение оказалось особенно тяжелым, и война для него фактически закончилась. В конце апреля 1945 года гвардии капитан Михаил Железин, получив вторую группу инвалидности, был подчистую комиссован и вернулся в родное Зарубино.
Такова в самых общих чертах боевая биография дяди Миши, которую я узнал вовсе не от него самого. Он-то как раз об этом не любил вспоминать.
Сведения я почерпнул в архивах облвоенкомата, когда, собирал нужные материалы для книги о ветеранах-фронтовиках "Они вернулись с победой". Мыслилась она своего рода дополнением к областной Книге памяти, содержащей сведения о погибших в Великую Отечественную наших воинах-земляках. Но, в отличие от нее, посвящена была по многочисленным просьбам родственников фронтовиков, ратовавших о восстановлении справедливости уже тем, кто, пройдя дорогами войны, вернулся домой живым. Дядя Миша был как раз одним из них.
Узнав о готовящемся издании, я сообщил его старшей дочери Любе. "Вот бы туда и о папе нашем..." - мечтательно сказала она. "Давай попробуем", - предложил я, и мы взялись за дело. Люба пересматривала семейные архивы (дяди Мишины фотографии, справки о ранениях, наградные документы, письма с фронта) я - официальные. От дяди Миши свои изыскания мы скрывали, зная, что к затее нашей он отнесется в лучшем случае прохладно.
Когда книга "Они вернулись с победой" вышла, ее торжественно вручали Михаилу Ефимовичу в районном ДК, несказанно удивив и растрогав старика. Из тех, кто, как и он, пройдя войну, уцелел и вернулся, в живых ко времени выхода книги, уже никого не осталось. И это еще больше усиливало значимость момента.
Не привыкший к подобному вниманию, дядя Миша растерянно топтался на клубной сцене, принимая из рук чиновников районной администрации персональный экземпляр книги "Они вернулись с победой", пакеты с подарками, цветы, и глаза его предательски блестели. А когда ему передали для ответного слова микрофон, дядя Миша и вовсе так стушевался, что закашлялся прямо в него. Было видно, что этой трубочки с дырчатым набалдашником, разносившей его кашель по всему залу, он боится сейчас ничуть не меньше той фашистской амбразуры. Но дядя Миша сумел и здесь себя побороть, собраться с духом и заговорил срывающимся голосом:
- Земляки!.. Родненькие мои... Нас много тогда сибиряков на фронт ушло. Из нашего Зарубино - семеро. Назад только мало вернулось. И те - раненые, калеченые, болезные. Да и потом... Война хоть и кончилась, а продолжала одного за другим из жизни выдергивать. А ноне я и вовсе из тех бойцов один на весь район живым остался. И за всех сказать хочу: "Спасибо, родненькие, что не забываете нас! Не зря, стал-быть, мы воевали...
Дядя Миша, замолчал, не в силах продолжать дальше, махнул рукой и ею же, тыльной стороной ладони промокнул вспотевший лоб и набежавшие слезы...
Собирая сведения о боевом пути Михаила Железина для книги "Они вернулись с победой", я загорелся идеей написать нечто большее скупой документальной справки. Так параллельно родился у меня очерк, дяде Мише посвященный. Очерк получился, как мне казалось, живой, красочный и, как выразился один мой коллега-журналист, в меру правдивый. Его охотно опубликовала областная газета. Очерк украшал фотопортрет дяди Миши, сделанный в редакционной фотолаборатории на основе одной из его фронтовых фотографий.
Как только очерк был напечатан, я подарил его герою несколько экземпляров газеты. Нацепив на кончик носа очки, дядя Миша долго водил им по газетным строкам. Так долго, что, казалось, пробовал на вкус, цвет, запах каждую букву. Я уже изрядно устал от ожидания, когда он, наконец, оторвался от газеты.
Я с нетерпением воззрился на него. Дядя Миша неторопливо и аккуратно сложил газету, молча пожевал губами и задумчиво посмотрел поверх моей головы.
- Ну, что молчишь-то, старый, человек ждет? - подтолкнула его Валентина Кондратьевна.
- Дак... чего же... - очнулся дядя Миша. - Ладно написано. Слово к слову. Спасибо, Серега, уважил старика... - Он снова замолк, что-то прокручивая в своем мозгу, и через пару мгновений продолжил: - А только вот читаю и вроде как узнаю себя и не узнаю. С улицы - один, солнцем весь залитый, а изнутри, за дверью входной, - другой. Только после солнца, в сумраке, трудно разглядеть какой...
- Ой, да не слушай его, Сережа! - рассердилась Валентина Кондратьевна. - Буровит, что попало. Замечательно написано!
- Так и я о том же самом! - поспешно воскликнул дядя Миша.
А я, уязвленный его словами, в душе не мог с ним не согласиться: видно, и правда не сумел "потемки" его боевой души, как следует, высветить. Солнцем, оказалось, облить проще. И подумалось тогда, что правдивее и лучше самого дяди Миши рассказать о его фронтовых буднях никто не сможет. Особенно подрастающим поколениям.
И однажды, держа это в уме и откликаясь на просьбу классного руководителя моего внука-шестиклассника устроить встречу с настоящим участником Великой Отечественной войны (не секрет, что чем дальше от нее, тем больше объявляется участников самозваных), я обратился к дяде Мише с предложением пообщаться со школьниками, рассказать им о войне.
- Нет-нет-нет!.. - затряс он головой. - Пусть лучше книжки про войну читают.
- Книжки - одно, а живой участник - другое.
- Ну, что я могу детворе рассказать? - продолжал сопротивляться дядя Миша. - Ничего ж такого не сделал?
- Да, конечно, а три ордена тебе просто так дали! - напирал я.
- Мне одному, что ли, давали? Тогда у многих грудь в орденах - и по более моего - была, - не сдавался дядя Миша.
- Расскажешь, как амбразуру вражескую закрыл, - напомнил я.
- Ну, закрыл. Чего особенного-то? - пожал плечами дядя Миша.
- Ничего себе - особенного! - вознегодовал я. - Матросов за это Героя получил.
- Так Матросов на амбразуру лег, - возразил дядя Миша. - Сгоряча, поди-ка. Не лег бы - наверное, выжил, но зато без Героя б точно остался. А я амбразуру собой не закрывал. Эти доты по-всякому глушили. Бывало, и телогрейки хватало его заткнуть.
- Телогрейки? - удивился я.
- Ну, да, обычного армейского ватника. Мы в такой стеганке с поздней осени и почитай до весны хаживали. Вещь удобная. Особенно в бою.
- И как вы ею ухитрялись пулемет глушить?
- Тут главное суметь подползти к доту так, чтобы хоть на самое короткое время вне сектора обстрела оказаться, в мертвой зоне. А уж здесь прямо на земле, не подымаясь, ужом извиваясь, разоблокаешься, телогреечку с себя стаскиваешь, скатываешь, потом приподнимаешься со скаткой, делаешь резкий бросок к доту и, прижавшись к его бетонной стеночке подбираешься сбоку к амбразуре. Теперь главное попасть скаткой прямо в щель, чтобы закрыть пулеметчику обзор. Пока он там вошкается, разбираясь, что да как, взвод успеет дело довершить. Так что ежели с умом и сноровкой, то дырку с пулеметом можно и фуфайкой заткнуть. Я знал мужиков, у которых на счету не одна такая заткнутая "дырка" была. Старшины, правда, сильно ругались за порчу казенного имущества.
- Здорово! - восхитился я.
- Здорово, если после этого цел невредим. А у меня ни сноровки, ни опыта тогда еще не было. Скатка не совсем точно на амбразуру легла. Я, было, потянулся ее поправлять - вот фриц заметил и успел меня очередью зацепить. Правда, тут же и захлебнулся. Секунды на все про все хватило. Ну, да на войне всего не предусмотришь...
- Вот об этом и расскажешь!
- Кому? Детворе? Им про геройство надо. А тут какое геройство? Обычное солдатское дело. Может, прикажешь рассказать им еще и о том, как в полный рост окапывались да блиндажи строили. Сколько этих траншей да нор за войну нарыли - не сосчитать! Или рассказать, как по голому полю в атаку бежали, ровно зайцы, петляя, чтоб под пулю не угодить? Кому это интересно? Война, брат, дело грязное и скушное...
В общем, не сумел я тогда уговорить дядю Мишу пообщаться со школьниками.
"И не старайтесь!" - сказала Люба. - Уж сколько я его к себе в школу зазывала - бесполезно!"
Да и в разговорах наших к военной поре его жизни дядя Миша больше не возвращался. Я и не настаивал, поняв, что тема эта для посторонних закрыта. Лишь однажды, придя к нему поздравить с Днем Победы, не удержался, спросил:
- Скажи, дядя Миша, а что для тебя там, на войне, важнее всего было? Ну, понятно, - уцелеть. А еще?
Дядя Миша, нацелившийся вилкой на соленый груздок в тарелке, чтобы закусить им только что опрокинутую рюмку, так и застыл, не ожидая, видимо, моего вопроса.
- Да кто ж его знает... - неуверенно пробормотал он, осторожно кладя вилку на стол. - Тогда об этом некогда было думать. Главное - приказ выполнить, в бою не оплошать. Ну и, конечно, верно говоришь, уцелеть. Когда рядовым был - самому. Командиром стал - еще и бойцов сберечь. А пуще всего хотелось скорее войну кончить и назад, в Зарубино!
Дядя Миша задумался, забыв про так и оставшийся лежать в тарелке груздь.
- Закусывай, Мишаня, закусывай, а то окосеешь! - вывела мужа из задумчивого оцепенения тетя Валя и сама, проткнув груздь, поднесла вилку к его губам.
Дядя Миша послушно принял гриб в свои уста и заработал челюстями.
- Я ведь еще совсем зеленым был, когда призвали, - сказал он, расправившись с груздем. - Ничего не успел. В колхозе, как говорится, быкам хвосты крутил, профессии никакой, гоняли по разным работам: пойди туда, сделай то!.. - Дядя Миша осторожно оглянулся на отошедшую к противоположной стене залы тетю Валю, потом наклонился к моему уху и, озорно сверкнув глазами, прошептал: - Даже девок-то еще не щупал. Зато в окопах они частенько блазнились. А оттого еще больше домой хотелось. Особенно после ранения на Днепре, когда война уже на исход пошла. Все мечтал в госпитале: вот вернусь, выучусь на кого-нибудь, женюсь... К концу войны мне двадцать четвертый год шел. Самая пора о том думать. Сам в большой семье вырос, и свою такую же хотел завести.
- Ну, а пока суть да дело, замутил бы там, в госпитале, с какой-нибудь медсестричкой, - весело подмигнул я дяде Мише.
- Не, - сразу посерьезнел он. - Я так не могу. Своей на всю жизнь я среди них не увидел. А на чужое или даже ничейное зариться не привык.
3
Ее, единственную для себя и заветную, Михаил Железин встретил уже за пределами войны. И не сразу.
Совсем иные поначалу одолевали заботы. Надо было осваивать мирное бытие, из привычной колеи которого выбила война. Приходилось теперь заново, как после тяжелого ранения, учиться ходить по мирной земле, приноравливаться к ее ритму и, конечно же, искать себя и свое в место в ней. Обретать в первую очередь профессию. Какую? Михаил пока не знал.
Работы он не чурался, брался в колхозе за всякую, хотя не всякая уже была по плечу. Напоминали о себе время от времени фронтовые раны, словно бы подтверждая, что инвалидность зря не дают. Наконец, определили Железина учетчиком в тракторную бригаду. Здесь было полегче, но Михаил понимал, что с этой работой не хуже могут справиться и старый и малый, а для мужика, прошедшего войну, ее и вовсе к настоящей серьезной профессии, способной не только кормить, но и вызывать уважение, отнести нельзя. Поэтому при всей своей природной добросовестности невольно испытывал тягостное неудовлетворение. И когда председатель колхоза предложил ему место счетовода, которое все военные годы занимала эвакуированная из Харькова женщина, решившая вернуться в родной город, Михаил долго не раздумывал.
И через недолгое время его отправили набираться бухгалтерской мудрости в райцентр, где была школа подготовки счетных работников. И это стало едва ли не поворотным пунктом всей послевоенной жизни Железина.
В школе Михаил познакомился и подружился с парнем из соседнего района, с которым, как выяснилось, они воевали в одной дивизии, но разных ее частях, а познакомиться довелось только здесь. Вот уж поистине - гора с горой не сходятся, а человек с человеком...
Парни и квартировали теперь вместе, сняв комнату у местной одинокой старухи.
Но куда важнее оказалось другое. У Василия Плотникова (так звали обретенного Михаилом друга) была младшая сестра. Поначалу Михаил не придал этому никакого значения. Ну, сестра и сестра. У него тоже и братья, и сестры имелись. Эка невидаль! Но незадолго до Нового года Василий сообщил, что в начале января сестра собирается его проведать. Может, даже и погостит пару деньков. Она училась в педучилище и у нее как раз начинались зимние каникулы.
А через неделю Михаил увидел и ее саму. Увидел и лишился дара речи.
После легкого стука в дверь на пороге их съемной комнаты вдруг возникла круглолицая, с алым румянцем на тугих щеках, с налитыми пунцовыми губами девушка, показавшаяся Михаилу сказочным краснобоким наливным яблоком. От неожиданности он так растерялся, что лишь молча пялился на нее. А девушка, освободившись от заплечных лямок туго набитой котомки, опустила ее на пол у ног в черных пимах, развязала и стянула теплый полушалок с темноволосой головы и, окончательно обезоружив Михаила радостной распахнутой улыбкой, сказала:
- Здравствуйте! Я Васина сестра Валя. Вот заехала посмотреть, как вы живете. Вы же Миша, да?
Ее карие глаза искрились принесенными с морозной улицы снежинками. Михаил очнулся и засуетился, смущенно бормоча:
- Да, да, Миша... Вася говорил о вас, ждал... Он сейчас из магазина вернется...
Михаил помогал Вале освободиться от модного в ту пору у сельских женщин плюшевого жакета и не мог оторвать взгляда от гостьи. Заметив его внимание, она тоже засмущалась и чуть подопнула валенком котомку:
- Это вам гостинец.
Михаил подхватил котомку, поставил на круглый стол посреди комнаты и опять застыл, не зная, что сказать и делать дальше. На его счастье вернулся Василий.
- Валюха! - обрадовался он и стиснул сестру в объятиях. - А это вот... - кивнул Василий в сторону друга, собираясь представить его сестре, но она, стрельнув в Михаила взглядом, от которого у него перехватило дыхание, не дала брату договорить:
- Да мы, Вася, уже познакомились...
Потом они долго сидели все вместе за круглым столом, угощались салом, домашней колбасой и соленьями из Валиной котомки, закусывая всем этим добром оттуда же извлеченной чуть желтоватой самогонкой в пол-литровой бутылке, и вели разговоры. В основном брат с сестрой о своем, родственном. Михаил помалкивал, изучая узор на скатерти, а когда отваживался поднять глаза, натыкался на заинтересованный Валин взгляд, который будто о чем-то спрашивал его.
- Что-то, Вася, мы с тобой расчирикались, а Миша вон совсем заскучал, - обратила внимание брата Валя.
- Ты чё, Мишаня, засмурнел? Давай, вздрогнем, - потянулся Василий к бутылке.
- Да нет, ничего... - отозвался Михаил и вздохнул: - Скорей бы школу закончить да домой. Работать...
- Это - да, - согласился Василий. - Скорей бы!
- Ой, ребята, как я вас понимаю! - воскликнула Валя. - Сама сплю и вижу, когда, наконец, училище закончу. А ведь мне еще полгода...
Василий договорился с хозяйкой, и Валя задержалась у них еще на три дня.
Ничего радостнее и счастливее этих дней Михаил в своей жизни еще не видел. Несмотря на январский холод, подолгу гуляли они по заснеженным улицам райцентра. Скрипел под пимами рассыпчатый снег, искрились в Валиных глазах снежинки, а тронутое морозом круглощекое лицо ее здесь, на свежем воздухе, еще больше напоминало наливное яблоко.
В каком-нибудь безлюдном переулочке или тупичке они останавливались. Волнуясь, Михаил брал Валю за плечи, а она, словно для нее это был сигнал, вскинув освобожденные от варежек руки, обвивала его шею, и, тесно прижималась к груди, прожигая нерастраченным жаром своего молодого тела все их одежды. Объятия незаметно переходили в столь же жгучие поцелуи на морозе, от которых рвалось из груди сердце, и туманилась в голове...
И эти объятия, и поцелуи, да и просто само присутствие так невероятно близко молодой девушки для Михаила Железина было впервые, совершенно внове. Он чувствовал, что сражен Валей наповал, влюблен беспамятно, необратимо и уже жить без нее не сможет. Осталось только признаться в этом, сказать заветное слово-ключик - люблю, но Михаил никак не мог решиться. Вражескую амбразуру закрывать оказалось для него делом менее трудным.
А Валя, явно чувствуя его состояние, нежно гладила Михаила по щекам и ожидающе заглядывала ему в глаза. Так и не услышав признания, сама пошла на помощь.
- Миша, я ведь тебе нравлюсь, правда? - задала она ему вопрос с готовым ответом.
Железин кивнул, сглатывая комок в горле.
- Ну, так не молчи, скажи!
- А что говорить? Ты сама, поди, видишь...
- Мало ли что я вижу. Может, мне это кажется. Я услышать хочу. От тебя услышать! - легонько толкнула она его плечиком.
- Нет, не кажется. Нравишься... Очень...Очень!.. Я тебя... Эх, кабы ты знала, как я тебя..., - забормотал совершенно растерявшийся Михаил, а Валя рассмеялась:
- Вот и скажи, чтоб я знала, трусишка!
Михаил, наконец, собрался с духом - сказал. И сразу же почувствовал огромное облегчение. Словно от тромба освободился, дав кровотоку выход. Не мешкая, и предложение сделал...
Они договорились с Валей, что, окончив педучилище, она приедет к нему в Зарубино, где и распишутся. А с работой решили так. В Зарубино была начальная малокомплектная школ с несколькими десятками учеников и двумя учителями, работавших здесь еще с довоенных времен. Одной из них перевалило за семьдесят. Она часто болела и давно просила найти ей замену. Теперь такая возможность появлялась.
Когда Валентина с Михаилом объявили о своем решении стать мужем и женой, Василий не удивился, только хмыкнул весело:
- Быстро вы, ребята, дело сладили! - И обнял обоих: - Правильно: что тянуть, если сердца друг дружке отозвались.
Вечером отметили помолвку, а утром Валя возвращалась домой. Пригородный поезд они ожидали на платформе. Василий, деликатно отвернувшись, курил в сторонке. Валя плакала, уткнувшись Михаилу в грудь, а он, успокаивающе гладя ее по спине, сам едва сдерживал слезы.
Пригородная "передача", увозившая Валю, уже скрылась из виду, а Михаил продолжал истуканом стоять на платформе, пока Василий, успевший выкурить несколько папирос, не стал трясти его за плечо, заставляя очнуться...
В середине июня Валя, теперь уже дипломированный учитель младших классов, приехала по распределению в Зарубино.
4
Родным Михаила Валя сразу же пришлась по душе. Семейный клан ее безоговорочно принял.
Свадьбу сыграли в середине сентября, в разгар "бабьего лета". Михаил надеялся, что будет она немногочисленной и скромной. Не получилось. Одних только родственников с обеих сторон набралось несколько десятков. Да и помимо того разного люда деревенского засвидетельствовать свое почтенье набралось изрядно.
Валя сияла от счастья. Зато Михаил хмурился, глядя на это столпотворение (не любил он всякой такой шумихи) и молил бога, чтоб скорее все закончилось. А когда на третий день веселье стало затухать, облегченно вздохнул.
На этом, собственно, лирическая часть истории любви супругов Железиных и заканчивается. Дальше - проза семейной обыденности, часто трудной, а порой и совсем невеселой.
Жили молодые поначалу в родительском доме. Пятистенная изба, срубленная еще прадедом Михаила, делилась на две неравных половины. Одну, меньшую, занимала кухня с русской печью, другую, большую, - горница. К основному срубу примыкали тоже рубленные, только бревном потоньше и высотой пониже сени с кладовкой и чуланом.
Когда Михаил со старшим братом Павлом и сестрой Машей были еще маленькие, всему семейству Железиных хватало места в избе. Родители с детьми занимали горницу, а дед с бабушкой обретались на кухне с большой русской печью, которую венчала теплая лежанка.
Дети росли, взрослели. В просторной некогда горнице становилось тесно. Тогда отец Михаила с помощью сыновей переделал кладовку в небольшую комнату с выходом в сени, расширив тем самым жизненное пространство, куда и переселился с матерью.
Потом война, братья Железины на фронтах да госпиталях еще долго не попадут домой. А когда попадут, узнают, что нет больше деда с бабушкой - один за другим ушли они в мир иной.
Вернувшийся после госпиталя Михаил, уже и сестру дома не застанет. Успела Маша выскочить замуж за майора интендантской службы и отправиться кочевать вместе с ним по гарнизонам и военным городкам.
Павел, демобилизованный на полгода раньше Михаила, тоже совсем недолго оставался в холостяках. И горница на правах семейного человека отошла к нему. Старшие Железины переместились на кухню, а Михаил - в бывшую кладовку. Сюда же потом и молодую жену привел.
И на старте семейной жизни им этого вполне хватало. Однако уже через пару лет, когда у них родилось двое детей, и намечался третий, пришлось задуматься о дополнительной жилплощади. Прикидывая и так, и этак, Михаил все тверже приходил к мысли о собственном доме. Купить готовый - не по средствам, да и очень редко, кто продает, а вот построить новый...
Михаил к этому времени (началу пятидесятых годов) окончил курсы механизаторов и работал в Зарубинской МТС. Располагалась МТС неподалеку от его родного села, в котором в довоенную еще пору был создан одноименный колхоз. Большинство работников МТС здесь же, в Зарубино, и жили - кто, как Михаил под общей крышей родительского дома, кто в примаках, а кто по съемным углам. Так что проблемы с жильем были не у одного Железина. И не только в МТС. Не менее остро стояли они и в колхозе. И тогда оба хозяйства решили, объединив усилия, построить несколько двухквартирных домов для семейных работников и общежитие для одиноких.
Михаил Железин был в МТС на самом хорошем счету. Его ценили и уважали за трудолюбие и безотказность, за готовность в любой момент прийти товарищам на помощь, а еще за то, что был мастером на все руки. Поэтому никто не удивился, что в списке на получение квартир в новостройке Железин оказался в числе первых.
В начале марта пятьдесят третьего года Железины получили новую квартиру в одном из только что построенных домов. Официального новоселья не было. Политическая ситуация тому не способствовала. Только что ушел из жизни великий вождь и отец советских народов. Везде были развешаны красные флаги, обшитые траурной каймой. Скорбеть полагалось, а не радоваться. А с другой стороны, почему бы и не порадоваться собственной крыше над головой, о которой столько мечталось?
- Я думаю, что товарищ Сталин за вас тоже порадовался бы!" - убежденно сказал директор МТС, вручая новоселам ключи от квартиры. - За лучшую жизнь вы и кровь на войне проливали, за нее, родимую, и сейчас, не покладая рук, робите. Так что живите и радуйтесь! И нас своим ударным трудом радуйте! - И дал новоселам отгул для переезда.
А после переезда семейный клан Железиных, от самых старших и до совсем еще малых, собрался у новосела и все-таки устроил скромное застолье. Первый тост (не чокаясь), был, разумеется, за безвременно ушедшего Иосифа Виссарионовича, а дальше - "мелкими пташками" - за новые хоромы и тех, с чьей доброй легкой руки они появились, за здоровье присутствующих, за тех, кого нет с нами, но которых мы всегда будем помнить. Ну, и конечно, за то, чтобы нам жилось хорошо, а детям и внукам нашим - еще лучше.
После комнаты-кладовки, где ютились до сих пор Михаил с Валентиной и тремя детьми, новое жилье и впрямь казалось им хоромами. Еще бы! Большущая гостиная, перед которой горница в родительском пятистеннике просто меркла, комната поменьше, но тоже крупнее их "кладовки", просторная кухня. Плюс к тому приусадебное хозяйство с надворными постройками и несколькими сотками земли для огорода. А на улице у дома одна на двух хозяев колонка артезианской скважины.
Но едва ли не больше всего этого жилого великолепия грело Михаила еще одно обстоятельство - отдельный вход в свою половину дома, который помогал ему острее ощутить себя настоящим хозяином семейного гнезда. Не сказать, что Михаила так уж угнетало вынужденное сосуществование в стенах родовой избы трех поколений Железиных (большинство в селе испокон веков так жили), но только в новом доме он впервые почувствовал себя полноценным главой семейства - самостоятельным и независимым.
Брат завистливо вздыхал:
- Повезло тебе, Мишка, подфартило!
- А ты бы ломил, как Мишка, тогда, глядишь, и тебе подфартило б, - урезонивала его жена.
А Валя, когда они окончательно обустроились на новом месте, как-то вечером, перед сном, жарко прижимаясь к мужу, сказала:
- Теперь можно и о четвертом подумать.
- Можно, - согласился Михаил. - А то недокомплект: девок у нас две, а пацан только один. Надо поровну.
И года через полтора, как по заказу, родился у них второй сын.
Забот и хлопот в семье Железиных прибавилось. Четверо детей - не шутка. Школу, в которой Валентина Кондратьевна проработала без малого десяток лет, пришлось оставить. Вся тяжесть содержания семьи как на единственного кормильца легла на плечи Михаила Ефимовича. И он крутился как белка в колесе, пропадая зимой в мастерских МТС, готовя технику к новому сезону полевых работ, а с весны до поздней осени - в полях: то на тракторе в пахоту и посевную, то на комбайне в уборочную. А надо было находить еще время на собственный огород, скотину, без которой в деревне с большой семьей в те годы очень трудно было прокормиться. Корову Железины не держали (механизаторы по договоренности с колхозом брали молоко на ферме), а вот парочку поросят на откорм по весне брали, и полтора десятка кур имели. Так что из дома уходил Михаил с рассветом, возвращался затемно.
В МТС Михаилу Ефимовичу по работе, конечно, весьма достойно и воздавалось. За трудовые успехи свои получал он благодарности, почетные грамоты, премии, ценные подарки. А в шестьдесят первом году по итогам 6 пятилетки был награжден орденом Трудового Красного Знамени. К тому времени уже не стало МТС. Но поскольку технику передали колхозам, Михаил Ефимович продолжил работать в родном Зарубино.
Впрочем, сам он больше радовался не наградам (хотя, чего греха таить, тоже очень приятно), а тому, что, несмотря на все трудности, ему удается кормить свою немалую семью и обеспечивать ей нормальную жизнь. Все в ней, а главное дети их - сыты, обуты, одеты, не бедствуют, имеют самое необходимое.
Правда, от него самого при этой бесконечной сухоте к поздней осени, когда завершались полевые работы, оставались только кости да кожа. Валентина с жалостью смотрела в воспаленные от недосыпа глаза мужа и просила:
- Ты бы как-то берег себя, Мишенька!
Хотя и самой с четырьмя детьми, да домашним хозяйством тоже приходилось несладко. Хорошо, с ребятишками серьезных проблем не было. Болели, слава богу, редко. Жили между собой дружно. Старшие опекали младших, а если что, стояли против обидчиков друг за друга горой. Дома же, как могли, помогали матери по хозяйству: и в квартире убраться, и по воду сходить, в ограде снежок почистить, а летом - грядки на огороде прополоть и полить.
Валентина Кондратьевна была от природы наделена педагогическим даром. И не только на ее уроках, которые проходили всегда живо, увлекательно, не оставляя места скуке, это проявлялось. Ее ученики и вне занятий ходили за ней по пятам, как цыплята за наседкой. О своих собственных и говорить не приходилось.
Хотя держала их она довольно строго, не сюсюкала и особо не баловала. Могла отругать, если заслуживали, или даже по мягкому месту шлепнуть. Но получалось это у нее не больно и не обидно, и принималось как нечто совершенно естественное и само собой разумеющееся.
Михаил Ефимович детей и вовсе не наказывал. Он даже голоса на них не повышал. Но его слово было законом. По два раза не повторял. В педагогике Михаил Ефимович был не силен. О том, как надо правильно воспитывать детей, понятия не имел. Он просто любил их, никого своей любовью не обделяя, но и не выделяя. Однако каждый из четверых и все вместе флюиды отцовской любви ощущали, можно сказать, на клеточном уровне. И когда Михаил Ефимович появлялся в доме, все внимание ребятишек мгновенно переключалось на него. Если, конечно, к тому времени они еще не успели отойти ко сну.
По заведенному порядку сначала - "разбор полетов". Валентина Кондратьевна рассказывала, как прошел день, кто чем отличился - в школе, дома или на улице. Михаил Ефимович, каким бы усталым ни был после работы, внимательно выслушивал, рассматривал странички дневников (старшие сын и дочь уже ходили в школу) и тетрадок с оценками. "Молодец!" - скупо хвалил за хорошие. "Срамота! - говорил, увидев изогнутую лебединую шею двойки. И коротко бросал: - Исправить!" Звучало это как не подлежащий обсуждению приказ, который обязательно выполнялся.
Редкие выходные Михаил Ефимович посвящал в основном домашнему хозяйству. Дел, пока он пропадал на работе, накапливалось много. Лишь иногда удавалось вырваться на рыбалку или за грибами. Здесь тоже без детей не обходилось - старшие увязывались за ним, младшие обиженно шмыгали носами, что их не взяли.
Так и жили дружным семейным колхозом, в одной семейной упряжке. И, казалось супругам Железиным, что такой, пусть трудной и хлопотной, но счастливой их жизни, не будет конца. Тем более что оба они находились к этой поре в самом расцвете сил. Лишь бы не было войны...
5
Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает, и не знаешь, откуда беды ждать и где на всякий случай соломки постелить. А беда частенько как раз и приходит, откуда меньше всего ждешь.
Даже и подумать никто не мог, что никогда не жаловавшуюся на здоровье Валентину Кондратьевну настигнет коварный туберкулез. И где он ее подкараулил?
Как объяснил потом, уже в тубдиспансере, лечащий врач, подхватить эту заразу очень даже просто. Достаточно, не предприняв мер предосторожности, побывать рядом некоторое время с больным открытой формой туберкулеза. При кашле и чихании такого больного микроскопические частички слизи и микробы разносятся на значительные расстояния, провоцируя заражение здоровых людей.
И где подвернулся ей такой злостный туберкулезник - уму непостижимо, но факт оставался фактом. Началось с сухого кашля, от которого першило в горле. А к вечеру поднималась температура. Градусов до 37 с небольшим, но регулярно. Валентина Кондратьевна списывала это на простуду. Чаю с травками да с медком попьет, думала, и пройдет.
Не проходило. Даже наоборот. Исчез со щек ее "фирменный" румянец, лицо мучнистая бледность покрыла. Она стала быстро утомляться. Корма курам, поросятам задаст, пару ведер воды в дом принесет - уже от усталости ноги подкашиваются, одышка одолевает и головокружение, будто только что с карусели встала. Посидит несколько минут, приходя в себя, да снова, вялость с апатией пересиливая, пойдет хлопотать по хозяйству.
Дальше - больше. Начали мучить одышка и боли в груди. И кашель пошел с мокротой, хрипами. А тут еще и в весе Валентина Кондратьевна начала терять. Толстухой она никогда не была, но, родив четверых, округлилась, обрела некоторую, вполне естественную для ее состояния многодетной матери, дородность, нисколько, впрочем, ее не портившую. И вдруг, ни с того, вроде бы, ни с сего, она стала быстро худеть.
Михаил Ефимович забил тревогу. Повез жену в районную больницу. А там после рентгена с подозрением на туберкулез ее направили обследоваться в областной тубдиспансер. Тревожные опасения здесь подтвердились, и Валентина Кондратьевна с диагнозом "туберкулез легких" "задержалась" в диспансере больше чем на полгода проходя сложное и трудное лечение. Исполнилось ей тридцать пять, и была она в самой поре женского расцвета.
Весь груз семейных забот лег на плечи Михаила Ефимовича. И хорошо бы случилось это где-нибудь поздней осенью, когда все с полей убрано, в зиму вспахано, а впереди свободное до весны от горячей работы время. Но Валентина Кондратьевна оказалась в диспансере в конце марта, накануне нового полевого сезона. Вот-вот должна выйти на поля техника, и требовалось подготовить ее так, чтобы не было у нее после ремонта сбоев, чтобы работала, как часы. А там пахота, сев... и так далее до завершения уборочной страды. И, как всегда при всем этом, без выходных и проходных по давно заведенному хлеборобному порядку.
Но порядок на сей раз ломался. В отсутствие жены Михаил Ефимович, как никогда, остро почувствовал, насколько важное место занимала она в семье. Когда Валентина Кондратьевна находилась дома, он мог всецело отдаваться работе, не волнуясь за детей и домашние хозяйство. Они находились в надежных руках женщины, обеспечивавшей прочный семейный тыл. Теперь же Михаилу Ефимовичу приходилось разрываться между работой и домом.
Утром до работы Михаил Ефремович поднимал "детский батальон", как называл он своих отпрысков, усаживал завтракать. За трапезой давал "вводную" на день. Старшие сын и дочь (Коля и Люба), учащиеся шестого и пятого классов, получали задание после школы по дороге домой купить хлеба и, при необходимости, продуктов, каких наказывал отец. А после обеда натаскать воды, дров, прибраться в доме, задать корм курям и поросятам, сводить погулять "малышню". Ну и¸ само собой, выполнить школьные домашние задания. Младшим же (Наде и Витюше, дошколятам шести и четырех лет) давался строгий наказ помогать старшим и во всем их слушаться.
Первым уходил из дому, спеша на работу, отец. Немного погодя бежали в школу Коля с Любой. Надя с Витюшей оставались одни. Надя рядом с младшим братом чувствовала себя в одном лице и хозяйкой дома, и мамой, и учительницей. Она уже знала много букв, читала по слогам некоторые слова, считала до десяти, осенью собиралась в школу, и теперь, когда они оставались одни, передавала свои знания младшему брату. Тот был непоседой, вертелся, плохо слушал. Надя строжилась, повышала голос, грозилась поставить в угол. Витюша пускался в рев. Надя отступалась, урок заканчивался, и каждый спешил к своим игрушкам.
Поначалу Михаил Ефимович страшно волновался, оставляя детей одних. За старших он не беспокоился - большенькие уже, самостоятельные. А вот младшие... За ними глаз да глаз нужен. И в печь могут залезть (на улице по утрам было еще по-зимнему морозно, поэтому с утра Михаил Ефремович протапливал ее, чтобы ребятишки днем не мерзли), и пальцы в розетку сунуть (все розетки в доме он на всякий случай заклеил изолентой)... Да мало ли что может случиться!.. Михаил Ефимович и в "водных" своих строго-настрого наказывал младшей ребятне никуда любопытный нос свой не совать, чтобы не случилось, не дай бог, какой беды. И грозил пальцем: "Не буди лиха, пока оно тихо!" Непонятного страшного "Лиха" младшие боялись и старались обходить стороной и розетки с заклеенными серой изолентой дырками, и печную дверцу, где, как они поняли с отцовых слов, это самое "Лихо" и спало до поры, свернувшись на теплых угольках калачиком.
Еще одной серьезной проблемой для Михаила Ефимовича и его "детского батальона" стало приготовление пищи. Когда жена была дома, проблемы этой просто не могло существовать. Она замечательно готовила, поэтому на обед больших и малых едоков семьи Железиных ожидали то наваристый борщ на мозговой косточке и букетом разных овощей и приправ с собственного огорода, то куриный суп-лапша, от одного вида которого текли слюнки. В ужин хозяйка дома баловала семью либо аппетитными котлетами, либо тушеной картошкой с мясом (зря, что ли, свинок откармливали!), либо блюдами из курицы, рецепты которых она находила в отрывном настенном календаре... А какие каши Валентина Кондратьевна умела готовить из любой крупы! Пшенная с тыквой в ее исполнении была вообще объедением! Про пирожки с капустой, ливером или луком и яйцом, блины и ватрушки и говорить не приходилось!
Без Валентины Кондратьевны семья всего этого лишилась. Михаил Ефимович мог худо-бедно пожарить яичницу и картошку. Ну и какое-никакое хлёбово сварганить на скорую руку. На что-то более основательное ни времени не хватало, ни кулинарного умения. Так сперва и питались: утром - глазунья, либо молоко с хлебом, в обед - хлебово в исполнении отца семейства, на ужин - картошка, вареная или жареная, с тем же молоком или чаем. Ребятишки носы повесили, посмурнели. И то - от мамкиной вкуснятины остались одни воспоминания.
Хорошо, Евдокия Леонтьевна, мать Михаила, время от времени выручала. Приходила внуков доглядеть, да сготовить поесть что-нибудь. Не каждый, правда, день появлялась. Дома своих забот хватало. Дед (отец Михаила) болел, почти не вставал. Трое детей Павла, брата Михаила, так и жившего со стариками в родительском доме, тоже были на ней. Вот и разрывалась баба Дуня на два дома, бегая из одного конца деревни в другой. А ведь тоже не молоденькая. Но чем могла, помогала...
И все-таки большая часть домашних забот выпадала на самого Михаила. Скажем, при Валентине он и знать не знал, что такое стирка, глажка, штопка или ремонт одежды. Это была вотчина жены, и он туда, на "бабскую половину", не совался. В середине двадцатого столетия "мужское" и "женское" в российской деревне делилось по традиции еще достаточно четко и жестко. Но теперь при отсутствии в доме хозяйки, когда Михаил оставался для четверых своих детей и за папу, и за маму, ему волей-неволей приходилось совмещать в себе "мужское" и "женское", заниматься даже теми совсем не мужицкими делами, о которых при Валентине он и думать бы не стал. Той же, скажем, стиркой.
В середине двадцатого века при отсутствии современной стиральной техники это был весьма непростой, трудоемкий и длительный процесс, способный занять чуть ли не весь день. Требовалось натаскать воды и сколько нужно нагреть на печи. Потом наполнить корыто. И дальше начинать сами постирушки, заключавшиеся в остервенелом шорканье намыленной одежды. О рифленую стиральную доску казанки пальцев сбивались в кровь, то и дело приходилось менять грязную воду и выносить ее на улицу. После стирки - полоскание и отжимание в холодной воде. Тяжелее всего приходилось с постельным бельем, которое, как подсказала Михаилу мать, предварительно, следовало кипятить с содой и мелко накрошенным хозяйственным мылом, чтобы отбелить пододеяльники, простыни, наволочки и полотенца, а заодно и дезинфицировать их.
За время стирки Михаил уставал так, будто проработал у себя в мастерских несколько смен подряд. Тело ныло и ломило, и ноги становились ватными. И как только Валентина все это выдерживала? - запоздало удивлялся он.
Сам бы он, возможно, и не справился бы без ребятишек. Они и тут оказались хорошими помощниками. И воды свежей принести, а грязную вынести, и простыни вместе с ним отжать, и белье развешать. Молодцы! - не мог нарадоваться на них отец.
Баба Дуня тоже предлагала свою помощь, но Михаил решительно отказался, жалея старуху.
- Вон у меня какие помощники! - показывал на ребятишек.
- Да уж, - соглашалась баба Дуня. - Не то, что Пашкины. Тех не допросишься...
В отсутствие Валентины Михаилу пришлось не только науку домашней стирки проходить. Заштопать носки, чулки, детскую и свою одежонку теперь ему тоже труда особого не составляло. Он даже шить на старенькой подольской швейной машинке научился. Но в этих чисто женских делах главной ему помощницей была Люба, которая и лицом, и фигурой, и характером, и хозяйственной домовитостью становилась все больше похожей на мать.
Схлынула вешними водами весна, заколосилось зерновыми лето. А там началась уборочная страда. Михаил днями, а то и ночи прихватывая, пропадал на полях. От усталости и недосыпу, случалось, утыкался в тракторе отяжелевшей головой в ветровое стекло. И если б не рычаги управления в его руках, державшие и самого вместе с трактором в нужном направлении, он мог бы, наверное, лбом стекло и разбить.
Но теперь Михаил уже не боялся за оставленных дома без родительского догляда ребятишек. А летом и вовсе: старшим не надо было ходить в школу, поэтому младшие одни не оставались. Да и вообще его "детский батальон" становился все более, по мнению самого Михаила, боеспособным подразделением, готовым самостоятельно решить практически любые домашние проблемы. На него можно было смело положиться. Ну, а в самые тяжелые моменты отец подбадривал: "Ничего, ребята, прорвемся! Наизнанку вывернемся, пластом ляжем, а мамку нашу любимую не подведем, не посрамим!"
И не посрамили. В последних числах сентября Валентину выписали из диспансера. День был сухой, теплый. Михаил в город отправился рано, а привез жену домой, ожидая, пока в диспансере оформят выписку, уже ближе к вечеру. Ребятишкам наказал в хате и на дворе порядок навести, чтобы глаз радовало. И про обед, наказал, подумать. Сам-то ничего приготовить не успел, но продукты, слава богу, были.
Валентину дети встретили возле калитки. После счастливых поцелуев и объятий пошли в дом. Окидывая взглядом знакомый двор, Валентина не узнавала его. Он был тщательно подметен, прибран. Зайдя в дом, и вовсе поразилась. Полы сияют чистотой, на мебели - ни пылинки. На хорошо промытых стеклах окон весело играют солнечные блики. Сдвинутые к косякам занавески приятно щекочут ноздри милым сердцу каждой хозяйке ароматом свежевыстиранного белья. Той же свежестью веет от скатерти, которой застелен большой обеденный стол с закругленными краями в центре залы. Михаил смастерил его сам вскоре после переезда в новую квартиру. Стол был накрыт. Из подарочных сервизов, которыми награждали Михаила Ефимовича за ударный труд, сейчас перекочевала сюда часть посуды. А в середине стола красовался в глиняной крынке, приспособленной под вазу, букет из березовых, кленовых, рябиновых, смородиновых веточек с проглаженными утюгом листочками, отчего осенние их краски стали ярче и контрастнее.
- Ой, какие вы молодцы! - то и дело всплескивала руками Валентина Кондратьевна. Но еще больший сюрприз ждал ее, когда они сели за стол. Под Любиным руководством (она и маме чаще других помогала на кухне) детьми был приготовлен овощной салат на закуску, суп на курином бульоне с разнообразной огородной зеленью на первое, куриное жаркое с молодой картошкой в сметане на второе, запивать которое предлагалось шибающим в нос ядреным квасом. В завершение обеда Люба извлекла из духовки и торжественно поставила на стол железный лист с рыбным пирогом. Несколько дней назад Михаилу Ефимовичу как передовику производства посчастливилось отовариться несколькими свежеморожеными рыбинами кеты. Часть их и стала начинкой для прекрасного, исходящего вкусным рыбным духом пышного пирога.
Пирог этот Валентину Кондратьевну сразил окончательно. А Михаил Ефимович, сияя от радости и гордости за детей, словоохотливо (после нескольких стопок самогона) хвалил их всех, особенно Любу.
- Да вы ж мои хорошие! Все можете, все умеете!
- Нужда заставит... - за всех скромно ответил Михаил, а Валентина Кондратьевна всхлипнула от избытка чувств:
- Как же я всех вас люблю! Как мне вас не хватало!..
6
Хорошо все то, что хорошо кончается. Однако выписка Валентины из диспансера еще не означала счастливого завершения ее болезни.
Когда Михаил приехал забирать жену, лечащий врач пригласил его к себе в кабинет для беседы. Рассказал, какого образа жизни должна придерживаться выздоравливающая пациентка (отдельная постель, посуда, свое питание и прочие тонкости). Снабдил поддерживающими антибиотиками на первое время. В дальнейшем, поскольку в аптеках лекарства эти не отпускали, надо было еженедельно наведываться в диспансер за очередной их порцией. Призвал доктор не чураться в дополнение к медикаментозным препаратам и народных средств. Много чего из них назвал, начиная от банального чеснока и заканчивая весьма экзотичной смесью меда с сосновой хвоей. Но как самое действенное средство присоветовал барсучий жир с медом.
С медом проблем не было. Некоторые односельчане держали пасеки, можно было разжиться. С барсучьим жиром было сложнее. Это сейчас можно приобрести его в аптеках да через Интернет, и то за недешево, а тогда...
Поехав в следующий раз в диспансер за новыми таблетками, Михаил посетил заодно с десяток городских аптек и везде на вопрос о барсучьем жире получал отрицательный ответ.
- Так ты сам добудь, - посоветовал токарь их мастерских Гена Ковалев, узнав, в чем проблема.
- Как добудь? - не понял Михаил.
- Да всяко. Разные способы есть на барсуков охотиться.
- Охотиться?
- Ну, да.
- А где ж на них охотятся?
- Да вон на Барсучьей горе хотя бы. Там у них своя подземная деревня. Так что попытай счастья.
Железин охотой никогда не увлекался, но тут решил попробовать. Благо эта самая Барсучья гора - на самом деле невысокая возвышенность, поросшая редким кустарником - находилась всего в паре километрах от Зарубино.
Эту историю об охотнике на барсуков Михаиле Железине я слышал от разных людей. Одни рассказывали с одобрением и сочувствием, другие с удивлением, а кто и пальцем у виска крутил, сомневаясь, все ли дома у ее героя. И только сам дядя Миша о том эпизоде своей жизни не рассказывал ничего. А когда однажды я попытался что-то из него выудить, он просто отмахнулся: "Да слушай ты эти байки!.." Зато Валентина Кондратьевна "барсучий" факт их семейной жизни с теплой улыбкой подтвердила. А история была такая...
Но сначала немного о барсуках и охоте на них. У барсука темный мех и черно-белая, как полицейский жезл, вытянутая морда с коричневым рыльцем. У барсука прекрасное обоняние, хороший слух, но слабое зрение. Ведет он ночной образ жизни. Кормиться выходит вечером, возвращается утром. Обитает в норах, имеющих основной и несколько запасных входов-выходов.
Охота на барсуков начинается в конце августа и продолжается до середины октября. В это время, перед тем, как впасть в зимнюю спячку, барсук успевает набрать максимальный вес. Охотятся с норными собаками, ловят капканами, петлями и даже затапливают норы водой, чтобы выгнать барсуков наружу.
Специальной норной собаки (таксы, например) у Железина не было. А цепная дворняга Пират, охранявшая их двор и дом, для этой цели явно не годилась. Ружья Михаил, не увлекавшийся охотой, тоже не имел. Вытуривать же барсука из его норы водой - это сколько ж ее на эту хоть и не высокую, но все же горочку, из ручья в километре отсюда надо натаскать?! Оставались капканы и петли. К капканам Михаил отнесся настороженно, потому что никогда ими не пользовался. А вот силки и петли - другое дело: в детстве с их помощью добывали сусликов да зайчишек. Однако барсук - не суслик и даже не заяц. Зверь достаточно крупный и сильный. Сравним с хорошей собакой. Но у Михаила хранилось в сарае несколько гибких стальных тросиков, снятых со списанной техники. Их и использовал на петли.
Петли ставил днем или ближе к вечеру, а проверял утром. Лучшим местом для этого был основной вход в барсучью нору. Определить его труда не составляло: он самый большой и вокруг много свежих следов. Запасные ходы засыпались землей.
Отцу обычно помогал старший сын Коля. Парнишка был сноровистый, смекалистый. В связке с ним дело спорилось.
Заглядывали на Барсучью гору и другие мужики. Кто просто поглазеть, а кто помочь - советом или и делом.
Но добыть барсука - полдела. Надо потом еще и жир вытопить. А это целый процесс. Сначала прямо на месте охоты барсука свежуют. И свежевать надо очень аккуратно, чтобы жир оставался на тушке. Больше всего ценится жир подкожный. Хотя для приготовления топленого хорош также жир-сырец из-под барсучьего хвоста, паха и лопаток.
Прежде чем начинать его вытапливать, надо очистить от крови, остатков мышц, сухожилий, частичек шкуры. Потом промыть холодной водой, просушить и пропустить через мясорубку, да не один раз, чтобы прокрученный сырец превратился в однородную пасту. А жир из нее вытапливают разными способами.
Михаил выбрал наиболее, пожалуй, традиционный. Приготовленной пастой он наполнял два сохранившихся со времен его детства чугунка и отправлял их в духовку. Там паста доходила до нужной кондиции, становясь жидкой почти бесцветной текучей массой, которая, в итоге, разливалась по стеклянным банкам как готовый к употреблению целебный продукт.
Тонкости и премудрости этого процесса Михаил постиг не сразу. Не все поначалу получалось как надо. Как нельзя кстати оказались советы и рекомендации бывалых людей, стариков. В том числе и матери Евдокии Леонтьевны (бабы Дуни для внуков), знавшей немало секретов народной медицины.
Весь октябрь, до белых мух Михаил Железин добывал барсуков, готовил из их жира снадобье. Валентина брезгливо морщилась, наблюдая за всеми этапами его приготовления. Но не перечила. Здесь правой рукой отца была Люба. А когда заглядывала на огонек, главным консультантом и экспертом - баба Дуня.
Барсучьего жира Михаил заготовил несколько десятков разнокалиберных стеклянных банок.
- Куда столько? - негодовала Валентина.
- Ничо-ничо, - успокаивала невестку свекровка. - Барсучий жир он сильно пользительный, много от чего помогает. Им можно лишаи, язвы, гнойники, раны и укусы всякие заживлять. При обморожениях и ожогах тоже хорош. А уж натереть хоть больших, хоть малых, барсучьим жирком со скипидарчиком, когда простуда с кашлем навалится, - и вовсе милое дело! Барсучий жир и твою хворь до конца изничтожит, Валюша, если будешь каждый день его внутрь принимать да растираться.
И тут неожиданно возникала новая проблема. Если растираться еще куда ни шло, то принимать барсучий жир во внутрь Валентина вначале категорически отказывалась.