Аннотация: Вы пробовали в кромешной степной тьме добираться из бани до барака, в который вас поселили всего три дня назад? Не пробовали? Ну, и живите спокойно...
-1-
Вы пробовали в кромешной степной тьме добираться из бани до барака, в который вас поселили всего три дня назад? Не пробовали? Ну, и живите спокойно.
А Митек с Робертом имели такой опыт. Как сейчас помню: нас наконец-то довезли на точку и приставили к делу. Восьмерых неприспособленных к сельской жизни студиози мужского пола - заправлять в сеялки пшеницу. Один, значит, на машине, набрасывает на транспортер зерно. Другой держится за брезентовый рукав, направляя его в кормушки сеялки: одна наполнилась - зажал рукав - сунул во вторую, наполнилась вторая - опять перехватил снизу ... И так все четыре. За рассыпанное на землю зерно тракторист для понимания лупил по шее. А еще извечный степной ветер, который в дороге так горько-сладко пах полынью, беспрестанно сеял в лицо сухой пшеничной шелухой. К концу дня иссеченное лицо жгло, воспаленные глаза слезились. На следующий день менялись. Наученный трактористом и испытанный ветром нижний, заправляющий, перебирался на место кузовного, насыпающего, и давал отдых травмированной молодой кожице. Впрочем, на пятый день наступала адаптация. Кожа дубела, укусы пшеничной шелухи более не тревожили нервные окончания. Так, что смена трудового поста не столько облегчала страдания, сколько вносила хоть какое-то разнообразие в монотонность операций: вставил - наполнил - зажал - высунул - вставил - наполнил... Следующий! Подкатывал очередной трактор ... и по новой ... Пошлые мысли веселили мозг только первое время. Мозг, как и адаптированная кожа, прекращал рефлексию на происходящее. Вставил - наполнил - зажал - высунул - вставил...
После десяти часов пахоты, то есть сеяния, не хотелось ничего. Быстрый и оч-чень сытный обед с жирной бараниной в перерыве проглатывался за пятнадцать минут и уже через час переваривался и выгорал на степном ветру. И все же голод к концу рабочего дня не настигал. Зато баня была вынужденной необходимостью. Во - первых, подыхать в тесной комнате от запаха восьмикратно повторенного мужского пота было кислой перспективой. Во-вторых, без водных процедур элементарно не спалось. Тело ныло, чесалось, саднило. Пшеничная шелуха, одной ей ведомыми путями набивалась в сеялку трусов, натирала паховые пазухи, непотребно кусалась в небритых зарослях, напоминая некоторым давние или недавние грешки, и требовала немедленной ликвидации как классовый враг.
В общем, а немытым трубочистам стыд и срам! Поэтому трубочисты мылись ежедневно и с огромным наслаждением в плохо прогретой баньке в тылу барака. То есть барак стоял к баньке безоконной попкой. Впрочем, помывочная, парной на самом деле не было или нам ее просто не открывали, отвечала соседу-бараку тем же местом. Ни одним окошком не засматривалась на пятидесятилетнего глиномазанного приземистого красавца. Так и стояли они - спина к спине. И было между ними узкой тропкой от силы метров сто, а то и менее.
Главный цимус заключался в том, чтобы успеть помыться дотемна, потому как после падения солнца за горизонт в права вступали сразу несколько правил. Правило первое - темно, хоть пучь глаза, хоть другое что. Даже если в небе звездочки - смотришь под ноги - темно. Где тропка к этому бараку? Тем более что на пути еще и пригорочек всплывал, и пристанище наше под ним располагалось невидимым задом к помытым труженикам, без оконной подсветки. Правило второе - баньку прекращали топить часа за два до нашего посещения. Кто-то работал исключительно до пяти. Иногда казалось, что протапливали ее максимум на одну вязанку. На большее у традиционно нетрезвого истопника, очевидно, не хватало ни сил, ни терпения. Мы знали его все больше с вечно удаляющейся спины, кочующей из стороны в сторону по немыслимо крутой траектории. Бригадир утверждал, что зовут неуловимого истопника Гангрен. Может, конечно, врал, но нам повторять это имя в быстро остывающей бане с полутеплой водой доставляло особое удовольствие. Не все ж маты перебирать. Ну, и наконец правило третье, самое важное ... Как раз о нем и пойдет речь в нашем повествовании.
...И все-таки молодой организм, несмотря на все трудности посевного бытия, требовал расслабона. Расслабон в виде спиртного имелся на центральной усадьбе за десять км от нашего поселения. Женское сообщество присутствовало на хуторке из пяти домов в сторонке от нашего барака, ближе к вихлястой, как бедра проститутки, степной дороге. Выбор был невелик: молодая фельдшерица Айгюль, первый год после училища по распределению, и наши привозные батрачки-однокурсницы. Оленька моя, успевшая переложить глаз на Заура и закадрить Вовку, одновременно провоцируя меня зырками-касалками на половое возбуждение. И масюся-Люся - полненькая добрая славная миловидная девочка, искренняя отличница и комсомолка. Она никаким боком не вписывалась в остальную когорту прибывших на посевную "избранниц сердца". Люсенька искренне жалела нас всех, была исключительно приспособлена к домашним делам и потому исполняла все женские роли - была и поварихой, и портнихой, и прачкой, и даже сестрой милосердия. Во всяком случае, перевязки наших пораненных пальчиков делала значительно лучше юной фельдшерицы. Она вообще всю бытовую работу делала так легко, непринужденно, красиво и с таким искренним желанием, что к концу посевной, когда нам на прощание таки не дали бортовую машину, мы по очереди несли Люсю на руках все десять км до центральной усадьбы. Мне потом долго снилось это: "Что постирать - заштопать, мальчики?" - и глаза светятся. Хотелось взять ружО и застрелить всех фрицев в округе, чтобы даже икать не смели в сторону нашей Родины, где живет такая прекрасная девушка Люся Браунмэйстер из обрусевших поволжских немцев. И ни у кого, заметьте ни у одного возбужденного, даже в мозгу не было обидеть ее приставанием. Это было странно и непонятно, но хотели мы других, а влюблены были явно в Люсеньку. Поголовно весь взвод... Женился потом на ней хороший деревенский паренек с геофака. Через два года. "Я ему завидую", - сказал я тогда Вовке. "Не ты один", - ответил кореш и пошел отдавать заявление в ЗАГС со своей сердечной избранницей, оставив меня на очередном жизненном распутье одного...
Айгюль, Ольга и Люся-масюся в тот вечер были приглашены на тихие посиделки. Шестеро вымытых и причесанных тружеников, одетых в выстиранные Люсей рубахи, чинно сидело в ожидании на раздвинутых вдоль стен панцирных кроватях. Посреди комнаты стоял сервированный стол: колбаска полукопченая в нарезку, лучок репчатый, сырок плавленый горками, капустка квашенная из каких-то закромов, хлеб черный толстыми ломтями, трехлитровая банка томатного соку, огурчики соленые из бочки на развес, кусок нежирной холодной баранины, десять бутылок "Колоса" - второго и почти последнего после "Жигулевского" советского сорта пива, пара бутылок плодовоягодного сладкого полупортвейна, и - особый шик! - четыре пшеничной с отвинчивающейся крышкой.
Мы были в начале трудового пути и еще не иссякли наши денежные запасы, частью изъятые у родителей, частью накопленные разными путями, вплоть до карточных игр, а также, как водится, выданные досрочно перед трудовым подвигом в виде стипендии. Изначально по общей договоренности был сформирован общак, вести который поручили старшему из нас мудрому армянину Роберту Каратяну. Именно его и напарника Митька мы сейчас дожидались из баньки. А припозднились они как раз потому, что ездили на попутках на центральную, закупиться к столу. Дело было пятница и с попутками пришлось туговато. Роберт и Митек по договоренности со строгим, но понятливым за чекушку бригадиром были отпущены с работы на два часа раньше. И несмотря на это возвернулись они в самый притык к закату. Бегом в остывающую с каждой минутой баню. Поздно, однако. Солнце рухнуло за горизонт, едва они намылили головы. Москва объявила двадцать один ноль-ноль. И в действие вступило третье правило. Суть его заключалась в том, что по неведомо кем и когда установленным канонам, движок, дающий свет в барак, баньку и еще одно связанное с ними и очень важное - можно сказать, главное! - для нашей истории строение замирал. И наступила кромешная тьма. Мы уже по традиции зажгли вечернюю свечу и поставили в окно, выходящее на дорогу. Девчонки двигались на свет. Джентельмен Заур зажег еще одну свечу и вышел на крыльцо встречать. "Завтра суббота", - задумчиво произнес всезнающий Владимир Блюмкин. "Вовка, мы не одни", - толкнул я его в бок.
На крыльце зашумели, заскрипели, загалдели, защебетали. Скрипнула дверь, и стайка наших красавиц впорхнула в комнату. Дохнуло трижды повторенным с разными телесными оттенками устойчивым ароматом "Красной Москвы". Девичьи силуэты колебались в полумраке. Свет свечи с окна пробегал по лицам, не высвечивая все переборы-недоборы малярно-штукатурных работ. И тем самым из-за этой расплывчатой недосказанности эти лица делались многократно привлекательнее и заманчивее. "Зажжем еще свечу?" - предложил бравый грузин, всплывая со свечой в руке за плечами гостий. "Поручик Ржевский!" - чуть не хором гаркнул эскадрон и, осознав свою оплошность, Заур отнес вторую свечу на окно к первой, сохраняя гостеприимный полумрак накрытого стола. "Придвинуть кровати!" - скомандовал кто-то невидимый. Кровати взвизгнули и подтащились к столу. "Просим!" - девицы расселись. Взяли гитару: "Пока ждем наших мужественных коллег, авторов этого прекрасного стола, споем по одной?" И мы спели по одной, потом еще по одной. После пятой желание выпить и закусить стало почти катастрофическим...
-2-
- Митек, свет - электричество отключили.
- Я как-то заметил.
Сержанты, за плечами у обоих уже была армия, Митек в универ проскочил после службы по армейской льготе, а Роберт через два года, сержанты в запасе по-армейски на ощупь намылись остывшей водой. Вслепую вытерлись, оделись и вышли в темную степь. Обогнули баньку и замерли в нерешительности. Тропка под ногами была не различима, а лишь угадывалась шестым чувством.
- Ты впереди, - сказал Роберт.
- Почему это?
- Как бывший танкист, дорогу чувствовать должен.
- А ты как настоящий армянин?
- Вай, я горы чувствую. Запах, снег.
- Горы он чувствует. Говном коровьим тхнет аж кишки сводит. Тем боле не жрамши.
Митек был исключительно прав. Дело в том, что между банькой и невидимым за пригорком бараком находился коровник. Пустой. Коров то ли на мясо повывели, то ли в другое место перевели на постой, а может просто на летний сезон держали под открытым небом, пригоняя в коровник исключительно подоиться и просраться.
- Их там под вольным весенним ветром бык охаживает, - говорил всезнающий Блюмкин.
- Так ведь сейчас осе-меняют?
- Это не натуральный способ. Можно сказать даже вредный для коровьего здоровья и отражается на воспроизводстве и качестве молока, - поднимал палец кверху всезнайка.
На том и сошлись. В общем, коров не было. Но запах навозный, насыщенный и стойкий, заполнял все пространство между банькой и бараком. Дизель давал свет и в опустевший коровник в том числе. И поскольку тратить зазря электричество не имело смысла, движок вырубали. И надо ж было такому случиться, что в ту ночь треклятый коровник также как барак и банька повернулся тылом к единственной тропинке, на которую встали, пуча глаза и выполняя первое послезакатное правило, сержанты в запасе. Впрочем, знатоки утверждали, что иным местом на тропку коровник никогда и не поворачивался. А так хотелось! Хотя бы в ту ночь.
Ракетчик фиксировал темный сгусток спины танкиста, который пробирался впереди на шестом водительском чувстве.
- Как на параде.
- Как на учениях. Ты мне только в жопу ракету не пусти.
- А ты сам не отстреливайся.
- Это не я - это последствия сытной коровьей жизни. Погодь, - Митек остановился, втянул воздух. - Слышишь? Пахнет крепче.
- Сам ты пахнешь крепче. Давай быстрей, а то там грузин всю водку высосет. Кстати, за ней мы гоняли. Шуруй вперед.
- Как скажешь, ты старший, - Роберт и по званию и по жизни на три года был старше. Митек сплюнул, сделал три широких уверенных шага и ... исчез.
- Эй, ты где, танкист?
- Все в порядке зяма, - раздалось спереди, но как-то ближе к земле. - Я уже с пригорка спускаюсь.
Роберт шагнул в ночь и почувствовал, как земля уходит из-под ног. Через секунду он стоял по грудь в вонючей навозной жиже.
- Интересно у вас армян получается: друзей, значит, в дерьмо посылать, а самим чистенькими оставаться?
- Я тебе сейчас морду начищу, антисемит сраный.
- А при чем здесь антисемит? Ты что еще и еврей? Ну, а насчет сраного, извиняйте, вы не лучше.
- Да пошел ты. Давай выбираться.
И они на вытянутую руку уперлись в невидимый скользкий бок выгребной ямы.
- Цепляйся за край.
- Сам цепляйся, не достаю. В танковые малорослых предпочитают брать
- Я тоже не достаю.
Стали пробовать забраться, но скользкая обгаженная глинистая яма не выпускала, а жижа, как в болоте, не давала шанса для подпрыга.
- Пошли, поищем край пониже.
Двинулись вброд, разводя навоз руками. Где-то посредине поняли, что вовсе потеряли берег.
- Все, заблудились в дерьме, - констатировал Митек.
- Курить есть? - спросил Роберт.
- Есть в брюках. Будешь?
- Козел.
- Скажи еще антисемит.
И они остервенело стали двигаться вперед.
- Вспомнил! - вдруг закричал Митек.
- Что вспомнил, паразит?
- Историю про лягушку, которая в кувшин со сливками попала. Стала плавать, лупить лапками, пока не сбыла сливки в масло. Потом уперлась и выскочила. Интересно, во что коровье говно навоз сбивается? И, главное, когда это произойдет?
- Тогда, когда ты заткнешься.
- Ты так думаешь? Тогда молчу.
И они продолжили сопеть и хаотично двигаться в кромешной темноте и тишине. Только хлюп из под рук, да чмок где-то внизу под ногами. Степной ветер пролетал наверху, не принося облегчение. К запаху привыкли, не морщились.
- Э, ракетчик. Я с ума схожу или взаправду вижу в темноте?
- Кажется, глаза привыкли
- Бере-е-ег!
И они рванули. Достигли на одном марш-броске.
- И что теперь? Все равно не достать до края.
- Есть вариант, - сказал Митек.
- Кричать или утра ждать?
- Ты точно гикнулся, старшой. Кричать - не услышат. Мало того, что задом к нам стоят, еще и бухие уже, не сомневайся. А до утра - вдруг случайно уснем, не выдержим стресса. Упадем и захлебнемся. Не, есть шанс выбраться быстро и без потерь.
- Как?
- Один присел, другой встал ему на плечи, выпрямились. Верхний дотянулся до края, выбрался. Ну и второго вытащил.
- И кто присядет?
- Ты, как командир, пославший бойца в пекло, то есть в дерьмо.
- С какой беды? Кто меня сюда заманил, придурок. Предупредил бы, и я бы вытащил тебя сверху давным-давно.
- Виноват, товарищ генерал, не подумал.
- Тогда лег, отжался.
- Ложиться-то зачем. Короче, давай на спичках вытянем.
- Ладно. Ты только того, побыстрей взбирайся, а то захлебнусь.
- Не зди, танкист. Задраить люки!
Митек набрал воздух в легкие, зажмурил глаза, присел. Роберт со своей задачей справился так, как будто отрабатывал навык всю армейскую службу. Вытащил Митька. Легли на спину. Увидели звезды.
- Красота-то какая!
- Лирика это, Роберт. Но жить, правда, хорошо!
- А хорошо жить еще лучше...
- Поползли в баньку, что ли, зяма?
- Пошли. Мы ведь научились видеть в темноте.
- Да, лишая мозгов, бог награждает другим.
И в одну минуту ставшие философами сержанты в запасе походкой победителей пошли в баню...
Когда в проеме открытой двери, при мерцающем свечном свете возникли фигуры Роберта и Митька в мокрых трусах, с перекинутой через плечо выстиранной в холодной воде одеждой, никто не удивился. Не было сил.
- Ну, вы даете мужики! - вяло икая, сказал Вовка. - На столе уже одна беленькая только осталась и плавленый сырок.
- Чистота залог здоровья, - веско ответил Митек.
- А водка - вред, - резюмировал Роберт. - Хорошо, что мы не заправились перед этим.
- Кто знает, может как раз наоборот. Пьяному ведь всегда по колено, а не по грудь, - задумчиво, будто припоминая что-то, пробурчал Митек.