Аннотация: Трагическая история о бывшем советском инженере, не сумевшем в лихие 90-е приспособиться к новым, чуждым для него реалиям.
Алексей ГОРШЕНИН
НЕСОВПАВШИЙ
(Анатомия самоубийства)
Не жить случилось - доживать
в срамной борьбе за выживанье...
А тут без тяги торговать,
да воровать, да предавать
никчемны прочие страданья.
Н. Созинова
О его смерти первым узнал и оповестил рыжий, похожий на вывернутый овчинный полушубок эрдельтерьер из квартиры напротив. Начиная со вторника, с первой утренней прогулки, пес, вместо того, чтобы, как обычно, пулей нестись вниз, на улицу, садился вдруг на коврик у порога соседской двери и начинал выть. Хозяин с трудом стаскивал собаку с места, и она, испуганно озираясь чуть ли не на каждом шагу, продолжала подвывать и всхлипывающе взлаивать до самого выхода из подъезда.
Так продолжалось и день, и два, и три...
Наконец хозяин эрделя сообразил, что здесь что-то не так, и вызвал кого следует.
Слесарь с дворником в присутствии участкового и соседа напротив взломали дверь (благо в их доме оставалась она, наверное, такая одна, последняя - не какая-нибудь сверхпрочная бронированная, которую можно только фугасом свернуть, не с суперзамками и хитроумными запорами, а самая обыкновенная, навешенная еще четверть века назад строителями, оргалитовая дверь), вошли внутрь и сразу же почувствовали тошнотворно-сладковатый трупный запах.
Хозяина квартиры обнаружили в ванной. Захлестнутая на шее петля из бельевой веревки была привязана к трубе полотенцесушителя, а сам хозяин висел, неловко подогнув ноги и опустив руки по швам. Дно ванны поблескивало желтоватой лужицей. Запах мочи мешался с духом начавшегося тления.
Участковый осторожно дотронулся до повешенного и тут заметил в нагрудном кармане его рубахи сложенный вдвое клочок бумаги. Развернув его, участковый прочитал:
"Уходя, никого не виню. Просто не совпал с этой жизнью".
И все.
Участковый в недоумении повертел записку, повернулся к слесарю и, сунув ему бумажку, спросил, будто тот знал наверняка:
- Сосед мой, Николай Федорович... Перевалов, кажется, его фамилия, - с готовностью сообщил стражу порядка хозяин эрделя.
- Чего-то я его не припоминаю... - наморщил лоб участковый.
- Он недавно в нашем доме. С год, наверное. После размена квартиры. Очень тихо жил, сам по себе, незаметно, - сказал хозяин эрделя.
- Потому и не запомнил, коли не пил человек, не скандалил, не хулиганил, не судился, - заметил участковому дворник.
- А за ним ничего такого не водилось? - с сомнением покрутил в воздухе растопыренной пятерней милиционер.
- Не много я с ним общался, но, по-моему, вполне приличный интеллигентный человек, - возразил хозяин эрделя.
- А чем он занимался? - спросил участковый.
- Когда-то вроде в каком-то КБ работал, потом - кто его знает... - пожал плечами сосед и добавил: - И кто только сейчас чем не занимается! Чем раньше, может, и не приснилось бы.
- Зачем же тогда он, интеллигентный человек, в петлю полез? - ни к кому конкретно не обращаясь, задал вопрос участковый.
- Так пишет же - не совпал, - напомнил о записке слесарь. - Не сумел, значит, к нынешней жизни приспособиться.
- К ней, заразе, пожалуй, приспособишься, ежели утром встаешь и не знаешь, что будет вечером, - проворчал дворник.
- Ладно, - вздохнул участковый. - Сообщим в отделение и в "скорую" да будем оформлять. Надо бы родственников известить. Есть у него кто-нибудь? - спросил он, выходя из ванной.
- Этого я не знаю, - развел руками сосед.
1
Нельзя сказать, что жизнь Николая Федоровича Перевалова пошла под уклон внезапно. Он, во всяком случае, какого-то особого переломного момента в ней не помнил. Вроде катилось все себе обычным заведенным порядком: школа, вуз, молодой инженер-электронщик в проектном "ящике", работающем на оборонку и космос, и два десятка лет неспешной карьеры от стажера до ГИПа (главного инженера проектов). Утром - на службу в переполненном транспорте, вечером тем же макаром - домой. В промежутках - вороха "калек" и "синек" с чертежами, "пояснительных записок" и служебных циркуляров, которыми постоянно был завален рабочий стол, вечный домоклов меч производственного плана над головой, производственные и профсоюзные собрания, анекдоты и трёп в курилке, праздничные демонстрации, ну и, конечно же, с несокрушимой регулярностью выверенного электронного механизма - аванс, получка, прогрессивка, венчавшие творческий труд многочисленного коллектива.
Похожей жизнью жили родители Перевалова, такие же итээровцы, несметное число других людей самых разных возрастов и профессий вокруг, а потому казалось, что она столь же естественна и незыблема, как и звездное небо над головой.
Но, как известно, даже расположение звезд на небе меняется, - что уж тут говорить о жизни человеческой...
То, что жизнь становится другой, Перевалов почувствовал далеко не вдруг. Хотя лучше бы уж сразу швырнули в водоворот: выплыл - молодец, нет - такова твоя планида.
В том-то и дело, что невообразимых размеров плот их страны, название которой умещалось в аббревиатуру из четырех букв, связанный из бревен и бревешек "республик свободных", краев и областей, долгое время сплавлявшийся туда, где вроде бы лежала земля обетованная "свободы, равенства и братства", курс свой сменил не сразу.
Скорее всего кормчие и лоцманы поначалу просто проморгали нужный поворот, а потом, когда заметили впереди на пути нешуточные пороги и поняли, что мимо никак не пронесет, стали уверять всех, что нет ничего страшного, а есть новый курс к земле еще более лакомой, где всем воздастся по уму и таланту и даже сверх того, только вот на нем возникли некоторые естественные преграды, которые, зажмурившись, и очередной раз покрепче затянув пояса, надо преодолеть. И перестроиться. Непременно всем - от мала до велика!
Начавшиеся перемены не обошли и КБ, где работал Перевалов. На одном из партсобраний пришел черед и Николая Федоровича держать отчет в том, как он перестраивается в связи с новыми условиями (как делали до него уже многие сослуживцы). Но вместо того, чтобы, как многие, потолочь демагогическую воду в ступе, Перевалов честно сознался: "Извините, товарищи, но я никак не пойму, куда и зачем я должен перестраиваться. Я плохо работаю? Делаю что-то не так? Скажите тогда - что? А может, я - пропащий алкоголик, хулиган, аморальный тип?.."
Собрание безмолствовало. Ничего плохого коллеги про Николая Федоровича сказать не могли. Специалист классный. По работе - только благодарности да премии. На Доске почета висит. Но главное - действительно работает, а не отрабатывает, как некоторые. Душа в деле чувствуется. Да и в общении мужик нормальный: ровный, доброжелательный; едва ли у них в КБ найдется человек, который бы на него зуб имел. В порочащих его связях тоже вроде не замечен. Но даже если и ускользнул от всевидящего ока общественности какой-нибудь производственный романчик, - велика ли беда!..
Так что, как ни крути, а ведь прав, наверное, Перевалов - какая нужда ему перестраиваться. Ну а поскольку та же крамольная мыслишка относительно себя любимого тлела-шаяла, готовая вот-вот разгореться, внутри почти каждого из присутствующих, парторг, чутко уловивший это настроение, решительно взял инициативу на себя.
Язык у него был подвешен, запудрить мозги умел, потому и комиссарствовал в КБ который уже год.
Ты, Перевалов, говорил он, не понимаешь сути текущего момента. А суть заключается в том, что наша экономическая машина за многие десятилетия напряженной работы изрядно поизносилась и требует основательного ремонта всех узлов и деталей. Но для его осуществления надо переналадить в нужный режим работу обслуживающего персонала, то есть нас с вами, всего общества. Останавливать машину нельзя, ремонтировать придется на ходу. Отсюда сложность и ответственность задачи, которой нам надо проникнуться, - втолковывал неразумному Перевалову парторг.
Перевалов попытался представить себе некую громоздкую, непонятного назначения машину, внешне смахивающую на видавший виды комбайн, участвовавший во многих хлебных битвах. Вокруг, нещадно дымя цигарками, топчутся мужики в промасленных спецовках и, перебивая друг друга, думают бесконечную думу о капремонте. Дума эта облекается в многозначительное почесывание затылков, цокание языками, сокрушенное качание головами, ну и, разумеется, в густо проперченные ненормативной лексикой словесные потки. Главный же смысл ее, думы, укладывается в два непреходящих вечных вопроса-ответа: "Что делать-то, мужики?" - "Да хрен его знает?!" И еще в одну фразу-надежду: "Вот приедет механик, он разберется..." Приезжает механик, ходит вокруг машины, чешет в затылке, сокрушенно вздыхает - до чего машину довели, матюгается, а когда спрашивают, что же с ней делать, разводит руками и произносит все то же сакраментальное: "Хрен бы его знал!" А машинешка все надсаднее чихает, кашляет, скрипит железными суставами, все жалобнее стонет, прося о помощи. А мужики продолжают топтаться возле больной и гадать, сколько ей еще осталось.
В одном из этих мужиков Перевалов увидел вдруг себя, и ему стало стыдно. Но тут же подумалось, что, наверное, куда больше стыдиться надо механику, не имеющего понятия, как ремонтировать машину...
Но вот чем иной раз Перевалов других "доставал", так это своей дотошностью, стремлением к исчерпывающей ясности.
Ну, хорошо, соглашался он с парторгом, машину ремонтировать надо. Но надо же знать - как. Чтобы грамотно и толково, а не методом тыка, все делать.
Это рассуждения сухого технаря-прагматика, - парировал парторг, - а общество живет по своим законам, и бывают моменты, когда надо сначала ввязаться в драку, а уж потом думать об "инженерном обеспечении".
Перевалов хотел напомнить, что, в результате, стало с великим полководцем-императором, когда он однажды так же вот на авось "ввязался в драку", но раздумал. Парторг, наверное, выражал линию партии, а это штука гибкая, и вполне возможно, что завтра она вильнет в противоположную сторону. Пройдет очередная кампания, схлынет волна - и все вернется на круги своя.
Гул порогов становился все явственнее, все ярче посверкивали впереди грозовые сполохи. Но оглушительный гром еще не грянул - и мужик не перекрестился. Да и не верилось, честно говоря, что гроза настоящая. Бутафорской казалась. Где-то там, за кулисами. На сцене же по-прежнему привычное: транспорт-соковыжималка в часы "пик", вертушка проходной по утрам и вечерам, кульманы в пропитанных канцелярской затхлостью отделах, очередной в разработке проект, как всегда, запарка со сроками и масса разных производственных согласований, утрясок, неувязок, а дома - жена, дочь с сыном, вырастающие из коротких штанишек, и, значит, еще больше надо вкалывать и зарабатывать, чтобы счастливое их детство плавно перетекало в такое же, не омраченное ничем, отрочество, за которым начиналась пора "любви и грусти нежной"... Но работы Перевалов как раз и не боялся - была бы только работа. А в том, что она ему, занятому обеспечением обороноспособности страны, всегда найдется, Николай Федорович не сомневался.
2
Между тем, ветер с порогов нежданных крепчал, и все сильнее скрипели, расшатывались бревна в связках, особенно в крайних, словно пытались поскорее отделаться от надоевших пут и рвануть в свободное плавание. А некоторые звенья в носовой части под очередным порывом уже и оторваться успели. Их пытались поймать и силком вернуть на прежнее место, но не тут-то было - только щепки брызнули из-под багров да тучи новоявленных буревестников, невесть откуда взявшихся, гвалт подняли: "Караул! Спасайте свободу! - надрывались они и с упоительным восторгом призывали: - Пусть сильнее грянет буря!"
О, это сладкое слово - свобода!.. То, о чем не так давно и помыслить было боязно, сейчас говорилось без оглядки. И сказать можно было, и нечто, некогда запрещенное, прочитать.
Перевалов жадно набрасывался на прессу, восхищался остротой материалов, смелостью авторов, а главное, тем, что до всего этого он д о п у щ е н, что ему это д о з в о л е н о.
Но послабления для любителей чтения, зрелищ и вольных разговоров меркли рядом с действительно революционной новинкой: появились кооперативы - первые ласточки свободного общества.
То есть, конечно, они и раньше существовали, да только в густой тени, без вывесок и афиш. Тихохонько производили левый ширпотреб и тряслись денно и нощно в испуге дристогонном, как бы не загреметь под фанфары правосудия. И вот - нате вам: шейте, ребята, трусы и рубашки, кормите-поите прохожий люд в своих забегаловках - не бойтесь ничего, вы в "законе".
Впрочем, кооперативы и кооператоры быстро и незаметно исчезли. Никуда они, конечно, скоропостижно не делись, просто сменили свой облик и вывески. Затянутые, словно когда-то большевистские комиссары в кожу, господа и дамы стали представлять в коридорах власти всякие-разные товарищества с ограниченной ответственностью и мало ограниченными спекулятивными возможностями, пришедшие на смену кооперативам.
У Перевалова в конторе тоже нашлись некоторые, решившие пуститься в свободное предпринимательское плавание. Однако воспитанная в старых коллективистских традициях институтская масса, и Перевалов в том числе, смотрела на них как на любителей легкой наживы, погнавшихся за длинным рублем. Пока. Потом, когда они, успев снять пенки, будут разъезжать на шикарных заграничных авто, строить себе заграничные особняки и небрежно похрустывать зелеными ассигнациями с портретом чужого президента, многие крепко позавидуют, что не рванули за ними следом.
Но это потом. А пока больше приглядывались, наблюдали через окошко телевизора, что там, у кормила власти и вокруг происходит.
3
А происходило то, что, наверное, и должно было произойти. Громкие вопли о свободе без конца и без края вызвал эффект сначала медленно, потом все стремительней скатывающейся снежной лавины. Свободы захотелось всем и непременно. И все вдруг сразу осточертели друг другу хуже горькой редьки. Словно только и ждали момента, когда можно будет развестись и приняться за дележ имущества. Не успели оглянуться, как обсосанный суверенитетом плот стал похож на обмылок. Тут же, рядом - обок и сзади - гордо и счастливо бултыхались его суверенные осколки, с которых свистели, улюлюкали, орали непристойности и плевали в сторону того, что еще осталось от когда-то "единого и нерушимого".
Случилось в это время Перевалову побывать в командировке в одном из новых суверенных образований, где находилось родственное по профилю НИИ, с которым они давно вели совместные разработки. Ничего отныне совместного, сказали ему, всё сами. Да, но ведь основные наработки не здесь, а у них в КБ, напомнил Перевалов. И сами - не дураки, если приспичит - свои такие же появятся, - ответствовали. Зачем же велосипеды изобретать, и дело как никак общее, удивлялся Перевалов и слышал в ответ чуть ли не гневное: кончилось общее, теперь все отдельное и самостоятельное.
Еще сильнее пришлось засомневаться Перевалову в подобной самостийности, когда попал он чуть позже на другой суверенный осколочек, чтобы проведать давно живших здесь, в краю шпрот и янтаря, стариков-родителей.
Сколько раз бывал здесь Перевалов! Наезжал по делам, проводил отпуска и никогда не чувствовал себя чужим. А теперь нате вам, заграница!.. Ну ладно, он - приехал-уехал, как-нибудь переморщится. А его старики-пенсионеры, а другие соотечественники, давно обжившие этот край и продолжавшие здесь оставаться? Как они-то должны чувствовать себя, став в одночасье незваными гостями, людьми второго сорта, чуть ли не оккупантами?
Ответов не находилось. На неуверенное предложение Николая Федоровича переехать к нему старики ответили категорическим отказом. Крепко вросли в янтарный берег. Не оторвать. Да и на материке чем лучше? Обременять сына, который и сам едва концы с концами сводит, не хотели, а судьба беженцев и переселенцев на их большой родине тоже незавидна.
Позже, когда беженцы со всех концов "ближнего зарубежья" и из "горячих точек" станут явлением до равнодушия и раздражения (понаехало тут, житья не стало!) привычным, Перевалов по-настоящему оценит прозорливую правоту своих родителей.
А тогда он уезжал с янтарного берега с тяжелым сердцем, снедаемый черным предчувствием, что видит стариков своих в последний раз.
Предчувствие оказалось вещим. Через три года родители Перевалова тихо, один за другим сошли в могилу, а он, задавленный безработицей и безденежьем, даже не сможет навестить их могилки...
4
Лавина тотальной свободы тем временем с заоблачных высот докатилась уже до обывательского подножья, успев смять, разрушить и погрести под собой столько всего, что хватило бы на хорошую войну.
Теперь даже пейзаж городской напоминал местами картины послевоенной поры. Многие оживленные улицы и бойкие перекрестки превратились в клокочущие людским варевом пестрые толкучки, на которые, казалось, вывалило все население.
Продавали, правда, не с себя последнее, а все больше импортное новье. От иностранных этикеток и наклеек рябило в глазах и думалось, что вот оно, изобилие, о котором столько мечталось и говорилось! Окорочка и сигареты, салями и пиво, электроника и тряпки на любой цвет и вкус со всего света!.. И никакого дефицита, очередей!..
А кругломорденький, с заплывшими поросячьими глазками, розовощекий лоснящийся экономист, захлебываясь от восторга с телеэкрана обещал: "То ли еще при любушке-рыночке будет!".
Практическое представление о панацее-рынке, который всех облагодетельствует, у Перевалова дальше той же толкучки и коммерческих ларьков-"комков" пока не шло. Наверное, потому, что других ярких и заметных его и не наблюдалось.
Что же такое на самом деле "комок" в жизни рядового обывателя, Перевалову помогли понять однажды слова лихого полусамодеятельного шлягера, услышанные им в киоске по продаже аудиокассет:
А наш коммерческий ларек
от нищеты вас уберег,
чтоб вы могли нормально жить
и ни о чем бы не тужить...
Перевалов сначала обалдел от такой самонадеянности, но потом подумал, а может, и впрямь есть тут своя сермяжная правда. Ведь и он с женой, и соседи его, и знакомые, и вообще все, у кого тощ кошелек, спешат нынче не в магазин, а сюда. Здесь дешевле, доступнее.
Впрочем, в сравнении с чем дешевле? С соседним гастрономом - да! А вот если с досуверенными временами, когда плот их государственный был единым и неделимым, тогда все как раз наоборот: родная денежка стремительно превращалась в занюханного дистрофика, зато цены пухли, как от водянки, в той же прогрессии, пугая обывателя все новыми нулями
Нули к зарплате прибавлялись куда медленнее, потому и покупать удавалось теперь только самое необходимое; остальное же изобилие можно было только пожирать глазами, как выставочные или музейные экспонаты.
Перевалова это не особенно угнетало, хотя и закрадывалось что-то вроде обиды, когда на его глазах какой-нибудь юный пижон, еще и потрудиться толком не успевший, покупал вещь, о которой Николай Федорович мог только мечтать ввиду ее, по его мнению, непомерной дороговизны и, рассчитываясь с продавцом, небрежно выдергивал из толстого, перетянутого резиночкой от бигуди пласта одну крупную купюру за другой.
Жену Перевалова подобные сценки доводили до белого каления. А громоотводом становился Николай Федорович, не умевший, по ее утверждению, жить, зарабатывать деньги и как следует заботиться о семье. Потому и прозябает в своем никому не нужном КБ в то время, когда некоторые разъезжают на иномарках и покупают женам норковые манто. Никакой гордости у мужика!..
Негодование жены Перевалова не особенно задевало. Ее мнение о себе он давно знал. Оно и в другие-то времена было не намного лучше. Что уж говорить о нынешних. Да и кое в чем Перевалов с ней соглашался. В том, например, что так и не научился он держать нос по ветру, чуять за версту настоящую добычу и из любой ситуации извлекать выгоду.
А вот насчет гордости она зря... За то, что гордость у него есть, Николай Федорович мог ручаться. Только гордость его сейчас в КБ и держала. Гордость профессионала, твердо знающего себе цену и уверенного, что без него дело, которым он занимается, не обойдется. Тем более что и дело-то - не тяп-ляп, а для безопасности и мощи страны жизненно важное. Так было до сих пор, и Перевалову казалось, что так будет и дальше. И глубоко ошибался.
Кормчие громогласно и во всеуслышание объявили, что теперь опасаться больше нечего и некого, что враги перековались в друзей, а потому грозный, наводивший страх на недругов, бронепоезд можно переплавить на кастрюли, ложки, вилки и прочую кухонную утварь. Вскоре, однако, оказалось, что все это почему-то проще (или кому- то выгодней) покупать за границей, и некогда привилегированная, ни в чем не нуждавшаяся оборонка сильно охромела, похилилась и все больше увязала в том незавидном состоянии, когда ты уже и не богу свечка, и не черту кочерга.
Все это, разумеется, аукнулось и у Перевалова в КБ. Одну за другой стали сворачивать перспективные разработки. Исчезли премии, прогрессивка (за что давать-то!). Начались первые сокращения. В людях поселилось чувство тревоги и неуверенности.
И как не тревожиться. Город в основном ей, оборонкой родимой, и жил всегда, щит и меч куя, хлеб насущный себе ею зарабатывал.
Но власти как языческие шаманы денно и нощно камлали: все, мол, путем, ребята, все катится, как задумано - реформы ж! Всего-то и делов - рухлядь убрать да новое поставить. Зато уж тогда заживем, ох и заживем!..
5
И вспомнилась Перевалову та странная машина, что возникла в его воображении, когда слушал он объяснения парторга о сути "перестройки". Все та же толокся вокруг нее с размышлениями как быть разный ответственный и полуответственный люд. Но ни о каком ремонте уже и речи не шло. О другом мараковали: как бы побыстрей да ловчей ее в утиль сбагрить, а взамен новую, заграничную приобрести. Находились и скептики. Не спешить советовали, подумать: может, иностранная машина для их условий и не годна вовсе. На них цыкали, махали рукой, демонстративно поворачивались спиной и затыкали уши. Денег на машину никак не наскребалось, но продавцы забугорные входили в положение, обещали - в кредит, под залог имущества, за умеренные (обычные для бедных родственников) проценты. Подумаешь, кабала! Не впервой - потерпят! Зато появится возможность на сверкающем лимузине по мировому сообществу раскатывать. Да и подаяния легче собирать будет...
Между тем, возле старой машины шустрые пронырливые людишки замельтешили. Хоть и обветшала машинешка, но много еще можно с нее полезных для себя вещей поиметь. И пока высокое начальство судило-рядило, как и чего с машиной делать, проворные жуликоватые ребята свинчивали с нее то одно, то другое. И сбагривали желающим.
Иной раз нечто очень даже экзотическое и специфическое. А кое-что и такое, за что во времена оные очень даже запросто было до конца жизни оказаться "без права переписки". Во всяком случае, приборы ночного видения, которые изготовлял соседний завод, на городской барахолке продавались запросто. А однажды в рекламном объявлении Перевалов прочитал: "Продается подслушивающее устройство "Шалун". И поразил даже не сам факт продажи явно не предназначенной для рядовых обывателей вещи, а то, что объявлялось об этом открыто, без всякой боязни и утайки.
"Так ведь скоро и ядерные боеголовки начнут каждому встречному предлагать", - изливал по поводу этого Перевалов свое негодование жене и слышал раздраженное: - "Ну и пусть! Люди, чтобы жить нормально, на все готовы. Один только ты - ни украсть, ни посторожить..."
Чисто бабская логика, не особенно обижался на выпады супруги Перевалов. Но, все чаще, просматривая прессу и глядя на телеэкран, он с удивлением обнаруживал, что сплошь и рядом подобным же образом рассуждают и государственные чиновники, и народные избранники, готовые, похоже, ради своих личных, семейных или клановых интересов пуститься во все тяжкие.
Продавалось и покупалось теперь все что угодно: движимое и недвижимое, рукотворное и нерукотворное, неживое и живое. Все дозволялось, ничему не было запрета. И толпа свежеиспеченных нуворишей взялась за дело с алчностью, которой позавидовали бы их серые четвероногие собратья.
6
В Переваловскогм КБ, где госсобственность в виде годящейся разве что на дрова древней канцелярской мебели, таких же кульманов и сейфов, почти никакой ценности не представляла, купить-продать, кроме мозгов и идей, было нечего, а цена на умные головы падала. Начались перебои с заказами. Сразу же стала запаздывать зарплата, которая, в свою очередь, не поспевала за ценами. Люди продолжали разбредаться кто куда. Классные инженеры и конструкторы шабашничали, "челночили", торговали в ларьках.
И снова бы Перевалову подсуетиться, попытаться поймать ветер свободного предпринимательства в свои паруса (и жена его на это все время подталкивала-подпихивала) - еще не все занято и схвачено было, еще самая дележка с низу до верху шла, и оставались шансы успеть урвать, снять кое-какие пеночки. А он, осел упрямый, продолжал чего-то выжидать, на что-то надеяться. Чудилось ему, что всю эту образовавшуюся в последнее время накипь вот-вот сдует, проступит опять чистая вода, и можно будет, не разменяв, не растеряв себя в нынешней горячей лихорадке будней, продолжать, как и прежде, заниматься своим, однажды выбранным в жизни делом, в котором только и возможно проявиться по-настоящему, ощутить собственные нужность и полноценность и вне которого просто немыслимо себя представить.
Надежды, однако, не сбывались. За бурлящим порогом спокойной чистой воды не было. Да и кормчие, похоже, понятия не имели, где она. Оттого, наверное, бросив кормило и пустив и без того изрядно потрепанный плот на волю стихии, кормчие схватились за грудки с извечным: "А ты кто такой?"
Разборка проводилась в лучших революционно-гангстерских традициях: с баррикадами, штурмом чиновничьих цитаделей и фортпостов связи, а так же (на зависть мелкой мафиозной шушере и в утеху жадной до зрелищ обывательской сволочи) с крутой орудийной пальбой, изрядно подкоптившей белоснежный дворец ретроградов и возвестившей миру о полной и окончательной победе "свободы и демократии".
"Уж чего-чего, а свободы им нынче хватает", - полагал Перевалов и опять ошибался.
Лупившие по белому дворцу танки заодно снесли напрочь и плотину ограничений и запретов. Вал необузданной свободы, ломая всякие и всяческие устои, срывая с цепей темные страсти с подлыми страстишками и печати табу, накрыл обывателя с головой. Он вымывал из обывательских ям и закутков старую грязь, с удвоенной силой и яростью забивая их новой...
Свобода смыла запреты, и изголодавшиеся на скупом идеологическом пайке рыцари пера, камеры и микрофона бросились наверстывать упущенное. Газеты теперь, не в пример ранешному, читать было занимательно, но жутковато.
"Судью взорвали вместе с собакой...", "Дзюдоистку зарезала родная мама...", "Голову девчонки пацаны носили с собой...", "Бандиты коллекционировали пальцы...", - взахлеб кричали газеты. "Развод при помощи киллеров...", "Афганца утопили в озере...", "Огород в стиле концлагеря...", "В морге есть что украсть...", "Блеск и нищета бомжей...", - смаковали они. "Награда нашла героя в тюрьме...", "Покойники - неплохая штука...", "В трупе передатчик не найден..", "за беса мстят мечом и огнем...", "Не дурак, не маньяк, а так...", - деловито сообщала пресса. Некогда кукольно розовый глянец на ее физиономии сменился гепатитной желтизной.
Перевалова пугали кризисом, катастрофой, стоящим буквально за дверями апокалиасисом, убеждали, что вообще всем им осталось жить полтора понедельника, если немедленно не одумаются, не укусят себя за локоть, не схватятся за голову и не придумают наконец что-нибудь.
"Придумай что-нибудь, придумай что-нибудь!.." - истерично заклинала в тон всей этой пугательной вакханалии их главная поп-дива.
Но почему-то ничего ни у кого не придумывалось, хотя оракулов, астрологов, колдунов, прорицателей, записных спасителей отечества расплодилось несть числа.
7
Как-то забрел Перевалов на встречу с кандидатом в депутаты по их округу. Им, к великому удивлению Николая Федоровича, оказался его бывший парторг. Из КБ он давно ушел, отчалил в неизвестном направлении, и вот неожиданно выплыл - теперь уже в качестве претендента на депутатский мандат.
На собрании парторг-кандидат пространно распространялся о том, что надо не щадя живота двигать реформы, бороться за панацею-рынок, что некогда общее-ничье сегодня, слава Богу, индивидуальное-свое и теперь все они - хозяйчики и кузнечики своего счастья, что надо вперед и выше, а заграница нам обязательно поможет...
Перевалов слушал его с тоской и стыдом. И не оттого лишь, что парторг-кандидат пережевывал обрыдлую политическую жвачку. Он и раньше-то откровенным начетчиком был. Куда больше угнетало Перевалова его хамелеонство. Всего несколько лет назад доблестный парторг, вдохновенно пламенея партийным кумачом, призывал к заоблачным вершинам равенства и братства. А теперь...
Впрочем, парторг и сегодня твердо знал, что ему лично будет очень даже неплохо, нисколько, по крайней мере, не хуже, чем вчера. Надо лишь вовремя усвоить новые правила игры. А их он, не сомневался Перевалов, слушая парторга, успел усвоить.
А ведь когда-то они были членами одной партии. Правда, в отличие от парторга, Перевалов никогда не рядился в тогу правоверного партийца. Он и в партию-то попал, можно сказать, случайно. Точнее даже - по расчету. Появилась однажды в КБ вакансия главного инженера проектов. Начальник отдела порекомендовал Перевалова. Руководство не возражало. Одна загвоздка: на должности такого уровня необходимо иметь партбилет. Хорошего специалиста Перевалова на менее ценного, но партийного, руководство менять не захотело, а потому предложило Николаю Федоровичу самому вступить в партию.
По натуре Перевалов человеком был необщественным и даже где-то аполитичным, потому и на сей раз горячего желания не изъявил. Но, во-первых, вакансии ГИПов появлялись не каждый день и когда еще такой случай представится, а во-вторых, у него совсем недавно родился второй ребенок, а пополнение требовало увеличения семейного бюджета. Новая должность делало прибавление в зарплате весьма существенным. Взвесив все "за" и "против" и выслушав семейного комиссара - собственную жену, категорически ратовавшую за вступление ради такого дела в партию, Перевалов решился.
Вступал он с надеждой: стерпится - слюбится. В любовь не переросло, но стерпелось. И жил он с ней, с партией, как и с женой, честно и добропорядочно, хоть и по изначальному расчету: аккуратно платил взносы, ходил на собрания, политучебу, выполнял поручения... Было в его партийной жизни всякое. Кое-что никак принять не мог, но терпел, скрипя зубами. Однако и светлое было, хорошее. А главное в этом альянсе было то, что он знал и чувствовал, что партия, при всех ее заморочках и скверном диктаторском характере, в нем нуждалась, что с ее помощью ему удавалось хорошо делать то, что он мог и умел. И знал, что делал он это не впустую.
Когда ее лишили руководящей роли и дали отставку, Перевалов обрадовался, что снова свободен. Но бросать камни вслед - демонстративно, как некоторые, устраивать сожжение партбилетов, обзывать ее фашисткой и супостаткой, расписывать журналистам, как партия его гнобила, да и вообще поливать грязью бывшую сожительницу, - не стал. Хотя мог бы и он что-нибудь вспомнить не совсем приятное. Но зачем, если не по совести, не по чести это? А партбилет так и остался валяться в ящике его письменного стола. Теперь уже как реликвия, наверное...
Нарисовав общую картину ожидаемого рыночного благоденствия, парторг-кандидат обрушился на тех, кто мешает его созданию. Крайними оказались местные власти, которых парторг отругал за нерадивость и бездарность, обвинил в коррупции, прозрачно намекнув, что у него на всех найдется сколько угодно отборного компромата, который он обнародует, лишь только наденет на себя бронежилет депутатской неприкосновенности. После чего парторг горячо заверил присутствующих, что сделает все возможное и невозможное, чтобы результаты реформ золотым дождем пролились на каждого господина-гражданина, и стал горстями швырять в зал обещания. Учителям и врачам обещал резко повысить зарплату, пенсионерам - пенсии, студентам - стипендии. Обещал сделать производство рентабельным и прибыльным, а экономику экономной. Обещал поддерживать предпринимателей и бизнесменов в их благородном деле обогащения. Обещал не забывать ученых и деятелей культуры, военных и инвалидов... Обещал, обещал, обещал...
Аудитория вдыхала эти эфемерные обещания как фимиам и радостно рукоплескала. Перевалову она напоминала сейчас алкаша в той редкой стадии, когда даже от запаха спиртного он начинает ловить кайф, теряя последние остатки разума. Парторг "спаивал" аудиторию обещаниями, а она - что больше всего удивляло и убивало Перевалова - даже не пыталась поинтересоваться, как же он намерен их выполнять.
Бывшего парторга Перевалов знал не один год. Как человек дела он в их КБ не котировался. Очень средненький был инженеришка, в серьезной работе ни то, ни се. Усердием и трудолюбием тоже не отличался. Зато всякие идеологическо-демагогические штучки ему куда лучше удавались. Потому и сбагрили с легкой душой, как только подвернулся случай, в общественные сферы. Сначала в профсоюзе подвизался, потом парторгом выдвинули. Лишь бы у занятых настоящим делом людей под ногами не путался. И за всю жизнь тип этот ни одной проблемы самостоятельно не решил. А тут - на тебе! - судьбы тысяч и тысяч людей клянется к лучшему изменить, чуть ли не по щучьему велению не сегодня-завтра все к общему удовольствию устроить! Как?
С этим "как?" и подошел Перевалов после собрания к бывшему парторгу.
"Да никак! - цинично рассмеялся тот. - Сейчас важнее понравиться, запомниться. А обещания... Электорат любит обещания. Они его возбуждают..."
8
Жалкий актеришка! - возмутился тогда внутренне Перевалов, но тут же ему и подумалось, что классическое "вся жизнь - театр" перестает быть метафорой и обретает смысл почти буквальный и тотальный. Везде шло большое и малое лицедейство. От президентских и парламентских дворцов до папертей с нищими.
В президентских апартаментах Перевалову бывать не доводилось, но с лицедейством нищих он невольно сталкивался каждый день.
До своего КБ Перевалов добирался на метро. Он спускался в подземный переход и сразу же попадал под перекрестный огонь нищих. Они стояли у стен, сидели на каменных ступенях, толклись возле стеклянных входных дверей, хватая прохожих за рукав. Были здесь и благообразные седенькие старушки, и мрачные типы с чугунными рожами бомжей и профессиональных алкоголиков, и цыганки из южных республик с грудными младенцами на перевязи, были личности и вообще совершенно неопределенные - без признаков пола и национальности, но с печатью врожденного порока на ничем более не запоминающемся челе. Одни как заклинание повторяли одну и ту же слезливую историю о том, как их ограбили в поезде, и теперь вот они вынуждены просить у добрых людей на дорогу. Другие - в основном старушки - действовали Божьим именем, обещая райское блаженство каждому, кто одарит их денежкой. Сложив ноги калачиком, цыганки беспрерывно раскачивались взад-вперед, как китайские болванчики, с той же методичностью помахивая протянутой ладонью вверх рукой. Иные сидели или стояли молча, как истуканы, бросив наземь шапку для подаяний. За них говорила висевшая на шее картонная табличка, на которой корявыми печатными буквами с орфографией второклассника-двоечника излагалась того же пошиба жалостливая история или о несчастном погорельце, в одночасье оставшемся без крова и средств к существованию, или о страдальце, собирающем деньги на операцию от тяжкого недуга.
Перевалов не был черствым, глухим к чужому горю человеком и раньше нищим подавал. Но тогда и нищих-то во всем их большом городе можно было по пальцам пересчитать, зато сегодня от них ни в метро, ни в электричках, ни на улицах просто проходу нет.
Впрочем, дело даже не в их количестве. В конце концов жизнь становилась все хуже и хуже, народ беднел - многие действительно были уже на грани нищеты. Но что-то в современных нищих Перевалова сильно настораживало, не давало поверить в их искренность, в то, что, что они и в самом деле дошли до крайнего предела, за которым, чтобы не протянуть ноги, остается протянуть руку.
В послевоенном своем детстве Перевалов помнил таких нищих. И безногого фронтовика дядю Гошу, раскатывавшего на самодельной коляске с грохочущими подшипниками вместо колес, которого война лишила всего сразу - конечностей, погибшей во время бомбежки семьи и профессии (был он классным шоферюгой). И с рождения убогую сиротку Фенечку, днями простаивавшую с алюминиевой кружкой возле кинотеатра. И некоторых других, таких же горемычных христарадников, которым считалось грешно не подать. Для всех них нищенство и впрямь было актом безысходного отчаяния, а для кого-то и планидой.
Для современных же попрошаек, все чаще убеждался Перевалов, их занятие было ремеслом, способом добывания денег. И не самым плохим и трудоемким, понимал Перевалов, встречая тех же цыганок, шествовавших весело гомонящей толпой по вечерней улице после "трудового дня" с узлами и пакетами, набитыми разнообразной снедью. Оживленно переговариваясь, женщины, прямо "с куска" жевали похожую на них по цвету смугло-копченую дорогую колбасу, а дети, швыряя на тротуар шкурки и обертки, лакомились бананами и эскимо с орехами. (Перевалов и не помнил уже, когда собственных детей угощал такими лакомствами).
Сразила же его наповал одна нищенствующая бабуся у кафедрального собора. Ее он приметил однажды, ожидая, когда откроется с обеда хозяйственный магазин напротив. Он сразу выделил из шеренги разномастных нищих, подпиравших церковную ограду, эту сгорбленную трясущуюся бабульку, повязанную беленьким в горошек платочком, с батожком. Мелко крестясь, она с такой мольбой провожала слезящимися выцветшими глазками каждого проходившего мимо, что редко кто не осчастливливал ее "копеечкой".
На другой день, но уже к вечеру, Перевалов вновь по какой-то надобности проходил мимо церкви. Нищие уже разбредались. Некоторые, не стесняясь близости храма Божьего, прямо из горла хлестали вино.
Бабуля, притулившись к ограде, деловито пересчитывала дневную выручку. Что-то в ней изменилось. Перевалов присмотрелся: исчез, улетучился бесследно слезливый жалостливый взгляд, распрямилась спина...
Но самое удивительное оказалось впереди. Через пару минут возле бабульки затормозила шикарная иномарка и из нее выбрался здоровенный детина лет сорока. Бабулька отлепилась от ограды и заспешила к нему.
"Ну чо, мать, много насшибала?" - забасил детина.
"Не базлай на всю ивановскую, вахлак!" - осадила его старуха.
"Слышь, мать, Виталька мой меня с компьютером заколебал: грит, спроси да спроси у баушки - она, грит, обещала на день рождения подарить.
"Да будет ему компутер, будет! - сказала старуха. - Недельку еще похристарадничаю - и будет".
Детина услужливо распахнул перед старухой дверцу. Нищенка чинно, не спеша, уселась на заднее сиденье, и машина рванула во весь опор.
Перевалов долго еще ошарашено смотрел вслед, и было у него такое чувство, будто он только что стал свидетелем чудовищного мошенничества.
С тех пор как отрезало: нищим Перевалов подавать перестал...
Отвязавшись от нищих, Перевалов пошел по переходу. Одна его стена была занята застекленными киосками с разнобойным ширпотребом, а другую поделили цветочницы и торговцы книгами. Книги лежали на открытых лотках. Они глянцево лоснились и просили хотя бы взглянуть на них.
Когда-то, когда они были в дефиците, Перевалов собирал книги. Это коллекционирование доставляло ему удовольствие. Сейчас, когда в дефиците были только деньги, и книги стали для обывателя роскошью, Перевалов бросил это занятие. А интерес, азарт остался, и время от времени он заворачивал к книжным развалам.
От красочно-пестрых обложек разбегались глаза: то дуло пистолета с них на Перевалова целилось, то жуткая клыкастая образина вампира пялилась, то некое космическое диво, тоже на вурдалака смахивающее, гипнотизировало, то голая девица зазывающее подмигивала...
Заголовки били по нервам. Но как-то все больше о смерти в различных ее вариациях в них было.
"Смерть на взлете", "Смерть в облаках", - читал Перевалов на одних переплетах. "Наперегонки со смертью", "Смертельный вояж", "Смерть рэкетира", - натыкался его взгляд на других. Не лоток книжный, а, как значилось на одном из томов, прямо "Полигон смерти" какой-то, над которым сгустился "Воздух смерти". Красок в эту "Палитру смерти" добавляли "Убийство за убийством", "Кровавая карусель", которую заливал "Кровавый беспредел". Кто заставлял героев ходить "По колено в крови" догадаться тоже труда не составляло. Из заголовков было совершенно очевидно, что тут орудует "Банда" под названием "Ночные волки", у которых идет своя "Игра со смертью".
Но тогда, слегка призадумался Перевалов, обратив внимание на очередное название, "Кто убивает бандитов?" И тут же нашел ответ в заглавиях рядом лежавших томиков: "Беспредельщики", "Подонки", "Отморозки", готовые скуки ради "Перерезать всех!". Для них "Смерть ради смерти" - все равно, что искусство для искусства.
Хотя не исключено, подумал Перевалов, продолжая изучать книжные названия, что "Кровь алую" пускает какой-нибудь "Нелюдь" или "Изувер", а то и вовсе - "Оборотень" в зловещий "Час нетопыря". Но, возможно, свой "Счет за любовь" предъявляет "Насильник" или "Сексуальный маньяк". А вдруг это "Кокаиновый князь" вершит "Казнь по кругу"?..
Не книжный лоток, а прямо "Заповедник убийц", - поежился Перевалов, но его начинало разбирать любопытство: противостоит ли кто всем этим "Ублюдкам"? Конечно же! - отвечала ему новая порция книжных заголовков. Например, "Гроза мафии" по кличке "Волкодав", который отлично знает основной "Принцип карате", имеет "Разящий удар" и, естественно, "Боевой захват". Или вот "Капитан Виноградов", за спиной которого "Штурмовой батальон" и "Черные береты". Так что, усмехнулся Перевалов, держитесь всякие там "Господа из мафии", "Душегубы", "Блатные", "Торговцы плотью" и "Сыновья козырных тузов"!
"Неужели ничего, кроме такого же убойного и костоломного, больше не сыщется? Хоть бы какая, пусть даже и криминальная, пища для ума?" - подумал Перевалов, переходя к другому лотку.
Такая "пища" здесь предлагалась.
"Дело опасной вдовы", "Дело об изощренном мошенничестве", "Дело о блондинке с подбитым глазом", "Дело о сбежавшем трупе", "Дело о ледяных пальцах"... - читал Перевалов на переплетах и невольно морщился: и здесь "пища" была с чернушным душком.
А дальше и вообще пошло нечто потустороннее. "Дом тихой смерти" - кладбищенским фосфорецирующим сиянием высвечивалось на одной из книг. "Только для мертвых" - красовалось на другой. Третья завлекала "Тайной плачущего гроба". Четвертая предлагала "Приглашение в ад", чтобы увидеть "Танец мертвеца". Пятая передавала "Привет с того света", а ее подруга слева утверждала, что "Смерть нежна"...
Перевалова передернуло, но и дальше было не лучше. На глаза попались сначала "Жертвы дракона", потом "Дети Сатаны", уютно устроившиеся рядом с "Коллекцией трупов". Неподалеку "Фабрика дьявола" изрыгала серу, а "Летающие колдуны", словно истребители прикрытия, сопровождали "Гроб из Гонконга", из которого доносился "Хохот дьявола".
Перевалов поспешил подальше от этого загробного смрада. "Что-нибудь про любовь, про женщин посмотрю", - решил он, останавливаясь возле следующего лотка.
Но и тут не повезло. Бесстыдно пялясь на него с обложки голым задом, "Стерва" лежала "В постели с врагом". Ее терзала "Неприличная страсть". А рядом "Мужья и любовники" вели азартные "Любовные игры". "Эксбиционистка" подле них испытывала "Вожделение".
Разглядывая дальше обложки любовных романов, Перевалов узнал, что "Мир полон разведенных женщин", что вот "Эта вдова (очередная сексапильная неодетая красотка с переплета давала понять - какая именно) не плачет". Скорее всего, потому, что для нее всегда находится какой-нибудь "Нежный плут", без которого никакая "История греха" невозможна.
Но Перевалову не хотелось ни греха, ни разврата, ни смертей, ни насилия, ни чертовщины всякой. Как глотка свежего воздуха хотелось нормального добротного чтения, в котором бы его не пугали на каждой странице невероятными страшилками (жизнь все равно страшнее), не морочили бы голову неуклюжими сказками, не выдавали бы болезненную физиологию на грани паталогии или дурно пахнущую пошлость за подлинные человеческие чувства и отношения. И без того до болезненных спазм его уже обкормил всем этим голубой экран. Но и в чтиве, заполонившем книжные развалы, спасения от зловонной чернухи не находилось.
Если по возвращении с работы Перевалов задерживался у книжных лотков чуть больше, чем надо, ему начинали сниться кошмары.
Будто находится он в сумрачном зале, посреди которого на постаменте стоит массивный гроб. Из-под крышки его сочится влага. Вокруг толкутся призраки. Вот, совсем рядом - только руки протяни - "Джоконда с пистолетом". Чуть поодаль - "Призрак киллера" с "Призраком оперы". "Человек из крематория" нежно поглаживает полированную крышку гроба. В дальнем углу завязалась "Схватка оборотней". А под потолком металось и совсем уж уродливое и страхолюдное - "Две головы, одна нога" - привидение.
Вдруг комната погрузилась в могильный мрак, вспарывая который, рванулся на волю леденящий "Крик из гробницы". Следом в кромешной тьме над гробовой поверхностью появились "Светящиеся пальцы", сжимавшие "Кинжал для левой руки", а из нутра домовины раздался глухой, отсыревше-скрипучий голос:
- "Что сказал покойник?"...
Находившиеся в зале призраки разом повернулись к Перевалову, словно вопрос предназначался ему и только ему.
Светящиеся пальцы с кинжалом исчезли, гроб протяжно-визгливо, будто из него выдергивали ржавые гвозди, заскрипел, и крышка его начала медленно отходить. Наконец она исчезла, растворилась в темноте, и из черного провала гроба стала подниматься бесплотная фосфорецирующая фигура.
- "Так что сказал покойник? - повторило свой вопрос бесплотное явление, вперив в Николая Федоровича жуткий взор, и не дождавшись ответа от испуганного Перевалова, назидательно изрек: - А то, что "Смерть нежна", И пусть светлый лик смерти станет твоим верным и вечным спутником.
Мертвец отвернулся от Перевалова и, вдруг выбросив вперед бестелесную светящуюся руку, загремел как в мегафон митинговый оратор:
- "Не остановить "Маятник смерти!". "Время убивать настало". И пусть "Агония" умирающих будет самым желанным для вас зрелищем! И взбугрится земля могилами, и настанет "Ад на земле"!..
Мертвец сделал паузу, вслушиваясь в рассыпающееся по углам зала эхо, расплылся в продирающей до озноба пустой беззубой улыбке и зловеще закончил:
- И тогда, неразумные и подлые дети мои, "Я приду и плюну на ваши могилы!.."
Перевалов просыпался в холодном поту и долго потом не мог отойти от увиденного.
9
...Между тем дела на их плоту, изрядно подрастрепавшемся и поредевшем на суверенной стремнине, шли хуже и хуже. Все рушилось и падало, от уцелевшего воротило и тошнило. Взор надежды устремился на заграницу. Кому было - что, меняли родные "деревяшки" на ихнюю "зелень". Кому не было - с вожделением ждали из-за бугра тучку с манной гуманитарной помощи.
Перевалову тоже посчастливилось ее отведать. Однажды вместо очередной зарплаты, которую теперь приходилось ждать по несколько месяцев, выдали им в КБ испещренные иноземными надписями коробки с гуманитарной помощью. В картонной коробке чуть больше посылочного ящика был упакован набор красивых пачек с быстро разваривающимися концентратами и разноцветных банок консервов. Жена обрадовалась этой коробке, словно дитя давно обещанной кукле. Она не знала, куда и поставить ее, нежно оглаживала картонные бока и без конца перебирала и перекладывала содержимое.
Но праздник длился недолго. Первая же вскрытая банка тушенки источала запах такой откровенной тухлятины, что ее пришлось немедленно выбросить в помойное ведро. За ней последовала и другая. Та же участь постигла и просроченные рыбные консервы. Крупы тоже оказались залежалыми и к употреблению непригодными. Из всего содержимого общим весом в десять килограммов более или менее сносными оказались две пачки сухого печенья да пара пакетиков жевательной резинки детишкам на забаву.
Разочарованная жена почему-то надулась тогда на него, Перевалова, будто именно он подсунул ей несъедобную "манну". А Перевалову вспомнилась шустрая старушка-христарадница у церковной ограды - ведь она, пожалуй, такой вот милостынькой - на тебе, Боже, что мне не гоже - и в физиономию подающему запустила бы. И правильно бы сделала - не о халяве надо думать, а о "собственной гордости", которая бы позволяла смотреть на ихних буржуев свысока.
"Да когда ж мы на них свысока смотрели-то? - удивилась жена, когда он попытался напомнить ей строки знаменитого поэта-трибуна. - Мы ж им всегда завидовали, догнать-перегнать пытались, да кишка была тонка. И до гордости ли, если одеть-обуть себя никогда прилично не могли!.."
Перевалов собрался горячо возразить: неправда, мол, и гордость была, и достижения - вон какую державу отгрохали! - но ничего не сказал. Остановила каверзная мыслишка: куда же все так скоренько подевалось? А главное - стремительно, как из проколотой резиновой камеры, испускался дух прежней жизни, в которой человек человеку был пусть и не брат, но уж товарищ - точно.
Товарищеский локоть, дух здорового коллектива, в котле которого бурлили страсти производственные, общественные и даже личные, Перевалов привык ощущать денно и нощно настолько, что, казалось, лиши всего этого, - и он задохнется в мучительной асфиксии, как рыба, выброшенная на берег.
Однако в последнее время атмосфера в их КБ становилась все разреженней и одновременно тяжелей. Старый, складывавшийся десятилетиями, коллектив разваливался, редел, усыхал. Народ разбредался. И каждому увольняющемуся как бы даже радовались, словно, уходя, он освобождал столь необходимый остающимся кусочек жизненного пространства.
Занимались теперь в элитном КБ, еще не так давно проектировавшем поражавшую воображение супер-технику, вещами далекими от современных высоких технологий. Обслуживали в основном частные фирмы и предприятия. О серьезном госзаказе не было и речи.
Трудно было узнать и само КБ. Больше половины помещений арендовали в нем новоявленные бизнесмены. Молодые, коротко стриженые мурлатые ребята и длинноногие, макаронного вида девицы заполонили комнаты и коридоры, где некогда витали флюиды творческой научно-технической мысли. По-птичьи тренькали мобильники, доносились напористые голоса юных предпринимателей, без конца что-то покупавших, перепродававших. В рабочих комнатах, коридорах и даже туалетах стоял грай чужих, непривычных для этого интеллектуального заведения слов и понятий. "Ты мне наши деревянные не впаривай. Баксы давай, баксы!..", "Штук сто навара будет, как с куста...", "Какой сегодня у зеленых курс?..", "Надо разговаривать с официальным диллером...", "А мы демпинговать будем, демпинговать..." - то и дело доносилось до старожилов КБ. Перевалову эта шумная и весьма беспардонная молодежь с их новоязом казалась нахально вторгшейся в соловьиную рощу вороньей стаей. Еще оставшиеся работники КБ неслышными тенями боязливо жались к стенам, и уже не они, а самоуверенные, попыхивающие дорогими заграничными сигаретами, попивающие пивко из жестяных банок арендаторы чувствовали себя здесь полными хозяевами.
"Наваривали" они, видно, неплохо, поскольку через день да каждый день завершали свою трудовую смену нехилыми застольями с шампанским, импортными винами в красивых бутылках и закусками, от одного вида которых у полуголодных сотрудников КБ, заглянувших ненароком в кабинет, где шел гудеж, начинала кружиться голова и появлялись спазмы в желудке.
В отличие от не бедствовавших и вполне довольных жизнью квартирантов, хозяевам приходилось все туже затягивать пояса. Зарплата, долг по которой рос, как снежный ком, становилась большим, редким, но в то же время очень скромным праздником, который заканчивался, едва успев начаться.
На вот парадокс: контора их на глазах чахла, хирела, а ее руководители, наоборот, наливались здоровьем и румянцем. Пока их подчиненные терпеливо гадали, когда наконец появится возможность получить кровные, они не теряли времени даром: меняли старые авто на новые, малометражные со старых времен квартиры на громадные элитные хоромы, в которых можно было заблудиться, как в лесу, забивали эти апартаменты дорогой мебелью, всяческой утварью и бытовой техникой, с иголочки одевали в дорогих бутиках себя и своих близких, по несколько раз в год совершали вояжи в райские уголки планеты для отдохновения от трудов праведных, заводили валютные счета и переправляли деньги подальше от родимой земли...
И делали все это не особо таясь, почти в открытую. Народ глухо роптал, но в глаза своего недовольства не высказывал, боясь потерять последнее и самое сейчас ценное - работу, пусть плохонькую и нерегулярно оплачиваемую, но работу, эту полузадохшуюся птичку надежды. Все перемелется, надеялись, чистая вода наконец проступит - и как тут без спасательного круга работы!..
А работу потерять, упустить из рук эту синичку стало нынче раз плюнуть. Не висел теперь на руководящей шее партийный хомут, не вставал грудью на защиту рядового труженика профсоюз. Один на один - голый, сирый, беззащитный - оставался перед лицом хозяина своего труженик. И разговор с ним был круче армейского с его сакраментальным "не хочешь - заставим". "Недоволен - пшёл вон!", - смело и цинично говорили теперь начальники, указывая на дверь. И уже не имели никакого значения ни твои прошлые заслуги, ни регалии, ни твой талант.
Перевалов пока держался. Не трогали его пока. Даже шанс ему дали новые руководители.
КБ они возглавили всего года полтора назад, когда прежние заслуженные отцы-командиры ушли на покой.
Перевалов, много лет проработавший под их началом, все никак не мог привыкнуть к новому руководству.
Этих ребят (для него действительно - ребят, поскольку каждый из них был моложе его минимум лет на десять) - и начальника конструкторского бюро, и его замов, и главного конструктора с главным инженером, и коммерческого директора - Перевалов знал еще с тех пор, когда они, как и прочие, добросовестно корпели за кульманами, выполняли общественные поручения, участвовали в самодеятельности, играли в футбольной команде КБ. Звезд ребята с неба не хватали, постромки в работе не рвали, но себя показать в нужном месте и в нужное время умели и любили.
А скоро приспело и их золотое время. Начиналось последнее десятилетие многострадального и шумного века. Демократический сквозняк уже гулял по предприятиям, учреждениям и конторам, проникая в самые закрытые из них. Сладкозвучное слово "свобода" туманило голову. Старые конструкторские кони дорабатывали свой ресурс и все пристальнее поглядывали на молодых, присматривая себе замену. Способных и работящих было много, но требовалось еще и умение управлять, командовать, а оно встречалось реже. Хотя, наверное, у кого-то просто сразу и не проявлялось, не мозолило глаза. Может быть, поэтому нынешние ребята-руководители, а тогда еще просто конструкторы каких-то категорий и инженеры, оказались прежде других, более достойных, но менее ловких и настырных, на виду.
Большие говоруны и кроссвордные эрудиты, они любили повитийствовать, охотно и чувством выступали на собраниях, устраивали дискуссии в курилках. Они сразу же заметили благосклонное к ним отношение со стороны старых конструкторских коней, больше относившееся к их фонтанирующей энергии, нежели к уму и таланту, и поспешили к ним в льстивое услужение.
Они не отличались особым дарованием, зато с избытком было в них цепкого прагматизма и изворотливости. Ребята все рассчитали верно: растроганные льстивым вниманием отцы-командиры их ответно обласкали и, уходя на заслуженный отдых, назвали своими преемниками.
Задача "преемников" еще больше упростилась, когда пошла мода руководителей не назначать, а выбирать. Знали их в коллективе как ребят свойских и даже своих в доску, понадеялись, что с ними порядком поднадоевшая тихая размеренная производственная жизнь станет лучше и веселей, а потому и выбрали без проблем.
Жить действительно стало веселей...
Ребята оказались зело хваткие. И в смысле половчее схватить, урвать что под руку подвернется, и в смысле приспособиться, найти свою выгоду даже на догорающих останках родного производства.
И, надо сказать, были при этом ребята-начальники не очень и жадные. Не тянули одеяло исключительно на себя. Даже наоборот, приглашали некоторых других вместе с ними покопошиться на догорающем пепелище в поисках золотых зернышек.
В число этих других был приглашен однажды и он, Перевалов.
Как-то раз один из ребят-начальников перехватил Перевалова в полумраке коридора и под локоток увлек его к себе в кабинет.
Молодой начальник долго и пространно рассуждал о том, как резко вокруг все меняется, что старое, слава Богу, уже не возвратить, что жить надо сегодняшними реалиями, в которых рынок правит бал и всюду - деньги, деньги, деньги, всюду деньги без конца, а потому, волей-неволей, приходится вписываться, вживаться в новые условия, если, конечно, хочешь жить по-человечески, а не прозябать в ожидании мизерной зарплаты. Перевалов никак не мог понять, к чему тот клонит, а начальник уже переключился конкретно на него и стал сокрушаться, о невостребованности его конструкторского таланта и опыта, которым можно было бы, если постараться, найти достойное применение.
"В общем, Николай Федорович, - испытующе и со значением посмотрев на Перевалова, сказал начальник, - не хотелось бы вам заняться настоящим делом?"
Как дальше выяснилось, под "настоящим делом" подразумевалось создание некого товарищества с ограниченной ответственностью, где Перевалову отводилась роль технического директора.
Чем будет заниматься новорожденное ТОО, а в нем - он, Перевалов, начальник объяснял прямо-таки эзоповским языком. Из напущенного словесного тумана Перевалов кое-как уяснил для себя, что ему предлагается перелицовывать или подгонять под нужды и вкусы потенциальных (скорее всего зарубежных) заказчиков имеющиеся в КБ разработки с целью выгодной их продажи.
Боже мой! - ужаснулся Перевалов. - Продавать то, что береглось когда-то, как зеница ока, как часть национального могущества и как его честь, наконец!...
"Николай Федорович, - посмотрел на него, как на идиота, начальник, - я же вам говорю: рынок, все - на продажу, от презервативов и гвоздей до космической техники и грудных младенцев. Нормальный бизнес..."
Над предложением Перевалов обещал подумать, и еще несколько дней в висках его билась-пульсировала, словно невидимый птенец изнутри пытался проклюнуться через скорлупу черепной коробки, фраза - "все на продажу!" И чем настойчивей стучалась она, тем отчаянней протестовала душа Перевалова. Его воспитывали на совсем других моральных ценностях и понятиях. С детства ему внушали, что общественное благо и достояние выше личного, что раньше думай о родине, а уж потом о себе. Поэтому ему и в голову не могло прийти торговать государственными тайнами (а именно к таковым большинство разработок в Переваловском КБ и относилось).
Но у теряющего последние лохмотья государства тайн оставалось все меньше. А те, что пока еще не были проданы, ждали своего покупателя. И Перевалову предлагалось готовить этот необычный товар к продаже.
После бесед с ребятами начальниками бросало Перевалова то в жар, то в холод. Не от страха, нет. Чего бояться? Не в пример прежним временам, нынче никто никого ни за что (если не считать бандитских разборок) не преследовал, ибо ни воровства, ни спекуляции, ни измены с предательством не было просто по определению - везде один сплошной бизнес. Знобило от самой мысли, что ему, быть может, придется окунуться в зловонное топкое болото. Всю жизнь Перевалов знал, что родину, как и мать, не выбирают, что ею не торгуют, а, напротив, заботятся об ее защите и безопасности, и вот...
От этих мыслей Перевалов слег в постель. Трудно засыпая, он видел один и тот же сон. Будто живет он с отцом и матерью на какой-то, вроде бы, заимке. Вокруг тайга, и лихие людишки пытаются захватить их дом. Но не могут. Крепки запоры в воротах, хорошо и метко бьет отцово ружье. Тогда главарь шайки начинает уговаривать Перевалова открыть запор, выкрасть и передать ему ружье за красивые зеленые банкноты. Денег таких Перевалов в руках отродясь не держал, а страсть как хочется, поэтому - была не была! - глубокой ночью совершает он то, чего так жаждет разбойничий атаман. Шайка врывается в дом, защититься родителям нечем. Перевалов видит, как главарь с хищной акульей улыбкой переводит ружье с отца на мать и с ужасом, в липком поту просыпается...
К моменту выздоровления Перевалов твердо решил сказать ребятам-начальникам на их предложение категорическое "нет". Он даже прорепетировал нелегкую для него сцену и представил, как вытянутся у этих беспринципных деляг физиономии, когда он скажет им все, что о них думает. Но готовился он напрасно. Новое рандеву не состоялось. Более того, ребята-начальники старались попросту не замечать его присутствия. Если ненароком и сталкивались с ним в коридорах КБ, то смотрели мимо, насквозь, будто его и не было вовсе. И Перевалов понял, что возвращаться к начатому разговору они не станут, что раскусили и вычислили его еще в первую их встречу. Рыбак, как говорится, рыбака... И не рыбака - тоже!
Николай Федорович почувствовал облегчение - неприятное это дело решалось как бы само собой. В то же время самолюбие его было уязвлено. И не из-за того лишь, что ему предлагали стать соучастником грязной и подлой игры. Убедившись, что рассчитывать на него не стоит, его просто забыли, стерли из памяти, перестали видеть в упор. Его никто не утеснял, не применял к нему санкций - ничего такого, Боже упаси! Но уже не существовало и прежнего Перевалова. Чем дальше, тем больше чувствовал себя он бесплотным фантомом, на которого, кто и натыкается случайно, таращится с боязливым изумлением - уж не тень ли это того самого Перевалова?
На носу был Новый год. В КБ по новомодным веяниям ввели контрактную систему. Каждый служащий теперь обязан был подписать договор-контракт на ближайший год, в котором расписывались его обязанности и права.
Перевалову контракта никто не предложил. Когда он попытался выяснить у начальника КБ - почему, тот с ледяной улыбкой сказал, что в нынешних условиях им больше необходимы люди молодые, энергичные, современно мысляще, умеющие ориентироваться в быстро меняющейся обстановке, лишенные застарелых комплексов.
Про молодость и энергичность Николай Федорович пропустил мимо ушей - какой же он старик, если ему за полвека еще только-только успело перевалить. А вот все остальное действительно было про него.
Перевалов понял, что это - приговор. В таких случаях почитают за благо написать "по-собственному". Но рука не поднималась. Как жить дальше, что делать, чем заниматься за стенами КБ, он не представлял. И к этому, несмотря на то, что нутром давно ощущал возможность расставания, готов не был.