|
|
||
ГУЛЯЕВА Ольга Юрьевна
СГУЩЕНКА
рассказы
СГУЩЕНКА
Такую заметишь даже в беспорядочном столпотворении квартирантов одной-единственной полки, где цыганским табором разместились и связка баранок, и заунывный кирпич хозяйственного мыла, и пара носков 44 размера. Забытый привкус счастья запретной вспышкой уже разогревал нетерпимое желание. А Женька все таращила свои и без того огромные глазенки на синюю жестянку с магической надписью "Сгущенное молоко". Девочка застыла, точно в ожидании новогодних салютов в городском парке культуры, околдованная стеклянной витриной почти что резинового чудо-ларька. И на губах сахарился сладостный шепот "сгу-ще-ноч-ка".
- Женька! Чего стоишь, как вкопанная? У нас тут ТАКОЕ! - веселые крики вернувшихся подружек прервали тягучие мысли-ложки.
Все четверо сдружились так быстро и так крепко, как схватывается карамель, оставляя фирменно-подгоревшие пятна на плите. Они тренировались в одной группе, учились в одном классе и болтали о своих девичьих штучках, засыпая на соседних кроватях.
Конопатая Сонька уже в первом классе убедила свою маму, что к наукам ее в ближайшие одиннадцать лет не потянет. Обещание она сдержала: в конце дебютного школьного года девочка могла похвастать единственной высшей оценкой в табеле. По физкультуре! Молодой физрук Игорь Васильевич, желая приободрить на родительском собрании отчаявшуюся Сонькину маму, посоветовал сдать гибкую первоклашку на гимнастику. Соня быстро сориентировалась в новой школе-интернате и, не раздумывая, заняла кровать возле окна.
Восточную красавицу Тамару Бригвадзе, с длиннющими темными-претемными волосами, командировали в спорт из дремучих и почти очерствевших краюшек страны. Из-за тяжелой болезни двоюродной бабки семья девочки переехала из мандаринового Тбилиси в небольшой поселок Харьковской области. Глава семейства своим безаппеляционным решением записал хрупкую Тамару в секцию по гимнастике областного центра. Через неделю и папе, и утомляемой длительными переездами девочке, и даже маме, всеми правдами и неправдами нежелавшей отпускать дочку в спортивную школу, стало ясно: шестилетнюю Тому правильнее забирать из интерната только на выходные.
Пухленькая Верочка попала в группу по двум причинам. Девочка стала лишней дома, когда ее мама забеременела от своего второго мужа. Это раз. И два - лишними были килограммы Веры, о которых больше переживала мама. Но Верочка, не имеющая в классе ни единой подружки, переходу в новую школу не сопротивлялась. Экипированная модными одежками она прибыла в интернат.
Женька - круглая отличница и в образовательной, и в музыкальной школах, победительница нескольких конкурсов по бальным танцам, да и просто "мамина радость" - в спорте очутилась, наверное, так же нелепо, как соленые огурцы в компоте. Ну, не подходила идеальная Женя со своими мышиными косичками, пятерками, родителями-кандидатами наук к простой спортивной закалке. Она захотела заниматься гимнастикой, увидев однажды по телевизору соревнования стройных девочек, похожих на длинноногих Барби, с лентами и булавами. Родители отвели дочку в секцию. Когда же комплекс "непременно лучшей" пророс и в гимнастике, тренер каким-то обаятельным чудом околдовал Женькину маму, уговорив перевести девчушку в интернат, где она будет учиться, а на выходные приезжать домой.
Пластилиновые фигурки девочек ежедневно разминались, раскачивались и подталкивались к самостоятельности крепкими руками тренеров. Но присущая им еще вчера детскость упорно этому сопротивлялась, искушая на каждом шагу конфетами, кремовыми пирожными с примятыми розочками и арахисовой халвой. Жесткая диета, разработанная для гимнасток, безжалостно запрещала все те вкусности, которые нестерпимо хочется уже потому, что они абсолютно неполезны. Среди овсянок, морковок и яблок невероятным чудом и даже спортивным божеством на полдник девочкам вручалось по одной галетной печенюжке.
...Подружки обступили довольную Соню, которая расплывалась в нелепой счастливейшей улыбке и походила на везунчика, сорвавшего в лотерее джек-пот. Сонька крепко сжимала в руках какую-то зеленую бумажку, будто и в самом деле выиграла счастливый билет. Возбужденные Верочка и Тамара ворковали вокруг нее своими тоненькими голосами.
- Смотри, что у Веры есть, - Соня сунула под самый Женькин нос свою бумажку, точно так же как ее бабушка показывала кукиш, когда под глазом подрумянивался ячмень.
С банкноты на Женю снисходительно смотрел дяденька с острым подбородком и ястребиными глазами - точь-в-точь как суслик в школьном атласе. Рядом с сусликом-Линкольном красовалась цифра "5".
- Отчим из Америки привез, - с нескрываемой и одновременно робкой гордостью пояснила Вера.
- Сколько всего накупить можно - мама не горюй! - бойко заверила подруг Соня, словно она каждый день рассчитывалась в киоске за углом валютой. - Наклеек, разукрашек, "пепси колу"!
К ее мечтаниям вмиг присоединились и Верочка с Тамарой. Но их идеи разбивались в пух и прах об аргументы полугодовалого старшенства Сони. В конце концов, девочки окончательно рассорились. И тут, словно выжидая минуты, когда можно огласить судебное решение, отозвалась рассудительная Женя:
- Давайте купим сгу-щен-ку, - она пропела последнее слово по слогам так, что заслужила по высшей отметке и от учительницы музыки, и по русскому языку, а от подружек - три пары вспыхнувших глазенок-светлячков.
Предложение было принято единогласно. Сомнения же в том, примут или нет заграничную купюру в захудаленьком ларьке, оказались напрасными. Молодая продавщица Любаша с алыми губами и убедительным лаковым начесом без лишних вопросов не только отдала девочкам синюю жестянку, но и любезно откупорила ее ржавым ключом.
...Они умостились на корточках, раззадоривая неприкрытыми коленками недавно выкрашенный пол. Четыре дыхания притаились, едва сдерживая непослушные слюнки. Четыре пары горящих глазищ уже мысленно снимали синюю одежку-наклейку с аппетитным именем "сгущенное молоко". Была бы эта банка последней уцелевшей после шумного застолья котлетой на праздничном столе, она бы пользовалась не меньшим успехом у засидевшихся, а от того вновь проголодавшихся гостей. И бенефис примы-сгущенки был по-английски сдержанным и по-английски "перфект". Не в силах больше повиноваться киношной интриге, толстушка Верочка потянулась за ложкой.
- Стой! - командирский голос Женьки заставил подругу выпустить из рук ложку.
Все вопросительно уставились на Женю.
- А давайте закатим пир? Ну, как сладкий стол после утренников в детском саду?
Сонька аж засопела от удовольствия, а Верочка с Тамарой пораскрывали и рты, и глаза, готовые соревноваться в номинации "кто и что шире". Но всем троим не давал покоя мучительный вопрос, как это сделать. И каждая боялась рассекретить свою недогадливость. Девочки выжидающе молчали.
- Прибережем сгущенку до следующего воскресенья. А за неделю накопим по 7 печенюжек. Вот! - не выдержав, выпалила Женька.
Предложение было и соблазнительным, и шокирующим. С одной стороны, сгущенка и 7 галетных печеней - куда вкуснее, чем просто сгущенка. Но с другой - синяя банка должна простоять неделю непритронутой. А это еще то испытание для вечно худеющих семилетних девочек. Подружки переглянулись, поспорили, снова переглянулись и, наконец, решили испытываться.
Больше всех страдала Верочка - она каждый день тайком доставала из-под козырной Сонькиной кровати сгущенку и подолгу смотрела на манящую жестянку. Пару раз девочка даже тянулась за ложкой, но спортивный характер вовремя одергивал рукав ее заграничной кофточки.
На выходные девочки не разъехались по домам, как обычно. Перед предстоящими областными соревнованиями их оставили в интернате (чтобы домашние не раскормили). Но подружки и не подумали расстраиваться, а наоборот, ждали воскресенья с каким-то безумным нетерпением, присущим разве что стоящим в очереди к общественному туалету. Время тянулось так долго, как никогда раньше. Девочки считали дни, а вместе с ними и коллекционное печенье. И вот - о, чудо - оно настало! Это воскресенье, наконец, подкралось к их маленькой комнатке с лагерными кроватями и выкрашенным недавно полом.
Снова четыре дыхания, снова четыре пары горящих глазищ, упрямо вырывающихся из-под одеял. Даже с выключенным светом эти яркие глаза, казалось, ослепляли коробку комнаты. В воздухе парило волнение, смешанное со сладким ожиданием. Она же - гвоздь стола и мечта всей недели - стояла в центре. Рядом с каждой девочкой выстроились аккуратненькие башенки из семи галетных печенюжек.
Клац! Отозвался выключатель. В дверях стоял тренер...
***
А потом Верочку, поправившуюся на килограмм, не взяли на те самые областные соревнования, заменив ее занудой Иркой Синицыной. А все лето Сонька промытарствовала в пыльном городе, втихомолку завидуя подругам, разъехавшимся по оздоровительным лагерям. Ее мама тоже "выбила" путевку на Черное море, но когда Сонькин чемодан уже растолстел до нельзя от ситцевых сарафанов и купальных трусишек, поездка ни с того ни с сего отменилась. Красавица же Тамара Бригвадзе перед Новым годом целую неделю зубрила порученную ей роль Снегурочки. Но 30-го декабря ее "сразила" ангина, и заветную синюю шубку надела все та же Синицына. Ну, а Женька все так же завидно училась, расхваливалась всеми без исключения педагогами и подталкивалась ими в самый престижный столичный вуз. Но вступительные экзамены она неожиданно провалила.
И все эти просто неудачи казались подружкам незначительными, преодолимыми зацепками в сравнении с бескрайним сгущеночным разочарованием...
ВАРЕНИКИ С ШЕЛКОВИЦЕЙ
Больше всего на свете я люблю нашу учительницу пения Елену Витальевну, рассказы о пиратах и вареники с шелковицей. У Елены Витальевны ярко-каштановые волосы и большие, как у селедки, глаза. Пираты грабят золото, но потом их побеждают матросы с красными щеками. Если не побеждают, тогда не надо. А вареники с шелковицей я люблю просто так.
Еще люблю с вишней и с капустой. Но вот с шелковицей люблю прямо безумно - на спор, что съем целую тысщу!
Приезжаю в июне к бабусе в деревню и - прямиком на шелковицу! В одних трусах да панаме. Целых три месяца не придется надевать костюм, который мама привезла из Прибалтики, - я в нем как деревянный. Красота! Забираюсь на дерево, срываю самые красивые ягоды. Шелковицы у нас - пребольшие. Точно сливы. В кулаке помещаются штук пять. Ну, шесть, если малёхо придавить. Не оставлять же на дереве такую вкуснятину. Я и не жадный вроде - могу галеты раздать, абрикосы, если кто попросит. А шелковицу жалко. И всё тут. Перекладываю в карман, чтобы уместить. Но больше в рот. Вот оно - счастье до потолка! Или даже до самого неба! Ладони вмиг становятся чернильными. По шее сползают фиолетовые струйки - щекотно и приятно. Упрямо доедаю, правда, энтузиазма уже меньше. Живот вздувается так, будто вот-вот лопнет. Я крепко зажмуриваюсь то ли от досады, то ли от коликов. Наверное, сейчас умру... Перевешиваюсь на ветке, как белье на заборе. Жду.
Уже смеркается. А я не вырвал сорняки, захлестнувшие редиску. Значит, не видать обещанного дедом Захаром червонца. Почти два месяца я коплю на блестящего "Орленка", как у Павлика Егорова. Павлик разъезжает по двору на своем новехоньком велосипеде, и я прилежно гоняю за ним, чтобы хоть раз прокатиться. Все мои сбережения хранятся в консервной банке из-под кильки в томате, которая зарыта у ставка. Почти настоящий клад! Даже если пираты найдут, не расстроюсь нисколечко - разве что самую малость. Я так Павлику и сказал. Но он не понял - Павлик нерасторопный, хоть и с велосипедом. Он не любит пиратов, а когда вырастет, поступит на какую-нибудь взрослую службу - будет ходить туда с толстым коричневым портфелем подмышкой.
Пока я придумывал, какое бесполезное занятие выберет Павлик, ветка хрустнула. Я шмякнулся на клеенку, усыпанную перезревшей шелковицей.
Черный, в ссадинах и с полными карманами шелковичного "компота". Не больно, но обидно прям до пяток.
- Садись ужинать, скалолаз! - это бабушка с порога; качает головой, но не сердится. - Эх, Димуля, Димуля...
На столе дымится миска вареников. Выпуклых, ухабистых. И всюду - аромат какого-то невообразимого фиолетового наслаждения.
Даже сейчас, через много лет. Он где-то рядом. Всё тот же детский восторг и горячо любимые вареники с шелковицей.
АПЕЛЬСИНЫ
Странная штука - память. Тут - помню, там - не помню. Лица, имена, три буквы на заборе. Которые тоже имена. И тоже вроде бы лица. Приходят. Уходят. Люди стираются расторопно. А мемориальные "ча-ща и жи-ши" - их не забыть вовек, даже если перевернется весь мир, даже вдруг море с небом поменяются местами. Спасибо дотошной марь-ванне!
В школе я училась хорошо. Хотя сейчас едва вспомню, чему равен десятичный логарифм ста, и когда Александр (Второй, как будто) отменил крепостное право. Зато назубок скажу телефон районной диспетчерской. Только ее и нет давно. Помню позывные программы "Время", где заносчивые жеребцы галопом мчались сквозь миллионы голубых экранов. Московское время - ровно 21-00. Всё обрывки воспоминаний. Могу достать их, как из шкафа с перекрученными втрое наволочками, - нате, пожалуйста!
Точнее всего я помню запах апельсинов. Закрываю глаза, телесно испытываю... Праздник, солнце и чудо. Предвкушение! - Кого? Чего?.. Родительный падеж. Тоже помню - по языку в моем табеле значилось "хорошо".
На "отлично" времени не было. А зачем? Кроме школы у нас - деревенских - коровы да козы. На уроки забегали наскоком: взбодриться, смахнуть приклеенный куриный помет. Прогуливали трудолюбиво, по-хозяйски. Надька вон, моя соседка по парте, напрочь сачковала историю, биологию, географию. Весь этот "букет" преподавала ее мама - тетя Тоня. Пардон, Антонина Петровна.
Но я уроков не пропускала. Потому что с наивностью ли, глупостью ли раввина верила, знания пригодятся. Хотела поступить на иняз. Тогда, в незапамятной школе и в пятидесяти километрах от райцентра, немецкий казался загадочным, недоступным. В довесок с рассказами прабабки про оккупацию, про немцев, изрыгающих "хэнде хоками". И чужестранный горлопанящий язык, навязываемый молоденькой учительницей, как будто презирал нас - от макушек до самых пяток пропитанных родненьким черноземом.
Другое дело - всемирная история. "Своя" Антонина Петровна по-матерински одобряла приусадебные работы. И на ее уроках мы благодарственно дремали, похрустывая огурцами. Но однажды в убаюкивания какими-то сражениями каких-то героев ворвался призывный клич.
- Тоська! Апельсины привезли! - наша школьная уборщица тетя Вера с чапаевским "ура" пронеслась по коридору.
Все выкатили из кабинета - упруго, с напором. Вперед, в атаку! Наперво, как предводитель банды, шуровала Антонина Петровна. На "тоську" никто не повелся. Тут - сами апельсины!
Зачарованное стадо прибыло в столовку. Остановились в сторонке - карманных денег у сельской детворы и в помине не было. А "тоська" торжественно встала в очередь из физрука и директрисы, тянувшей на своих плечиках пятьдесят второго размера математику с физикой. Городская Елена Павловна - учитель того самого иностранного - едва скрывала улыбку. И в этой улыбке по слогам читалось недоумение: как я здесь оказалась, и что я здесь делаю?
А мы глазели. Сопели. Завидовали.
Апельсины я часто видела на картинках. По телевизору видела. А еще прошлой зимой под самый Новый год из города к нам приезжал дядя Толик. Гостинцев навез - батюшки! Тепличные помидоры, огурцы в пластмассовых пупырях, консервы такие-преэдакие, шоколад, коньяк и длиннющий багет - куда там местному ларьку с гречкой да "бородинским" на полке.
- Мелюзге - витамины! От Деда Мороза апельсины! - дядя Толик победно выдал мне два преоранжевых шара. Или сферы. Неважно.
Они были похожи на летающие тарелки: такие же диковинные в нашей глухомани. Светились, точно живые! Я определила их в коробку из-под "Геркулеса", а коробку задвинула под кровать. Каждое утро, едва проснувшись, спешила вдохнуть аромат своих апельсинов. Вдруг вчера все вынюхала? И бесконечно улыбалась простому желтому счастью.
- Дорогой Апельсин! Чего щеки надул? На смак, небось, кислый. Или все-таки сладкий?
А он будто бы отвечал:
- Дорогая Наташа! Не гадай. Пробуй! Но обещай, что вспомнишь мой запах даже через десять, а то и все двадцать лет.
...После столовской распродажи я брела домой, обряженная грустью и нехорошей завистью. Около перекошенных заборов, сторожевавших такие же подкошенные хатки, - снова жаловались старики. Всё про пенсии да непогоду. От таких новостей - одно давление.
Черные огороды. Черные вороны. Обугленные. Срывались с голых деревьев, градом тоски осыпали проталины. И случайный ветер будто вспахивали их крики. Туча, провисавшая гамаком от края до края, - тоже черная. Это на открытках зима - белоснежная. У нас она с навязчивым постоянством была мрачной и страшной. Пугающей. Я думала про нагло-яркие апельсины. И уже не существовало ничего: ни счастья, ни солнца. Лишь на снегу, изрытом чернильными мишенями, пятна. Будто яичница на старенькой чугунной сковородке. И в голове перекликались миллионы газированных пузырьков...
- Хочешь дольку?
- А можно половинку?
- Только, чур, пощекочу за языком!
Я вошла в дом, не скинув сапог с приблудившимися мазками то ли грязи, то ли глины. Юркнула в комнату голливудским агентом - настороже. Достала коробку из-под овсянки... Два шарика за год стали вполовину меньше и, казалось, вот-вот заскулят - до того они выглядели несчастными. Оранжевая кожура ссохлась, точно облущенная черепица на нашей крыше. Их хотелось пожалеть. Но даже ветхими, горемычными мои апельсины пахли по-особенному. Солнцем, счастьем. Волшебством...