Аннотация: Сокращенный вариант одноименной повести о нашем общем -сознательном и подсознательном детском...
ДЕТСКОЕ КИНО
1.
- А, какое у тебя любимое блюдо?
Юлька хороша еще и тем, что умеет неожиданно и смачно задавать вопросы. Минуту назад она самозабвенно священнодействовала палочками над суши и роллами. "Интересно, - думал я, - Кем она себя сейчас воображает?.. Пресыщенной Клавой Шифер в элитном токийском отеле?.."
Девчонки обожают "обезьянничать" - я бы ни за что не догадался раскрыть на ресторанном столике ноутбук и с нарочито задумчивым видом писать рассказ или читать письма, или выложить рядом с кофейной чашкой дорогой коммуникатор...
Откинувшись на диванчик, подружка смотрит на меня хитро "прищЮрившись" (Юлька так и говорит - "я прищЮрилась"):
- Ну, так какое же? Нет, правда, какое?
- Сначала проглоти ролл, - отвечаю я, - потому что ты сейчас начнешь смеяться и поперхнешься.
- Котлетка, - отвечаю я, - Общепитовская котлетка, обжаренная в панировочных сухарях, и еще с подливкой, и картофельным пюре, на котором ложкой умело нарисованы барханы, и с краю - порезанный кружочками соленый огурчик.... И все это на тарелочке с золотой каемочкой и клеймом железнодорожной столовой.... И все это стоимостью один (!) советский рубль и... не помню, сколько копеек... нет, кажется, ровно один рубль, потому что хлеб в этом заведении давали бесплатно...
*
Вообще-то это был вечерний ресторан. По вечерам заведение работало в ресторанном режиме, столы накрывались свежими накрахмаленными скатертями, и летними вечерами из открытых окон доносилась музыка: виртуозно играл одноногий пианист дядя Валера. Мама говорила, что если дядя Валера не перестанет пить и курить - ему отрежут вторую ногу...
Слушая доносящиеся из зала вальсы, польки, мазурки, я думал о том, что послезавтра отец снова уедет в командировку, и тогда мне выдадут рубль и я, тщательно скрывая проступающее на физиономии счастье, снова пойду в ресторан. Таким образом, минимум раз в неделю, я бывал счастлив и, говоря современным языком, я бывал крут.
Обедать в ресторане (даже если он вечерний), в те времена было расточительно. В школьной столовой, например, на тот же рубль можно было питаться три дня. Мир не без добрых людей, маме вскоре донесли о том, с каким шиком я питаюсь, и она попыталась было урезать мои суточные, но вступился отец.... И еще мама выпытывала у меня, что такого особенного я нахожу в общепитовской котлетке, она ведь на две трети состоит из хлеба, и "пюре у них на воде", и... Мама даже наделала мне целую кастрюлю великолепных домашних котлет, они были вкусными, но... не такими, как в железнодорожной столовке. Более того, я стал в этом заведении настоящим матерым завсегдатаем. Я приходил сюда всякий раз в свою большую двадцатипятиминутную перемену, благо школа тоже находилась неподалеку, и, с видом циничного гурмана, садился за столик у окна. Красивая официантка в белом, напоминающем школьный, передничке, пошептавшись с буфетчицей, с улыбкой смотрела в мою сторону и уже через минуту шла ко мне через весь зал с подносом, на котором красовалось мое любимое блюдо. Нет, правда, в этом заведении надо было быть в доску своим парнем, чтобы тебя не спрашивали, что ты изволишь сегодня покушать! И в том, что эта девушка по имени Вера, так ласково мне улыбалась, я не чувствовал снисхождения.
Так продолжалось почти два года. А потом мы переехали жить в другой город, но однажды мама позвонила в город детства и сообщила мне, что пианисту дяде Валере все же отрезали вторую ногу, а красавица Вера родила ребенка "от командировочного", а потом, в грозу, ее убило молнией на реке...
*
- Ка-атлетка,.. с ка-артошкой, с па-адливкой?.. - Юлька смотрит на меня как на сумасшедшего. Такая ерунда после тайских гребешков, после карибских лобстеров, после черноморских рапанов, после ладожских сигов и лососей!? - - Во-ова, ты ведь всю кухню земного шарика перекушал и после этого - совковая хлебная котлетка?!..
Юльку в детстве насильно закормила домашними котлетами ее одинокая мать. Она всегда красиво одевала дочку, вплетала в волосы два огромных белых банта, сажала за стол и заставляла есть, а когда Юлька капризничала, давала ей подзатыльники. Юлька ела "мамкины" котлеты и плакала.
Уже к вечеру я позабыл об этом разговоре, но в полдень следующего дня Юлька позвонила мне и сказала, что ушла с лекции, ради "тех самых твоих котлеток"...
- Ты так об этом рассказал, что не могу забыть. А давай-ка, мы побродим по Питеру и попытаемся найти кафе, где такие делают? В самом деле, давай?!
Для поисков мы выбрали Петроградку, именно в узеньких улочках Петроградской стороны много маленьких кафе, где просто обязаны обжаривать котлетки в панировочных сухариках, поливать их подливкой, и главное, делать столовой ложкой неповторимые барханы на пюре.
Зря надеялись. Персонал питерских кафе смотрел на нас, как на идиотов: ну да, котлеты у них, конечно, есть - по-киевски, по-полтавски, а есть сибирские, богатырские...
- Покажите, - просили мы, и нам показывали ...
Юлька с надеждой смотрела на меня. Я разочарованно мотал головой. В очередной раз, выходя из кафе, я обернулся. Барменша, глядя нам вслед, выразительно покручивала пальцем у виска...
Когда четырехчасовые поиски не увенчались успехом, Юлька заявила, что устала и теперь ей все равно, что мы будем кушать. В этот самый миг я увидел на противоположной стороне переулка непрезентабельную дверь с потемневшей вывеской "КОРЧМА"
- А давай-ка, мы попробуем в последний раз....
- Давай, - согласилась моя спутница, - Только мне уже не до мечты, мне просто хочется кушать...
- Котлеты? - недоуменно промямлила барменша, - Ну да, у нас есть киевские, полтавские, сибирские, богатырские...
Я возмущенно замотал головой и, в который раз, стал объяснять. Барменша тупо смотрела на нас, вынашивая обиднейший из возможных ответов, и в этот миг из производственной зоны вышла рослая дама. Тон, которым она спросила, о том, что здесь происходит, выдавал властную хозяйку заведения, она не позволила нам даже уйти, уклонившись от объяснения, но по мере того, как я говорил, лицо ее светлело, как будто эта женщина постепенно извлекала из закоулков памяти забытые, пыльные, но очень важные для себя вещи, расправляла и встряхивала их, словно собираясь примерить...
- Да, да, я вас понимаю... И чтоб в сухариках... и плоские, и... Ах, да, барханы на пюре!.. Ребята, вот что! Занимайте столик - вон тот, в эркере у окна. Двадцать минут вас устроит? А пока по салату за счет заведения!..
Нас потрясло все, начиная с этих слов и все произошедшее следом. Какое-то время с кухни доносился ропот о невозможности исполнения "идиотского каприза", прерванный решительным возгласом - "Да убирайтесь вы все от плиты! Я сама все сделаю!.."
*
Через двадцать минут она вышла из кухни с подносом и радостно объявила:
- Вот! Это они самые и есть! Если не возражаете, я поджарила порцию и для себя, и тоже посижу с вами. Алла! Подай-ка сюда фужер французского вина для девушки! А нам с мужчиной - двести грамм водочки! Под такие котлетки надо обязательно выпить водочки! И не возражайте! Все за счет заведения! И не спрашивайте меня ни о чем! Вы даже не представляете, что вы во мне этими котлетками всколыхнули, что разворошили!.. Кстати, будем знакомы, меня зовут Виктория...
Это были действительно они, те самые котлетки из железнодорожной столовки моего детства.... Неужели и Виктории тоже носила их в большие переменки девушка в белом передничке, удивительно напоминающем школьный?
-О Боже, это действительно вкусно! - восклицала Юлька
- А ты как думала?! - вторила ей Виктория, - Какие там суши? Какие роллы?
Я слушал моих спутниц, а видел перед собой только одно: противоположная стена кафе постепенно расплывалась, открывая взору еще один зал, уставленный старомодными столами под белыми скатерками.... Майский ветерок (в том зале действительно был май!) поигрывал тюлевыми гардинами на раскрытых окнах, с улицы незлобиво поухивал весенний гром, а у буфетной стойки, спиной ко мне стояла стройная девушка в белом переднике. Вот она взяла со стойки поднос, повернулась и, улыбаясь, пошла через пустой зал прямо ко мне...
2
... Дед Маевский с мешком идет по тротуару нам навстречу. Ходят слухи, что дед Маевский бессмертен, что ему сто лет и у него дома на чердаке стоит сосновый гроб, который он из экономии купил для себя много лет назад. Но годы идут, дед Маевский не умирает, а потому хранит в гробу яблоки.... Дедом Маевским у нас в городке родители традиционно пугали детей: "Не будешь слушаться - отдадим деду Маевскому и он сварит из тебя мыло!".
У деда Маевского в огороде большая будка-коптильня, в которой он постоянно коптит мясо или рыбу, а по местной легенде - непослушных детей.
Дед Маевский с удовольствием играет свою роль, поравнявшись с нами, здоровается и, кивая в мою сторону, грозно спрашивает: "Вовка твой тебя слушается?". "Слушается, пан Маевский, - кивает мама, - Пока слушается!". "Ну, смотри, Анна, - говорит дед Маевский, - Перестанет слушаться - зови! Сварю из него мыло!".
Я вырываюсь из маминых рук и кричу деду Маевскому вслед: "А я тебя застрелю! Вот возьму у папы пистолет Макарова и застрелю!".
Сутулый старик с огромным мешком уходит по тротуару, не оборачиваясь...
Теперь-то я знаю - дед Маевский улыбается!
3.
... Мы бродим по старому кладбищу, среди заросших сиренью могил - четыре маленьких мальчика и три маленьких девочки. Я увел их из детского сада во время тихого часа, когда воспитательница - толстая тетя Клава, на кухне пила с поварихами чай: сказал, что покажу могилы русских офицеров, убитых во время наступления на Россию императора Наполеона.
И вот мы бродим в сиреневых джунглях, среди чугунных оград за которыми скрещенные пушки, ангелы с обломанными головами и крыльями, трогательные надписи родственников, которые сами давно умерли и мои маленькие товарищи постепенно так проникаются этим, что одна из девочек плачет.
А детский садик встречает нас растревоженным ульем: вопящей заведующей, плачущей тетей Клавой, кудахтающими родителями, которые пришли забирать свои чад, а те пропали...
"Забирайте своего фантазёра! Насовсем! "- кричит заведующая моей маме.
4.
Я изгнан из садика и, пока родители на работе, слоняюсь днями по своей улице с игрушечным автоматом и деревянными гранатами за ремнем. Теперь я - белорусский партизан, о которых вечерами рассказывает поддатый сосед дядя Василий, но тут же мной овладевает новая страсть - в соседнем доме делают ремонт, и я хожу туда смотреть, как сизоносые дядьки лихо штукатурят стену.
Шлеп! Шлеп!
"Учись Вовка! Бросай свой автомат - штукатуром будешь!".
Они уходят обедать, опрометчиво оставляя меня в своем царстве растворов, шпателей и мастерков.
Теперь штукатурить буду я - умело и смачно, как синеносый дядька Станислав - Шлёп! Шлеп! Шлёп! За полтора часа стена "уделана", а к возвращению поддатых работяг "схватилась" довольно капитально.
Теперь мне кажется, что их вопли донесутся из прошлого до моего смертного одра...
5.
...Первоклассником возвращаюсь из школы домой, но движется мне навстречу по улице похоронная процессия с острым запахом хвойных венков и стенаниями духового оркестра, и я уже не знаю, что со мной происходит, почему я пристраиваюсь позади одетых в черные одежды родственников покойника, иду вслед за ними на кладбище. Мне кажется, что медные тарелки звонко хлопают прямо внутри моего сердца.
Я стою рядом со свежевырытой могилой и слушаю о том, что это был (ну, конечно же!), очень хороший человек, и он умер так рано и (конечно же!) так не вовремя, в мае, когда вся природа расцветает. Гроб опускают в могилу, все бросают туда горсти земли, и я тоже бросаю.
"Левой рукой надо! - говорит мне какая-то бабка в черном платке, - Левой рукой - значит от сердца!.. А ты, мальчик, чей будешь? Почему ты здесь?".
Вечером я рассказываю об этом родителям. Я не хочу об этом рассказывать, но мне очень надо с кем-то поделиться! Отец задумчиво говорит о том, что покойный был директором... Каким директором, директором "чего", - я давно забыл...
Родители поят меня валерьянкой и почти силком укладывают спать, засыпая я слышу, как мать говорит отцу, что это ненормально для семилетнего мальчика, что у нас в больнице очень хороший врач-невропатолог и меня надо срочно показать... Нет, я им, конечно же, ничего больше не расскажу... Но я не могу забыть звуки похоронного оркестра и острый запах хвойных венков, уже год спустя я вдруг неожиданно для самого себя спросил у отца:
"Папа, а тот директор, он что, уже сгнил?.."
"Какой директор?!"- встрепенулся отец и, услыхав в ответ "какой это был директор", спрашивает меня с округлившимися от ужаса глазами:
"Ты что?! Ты об этом помнишь? Ты помнишь об этом?!.."
6.
Я украл из дома свою младшую сестру - четырехлетнюю Таньку, сначала мы с ней гуляли на берегу реки, а потом "позаимствовали" у однорукого дяди Болека его старую лодку и отправились вниз по течению Речки Детства. Ясным июльским днем, в синем мареве, в звоне стрекоз, в запахе водорослей и кувшинок, в отсветах песчаного дна и бликах рыбешек.
Танька визжит от восторга, а говорю, что дарю ей этот день, и мы назовем его "День Моего Детства".
Вечером мы причаливаем к берегу у какой-то деревни, и добрая старушка поит нас у себя дома молоком с черным хлебом, спрашивает откуда мы и с ужасом качает головой. Если верить этой доброй бабушке, до нашего городка по шоссе около 30-ти километров! Она берет с нас слово, что если мы не поймаем попутную машину, то придем к ней ночевать.
В сумерках на пыльной дороге нам удается остановить грузовик, шофер пыльного "ГАЗика", выслушав нашу историю, испуганно таращит глаза и везет нас домой, где нас уже в темноте, встречает пол-улицы перепуганных соседей, и мама ведет нас домой, где на кухне лупит меня ремнем, а Танька плачет и верещит: "Ну, мамочка! Ну не надо! Вова не виноват! Он подарил мне День Моего Детства, а ты его за это бьешь!"
7.
... Мама берет меня с собой в женскую баню и я вижу много голых женских тел - распаренных, красных и, в основном, полных, и то, что это женские тела -до меня доходит не совсем, но в раздевалке какая-то толстая тетка все выпытывает у мамы, сколько мне лет и выговаривает, что в женскую баню "такого большого мальчика" уже водить нельзя.
И вот мы идем с отцом в мужскую баню, где мускулистые мужики с наколками и шрамами, хлещутся вениками в парилке, потом в раздевалке пьют "Жигулёвское" пиво и говорят о войне, отец открывает мне бутылку лимонада "Саяны". Я делаю глоток и запоминаю этот вкус на всю жизнь.
Вот я иду в первый класс с новеньким пахучим ранцем, вот горит на опушке парка большой пионерский костер, символизирующим начало летних каникул...
Я запоем читаю по ночам с фонариком книги под одеялом, я в восторге от путешественника Марко Поло и хочу быть таким как он.
Я люблю свою маленькую соседку - Верочку, за то, что она ходит в огромных ботинках и берете с "помпончиком". Мне снится сон, что я стал большим и сильным офицером с орденами, как у отца, что я приехал на машине в интернат, куда Верочку отдала ее бабушка Галя и забрал ее оттуда, чтобы на ней жениться.
Я вижу первомайские и ноябрьские демонстрации с красными флагами, портретами партийных вождей, криками "Ура" и неизменными застольями с салатом-оливье, где мой папа - офицер уголовного розыска и его товарищ - офицер-чекист дядя Толя говорят сначала о войне, а после пятой рюмки - о "текущем моменте", и тут я искренне спрашиваю дядю Толю - откуда в войну в стране взялось столько предателей, столько полицаев и власовцев, если их били в гражданскую войну и потом еще били много лет, и если Родина снова будет в опасности, неужто у нас опять появятся полчища предателей?
Дядя Толя растерян, меня опять отправляют спать, и сквозь сон я слышу извиняющийся голос отца - мол, зачитался мальчик, почему-то симпатичны ему и царские офицеры и белогвардейцы в погонах и аксельбантах, вот мол, и библиотекарша жаловалась, что он просит ТАКИЕ (!) книжки, которые и десятиклассникам читать не положено.
Мне кажется, что, умирая, я снова увижу потрясшие меня в детстве кадры из фильма "Война и мир" - огромные глаза Наташи Ростовой, ВЫСОКОЕ ВЕЧНОЕ НЕБО над умирающим князем Андреем и склонившийся над ним Бонапарт со словами: "Вот славная смерть!".
Я выпросил у отца его старые золотые погоны, купил в "Военторге" большие блестящие звездочки и свил из блестящих шнурков аксельбант.
На пустыре с соседкой - Наташкой мы всю осень играли в войну. Я был, ну, конечно же, генерал, а Наташка - моим адъютантом. Сюжет был один и тот же: десятки раз подряд мы с ней шли в атаку, десятки раз меня убивали и я падал на мокрую землю, а Наташка, склоняясь надо мной патетически восклицала: "Что с Вами, товарищ генерал?!". И мне очень нравилось, когда надо мной склонялась Наташка. А мои родители никак не могли понять, почему я такой грязный и мокрый, а Наташка - чистенькая, если мы весь вечер играли вместе.
8.
К нам приезжает в гости мой дядя - мамин младший брат, только что отслуживший в армии, мы спим с ним в одной кровати. Засыпая и просыпаясь, я восхищаюсь его огромными бицепсами так, что до сих пор не могу поверить в то, что через много лет дядя сморщится и умрет от алкогольного цирроза, а пока ясным осенним днем мы с дядей идем в магазин покупать мне гантели и мама ругает нас за то, что купили слишком тяжелые. А по утрам мама громко выговаривает дяде за то, что вечером он снова ходил на танцплощадку и снова провожал домой эту "блядь-Малеванку", а дядя, оправдываясь, бубнил, что Малеванка - красивая. Много лет спустя я спросил маму, почему эту девушку-Малеванку так прозвали, и мама ответила: "Потому что она красилась много, то есть "малевалась" и ее (только за это!) в нашем маленьком городке считали "блядью" и до 28 лет никто не брал замуж, а потом ее увез какой-то проезжий офицер. Вот бы увидеть эту Малеванку сейчас - как она выглядит и где живет, если еще живет... И красится ли, если живет?
9.
Я попал в больницу с приступом аппендицита и со слезами на глазах прошу хирурга... сделать мне операцию: но не потому, что я такой храбрый - мне страшно, потому что месяц назад у нас в школе умерла девочка из параллельного класса от аппендицита, ей с большим опозданием вызвали скорую, да еще и грелку на живот положили...
Хирург не знает этого и растерянно смотрит на мою маму - медсестру, говорит, мол, можно еще до утра понаблюдать, а маме кажется, что моими устами глаголет сам Господь - и вот мне удаляют аппендикс в белоснежной операционной с софитами и под (только!) местной анестезией! "Вовка! - предупреждает хирург, - Сейчас будет немножко больно. Терпи!". Мне действительно больно, но я даже не успеваю этого понять, и хирург говорит, что я - "настоящий солдат". Больно было потом, когда я лежал в палате, боясь повернуться и вслушивался в голоса за дверью больничной палаты - мамин голос звенел в коридоре "как звоночек". Мой хирург был молодой, высокий и красивый, и я был поражен, когда через год он застрелился у себя дома из охотничьего ружья. Мама потом сказала - из-за неразделенной любви - "вставил дуло в рот и пальцем ноги нажал на курок"... Неужели ему не хватало любви - высокому, красивому, умному?!
10.
"Бога нет!", - горячо доказываю я бабушке Лене - маме моего отца. Мы сидим в летних сумерках в ее деревенской хате, и отсветы огня из русской печки поблескивают на золоченых образах икон. Бабушка смотрит на меня с любовью и глубочайшим сожалением, а я горячо доказываю, что Бога нет хотя бы потому, что его не видели ни реактивные летчики, ни космонавты. Бог в моем понимании - босоногий дядька в саване, гуляющий по облакам, или сидящий на позолоченном стуле. Ну, разве такое может быть?! В хату входит дед, он только что с покоса: "О чем это вы?". Бабушка молчит, лишь улыбается уголками рта и накрывает на стол - теплые блины, молодая картошка, сметана, зелень, малосольные огурчики, жареные грибы-лисички, домашняя сыровяленая колбаса, свежеиспеченный черный хлеб на рушнике, стопочка для деда. Дед Иван широко крестится и читает молитву: "... хлеб наш насущный дашь нам днесь и оставь нам долги наши...". Мы ужинаем, а потом я прижимаюсь к крепкой груди деда, его чуть влажная рубаха пахнет мужским потом, сеном и дождем, который уже вовсю барабанит по оконным стеклам...
..."Бога нет!.. - спорю я с бабушкой Нелей (мамой моей матери), - Космонавты его не видели!.." "Дурень! - отвечает баба Неля, - Божечка тебя простит. Вырастешь - поймешь! Марш за водой!.."
Мы вдвоем с бабушкой несем по деревенской улице тяжелые ведра. Навстречу нам бежит заполошная соседка: "Неля ци чула? Помер Петро Конецкий!".
Дядю Петра знала вся деревня, он был труженик, не пил ни грамма спиртного, не курил и даже не женился, и вообще сторонился женщин, хотя мужиков в деревне после войны почти не оставалось. Соседки судачили, что Петру на войне немецкий снайпер "отстрелил шишку" и поэтому Пётр такой странный. Пётр Конецкий носил ботинки 47-го размера и по утрам во дворе подымал штангу из автомобильной оси...
"Вот так номер! Не ...бся, и помер!" - горестно восклицает бабушка Неля, ставит ведра на землю и крестится.
11.
В свете угасающего дня мы стоим на кладбищенской стене и машем проезжающим мимо машинам и бронетранспортерам: вот уже сутки через наш городок нескончаемым потоком идут, не останавливаясь, войска. Взрослые пытались узнать у военных, почему их так много и куда они едут. Отец на мой вопрос лишь развел руками: вроде маневры или учения.
Солдаты и офицеры с брони иногда с улыбками машут нам руками, но даже мы видим, что лица их очень серьезны. Мы чуть ли не попадали вниз от радости, когда из штабного "ГАЗика" нам помахал рукой солидный офицер. Мишка горячо утверждал, что это был полковник.
Кто-то из соседей узнал, что по объездной дороге идут танки, потому что им запретили идти через город. Мне очень хочется прямо сейчас оказаться в одной из машин среди солдат, в запыленных выгоревших гимнастерках, и чтоб у меня обязательно были каска, автомат, противогаз и вещевой мешок (отец сказал, что в мешках у солдат сухие пайки!). И тогда мне будут махать руками с кладбищенской стены мои друзья и другие мальчишки и девчонки в других городах и селах. А я буду знать, куда мы едем, но, конечно же, никому не скажу...
На следующий день утром радио сообщило, что наши войска вошли в Чехословакию.
12.
В дремучем лесу у нас была своя "база" - землянка с печкой, стрелковый окоп, склад дров и даже съестные припасы. Мы с друзьями поклялись, что если сюда вдруг снова придут немцы или американцы, мы уйдем в лес, "на свою базу", оружие добудем сами, и будем воевать в "партизанах". Поклялись на крови - резали пальцы лезвием "Спутник", прикладывали друг к дружке и клялись. Мы - это Валерка, Вовка, Валик и я... Я был командиром, а Валерка - начальником штаба. Вовка - начальником разведки, а Валик - снайпером и подрывником. Прошло много лет, и я стал военно-морским врачом, Валерка - профессиональным спецназовцем-диверсантом, Вовка умер в десятом классе от ревматизма, а Валик, говорят, отсидел в тюрьме...
13.
Он жил в доме напротив, и окрестные пацаны звали его "дядя Шемцов". Дядя Шемцов был самым обыкновенным дядькой - семьянином и работягой. По утрам шел на работу в простой, но тщательно отутюженной одежде: рубашке, заправленной в брюки со стрелочкой под ремешок, и в сандаликах.
Зимой дядя Шемцов носил куртку и шапку. Соседи относились к дяде Шемцову хорошо, если у них что-то ломалось, они звали дядю Шемцова, и тот чинил почти задарма. В общем, дядя Шемцов был обычный дядя, и мне было даже как-то досадно оттого, что он и тысячи похожих на него "дядь" живут так скучно: ходят на работу и с работы в рубашках, в отутюженных женами брючках и в сандаликах.
Наверное, и дядю Шемцова это угнетало, и даже раздражало, потому, как обнаружилась его неожиданная страсть: временами дядя Шемцов выпивал, и тогда он шел в привокзальный сквер, встречал там кого-то "не из соседей" и дрался с ним, вернее бил этого человека.
Чаще всего дядя Шемцов бил успешно, но порой ему не везло, и тогда он ходил на работу в темных очках, скрывающих подбитый глаз или с примочкой из лейкопластыря на разбитой губе. А однажды дяде Шемцову ОЧЕНЬ не повезло: какой-то парень, с виду совсем не здоровяк, так его отделал в привокзальном сквере, что дядя Шемцов две недели лежал в больнице.
"Как же так? - возмущались женщины по поводу дяди Шемцова, - Ведь он приличный человек - работяга и семьянин. А так себя ведет!.." А вот мужчины по поводу дяди Шемцова отмалчивались, наверное, потому, что внутри каждого из них прятался такой же дядя Шемцов.
В последний раз я встретил дядю Шемцова, когда уезжал в Ленинград на учебу. Дядя Шемцов шел по тротуару на работу - все в той же рубашке, брючках с ремешком и сандаликах и нес в руке дешевый портфель-дипломат, в который жена укладывала ему термос и бутерброды.
Больше я дядю Шемцова не видел, хотя с удивлением встречал потом в разных городах мужчин очень похожих на него.
И вот недавно, ранней осенью произошла удивительная встреча: возвращаясь с работы в сумерках, я спешил через сквер к метро и вдруг передо мной возник собственной персоной дядя Шемцов.
Не успел я обрадоваться (сколько зим, сколько лет!), не успел удивиться тому, что дядя Шемцов ничуть не постарел за четверть века, как дядя Шемцов подошел ко мне вплотную и попросил закурить, а когда я ответил, что не курю, он сказал, что сейчас даст мне того самого женского органа, который всегда дают мужчины друг другу, когда дерутся. А потом он меня ударил, но он был пьян, а я к тому времени успел послужить в морской пехоте, где меня хорошо научили, что надо делать, когда тебя бьют.
Я легко ушел под его неуклюжую руку, и в этот миг передо мной возникли три возможности: ударить в горло, "ткнуть" в печень, или выбить коленную чашечку, а потом "добить" ударом по башке. Однако я не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Я сделал четвертое: ухватил тренированными пальцами "дядю шемцова" за нос, притянул его к себе и поприветствовал: "Здравствуй, дядя Шемцов!.. Ты совсем не измелился за эти годы!.."
Его глаза широко раскрылись от ужаса, он отчаянно замотал головой и как переводчик "а-ля гоблин" с прищепкой на носу, загундосил: "Я не Шемцов!.. Я не Шемцов!.."
"Не-е-ет, - сказал я, продолжая держать его за нос железной хваткой, - Ты - Шемцо-ов!.. Ты - дядя Шемцо-ов! И мы с тобой оба хорошо это знаем!.."
Я водил его за нос в темном сквере, так, как в бальных танцах партнер прокручивает вокруг себя партнершу. Он гундосил, извивался и пытался достать меня ногой. А когда я его, наконец, отпустил, он стал в ужасе пятиться, а потом развернулся и побежал прочь.
"Дядя Шемцо-ов! - кричал я ему вслед, - Дядя Шемцо-ов, стой!.. Я так рад тебя видеть!.."
Но он ни разу не обернулся и вскоре исчез за деревьями. Какое-то время я слышал его удаляющиеся выкрики: "Я не Шемцов!.. Я не Шемцов!.. Я не дядя Шемцов!.."
И вот этим он и выдал себя окончательно.
14.
... Первая обнаженная девушка, которую я увидел - это Алка - десятиклассница, старшая сестра Валика. В тот день я зашел за Валиком, чтобы позвать его на речку, а он хитро улыбнулся и сказал, что Алка сейчас загорает в саду голая и предложил "подсматривать", но сначала для храбрости выпить по кружке яблочной бражки из отцовской дубовой бочки.
Вкусная бражка кувалдой ударила по башке, нам стало весело, ползком мы продвигались по саду в высокой траве, которую Валику отец велел скосить до понедельника. Голая Алка спала на раскладушке в каких-то трех метрах от нас, уронив книжку Марка Твена, изредка во сне отмахиваясь ладошкой от насекомых. Валик, сопя, толкает меня локтем в бок и показывает большой палец, а мне кажется, что я перестал дышать...
Ночью мне снилась и снилась нагая Алка - стройная с распущенными темными волосами, розовыми сосочками маленьких грудей и черным густым треугольничком волос между ног...
15.
... По первому льду мы с Валиком на спор переходим старое русло реки. Снега еще нет и видно, как в глубине под нами колышутся буро-зеленые водоросли. Хочется лежать вниз лицом и бесконечно смотреть в этот холодный глубинный мир, отделенный от глаз прозрачным ледяным "стеклом". Лед потрескивает и гнется под нами, но держит и какой-то мужик с берега орет, что нам жить надоело, что мы - "олухи и долбоёбы".
Валик говорит, что похвастался сестре Алке, как мы за ней подглядывали, и она надавала ему подзатыльников, а теперь вызывает меня "для разговора". Валик советует мне не приходить к нему домой, пока Алка не остынет.
А вот песчаный обрыв на берегу Немана, струящиеся вниз по песку сосновые корни и звуки пионерского горна сквозь туман. На самом обрыве над рекой статуя мальчика-пионера с гипсовым горном в руке. Каждый раз, проходя мимо, я почему-то думаю, как грустно и холодно бывает этому маленькому горнисту поздней осенью и зимой.
Мы торопимся успеть на вечернюю линейку, иначе нас снова заставят мыть с мылом и хлоркой туалет. Вот танцплощадка на самом берегу Немана, мой лагерный товарищ Валерка Баранов тащит меня за рукав к двум танцующим медленный танец девчонкам, чтобы их "разбить" т.е. пригласить на танец. Мне страшно до дрожи в коленках (вдруг мне откажут), но Валерка непреклонен, и вот она (Наташка из Гродно) насмешливо смотрит на меня, но снисходительно (она выше ростом) кладет мне руки на плечи. Мои руки смыкаются вокруг ее тоненькой талии, я слышу, как упруго вибрирует ее тело, ощущение, будто через меня пропускают электрический ток, такое со мной было, когда в темном подъезде я взялся за оголенный провод вместо выключателя.
Я тщетно пытаюсь вспомнить - какая музыка звучала во время моего первого танца и не могу...
Валерка старше меня на два года и теперь каждый вечер после ужина уходит в густые заросли с девочкой Ларисой (с которой он танцевал) целоваться. А я почему-то избегаю ту девочку - Наташку-из-Гродно, хотя она при встрече улыбается и приветливо мне кивает. Валерка снисходительно говорит мне, что я - дурак.
В мокрых зарослях сирени Наташка-из-Гродно пишет мне на пионерском галстуке прощальную надпись: "Вова! Будь счастлив!". Закончилась лагерная смена. Моросит мелкий дождик. Завтра - последний день лета. Слышно, как у КПП отчаянно сигналит автобус - это ищут меня, и водитель, наверняка, выговаривает моей матери. Наташка наклоняется и целует меня в губы, еще мгновение мы стоим, обнявшись, и сквозь мои ладони снова проходит уже знакомый "электрический ток".
Я бегу к КПП сквозь мокрый кустарник к автобусу, где мать при всех громко меня отчитывает, мы едем по лесной дороге среди мокрых сосен, их изумрудные ветки хлещут по стеклам. Я разворачиваю сжатый в кулаке галстук и начинаю читать прощальные автографы друзей по отряду, мать берет у меня галстук и тоже читает, но мне кажется, она видит только НАТАШКИНО послание, иначе с чего бы она вдруг обнимает меня и целует в мокрые волосы. Я кладу голову к ней на плечо и засыпаю...
16.
Я впервые вижу, как плачет мой отец. В доме полно чужих людей - соседи, друзья родителей, сослуживцы отца. Все они сидят за столом в большой комнате, время от времени оттуда к нам с сестренкой в детскую долетают обрывки фраз из прощальных тостов. Отца переводят служить в другой город, говорят, что с повышением, но папа расстроен, он входит к нам в детскую и внезапно громко, почти навзрыд плачет и никак не может успокоиться. Следом вбегает мать, вытирает отцу слезы, просит взять себя в руки и идти к гостям. А нам с Танькой страшно, оттого что плачет отец. Таким мы его еще никогда не видели. А еще нам не хочется уезжать из нашего городка.
Но вот уже взрослые грузят домашний скарб в крытый брезентом грузовик. Во дворе собрались почти все ребята с нашей улицы. Прощаясь, едва сдерживаю слезы, мне кажется, что это сон, что я завтра снова проснусь в своей комнате, пойду в свою школу и к друзьям на поросший дикой сливой и лопухами пустырь. Нас с сестренкой сажают в кузов, где среди вещей мама оборудовала из матрацев уютное гнездышко. Из кузова вижу, как взрослые и мои друзья машут руками вслед машине. Мы уже выехали за город и едем в неизвестность. По брезенту барабанит мелкий осенний дождик.
Пока светло, я читаю прощальные записки своих друзей. А вот конверт от Алки - старшей сестры Валика, с надписью - "вскроешь, когда уедешь"... Я ведь все-таки пришел к ней объясниться, после того, как она надавала Валику подзатыльников. Алка сидела на диване в своей маленькой комнате в красивом коротеньком сарафане, и что-то рисовала на листе ватмана. Увидев меня, прищурилась: "Что скажешь в свое оправдание?". Я опустил глаза и увидел ее грудки откровенно рвущиеся наружу из тесного тоненького сарафана. И я сказал ей то, о чем подумал в эту минуту: "Ты очень красивая!.."
...Она хохотала долго, безудержно, навзрыд, а потом тихо сказала: "Иди, дурачок!.."...
Сестра Танька уже дремлет, свернувшись калачиком под папиной старой шинелью, а я открываю Алкин конверт и вижу рисунок черным карандашом: девушка идет куда-то под дождем без зонта. Под мокрым (точно таким же!) сарафанчиком откровенно проступают контуры ее тела - точь-в-точь как у Алки на диванчике.... Кажется, эта счастливая мокрая девушка вот-вот захохочет и обзовет меня "дурачком". Я смотрю на этот рисунок, а дождь уже вовсю хлещет по брезенту, и вдруг я пронзительно осознаю, что уезжаю не просто из маленького белорусского городка Свислочь, а из своего детства, в которое я больше не вернусь никогда...
е. ь"их "нец двум танцующим девчонкам берегу Немана пионерского горна сквозь туман. ему подзатыльников и теперь вызывает меня для ервому льду мы с Валиком переходим старое русло реки. от старой кровати.ю. очегар больницы -двухметровый