Всякое брожение мыслей случается оттого, что человек не находит своего места.
Нашед, он уподобляется стреле, неотвратимо летящей к цели.
Сказки Раны
Я не посвящаю эти слова Ей и Ему.
Мне стыдно за свои слова
о Её и Его памяти.
Но благодарю Её и Его за то,
что они сказаны.
Алирэйя
Мне приснилась наставница. Она пришла ко мне и дала стопку чистых листов. Сказала: это твоя книга. А ещё сказала: выпей за меня.
Этот сон случился на третий день после того, как она умерла. Я уже успокоилась и смирилась. Сложно поверить в чью-то смерть, когда рутина воздвигает такие непроницаемые стены, что перестаёшь ощущать ток времени, а люди - ушедшие из своей ли жизни, из моей, уехавшие навсегда в другую страну или оставшиеся навсегда в той стране, которую покинула я, - перестают ранить своим отсутствием. Просто не верится, что они когда-либо существовали.
Так и тут: я узнала о случившемся в день её похорон - и никуда не поехала. Отказалась думать о ней как о мёртвой. Однако же она напомнила о себе на третий день - и я удалилась в наицивильнейшее из всех окружающих кафе - пить за неё не чокаясь.
Пиво было вкусным, отдавало деревом и вишней, голову немного вело, однако я могла ясно вести с ней диалог, представляя, что она сидит напротив меня и внимательно слушает.
- Если бы я писала роман, - рассказывала я ей, - то это был бы мрачный рассказ о том, что каждый день - грязь, грязь, грязь. Люди, события, города, остатки природы - всё пропитано свинцовым выхлопным смрадом. Я бы писала, как в толпе, словно рыбы-удильщики, светят сказками лжепророки. Те, кто подобен людям, но вовсе не они: их копии, плохие, девиантные копии, уродливые в своём нежелании закрывать глаза на то, что видят, беспомощные против того, что их знания пожирают их плоть.
Призрачная наставница поднимала бы брови над глубокими глазницами, над усталыми выцветшими глазами (да, цвета их я не помню, но представила - серыми с прозеленью).
- Эта книга была бы наполнена усталостью и болью. Ежедневной, тягучей... Эта книга была бы наполнена мной. Как жаль, что мне не хватит сил на такой подвиг - не хватит сил зацепить чью-то душу. Найти книгой - не собой - в толпе такого же удильщика; чтобы, даже когда меня не будет, - книга могла бы продолжить поиск. Может быть, от этих слов, тех, что в ненаписанной книге, кто-то поумнеет и всё-таки найдёт в себе силы вернуться в "ведущую ветвь эволюции". Рано, ещё слишком рано для волшебства среди смертных...
*
Она молчала и укоризненно смотрела на меня. Ведь любое её слово - было бы продолжением моих собственных мыслей, пусть и облачённое в чуть резковатый, поскрипывающий голос. Я же знала, что она никогда не одобрит такой выбор для книги: она была верующей христианкой. Жила по вере, умерла по вере. Зная о скором исходе, на последнем издыхании совершила паломничество в Иерусалим, а после - вернулась в больницу, доживать свой век под капельницами. Её плоть оказалась слабее, чем её дух. Дух же твердил одно: желания материальны. Она хотела быть с ним, со своим богом.
Обо мне она даже и не вспомнила на смертном одре... я на это надеюсь. Слишком грешной и запутавшейся была я в её глазах. Я же всегда вспоминала то, чему она учила меня: быть собой.
В пьянеющем моём сознании восстал из праха кусочек воспоминаний. Когда-то давным-давно она была нашим классным руководителем. Была чуть больше полугода: потом не выдержала и впервые надолго слегла в больницу... Так вот, она была нашей классной и как-то удумала гадать по рукам всем желающим. Тогда она ещё не была верующей, а совсем "не по вере" слушала тяжёлую музыку и носила банданы и майки с черепами. К ней подходили все девочки класса, им она указывала: тебе муж достанется хороший, ты пойдёшь в науку... Когда же я подошла - робко и стесняясь, боясь быть осмеянной своими товарками - она взглянула на мою ладошку и... отказалась говорить. Сказала: что будет, то и будет, но стержень в тебе - он стальной.
Многими годами позже, когда я успела совершить кругосветное путешествие, а она - бросить нашу гимназию - мы встретились с ней в другом городе и другой стране. И тогда я рассказала ей, что хотела бы узнать о тогдашнем её гадании. Но она покачала головой: ворожба - грех. Знать будущее - грех. Таков был ответ.
Странно до смешного: почему же сейчас она так долго и подробно прощается со мной? Почему бы и мне просто не пойти дальше и не выкинуть её из головы, как выкидывала я многих - и живых, и мёртвых? Её наказ - говорить и писать... он меня смущал.
Её бы не порадовали мои слова, однако... быть собой. Противоречие поставило меня в тупик, и теперь я бросалась на его кирпичные стены, пытаясь найти выход.
*
Шёл очередной склочный и холодный апрель, когда она умерла. Я прогуливала работу, поражённая очередной непонятной болезнью тела, думала, как накопить деньги на очередную операцию - и готовилась к страстным четырём дням.
Они наступали каждый год с десятого по четырнадцатый день с тех самых пор, как отзвучала рыданием в моих ушах другая смерть - названого отца. Вот уже семь лет я вспоминала его - и никак не могла отпустить, неизменно впадая в тоску. Наставница просто умерла в нужное время - чтобы теперь я вспоминала и её...
Он тоже учил меня: быть сильной и уметь отсеивать ненужные мысли. Я же так и не научилась. Силясь вызвать его в памяти, я всегда пила его любимый вишнёвый сок, однако так и не отважилась начать курить, как он, памятуя, что курение и свело его в могилу.
Он ругал меня за попытки суицида - за все до единой. И после того, как ушёл, новых я не совершала.
*
И всё же, мне до сих пор кажутся странными советы мертвецов. Я тщусь их исполнить, а вместо этого болею и болею: быть собой и жить дальше - вот о чём они говорили. Разве в радость такое существование?
Моя ненастоящая мать говорит, что это оттого, что я неправильно воспринимаю мир. Мой сводный брат, - оттого, что это мир неправильно воспринимает меня. Но суть в том, что жить среди смертных мне представляется абсолютно невыносимым.
Невыносимо ходить по асфальту ногами в обуви, туго, бультерьерской хваткой обхватывающей щиколотки. Невыносим и вес одежды - как невыносим и контакт холодного, просвинцованного воздуха с непокрытой кожей. Глаза слезятся, превращаясь в подушечки для солнечных игл. Плечи ноют, будто я тысячелетний атлант, который держит небо.
Всё потому, что я - удильщик.
*
Вот твоя книга, говорит она. Видимо, даже будучи мёртвой, она не знает, кто ещё говорит со мной. А та, Другая, говорит мне: "Скрой слова свои, ибо будут они считаться очередной истиной из уст лжепророка. Не говори о том, что видела душа твоя в других мирах, не слушай того, кто говорит об успехе и славе. Недолговечна слава распятых сегодня и тех, кого придавило рукой упавшее на четвереньки человечество в обличье ребёнка. о том, что видела душа твоя в других мирах, не слушай того, кто говорит об успехе и славе. Недолговечна слава распятых сегодня и тех, кого придавило рукой упавшее на четвереньки человечество в обличье ребёнка".
Что делает упавший на четвереньки ребёнок? Он плачет. Заходится в истерике, захлёбывается соплями, разрывает тишину животным криком, потому что его боль горит в ссадинах первобытным огнём - точно не слабая плоть, а кремень ударился о камень под ним. Высеченная искра превращается в пламя, которое плоть не способна удержать. Это песня нервных окончаний, взрывающихся новыми импульсами, это песня нервных волокон, ещё не выжженных бесконечными потерями, новых и исправных.
Мы, немые голоса, - это и есть проводящее волокно. Боль проходит сквозь нас - не нами рождённая, не нам предназначенная. Боль - ночной поезд, который проходит мимо полустанка, не останавливаясь. Ни пассажиры, ни, пожалуй, даже машинист, не помнят его названия, а он - созерцает мимолётное присутствие слепыми глазами окон с выбитыми стёклами, а по размалёванным похабщиной стенам бегут жёлтые пятна света из пролетающих мимо вагонов.
Наше дело маленькое: передавать этот крик дальше, чтобы он спустя ещё с десяток проводников сошёл на нет. Ребёнок успокоится, так и не добившись должного внимания со стороны взрослых, и встанет на ноги. Пойдёт дальше, в свою далёкую старость.
Знаешь, милый, я всё-таки чайлд-фри. Извини.
*
На следующий день после моей поминальной пьянки голова ни капли не болела. Напротив, в ней воцарилась тишина и такая невыразимая ясность, что попытки мои смешаться с толпой представились мне жалкой пародией на истинную жизнь. Был выходной, который я проводила в одиночестве: стояла на кухне и под бубнящий телевизор разделывала кусок мяса.
Всегда, когда разделываю мясо, фоном должен быть хоть какой-то звук: невыносимо ощущать себя падальщиком.
Кадры из мира природы, ловко выстроенные неведомыми режиссёрами в сюжет, призванные проникнуться симпатией к различным гадам - воздушным ли, земным - и заставить зрителя придать их действиям какой-то смысл больший, нежели вложенный в них инстинкт самосохранения и размножения - сменились от песочно-жёлтых до сине-чёрных. Пустыня перетекла в океан. В океане повествование соскользнуло на самое дно.
Там, под давлением, способным превратить человека в лепёшку, живут настоящие демоны: у них миллиарды зубов и чёрные бездушные глаза, они либо бесцветны и просвечивают внутренностями, либо черны, как сама преисподняя. Они вечно голодны - и живут затем, чтобы пожирать друг друга. Ни симпатии, ни смысла - режиссёр, казалось бы, даже не стал стараться, словно морская глубина самовольно ворвалась в его рассказ об обитателях пустыни.
Когда экран заполнился тьмой, в нём стали вспыхивать голубые люминесцентные пятна, которые постепенно, приближенные камерой, осветили уродливых клыкастых рыб-удильщиков, ритмично покачивающих фонариками.
Глубокий мужской голос неторопливо говорил о том, что свет получается из-за особых бактерий, которые живут в органе-фонаре. Источая свет, рыба охотится. Голос безразлично, баюкающе, сообщил, что светиться способны только самки, а самцы рождены лишь для того, чтобы стать к ним придатками.
Я порезала палец и засунула его в рот. Вкус железа был не противен ни капли.
Нет, я не удильщик. Я фонарик удильщика. Пророки нужны своим богам для охоты за жертвами. Да.
*
Кто же скрывается за моей спиной? Я ни разу не обернулась за все эти годы. Сначала было страшно. Этот страх впервые ощутила я в раннем детстве, когда в темноте я ложилась спать, а в соседней комнате сначала говорил телевизор, а потом умолкал и он - и бесшумный мрак наполнял всё.
Я лежала головой к окну, за которым дремало стадо старых каштанов, и смотрела то в угол, то в потолок. Там не было ничего. Пространство пахло пылью.
Сонный паралич окутывал меня паутинным коконом и я проваливалась в сон, где тоже не было ничего - кроме ощущения, что темнота смотрит на меня... Страх никогда не проявляется как крик или плач, это даже не стремление убежать от него. Настоящий страх состоит в том, что ты понимаешь, что бежать некуда, а голоса у тебя нет.
Вот тогда-то я перестала оборачиваться и понимать. Ловила всем телом ужас, постепенно привыкая к нему, а потом - и наслаждаясь им, потому что он нёс в себе кое-что, что делало меня похожей на всех смертных: эмоцию.
*
А после я, засыпая, научившись ходить во тьме и не оборачиваться, вышла к обрыву и глянула в Бездну. И не было ни горизонта ей, ни дна, ни края. Темнота заполняла её и всё, что вокруг.
И было сказано: се воды, от которых отделили сушу. Се тьма, от которой отделили свет.
И тогда я легла на скалу, на которой стояла, чтобы посмотреть над собою, но не увидела там неба, а видела точно такую же бездну.
И было сказано: ещё не отделилась твердь от тверди, не рождена ещё плоть от плоти.
И я оглянулась назад, и увидела свет за спиной, услышала звуки машин и разговоры людей, почуяла запах воды и скошенной травы.
- Это смерть? - озвучила свой главный человеческий страх я.
- Это возможность выбора, - сказала Она.
...а названый отец так и не понял, почему я стремилась уйти. Он думал, это от истерики и безысходности, и искренне жалел меня, и хотел, чтобы жизнь моя стала иной. Я же не понимала, зачем нам даны эти тела, которые так часто ломаются, зачем нам должны все эти чувства, проводящие боль, если можно обойтись без них и навечно соединиться с бездной, обернуться и посмотреть в глаза страху. Я считала, что иду домой, но раз за разом человеческое пересиливало и оставляло меня взаперти среди смертных.
И вот он ушёл, моя наставница тоже, что немного обидно. Осталась я и дорога. И Та, что за спиной. Я - проводящее волокно для тех импульсов, которые источает Она, но волокно стирается - и я болею... Вот и снова, я не знаю, что со мной. Просто закрыть глаза и создать видимость присутствия, как в детстве.
*
Лжепророков никто не любит. Их боятся - или за ними следуют в попытке убежать от собственных проблем. Но как можно любить светильник из бактерий, за котором уродливая морда и острые зубы?
Свет очаровывает тем, что дарит надежду. Свет очаровывает тем, что ласкает глаз. Но взгляни прямо на солнце - и ты ослепнешь... Избито. Однако - все об этом забывают.
Я никогда так себя не называла, даже когда Она стала опасаться, что меня будут принимать за таковую. Что же: у меня нет ни откровения, ни последователей. Есть только Та-кто-за-спиной всегда, говорящая без умолку, даже когда я не слушаю и не обращаю внимание. Она течёт во мне вместо крови и смотрит на мир через мои глаза: ей непривычно это общество и всякий свет, оттого и болею.
Сколько ещё лет пройдёт, покуда я не осмелюсь обернуться? Больше всего я боюсь пустоты за спиной, но я вижу будущее: так оно всё и будет.
*
Прошло ещё несколько дней - палец зажил и неприятно давал о себе знать только тогда, когда его засовывала под воду. А теперь я умывалась ледяной водой и изо всех сил растирала щёки, чтобы перестать рыдать.
Кровь из носа очень похожа на вишнёвый сок.
*
В детстве меня часто били - в том числе и когда я задавала вопросы. Просто потому, что не знали как ответить, а знали, как бить. Мне не было защитников до тех пор, пока я не придумала себе наставницу и названного отца. Это случится несколькими годами позже, но и то не спасёт от сотрясений и переломов, и заиканий, и плохих снов. Но это заставит выжить.
Меня били чаще всего за вопрос "почему". Я кричала его, я носила его как своё знамя, я выцарапывала его пальцами по двери, полной заноз. Я кричала "почему", меня били и запирали в тёмной комнате.
Она приходила и давала ответы. Лжепророки всегда знают ответы на все вопросы в мире. Я тоже узнала - и перестала спрашивать.
*
Теперь всё изменилось. Даже апрель с его сверхпроводимой горечью минул. Я уже давно другая. "Социально адаптирована". "Психически уравновешена". "Эмоционально стабильна". Ни единого изъяна в маскировке.
Больничный перешёл в праздничные выходные. Я стою на коленях в палисаднике перед домом и выкапываю новенькой металлической лопаткой лунку для того, чтобы посадить в неё куст лиловых хризантем. Красивые осенние цветы, неприхотливые и любящие тень.
Их, конечно, срежет случая воровка преклонного возраста, которая захочет продать их у метро за пятьдесят рублей. Я прокляну её и буду отравлять себе жизнь памятью о цветах ещё целый год... но сейчас это неважно. Занятие поглотило меня целиком: пыхтя, я вгрызаюсь заточенной кромкой в твёрдую землю и отбрасываю её в сторону, потом беру руками без перчаток мокрый ком чернозёма, из которого торчат ниточки-корни, опускаю в ямку. Вершков ещё нет: куст обрезан под корень, корневище вот-вот выпустит новые побеги...
*
Я так увлеклась озеленением, что не заметила, как Она дала новый импульс, что стало ошибкой.
На следующий день после посадки я вышла на улицу, чтобы собрать камней, которыми собиралась выложить очертания своей хризантемовой клумбы, и заметила, что за ночь куст вырос на добрый метр и покрыт бутонами, которые вот-вот распустятся.
Он был прекрасен, но неестественность его вселила в меня ужас. Как и было сказано, во мне остался единственный трепет: перед Ней, и она проявила себя наилучшим образом - изящно.
*
Пожалуй, это Её сигнал к действию. Я же так привыкла прятаться и претворяться, что отказалась повиноваться.
Изголодавшись, удильщики поднимают свою "удочку", и фонарик начинает светить.
Я заметалась, предчувствуя скорые перемены, не зная, что делать и как быть. Перво-наперво прибегла к хорошо проверенному средству: закрыла глаза. Но это не помогло. Лихорадочные мысли бились о виски, будто сумасшедшие бабочки о лампу.
Тогда я очутилась в поезде и на следующий день приехала в тот город, где находился пыльный чулан, в котором я провела столько бесед с ней. Я так боялась, что стану говорить от Её имени, что решила вернуться к Ней и уже больше никогда не покидать.
Меня встретили сгнившие пни от каштанов и ослепший дверной глазок.
*
Любимый мужчина наставницы провёл, по её словам, в пустыне сорок дней - и не сошёл с ума.
Я же третий день не покидаю пустой квартиры своего детства. У меня нет еды, а пол устлан чёрно-белыми сморщенными фотокарточками своих предков. Я смотрю на них и не узнаю. Я смотрю в зеркало - и тоже не узнаю себя.
Я не обернулась. Она сама вышла вперёд и теперь глядит на меня сквозь отражения.
Эра молчания закончилась, говорит Она. Пора идти в народ и творить чудеса - страшные и прекрасные. Ладонями проращивать зёрна и оживлять сухую траву, останавливать сердца, говорить то, что говорит Она. Быть Ею...
Я же наотрез отказываюсь покидать Её. Льну, словно ребёнок, к Её подолу, смотрюсь в Её безумные глаза с алыми потёками на белках. Заливаюсь плачем и кровью.
Нет и нет. Ни единой жертвы для удильщика. Я не хочу быть пророком. Лжепророком - не хочу.
Я не выйду отсюда ни через девять, ни через сорок дней. Я не вернусь из пустыни.
*
...когда они вскроют дверь, то от трупа останется иссохшая мумия. Хорошо сохранившаяся, лежащая на кровати. Такая спокойная и умиротворённая. В комнате будет пыльный смрад. Фотографии будут безнадёжно испорчены все до единой.
Они обыщут квартиру и ничего не найдут.
Не найдут следов насильственной смерти и спишут на суицид. Как всегда.