Было время, когда я подолгу любила сидеть на террасе большого белого дома,который стоял в глубине мыса, вдали от деревни, отгороженный от океана двумя рядами пальм. Мне нравились в самые жаркие дни августа сидеть на веранде и курить крепкие, как гавайский ром, биди. В это время года муссон делает редкие передышки и воздух на короткий период снова набухает зноем. Если сидеть долго, можно увидеть, как тени, отбрасываемые плетеными ножками кресла, достигают дверного проема, и теряются в прохладных комнатах. Это похоже на странную медитацию, когда жара, до того сводящая тебя с ума, вдруг перестает быть заметной, и ты расстворяешься в этом мареве, в курении и сонном созерцании голубого залива, поблескивавшего между волосатых стволов кокосовых пальм.
Приходил Гопал, мальчик лет девяти, и сворачивал мне папиросы. Он был сыном рыбака, тощим, и совершенно не пригодным в промысле отца. Он выполнял для меня мелкую работу. Свернув несколько сигарет, Гопал уходил чтобы помочь матери с уловом, который к обеду приносил отец. К четырем часам он возвращался, и его тонкие темные пальцы пахли рыбой. Я любила прикасаться к ним, ощущать тонкую кожу, уже успевшую загрубеть на фалангах, и вдыхать аромат моря.
Каждую полночь Гопал брал меня за руку и мы выходили к пляжу. Свернув влево, ступая босиком по белой пене, оставленной волнами на мокром песке, шли туда, где берег, очерченный острыми зелеными пальмами, округлялся и уходил в сторону. Во время своих коротких путешествий мы молчали. Это было осмысленное молчание, соединяющее нас более, чем любой разговор. Это было ритуальное молчание, делающее многозначительным тот опыт, который нам суждено было пережить. Пальмы лохматыми головами упирались в небо, на котором висели, готовые осыпаться, огромные белые звезды.
Обогнув берег, мы упирались в круглую площадку утоптанного песка. Мы приходили до начала представления, чтобы застать время, когда танцоры катхакали при свете заходящего солнца наносили друг другу грим. Я любили смотреть, как на красных лицах злодеев и лицах добряков, выкрашенных зеленым, появлялись черные линии овальных глаз. Как люди посредством краски превращались в иных существ, которым этой ночью предстояло пережить еще одну - трагическую, или полную веселья, жизнь. Когда начинало смеркаться, мальчик зажигал один единственный факел. Его свет, еще слабый в вечерних сумерках, предвещал скорое начало представления, и привлекал зрителей. Один за другим приходили люди, и усаживались на границе света и тьмы как раз там, где воображаемая линия могла бы очертить круг сцены. Рыбаки возвращались из моря, а ремесленники и торговцы закрывали лавочки: театр катхакали было одним из немногих развлечений в деревне. Женщины приходили стайкой и садились поодаль от мужчин. С ними были и дети, которые пробегали по освещенной огнем площадки, и вновь исчезали в глубине ночи, где слышалась тихая песнь прибоя. Ночь была сценой для древнего представления, которое всего лишь было зеркалом человеческой души. Освещенные светом факела и луны, гротескные герои казались только лишь немного фактурнее людей, смотрящих на них.
В ночь полной луны на пляже разыгрывалась мифологическая история. Каждую такую ночь рождался новый мир. Пантомима, окрашенных на пример древнеиндийских ритуальных масок, лиц актеров, часто - молчаливая, погружала в иную реальность. Их костюмы были изготовлены из подручных материалов, сшитые из самой дешевой ткани, украшенные ракушками, собранными детьми на побережье, кусочками металла, бусинами и зеркалами.Только мужчинам в искусстве катхакали позволено облачалачаться в пышные сборчатые юбки на металлическом каркасе. Когда пять лет назад я впервые увидела представление, я спросила у Гопала, почему у актеров такой необычный костюм. "Однажды правитель Кералы уснул на берегу моря и во сне увидел танцоров. Их лица были в ярком гриме, а костюмы переливались в свете утреннего солнца. Но нижняя часть костюма была спрятана в морских волнах, и царь не мог рассмотреть его полностью. Когда он проснулся, то рассказал своим поданным об этих героях, и создал для них костюм, сделав юбку как у древнеиндийских знахарей".
"Гопал, почему бедняки приходят смотреть представление, ведь оно длится всю ночь?" - Спрашивала я, когда на рассвете вместе с рыбаками и женщинами, держащими спящих детей на руках, мы покидали пляж. "Что же им еще остается делать, ведь настоящая жизнь - здесь" - отвечал маленький Гопал, покупая у сонного торговца два кокосовых ореха. Мы ступали босыми ногами по остывшему за ночь песку, и пили кокосовое молоко.
Перед моим отъездом в Кералу, южный штат на краю Индии, я продала две картины - единственное, что было продано в веренице бесчисленного количества выставок. Теперь мой день был склеен из полуденных чтений старых книг, найденных на чердаке дома, сладких и терпих биди вперемежку с индийской историей, вечерних часов работы, когда я шла по берегу к деревне, чтобы рисовать рыбаков, ловцов черепах и продавщиц дешевых бус, и утренних прогулок в противоположную сторону, к безлюдному пляжу за валунами.
Картины я отправляла человеку, который помогал устроить их в Москве. Там они мало-помалу продавались, так что мне хватало не только на оплату дома, но и на коробочку сладостей. Чтобы правильно упаковать полотна и проследить за их отправкой я примерно раз в полгода выходила на проселочную дорогу в другом конце деревни, садилась в автобус, потом несколько часов добиралась поездом, пока, наконец, не оказывалась в Мумбаи. Город грез половины индийской молодежи и место каторжного труда тысяч актеров и актрис разной масти. С отправкой я управилась быстро и, купив холст и краски, гуляла по улочкам города. Неожиданно меня кто-то схватил за руку. Передо мной стоял полисмен. В нем явно преобладали черты южанина - темная кожа, широкий нос и губы, низкий рост. Он улыбался, и его зубы были белее белого. Он словно хотел сказать - "посмотрите какие у меня белые зубы, мэм". Словно только для этого и остановил: "не желаете ли посмотреть, какие у меня белые зубы, мэм". Но вместо этого он произнес по-английски - "позвольте взглянуть на ваши документы, мэм". Я объяснила ему на малаялам, местном диалекте, что с документами у меня все в порядке, и я живу здесь уже пять лет, ему не о чем беспокоиться. "Позвольте взглянуть на ваши документы, мэм" - все так же по-английски повторил он. Я попробовала сказать тоже самое, но на хинди. "Вы прекрасно владеете и хинди и малаялам", сказал он, правильно выговаривая каждое слово по-английски, - "но мне хотелось бы взглянуть на ваши документы". Я стала искать паспорт и визу, ругаясь уже на русском уповая на то, что таких слов он не знает, и, объясняя, что опаздываю на поезд. Это был классический твердолобый служака, которого волновали бумажки, но не люди и, тем более, не белые люди, с которыми он не желал говорить ни на каком языке, кроме английского. Я стояла и рассуждала сама с собой об особенностях полицейских и индийских полицейских в частности, когда представитель сего вида вдруг сказал: "У вас просрочена виза, вы можете быть выдворены из страны" - безучастно сказал он и предложил пройти в участок. Я запротестовала, тогда он сжалился и сказал, что начальник управления разберется в ситуации и конечно мне поможет. Мне ничего не оставалось, как поверить ему.
В кабинете начальника управления милиции города Мумбаи нижняя половинка стен была выкрашена в зеленый. Под потолком широкими лопастями лениво перебирал воздух вентилятор. Здесь было прохладно. Мне принесли холодный чай со льдом, обеспечив хоть какой-то комфорт белой туристке, как они полагали. В последнее время в Мумбаи и Гоа участились нападения на иностранок, а пресса бросалась на каждый подходящий случай. С этими белыми надо быть осторожным, думал начальник, и чем их меньше здесь будет, тем лучше. В сущности, он был по-своему прав. Виноваты ли малолетние подонки, знающие запрет и традиции дома, знающие желание молодого тела, знающие, как им казалось, распутность западных красавиц, полураздетых на жарких мумбайских улицах и так сладко улыбающихся им. Напротив меня сидел начальник милиции города Мумбаи и, вероятно, думал именно так. Крупные капли пота медленно стекали с его лба, которые он подбирал ставшим уже серым платком. "У вас просрочена виза" - сказал он по-английски.
Я повторила на хинди все то, что говорила ранее маленькому полисмену на улице. Его лицо изменилось, видно было, что ему приятно разувериться в моей порочности, в чем главную роль сыграл мой безупречный хинди. Он приказал принести еще один стакан чая для меня, и стал детально расспрашивать о цели моего пребывания в стране. Никаких, в сущности, целей у меня не было. "Я художница" - сказалая, в доказательство указывая на купленные холсты. Он кивнул. "Ввиду сложившейся ситуации я считаю небезопасным находиться вам здесь одной, и тем более в силу неисправных документов, считаю необходимым посоветовать вам покинуть страну". Он отчеканил свое предложение без лишних эмоций, так, словно приказывал подать еще один чай, указывая количество люда и сахара. В голове у меня помутилось, и мне пришлось переспросить, что он имеет в виду. Он повторил, что мне нужно выехать из Индии в недельный срок добровольно, иначе ему придется проконтролировать это со своей стороны. "Езжайте, приведите в порядок документы, а потом приезжайте. Здесь в Индии очень много туристических мест, вы не соскучитесь". Он говорил это таким добродушным, участливым голосом, что мне захотелось заорать на него. Посоветовал бы он самому себе тур по родной земле, где ты знаешь каждую пядь и которую любишь беззаветно?
В тот последний вечер я сидела на террасе и курила. Луна повисла над пальмами, которые каждую ночь пытались ее достать, но у них ничего не выходило. Чемоданы были упакованы и стояли в передней комнате. Картин у меня не было - как вестники он отправились вперед меня. Что же я беру с собой? Дневник воспоминаний. Увесистую жестянку с биди - я уже предчувствую, как она закончиться, и как я буду тосковать по ним. Несколько книг, купленных в антикварной лавке. Полотна местных художников, аккуратно скрученные в рулон и еще пару современных индийских мастеров, на которые была потрачена значительная часть сбережений.
Еще через час за мной приехала машина - начальник милиции любезно предоставил свои услуги. Ну, вот и прощай, Индия. Самолет поднялся над ночным городом и предательски устремился в другом направлении. Через три часа я попаду в иное измерение. Сидящая рядом толстая индианка поинтересовалась, как мне понравилось путешествовать по Индии.
- Восхитительно - сказала я.
- Как долго вы были в Индии? - Ей явно хотелось услышать парочку комплиментов в адрес своей страны.
- Пять лет. - Сказала я и натянула повязку для глаз. К чертям, к чертям собачим.