Когда начинается прошлое? Почему то, что было сегодня, вчера или несколько лет назад, но все еще излучает теплоту жизни, влияет и беспокоит, незаметно становится далеким и былым? Один незримый момент и уже где-то далеко первое влечение, удар по лицу, разочарование и упоение славой. Целая, настоящая жизнь, вокруг чего она строилась и, казалось, будет вечной координатой бытия, вдруг обращается блеклым воспоминанием. Остается лишь набор разрозненных картинок и кажется, что прошлое уже не указывает на причины твоего естества. За спиной лишь пустота и туман, из которого доносится топот множества ног и голос...
- Девяносто восемь, девяносто девять, сто! - кричал Максим, прыгал, сотрясал кулаками и расшатывал хрупкую лестницу из ржавой арматуры.
Ее гнутая, ненадежная спираль, обвивала нутро заброшенной водонапорной башни, кряхтела, дрожала и сыпала штукатурку круглых стен шершавым эхом. Стальные когти штырей нервозно ерзали в бетоне и норовили сорваться, гулко обрушить ржавую загогулину на груду битых кирпичей и зажевать в обломках малолетних дурачков, нагоняющих Максима.
- Макс, хватит!!! - кричали мы, отплевываясь от песка с его ботинок. Нам было страшно и смешно.
- Сто чертовых ступеней лестницы на небеса! - не унимался Максим.
Каждый хотел оказаться на крыше башни первым, хотя бы вторым - плевать вниз, орать что-нибудь маленьким прохожим, бросать камни и тыкать средними пальцами в небеса. Но когда мы протискивались в узкое окно на жестяную крышу, с переизбытком ощущений, воплей и слюны, Макс уже отчего-то грустил на краю кровли, свесив болтающиеся ноги. Мы понимали, что наша эйфория уже неуместна, замолкали, тихо устраивались рядом, закуривали кто что, и смотрели в горизонт. Вечер дышал прохладой.
Мы были беспечны, свободны и дики. Разные, волосатые, лысые, чужие и свои в доску. Мы были владельцами целого мира, что распластался внизу, словно обесчещенная, ненужная и запаршивевшая шлюха. Этот мир простирался вдоль труб центрального отопления, которые холодили задницы летом и согревали зимой. Сидишь на трубах, куришь, болтаешь ногами... Внизу грязь, осколки стекла, кирпичи и непременно чья-то куча дерьма. Впереди стена заброшенной бойлерной. Двери и окна заколочены, ведь там теперь склад. От бойлерной тянется развалина дымохода. Когда-то в него дышали гарью шесть угольных котлов, и железная труба с громоотводом откашливала копоть в городское небо. Но заглохли котлы, заржавела труба, и покосился громоотвод. Черные курганы угля и шлака поросли хилой травой. По ним тянутся наши тропинки до водонапорной башни. Мы изуродовали стены котельной наскальной живописью красного кирпича. Сотни половых органов, проклятий, любовных стенаний и логотипов любимых групп. За нашими спинами плакучая путаница ив и акаций - прячет от нас мир людей. На их упругих культях мы упражнялись в мальчишеской дури. Ива Алёна, акация Света, клен мой Полина. Мы валили телами ветви к земле, они пружинили нас обратно, и было смешно, если кто-нибудь в просторных штанах зажимал свой член в скрещении веток. Направо башня, манит взбираться на нее каждый день. Влево кусок нерентабельной швейной фабрики, которая чахнет этаж за этажом. Бойлерная усыпала нашу землю черным порохом угля, фабрика прикрыла ее пестрым ковром трикотажных лоскутов. Мертвая чернь и синтетическая галиматья. Днем этот мир вызывал необъяснимую тоску упадка и пустоты, словно квартира одинокой старухи. Вечером здесь начиналось дионисийское буйство беспечных детей.
Затухали окна швейной фабрики. Над водонапорной башней кручинилась небесная темнота. Буйные громады мрачных туч предвещали что-то тревожное и неизбежное. Мы восседали на трубах и встречали гостей. Звездой хаоса, со всех мыслимых сторон доносились шорохи, хруст веток, звон бутылок и смех. Всполохи тлеющих сигарет мерцали, словно могильные светлячки, и приближались. Нам подносили скудные дары: курево, алкоголь, пугливых девок. Самый молодой кряхтел под ношей кассетного магнитофона, изрыгающего в пространство дьявольский рык страшных песен. Вспыхивал костер и светились лица. Все пили, двигались, топтали жижу мертвой земли и не замечали, как черное небо слезилось тысячью звезд. Лишь когда иссякал алкоголь (упаковка сухого концентрата "Юппи" на бутылку дешевой водки), скудели шутки и притуплялась юношеская похоть, на иступленных в преддверии похмелья лицах проскальзывала задумчивая грусть. Все замолкали, тупо смотрели в рубиновую язву догорающего костра, и кто-нибудь замечал:
- Смотри сколько звезд...
Запрокидывали головы, рассматривали звезды, лезли в душу тягучие, взрослые мысли. Девочка, почище да побогаче, весь вечер хныкала, брезгливо морщилась, но не уходила; ее тоже окутывал праздный комфорт единения, и она зачарованно плела тривиальный бред:
- В августе звезды падают особенно часто. Говорят, это потому...
- ...что ты никому не даешь!
Это Никитос, разлагающая душа нашей компании. Сирота, имбецил, люмпен, озабоченный маньяк, единственный панк среди нас и самый надежный товарищ в любом безрассудстве. Истинное дерьмо в человеческом обличье. Он прорывается сквозь тьму, ломает деревья, хрустит ветками, словно костями павших воинов. Под его берцами лопаются бутылки, стонут демоны ада и разверзается ужас в глазах всех девиц. Все смотрят налево, все смотрят направо - бесконтрольная дрожь парализует тела. "Побогаче да почище" льнет от страха к моему плечу, но сзади, из кустов, ее обхватывают две бледные руки, ловко скользят под футболку, щиплют за острые соски, и девичий визг развеивает мистерию:
Сыплется смех, сыплются дрова в костер, сыплются искры в небо и небо сыплет звезды в ответ.
- Убери свои пащелки, олигофрен! Дерьмо волосатое, пидор безродный...
Звучат крайние формы оскорбления для нечёсаных пареньков. Единогласно принимается решение убрать девицу. Раскаты ее проклятий и угроз, что "завтра нас всех ждет неминуемый п...ц" поглощает темнота. На прощание Никитос дарит ей нечто достойное бабьего визга и возвращается с очаровательной лыбой идиота, утирая сопливый нос и подтягивая рваные штаны одновременно.
- Таких сразу нужно вести в крематорий, - говорит он, втискиваясь меж двух безмолвных дурнушек.
- Крематорий? - спрашивают дамы, и шепчут металлическим звоном по отполированным трубам их двигающиеся попы.
- А вы не в курсе? - интригует Никитос, расправляет грудь и по-гусарски обнимает дурнушек. - Кстати, как вас величают? Настенька и Аленушка... Прямо сказка какая-то... Так вот, милые мои, есть у нас импровизированный крематорий...
Были девяностые. Время больших надежд и долгов. Среди разрухи, бедности и бандитского произвола, из пепла невежества, медленно возрождалась необъятная лохань России. Буйствовала негласная война за выживание. Зарплату не платили. Днем и ночью по улицам сновали полчища бритых затылков в дерматиновых куртках. Денег ни у кого не было, но города и села обрастали разноцветными ларьками, заваленными сникерсами, сигаретами и ликером "Амаретто". Среди этого изобилия бродили полуголодные люди в старых пальто, с серыми лицами призраков Советского Союза. Закончился общепитовский блат и презренная спекуляция становилась нормой. Из хрипящих колонок нерушимой, но разрушенной Родины, прикрепленных к козырькам ларьков, словно насмешка, звучали Эйс оф Бэйс с хитом "Счастливая нация". И только мы, дети, действительно являлись таковой. Неоконченные стройки Советского Союза предоставили нам много интересных и опасных мест для игр. Война с бандитизмом отвлекла от нас внимание милиции. Отчаянное выживание родителей предоставило нам много свободы и времени в выборе невзрачной пролетарской судьбы.
Моя мать, преподаватель музыки и человек, как многие в то время, скрытно набожный, устроилась на подработку в хор церкви, которая неожиданно возникла практически рядом с нашим домом. До нее в невзрачном здании располагался лазарет, школа, здание исполкома и краеведческий музей, но изначально это была деревянная церковь с кладбищем. И вот в девяностых, ощутив паническое обнищание духа и завершив некий эволюционно-административный цикл, здание вновь стало домом бога, правда, с каким-то буржуазным оттенком. Рядом с музеем-церковью я гулял всю свою жизнь. Летом - прятался в высокой траве, зимой - в сугробах. Натянешь штаны на валенки, капюшон на голову и падаешь спиной в снежный пух. Затем друг дает тебе руку, выдергивает из сугроба, и на белой ватной поверхности остается отпечаток космического скафандра. Так раз по сто. Мы называли это падением космонавтов. Рядом с церковью снег убирали особенно тщательно. Аккуратные пирамиды сугробов манили нас покорить эти снежные вершины, умять, взрыхлить, наделать муравьиных нор, смеяться и пускать носом пузыри соплей. Вдруг к нам подошел бородатый священник с круглолицей супругой. Все такие холеные, сытые и подозрительно не смиренные...
- Зачем вы тут играете? - с демонически доброй улыбкой спросил поп. - Не надо тут играть. Вы лучше завтра в церковь приходите, а играйте где-нибудь там, не тут... Вы мальчики крещеные вообще? Крестики на вас есть?
Каждое слово попа отзывалось во мне ненавистью. Он, бородатый и черный, словно цыган, пришел на мою землю, захватил мой музей, где стояли чучела злых волков и медведей, макет города и ржавый пулемет Максим, обнес мой парк забором и попрекает меня, счастливого, всем бытовым чертям на зло, ребенка тем, что я нарушил идиотскую симметрию его сугробов!
Так начался мой протест. Длинные волосы, страшные футболки, "Сатанинская библия" Ла-Вея под подушкой. Вскоре я повстречал единомышленников, таких же бездумно озлобленных мальчиков, несших тяжкий груз чьих-то дурацких попреков. Макс, который прочитал Библию, Данте, Мильтона, Бодлера и ввел моду тыкать средним пальцем в небо. Иван, лучше всех рисовавший пентаграммы красным кирпичом на церковных стенах. Никитос, исполняющий любое, самое дикое поручение, с улыбкой и самоотверженностью особо посвященного идиота. И я, отчего-то внушивший доверие всем.
Мы выламывали доски из заборов, сколачивали из них перевернутые кресты и втыкали напротив церквей. Мы гуляли по кладбищам и воровали с могил конфеты. Мы исписали все чистые стены приветствиями AVE SATAN и воззваниями убить всех христиан. Во время крестного хода мы шли против общего течения, богохульно шутили и едва сдерживали тошноту в церковной давке прелых старух. Вскоре в местных газетах начали появляться тревожные заметки о банде малолетних сатанистов, которые режут кошек, пугают пенсионеров, занимаются вандализмом на кладбищах и планируют сжечь все церкви в округе. На самом деле могилы из нержавейки воровала алкашня, пенсионеров пугала демократия, а про кошек и церкви...
Естественно нас прельщала слава опасных ребят. Вскоре мы нашли нашу бойлерную, притаились и осознали, что слава шествует далеко впереди нас.
- И все-таки, кто мы? - возник логичный вопрос. - Хулиганы, безобидные неформалы, или же...
- Сатанисты!
- Да! Мне нравится!
- Мне тоже!
- Определенно я сатанист!
- Признаю себя слугой дьявола.
- Не слугой, а воином!
Пусть так. И началась кровавая история посвящений. Издревле повелось: истинный сатанист должен убить кошку, вырезать у нее сердце и съесть его, а кровью жертвы окропить свой оккультный талисман - пентаграмму, выточенную из старого рубля с Лениным или перевернутый алюминиевый крестик, словом, символ твоего черного мировоззрения.
Почувствовав неладное, с пустыря исчезли все беспризорные кошки. На некоторое время мы забылись, уродуя и преображая нашу заповедную территорию рисунками звезд, крестов, шестерок и оккультными фразами на латыни. Тогда и проявились незаурядные художественные способности Ивана. Он рисовал всегда и везде. Ночью, днем, зимой, летом, прихлебывая водки и сдувая со лба пиявки жирных волос, он плел свою сатанискую вязь, стирая о стены целые кирпичи и досаду на свою неприглядную жизнь в семье алкоголиков. Его железная труба, увитая шрифтами, мордами, крестами и звездами была истинным шедевром, этаким фаллосом, расписанным под дьявольскую хохлому. На самой кромке двадцатиметровой трубы, где пьяный Иван согнул громоотвод, пытаясь привязать к нему триколор, украденный нами со здания мэрии, сиял белой краской внушительный, исконно русский ***. Мы занимались ландшафтным дизайном и декором: прокладывали тропы, ломали деревья, били стекло, копали ямы, стаскивали любой воспламеняющийся хлам и жгли, жгли, жгли. Всюду валялись автомобильные покрышки, куски пластмассовых кукол, пенопласта и истерзанных христианских книг свидетелей Иеговы, заполонивших страну в те годы. Ветви кустов затянула паутина кассетной пленки и колючей проволоки. В отдалении, словно предостерегающие истуканы, были вкопаны по пояс безликие манекены. С их растрескавшихся от зноя, холода и вспышек нашей агрессии тел, свисали клочки окровавленных, грязных бинтов, вытянутых из больничной помойки. Наша территория стала истинным адом на Земле.
Тогда к нам потянулись люди. Они тоже были злы, слушали злую музыку, носили футболки со злыми картинками и регулярно получали в лицо от обыкновенно добрых, стриженых ребят. Это объединяло нас в едином порыве непротивления злу насилием, заставляло много дрочить и ненавидеть все традиционные ценности общества, потому что они были недоступны. Ненавидеть бездумно, слепо, деструктивно и созидающе. Периодически мы ненавидели даже друг друга и оставались одни. Это позволяло оценивать мир личными критериями, без каких-либо предрассудков общества. Никакой субкультуры, никакой общности. Лишь на вечер, под водку, без исповедей и лиц.
Среди неофитов мы поняли, что нам чего-то не хватает, каких-то серьезных и пугающих отличий. У них отсутствовал вкус, им хотелось просто ломать и гадить, что грозило нам слиться с общей массой неформального быдла.
И тогда пришел Никитос...
В его рюкзаке, что-то пищало и шевелилось. Маленький, пустоглазый котенок с алым ртом полным тонких, прозрачных зубов.
- Ну что, сатанисты... - таинственно проговорил он, выкладывая жертву на алтарь выжженной земли. Котенок, белый с черными пятнами, едва держался на ногах и жалобно просился к мамке.
- Никитос, ты дебил! - в унисон промычали мы.
- Знаю, - улыбнулось его прыщавое вытянутое рыло, с элементами вырождения. - Сами говорили, сатанисты режут кошек. Вот вам кошак, вот вам нож.
Из кармана он достал крохотный китайский сувенирный ножик: ручка в форме дракона и обрубок красного медного лезвия с облупленными фрагментами краски серебрянки.
- Таким ножом не зарежешь даже мышонка, а твой кошак, кстати, и того меньше.
- Ну и хрен с вами! - разозлился Никитос. - Тогда я его отпущу, и пусть он сдохнет мучительной, голодной смертью.
Сказав это, он отпихнул несчастное животное ногой. Котенок запутался в собственных лапах, споткнулся, мяукнул и жалобно уставился на нас голубыми бусинами глаз. Каждого передернуло от жалости.
Агония пушистого комочка уже началась. Мы смотрели то на котенка, то на огромный мир вокруг и прикидывали его шансы на выживание. Их действительно не было. Иван выхватил у Никитоса нож, склонился над животным и мы отвернулись.
- Бл..., бл..., бля! - злобно комментировал он каждый удар.
А было их ровно три. Первый согнул мягкое лезвие ножа, не причинив вреда крохотному животному, вторым и третьим Иван вмял котенка в черную землю, отшатнулся и выкинул нож куда-то за трубы.
- Никитос, сука!
Его трясло, глаза пульсировали ненавистью, на сжатых кулаках побледнели костяшки. Импульс агрессии призывал Ивана покалечить кого-нибудь еще, но при взгляде на содеянное, инерция злобы моментально развеялась - на земле лежало невинное создание с кровоточащей ранкой на животе.
Вечером того дня, молчаливые и угрюмые, мы впервые разожгли костер в основании трубы заброшенной бойлерной. Сильнейшая тяга воспламеняла сырые доски с одной спички и нагнетала чудовищную температуру, от которой плавились даже стеклянные бутылки. Это была находка. Языки пламени всасывались трубой, и красные искры сыпались метеоритами на спящий город. Трупик котенка сгорел за минуту, пепел высосала труба и не осталось даже косточек.
О случившемся предпочитали не говорить. Гордиться было особенно нечем. Более того, вместо идейной стойкости каждый обнаружил в себе слабость и сентиментальность. Тем не менее, никто не заявил, что отрекается от черных убеждений. Теперь нас объединяла кровавая тайна, пусть не вышло даже по капле жертвенной крови на брата.
- Была и вторая жертва, уже настоящая... - интригует девиц Никитос, но они жалобно просят остановиться.
Хотя останавливает его исключительно мой суровый взгляд, и он поспешно тянет одну из дурнушек в кусты, с глаз долой.
Однажды, Никитос упоенно, до крови из носа рассказывал о моих садистских наклонностях: как весело, с искрами лязгала о бетон раскаленная железная труба и немощно опускалась, на серую морду с пронзительно полыхающим ненавистью зеленым глазом. Не было места размахнуться, и откормленный домашний котяра все не умирал. Меня мутило и трясло, но и остановиться я уже не мог. Я словно разорвал реальность, распорол тонкую пленку рассудка и высвободил на мгновение черное безумие, долгое время, таившееся внутри. В тот момент я осознал, что этот жестокий, кровожадный зверь кроется в каждом, что убийство, как тошнота - попытка выблевать нечто чужеродное. Словно тебя тошнит самим собой, и ты не можешь совладать с этими спазмами.
Соседский кошак Никитоса стал нашей последней жертвой, это понял даже сам поставщик агнцев. После жертвоприношения я слег от странной болезни, скривившей мою улыбку воспалением лицевого нерва, и не появлялся на пустыре целый месяц. Что-то изменилось во мне и во всех нас. Крематорий зажигался все реже и реже. В его безжалостном огне сжигались только страницы прочитанных книг, скуренные наполовину фильтры дешевых сигарет, да россыпи невесомого пенопласта. Белый горох либо таял в огне, подобно зефиру, либо рвался вверх по трубе и сыпал июньским снегом. Крематорий превратился в легенду, рассказывая которую мы ощущали, как прошлое сливается с настоящим, совокупляется...
...подобно Никитосу, который охмурил уже вторую дурнушку и шуршит кустами акаций. Иван допивает вишневый ликер из водки и "Юппи". Взгляд тускнеет, из рук выпадает осколок красного кирпича. Макс смотрит на звезды. Я заново чувствую ту тошноту из прошлого. Уже не так комфортно у костра, но дрожь заставила жаться незнакомых людей телами и ощущать мнимую походную сопричастность.
- Тоска... - и в этом слове все заключено. Действительно, все тускнет, мир и небо. Все гуглплексы звезд скрывает серость туч. И Макс... Лишь в тот момент я понимаю, что вот уже как вечность он не тот. Молчит все больше, курит, пьет, неотвратимое как будто что-то ждет.
- Может на башню? - предлагаю я. - Возьмем по факелу и спалим паутину, что заволокла небо...
Он улыбается, кладет мне руку на плечо. Он старше, он взрослее, понимаю я.
- Айда! - соскакивает с труб. В нем что-то есть от фаталиста, какая-то насмешка злобе дня.
Но разносится адский срежет - звук, знакомый всем представителям уличной шантрапы. Это истеричный визг тормозных колодок старого УАЗика:
- Менты!!!
Сквозь кусты блуждают всполохи поисковых фонарей, шорохи и топот толстых башмаков, плоские шляпки гвоздей, то есть серых фуражек. В наших рядах страх и веселье. Адреналин говорит бежать, что-то внутри - подождать, закон рекомендует:
- Стоять!
Чужаки и знакомцы со смутными именами прижимаются к земле и черными волосатыми косиножками скользят в лопухи и крапиву.
- Стоять говорю!
Из кустов выплывает самодовлеющий Никитос со спущенными штанами. Он пьян и размяк от похоти, в серых фуражках зрит чью-то позднюю шутку.
- Х...ли вы разорались, черти, - вопит он и звонкой затрещиной срывает фуражку с первого попавшегося мента.
В ответ, на его покатый лоб ложится гибкая колбаса резиновой дубинки. Никитос падает навзничь. Менты слегка трусят, переглядываются и дают нам шанс убежать. Те, кто был у нас в гостях, рвутся прямо в лапы закона. Лишь мы знаем, где можно скрыться. В ночной тишине гремит пьяный голос Никитоса:
- Пи-да-ра-сы!!! - Затем гулкий звук и стон, полный обреченной гордости страстотерпца.
Нам не впервой ломают носы и отбивают почки, и мы не сдаем своих.
Бежим к башне, по трубам, спрыгиваем в огороды, топчем чью-то рассаду, картошку, клубнику, рвем парники. Кто-то кричит из темноты, что мы "окаянные изверги!" Колет в боку, хочется остановиться и заплакать, но все ближе визжанье колодок и повелевающие окрики "Стой!" Жар дыханья, липкий пот, волосы с колтунами репья, истерический смех. Железный забор территории универмага. Ногами в крохотные ячейки сетки рабицы. Рвутся футболки, пупки и соски о колючую проволоку. Спрыгиваем на асфальт парковки. В окнах универмага сонная пустота. Рядом со стеной огромный курган картонных коробок - зарываемся в них как можно глубже. Трясемся, молчим и ждем. Я чувствую дыхание Макса. Он рядом, он взрослый и спокойный. Трясусь только я.
Проходит около часа, за это время иссякнет любой страх и паника. Вместо них опустошение и безразличие. Да пошли они все! Выбираемся из коробок потные, пыльные и полупьяные. Кажется, что в этом городе нет никого кроме нас. Тревожный ветер пахнет свежестью и пустотой. Он стелет по верху серую мазню утренних облаков, которые мутным конвейером мчатся куда-то на запад. Из свинцового мрака медленно возрождается бледная зелень нового дня. Странное предчувствие, что это последний день чего-то важного.
- Ты видел, как брали Ивана? - спрашивает Макс. Лицо у него мраморно тяжелое, будто меня ожидает суровое откровение...
- Его вроде не было, - отвечаю, и как-то мне становится не по себе.
Это хмурое утро, бесцветный покинутый город и взрослое лицо Максима... Мне хочется домой, провалиться в сон и переждать в нем все эти непонятные вещи. Мне еще рано, груз этой необъяснимой тоски слишком давит. Я задыхался. Шумные кроны пугающе громоздких тополей. Ветер, что запутался в них, мучительно глотался...
- Скорее всего, мы больше его не увидим, - говорит Макс скорбно, пророчески.
Куда-то запропастились все его шутки, цитаты и восторженный взгляд устремленный в мечты. Он был тускл и уныл, словно на сердце лежали холодные камни.
- Все закончилось...
Я не понимал. В глазах что-то едко жгло. Слезы. Какая позорная у меня черта: когда не в состоянии изменить что-либо, когда агрессия жизни безжалостно давит, тогда я плачу.
Мы встретились на следующий день. Макс сидел около крематория, вырывал страницы из книги, поджигал и бросал в остывшее жерло. Труба подхватывала листы и выплевывала в небо невесомые клочки черной сажи. Территория была уничтожена - сломанные кости деревьев, вывороченная колесами земля, смытые рисунки Ивана. Из черных впадин окон запечатанной бойлерной валил сырой едкий дым.
- Ночью взломали склад, - отвечал Макс. - Ограбили и подожгли, чтобы скрыть следы.
Тушили все утро, всюду сновали пожарные и менты. Они уничтожили все следы нашего пребывания. Выжженная, истоптанная и залитая водой брандспойтов, наша страна перестала существовать. Началось великое переселение и в черной жиже застыли слепки тысячи ног, идущих куда-то прочь.
Я присел рядом с Максом. Он продолжал свое дело, всматриваясь в закопченное жерло крематория отсутствующим взглядом. Очаг был безнадежно залит водой.
- Зачем ты это делаешь? - спрашиваю.
Макс вырвал мне полкниги, прикурил очередное послание богу и выкинул в трубу:
- Пытаюсь поджечь небеса. - Грустно смеется и рвет страницу за страницей. - Мне понравилась твоя фраза. "Поджечь небеса"...
Я это сказал? Когда? Казалось, я не способен сказать что-то дельное, тем более Максу, который прочитал столько книг.
- Действительно, какой смысл жечь церкви? Построят новые сараи, да еще из камня, великомучениками себя возомнят. Поджигать, так небо. Задать жару непосредственно тому, кто сидит наверху и безразлично смотрит, как мы утопаем в дерьме.
Макс выбирается, чавкает жижей, трясет вверх кулаком и кричит воплем злобно-веселым:
- Хоть детей пощади, бородатый ублюдок!
По вечернему небу медленно расплывается сукровица заката. Трава, воздух, деревья, башня, Макс - все какое-то тревожное и мрачное, с красноватым оттенком. Мне и страшно и что-то внутри подпирает. Необъяснимая эйфория злости, как утром на реке - кричать, материться и слышать лишь отголоски себя самого.
- Сука! - подхватываю я. Голос мой тонкий, писклявый. Я все еще ребенок, но Макс за меня.
С проклятиями всему живому мы носимся по пустырю, топчем грязь, бутылки, кидаемся камнями, плюемся и тычем средними пальцами в небо. Все как всегда. Со швейной фабрики выбрасывают кучу разноцветных обрезков дешевой материи. Лоскуты еще теплые, пахнут краской и химией, от которой хочется спать. Я хватаю охапку, несусь к остывшему крематорию и швыряю в него обрезки. Гудит труба, шуршит вверх разноцветная мозаика, рвется густым психоделичным дымом и падает на город разноцветным пеплом нашего неистовства. Макс заворожено смотрит, ему нравится.
- Еще! - кричит, приказывает, просит - какая разница? Все что нравится ему - нравится и мне.
Я бегу за новой охапкой пестрого хлама. Швыряю в крематорий, бегу снова. Размазываю по лицу сопли и пот, задыхаюсь, восторгаюсь буйству красок на небе и бегу опять. Макс, где же Макс? Да вот он, на башне. Машет руками, свистит и топочет ногами по жестяной крыше:
- Еще, еще, еще!!!
В небе тысячи, миллионы крохотных пятен и разноцветных огней. Блестят в лучах уходящего солнца обрезки желтых халатов, фиолетовых брюк, красных юбок и желчно-салатовых плащей. Пространство становится плотным, каким-то материальным. Кажется по нему, как по вате можно взобраться на небо и сказать таки богу, мол ты не прав. Но Макс, он наверху, и видит нечто иное:
- Горит! Слышишь, горит!
Я слышу. Отчаянно, исступлённо кормлю крематорий материей. Бездумно швыряю охапки, что деньги, что книги, что воспоминания - мне все одно. Пусть горит и жаром затмит само солнце.
- Слышишь?!
Я слышу тебя, друг...
- Мы сделали это!
Да, мы молодцы.
- Мы подпалили небо! Спалили этот чертов рай, слышишь, друг?
Я слышал. Я видел. Изрыгая восторг и проклятья, Макс стоял на самом краю и не боялся совсем ничего. Он был победителем, гордым Люцифером, триумфально вернувшимся в родные чертоги. Над ним и под ним полыхало пламя. Пламя его войны. Он сделал шаг, затем второй. Я видел, как он летел сквозь небо, объятое пламенем. Он остался свободен навсегда.
Мы так и не узнали, прыгнул он, или оступился. Мы повзрослели, прочли его книги и те, что клялись не читать никогда. Кто-то спился, кто-то сел, кто-то завел семью, кто-то стал вором, начав со взлома того самого склада, а кто-то уверовал в бога. Жизнь продолжалась, нагромождаясь чем-то новым и не содержательным. Мы делали свежие насечки роста и не всегда вспоминали, когда наносили прошлую. Мы изменяли самим себе, но тешились обладанием какой-то призрачной правды, умышленно забыв, что судьба хранит лишь тех, кого она лишает славы. А церковь сожгли уже не мы.