Гусаченко Геннадий Григорьевич. Судьбы людские

Чёрные Братья 1 Плавзавод «Всеволод Сибирцев» сиплыми гудками давал о себе знать в сотне миль западнее Броутона, небольшого острова в Южной группе Курил. За кормой океанского монстра в страдные дни путины тянется неровная цепочка сейнеров, ожидающих выгрузки рыбы на плавбазу. Крошечные, тёмные силуэты рыболовных судов, с полными трюмами сельди осевших в воду по самую ватерлинию, чуть видимые издали, напоминают глупышей, топорков, бакланов, бултыхающихся в волнах. Случалось, не одни сутки простояв в очереди на сдачу сельди, минтая, камбалы, сайры, морского окуня, наваги не одни сутки, сейнеры вываливали протухшую рыбу за борт и спешили вернуться в район промысла за новым уловом. После успешного траления, удачной заводки кошелькового невода или постановки сетей, капитаны, наперекор штормовой погоде стремились кратчайшим путём и как можно быстрее прийти к плавбазе, к причалу рыбокомбината. Это сравнимо с полевой жатвой, когда водители грузовиков, наполнив кузова зерном из бункеров комбайнов, торопятся на хлебоприёмные пункты, невзирая на бездорожье и осеннюю распутицу. Промозглой апрельской ночью, захваченные тайфуном «Шерли», мы идём проливом Уруп к плавбазе с трюмом, что называется, «под завязку», набитым рыбой. Наш пузатый СРТ – средний рыболовный траулер, неуклюже переваливаясь с борта на борт, то зарывается тупым форштевнем в пенящиеся волны, то с невероятным трудом, словно взмыленная лошадь, везущая в гору тяжёлый воз, взбирается на вздымающийся перед судном штормовой вал, чтобы снова ринуться с него в кипящее море. Огромные волны с шумом перекатываются через палубу, к радости боцмана отмывая её от рыбьей чешуи, с грохотом ударяются в фальшборты, сотрясают облезлый за шесть месяцев путины, в пятнах ржавчины, корпус. Солёные брызги хлещут по стёклам задраенных иллюминаторов, долетают до ходового мостика. Корма сейнера то оседает в воду до лееров, напрягая машину, то взлетает на гребень высокой волны, оголяя бешено крутящийся винт. На тысячи миль вокруг непроглядная ночь с моросящим, вперемежку со снегом, дождём, с завывающим в снастях встречным, дующим с Охотского моря, ветром. Вода течёт с капюшона, прикрывающего мокрое лицо, струится по складкам прорезиненной армейской плащ–палатки, купленной мною на базаре в Курильске. Мои руки, держащие штурвал, немеют от холода. В ожидании конца «собачьей» вахты, я всё чаще подношу к глазам часы, всматриваюсь в светящийся циферблат. Кажется, стрелки замерли, не двигаясь с места, но размеренное, чуть слышное тиканье не вызывает сомнений: часы идут! Как утомительно долго тянется время вахты, и нескончаемыми представляются дни, недели, месяцы промысловой путины. В рассеянном дождевой пеленой луче прожектора изредка мельтешат чайки. Ничего не вижу перед собой, кроме заливаемого волнами полубака и вздымающейся палубы, освещённой тусклым светом топовых огней. Я неотрывно смотрю на картушку компаса, то и дело норовящую крутнуться влево–вправо, потому, что волны швыряют судно, сбивают с курса. Лёгким подворотом штурвала удерживаю непослушную картушку, а значит, и судно, на отметке 270 градусов. Справа по курсу, всего в десяти милях от нашего штормующего «рыбака», во мраке ночи притаились скалистые утёсы Чёрных Братьев – двух вулканических островов с остроконечными семисотметровыми вершинами, окутанными клубами ядовитого дыма. Сколько парусных ботов, шхун, кочей, шлюпов разбилось на предательских камнях Чёрных Братьев, не видимых в ночи, в тумане, вынесенных на них неистовыми бурями и ураганами. Ни на миг не расслабляясь, не забывая о невидимых во тьме Чёрных Братьях, молчаливо курящихся до поры, до времени, чтобы когда–нибудь извергнуть из кратеров потоки огненной лавы, ещё крепче сжимаю рукоятки штурвала. Пристальное внимание к дрожащей картушке компаса во время такой дикой качки сродни быстрой езде на автомобиле: задремал на секунду за рулём, и авария неизбежна. Я стою «собачью» вахту вместе с опытным штурманом Петром Петровичем Мельниковым, бывшим капитаном траулера, затонувшего зимой в Олюторском заливе Камчатки. Обледеневший сейнер с трюмом, вот как у нас сейчас, полным сельди, опрокинул ураганный шторм. Команде удалось спустить на воду надувные плоты и спастись на них. Портовое начальство признало Мельникова виновным в гибели судна. «Не выбросил за борт груз… Не сколол намерзающий глыбами лёд… Не принял во внимание метеосводку… Не обеспечил…» – гласили строки приказа о лишении П.П.Мельникова капитанского диплома. Всецело полагаясь на верный компас, я мечтаю о тёплой каюте, о горячем чае, о шерстяном одеяле, под которое, приняв душ, заберусь и под дробный стук дизеля с нервным дребезжанием переборок провалюсь в глубокий сон, пока громыхающие на трапе сапоги матроса Ивана Буряка, идущего будить смену, не возвестят о начале новой вахты. В который раз я думаю о мужественных мореплавателях, ходивших этим проливом под парусами, без грохочущего дизеля, без радиолокатора и навигатора, без точных морских карт. Наяву ощущая, как в дикой качке палуба уходит из–под ног, мне не составляет труда представить бедственное положение тех моряков, застигнутых штормом. Ночь… Ураганный ветер, треплющий, рвущий в клочья паруса… Неуправляемый корабль, относимый волнами на скалы… Прибой, с оглушительным гулом перекатывающий камни, разбивающий деревянное судно в щепки… Но более всего я мечтаю, чтобы прекратился свирепый шторм, чтобы утихомирилось море, стало гладким, как в тропических широтах, и тихим. Когда я вслух выразил эту мысль, штурман усмехнулся: – Если бы в море была тишь да гладь, тогда бы здесь одни лодыри плавали и прочие хитрованы, любители прохлаждаться на лёгкой работе… Это про них сказано: «Кто в мое не бывал, тот горя не видал». За семь путин по добыче рыбы я так и не привык к качке. Морская болезнь изматывает тошнотой. Всякий раз, бросаясь к обрезу – жестяной банке из–под галет, с позывами рвоты, проклинаю день и час, когда поступил матросом на сейнер. В такие минуты уверяю себя, что всё, последний рейс и больше никогда не поднимусь на палубу, пропахшую рыбой. В глубине души знаю: вернёмся в порт, поброжу по твёрдой земле, широко расставляя ноги, и тоска по морю вновь приведёт на причал, заставит взойти на борт, встать к штурвалу траулера, где нет выходных и праздничных дней, где все работают, как одержимые, где нет места боли, усталости, унынию, страху, отчаянию. Я с затаённой завистью смотрю на вахтенного помощника капитана, не подверженного морской болезни. Со спокойным видом, словно и нет ревущего шторма, Мельников развалился в кресле, привинченном к полу. Прикрывая лицо полой плаща, штурман поглядывает на репитер компаса и, скорее по привычке, чем по необходимости, бросает короткое: – Не рыскать на руле! – Есть не рыскать! – отвечаю, хотя и так изо всех сил стараюсь держать надоевшие мне 270 градусов на верхней отметке компаса. Мельников спускается в штурманскую рубку, уточняет координаты, сверяется с картой, просматривает окружающее нас мрачное пространство на экране локатора. Вернувшись на мостик, усаживается в кресло, строгим голосом предупреждает: – Точнее на руле! На траверзе остров Брат Чирпоев… Семь миль до Чёрного Брата… Черти с квасом съели бы этого родственничка и не подавились! – Есть точнее на руле! На румбе – двести семьдесят! Откинувшись к спинке кресла, Мельников прикрылся от дождя, от брызг плащом. – Петрович, – нарушил я молчание, чтобы отвлечься от дурноты морской болезни. – Кто и почему назвал эти острова Чёрными Братьями? Мельников молчит. То ли задремал штурман, то ли говорить громко, перекрывая шум ветра, не хочет. Но вот он откинул полу плаща, пристально посмотрел на репитер компаса, потом на меня, и не найдя причин сделать рулевому замечание, сказал, вернее сказать, прокричал: – Василий Головнин на шлюпах «Диана» и «Камчатка» в начале девятнадцатого века исследовал Курильские острова… Вероятнее всего, он Чёрными окрестил Чирпоя и Брата Чирпоева... Опасные для мореплавания острова в Южной группе Большой Курильской гряды… Брат Чирпоев, мимо которого сейчас идём, пять километров в длину и почти столько в ширину… А другой Чирпой и того меньше: чуть больше трёх километров в ширину и в длину… По три семисотметровых вулкана на каждом. Пресной воды на них нет… Узкий пролив Сноу разделяет зловредных братков… Ширина его всего чуть больше мили… Да ещё в нём островок Морской Выдры и несколько скал, торчащих из воды, на которые легко напороться… В общем, ничего, кроме неприятностей, Чёрные Братья морякам не сулят… Голые камни, застывшая лава… Вечно курятся… Издали всегда чёрными видятся… К слову сказать, находились, смельчаки, ходившие проливом Сноу… – Сноу? Это кто? Мореплаватель? – Генри Сноу? Хозяин зверобойной шхуны… Лет сто назад или больше этот предприимчивый англичанин промышлял в проливе морских котиков… Лежбища у этих ушастых тюленей здесь… Мех у них очень ценится… Байка есть, что якобы именно Сноу послужил прообразом капитана Ларсена в романе Джека Лондона «Морской волк». Так ли это, не могу утверждать… Во всяком случае, смелый моряк был Сноу… Были и другие смельчаки, кто, сокращая путь до плавбазы, ходил между Чёрными Братьями… Один такой сорви–голова на Итурупе живёт… Илью Муромца видел? – Богатыря на картине Васнецова? – Да нет… Водопад на Итурупе… Самый высокий в России… Высота падения воды с него – сто сорок один метр! Могучий водопад! С неприступной горы Дешон низвергается прямо в океан. Грохот от него далеко слышен… За то и назвали его именем русского богатыря… Увидеть его можно только со стороны моря… – Жаль… Не довелось увидеть такое чудо природы… Только в толк не возьму, Петрович… Чёрные Братья и водопад… Что к чему? Какая связь между ними? – Самая прямая! Дело в том, что сорви–голова тот летом у подножия горы в бамбуковой хижине живёт… Бывший капитан сейнера, а ныне пенсионер Геннадий Дмитриевич Савельев… Митричем его зовут на Итурупе… От корреспондентов, от туристов у Митрича отбоя нет. На своём катере возит любителей экзотики к Илье Муромцу… Сувениры из бамбука им продаёт: циновки, корзинки, панно, засушенных крабов и морских ежей… Пограничникам, браконьерам, перекупщикам рыбы, кальмара, крабов он лучший друг. Японцы, айны есть на острове… Не всех выселили после войны… Общаясь с ними, Митрич так поднаторел в японском, что на их языке договаривается о сбыте японцам лосося, икры, креветки, крабов… А уж те своим передают условия договора… И всем навар, все в барыше… Квартира у Митрича в посёлке Буревестник… Только дома его застать не просто… Мотается он по всему острову на своём джипе… В прошлом году в августе мы зашли на Итуруп заправиться пресной водой, пополнить танки соляром. У пирса в посёлке Рейдово на швартовых поскрипывал канатами сейнер, с которого сбежал… капитан! В разгар сайровой путины! До Шикотана рукой подать! Для рыбаков там самый денежный сенокос в это время года, а «Кальмар» без капитана стоит. Забавная история с ним вышла… И вот какая… 2 …В интересах читателей я позволил себе придать рассказу штурмана Мельникова некую художественную форму, стремясь, однако, в точности отобразить подробности курьёзного случая, происшедшего с безвестным мне капитаном СРТ. Представьте мысленно картину маслом: маленький сейнер, одиноко стоящий у причала на фоне суровой, но живописной природы Южных Курил. Вершины высоких вулканов, вознёсшихся к пасмурному небу… Горные склоны, зеленеющие хвойными и широколиственными лесами. Ели, пихты, лиственницы, дубы, калопанакс, черёмуха, вишня, перевитые лианами… Непроходимые заросли бамбука на побережье… Множество водопадов… Скалистые утёсы… Представили?! Тогда вместе с журналистами, художниками, туристами и прочими искателями приключений виртуально перенесёмся в своих романтических мечтах на край света, на Итуруп, в небольшой город Курильск… …В августе на Южных Курилах установилась обычная в этом месяце ясная солнечная погода. Прохладный ветерок с Охотского моря освежал западную часть Итурупа. На восточном побережье острова, покрытом тропическим бамбуком, напротив, чувствовалось тёплое дыхание Тихого океана. Синие зубцы островерхих вулканических гор окаймляют горизонт на севере. Где–то там, вдали, среди скалистых утёсов низвергаются водопады, и в разноголосых птичьих базарах тонет грохот прибоя. В один из таких благодатных дней по кривой и пыльной улочке посёлка Китовый шёл человек в форме капитана морского флота. После длительного плавания в штормовом море его ноги ещё не отвыкли от постоянной качки, и моряк шагал не торопясь, вразвалочку, широко ступая по твёрдой земле. Был он средних лет, подтянут, русоволос, коротко стрижен, гладко выбрит, в наутюженных брюках, в кителе с шевронами. Начищенные до зеркального блеска туфли, белоснежная сорочка и чёрный галстук с золотой заколкой – якорьком дополняли опрятный вид моряка, для которого морская честь превыше всего. В одной руке капитан нёс ящик–«разноску» с плотницким инструментом, в другой держал «мицу» – фуражку с «крабом», которой обмахивал потное лицо. У крайнего домика, напоминавшего старый амбар, огороженного почерневшим от дождей штакетником, сохранившим кое–где следы зелёной краски, моряк остановился, поставил ящик у расхлябанной калитки. Узкая тропинка, натоптанная между грядками моркови, свёклы, лука, картофеля и капусты, вела к дощатой двери домика. Фанерная вывеска, неровно обрезанная по краям, прибитая над входом, гласила: «Царство Иеговы». Здесь по воскресеньям читались проповеди, проводились молебны, богослужения, собрания секты исследователей Библии, «свидетелей Иеговы». У забора «царства» в бурьяне копошились куры. По огороду слонялись молчаливые члены общины «Свидетелей Иеговы». Грязные оборванцы лениво рвали траву, выбрасывали охапки сорняков через изгородь. Белокурая девица в спортивном костюме, перегнувшись в поясе, склонилась над морковной грядкой. Занятая прополкой, она искоса, скорее из любопытства, поглядывала на незнакомца. В Курильске, в посёлках Китовый, Рейдово, Буревестник полно моряков, морской формой здесь никого не удивишь. – Вот они, безропотные свидетели Иеговы… Изнуряют себя непосильным трудом в наказание за содеянные грехи, – тихо проговорил капитан. – Приобщимся же и мы к богоугодному делу. Сказав так, пришелец повесил на забор китель и галстук, водрузил на покосившийся столбик фуражку. Окинув взглядом ловеласа стройную фигурку девицы, капитан мысленно приобнял её за талию, но тотчас, спохватившись, пробормотал: – Господи, прости… Утерев лицо носовым платком, надушенным дорогой туалетной водой, моряк произнёс нечто, напоминающее молитву, взял из ящика молоток, несколько гвоздей и глубокомысленно, словно требовалось решить сложную техническую задачу, уставился на обветшалый забор. Горластый петух взлетел на прогнившую прожилину в том месте, где недоставало нескольких штакетин, захлопал крыльями, отчего забор зашатался, и прокричал своё неизменное «кукареку». Не лучшим образом выглядел и домик «Царства Иеговы», глядевший на залив парой небольших окон с разбитыми стёклами. Крыша «царства» прогнулась, у стен валялись обломки шифера с бугорками застарелого мха. – Н–да–а… – покачал головой капитан, обозрев «царство» глазами человека, привыкшего видеть во всём безупречный флотский порядок. – Не блещут дела в общине… Требуются немалые материальные затраты, чтобы обрести здесь душевный покой и смирение. Подняв оторванную штакетину, валявшуюся неподалёку, капитан приложил её на прежнее место в заборе. Прежде, чем вогнать в неё гвоздь, порылся в карманах висевшего кителя в поисках пачки сигарет «Bond» и зажигалки. Вспомнив, что бросил курить, тихо ругнулся, попытался приладить штакетину к прожилине, однако, та не прилегала, мешал торчавший ржавый гвоздь. Капитан достал из ящика гвоздодёр, подцепил им гвоздь, нажал, но выдернуть не смог. Капитан выругался сильнее, поняв, что гвоздь не поддаётся, забил его, часто промахиваясь по шляпке. От трухлявой прожилины в разные стороны разлетались щепки. Наконец, старая штакетина прилегла, как нужно, капитан воткнул в неё новый гвоздь, ударил по нему молотком. Гвоздь стрельнул в траву. Капитан выдал по этому случаю целую тираду терминов на морском слэнге, произносимую им прежде с мостика сейнера на нерасторопных матросов. Он наживил в штакетину другой гвоздь, ударил по нему, но опять не совсем удачно. Воткнувшись немного в доску, гвоздь загнулся, и сколько ни бился моряк над ним, пытаясь выправить, упрямый гвоздь никак не желал подчиниться. – Да и чёрт с вами… – сплюнул капитан, как попало всаживая в штакетину один за другим ещё несколько загнувшихся гвоздей. К сказанному он хотел добавить солёную морскую поговорку, однако, обет, данный «свидетелям Иеговы» не сквернословить, не позволил выразиться непристойно. Капитан с состраданием к самому себе и с сожалением посмотрел на фанерную вывеску «царства Иеговы». Таким же образом, неумело, но с одушевлением он ударял молотком до тех пор, пока, разгорячившись, не саданул по большому пальцу на левой руке. – Чёрт бы побрал этот забор и всех иеговых свидетелей вместе с ним! – глядя на «царство», вскричал взбешённый капитан, зажимая в ладони ушибленный палец. На сей раз он не сдержал переполнявшие его эмоции и «выпустил на волю» сборище лохматых, бородатых, рогатых и прочих парнокопытных из преисподней. Приколотив ещё пару штакетин, капитан решил, что для спасения души в этот благостный день сделано им немало. Он устало присел на скамейку возле калитки. Рука потянулась за сигаретой, но тотчас безвольно упала: китель висел на заборе. К тому же, капитан знал: в кармане, куда так хотелось запустить пальцы за пачкой «Bond», было пусто. Мысли, одна мрачнее другой, навеяли щемящую тоску. «Всего лишь три дня прошло, а как будто вечность не курил… – подумал капитан. – Не выпил ни одной кружки пива… Не ел мяса… Нет, уж… Если вступил в царство «Свидетелей Иеговы», смирись, брат Кирилл, с решением отказаться от греховной жизни, не помышляй о табаке, водке и пиве, о копчёной грудинке и о… Боже! О хорошеньких официантках из ресторана «Утёс»! Да… Салаты из огурцов, помидоров, капусты, редиски с укропом и петрушкой, политые постным маслом, намного полезнее… А чем плохи гречневые, овсяные, рисовые каши? Опять же, морковный сок, варёная свекла, винегрет, глазунья… Нет… Яйца нельзя… Употреблять животную пищу –грех… Да… Кок Федя, бывало, запечёт в духовке картошечку с ломтиками колбасы и под майонезом, яиц набьёт в неё, зарумянит, и горяченькую, с пылу, с жару, подаст прямо на противне. А к ней хрустящих солёных огурчиков, груздочков, графинчик с холодной водочкой… О, Господи! Опять я о греховном…» Капитан оттянул ворот сорочки, оголяя шею прохладному ветерку, дующему с моря. Сквозь тонкую белую ткань сорочки виднелись тёмно–синие полоски тельняшки, обтягивающей крепкую грудь моряка. – Эх, сейчас бы пива с холодильника и с пенкой… А после такой изнурительной работы не лишне стаканчик водки пропустить. Известное дело: пиво без водки – деньги на ветер! – вслух мечтательно произнёс капитан, опасливо косясь на вывеску «царства». Он с болью в душе осознал своё неординарное решение вступить в общину «свидетелей Иеговы», несвойственное его сильной, волевой натуре уверенного в себе человека. Перед его глазами снова и снова возникало одно и то же видение: летящие в воду бутылки с водкой, с коньяком, плававшие на волнах пачки сигарет «Bond», в отчаянном порыве выброшенные за борт с кормы сейнера. Ещё ему вспомнились смазливые личики хорошеньких официанток в ресторане «Утёс». – Господи! – вскочил со скамейки капитан, срывая с ограды китель, блеснувший на солнце золотом нарукавных нашивок. Он похлопал по нему с тайной надеждой отыскать в нём завалящую, смятую сигарету и, поняв, что поиски тщетны, воззрился на фанерную вывеску с надписью «Царство Иеговы». – Господи! – ещё громче крикнул капитан, обратив на себя внимание «свидетелей Иеговы», работавших в огороде. – Не устою! За что ниспослал Ты мне такие кары небесные? Нет сил стерпеть столь бесчеловечные муки! 3 Скрипучая дверь «царства» распахнулась, выпуская на свет божий обрюзгшего, неряшливо одетого мужчину в потрёпанном пиджаке, в продранных на коленях джинсах, с рыжеватой щетиной на одутловатом лице. Мятая, засаленная шляпа с обвислыми полями прикрывала его лысеющую голову с торчащими на висках седыми волосами. Шкрябая стоптанными кроссовками по тропинке, выходец из «царства» воздел руки к небу. Он увидел стоящего у распахнутой калитки моряка с молотком в руке, издали приветственно помахал ему. Сложив ладони вместе, обратив взор к небу, настоятель секты иеговистов воскликнул: – Свидетели «Царства Иеговы» приветствуют тебя, любезный брат Кирилл! – изобразив пухлыми губами умильную радость, воскликнул он. – Наконец–то, ты, отринув все греховные дела и плотские утехи, занялся богоугодным трудом! В Писании сказано: «В поте лица своего будешь есть хлеб твой». Бог возблагодарит тебя, дорогой брат Кирилл, за бескорыстный труд на пользу общине… – Не ищу от Всевышнего наград… По вашему совету, брат Авессалом, я сегодня работал бесплатно для очищения дурных помыслов… Однако, должен заметить, брат Авессалом, прожилины в заборе трухлявые… Пора их заменить новыми… Штакетник тоже непригоден… Заборов деревянных сейчас не ставят, а всё больше из цветного металлопрофиля. Ревностный служитель «Царства Иеговы» оставил слова капитана о заборе без внимания. Растянув в притворной улыбке сальные губы, блестевшие после съеденной свиной грудинки, Авессалом отёр лоснящиеся щёки рукавом рубахи, доверительно понизил голос: – Жизнь верою в Господа даст тебе, сердечный брат Кирилл, возможность всё более полагаться на Бога, доверяться Ему во всех помыслах и поступках… Открывай в молитве Богу все свои сомнения, трудности, радости, заботы и мечты… Твори добрые дела с любовью и верой…. Свидетельствуй людям о Боге, приводи неверующих ко Христу, в нашу общину «Царства Иеговы»… Костёр хорошо горит, когда поленья собраны вместе. По отдельности они быстро погаснут. Так происходит и с верующими. Праведный верою жив будет. – Добро, брат Авессалом… Завтра снова приду чинить забор с любовью и верой… С лица Авессалома сошла вежливо–угодническая улыбка, и оно приняло хмурый, недовольный вид. – Чинить забор – это хорошо. Но для обустройства нашей общины нужно что–то более значимое… Сотворить доброе дело – это сделать жертвоприношение «Царству Иеговы» с любовью и верой, а, главное, не сожалея о движимом и недвижимом имуществе, о денежных средствах, переведённых на счёт общины. Твоя разгульная жизнь, беспутный брат Кирилл, теперь в прошлом… Освободись от накоплений, от сейнера своего… Ведь, согласись, от них одни неприятности… – Да, это так, – вздохнув, кивнул капитан, мечтая о холодном пиве и солёных креветках, о солянке с копчёностями, о наваристом борще с кусками жирной телятины… Да… Прежде я так жил… Но теперь всё… Баста! Стоп, машина! Начну с нового листа! – Вот это правильно! – оживился Авессалом. – Продай сейнер, щедрый брат Кирилл, а вырученные за рыболовное судно деньги положи на счёт общины «свидетелей Иеговы». Ты войдёшь в семью божьих детей… Христос войдёт в твою жизнь… Бог простит все твои грехи… Ты обретёшь вечную жизнь, начнёшь путь к великой цели, ради которой Господь сотворил тебя. – До сегодняшнего дня у меня была одна цель – поймать много рыбы, кальмаров, крабов, креветок для нужд народных. Разве не угодным Богу трудом был занят я? – Э, нет, заблудший брат Кирилл… Ты работал за деньги, чтобы насытить чрево своё неуёмное, потратить их без пользы, – возразил капитану Авессалом, присаживаясь с ним рядом на скамью. От иеговиста мерзко пахнуло нестиранной одеждой, давно не мытым телом. Моряк с отвращением отвернулся, но служитель «царства» расценил это как нежелание вникнуть в смысл проповеди, которую намерен был донести до глухих ушей нечестивца. – Зря, грешный брат Кирилл, не хочешь слушать. – Я слушаю, – прикрывая рот и нос надушенным платком, прогудел капитан. – Да, я работал за деньги… Как все нормальные люди… Прилично зарабатывал… – И тратил деньги на развлечения… Вместо того, чтобы отдать их нашему братству… Сегодня ты трудился бесплатно для очищения дурных помыслов и для укрепления духа. Скоро осознаешь, что деньги, полученные за выловленную рыбу, тебе не нужны… И сейнер лучше всего продать, а вырученные за него средства передать в нашу общину на общее благо. Готов ли ты искупить свою вину перед Господом за прошлую распутную жизнь и сделать достойное тебя жертвоприношение? «Свидетель Иеговы» незаметно поглядывал на сосредоточенно–задумчивого моряка. Сорочка на спине капитана повлажнела от пота. – Я не один на судне… – глухо проговорил капитан. – Это я бобыль… Ни жены у меня, ни детей… А у всех членов команды семьи, которые надо содержать… Со мной они хорошие деньги имели. Куда им идти с «Кальмара»? «Ещё немного, – думал Авессалом, – и скиталец морей согласится на продажу сейнера… Интересно, сколько у него денег на счёте в сберегательном банке...?» Авессалом разинул было рот в нетерпении задать столь волнующий его вопрос, но побоялся насторожить капитана. «Ладно… Повременю… Не созрел ещё новичок для внесения пая в общину…» Вслух сказал: – Понимаю… Смущается твой дух… Но не сомневайся, благородный брат Кирилл… Божья благодать вытеснит плесень сатанинских похотей… Бескорыстно трудясь в общине нашего братства, ты сочтёшь за великое благо перечислить деньги за сейнер «Царству Иеговы». И возрадуешься своему чистосердечному жертвоприношению, совершённому во имя Господа… – Да… И возрадуюсь… – машинально повторил капитан, не отрывая взгляда от стройной девицы, распрямившейся во весь рост, чтобы поправить сбившийся на голове платок. – Кто эта красотка, брат Авессалом, столь старательно рвущая сорную траву? – Дарья… Сестра во Христе… Одинокая женщина… Муж и сын погибли у неё в автокатастрофе… Работала поваром в ресторане «Золотой рог» во Владивостоке… Продала свою квартиру… Деньги нам в общину перечислила… – А те три мужика на бомжей похожие? Они кто? – Бывшие предприниматели… Все накопления от бизнеса «Царству Иеговы» перевели… Последуй же и ты, славный брат Кирилл, примеру истинных христиан, «свидетелей Иеговы»… Неправедным курсом ходил ты на «Кальмаре». Продай сейнер другим грешникам, очисти душу от скверны и обретёшь счастье в Раю. Адепт иеговистского учения вынул из–за пазухи замусоленную тощую книжицу с устрашающим названием «Башня Стражи». Похлопал по ней грязной ладонью холёной руки. – «Башню Стражи» мы получаем от издателей бесплатно… – Авессалом молитвенно сложил ладони: – Да возблагодарит их Господь за столь щедрый дар! В номере… журнала для верующих… Назовём его так… Кстати, изданном миллионным тиражом на многих языках мира… Найдёшь в нём ответ на извечный вопрос: «Что делать с денежными накоплениями?» Прочти, уважаемый брат Кирилл, – вкрадчиво–вразумляющим голосом, каким торговцы на базаре хвалят перезрелые овощи и недоспелые фрукты, наставительно произнёс Авессалом. – Узнаешь, как счастливо живут братья–иеговисты в Штатах и в других странах… Отринув от себя богатства в пользу общества исследователей Библии, они обрели духовную свободу… На странице… Э… Запамятовал… Притча мудрого Соломона, царя израильского, о богатстве: «Не заботься о том, чтобы нажить богатство; оставь такие мысли твои. Устремишь глаза свои на него и – его уже нет; потому что оно сделает себе крылья и, как орёл, улетит к небу»… Перечислив все сбережения общине, «Свидетели Иеговы» работают на общину, а та, в свою очередь, заботится об их благе, об отпущении им грехов… – Напоминает научный коммунизм Маркса… На ум приходят слова из песни советских лет: «Раньше думай о Родине, а потом о себе…» Или ещё: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё!», – смеясь, заметил капитан, поглядывая на стройную фигурку девушки в «Адидасе» и с граблями. – Не совсем так, невразумительный брат Кирилл, – досадливо буркнул иеговист. – У нас всё делается по доброму согласию братьев… Никто не принуждает «Свидетелей Иеговы» переводить в общину денежные средства и недвижимость. Дело это добровольное… Если желаешь, чтобы Господь отпустил грехи… – Откупиться деньгами… Как в средневековье… Купил индульгенцию и всё… Безгрешен… Авессалом вскочил, нервно теребя подол замызганной рубахи, однако, желание опутать капитана сектантской сетью охладило его пыл. – Великодушный брат Кирилл… Ты пока далёк от сущности иеговистского учения. Убедить тебя в необходимости избавиться от бремени частной собственности и вступить в общину на равных правах с братьями, совсем не просто, как показалось мне при нашей первой беседе на берегу моря. Там, в компании приятелей–рыбаков, ты пил водку и громко пел: «В дальних причалах чужие огни, ищут кого–то лучи маяка, солёные волны, холодные дни, а в небе горит, горит, горит звезда рыбака…» – О! Вы знаете эту песню, брат Авессалом? Всю душу она мне переворачивает… Как жить мне без моря? Без сейнера? Без тех надёжных, отчаянных ребят, ждущих моего возвращения на судно? Что я скажу им? Всё… «Кальмара» продаю, а вы гуляйте на все тридцать два румба! Я ухожу в секту «Свидетели Иеговы»… Буду вегетарианцем… «А что это за секта такая?» – спросят они. А я и сам не знаю… – Американец Чарльз Гейз Рассел ещё в 1870 году основал «Кружок исследователей Библии». Позже в Пенсильвании появилось «Общество Сторожевой Башни, Библий и трактатов». Потом течение оформилось как «Свидетели Иеговы»… В воскресенье в «Царстве Иеговы» состоится собрание исследователей Библии… На этом празднике души мы продолжим нашу беседу. – В «Царстве Иеговы»? В этой развалюхе? – усмехнулся капитан. Сектант сделал вид, что не заметил иронии моряка. – Исследуя Библию, отказавшись от приобретений, личной собственности и денежных накоплений, наши прихожане не считают зазорным молиться в столь бедном помещении… Скромность бытия приближает к Богу… Но я должен покинуть тебя, добрый брат Кирилл… Паства ждёт моей проповеди, – избегая дальнейших каверзных вопросов капитана, прервал беседу Авессалом. Не поднимая ног, шаркая подошвами по пыльной тропинке, сектант удалился в «царство», захлопнув за собой проскрипевшую на ржавых петлях дверь. 4 Капитан, задумчивым взглядом проводив сектанта, раскрыл «Башню Стражи», отпечатанную в Бруклине на качественной бумаге в цветном исполнении на высоком полиграфическом уровне. Каждую страницу религиозной брошюры украшало фото счастливых «свидетелей» Иеговы. Вот на фоне богато меблированной комнаты негритянская семья пьёт чай… Вот, обнявшись, стоят на палубе яхты молодожёны… Вот с сияющими лицами скачут на породистых жеребцах довольные всем муж и жена… Вот пожилые мужчина и женщина на собственной вилле пьют чай на веранде, уставленной вазами с розами… Вот члены общины на зелёной лужайке играют в гольф… На всех фотографиях «Башни Стражи» безмерно радостные иеговисты, наслаждающиеся роскошью, богатством беззаботной жизни. – Как же понимать слова Авессалома о скромности бытия, приближающей к Богу? – листая брошюру, с недоумением рассматривал капитан фотографии преуспевающих иеговистов, явно не прозябающих в бедности. Покачав головой, он заткнул «Башню Стражи» между штакетинами, повязал галстук, надел тужурку и фуражку, по давней привычке ребром ладони, приставленной к носу, убедился, что «краб» «прямо по курсу», и поднял разноску с инструментом. Прежде чем уйти, вперился глазами в молодую женщину, надеясь, что она почувствует его пристальный взгляд. И действительно, «свидетельница» распрямилась, посмотрела в его сторону, и, как показалось капитану, одарила улыбкой. По мобильному телефону капитан вызвал такси и, садясь в машину, коротко бросил водителю: – В Рейдово! Подъезжая к пирсу, он ещё издали увидел группу рыбаков у борта «Кальмара». Размахивая руками, они горячо что–то обсуждали. По их взволнованным лицам нетрудно было догадаться, что речь шла о судьбе сейнера, а, значит, о их собственной. Моряки стояли у входа на трап и пройти мимо них в свою каюту не представлялось возможным. – Не спешите, капитан… Народ хочет знать… – выступил вперёд моторист Павел Сычёв, комкая в руках лоскут промасленной ветоши. – Вы продаёте «Кальмара»? – Да… Продаю, – вынимая платок и утирая вспотевшее лицо, с трудом произнёс капитан. – А как же мы? – выкрикнул боцман Белоусов. – Куда нам теперь? Все суда в море ушли… – Проваливайте ко всем чертям собачьим! На что похож наш сейнер? На судно рыболовное? Нет! Скорее на корыто, на калошу, на лохань! Сколько раз говорил я тебе, Белоусов, что надо выкрасить «Кальмара»! Так твои забулдыги, боцман… Я имею в виду этих двоих парней, считающих себя матросами… Загнали две бочки белил местным огородникам… Деньги, разумеется, пропили… В клюзы вас! Во все шпигаты! Гальюны вам драить на барже, а не в море ходить! – распаляясь всё больше, вскричал капитан, не терявший самообладания даже во время жесточайшего шторма. – А ты, Сычёв! – подступил он к мотористу. – В машине чёрт ногу сломит! Поёлы закисли от грязи… В трюмных выгородках вода плещется, мазут плавает… Тебе, Сафонов, надо десять раз напомнить, что в моей каюте розетка искрит, – резко обернулся капитан к электрику. – Но моё ли это дело тыкать вас свинячьими рылами в ваше дерьмо? Я вас спрашиваю, уважаемые помощники… старпом и стармех! Обвиняя моряков в нерадивости, капитан, тем самым, как бы оправдывал своё решение продать сейнер. – А на камбузе что творится? Плиты, кастрюли чёрные от нагаров и копоти… Противни, посуда грязнее, чем у Федоры в сказке Корнея Чуковского! Кстати, где этот стряпчий, возомнивший себя непревзойденным кулинаром? – ища глазами кока, спросил капитан. При упоминании о коке на ум ему тотчас пришли котлеты «по–киевски». «Классно делает их Лапшин» – подумал капитан, пытаясь отогнать от себя назойливую мысль. – Ушёл на другое судно Лапшин… Простите, капитан, но кок – подал робкий голос моторист, поглядывая на других моряков, ища в них поддержки. – Говори… – Он постучал чумичкой по своей лысой голове и назвал вас круглым идиотом… Чокнутым… Сказал, что у вас надстройку… То есть, башку снесло девятым валом… Что вы с головой не дружите… Ну, и всё в таком духе… – Так и сказал? – Да! Да! – в один голос подтвердили остальные члены команды. – Только ненормальный, говорил он, продаёт судно, когда сайра так и прёт… Ещё Лапшин трепал, что наш капитан свихнулся, – осмелев, продолжал моторист. – Спутался, говорил, с чёрными братьями… – С кем, с кем? – Ну, этими… С иеговистами… – Так и сказал? – Да, да… – дружно закивали рыбаки. – Называл вас олухом царя небесного… Только, извините, дурак, говорил он, бросит судно в разгар сайровой путины… Жрите теперь консервы, сказал… И ушёл… – Огузок куриный! Огрызок! Лушпайка! Ну, и пусть катится вместе со своей колбасой ливерной! Будет вам отличный кок! Из ресторана! Лапшин в подмётки не годится ей… Новому коку, – поправился он. – Пока вас не было, из Курильска приезжал Митрич, – вступил в разговор старший механик. – Он договорился с япошками по хорошей цене сбыть сайру, которую мы выловим… А как узнал, что вы… Того… Ударились в сектантство, сильно ругался… Говорил, что отпетые мошенники эти самые иеговисты… Вымогатели… Чёрными братьями их зовут… Тюрьма по ним плачет… – Что ещё говорил Митрич? Моряки переглянулись, переминаясь с ноги на ногу, стыдливо опуская глаза. – Ну?! Что молчите? – Да уж не знаем, как сказать… Обидно слышать было от него, что наш капитан… Будто бы вы трусите в море выходить… Что никогда вам в шторм не пройти с полным трюмом проливом Сноу между Чёрными Братьями… – Я – трус?! Не пройду в шторм между Чирпоями?! Ну, погоди, старая швабра! Плетёнщик корзин и циновок! Забористо ругаясь, капитан вернулся к ожидавшей его «Тойоте», сел в такси, громко хлопнув дверцей, и машина запылила обратно в посёлок Китовый. – И куды его понесло? – глядя вслед столбу пыли, недоумённо пожал плечами моторист. – Куды, куды? На Кудыкину гору! В Китовый… К этим… К чёрным братьям, – ответил боцман, снял фуражку, затылок поскрёб. – Красить или не красить судно? А ну, как впрямь не вернётся… – Э–э… Не скажи… Вернётся… Ему жизнь без моря – не жизнь… Лихо зацепил его Митрич! – засмеялся стармех. –Раздумает наш капитан бросать якорь на берегу, как узнает, что Митрич назвал его трусом. Вечером в кают–компании сейнера собралась команда на скудный ужин. С унылым видом моряки взрезали банки с надоевшей камбалой в томатном соусе. Неожиданно в дверном проходе появился сияющий капитан, пропустивший вперед себя привлекательную женщину. – Вот вам новый кок… Как обещал… Из ресторана «Золотой рог»… Дарья Шуваева… Прошу любить и жаловать… Идёт с нами в путину… А сейчас, Даша, пройдите на камбуз и займитесь своим делом. Капитан обвёл рыбаков торжествующе–пристальным и властным взглядом. – Через час по местам стоять! Время пошло! Отдаём швартовы и берём курс на Шикотан! С Чёрными Братьями потом разберёмся… Ну, Митрич! Ну, замолол! Не пройти мне в шторм проливом Сноу с полным трюмом! … Мельников поднялся с кресла, запахнулся в плащ. – Вот такая забавная история приключилась на сейнере «Кальмар», – закончил рассказ штурман, поднимая к глазам бинокль. – Ладно… Пойду в радиорубку, запрошу, каким бортом будем подходить. Вдали мерцали огни плавбазы. Письма счастья Таёжная тропа, называемая охотниками–промысловиками «путиком», то круто поднималась в гору, то полого спускалась в распадок, теряясь среди вековых кедров и колючих зарослей элеутерококка, аралии, шиповника. С левой стороны путика, протоптанного в глубоком снегу, укатанного широкими лыжами, чернел ельником обрывистый склон сопки, незримо уходящий в сумрачную высь пасмурного вечернего неба. Справа, вдоль мелкой каменистой речушки, шумевшей на перекатах под тонким ледком, тянулись непроглядные заросли ольховников, черёмух, тальников, чахлых березняков, мелких осинников. Кочкарник, камыш, осока, густой ивняк – извечные спутники топких болот, становились непроходимым препятствием грибникам, собирателям лекарственных трав, корневщикам, охотникам, но служили хорошим прибежищем зверям и птицам. Именно здесь, в буреломе, в россыпях галечника по берегам горных ключей, в нагромождениях гранитных валунов и базальтовых глыб, обитают соболь, колонок, горностай, норка, выдра, бобр, ондатра. Глубокой осенью болотная жижа замерзает, покрывшись первым снежком, и в непроходимые летом дебри наведываются охотники. В голых кустах, сбросивших листву, топориком прорубают узкую тропу–путик, расставляют капканы с приманкой. Хмурый январский вечер быстро угасал и, трудно сказать, было ли это в пятницу, в понедельник или в какой другой день недели. Это не знал, а может, и не хотел знать человек, взбирающийся на крутяк. Опираясь суковатыми палками, он медленно, словно, не торопясь, передвигал лыжи, с каждым шагом делая глубокий вдох, а достигнув вершины сопки, с облегчением переводил дух. Некоторое время, постояв наверху, отдыхая, скользил вниз, но скоро тропа снова вела вверх, и опять прерывистое, с надрывом, дыхание вырывалось из разгорячённой груди. В кедраче, перебегая по ветвям с дерева на дерево, беспокойно цокала белка. Вероятнее всего, её преследовал соболь. Невидимого в густом лапнике хищного зверька выдавал снег, осыпавшийся с веток под тяжестью его упругих прыжков. В кустах, готовясь к ночлегу в пушистом сугробе, посвистывали рябчики, падали в него, закапывались до рассвета. Попискивали, засыпая, синицы, поползни. В вершинах кедров возились сойки. За речкой чуть слышно потрескивал сушняк под копытами осторожного изюбра. Заметив человека, устало бредущего с ружьём, неугомонно стрекотала сорока. Скоро стихли шорохи, птичьи голоса и прочие звуки уснувшего леса. И только дробный стук неутомимого дятла, долбившего трухлявый пень, всё ещё нарушал белое безмолвие. Морозная ночь неслышно опустилась на присмиревший мир затерянного на планете таинственного уголка природы. 2 Низко наклоненные ветви кедров, елей и пихт, пригнутые комьями нависшего на них снега, задевали за рюкзак, цеплялись за ствол карабина, мягко елозили по лицу, донося запах стылой хвои. Сергей Гуляев, штатный охотник–промысловик зверопромхоза, возвращался в зимовье со связкой бряцающих на поясе капканов. Золотисто–чёрные, с голубовато–дымчатым отливом соболиные шкурки, аккуратно свёрнутые и отдельно сложенные в кармашки рюкзака, придавали силы, поднимали настроение, вселяли надежду на осуществление давней мечты – издать роман о влюблённых. Книга ещё не была готова к печати, но её написание казалось Гуляеву лишь делом времени. Вот закончится охотсезон, придёт весна, он сядет под черёмухой, раскинувшей ветви в белой кипени соцветий, развернёт на пне толстую общую тетрадь и, вдыхая пьянящий аромат, в умиротворённой тишине таёжного утра, начнёт работу над романом. Успех будущей книги не вызывал сомнений. Материалом для неё являлись пачки писем любовников, многократно им прочитанных. Каждая строка в письмах, пронизанная страстью взаимной любви, напрочь врезалась в память. Дотошно разложенные по датам в подписях, собранные в две стопы: одна к любовнице и, напротив, другая, к любовнику, они служили по замыслу Гуляева готовым сюжетом «романа в письмах». Небольшая правка, немного художественного вымысла, на который имеет право писатель, и всё! Останется лишь отнести рукопись в редакцию издательства. Правда, на издание ещё не написанной книги потребуются деньги. И немалые. Гуляев терпеливо копил их, пополняя заветный счёт в сбербанке после каждой сдачи пушнины в заготконтору. В том, что удастся превратить переписку любовников в литературный роман, Гуляев полагался на свой журналистский и писательский опыт. Десятки его приключенческих рассказов на таёжно–охотничьи темы, опубликованных в центральных природоведческих и охотничьих журналах, были свидетельством литературного дарования, признания как мастера художественного слова, знатока уссурийской тайги и её обитателей. Особенно ему удавалось описание дальневосточной фауны, в отображении которой Гуляев находил свою тональность и яркие краски, отмеченные рецензентами. С такими мыслями, не покидавшими с тех пор, как сменил журналистское перо на охотничий карабин, Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, встряхивал, поправляя за спиной, рюкзак, и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью. Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, выражая эмоции любовников, дополнял их душещипательными признаниями, проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал, ёрничал, злорадствовал. – Скажите, пожалуйста! Жить она без него не в состоянии… Изменница! Предательница! Тварь лживая! А он?! Женатик! Любовь ему подавай! Оба домой приходят, врут безбожно… Она – мужу: «На репетиции была…» Он жене: «С концертами по сёлам ездили» Славный роман получится! С душевными излияниями. Делов–то?! Ничего придумывать не надо! Так… Письмецо воздыхателя накладывай сверху в ответ на её «охи–ахи»… Письмецо несчастной страдалицы стыкуй с его письменным ответом. Как в шахматах… Он походил… Её ход… Она походила… Его ход… Ходили–ходили… В итоге – патовая ситуация для обоих… Роман почти готов! Двадцать семь писем с его стороны и тридцать два – её! Шутка ли?! И все такие пространные, с интимными подробностями… Каждое – страниц на восемь–десять… Её – мелким убористым почерком… И его – размашистым… На толстую книгу потянет переписка… Были бы деньги на издание… Ладно… Найду… Эти соболя – первый сорт! Пойдут по хорошей цене… Весомая прибавка к счёту в сбербанке! Последний спуск в распадок и до зимовья, что называется, рукой подать. Гуляев перекинул карабин с одного плеча на другое, и, упираясь палками, заскользил вниз. Он правильно и реально расценил добычу. Полтора десятка соболей, соблазнившихся приманкой из дохлых змей, значительно повысят шансы на издание будущей книги. Благо, ползучего ядовитого «добра» в тайге немало, лови, не ленись! Гуляев осенью бил гадюк, запихивал их в пластиковые бутылки и наглухо закупоривал. Хотя противно и мерзко вытряхивать оттуда очередную порцию дурно пахнущего собольего деликатеса, Гуляев, прикрывая нос и рот платком, не дыша, укладывал кусок пропастины в сгнившую изнутри валёжину, настораживал капкан, отбегал от ловушки и с нетерпением вдыхал чистый воздух. Секретом ловить соболей на перепревших гадюк поделился с Гуляевым старый нанаец. На него, подратого медведем, замерзающего в снегу, Гуляев набрёл случайно. Обрезая следы изюбров увидел оленей, затаившихся на заброшенном лесоскладе. Красавец–рогач и две оленихи неподвижно стояли, почти незаметные в буро–жёлтом бурьяне. Настороженно поворотив головы в сторону кустов, рдеющих алыми гроздьями лимонника китайского, они напоминали изящные изваяния талантливого скульптора. Что–то почуяв, звери изредка поводили ушами и принюхивались, но ветерок дул от них, и олени продолжали позировать, поскольку Гуляев, прислонив к дереву карабин, волнуясь, выворачивая впопыхах наизнанку подкладку кармана, достал «цифровик» и несколько раз заснял благородных животных. В нём ещё противоборствовали противоречивые чувства: стрелять или не стрелять в этаких красавцев. Пока раздумывал, заталкивая фотоаппарат в вывернутый карман куртки, олени кинулись бежать и вмиг исчезли в чаще, окружавшей забытую лесорубами поляну, заваленную спиленными деревьями. – Надо же! Дурака свалял! Сто кило мяса на сдачу в заготконтору! Плюс рога, шкура… Да и не одного можно было завалить… Такие деньги упустил! День шёл за ними и так проворонил… Любуйся теперь фотосессией в одиночку! В редакцию журнала снимки не пошлёшь… Там таких фото хоть отбавляй… – ругал себя Гуляев, забрасывая на плечо карабин. Вдруг увидел торчащую из снега скрюченную руку, и панический страх обуял его. Он попятился, забыл о лыжах, слетел с них, упал, вскочил, опять споткнулся, роняя в снег карабин, торопясь встать на лыжи и в ужасе поглядывая на окровавленную руку. Её пальцы шевельнулись, загребая снег, и тихий стон, донёсшийся из сугроба, заставил охотника приблизиться к месту трагедии. После нескольких пригоршней снега, сброшенных с умирающего человека, всё стало ясно: несчастного порвал медведь. Раскосое лицо в рваных когтями ранах, изодранная одежда. Но человек был ещё жив, о чём говорила ямка снега на груди, вытаявшая от дыхания. Не задумываясь ни минуты над тем, оставлять нанайца умирать или тащить, Гуляев взвалил пострадавшего на лыжи, увязал его тело поясным и ружейным ремнями, и утопая в глубоком снегу, поволок тяжёлую поклажу. Протянув импровизированные нарты несколько метров, садился в снег, чтобы отдышаться, и снова вперёд! Ещё десять шагов, ещё… И так, взмокший от пота, все двенадцать километров до лесовозной дороги! В голове стучало от напряжения, но Гуляев всё тянул и тянул, ни разу не подумав: «А не бросить ли его здесь и уйти? Никто не видел… Буран заметёт борозду…» Иногда ему вспоминался фильм «Последний дюйм» о мальчике, тащившем к самолёту по накалённому солнцем песку израненного акулой лётчика. И тогда он вставал из снега, казавшегося ему горячим, как тот песок, хватался за верёвку, и не чувствуя занемевших пальцев, тащил, тащил… На лесовозной дороге, куда с трудом выполз и выволок лыжи с потерявшим сознание нанайским охотником, он уже не мог самостоятельно встать на ноги. Его и нанайца подобрали водители двух лесовозов, шедших один за другим, увезли в районную больницу. Степан Степанович, так звали спасённого человека, выздоровел. И хотя лицо его навсегда осталось в медвежьих отметинах, был рад спасению, приветливо здоровался при встрече с Гуляевым. Они подружились и, конечно, Степан Степанович не мог не поделиться со своим спасителем секретом охоты на соболя. 4 Уже в потёмках Гуляев подошёл к зимовью, приставил лыжи к бревенчатой стене. Снежинки кружились в бледном свете луны, окружённой оранжевым ореолом – приметой морозной ночи. Возле зимовья на серебристом снегу темнели ямки заячьих следов. Смахнув иней с ресниц, с усов и бороды, Гуляев обмёл веником унты, вошёл в таёжное жилище, ставшее для него домом, убежищем от семейных дрязг, мелочных ссор, бытовых хлопот и суеты. В нетопленной промёрзшей избе было холодно и темно. Зелёными кошачьими глазами мерцали электронные часы. Гуляев протянул руку к невидимой в темноте керосиновой лампе, на ощупь снял стекло, подкрутил фитиль, обмял пальцами нагар. На припечке, он знал, всегда лежит коробок спичек. Нашарил его, вытащил спичку, чиркнул, поднёс к фитилю. Чадящий язычок пламени тускло высветил заиндевевшие брёвна почерневших от копоти стен, увешанных правилками, капканами, беличьими и другими шкурками пушных зверьков. Без лишних движений, привычно и, потому, не глядя, протянул руку вправо, к полочке у окна, задёрнутого занавеской, взял чистую тряпицу, протёр ламповое стекло, надел на горелку. В тесном помещении, большей частью занятом нарами, столом и лавкой, стало светлее. Потом он принялся растапливать печь приготовленными ещё перед уходом на охоту сухими дровами, свёртками берёзовой коры, тонкими лучинами. Вскоре под чугунной плитой пылал огонь, накаляя чайник и сковороду. Стены, отпотевая, увлажнились. Почуяв тепло, из щелей вылетели мухи и мотыльки, закружились вокруг лампы, стукаясь о горячее стекло. Гуляев снял тёплую одежду, занялся приготовлением ужина. В эмалированном баке, плотно закрытом от мышей крышкой, хранились продукты, но прежде, чем вынуть оттуда хлеб и сало, Гуляев сунул ноги в валенки, накинул на себя меховую безрукавку и прошагал с ведром к ручью, журчащему из–под ледяных глыб. Вернулся, поставил ведро с водой на раскалённую плиту, зашипевшую под ним. В духовку, исходящую жаром, Гуляев положил буханку мёрзлого хлеба, вспрыснул её водой и прикрыл дверцу. Не прошло и часу, как на стол, застеленный цветастой клеёнкой, водрузилась на деревянной подставке шкварчащая сковорода с олениной, жареной на медвежьем сале. Приятно запахло хлебом, вынутым из духовки, горячим, пышным, с румяной хрустящей корочкой, словно только что испечённым. Из носика чайника вился ароматный парок запаренного в нём лимонника, калины, сушёной малины и шиповника. Побренчав умывальником, Гуляев умылся, причесался, включил транзистор и сел за стол. Он ел не торопясь, слушал новости, ощущая лёгкость в ногах, освобождённых от тяжёлых унтов. После чая Гуляев вымыл посуду, протёр стол и развязал рюкзак со шкурками. Беличьи связал в пучок и повесил на гвоздь. Колонковые и собольи натянул на правилки для просушки. Покончив с этим делом, разобрал карабин, тщательно протёр ствол и детали промасленной тряпицей, собрал, зарядил магазин патронами и, приподняв край сенного тюфяка, прикрывавшего нары, подсунул оружие под него. Так, на всякий случай… Теперь осмотреть капканы. В сломанных зверьками, треснувших на морозе, заменить скобы, язычки, пружины, новые, не бывшие в употреблении, проварить в настое золы и полыни. Но вот и с этим делом покончено. Осталось приготовить «тормозок» – хлеб, сало, варёное мясо. Ещё не забыть положить в рюкзак всё самое необходимое для завтрашней охоты, проверить в нём запасные носки, медаптечку, спички, подправить оселком лезвие ножа, поставить на сушило унты с наброшенными на них портянками, принести с поленницы дров, наколоть лучин для растопки, пришить на куртке пуговицу. Утром Гуляев подбросит на ещё не затухшие угли несколько сухих полешков, вскипятит чайник, выпьет любимый кофе «Monte Verdi» с печеньем, намазанным маслом, заправит маленький термос горячим чаем и с рассветом отправится за Муравейский перевал. В прошлую зиму ему удалось там скрытно подойти на выстрел к стаду диких кабанов, разрывших снег в поисках желудей, и завалить огромного секача. «Быть может, опять повезёт» – подумал Гуляев, присаживаясь на чурбак возле печки и глядя на огонь, сверкающий в щелях топочной дверцы. 5 Часы, чакающие на полке, показывали за полночь. И хотя надо было рано вставать, Гуляев не спешил запереть двери на крючок, упасть на тюфяк, вытянув ноги, испытывая блаженство неги, провалиться в глубокий и спокойный сон человека, не обременённого боязнью, угрызениями нечистой совести, страхом за содеянное, ожиданием неминуемого возмездия. Говоря словами Николая Островского, автора романа «Как закалялась сталь», охотника–промысловика Сергея Гуляева «…не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…». Покончив с делами, он любил посидеть на берёзовой чурке у печки и думать. Как в рассказе Василия Шукшина «Охота жить», где есть такие строки: «Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и – думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится… И вспоминается бог знает что!» В своих охотничьих рассказах журналист и писатель Сергей Гуляев подражал своему вышеназванному литературному кумиру. За три года, проведённых в уссурийском крае, он собрал обширный материал о жителях таёжных сёл, от которых услышал много забавных, а, порой, трагических историй, послуживших сюжетами его занимательных рассказов, с интересом прочтённых любителями охотничьей и природоведческой тематики. И, само собой, возникло желание всё опубликованное в журналах издать сборником. Он даже ломал голову в поисках подходящего названия будущей книге. На ум приходили заголовки, избитые разными авторами: «На таёжной тропе», «Встречи в тайге», «Охотничьи были», «Таёжные рассказы» и другие, им подобные. Наконец, Гуляев остановился на одном: «Таёжные жители». – У Шукшина «Сельские жители», а у меня – «Таёжные»! – радуясь творческой находке, хлопнул себя по лбу Гуляев, в душе подражая мастеру деревенской прозы. Возможно, задуманная книга вышла бы в свет, но обстоятельства, которые, как известно, сильнее нас, в одночасье перевернули всю жизнь Дениса Гуляева. Всё написанное прежде, опубликованное в журналах и альманахах, показалось мелким, незначительным, пустым бумагомарательством, чуть ли не графоманством. Творческая мысль, внезапно озарившая его, всколыхнула, обдала жаром, поглотила целиком, вытеснив всё, что ещё совсем недавно казалось значимым и важным. – Письма влюблённых! Две толстые пачки! Сущий клад! Как раньше не догадался?! Письма счастья! Во – сюжет! Что рассказы об охоте? Приключения, да и только… Напишу роман в письмах… Такой, как «Новая Элоиза» Руссо… Или как «Бедные люди» Достоевского… О! Это будет бестселлер! Я покажу вам! – потрясая кулаками будущим редакторам издательств, вскакивал он с грубо отёсанной скамьи. В нетерпении, словно роман уже был написан, бегал в зимовье из угла в угол, творческие мысли, одна ярче другой, сбиваясь, путаясь, метались в сознании отдельными фразами, диалогами, обрывками воображаемых текстов будущего романа о влюблённых. 6 Гуляев сидел у раскалённой дверцы печи, смотрел на вспыхивающие огоньки догорающих поленьев и думал. Как случилось, что он, известный журналист городской газеты, стал изгоем, таёжным жителем, сменившим уютную трёхкомнатную квартиру в элитном доме и престижный кабинет в редакции на неказистую охотничью избушку, затерянную в дикой глухомани уссурийской тайги? Гуляев распахнул топку, пошевелил согнутым железным прутом краснеющие угли, прихлопнул дверцу. Да… Зачем он здесь? И почему? В одиночестве создать «роман в письмах»? Но кому нужен будет его пространный опус с описанием слёзных признаний и воздыханий? Нынешнее поколение зависает в интернете, в социальных сетях… Чтением даже классической литературы себя не утруждает. Если любого встречного молодого человека спросить, читал ли он вообще что–либо у Руссо, а не только его «Юлию или Новую Элоизу»? «Исповедь», к примеру? Ответ будет краток: «Нет». Так стоит ли в таком случае изводить себя беспрестанными мыслями о развитии сюжета, построении композиции, о завязке, кульминации и развязке будущего романа, об издании книги, для которой ещё не написано ни одной строчки? Кипа любовных писем, хранящихся в деревянном ящике, обгрызенных по углам мышами, – всё, что пока составляет основу предполагаемого произведения. За три года работы штатным охотником Гуляев не написал ни одного, даже коротенького рассказа, не говоря уже о задуманном романе. Летом мошкара, комарьё, сбор лекарственного сырья, заготовка дров, устройство солонцов и кормовой базы для косуль, изюбров, кабанов, ремонт зимовья. Осенью сбор лимонника, кедрового ореха, разноска по путикам капканов в местах обитания соболя и колонка. Зимой – охота. Поздно возвращался в зимовье, глубокой ночью ложился спать, в предрассветных сумерках вновь продирался сквозь таёжные дебри, завалы и буреломы. И так изо дня в день. Все три года. Вот и сегодня, возвращаясь в зимовье, Гуляев намеревался взяться, наконец, за перо, раскрыть толстую тетрадь, три года назад приобретённую для этой цели в деревенском магазине, и как когда–то в редакции, начать повествование. Самое трудное – первые строки. А потом всё пойдёт само собой. Клубок мыслей, давно и многократно обсужденных во время блуждания по тайге, начнёт разматываться длинными нитями. Или, наоборот, катаясь как снежный ком, обрастёт художественным вымыслом. «Ладно… Завтра начну… Непременно», – убеждал Гуляев мнимого собеседника. Как вчера, как сегодня, проходили изнурительные дни, недели, месяцы, а заветная тетрадь с пожелтевшими листами всё ещё лежала в ящике, заваленная кипой плесневелых писем. И Гуляев всё чаще думал о том, что и завтра, и послезавтра, и через месяц, через год, а может, живя таёжными заботами, никогда не приступит к работе над романом. «К чему все эти потуги? Кому будет интересно? Какой нормальный человек будет сегодня читать «Бедных людей» Достоевского? Со скуки подохнуть можно, читая о их любовных переживаниях… А «письма счастья», хранящиеся в ящике под нарами, чем они лучше?» – оправдывал своё бездействие Гуляев. Он встал, разделся, потушил лампу и, разбросив руки, растянулся на тюфяке, набитом сухой травой. Не то глубокий выдох, не то тяжкий стон вырвался из его вздымающейся груди. В углу за печкой шуршала клочком газеты мышь. В топке потрескивали угли. Равномерно и безостановочно чакали часы, светясь зелёными цифрами. Сон долго не морил его. «Не оглядывайтесь назад… Там ничего нет… Смотрите вперёд», – пришло на ум высказывание Конфуция. Но как забыть прошлое? Воспоминания… Воспоминания… 7 В просторном кабинете редакции газеты «Новости» скрипел принтер, распечатывая сообщения информационных агентств, под пальцами корреспондентов негромко постукивали клавиши на компьютерных пультах. Изредка раздавались звонки контактных телефонов. Сергей Гуляев, заведующий отделом городской жизни, только что закончил очерк о местном герое–пожарном, спасшем из огня троих малолетних детей. Он откинулся к спинке компьютерного кресла и в ожидании распечатки текста, довольно потёр руки. Ещё бы! Такой материал «на гора» выдал! Горожанам хорошо известна фамилия журналиста С.Гуляева, и если они видят статью за его подписью, тотчас покупают свежий номер газеты. Вот и сегодня он порадует читателей интересным очерком. По художественному отображению образа пожарного, очерк получился похожим на занимательный рассказ, в котором, надо признать, автор немного приукрасил подвиг спасителя детей. В редакции Гуляев считался ведущим журналистом, больше своих коллег «выдавал на гора» газетных строк, за что, разумеется, получал хорошую зарплату и гонорар, более высокий, чем другие корреспонденты. Редакторы ценили Гуляева за оперативность, бойкие сенсационные материалы и работоспособность. Коллеги завидовали ему, в душе недолюбливали, при удобном случае, как бы невзначай, могли, что называется, подставить. Он помнит, как в солнечный сентябрьский день его благостное настроение от написанного очерка вдруг нарушил телефонный звонок. Неизвестный «доброжелатель» женским голосом сообщил об изменах жены Ларисы с Денисом Артюховым, руководителем театральной студии в городском Доме культуры. – Вы лжёте! Это клевета! Не понимаю, зачем вам понадобилось облить мою жену грязью! Она любит меня! И я уверен что это неправда… Она не изменяет мне… – срываясь на крик, задыхаясь, выпалил Гуляев. Сидящие за столами Наташа и Света из отдела промышленности, недавние выпускницы факультета журналистики, хихикнули, а пожилой фотокорреспондент Лев Абрамович Минкин громко закашлял. Телефонная трубка тряслась в руке Гуляева, когда он, красный от стыда, упавшим почти до шёпота голосом спросил: – Кто говорит? «Доброжелатель» пожелала остаться неизвестной и, добавила оскорбительным тоном: – Рогоносец! О романе твоей Ларисы весь Дом культуры знает. Артюхов ей лучшие роли даёт в спектаклях! Актрисой себя вообразила! Звездой сцены! И для коллег твоих из «Новостей» шашни Ларисы с режиссёром тоже не секрет… Переписку они ведут тайную… До востребования… Кстати, загляни в шкаф с нижним бельём… Там обычно женщины прячут от своих суженых–ряженых то, о чём им не следует знать… Может и сыщешь те письма счастья… «Артюхов… Знаю такого… Патлатый пижон из Дома культуры… Очкарик с бородкой клинышком… Несколько раз давал в газете лестные отзывы о его постановках пьес… А как же… В тех самодеятельных спектаклях Лариса принимала живейшее участие… Не возражал её занятиям «для души», как говорила она… А как иначе? Не пропадать же на кухнеи в прочих домашних заботах… Нравится играть на сцене! Пожалуйста! И вот… Доигралась…» – с бешено колотящимся сердцем думал Гуляев, ещё не совсем веря в услышанное по телефону. «Всё вздор… Завистники клевещут… Хотят навредить нам…» 8 Лёжа на спине, заложив руки за голову, Гуляев неотрывно смотрел в мрачную пустоту зимовья, в подробностях перебирая в памяти неудавшуюся семейную жизнь. Именно так всё и было. Он часто ездил в тайгу на охоту. В семейных отношениях Гуляева с молодой супругой поначалу всё было ровно, спокойно, без необоснованных психов и вспышек гнева с её стороны. Гуляев относился к Ларисе с нежностью влюблённого по уши мужа, во всём старался ей угодить, во всём соглашался. Родился мальчик. Мишей назвали. Сергей и Лариса в малыше души не чаяли. Да… Всё было хорошо. Но потом жену словно подменили. И всё–то ей не так… И всё–то плохо, несмотря на новую трёхкомнатную квартиру улучшенной планировки… И за столом Гуляев ест как свинья, крошки роняет, чай проливает, зубами стучит во время еды. И грудь у него «воробьиная», и причёсан не так… По любому незначительному поводу начинала ссору, не скупясь на оскорбления, обзывала замухрышкой, сморчком, дистрофиком, и прочими далеко не благозвучными словами. Сравнение его с доходягами особенно возмущало самолюбие Гуляева. Ну, ладно, не красавец, хотя и не урод, приятен лицом, гармонично сложен, имеет первый разряд по самбо и лыжам, и силёнкой не обижен, в студенчестве вагоны с углем, с цементом, с мукой, с картофелем разгружал, мешки с рисом, с сахаром таскал на причал на спине по трапам судна. Какой же он сморчок?! И старым себя не считает. Всего–то ему за тридцать с небольшим… Гуляев чувствовал, что стал противен жене, что она разлюбила его. «Но почему? А может, никогда и не любила… Тогда почему вышла за него замуж? Никто не принуждал… Дала согласие сразу, как спросил её, пойдёт ли она за него?» – терялся он в догадках. Однажды, после банальной ссоры из–за нехватки денег, он явился в редакцию исцарапанный, убитый горем. Корректор Голикова, дама в летах, с которой он поделился причиной семейной размолвки, коротко констатировала: – У Ларисы, скорее всего, есть любовник… – Да ну–у… Не может быть… Нет… Я в это не могу поверить… – Уезжаешь ли ты из дому? На сутки и больше? Отпуск, выходные и праздничные дни насколько мне известно, проводишь в тайге на охоте… – Бывает… Но чтобы Лариса… Такое… – Как знаешь, Серёжа… Женщины – народ коварный… Как сказано в индийских афоризмах: «Пусть будет дан в мужья женщине сам бог любви Аполлон, даже тогда она предпочтёт другого мужчину». – И вы… то же, Светлана Алексеевна? Голикова усмехнулась, с ироничной улыбкой посмотрела на Голикова. Её насмешливый взгляд как бы говорил: «Ну и простофиля же ты, Гуляев… Лопух… Я–то чем хуже других? Или я не женщина?» Голикова, жеманно поведя плечиком, отвернулась, занялась вычиткой гранок свежей газетной полосы, давая понять, что разговор окончен. В её наигранной добропорядочности, в недосказанности тайн, известных только ей, красивой женщине, угадывалось нечто для Гуляева ужасное: «Хочешь верь, а хочешь нет… Твой выбор… Но если ты олень, то таковым и останешься… Не верит человек в реальность бытия, ну, и не надо… Нравится ему жить с красивой женой, ну, и ради Бога. И не хочет рогоносец признать, что не только ему приглянулась она. На красавицу бросают глаз многие воздыхатели. Ну, одному откажет во внимании, сославшись на замужество, на супружескую верность, другому… Пятому, десятому… А всё же найдётся соблазнитель, который затащит в постель изменницу, забывшую в порыве страсти о чести и целомудрии. Не отгородить прелестницу, очаровашку, милашку, а Лариса таковой и есть, от обольстительных поклонников, подобно пчёлам, летящим за сладким нектаром, а потом влипшим в мёд. И всегда, погрязнув в прелюбодеянии, хитрая бестия найдёт предлог, как одурачить мужа, слепо ей верящего». Горько, обидно, досадно, что у него всё так и было. Узнав о любовнике, он понял, что жить с Ларисой дальше не в силах. Жена ещё была на работе в пошивочном ателье, где работала закройщицей, когда Гуляев, забыв на столе написанный очерк, кинулся домой. На выходе из редакции вспомнил, что не сдал очерк в набор, приостановился, раздумывая, стоит ли возвращаться в кабинет, и решительно махнул рукой: – Да гори всё синим пламенем! До очерка ли сейчас? На лестничной площадке, взбудораженный, как если бы его вдруг накрыло волной цунами, долго тыкал ключом, не попадая в замочную скважину, наконец, вставил, провернул, рванул дверь, влетел в спальню, смахнул с полок платяного шкафа чистые полотенца, простыни, наволочки, перетряс бельё жены. Ага! Вот они! Надо же! Толстые пачки писем… «Гуляевой Ларисе Алексеевне, до востребования». Вскрыл дрожащими руками один из конвертов, пробежал глазами: «Найдёт нечаянно Марина мои письма в твоём ящике с инструментами, – писала Лариса своему любовнику, – лучшего места ты не мог придумать. Отнеси их лучше в свой гараж…». Гуляев бросил письма в рюкзак и, немного успокоившись, забрал документы, подшивку журналов со своими рассказами, фотографию сына. Всё это аккуратно сложил в кармашки рюкзака, застегнул пряжки на них. Затолкал в рюкзак тёплые вещи, спортивный костюм, зимние ботинки и унты. Охотничьи принадлежности всегда были в рюкзаке, проверять их наличие не было надобности. В последний раз, как солдат, отправляющийся на фронт: (вернётся ли?), окинул глазами квартиру. Подавив стон, готовый вырваться из него, набрал на смартфоне номер Ларисы. К его удивлению, сразу услышал тёплый, почти ласковый голос. У Гуляева даже мелькнула мысль: «А не поторопился ли он в своём скоропалительном решении?» – Да, Серёженька… Слушаю… Что, опять на выходные в тайгу едешь? Неугомонный! Не сидится тебе дома! Ну, съезди, проветрись на свежем воздухе от редакционной пыли… Смотри, будь там осторожнее… Зайду по пути в магазин, куплю тебе на пару дней продуктов: колбасы копчёной, баночку сайры, которую ты любишь, свежего хлеба, масло… Что тебе ещё взять, радость моя? – Ничего не надо! Забери Мишку из садика… И радость я не твоя…Ты это прекрасно знаешь… Всё! Какое подлое притворство! До того, как нажал кнопку отключения телефона, услышал беспокойный возглас: – Что ты сказал? Почему? Гуляев забросил рюкзак за спину, поправил лямки, взял ружьё и, уже без всякого сомнения, захлопнул за собой дверь и отправился к приятелю–егерю, старому холостяку. – Переночую у тебя, Егорыч… Не против? – Об чём говорить? Живи, сколь хошь… Один я в доме… – дружески подал руку егерь. – А чё так, Серёга? Никак, с Лариской поцапался? С характером она… – Олень я, Егорыч… Рога мне наставила стерва… С худруком из Дома культуры… – Вот падла… Деятель искусств хренов… – Он–то при чём, кабы она не захотела… Любовь у них… Совсем ушёл от неё… Отвезёшь меня завтра в зверопромхоз… С охотоведом потолкую… Может, возьмёт меня штатным охотником? – Отчего ему не взять тебя? Ты охотник бывалый… – Добро… А сейчас схожу в одно место… Странно… К Артюхову Гуляев не испытывал ни зла, ни желания отомстить. От того, наверно, что давно знакомы… Он пришёл к его дому, вошёл в подъезд, поднялся на этаж, позвонил. Открыла Марина, жена Артюхова, заведующая городским музеем, хорошо знавшая Гуляева, гостеприимно предложила войти. – Раздевайтесь, Сергей Андреевич… Чаю или кофе? – Нет, нет… Не беспокойтесь, Марина Викторовна… Я на минутку… Денис Васильевич дома или на репетиции в Доме культуры? – Слава те, Господи! Сегодня дома, – шутливо вскинула руки Марина. – А то всё у него поездки с шефскими концертами и спектаклями по сёлам района… В выходные дни никогда дома не бывает… Трудная творческая работа… Денис! – окликнула она мужа. – Сергей Андреевич Гуляев пришёл! Корреспондент из «Новостей». Два белобрысых карапуза, высунув языки, ползали на полу, с фырканьем, вжикая, изображая гудящие моторы, катали машинки. Артюхов вышел в пижаме, в комнатных тапках, совсем домашний, улыбчивый, радушно протянул руку для приветствия. Гуляев, проглотив обиду на соперника, презирая себя за малодушие, молча пожал её. Комок застрял в горле. Выдохнув, стараясь быть сдержанным, не громко, но решительно произнёс: – Значит так… Денис Васильевич… Неси сюда письма Ларисы да поживее, которые хранишь в ящике с инструментами… Зачем они тебе? Отдай… Немедленно! Или я сейчас расскажу Марине о твоих блуднях с моей женой… Ты меня понял? Любитель забраться в чужую постель… Артюхов сменился в лице. Краска смущения, страха разоблачения перед Мариной, залила его бородатое лицо, обрамлённое густыми волнистыми русыми волосами, ниспадавшими на плечи. – Тише… Прошу тебя… Сейчас… Сию минуту, – бледнея, пролепетал Артюхов, боязливо посматривая в кухню, где Марина, что–то напевая себе под нос, готовила ужин, открыл кладовую с разным хламом, порылся там, звякая молотками, отвёртками, плоскогубцами, гаечными ключами, шурша газетами. Закрыл дверь кладовой, опустив глаза, подошёл, прикрывая стопу писем полой халата, протянул её Гуляеву. – Вот… Возьми… Все здесь, – озираясь на кухню, скороговоркой выпалил Артюхов. – Бывай здоров, брат молочный… Живи, не кашляй, – презрительным взглядом смерил Гуляев незадачливого любовника. – Дать бы тебе в мурло, ловелас хренов, да шум поднимать не хочется… Дети испугаются… Марину огорчать не стоит… Нормальная, ведь, баба… И чего ты на мою запал? В её синих глазах утонул? Ну, теперь она вольна… Свободна, как ветер… Я ушёл от неё… Занимайтесь любовью без моего участия… Расстались без рукопожатия. Гуляев нажал на дверную ручку, обернулся, чуть слышно, но внятно сказал: – Поганая ты свинья, худрук… И спектакли твои – дерьмо… 9 В окно уже брезжил рассвет, но сон никак не шёл к Гуляеву. Мысленно переносился в то время, когда он, штурман танкера, зашёл в ателье заказать модный костюм – «тройку», увидел красивую портниху, блондинку с голубыми, цвета чистого неба, глазами, тотчас утонул в них, влюбился без памяти. Познакомились. После работы встретил её у дверей ателье, проводил до дома, прощаясь, заметил, что завтра уходит в дальнее плавание. В тот осенний дождливый день она не пришла на пирс проводить его. Напрасно проторчал на мостике, высматривая всех молоденьких женщин, поднимающихся на трап под разноцветными японскими зонтиками. И хотя надежд на обладание красавицей не питал, иллюзий на этот счёт не строил, тем не менее, из разных иностранных портов посылал ей открытки и письма, в которых рассказывал о заграничных впечатлениях, порой, намекал в них о возможной встрече во Владивостоке. В одном из них отправил свою фотографию: этакий морской волк в фуражке с «крабом», с бородой и усами, с трубкой в зубах, на что в ответ Лариса написала: «Какой вы старый…» Обидеться бы тогда, принять во внимание столь нелицеприятный отзыв о покорителе океанских просторов, но любовь ослепила, и безудержная неуёмная радость охватила его, когда на причале среди жён и невест моряков, встречающих судно, увидел её, сияющую, счастливую. Такой, по крайней мере, она ему показалась. – Ты выйдешь за меня? – спросил он с гулко бьющимся сердцем, истосковавшийся по твёрдой земле, по родному Владивостоку, а, главное, по очаровательной невесте, каковой видел её в своих мечтах. – Да, – прошептала она, обняв, слившись с ним в долгом поцелуе. Уже намного позже, после рождения сына, не сдержавшись в пылу ссоры, выпалила, что вышла замуж за него «на зло» какому–то Пашке. С морем пришлось расстаться, как ни тяжко было это для него. Какая жизнь для молодожёнов, когда муж месяцами в рейсах? Однако, ссоры из–за бытовых проблем не прекратились, продолжали отравлять семейную жизнь. Гуляев заочно окончил университет, стал корреспондентом газеты в таёжном городе. Вскоре они переехали в трёхкомнатную квартиру на седьмом этаже в девятиэтажном доме. Новая мебель, бытовая электроника, плазменный телевизор, компьютер, уютная кухня со шкафчиками, уставленными дорогой посудой. Жить бы да радоваться… Ан нет… Всё чаще жена в пылу гнева раздражённо выговаривала: – И зачем за тебя замуж пошла?! Он в ответ, с трудом сохраняя спокойствие, отвечал: – Нельзя так жить… Любовь должна быть Она с негодованием фыркала: – И он ещё о какой–то любви говорит! «Ничего… С годами всё нормализуется… Перебесится Лариса… Сядет, как говорится, на одно место», – философски рассуждал Сергей. Не нормализовалось… Не перебесилась… Наоборот, всё чаще позволяла себе резкие выпады в его сторону. Теперь–то он знает почему… Лариса втюрилась в Артюхова, и собственный муж стал ей противен. Лёжа на соломенном матраце в зимовье, он с тоской вспоминал прожитые с Ларисой годы. Без любви, без ласки, без умиротворённости. Уличив жену в измене, ревностно вздыхал: – И что нашла она в этой небритой свинье с брюшком? Вспомнилось прочитанное где–то… «Нет места, нет случая, нет пожелавшего – тогда и верна женщина». – Всё правильно. Место было – их квартира, когда уезжал в тайгу… Случай – совместные репетиции, поездки по сёлам, ночёвки в гостиницах… И пожелавший – любвеобильный Артюхов. Да… Трудно с этим не согласиться… – вслух сам с собой рассуждал Гуляев. Так–то оно так… Но до его ухода от жены все разговоры о неверных жёнах не волновали, казались потусторонними. Изменяют, ну, и что? Это другим мужьям… «Моя Лариса на такую подлость не способна…» – не допускал он даже в мыслях тайные свидания жены с другим мужчиной, не мог даже представить себе её, нагую, в постели с любовником… И вот всё случилось. Неопровержимые доказательства запретной любви закройщицы из пошивочного ателье и художественного руководителя театральной студии в Доме культуры налицо: хранятся в ящике под нарами вместе с капканами, мотками проволоки, катушками капроновых ниток, гвоздями, обрезками кожи для починки унтов. Толстые пачки почтовой бумаги, пожелтевшие листы, безмолвно содержащие в себе столько пламенных чувств, эмоций, заверительных признаний! «Письма счастья» – так назвал бы свой душещипательный роман писатель Сергей Гуляев. Как жаль, что письма, написанные мелким убористым почерком, до боли знакомым, адресованы не ему, законному мужу, а любовнику. «Лариса сказала хахалю, что не хочет со мной разводиться из–за сына… Да и воздыхатель её тоже не оставит своих пацанов… Встречались, как заговорщики… Тайно… Ну, да… Запретный плод сладок», – ворочаясь на жёстком тюфяке, думал Гуляев. – Письма счастья… – вслух повторил он, глядя через заиндевевшее окно на матово–жёлтый лунный диск. – Они там… Воркуют сейчас… Словно голуби… Тешатся, перебирая локоны, любуются друг на друга… Надо мной смеются… Козлом, оленем меня называют… В письмах этих захлёбываются от счастья… Герои будущего романа! А я между них кто?! Рогоносец?! Обманутый дурак! Гуляев порывисто поднялся с лежанки, сунул ноги в тапочки и полез под нары, выволок громоздкий армейский ящик из–под патронов, неведомо когда и кем завезённый в зимовье. Торопливо, словно боясь опоздать, нервно отбросил крышку, нашарил в ящике под капканами две объёмные пачки писем, вытащил их дрожащими от нетерпения руками. – Письма счастья! Я напишу такой роман, и вы будете вечно жить в нём и упиваться любовью! А я, обманутый коварной женой, сам, своей рукой должен возводить вас на мою постель?! Вы в романе будете наслаждаться ласками, а я, его автор, буду жестоко страдать… Не бывать этому! Испытывая неизъяснимое торжество, жажду мести, Гуляев открыл дверцу печки. Из раскалённой топки обдало жаром догорающих красных углей. – Письма счастья! Вот ещё чего! – бормотал Гуляев, разрывая полуистлевшие обёртки на пачках. – Я не ханжа и рыться в чужом грязном белье не намерен… Не научен… Не в моих это правилах… Увольте меня от ваших воздыханий и страстных признаний… Ах, Денис! Сокол мой ясный! Ах, Ларочка! Ласточка моя милая! Письма счастья ! Летите в трубу соколами и ласточками! С этими словами Гуляев выхватывал из пачки письма и швырял их на краснеющие угли. Огонь вырвался из–под жёстких конвертов, прихваченных плесенью, схватил сначала края листов, но скоро занялась вся бумажная стопа, быстро превращаемая в легковесную чёрную массу. Тяга из печной трубы горячей струёй подхватывала невесомые, искрящиеся клочки пепла, ещё минуту назад хранившие в немых словах чьё–то взаимное счастье, уносила ввысь, где они таяли, исчезали бесследно. Гуляев, злорадствуя, поворошил угли, на которых ничего не осталось от плотных конвертов, от листов бумаги с написанными на них ласковыми словами и любовными признаниями. Гуляев захлопнул дверцу печи, взглянул на часы. Они показывали без четверти пять. – Однако, пора собираться на охоту, – потягиваясь, разминая плечи, и зевая, проговорил Гуляев. Не зажигая лампы, умылся и начал одеваться. Утренняя заря ещё только начала розоветь за вершиной сопки, когда из скрытого молодым кедрачом зимовья вышел охотник. Скрип широких лыж был слышен некоторое время, но скоро стих. В ветвях присыпанных снегом деревьев копошились птицы. Где–то неподалеку беспокойно цокала белка. Тайга просыпалась. Жесть За кормой подводной лодки, уходящей в море на учебные торпедные стрельбы, вдали, размытые утренним туманом, виднелись чёрные скалы Три брата. Размеренно и гулко грохотали мощные дизели, и пенные буруны, поднимаемые парой винтов, сливались с гребнями волн. Слегка штормило. Свежий прохладный ветер задувал под меховые воротники кожаных альпаков, подхватывал брызги от форштевня, доносил до верха рубки, обдавал лица вахтенных солёной моросью. Однако, не прошло и часа, как к немалому удивлению рулевого на мостик поступил приказ штурмана лечь на обратный курс. – Закончить малую приборку… Вестовым накрыть столы в кают–компании… Команде пить чай, – объявил по корабельной трансляции вахтенный центрального поста и спокойным ровным голосом добавил: – Старшине команды гидроакустиков мичману Осипову прибыть к командиру корабля… Повторяю: мичману Осипову прибыть в каюту командира. – Это ещё зачем? – поднимаясь из–за стола и внутренне напрягаясь, проговорил Осипов, привычно одёргивая тужурку и надевая пилотку. – Во время завтрака… Что за спешка? Я не на вахте… – Зачем обычно кэп вызывает? Очередной втык сделать! – хохотнул боцман Белоусов, весельчак и балагур. – Чопик деревянный и мыло прихвати, Стёпа… Авось, сгодятся… – Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие… Пошёл ты… А куда, сам знаешь… – глянув на себя в зеркало, огрызнулся Осипов. – Пей кофе и не мочи в нём усы… На скатерть не капай, неряха… Про свой чопик не забудь… Тоже может понадобиться… Не кэп, так старпом забьёт его тебе в одно место… Найдёт за что… – Да, ладно… Расслабься, Стёпа… Шуток не понимаешь, что ли? – примирительным тоном протянул Белоусов. – Ну, вызывает… Ну, и что? Наверное, за твоего молодого акустика, вылакавшего спирт, полученный на протирку приборов. – Точно… Как это я сразу не сообразил? Ну, конечно, из–за Нечипорука вздрючит меня Малышев… Ох, и задам паршивцу, как вернусь! Он у меня из трюма не вылезет! – Вот, видишь… А ты сразу в пузырь… Зря боялась, дурёха… Совсем и не больно… Полный вперёд, Стёпа! Попутного тебе в спинку! – гоготнул Белоусов. – О–ёй! Чёрт бы побрал эту качку! Скорее бы занырнуть поглубже, – чертыхнулся он, придерживая рукой елозивший по столу кофейник. Осипов ещё раз придирчиво осмотрел себя и вразвалочку, соразмерно палубе, валящейся то на левый, то на правый борт, двинулся из отсека в отсек, ныряя в сферические переборочные двери, всякий раз привычно двигая вверх–вниз рычаг кремальеры, отдраивая и наглухо задраивая их за собой. – Разрешите? – постучал он, открывая лакированную дверь с горящей золотом табличкой: «Командир ПЛ». – Войдите, – услышал в ответ и вскинул руку к пилотке: – Товарищ капитан первого ранга! Мичман Осипов по вашему приказанию… Он не успел договорить. Строгий, требовательный командир Малышев шагнул навстречу, прервал доклад необычными для него мягкими словами: – Присаживайтесь, Степан Ильич… «Что бы это значило?» – подумал Осипов, посматривая на присутствующих в командирской каюте старших офицеров. На диванчике полукругом понуро сидели старший помощник капитан второго ранга Чернышов, заместитель командира по воспитательной работе капитан третьего ранга Полищук и командир радио–технической службы капитан–лейтенант Ваксман. – По долгу службы… Обязан сообщить… Степан Ильич… – прерывающимся голосом начал кэп. – Для всех нас это… большое горе… Степан Ильич… Стёпа… У нас у всех семьи… Мы понимаем, как тяжело… – Что–нибудь случилось на корабле? – вырвалось у вскочившего с диванчика мичмана. – Да ты сиди, Стёпа… Сиди… – положив широкие ладони на погоны Осипова, сочувственно сказал Малышев и отвернулся, сморкаясь, пряча лицо в носовой платок. От Осипова не укрылось, что офицеры угрюмы и молчаливы. Однако, как младший по званию и должности, мичман не осмеливался спросить: «А что же всё–таки произошло? Судя по всему, матрос Нечипорук, выпивший с приятелями выданный ему спирт, здесь ни с какого боку…» Малышев, не терявший присутствия духа и самообладания в боевой обстановке, в сложившейся ситуации не нашёл в себе силы продолжать. Вытирая мокрые глаза, махнул на своего заместителя. – Юрий Павлович… Скажите своё слово… Полищук, отводя глаза от мичмана, уставился на макет подводной лодки, блестевший отполированным эбонитом на плексигласовой подставке, перевёл взгляд на фотографию красивой молодой женщины и девочки с белыми бантами в жидких косичках, висевшую над койкой. Собираясь с мыслями и заметно волнуясь, словно курсант–первокурсник на экзамене, упавшим голосом начал издалека: – Видите ли, Степан Ильич… Мы, моряки–подводники, люди мужественной профессии… Не должны… Не имеем права поддаваться отчаянию, проявлять малодушие в жизненных потрясениях… – Прошу прощения, Юрий Павлович… Мне напоминать об этом считаю излишне… Я в подводники пошёл добровольно, – нетерпеливо перебил зама Осипов. – Скажите же, наконец, что у нас на лодке произошло? – Получен приказ от оперативного дежурного по штабу дивизии: семьдесят пятой срочно возвратиться в Авачинскую бухту, – глухим голосом пояснил старпом Чернышов. – Там к нашему борту пришвартуется рейдовый катер с базы… Он снимет вас с корабля и доставит в Петропавловск–Камчатский… Приказом комдива вам предоставлен месячный отпуск с выездом на родину… Вылет из аэропорта Елизово сегодня в семнадцать ноль–ноль московского… – Не понял… Как?! Почему? Я… Что? В море не иду? –возмутился Осипов, но было что–то печальное на лицах офицеров, отводящих глаза, и он, теряясь в догадках, растерянно добавил, пожав плечами: – Тут какая–то ошибка… В отпуске нынче я был… – Мужайтесь, Степан Ильич, – положив широкую ладонь на погон мичмана, тихо сказал Чернышов. – У вас трагически погибли дочь, сын и жена… Вот текст радиосообщения… И старпом протянул Осипову серый бланк радиограммы. Печатные строки заплясали перед глазами мичмана. – Не может быть… Это какое–то недоразумение… Ошибка… Нет! Не хочу верить… Этого не может быть! Я ещё два дня назад говорил с ними по мобильнику… Нет! – вскричал Осипов. Он держал в дрожащих руках невзрачный бумажный листок, мгновенно перевернувший в сознании всю прожитую жизнь, разделив её на «до этой минуты и после». – Нет… Нет… Как это? – шептал Осипов онемевшими губами. – Что там могло случиться? Ведь я же совсем недавно говорил с ними… Все были живы, здоровы… – Билет на самолёт вам заказан… Проездные документы и деньги вам передаст посыльный с базы… – Какие … ещё деньги? – хриплым, чужим голосом выдавил из себя Осипов, всё ещё надеясь, что радиограмма – неправда… Идиотский розыгрыш. Злая шутка. Вот сейчас все засмеются, и Ваксман, сочинитель небылиц, неправдоподобных историй, прыснет в белый, почти женственный кулачок и, как бывало, в автономном походе, во время боевого дежурства, весело спросит: – Ну, мичман… Понравилась вам история с бизнесменом, похороненным заживо в гробу? Вот это, я понимаю, жесть! Артур Конан Дойль со своим страшным рассказом «Собака Баскервилей», просто нервно курит в стороне… Ха–ха… Нет… Чудо бывает только в сказках. А листок бумаги, вот он, такой безобидный на вид, содержит в себе до невероятного ужасное известие, страшнее которого для человека и быть не может. Офицеры хмуро молчали, подавленные несчастьем товарища, неожиданно грянувшим, как гром с молниями среди ясного неба. Ещё каких–нибудь несколько минут назад они, сидя в офицерской кают–компании, шутили, смеялись. – Зачем мне деньги? Не нуждаюсь, – как из потустороннего мира произнёс Осипов, для которого разговор в командирской каюте всё ещё казался кошмарным сном, дурным бредом. Вот проснётся, придёт в себя, стряхнёт с себя дремоту и облегчённо переведёт дух: «Фу–у… Ну, и привидится же такая жесть…» – Как, зачем деньги? Материальная помощь вам выделена командованием дивизии… Похороны… Прощальный ужин… Памятник… Оградка… Прочие расходы… – пояснил Полищук. – Ребята из экипажа тоже скинутся, кто сколько может… Для всех нас ваше горе стало общим… Осипов машинально свернул вчетверо бланк, аккуратно провёл пальцами по сгибам, вложил в карман тужурки и поднялся на вялых, непослушных ногах. – Разрешите идти, товарищ командир? – Да, Степан Ильич… Держитесь, – крепко пожимая мичману руку, сказал Малышев. Остальные офицеры тоже встали, вскинули руки к пилоткам, отдавая честь члену экипажа подлодки, одному из лучших акустиков дивизии. Осипов всё так же, вразвалочку, отправился в свою каюту. Но было ли то качка, или ноги не держали его, он и сам толком не знал. Однажды, выходя через торпедный аппарат в легководолазном снаряжении из потерпевшей аварию и затонувшей подводной лодки, он испытал наркотическое действие азота. И сейчас находился в состоянии, близком к умопомешательству. Готов был хохотать, как сумасшедший до одури и плакать навзрыд. Он упал в койку ничком, зарылся лицом в подушку и застонал, загребая наволочку скрюченными пальцами. Никто не пытался утешить мичмана, ибо ни у кого не нашлось бы участливых слов, способных заглушить столь страшное горе, облегчить незаживающую в сердце боль. 2 «Пришла беда – отворяй ворота», – гласит пословица. Так и случилось в судьбе мичмана Осипова, бывшего сироту, взятого на воспитание из детского дома добрыми бездетными людьми, ставшими для него родными. Стёпа с детства называл их папой и мамой, бескорыстно любил. И вот их нет. Не перенесли трагической гибели сношеньки Валентины, любимой внученьки Машеньки и дорогого внучка Сашеньки. После похорон они слегли и вскоре умерли от сердечных приступов. Жена Валентина отца с рождения не знала, а матери лишилась пять лет назад. Ни братьев у неё, ни сестёр, ни дядьки, ни тётки, равно как и у Осипова. И остался вдовец один во всём свете. В одночасье потеряв родителей и семью, он уже не находил в жизни смысла, не мог ответить себе на общечеловеческий насущный вопрос: «Для чего и во имя чего жить?» Но ещё оставался долг… Перед Отечеством, которому присягал. Перед экипажем и кораблём, ставшими для него всем: семьёй и домом. И он должен был выполнить его, возвратиться на флот и продолжить военно–морскую службу. «Да…. Я вернусь на лодку… Там ждут меня верные товарищи… Я нужен им… Они – моя опора в постигшем меня несчастье… С ними легче перенести горе…» Так думал Осипов, страдая в одиночестве в собственной «двушке» на седьмом этаже девятиэтажки, до дикости пустой, казавшейся теперь чужой и неприязненной. Это здесь, в уютных комнатах, совершено страшное преступление. Три месяца назад, во время приезда Осипова в отпуск, всё в квартире было милым и родным, от всего, что окружало его тогда, веяло теплом и счастьем. Тюлевые шторы на пластиковых окнах. Он привёз их из Сирии, где одно время К–75 базировалась. Ковёр из Индии. С визитом дружбы заходили в Бомбей. Бамбуковое панно из Вьетнама. Несли там службу. Столовая посуда из японского фарфора, набор хрустальных бокалов, подаренные экипажем на свадьбу. Платья, шубы Валентины. Книги, личные вещи Маши и Саши. Велосипед в углу. Коньки. Хоккейная клюшка валяется в углу. Флакончики с духами. Коробочки с косметикой. Баночки с кремами. Губная помада на трюмо. Тапочки у дивана. Туфли в прихожей. Халат, наброшенный на спинку кресла. Настенные часы, имитирующие корабельный штурвал, остановленные чьей–то рукой. Мебель… Угрюмым, тяжёлым, невидящим взглядом человека, убитого неутешным горем, смотрел Осипов на знакомую, но далёкую теперь обстановку квартиры. Сквозь пелену глаз, затуманенных слезами, с тупым безразличием смотрел на вещи, ещё недавно приносящие радость жене и детям, качал поседевшей головой, сжав её ладонями, и беззвучно выл. Лишь иногда из груди вырывались вздохи, похожие на болезненный стон. Мичман не был бы подводником, если бы сейчас, охваченный щемящей сердце тоской, предался бы рыданиям и отчаянию. Как и подобает человеку мужественной профессии, наделённому большой силой воли, терпением, стойкостью и выдержкой, готовностью к самопожертвованию во имя спасения корабля, к испытаниям, как говорят подводники, «на прочность», он молча взирал на домашние вещи, словно брошенные впопыхах, в забывчивости, нетронутыми лежащие в полной тишине. Казалось, хозяева их отправились по делам и скоро вернутся. Жена Валентина, повар, ушла на работу в ресторан. Дочь Маша, одиннадцатиклассница, как всегда, опаздывая, убежала в школу. Сын Саша, студент–медик, уехал на маршрутном такси в институт. Вот скоро они вернутся, загалдят весело, наперебой делясь новостями. Маша, надев набекрень отцовскую мичманку, будет шутливо козырять перед зеркалом. Саша, с гордостью за отца, благоговейно вынет из ножен клинок кортика, будет любоваться золочёным якорем на рукоятке. Жена Валя, стреляя в мужа безмерно счастливыми глазами, забренчит ложками, вилками, тарелками, накрывая стол, застеленный праздничной скатертью. Шутка ли сказать: «Папа Стёпа после плавания домой приехал! Радость–то какая!" Воспоминания, одно тяжелее другого, камнем давили на грудь, не давали ровно дышать. Расстегнув крючки на вороте кителя, Осипов решительно встал, положил в дорожную сумку альбом с фотографиями жены и детей. Надел шинель, машинально пробежал пальцами по блестящим пуговицам с якорями, надел фуражку, так же, по привычке, выработанной годами военно–морской службы, приложил ребро ладони к вышитому золотыми нитками «крабу», подхватил сумку и вышел на лестничную площадку. Последнее, что он видел, закрывая дверь на ключ: босоножки Валентины, сиротливо валявшиеся в углу прихожей. Сухо щёлкнул замок. И всё. Там, за дверью с табличкой «95» кончилась для мичмана Осипова прежняя жизнь добропорядочного семьянина и законопослушного гражданина. Он постоял с минуту, понимая, что уходит отсюда навсегда, не решаясь сделать этот последний шаг, но преодолел душевную слабость и, вскинул, прощаясь, руку к блестящему козырьку мичманки. – Прощайте, дорогие мои… Клянусь вам… Отомщу за вас, независимо от того, каков будет этим выродкам приговор суда! И месть моя будет жестокой! Они рады будут умереть лёгкой смертью… Я не дам им такой возможности… Просто убить их, прикончив выстрелом из пистолета, будет несправедливо по отношению к вам, дорогие мои… Клянусь! Они издохнут в страшных муках… Я казню всех троих отморозков… Как? Пока, не знаю… Но придумаю для них нечто необыкновенное… Как сказал бы Ваксман: «Вендетта по–корсикански в новелле «Коломбо» Проспера Мериме просто отдыхает против такой мести!» Это будет настоящая жесть! Твари очень пожалеют, что родились на белый свет… И позавидуют грешникам, пляшущим на раскалённых сковородах. Обещаю вам, дорогие мои Маша, Саша и Валя! Я устрою им настоящую жесть! Сказав так, Осипов вошёл в лифт, спустился вниз и зашагал по улице города, ставшего для него чужим и неприветливым. Долгий вечер мичман Осипов провёл в гостинице аэровокзала с бутылкой коньяка «Арарат». В полночь, приученный к флотской аккуратности, с трудом расстёгивая пуговицы, разделся, повесил китель в гардероб, сложил брюки по «стрелкам» и упал в кровать… 3 Они бродили где–то неподалеку от Гавайских островов, несли в океане боевое дежурство, скрытно наблюдая за военно–морскими учениями Седьмого американского флота. Потенциальный противник – неуклюжий, длиной триста тридцать три метра, авианосец «Честер У. Нимиц», мощностью в двести восемьдесят тысяч лошадиных сил, шёл к острову Гуам под усиленной охраной фрегатов и субмарин, рыскавших на десятки миль вокруг него. Но как в известной поговорке: «Чем выше шкаф, тем с большим грохотом он падает», «К–75» несколько раз незамеченной выходила на морского гиганта в условную торпедную атаку, и случись то же самое в военное время, от исполина не осталось бы «ни рожек, ни ножек». Не спасли бы его ни корабли, ни огромные противолодочные самолёты – «Орионы», проносившиеся на низких высотах над районом учений. Радиометристы и акустики «семьдесят пятой» – глаза и уши подлодки, своевременно предупреждали командира о приближении «америкосов». Открыв кингстоны балластных цистерн, она проваливалась в океанскую глубь. В изнурительные часы вахты мичман Осипов, внутренне слившись с подводным миром, словно растворившись в толщах мрачных глубин, не думал о постигшем его несчастье. Напрягшись до предела, чувствуя себя безмерно ответственным за живучесть корабля и безопасность подводного плавания, он вслушивался в молчаливо–великое дыхание океана, мысленно стараясь проникнуть в его неизведанные тайны. В наушниках то и дело раздавались писки, посвисты дельфинов и китов, шумы шторма, громыхающего огромными волнами где–то там, наверху. Нельзя ни на секунду отвлечься, расслабиться, предаться мечтам, воспоминаниям, потусторонним желаниям. Командир корабля, весь экипаж надеются на него, вверяют ему свои жизни. В любую минуту среди привычных природных звуков неослабевающий чуткий слух должен уловить ещё пока далёкие «ти–ти–ти…», нарастающие «та–та–та...», быстро распознать их, классифицировать. И тогда в центральном посту раздавался уверенный голос вахтенного гидроакустика мичмана Осипова: – Шум винтов фрегата «Даунес» по левому борту… Пеленг… Дистанция… Находясь в состоянии «весь внимание», Осипов, образно говоря, «отключался» от всего, что не касалось бдительного несения вахты, не чувствовал самого себя. Сигналы сложной акустической аппаратуры и ничего более. Когда приходил сменщик, возвращая к реальной действительности, Осипов нехотя вставал с кресла, уступая другому акустику место за пультом слежения. Мичман знал: придёт в каюту и гнетущие мысли болезненных воспоминаний вновь придавят к койке, ввергнут в пучину страдальческих переживаний и мучительной бессонницы. В общениях с товарищами он стал замкнутым, неразговорчивым, малообщительным, перестал смеяться и радоваться прелестям жизни, горячо обсуждаемым подводниками, с нетерпением ожидающими возвращения из похода. Его прежнее радушное, приветливое лицо с непринуждённой улыбкой теперь напоминало угрюмую маску с бесстрастным взглядом ничего не выражающих глаз, сжатых губ под обвислыми усами, с морщинами, прорезавшими лоб. И лишь тщательно выбритые бледные щёки, причёсанные на пробор седые волосы, отглаженная форменная одежда, хорошая книга на полке в каюте, являлись свидетельством того, что начитанный, интеллигентный мичман Осипов аккуратен во всём, следит за своим внешним видом, а, стало быть, не потерял присутствия духа, не растратил богатого внутреннего содержания, не опустился до пьянства, в которое нередко впадают малодушные люди, не выдержав жестокого удара судьбы. Но всякий, проникший как–либо в сознание внешне спокойного, сдержанного в словах и поступках товарища, члена слаженного экипажа, ужаснулся бы, узнав, что творится в мятущейся душе несчастного человека. Заложив руки за голову, уставившись немигающими влажными глазами в подволок, Осипов подолгу, не выходя из каюты, лежал и думал… о мщении убийцам его жены и детей, виновникам скоропостижной кончины родителей. Работники уголовного розыска, следственного комитета и прокуратуры города в течении нескольких дней раскрыли тягчайшее преступление, арестовали троих выродков, великовозрастных обалдуев, представителей пресловутой «золотой молодёжи» – сынков преуспевающих местных богатеев, воротил бизнеса, наживших состояние рэкетом, жульничеством, мошенничеством и другими, столь же неблаговидными делишками. Кое–как окончив среднюю школу с помощью влиятельных пап и мам, «золотая молодёжь» не пожелала учиться дальше, приобрести профессию, пойти работать. «Зачем нам грызть гранит наук, если у нас уже всё есть? Зачем напрягаться трудом, если можно богатеть воровством, грабежами, обманом?» – рассуждали они за стойками баров, ссылаясь на опыт своих наглых родителей, хамоватых, надменных от своей сытости и тупости. «Отмазанные» от призыва в армию всё теми же богатенькими предками, трое приятелей кутили в ресторанах, устраивали пьяные оргии: дебоши, скандалы, драки, в нетрезвом виде гоняли по городу на своих дорогих иномарках, с весёлым смехом выплачивая штрафы за беспредел на дорогах. И всё сходило с рук моральным уродам. Деньги «хозяев» города: владельца рынка, строительной компании, сети ресторанов и кафе, торговых центров и аптек Гущина, Дрёмина и Пустовалова чудным образом, легко и просто, сводили на «нет» любые попытки правоохранительных органов привлечь зарвавшихся юношей к ответственности. Но однажды, уставшие от попоек и надоевшего катания по улицам на автомобилях, Денис Гущин, Артём Дрёмин и Кирилл Пустовалов, как явствует из протоколов допроса, «решили развлечься романтично…» – У Машки Осиповой пахана дома нет… В плавании мариман… Братан Сашка на автобусе укатил с рюкзаком и лыжами… Сам видел… Завалим к Машке с пойлом, – вытаскивая из–за спинки сиденья бутылку водки, развязно предложил Гущин, волосатый и лохматый. – Клёвая тёлка… Огуляем по полной… – А чё, в натуре? – пьяно куражась, ощерил кривые зубы, гладко, до блеска, обритый Дрёмин. – Кайф словим… – Ништяк, пацаны… А старая вешалка… Мамаша её… Вдруг заявится, – засомневался Пустовалов с «ирокезом» на хмельной голове. Его крашеные волосы, собранные на затылке в длинный узкий пучок, торчали лиловым петушиным гребнем. – Не парься… Повариха она в кабаке… Раньше часу ночи не притащится…. – А если Машка не захочет? – Ну, ты, Кирюха, в натуре… Кто её спрашивать будет?! В хайло пойла нальём… Припугнём… Скажем, что если будет рыпаться, подушкой придавим… – А потом? Вдруг в ментовку побежит с малявой… – Не побежит… Волыну приставлю к башке… Скажем: «Сделаешь заяву – тебя, мамашу и братухана замочим», – хохотнул Дрёмин, выказывая забор из кривых зубов. – Не побежит… Бабла дадим… Куска три зелёных, – важничая, подражая отцу, уверенным тоном добавил Гущин. – Ни фига себе! – присвистнул Дрёмин. – Не дороговато ли? И куска хватит этой... – запнулся он, подыскивая неприличное слово для Маши Осиповой. Раскрыл, было, рот, но Гущин опередил его: – У моего предка этих… зелёных… море… Сколь хочу, столь и беру… Ну, так, что? Едем, что ли? – Давай, Денис… Рули к Машке… Оттопыримся сегодня с романтикой! Надоел кабак… Эти гонки с удираловками от ментов… Скукотища… – наигранно зевнул Дрёмин, прикрывая ладонью щербатый рот. Разгульная троица подкатила к подъезду дома, где жила семья Осипова. Позвонили в домофон. – Слесарь–электрик… Проверка электропроводки… Замыкание на линии, – подмигнув приятелям, представился Гущин. Ничего не подозревавшая девушка открыла дверь, увидела троих подвыпивших парней, потянула дверь назад, пытаясь захлопнуть, но Гущин подставил ногу в кроссовке, оттолкнул Машу, зажал ей рот. – Замолчи, стерва… Будешь орать – удавлю… За Гущиным в квартиру вломились Артём Дрёмин и Кирилл Пустовалов. Что было дальше, не увидеть даже в кошмарном сне. Машу насиловали, развратничая, измывались над ней, били за сопротивление их домогательствам. Сухие строки объёмистого уголовного дела повергли в ужас видавших виды следователей и судей. Поздно вечером уставшие от похоти насильники засобирались домой, пригрозив девушке убийством родных. Она лежала ничком, безудержно плакала. Её беззвучные рыдания выдавали вздрагивающие худые плечи. – Всё, пацаны… Сваливаем, – торопливо одеваясь, сказал Гущин. Обернувшись, небрежно бросил через плечо: – А ты, сучка, не лежи, как на пляже… Приведи себя в порядок, чтобы маман ничего не просекла… И ни гу–гу ей… Поняла? А не то… Сама знаешь… В канализации утопим… – Или на мусорную свалку выбросим… И братухана, и мамашу, – подтвердил Артём Дрёмин. – Ты же ей башли обещал дать, – напомнил Гущину Пустовалов… – Три штуки баксов… Надёжно заткнётся… – Обойдётся… Пусть только вякнет… Все трое ещё не сделали и шага к выходу, как дверь внезапно открылась, и перед перепуганными до смерти преступниками предстал неожиданно явившийся из несостоявшейся лыжной прогулки Александр Осипов. Как выяснилось на следствии, автобус в пути сломался, лыжники возвратились в город на попутной машине, и это роковое стечение обстоятельств стало причиной гибели Саши. Валентину Осипову, как уверяли позже работники ресторана, в тот злополучный день терзали какие–то нехорошие предчувствия. Вечером, сославшись на головную боль, она отпросилась у шеф–повара и поспешила домой. Но прежде матери в квартиру номер девяносто пять на седьмом этаже явился младший Осипов. Он увидел троих молодчиков, лежащую на полу растерзанную сестру и сразу всё понял. Скинув с плеч рюкзак, бросился на преступников, но как он мог противостоять им? Гущин несколько раз выстрелил в него из травматического пистолета. В шею, в висок, в грудь. Саша упал без сознания, но Дрёмин, «для пущей надёжности, – как явствует из его показаний на суде, – наступил ногой ему на горло и сильно надавил…» Валентина, войдя в прихожую, глянула на лежащего сына, у которого изо рта шла красная пена, и только успела вскрикнуть: – Саша! Сыночек! Помогите! – как тотчас получила удар утюгом по голове. Остервенелые убийцы затоптали её ногами и в страхе бросились к дверям, но вдруг остановились, ошалело глядя друг на друга. Они ещё и сами не взяли в толк, как всё случилось, не верили в то, что произошло столь неожиданно и непредсказуемо. Гущин опомнился первым. – Стойте… Она всё видела, – прошептал он одними губами, показывая на Машу, поднявшуюся с пола во время убийства Саши и матери. Она стояла перед своими мучителями с расширенными, обезумевшими глазами, обнажённая, с кровоподтёками и синяками на теле, с растрёпанными волосами, застывшая, как изваяние. – Она всё… всех нас… видела, – заикаясь, повторил Гущин, и вся сатанинская орава, не сговариваясь, кинулась на Машу. Её свалили на пол, душили, зажимали рот, не давали дышать. Она скребла ногтями пол, цеплялась за жизнь, но силы быстро иссякли, и когда Гущин накрыл её лицо подушкой и сверху уселся сам, её руки безвольно вытянулись вдоль скрюченного туловища. – Ноги! Держите ноги! Лягается тварь… – панически заорал Гущин, трясясь как в лихорадке. Ввиду непристойных подробностей, дабы не осквернять память безвинно убиенных, судебные заседания прошли при закрытых дверях. Слушания по уголовному делу о тяжких преступлениях шли несколько дней, но ни на одном из них Осипов не присутствовал. Ещё не закончилось следствие, затянувшееся на полгода, когда месячный отпуск у мичмана закончился и по долгу службы он прибыл на плавбазу подводных лодок в намеченный срок. «Семьдесят пятая» стояла у пирса. Поднимаясь на субмарину по трапу, мичман вскинул руку к фуражке, отдавая честь святыне корабля – военно–морскому Андреевскому флагу. Матрос–часовой с автоматом узнал, молча пропустил на борт, приветливо кивнул. Простучав каблуками по гулко бренчавшей палубе, Осипов отдраил металлическую дверь, ведущую на ходовой мостик в ограждении рубки, вошёл в неё и с лязгом прихлопнул за собой. Эта скрипнувшая на шарнирах, в пятнах ржавчины дверь, ещё не выкрашенная после недавнего автономного похода, на долгие годы разделила жизнь мичмана Степана Осипова на «до убытия в отпуск по семейным обстоятельствам и после прибытия из отпуска». 4 Двадцать томительных для Осипова лет прошло с тех пор, как в морозный день, обдуваемый пронизывающим ветром, стоял он с непокрытой головой у холмика свежей, но уже смёрзшейся глины, обрамлённого мраморным надгробьем. Мелкий снежок сыпал на рыжие комья, на шинель и погоны. С фотографии на гранитном памятнике смотрели на него счастливыми весёлыми глазами безмерно дорогие ему дочь, сын и жена. И даже в траурно–печальную минуту не верилось в чудовищную реальность случившейся трагедии. Закоченевшие пальцы теребили меховую шапку с кожаным верхом, сжимались в кулаки. Занемевшими от холода и горя губами, сквозь зубы, стиснутыми в неукротимой, но бессильной злобе, потерявший семью человек в чёрной флотской форме не говорил, а, скорее, стенал: – Отомщу–у… Убью–ю… гадов… Стоявший рядом священник в долгополой ряс е отец Василий тихо заметил: – Месть – тяжкий грех… Господь воздаст им в полной мере за содеянное… – А–а… – махнул рукой Осипов. – Мне всё равно теперь… Готов на вечные муки в аду… Пусть покарает меня Бог, но отомщу сволочам… Кровь за кровь… – Преступников накажут по закону… Они получат большие сроки тюремного заключения… – Даже если их осудят на «пожизненно», в чём я сомневаюсь, то и тогда это не справедливый приговор… Они останутся жить… Будут дышать, есть, пить… Я не могу с этим согласиться… Они должны издохнуть как бешеные собаки… – Мстя, вы преступите закон. «Не убий», – заповедал нам Сын Божий… Смиритесь… Утешьтесь молитвами… Осипов повернул к протоирею бледное от гнева лицо. – Вам легко говорить, потому что не вашу дочь изнасиловали… Не вашего сына и жену жестоко лишили жизни… – Не приведи Бог, – перекрестился отец Василий. – Вот именно… А за что пострадали мои ни в чём не повинные жена и дети? – Пред их безгрешными душами распахнутся лучезарные врата Рая Господня… – Вы, положа руку на сердце, сами–то верите в это? Священник, перекрестившись, воззрил взгляд на небеса, оставил вопрос без ответа. – Вот… Религия утверждает, что настоящая жизнь там… Однако, люди не спешат в загробный мир… Хотят жить на этом свете… Осипов наклонился, прикоснулся губами к холодной фотографии, стряхнул иней с шапки, надел её, привычно пробежал пальцами по пуговицам шинели, проверяя, все ли застёгнуты, и решительно направился к распахнутым у часовни ажурным воротам. Он уехал на Камчатку раньше указанного в воинском требовании срока. Следствие по уголовному делу подозреваемых в совершении тяжкого преступления Дениса Гущина, Артёма Дрёмина и Кирилла Пустовалова должно было продлиться не один месяц. Оставаться в пустой квартире, где всё напоминало о жене и детях, Осипов не мог и сразу после похорон отправился в обратный путь. По прошествии некоторого времени его известили о решении суда: Денис Гущин, Артём Дрёмин и Кирилл Пустовалов приговорены соответственно к двенадцати, девяти и семи годам лишения свободы в колонии строгого режима. – Мягкий приговор… Вышка им корячилась бы до отмены смертной казни в нашей стране… А сейчас? Хотя бы на пожизненное осудили, – возмущались сослуживцы Осипова, узнав о приговоре суда. – Откупились, сволочи… Не иначе… Чтобы скосить сроки своим сынкам, не поскупились их родители на взятки, – высказывали свои предположения моряки. К удивлению товарищей, Осипов с нескрываемым удовлетворением воспринял не отличавшийся суровостью приговор. – Это хорошо, что не на пожизненно… Это хорошо, что мало им дали, – с какой–то злорадной усмешкой повторял Осипов. – Раньше выйдут… Долго ждать их возвращения на волю не придётся… На эти странные заявления в экипаже подлодки поначалу с недоумением пожимали плечами, понимали: не в себе человек от горя, но прошёл год, другой, третий, в команде корабля поменялись люди, и уже мало кто знал о несчастье, постигшем мичмана Осипова. Он старательно и с особым тщанием зачеркивал числа дней, недель, месяцев на календаре, висевшем на переборке каюты. Многие ошибочно полагали, что мичман ждёт–не дождётся конца службы по контракту. И только он один знал: всё меньше остаётся дней в году, всё короче сроки заключения Дениса Гущина, Артёма Дрёмина, Кирилла Пустовалова, всё ближе они к расплате. – Возмездие неизбежно и неотвратимо как смерть… Я для них прокурор, судья и палач. Я так решил и так будет, – начиная новый лист календаря, вполголоса, убеждал себя Осипов. – Я отомщу за вас, дорогие мои Валя, Маша и Саша… 5 По свидетельству сослуживцев мичмана Степана Осипова, старшина команды гидроакустиков подводной лодки К–75, уволившись с флотской службы, работал матросом на портовом буксире. Потом, ни с кем не прощаясь, он уехал неизвестно куда, и как сложилась дальнейшая судьба ветерана ВМФ, никому не ведомо. Денис Гущин, Артём Дрёмин и Кирилл Пустовалов, освободившись из мест заключения, перебрались на жительство в другие регионы необъятной страны. Наследники богатых родителей стали хозяевами в своих городах, без особых трудов завладели там аптеками и частными клиниками, магазинами и ресторанами, холдингами и оптовыми базами, строительными фирмами и заводами. Но вот что интересно… Года три–четыре назад успешные предприниматели–миллионеры один за другим загадочным образом исчезли после корпоративных попоек на роскошных загородных виллах. Как в воду канули. Их объявили в розыск, и долгое время бизнесменов называли «без вести пропавшими». Обыватели городов, в коих случилась пропажа именитых граждан, находили объяснение в обычном бегстве бизнесменов за границу с мешками денег. Прошлой весной рыбаки–браконьеры завели в озере невод и вместе с карасями и щуками с невероятным трудом выволокли на камышовый илистый берег тяжёлую железную бочку, залитую бетоном, из которого торчала обглоданная рыбой человеческая ступня. Как установили эксперты, закатанный в цементный раствор человек, связанный по рукам и ногам колючей проволокой, был некто Дрёмин, бывший вице–мэр, владелец сети супермаркетов и прочих предприятий торговли. Двумя месяцами позже рабочие из управления жилищно–коммунального хозяйства при откачке фекалий из канализационного колодца обнаружили на дне его труп человека, погруженный в нечистоты с привязанной к ногам гирей. Тело, как выяснилось, принадлежало бывшему депутату областного совета бизнесмену Артёму Гущину. Нынешним летом бездомные бродяги, заночевавшие в старом бесхозном гараже, заросшем полынью и крапивой, нашли в погребе умершего человека. Крышка люка над лазом была опущена и завалена кирпичами. Судя по тому, что на трупе отсутствовали признаки насильственной смерти, несчастный узник мученически умер в темноте от жажды, от голода и холода. Криминалисты определили личность погибшего по отпечаткам пальцев. Им оказался бывший генеральный директор фирмы «Стойтрест–сервис» Кирилл Пустовалов, о чём кратко сообщала газета «Рассвет» в заметке «Пленник подземелья». По той простой причине, что все три происшествия случились в разных, далёких друг от друга, городах и в разное время, следователи, не располагавшие аналогичной информацией, не объединили их в одно уголовное дело. Они взяли за основу версию «устранение конкурентов», связанную с предпринимательской деятельностью потерпевших. Эти уголовные дела, именуемые работниками правоохранительных органов «глухарями, висячками», не раскрыты по сей день.Тощие серые папки, хранящие жуткие подробности описания трупов, в отдалении одна от другой на тысячи километров, пылятся в несгораемых сейфах. Надёжно сокрыты они от посторонних любопытных глаз. Иногда какой–нибудь новый следователь из профессионального интереса прочтёт в папке протокол осмотра места происшествия, головой покачает: – М–да… Настоящая жесть… Служили три товарища В ноябре 1980 года у всех восьми подъездов новой панельной пятиэтажки, именуемой в простонародье «хрущёвкой», царила небывалая суета. Подъезжали грузовики с мебелью, с коврами и паласами, с ящиками и коробками, набитыми кухонной утварью, книгами и всяким хламом, который жаль выбросить на свалку. Люди, возбужденные новосельем, с радостными возгласами разгружали машины, обливаясь потом, таскали на этажи шкафы, диваны, холодильники, стиральные машины и прочий домашний скарб. На первом этаже, опять же, в простонародье, называемом «отстойным», получили квартиры Самохины, Моисеевы и Агафоновы. В горжилуправлении решили так: «У Самохиных трое детей – им «трёшку» – трёхкомнатную квартиру. У Агафоновых двое – им «двушку» – двухкомнатную. Моисеевы, имеющие одного ребёнка, вселились в «однюшку» – однокомнатную квартиру. Вскоре соседи по площадке всё, или почти всё, знали друг о друге.: «где родились, крестились, женились», ну, и прочие подробности семейного быта. В частности, супругам Моисеевым стало известно, что старый, развалюшный барак, кишащий клопами и тараканами, в котором влачили жалкое существование Самохины и Агафоновы, попал под снос при застройке нового микрорайона. Жильцам «тараканника», или «клоповника» – кому, как нравится, ничем не проявившим себя на благо общества, не заслуженно выдали ордера на вселение в просторные комнаты нового дома. К тому же, как вскоре выяснилось и другое неблаговидное обстоятельство: переселенцы из барака оказались завзятыми выпивохами, грязнулями, плохими родителями для своих малолетних детей, худых и неухоженных. В административных протоколах Самохины и Агафоновы упоминались не иначе как «антисоциальные элементы, склонные к правонарушениям». Моисеевы, не в пример пьяницам, с которыми довелось жить «стенка в стенку»: Самохины слева, Агафоновы справа, получили жильё от химзавода, на котором ударно трудилась Татьяна, многократно отмеченная почётными грамотами за добросовестный труд. Муж Владимир столь же старательно работал машинистом электровоза, но в депо квартира ему не «светила». Утешаясь тем, что бесплатно «урвали» хотя бы однокомнатную, простояв на неё в очереди двенадцать лет, супруги, тем не менее, считали себя обделёнными при распределении жилья второй комнатой. Они сетовали на несправедливость и с глубочайшим презрением смотрели на соседей–халявщиков. У Самохиных было две девочки и мальчик. У Агафоновых два мальчика. Обе семьи по причине пьянства нищенствовали. Перебиваясь случайными заработками жили в крайней бедности. Их малолетние дети, мурзатые, в драных платьицах и штанишках, нередко стучались в двери квартир этажами выше, попрошайничали, протянув худенькие ручонки, ныли: – Кусать хотю… Кафетку дай… Варвара Самохина, рыжая, губастая, неопрятная дородная женщина, мыла полы то в магазине, то в школе, то в больнице, нигде подолгу не задерживаясь из–за прогулов. Её муж сантехник Николай, тощий, долговязый мужик, что зарабатывал, пропивал. Мало чем отличались от этой супружеской четы, неразлучной с «зелёным змием», их соседи, живущие напротив. Сутулый Сергей Агафонов, лохматый, небритый, в бессменной грязной куртке, пропитанной мучной пылью, по утрам страдающий похмельным синдромом, а к вечеру еле державшийся на ногах, работал грузчиком на хлебокомбинате. В конце смены пьяный в дупель, он, озабоченный отцовским долгом, засовывал за пазуху буханку хлеба, набивал карманы пряниками и, шатаясь, плёлся домой. Мария, его жена, крикливая, вездесущая сплетница, черноволосая растрёпа с неизменным отвратительным запахом никотина, смешанным с перегаром дешёвой водки, мыла посуду в столовой. Приносила домой не съеденную посетителями кашу, суп, щи. Иногда ей перепадали подожжённые нерадивым поваром котлеты и другие пищевые отходы. Получив грошовую зарплату, Мария спешила в магазин за сигаретами и водкой. Второпях забывала купить малышам конфет, молока, трусы, носки. По выходным дням, а нередко, в будни, Самохины и Агафоновы устраивали совместные попойки, до глубокой ночи испытывали терпение всех жильцов подъезда громкой музыкой, воплями, скандалами, разборками, переходящими в обоюдные драки с нецензурными оскорблениями, с грохотом бьющихся о двери тел. И тогда доведённые до белого каления соседи, живущие этажами выше, начинали бить молотками, разводными ключами по отопительным батареям и водопроводным трубам. Пьяные оргии беспредельного шалмана заканчивались с приездом наряда патрульно–постовой службы. Сотрудники милиции, пригрозив забулдыгам небесными карами, составляли на них протоколы об административном нарушении и уезжали. Забрать пьяниц в медвытрезвитель не могли. «А что делать с малолетними детьми? Оставить их одних в квартире мы не можем», – отвечали милиционеры жильцам–полуночникам, требовавшим «засадить дебоширов в каталажку». А ребятишки, забытые безалаберными родителями, грязные, полураздетые, голодные, похлопав дверцей пустого холодильника, в котором, по образному выражению домохозяек, «мышь повесилась», зажав в ладошке корку чёрствого хлеба, засыпали, где попало и в чём придётся: на голом полу, в обнимку с кошками. Так жили Самохины и Агафоновы, давно известные социальным службам и правоохранительным органам как неблагополучные семьи. 2 Однажды, напротив окон Самохиных остановилась чёрная «Волга» ГАЗ–24, один из самых престижных автомобилей семидесятых–восьмидесятых годов, на котором, важно восседая на сиденьях, застланных коврами, ездили партсоветские бонзы. Далёкие от народа, как звёзды от Земли, «слуги» его: партийные и комсомольские секретари всех уровней, руководящие чиновники областных, городских и районных исполкомов, директора трестов, главков, крупных предприятий, с особым шиком, мягко шурша шинами чистых колёс, подкатывали к белокаменному зданию, обсаженному елями, стриженными кустами и газонными цветами. Из «Волги» выбегал водитель в чёрном костюме с галстуком, подобострастно распахивал дверцу перед чванливым «слугой». Партократ или высокопоставленный чиновник, гордо подняв голову, не видя земли под собой, весь исполненный величия, медленно ступал, осторожно, дабы не споткнуться, не уронить достоинства, поднимался по мраморным ступеням. Со стороны казалось, что бонза наклал в штаны и боится растрясти своё «добро». Скрывшись за стеклянными высокими дверями, «слуга» народа в кабинетной тиши с головой уходил в думы и чаяния о нуждах тружеников. Традиционную тишину партсоветских, госдеповских апартаментов нарушали робкие шаги по лакированному паркету разного рода просителей, жалобщиков, после долгих мытарств записавшихся на приём к «слуге», и принятых, наконец, его секретарём. Мертвячью тишь кабинетов изредка будоражили телефонные звонки. За двойными дверями, обитыми кожей, когда они открывались в приёмной, слышалось позвякивание чайной ложечки о тонкое стекло в серебряном подстаканнике. За огромным дубовым столом под портретом очередного вождя, «слуга» пил чай с лимоном, вздыхая, смотрел в окно и размышлял, какой выбрать курорт для отдыха. Именно такой «слуга», изболевшийся о благе народа, заместитель председателя облисполкома товарищ Филатов подкатил на сверкающей чёрной эмалью и никелем «Волге» к дому номер двенадцать на улице Жемчужной, где проживали вышеупомянутые Самохины, Моисеевы, Агафоновы. Из машины торопливо вышел водитель, обежал её спереди, услужливо открыл заднюю дверцу с правой стороны. Из салона не спеша выбралась представительная молодая женщина. Левой рукой дама придерживала элегантную сумочку, свисающую с плеча. Пухлыми пальцами, унизанными золотыми перстнями и кольцами, огладила чёрную юбку, туго обтягивающую крутые бёдра, привычно потрогала поблескивающие золотые серьги. На её пышной груди, выпирающей под белой блузкой, лежал золотой кулон, подвешенный на золотой цепочке, а рядом с ним радужно переливалась золотая брошь – лепестки розы с вкрапленными в них мелкими рубинами и сапфирами. Золотые часы с золотым браслетом дополняли блистательный наряд Эмилии – так звали владелицу дорогих украшений, жену высокопоставленного чиновника. Утопая в придорожную пыль высокими шпильками модных белых туфель, дама подошла к боковому зеркалу машины, щёлкнув золотой застёжкой, вынула из сумочки помаду, подкрасила губы, коснулась рукой причёски, поправляя локоны белокурых волос и завитки над ушами, мастерски уложенных персональным парикмахером. Придирчиво оглядев себя в автомобильное зеркало, Эмилия осталась довольна собой, о чём свидетельствовала улыбка алых сочных губ. Выказывая при разговоре золотые зубы, она повернулась к сидевшему на переднем сиденье лысоватому мужчине в дорогом чёрном костюме, жеманно проговорила: – Дорогой… Видишь на детской площадке малышей, играющих в песочнице? – Да, Эмили… – Наверно, они и есть дети Самохиных и Агафоновых… – Почему ты так думаешь? – Посмотри, какие они мурзатые, чумазые, грязные… Но такие славненькие… Особенно, вон тот блондинчик с кудряшками… Я бы его взяла… Ты, как? Не против? – Эмили… Взять ребёнка на воспитание из неблагополучной семьи – твоя идея… Решай сама… Ты светловолосая, и мальчик белобрысенький… На тебя похож… Сойдёт за нашего сыночка… – Подай, пожалуйста, коробку с конфетами… Мужчина протянул ей большую красивую коробку с шоколадными конфетами. Эмилия взяла её, наклонясь, ещё раз глянула на себя в зеркало заднего вида. – Ну, я пошла… Пахнущая французскими духами, волнуясь, словно перед выходом на сцену областного драмтеатра, где играла главные роли в спектаклях, Эмилия медленно двинулась к песочнице. Так подкрадываются к сидящей на цветке бабочке, чтобы не спугнуть, накрыть ладошкой. – Здравствуйте, дети! – сказала Эмилия, приблизившись к куче ребятни, копошащейся в песке. Девочки, выбивающие из формочек на доску песочных рыбок, уставили на незнакомую тётю испуганные глазёнки. Мальчики увидели большую коробку в руках женщины, проявили к ней интерес, тотчас перестали катать машинки. Не зная, с чего начать беседу с малышами, как подступиться к ним, приезжая дама распечатала коробку, зашуршала упаковочной фольгой. – Вот, берите… Ну… Сколько хотите… Угощайтесь… Малыши, побросав песочные занятия, стали хватать конфеты грязными руками, запихивать их в рот, размазывая шоколад по щекам. – Вы Самохины? Агафоновы? – бегло осматривая каждого ребёнка, спросила дама. Так в зоомагазине высматривают птичку или рыбку: какую взять? Ту или эту? – Я и Петька… Мы Агафоновы… – давясь конфетой, с трудом шевеля языком, проговорил пятилетний мальчуган, самый бойкий из них, рыжеватый, с мелкими конопушками на бледном личике. – А Самохины есть среди вас? – в нетерпении обратилась Эмилия к остальным детям, незаметно подсовывая лишнюю конфету белокурому мальчику, которого теснили другие дети, быстро опустошавшие коробку. – Вот… Они, – пролепетал конопатый малыш, вихрастый и курносый. Утерев рот рукавом давно не стиранной рубашки, он указал на девочек и белокурого мальчика. Убедившись, что в коробке ничего нет, он опять принялся елозить по песку грузовичком с оторванными колёсиками, не проявляя никакого интереса к тёте, угостившей конфетами. – А ты… Как тебя звать? – поддёрнув тесную юбку, присела Эмилия перед светловолосым ребёнком. Он сначала испуганно съёжился, попятился, но ласковый голос доброй и красивой тёти, успокоил его. – Валела… – робко ответил мальчик и отступил, прячась за спину пятилетней сестрёнки. – Ах, Валера… Прекрасное имя… Хочешь, Валерик, я всегда буду приезжать и давать тебе и другим детям сладкие конфеты? И новых игрушек привезу… Хочешь? – Хотю… 3 Варвара Самохина, уперев толстые красные руки в бока, стояла на кухне у окна, задёрнутого мятой, замызганной занавеской. Вечернее солнце высвечивало обшарпанные стены с оцарапанными кошачьими когтями дешёвыми обоями, засиженными мухами. Откинув занавеску, потерявшую от копоти натуральный цвет, Варвара с завистью смотрела через пыльное стекло на чёрную «Волгу» у подъезда, на красивую молодую женщину, вышедшую из неё, на то, как та прихорашивалась, прежде, чем подойти к детям. Но всё разглядеть ей мешали пыльные, никогда не мытые стёкла. Она распахнула почерневшую от дождей оконную раму, не знавшую краски и кисти, и теперь жадно присматривалась к тому, как богатая незнакомка дарит детям конфеты, ревностно следя, кому больше достаётся, Самохиным или Агафоновым. Толкаясь, ребятишки плотно обступили приезжую даму, и Варвара никак не могла удовлетворить своё бабье любопытство: кто эта женщина, с какой стати ей взбрело в голову тратиться на дорогие конфеты? Но вот незнакомка, приобняв напослед Валерку, вернулась к «Волге», шофёр открыл перед ней дверцу, придержал за локоток, помогая сесть в машину. «Волга» – предмет чванной горделивости одних и чёрной ненавистной зависти других, чуть слышно урча мотором, плавно покатила и скоро скрылась за углом дома. Многие жители из всех восьми подъездов стали свидетелями непонятного для них поведения никому не известной представительной женщины. – И чего её так разморило? – терялись они в догадках. – Приехала на дорогущей машине… Явно, жена или любовница какого–нибудь чинуши… И почему ей вдруг вздумалось раздавать конфеты детям алкашей? Могла бы и к нашим явиться с шоколадом… Вон они, на соседней площадке в песке копаются… Визит незнакомки на чёрной «Волге» стал предметом не утихающих разговоров и споров на лавочках и в кухнях. Ещё больше обывателей распирало любопытство, когда «Волга» зачастила к третьему подъезду. Дама, всякий раз в других нарядах, уже смело подходила к песочнице, вытряхивала из пакетов массу всяких игрушек, раздавала детям лакомства и подарки. Больше, чем другим, она уделяла внимания светловолосому Валерику, тихому, застенчивому ребёнку, заговаривала с ним, гладила по головке, и это не могло остаться не замеченным не только Самохиными и Агафоновыми, но и другими жильцами дома. Обеспокоенная пристальным вниманием незнакомки к её ребёнку, Варвара, находясь в изрядном подпитии, не утерпела, подошла к ней, развязно спросила: – Чо разъездилась сюды? Пристаёшь к детям… Кто тебе разрешил, сучка ты крашена? Мы тебе чо, нищеброды какие чо ли? Не нуждаемся в подачках… Эмилия спокойно выслушала грубую тираду пьяной женщины. Вежливо поинтересовалась: – Извините, пожалуйста… А вы кто? – Как это – кто?! Я мать Валерки, которого ты облизываешь как кошка котёнка… – Варвара Ильинична Самохина? – Да… Я самая… Ну, и чо? Катилась бы ты отседова подобру – поздорову… А не то – милицию позову… Мало ли ты чо удумала… Может, аферистка какая… Товарищ Филатов понял, что жена в затруднительном положении, вылез из «Волги», подошёл к песочнице, изобразив на лице умильное радушие. Приветливо поздоровался и, как привык в тиши кабинета безоговорочно решать все проблемы, начальственным тоном, не терпящим возражений, произнёс: – Успокойтесь, Варвара Ильинична… У меня к вам… У нас к вам… деловое предложение… Вопрос, так сказать, обоюдоличный… Надеюсь, мы его порешаем… Итак… – Какое… ещё… к хренам… предложение? – икнув, качнулась на неустойчивых ногах Самохина. – Кто вы такие? – Порядочные люди… К сожалению, бездетные… В инспекции по делам несовершеннолетних нам сообщили о ваших, мягко говоря, трудностях в воспитании детей… Предлагаем вам… За большое вознаграждение… Отдать нам на воспитание… вот этого мальчика… Валеру… – Чего–о? – выпучила глаза Самохина. – Да ты в своём уме, дядя? Чтобы я… Своего ребёнка… продала… Ты, что, спятил? Где это видано? Продать родное чадо каким–то проходимцам! Пусть, даже, на «Волге» вы прикатили… Убирайтесь с глаз моих! Ишь, чего они себе позволяют! За… За возна… граж… дение, – с трудом выговорила Самохина, распаляясь всё больше. – Нет, вы только поглядите на них… За вознаграждение! За деньги, значит, ребёнка родного продать… – Не устраивайте скандал... Вы не на базаре, где с вашим голосом хорошо продавать редиску… Здесь не место для серьёзной беседы, – сказал чиновник. – Пройдёмте, Варвара Ильинична, к вам домой и всё обсудим в спокойной деловой обстановке. – Вадим, дорогой… Сейчас не совсем удобное время для серьёзного разговора… Варвара Ильинична находится в нетрезвом состоянии… Поговорим с ней в другой раз… Видишь, она пьяна… – несколько обескураженная строгим тоном мужа предложила его супруга. – А ты поила меня? Не твоего ума дело… Хочу и пью… Ты не указ мне… Никуда я с вами не пойду… И в свою квартиру не пущу! Ещё чего не хватало! Ишь, удумал! Отдать Валерку за это… За воз… За возна… граж… дение… А это ты видел?! – показала Самохина кукиш товарищу Филатову. Крики Самохиной привлекли на дворовую площадку нескольких человек, жильцов дома, в том числе Агафоновых: Марию и Сергея, как ни странно, оказавшихся на сей раз трезвыми. – Вадим… Дорогой… Пойдём отсюда подальше от любопытных глаз… Поговорим с Варварой Ильиничной завтра, – потянула дама мужчину за рукав пиджака. Они отошли в сторону. – Эмили… Пойми… Завтра будет то же, что и сегодня… Говорить с пьянчужкой нет смысла… Надо подключить правоохранительные органы… Службу соцзащиты… Лишить Самохиных родительских прав и уж тогда на законном основании забрать ребёнка на воспитание. Варвара продолжала браниться в адрес «проходимцев с большой дороги», как она отозвалась о приехавшей на чёрной «Волге» чете Филатовых. Скоро все обыватели знали причину неуёмного гнева Варвары, горячо ей сочувствовали и поддерживали, одобряли проявленное высокое материнское чувство. Сергей Агафонов, вникнув в суть дела, подошёл к разочарованным неудачей супругам, готовым уехать. – А какое вознаграждение вы обещаете за усыновление мальчика? – спросил он так, как если бы речь шла о продаже породистого щенка – Вы не так поняли нашу филантропию, – с готовностью ответила Эмилия… – Чего, чего… не поняли? – Наши гуманистические соображения относительно помощи людям, остро нуждающимся, не имеющим возможности дать своим детям достойное воспитание, образование… Мы совсем не собираемся усыновлять взятого на воспитание ребёнка. Семья Самохиных состоит на учёте в милиции, как неблагополучная… Многодетная… Ребятишки брошены беспечными родителями на произвол судьбы… Кем они вырастут? Хулиганами, бродягами, преступниками? В частности, Валерик? Мы бы обеспечили его всем необходимым, дали бы путёвку в жизнь… При наших–то связях он бы ни в чём не нуждался, смог бы исполнить свои заветные мечты и желания… И пусть он знает свою прежнюю семью… Мы не собираемся скрывать от него, кто его настоящие отец и мать… Если захочет, он сможет вернуться к ним. – Всё это так… Складно говорите… Но я спросил вас о другом: «Какое вознаграждение вы обещали Самохиным?» – нетерпеливо перебил Эмилию Агафонов. – Пока никакого… Мы не договорились с Варварой Ильиничной… Она и слушать ничего не хочет… – И всё–таки… Ну, как если бы она согласилась… – Ежемесячно выплачивать Самохиным по двести рублей до совершеннолетия их ребёнка, взятого на воспитание… Новый автомобиль «Жигули» последней модели в подарок… Ежегодную турпутёвку на двоих на отдых в Карловых Варах, в Гаграх или на Рижском взморье… Подарки их детям… Санаторное лечение… – М–да–да… – протянул Агафонов. – Не хило… Чтоб я так жил… А что, вам обязательно нужен тот заморыш? Возьмите моего Славика… Чем он хуже? Конечно, на на тех же условиях, которые вы сейчас наобещали… Языком молоть – не мешки ворочать… Наобещать можно златые горы… – Мы не «наобещали», как вы изволили выразиться, – поспешила Эмилия заверить Агафонова, с сомнением смотревшего на убеждавшую его женщину. – Мы всё оформим нотариально, – поспешила заверить Эмилия. – Я не против взять вашего мальчика… Это такой… бойкий, разговорчивый мальчуган? Конопатенький… Рыжеватый… Да? – Точно… Славик… Смышлёный пацан… Если создать ему нормальные условия для ученья, из него, думаю, выйдет какой–нибудь академик… А у меня – что? Живём от аванса до получки… Вечная нужда… Известное дело: пролетариат… – Пить надо меньше… Пролетарий… В нашей стране созданы все условия для нормального проживания и развития личности… Работай, учись, дерзай, твори… Кто хочет, тот добьётся… А водка ещё никого не довела до добра… И не стройте из себя обездоленного, – хмурясь, недовольно заметил товарищ Филатов. Повернулся к жене: – Эмили… Ты как? Согласна взять того рыжего черномазого оборвыша в драных сандаликах? Истый чертёнок! С радостной улыбкой на просиявшем лице Эмилия благодарно прижала руки к груди, кивнула: – Да, дорогой… Спасибо тебе… – Вас как звать–величать? –обратился «дорогой» к Агафонову. – Сергей Петрович… – Ладно… Петрович… Садись в машину… Потолкуем, обсудим детали… Кстати, закодироваться от алкоголизма не пытался… Нет? Ничего… Решим и этот наболевший вопрос… 4 Пасмурным осенним утром, подхватив дембельские чемоданы, в последний раз, чётко приложив прямую ладонь к бескозырке, они отдали честь военно–морскому флагу и сошли на пирс по трапу с железной, гулко звенящей под каблуками палубы подлодки. Было и радостно от близкой встречи с родными, с девушками, ожидающими парней с долгой флотской службы, и грустно от расставания с экипажем, с кораблём. Золотом горели якоря и надписи «Тихоокеанский флот» на ленточках бескозырок, до зеркального блеска надраенные бляхи ремней и хромовые ботинки. Приученные к дисциплине, сдерживая переполнявшие их эмоции телячьего восторга, они степенно взошли на борт катера, увозившего уволенных в запас моряков в Петропавловск–Камчатский. Вдали над Питером, как привыкли называть свой стольный город камчадалы, белели вершины Авачинского вулкана. Прохладный ветерок трепал ленты, прихваченные зубами, чтобы не сдуло бескозырку с головы, поднимал гюйсы, обдавал солёными брызгами. Прощайте, скалистые горы! Согласно местам, обозначенным в билетах, приобретённых по воинским требованиям, трое закадычных друзей расположились в уютной каюте теплохода «Русь», где дали волю обуревавшим их чувствам. Все трое были с крейсерской дизельной ракетной подлодки «К–136»: гидроакустик главный старшина Вадим Филатов, торпедист старший матрос Владимир Моисеев и штурманский электрик старшина первой статьи Пётр Лебедев. Пили припрятанный в чемоданах спирт, закусывали колбасным фаршем, сардинами, тушёнкой, сыром, лососем в собственном соку и прочими деликатесами подводников, которыми щедро снабдил дембелей корабельный кок. Захмелев, счастливые друзья горланили песни под гитару и безумолчно делились своими планами на будущее. – Я, корешки, после дембеля по морям ещё похожу, – глотнув спирта из заранее припасённой в дорогу эмалированной кружки и шумно выдохнув, сказал Пётр Лебедев. Поддел перочинным ножичком кусок докторской колбасы, отправил в рот, уточнил: – На судоводительское отделение во Владивостокскую мореходку решил поступать… Владимир Моисеев провёл пальцами по усам, удивлённо уставился на него. – Ну, ты, кореш, даёшь… Мало тебе автономок? Не наморячился ещё? – А что? Ну, вернусь в свой колхоз… Быкам хвосты крутить? Или на тракторе пыль в поле глотать? Не–е… – замотал хмельной головой Лебедев. – Хочу мир посмотреть… В загранки походить… – Опять болтаться по морям? Что за житуха? Без семьи, без денег… Без квартиры, – взрезая банку с лососем пожал плечами Филатов. – Не понимаю… – Как это без семьи? – вскинулся с дивана и тотчас пьяно опустился на место Лебедев. – Женюсь… На самой красивой девахе… Или я не мужик? Китель на мне будет с золотыми шевронами… Фуражечка с крабом… Да и деньжата у штурманов водятся… Валюта… В шмутьё закордонное приоденусь… «Москвича» куплю… А то и «Жигули»… Квартиру кооперативную… – Мечтать не вредно, Петруха, – всё тем же сомнительным тоном возразил Филатов. – Какая жена будет ждать мужа несколько месяцев из плавания? Тем более, красивая… И деньги, что заработаешь в морях, просадишь в кабаках… – Ну, и перспективу, Вадим, нарисовал ты Петрухе, – недовольно заметил Моисеев. – А по–моему, он прав: лучше красиво пожить, чем в деревне коров пасти или землю пахать… Я бы тоже, как он, в мореходку пошёл, да с математикой не в ладах… В школе у меня с этим предметом проблемы были… Поеду домой… Танюшка меня всю службу ждала… В депо вернусь… Перед призывом на флот железнодорожное училище окончил… Слесарем работал… Помощником машиниста устроюсь… Потом на курсы пойду… Сам буду поезда водить… Как мой отец… А что? Работа интересная… Ответственная… Высокооплачиваемая… Ну, а ты, Вадим, сам–то куда надумал? В институт, наверно? – Эх, вы, романтики! – рассмеялся Филатов. – Всё то, что вы мечтаете иметь, можно приобрести не напрягаясь… И квартиру получить, и за границу ездить не за свои кровные… На отдых к морю… Любуйся им с берега сколько хочешь… И «Волгу» иметь с личным шофёром… И зарплату приличную… Побольше, чем у штурмана, у машиниста… – Как это? – удивлённо взглянул Лебедев на Филатова. – Без труда не вынешь рыбку из пруда… Без напряг всё имеют жулики и воры… Живут красиво… Но не долго… Воруют, грабят до поры до времени… – Жаль, что вы так примитивно меня поняли, – с обидой в голосе проговорил Филатов. – Мне замполит такую характеристику написал, что с ней в любой горком партии, в институт с руками, с ногами возьмут… Или я напрасно на лодке секретарём комсомольской организации под его дудку плясал? Про нархоз слышали? Туда пойду. – Институт народного хозяйства имени Плеханова? В Москве? Ни фига себе! – присвистнул Моисеев. – А то–о! – вольяжно откинулся к спинке дивана опьяневший Филатов. – В наше время сплошных дефицитов самое выгодное дело – распоряжаться на своё усмотрение всем тем, что производит отечественная промышленность. – Как это? – опять не поняли Моисеев и Лебедев. – У нас не капитализм… Кто тебе позволит? – А вот приедете домой и увидите как живут директора заводов, партийные секретари, чинуши из горсоветов, управляющие трестами и прочие высокопоставленные начальники… Весь дефицит у них в руках… «Ты мне – я тебе», – вот их принцип… По блату могут иметь всё, что хотят… А вы: мореходка, депо… За бортом штормило. Качка усилилась. Осовелый Филатов, еле шевеля языком, пробормотал: – Делать «голова–ноги» в бушующем море, когда в шторм не устоять на палубе… Трястись бессонными ночами в кабине электровоза… Романтика! А по мне так лучше шампанское пить в ресторане и обнимать клёвую чувиху… – Каждому – своё… Поживём – увидим… – подытожил разговор Моисеев, разбирая постель. – Эт–точно… Время покажет, кто кем станет, – поддержал товарища Лебедев. – Всё, отбой, корешки… Вы, как знаете, а я на боковую… Утром во Владике будем… – А хорошо бы встретиться… Лет, эдак, через тридцать, – укладываясь спать, вслух выразил свою мысль Моисеев. – Или, лучше, через пятьдесят… Посмотреть, кто кем стал… Эх, заглянуть бы вперёд… Узнать, как сложилась у нас троих судьба… Если доживём… И скажут про нас: «Вот, служили три товарища… И встретились…» Здорово, правда? Как думаешь, главный старшина? Филатов не ответил. Привалившись к изголовью узкого каютного дивана, гидроакустик крепко спал. На верхней койке нахрапывал штурманский электрик старшина первой статьи Лебедев. «Вот и кончилась флотская служба, – укладываясь на нижнюю койку, подумал Моисеев. – Служили три товарища… Разъедемся и всё… Неужели никогда не встретимся? Но ведь не зря говорят, что мир тесен, и гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдётся… А хорошо бы…» Волны пролива Лаперуза качали «Русь». Впереди был порт Владивосток, откуда для троих друзей начинался новый жизненный путь длиною в пятьдесят лет, промчавшихся для них одним мгновением. Три товарища ещё не знали, что жизнь пролетает падающей с неба звездой, сначала яркой, ослепительной, но скоро сгорающей, рассыпающейся быстро затухающими искрами. Они были молоды, полны надежд и устремлений в будущее. Во Владивостоке сослуживцы, крепко обнявшись, расстались, по флотской традиции обменялись бескозырками и гюйсами, но в спешке прощания и будучи навеселе, забыли оставить друг другу записочки со своими адресами. Все разъехались по заранее выбранным маршрутам. Моисеев убыл поездом. Филатов, доплатив деньги к воинскому требованию, улетел на самолёте. Лебедев сел на электричку и уехал в Находку, где вскоре стал курсантом мореходного училища, готовящего специалистов на рыболовные суда. 5 С тех шумных расставаний на железнодорожном перроне и в аэровокзале, с дружескими объятиями и рукопожатиями, с клятвенными заверениями и обещаниями непременно встретиться, минуло… «Позвольте, позвольте… Дайте сосчитать года… Боже мой! Неужели?! Ведь всё в памяти, как будто было вчера… Трудно поверить, но вот он, календарик, на приборной панели «Нивы»… Год собаки… Забавный пушистый щенок держит в пасти листок с надписью: «2018»… Пятьдесят лет прошло… Полвека! Как один день! «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь», вспомнились Лебедеву слова известной песни. И тотчас пенсионеру Петру Лебедеву, бывшему капитану рыболовного сейнера, пришли на ум другие, столь же грустно – печальные: «Где же вы теперь друзья–однополчане, боевые спутники мои?» Трудно сказать, почему, проезжая однажды майским утром по одной из улиц сибирского городка, бывший штурманский электрик подводной лодки «К–136» подумал о товарищах из своего славного экипажа. Быть может, виной тому праздничные песни, посвящённые Дню Победы, доносившиеся со стороны городского парка отдыха. Кто знает? В багажнике «Нивы» лежали спиннинг, удочки, складной стульчик, коробочки с крючками и блёснами, баночки с червями, катушки лески, термос с чаем, пакеты с бутербродами и прочая дребедень, нужная в таком важном деле, как рыбалка. Отворачивая вправо, пропуская встречный «Лексус», (не приведи Бог его поцарапать!), Лебедев прижался к бордюру, притормозил. На лавочке у третьего подъезда сидел пожилой инвалид. Приладив костыль к правой ноге, вместо левой была коротко подвёрнутая штанина, он курил, равнодушно глянул на «Ниву» и отвернулся. Профиль мужчины: прямой нос, волевой подбородок, курчавые белые волосы, а, главное, закрученные кверху пышные усы, кого–то напомнили. Кого?! Повинуясь, скорее, простому любопытству, чем необходимости узнать человека, Лебедев сдвинулся на сиденье, чтобы лучше рассмотреть незнакомца, привлекшего его внимание. И, словно почувствовав на себе чужой пристальный взгляд, тот опять посмотрел на подъехавшую машину, подхватил падавший наземь костыль, и выдохнул струйку табачного дыма. Что–то ёкнуло внутри Лебедева, опалило жаром волнения, отдалось болью и состраданием к одноногому инвалиду, перемежаясь с радостью неожиданной встречи с бывшим сослуживцем. – Вовка! Торпедист с «К–136»?! Ну, конечно, Вовка… – воскликнул Лебедев… Э… Дай Бог памяти… Моисеев! Лебедев подал «Ниву» вперёд, чтобы не загораживать проход в подъезд жителям дома, вышел из машины. Торопливо хлопнув дверцей, и ещё не совсем уверенный в своих предположениях, он двинулся к инвалиду на сразу вдруг онемевших ногах. Сознание непонятной виноватости за то, что идёт на своих двоих, а тот сидит с костылём, мелькнуло, но тотчас прошло, как только он приблизился к нему. – Вовка! Моисеев! Узнаёшь меня? Инвалид с минуту всматривался в морщинистое лицо, в залысины на седой голове, в слегка сбитый набок нос – память удара о сферическую переборку во время ураганного шторма, в поблекшие от старости синие глаза. – Здорово, кореш, – тихо вымолвил он, пытаясь приподняться, опираясь на руки, но Лебедев мягко нажал ему на плечи, не позволяя встать. – Узнал ли я тебя? Забудешь разве как ты впопыхах наклонил банку с краской и сверху облил меня суриком, когда красили корпус рубки… Все со смеху покатывались, а мне не до смеха было… Волосы слиплись. Растворителем промывали… Неделю потом от меня несло скипидаром… А я… Видишь какой теперь… Слезинка одна за другой скатились по впалым щекам Моисеева, утонули в усах. Лебедев промолчал. Что сказать? – Ладно… Не обращай внимания, Петруха… Обо мне разговор короткий… Ты–то как в наших краях? – Живу теперь здесь, Володя… До пенсии по морям, по волнам… Решил бросить якорь в родных местах… Сын у меня на границе служит… Подполковник… С женой он ещё смолоду развёлся… Маленького ребёнка беспечные родители, не долго думая, деду с бабой подкинули… Мне, то–есть… И Маше, супруге моей… Так мы и вырастили внука… Сейчас парень на четвёртом курсе в Тихоокеанском высшем военно–морском училище имени Макарова. Дочь замужем. Нормально живёт с мужем. Двое детей у них. Студенты–медики… Мы с женой вдвоём остались. Она всё на даче. Я на рыбалку или в лес за грибами мотаюсь. Ну, а ты? Вижу, ногу потерял… Как это случилось? – Да… Банальный случай… Тромб оторвался… Закупорка сосудов… Другого способа спасти меня, как сказали врачи, у них не было… Оттяпали выше колена… Никите, сыну моему, как и твоему, тоже было бы сейчас под пятьдесят… Из армии вернулся, в милицию пошёл работать… Потом в Чечню уехал… Оттуда в цинке привезли… Я пластом неделю лежал после похорон, волком выл… Умереть хотел… Может оттого и с ногой приключилось заболевание… Лебедев сжал Моисееву локоть, выражая соболезнование, разделяя с ним тяжёлое горе, глубоко вздохнул, только и смог выдавить из себя: – Надо же… – Держусь пока… Как в подводной лодке: «Приказ держаться…» Раньше легче было переносить страдания о погибшем сыне… Машинистом электровоза работал… В рейсе голова забита мыслями о безопасности вождения поезда… – Пошёл по стопам отца… Тоже стал машинистом? – Не совсем так… Нужда заставила пойти на эту каторжную работу… Вся жизнь на колёсах прошла… Утром приедешь – вечером в ночь… Через сутки вечером воротишься, переночуешь и утром опять на сутки… Дома почти не бывал… Всё в рейсах… Природу, дачников, гуляющих с лукошками, лишь из окна электровоза видел… На выходных, правда, удавалось сбегать на рыбалку… Зимой любил на подлёдный лов сходить… Летом с удочкой посидеть на берегу озера… Не люблю рыбачить сетью или бреднем… Ну, а сейчас всё… Отрыбачил… Отбродился по лесу… Как случилось это… – Моисеев постучал костылём об асфальт… – Татьяна не захотела жить с инвалидом… Ушла… Да мы и до операции не в ладах были… А после гибели Никиты она прямо–таки озверела… Всё выла, выла, меня обвиняла, что позволил в Чечню уехать… А как было запретить? Я в поездках… Он меня даже не предупредил… Уехал с остальными парнями из отдела и всё… Позвонил из Грозного… Я ушам своим не поверил… Думал, разыгрывает он меня… Так, вот… А я, оказывается, не запретил ему… Позволил… Бросила меня… В монахини подалась… Один кукую в однюшке хрущовской… – А, знаешь, Володя, едем со мной! Я с ночёвкой… Палатка у меня в багажнике… Матрац, одеяло, подушка есть. Бутылец всегда про запас имеется… Костёрчик разведём, рыбку поймаем, ушицу заварим… По рюмашке пропустим за Никиту твоего, за подводников с «К–136»… Ну, давай, соглашайся… Удочка для тебя найдётся… – А, что? И поеду… Мне сейчас никого об отъезде предупреждать не надо… Моисеев, опершись на костыль, неуклюже поднялся, заковылял к «Ниве», неловко прыгая на одной ноге. Лебедев помог ему забраться в машину, сам уселся за руль, включил зажигание, и они покатили. – Давай, Володя, показывай свои заветные места! – весело выкрикнул Лебедев. – На озеро поедем… Там караси хорошо клюют… Моисеев преобразился в лице, оживился, предвкушая удовольствие от предстоящей рыбалки. Лебедев, поддавшись его приподнятому настроению, запел строевую песню команды «К–136». Форштевнем волну взрезая, Идёт сто тридцать шестая, Была под килём большая Предельная глубина… Моисеев усы расправил, подхватил: Пусть снег и ветер, Пусть грозный шторм ревёт, Меня моё сердце В седой океан зовёт… Не отводя глаз от дороги, правой рукой Лебедев схватил его левую и крепко стиснул, вложив в пожатие и радость встречи, и боль за несчастье товарища, и сострадание к нему. И ещё это дружеское участливое рукопожатие выражало поддержку, призыв держаться, не сдаваться, готовность оказать помощь. – Вовка! Ты не представляешь, как я рад встрече! Теперь в этом городе я не одинок… Теперь нас двое с «К–136». – И я рад не меньше твоего… Знаешь, кого я тридцать восемь лет назад видел? Потом ещё через пятнадцать лет. Ни в жисть не угадаешь… – Кого–нибудь со сто тридцать шестой? – Точно! – Ладно… Не томи… Кого же? – Вадима Филатова! Акустика! Кореша нашего! – Ещё бы не помнить! Ну, и как он, где? – Большая шишка на ровном месте! Бизнесмен… – Да, ну! Во даёт Вадим! Добился, стало быть, своего… В большие начальники выбился… И где вы встретились? – Не поверишь… Вот как с тобой – у подъезда дома. Приехал Вадим с женой на «Волге». Он в те годы каким–то крутым чиновником был… То ли в обкоме, то ли в облисполкоме рулил… Бездетные они были… У моих соседей, у выпивох Агафоновых пятилетнего мальчонку взяли на воспитание… За вознаграждение… И вот лет пятнадцать назад сподобился Филатов привезти взрослого уже приёмыша на малую родину, показать тому, откуда родом он… – Получается, те продали ребёнка? Это что же за родители такие? – Агафоновы? Так я же сказал: пьянствовали они! Что им оставалось? Власти были намерены лишить их родительских прав. Как об этой неблагополучной семье стало известно Филатову, шут его знает… Наведывался с женой к нашему дому часто… К ребёнку приглядывались… Сначала хотели взять мальчика у Самохиных… Те тоже алкаши… Варвара, мать Валерки, не согласилась отдать его. Всё бахвалилась перед соседями, что не отдала Валерку чужим людям… А тот вырос, никуда не поступил, потому что в школе плохо учился… В армию его не призвали из–за плоскостопия… Плотником на стройке работал… И вот подкатили к нашему дому три иномарки. Охранники с ними… Я на лавочке, вот как сегодня, сидел… Отдыхал после поездки… Я тогда ещё машинистом работал… Смотрю, выходят из средней, самой крутой тачки, два мужика… Один старый, совсем лысый… Башка, как моя коленка… Полировкой блестит… Другой лет сорока… Бородатый… Рыжеватый… С проплешиной на затылке… Лысый и говорит рыжеватому: «Вот, Славик, здесь твои родители… Пойдём, обрадуем их…» И тут лысый мужик глянул на меня, я на него: «Филатов?!» А он мне: «Моисеев?!» Руку подал… Вяло так… И спрашивает: «Так здесь и живёшь? С Самохиными, с Агафоновыми?» Намекнул, значит, что с алкашами на одной площадке… «Так, – отвечаю, – и живу…» «Извини, – говорит, – дела… Я сейчас зам губернатора по строительству… Депутат областной думы…» Важный такой… Через губу со мной говорил… Да оно и понятно: слуга народа! Где ж ему до нас опускаться! – Так и уехал? Не поинтересовался, как ты, что у тебя? – Нет… – Ну, а воспитанник его такой же чванливый? Кем стал? По стопам благодетеля своего пошёл? – А шут его знает… Бизнесмен, наверно… Охранники много всяких коробок Агафоновым занесли… Телевизор–плазму… Подарки, значит… Не долго гостили… Уехали… – Вадим с тобой попрощался? – Рукой из машины махнул… А как уехали они, у Самохиных такое началось! Валерий, как увидел Славку, каким он стал, такую бучу дома поднял! Мамашу свою, Варвару, всякими словами поносил, дурой называл, чуть не поколотил её со зла… Варвара вой подняла, соседи еле отняли старуху от взбешённого сына. Он всё кричал: «Если бы ты отдала меня Филатовым, я сейчас был бы богатый, такой, как Славка… Это ж какими надо было быть идиотами, чтобы отказаться от выгодного предложения! Сколько лет Агафоновы получают деньги за Славку! Ну, не отдали меня… И что выгадали? В дерьме я вырос… В нищете… А всё из–за ваших пьянок… Чувства материнские, видите ли, не позволили ей расстаться со мной! Да плевать я хотел на ваши родительские чувства! Всё, – кричал он, – ухожу от вас, дармоедов… Хватит на вас, нищебродов, спину гнуть». Варвара Самохина, мать его, в слёзы… А он дверью хлопнул и ушёл… С той поры не появлялся… Ну, вот и озеро… Всё, Петруха, приехали… Рули вон к тем камышам… Лебедев выбрал на берегу удобное место, усадил на стульчик Моисеева, дал ему в руки удочку, придвинул к нему баночку с наживками. Сам рядом присел, размотал лесу, насадил на крючок червяка, поплевал на него и забросил на тихую гладь воды. – А субмарину нашу в бухте Чажма автогеном порезали на металл… На гвозди переплавили, – неотрывно следя за поплавком, грустно сказал Лебедев. – Мой сейнер доковался там… Видел я, как с лодки лёгкий корпус снимали… Хороший у нас был командир корабля… Ни одной аварии за всё время боевой службы нашей лодки… И вот, порезали… Устарела, – с глубоким вздохом добавил Лебедев. – Да… Время скоротечно… И наша моряцкая молодость в далёком прошлом. Смотри, Петруха, у тебя клюёт! Никчемный Февральская метель, сдувая пушистый снег с крыши дачного дома, бушевала всю ночь, била в заиндевелое окно корявым суком старой сливы. Под утро вьюга стихла, оставив после своего неукротимого разгула во дворе, в огороде, в саду завихренные ветром снежные намёты. С рассветом, хмурым и холодным, пасмурное небо прояснилось в западной стороне. На востоке в сизой пелене плавали реденькие облачка, розовели, постепенно окрашивались в нежно–малиновый цвет. Блеклое солнце пробилось сквозь туманную дымку и, поднимаясь над синеющими вдали горами, осветило скупыми, не греющими лучами широкую пойму реки, правый, лесистый, с крутыми обрывами берег, и низменный левый, пестреющий заснеженными садовыми участками. В это зимнее утро, студёное, с обжигающим лицо колючим ветерком, в доме на улице Тенистой нехотя встал с постели пожилой человек. Он до полуночи работал над рукописью романа о скифах, поздно лёг, долго не мог заснуть, взбудораженный завыванием бурана, вознёй воробьёв и синиц, забившихся под стрехи, постукиванием стылой сливовой ветки, тихим скулежом собаки, норовящей забраться к нему в кровать. Человек этот ещё лежал бы, млея под ватным одеялом, но мокрый и холодный собачий нос, грубо подпихнутый под него, толкнул раз, другой, потом не дождавшись ответного внимания, громко гавкнул. – Знаю, Дик… Знаю… Старпер хренов… Потерпеть не можешь… Лежебока никчемный… И за что только я люблю тебя, не понимаю… Ладно, пойдём, будь ты неладен, – опуская босые ноги в подшитые войлоком стоптанные валенки, добродушно пробормотал хозяин собаки. Набросив на худые плечи драный полушубок, нахлобучив на лысеющую голову кроличью шапку, направился к двери. Дик опередил его, уселся перед ней, нетерпеливо крутя хвостом и поскуливая. – Гулять, Дик! – зябко поёживаясь в остывшей за ночь прохладной кухне, сказал хозяин, плотнее запахиваясь в полушубок. Отбросил крючок, толкнул скрипнувшую дверь, впустившую с веранды клубы холодного воздуха, вышел, спешно захлопнул её за собой, сберегая в доме немногое, оставшееся с вечера тепло. На ступенях крыльца с резными перилами бродячие коты оставили чёткие отпечатки лап. Над кормушкой, попискивая, крутились, порхая, поползни, воробьи, синицы. Туя, кедр и две ели, выросшие уже вровень с коньком крыши, причудливо–кудряво обросли серебристым инеем, точно раскрашенные диковинной кистью. Мелкие снежинки кружились в чистом пространстве. Свежо, бело вокруг. Дышится легко и свободно. Пёс, сделав свои собачьи дела, устремился в дом, поближе к печке, возле которой, он знал, хозяин поставит перед ним чашки с водой и остатками ужина. А после того, как вскипит чайник и хозяин сядет пить кофе с бутербродами, непременно положит и ему, Дику, ломоть хлеба с кругляшами докторской колбасы. Возвращаясь с короткой прогулки по запорошенной дорожке, хозяин на ходу зачерпнув пригоршню пушистого снега, умылся, и крякая, потирая руки, вбежал в дом, торопливо выдернул печную задвижку и принялся растапливать печь и камин. Набросал в топки сухих полешков, лучин, бересты, оторвал от газеты лист, быстро пробежал глазами по заголовкам, не нашёл в них ничего интересного для себя, смял, бросил на разжёг. И всё потом было так, как знал Дик: в печи, в камине пылает огонь, на столе, потрескивая, закипает электрический чайник. Хозяин делает бутерброды. Один себе, другой, потолще, Дику. Потом усаживается в плетёное из ивовых прутьев кресло перед камином, набивает трубку кубинским табаком, подносит к ней спичку, сладостно затягивается и, вытянув ноги, не глядя, ставит голые ступни на лежащего на боку Дика. И тому нравится, как узловатые, искривлённые полиартритом пальцы ворошат шерсть, поглаживают заскорузлыми подошвами крепкую грудь, нащупывают уши, почёсывают их. Дик стар. Сколько лет ему, неизвестно. Морда, усы, надбровья у него побелели. Седые волосинки пробиваются среди серой лохматой шерсти на спине. Желтоватые зубы, клыки сточены наполовину. Тупые когти на лапах стёрлись. Собачатники, водившие породистых питомцев по дачной улице, останавливаясь у дома писателя, бросали на Дика пренебрежительный взгляд, неопределённо пожимали плечами, выказывали мнение авторитетных знатоков: – Так себе пёс… Старик уже… Лет двенадцать ему, а то и больше… Какой породы? Двориман никчемный! Знаете, из тех собак со стоячими острыми ушами и закрученным хвостом, всем своим видом говорящие о себе: «Хочу быть лайкой!» Сказав так, очередной знаток собачьих пород самодовольно рассмеётся и, распустив поводок на всю длину, не спеша следует дальше, позволяя своему любимцу, наследнику благородных кровей, бесцеремонно задирать ногу у каждого дачного забора, у калиток, на газонах и в клумбах. Эти самые «знатоки» утверждают, что возраст собаки, приравнивая к человеческому, надо умножить на 8. Ну, а если это и в самом деле так, то Дику уже перевалило за девяносто. Однако, несмотря на преклонные лета, у него зоркие глаза и чуткий слух. Во всяком случае, на дряхлого пса с подслеповатыми слезящимися глазами не похож. Подвижен, ловок в драках с другими собаками, легко увёртывается от их острых зубов и сам вцепляется в шею противника мёртвой хваткой, или, ухватив того за лохматое ухо, принуждает какого–нибудь визжащего от боли и страха элитного кобеля сдаться без боя на милость победителя. Каждое земное существо: зверь, птица, рыба, насекомое или даже инфузория–туфелька, заслуживает того, чтобы про него говорили. Но, пожалуй, больше всего с особым пристрастием и нескрываемой любовью рассказывают о собаках. И каждый, кто подолгу общался с этими животными, нахваливая своего четвероного друга, непременно скажет: – А вы знаете, какой он умный! Он всё понимает, только сказать не может. Дик в этом смысле не исключение. Хозяин ставит чашку с кашей, сваренной с куриными потрошками, безразличным тоном, занятый своими, не от мира сего, мыслями, произносит: – Подожди немного… Ещё горячая… И Дик лежит, не шелохнувшись. Но вот хозяин, оторвавшись от бумаг и взглянув на часы, равнодушным голосом, как бы между прочим, замечает: – Чего лежишь? Иди ешь… Уже остыла давно твоя каша. И Дик встаёт, идёт к чашке, выбирает из неё вкусные пупки и сердечки, чавкает, благодарно посматривает на своего добродушного благодетеля. А то хозяин обувает резиновые сапоги, берёт из кладовой складные удилища, и Дик знает: на рыбалку. Хозяин оборачивается к нему, с виноватостью в голосе говорит: – Извини, брат… Не могу взять тебя с собой… Опять будешь по берегу озера носиться, чаек гонять, карасей пугать. Рыбаки начнут ругать тебя и меня… Или как на прошлой неделе выхлебал ты холодную уху из чужого котелка, что стоял возле потухшего костра… Пришлось извиняться за тебя. И Дик, вздохнув глубоко, продолжает дремать. В другой раз хозяин опять обувает резиновые сапоги, одевает камуфляжный костюм и берёт корзину. И Дик знает: за грибами. Но лежит, ждёт с надеждой. – Ты идёшь со мной, лежебока никчемный? – вопрошает хозяин, и Дик бодро встаёт, потягивается, предвкушая чудные запахи осеннего леса, скошенной травы, таинственные шорохи в прелых листьях, посвисты бурундуков, цоканье белок, хлопанье крыльев взлетающих на пшеничном поле куропаток и перепелов. Ну, разве не разумом воспринял Дик слова хозяина? Попробуйте это же самое сказать корове, свинье, овце. Вот тут и задумаешься о наличии у собак определённого интеллекта, а не только рефлекса на пищу, на прогулки. Особенно, когда видишь вислоухую дворняжку, сидящую у перехода «зебра» в ожидании зелёного сигнала светофора. Её никто не учил, не дрессировал. Никого рядом нет. Она одна сидит. Вот остановились машины, и она спокойно перебегает на другую сторону улицы. Поразительно, но факт! Лежанка Дика – домотканый круглый коврик, в углу, за камином. Он вылакал молочный суп, вылизал тарелку, съел положенный в неё бутерброд с колбасой. Наевшись, улёгся на коврике, вытянувшись на боку во весь рост. Зевнув, он засыпает, взвизгивает во сне, взлаивает, порой, рычит, дрыгает ногами. Что снится ему? Кто знает, что там, в собачьей башке? Может, видится ему, как поглаживают его, треплют за шею, чешут за ушами, угощают сладкой конфеткой или подносят вкусную сахарную косточку, на которой ещё осталось мясо… И тогда сонная собака, лёжа на боку, постукивает хвостом об пол. А может, снится ему, как, вздыбив шерсть на загривке, ловко увернувшись от когтистой лапы, вцепился он сзади в штаны разъярённому медведю в тайге на охоте… Снятся драки с дворовыми псами… Облаивание белки, распустившей пушистый хвост с еловой ветки… Соболь, затаившийся на развилке высокого кедра… Кто знает… Камин в дачном доме писателя – это громко сказано. Обыкновенная печь с плитой, с обратной стороны которой выложен полукруглый чувал с открытым подом, с отдельным дымоходом. Хозяин, у которого, со слов соседей, «руки спереди», сам сложил печь с камином по чертежам, скачанным из интернета. Хозяин – Виктор Степанович Снегирёв, седовласый пенсионер, сидит перед камином, молча смотрит на огонь, курит самодельную трубку. Босые ноги его, поставленные на мягкий собачий живот, утопают в шерсти Дика, ощущают худыми ступнями его тепло и сонные вздрагивания. Сытый Дик, проснувшись, открыв пасть, лениво зевает, приподняв голову с короткими торчащими ушами, смотрит сонными глазами, ещё не совсем понимая, где он, во сне или наяву видит хозяина, откидывается на подстилку, продолжает дремать. «Всё хорошо… Всё спокойно…» Так, наверно, думает он. По–своему, конечно, по–собачьи. Хозяин, набросив на плечи меховую безрукавку, время от времени берёт со столика, придвинутого к креслу, чашку с кофе, отпивает глоток–другой. Он тоже думает. Мысли его, человеческие, однако, совсем далеки от личных переживаний, от тягостей одиночества, от хлопот в покинутом им городе, от сует всего мира. Он – писатель. Уединившись в тиши дачного посёлка, нарушаемой лишь писком синиц, вьющихся возле кормушки, стрекотанием сорок, грохотом изредка проходящих неподалеку поездов, их свистками, гудками, писатель всецело погружен в жизнь героев своего исторического романа – древних скифов, некогда кочующих по степным просторам. А Дик…Может, он и не спит, а так, лежит, придавленный к полу елозящими по нему стопами хозяина. Да и зачем, по правде говоря, ему вставать? За бревенчатыми стенами пронизывающий ледяной ветер, дикий холод, называемый в народе собачьим. Почему не кошачьим? Потому, что коты всегда в тепле, на припечке или у обогревателя на лавке мурлычат от удовольствия. А собаки в будках трясутся, зубами чакают. У писателя Дику живётся хорошо. Не на что ему жаловаться. Всегда сыт, всегда в тепле. Летом хозяин идёт в лес по грибы, по ягоды, погулять по берегу реки, всегда берёт Дика с собой за компанию. Наполнив корзину белыми грибами, подберёзовиками, маслятами, набрав лукошко полевой клубники или ведро дикорастущей смородины, они отдыхали, развалившись на густой траве, обедали, разделив поровну хлеб, сыр, колбасу. Не торопясь шли домой. Знакомые дачники, при встрече вежливо здоровались, осведомлялись: – Ну, что, Дик? Жив, здоров, псина? При этом обязательно трепали собаку, хватали за шерсть на загривке, хлопали по спине. Дик не возражал.. Опустив кудлатую голову в наморднике, молча выслушивал тирады реплик, замечаний и похвал в свой адрес. Если это были случайно встреченные люди, короткий разговор происходил одинаково и примерно так: – Серьёзный пёс! Надёжный охранник? Загрызёт, если кто нападёт на вас? – Нет… Мне самому приходится охранять его… – На охоте, наверно, хороший помощник? – Нам нет надобности стрелять в животных и птиц… – Что умеет ваша собака? Писатель в ответ недоуменно плечами пожимает. – Ничего не умеет… Ест да спит на коврике… – Зачем он вам такой никчемный? – Я люблю его… Только и всего… – Как можно любить никчемное животное? – Прежде всего, оно, это самое, как вы говорите, никчемное животное, беззащитно… Мне жаль его… И потом… Собак и кошек любят за их ласку, красоту и доброту… Общение с ними доставляет человеку радость, приносит успокоение душе… – За доброту, говорите? А сами на свою собаку намордник надели… На коротком поводке держите… Укусить может… Ведь, так? – Нет… Не так… На поводке и в наморднике я вожу Дика, чтобы злые люди его не покусали своими придирками… Да что говорить? Вам не понять… Пошли, Дик… Если встречались друзья писателя, давно знавшие Дика, они с радушной улыбкой приветствовали его как старого доброго приятеля. – Здравствуй, Дик! Отъелся–то как! Не хило, смотрю, живётся тебе у нового хозяина… Натерпелся, бедолага, в лихие времена… Ну, теперь, ничего… Тёплая лежанка, чашка с кормом, беззаботная старость… Чтоб я так жил, Дик! Всего наилучшего, Виктор Степанович! Творческих успехов! Здоровья вам и вашему Дику! Что думает Виктор Степанович, молча глядящий на пылавшие в камине дрова, не ведомо Дику. Ему известно лишь одно: отринется вдруг хозяин от созерцания пламени, встряхнётся, точно проснувшись от сна, и чем–то взбудораженный схватит со столика ручку и начнёт быстро–быстро водить ею по бумаге, исписывая лист за листом, время от времени перечёркивая какую–нибудь страницу, бормоча себе под нос что–то непонятное, и швырять её в огонь, безжалостно пожирающий столь лакомую добычу. Иногда Виктор Степанович снимает босые ноги с Дика, на ощупь суёт их в тапочки, встаёт с кресла, раскуривает трубку и начинает ходить из угла в угол. И Дик не поднимается с лежанки. Он знает: хозяин озарённый одному ему ведомой мыслью, вдруг вернётся к креслу, усядется в него, сбросит с ног тапочки, нащупает ступнями тёплый собачий бок и опять примется изводить бумагу, сжигая листы. Дик, уголком глаза проследив за хозяином, снова смыкает веки и задрёмывает. Он сыт, ему тепло и спокойно. Что снится Дику в этот зимний день не ведомо хозяину. Может быть, снится ему далёкая слякотная осень, захолустье железнодорожной станции, куда деревенские мальчишки принесли для продажи ведро клюквы. Голодный, беспризорный пёс без имени, без ошейника, увязался за детворой в надежде ухватить кусок хлеба. Но ребята съели свои скромные припасы ещё в лесу, им не терпелось поскорее вернуться домой и поужинать. Им нечего было дать бездомной собаке, они участливо гладили её, и от их грязных рук приятно пахло жареной рыбой. В тот хмурый день моросил дождь. Курточки детей промокли, прилипли к их худеньким плечам и спинам. Два мальчика, десяти и двенадцати лет, бережно несли пластмассовое синее ведро с дарами болот, аккуратно, чтобы не споткнуться и не рассыпать ягоды, перешагнули через рельсы. Они прошуршали резиновыми сапогами по щебню и подошли к поезду, стоящему в ожидании зелёного сигнала светофора. – Дяденька, а дяденька… – постучал камешком по кабине электровоза более рослый мальчик, держащий в левой руке ведро с клюквой, а правой прикрывая капюшоном куртки мокрую рыжеволосую голову. С носа его, усыпанного веснушками, с белесых ресниц свисали капли. – Чего вам, пацаны? – открыв окно, высунулся пожилой машинист с усталым от бессонной ночи лицом. – Купите, дяденька, клюкву… Не догого пгодадим… ну, купите, а… – картаво заканючил мальчик, задрав вверх голову и с тоскливой надеждой глядя на машиниста. Позади него стоял такой же рыжий мальчик, младший брат его. Рядом с деревенскими мальчишками вертелась серой масти собака. Не то лайка, не то помесь её с дворнягой. Пёс уселся на галечной насыпи, по примеру детей задрал морду кверху и в ожидании подачки просяще загавкал. – Это ещё что за компания такая собралась тут? – строго спросил молодой помощник машиниста, вышедший в тамбур. – А, ну! Марш отсюда! Здесь зона повышенной опасности! Посторонним находиться на путях запрещено… Ещё и пса привели с собой… Идите на базар и там торгуйте… – Ну, дяденька… Почти задагом пгодаём… Нам только тетгадки, гучки и кагандаши купить… – И краски акварельные с кисточками, и альбомы для рисования, – добавил младший братишка. – Уходите отсюда! Вот задам я вам сейчас на краски! Дождь припустил сильнее. Дети съёжились, прижались друг к дружке. Пёс, не получив ничего, опять требовательно залаял. – Да погоди, Толян… Не гони пацанов… Жалко их… Посмотри, какие заморыши. – Не замогыши мы… Я Витька… А это Гомка… Бгатан мой… Нашего папку тгактогом задавило… Мы мамке помогаем… Она у фегмега габотает. Он ей мало платит… Купите, дяденьки, клюкву… Пятьсот гублей за ведго… На базаге по тыще пгосят… – Не знает, наверно, мать, что вы на станции клюкву продаёте? – Знает… Купите, дяденьки… Ну, за четыгеста… – Ну, купим… А как мы её домой повезём? В чём? – А мы с ведгом пгодадим… – Ладно… Уговорили… Беру вашу клюкву. Собачку как звать? – Не знаем… Пгиблудная она… – Хвост туго закручен… На лайку похож пёс… А что, Толян? Прихвачу ничейного пёсика… Серьёзная, судя по нему, собачка… – Зачем вам, Николай Егорович, этот никчемный пёс? Был бы какой–нибудь породистый, ещё куда ни шло… Хлопот не оберётесь… Кабы в частном доме собаку держать, а не в квартире. – Давно мечтаю в настоящей дремучей тайге отпуск провести… На белку, на соболя поохотиться… Когда–нибудь сброшу путы семейного бытовизма, рвану в Забайкалье или в Хабаровский край… Заберусь в самую глушь… Подальше от городской суеты… Договорюсь с вертолётчиками… Забросят и назад потом заберут… Эта псина умная, кажется мне… Сгодится на охоте… За товарища будет мне в зимовье… Как назвать его, подскажи… Помощник машиниста обтёр замасленные руки ветошью, поскрёб в затылке пальцем. Неопределённо хмыкнул. – Может быть, Диком… У моих соседей есть бультерьер Дик… – А что? Неплохая кличка… Короткая и звучная, как выстрел. Машинист Николай Савичев, Почётный железнодорожник, спустился с электровоза с куском колбасы и деньгами. Рассчитался с детьми, и они, счастливые, сломя голову, убежали. Пёс, учуяв колбасу, завертелся у ног машиниста, тотчас забыв о мальчишках. Савичев поднял ведро с клюквой, передал помощнику и помахал колбасой перед носом собаки. – На, возьми…Дик! Савичев и глазом моргнуть не успел, как пёс выхватил колбасу из его рук и мигом проглотил. С голоду не поняв, что съел, он ждал новой подачки, преданно глядел на человека, внимательно следя за каждым его жестом и движением, готовый в любую секунду метнуться за пищей. – Э, Дик, да ты вон, оказывается, какой… Шустрый… – Смотри, Егорыч… Цапнет… – Теперь не цапнет… Подниму его, ты за передние лапы ухвати и тащи в тамбур… Помощник машиниста, плечистый ладный парень, недавно вернувшийся в депо после срочной службы в танковых войсках, боязливо взялся за вытянутые вперёд собачьи лапы. Вдвоём они кое–как запихнули пса в электровоз. Савичев достал из портфеля оставшийся от обеда ломоть хлеба, намазанный маслом, отдал собаке, который был с жадностью проглочен. На светофоре красная, цвета рубина, линза засветилась зелёным изумрудом, раздался свисток, и поезд, громыхнув автосцепками, медленно тронулся, всё убыстряя разбег, увозя пса–бродягу. Впрочем, последнее обстоятельство его не тревожило. В кабине было тепло и чисто. Из раскрытого портфеля до чуткого собачьего носа доносился вкусный запах обёрточной бумаги, в которую была завёрнута съеденная им колбаса. Колёса мерно постукивали, и пёс доверительно лежал у контроллера. Иногда, при завывании мощных вентиляторов или грохоте компрессоров, он испуганно прядал ушами, но машинист и его помощник, перебрасываясь словами должностной инструкции, сидели спокойно за пультами управления, и, судя по их доброжелательным взглядам на собаку, беспокоиться ей было не о чем. С тех пор прошли семь лет. Они утекли быстрее, чем вода из чайника, часто наливаемая писателем в кофейную чашку. Жаркое, но короткое сибирское лето сменялось осенними холодами, долгими, морозными, снежными зимами. И вот опять зима. Но скоро, Дик это знает, на даче писателя зажелтеют нарциссы, распустятся нежные белые и свёкольно–красные пионы, возрадуют глаз голубые незабудки и бархатные гладиолусы, вскружит голову аромат флоксов, расцветут астры, а за ними опять холода, морозы, метели… Дик стар. Ему лень вставать и бродить дальше дачного участка. Когда наступит лето, хозяин наденет на него новый кожаный ошейник, возьмёт на короткий плетёный поводок и поведёт в лес, на природу, но Дику уже не захочется тащиться туда. А сейчас, пока за окнами вьюжит и снежная белизна слепит глаза, а от камина веет горячим теплом, хорошо лежать, нежиться на мягкой подстилке, ощущая на себе ласковое прикосновение босых ног хозяина и дремать. Проснувшись, Дик не соображает спросонья, видит ли он всё в действительности, или то продолжается сон… То скучный, однообразно томительный, то тревожный, со вспышками гнева, испуга, тоски. Зевнув, он продолжает дремать, положив голову на тапок хозяина. И разные картины короткой собачьей жизни возникают перед ним. Вот он дома, лежит на домотканом круглом коврике в углу за книжным шкафом. Хозяйка, красивая полногрудая женщина средних лет, возится на кухне, готовит обед. Ей нет дела до Дика, которому нестерпимо хочется на улицу по своим собачьим надобностям. Он крепится изо всех сил, ждёт из поездки хозяина, сторожит каждый шорох в подъезде, каждый стул входной двери. Его чуткий слух чётко различает чужие шаги и хозяина, неторопливые шаги человека, устало поднимающегося по ступеням с этажа на этаж. Вот громыхнула в подъезде железная дверь, и Дик, сорвавшись с места, выбегает в прихожую, чем вызывает недовольное замечание хозяйки. – Навонял псиной, мерзавец… Шерсти натряс… Чихай теперь от тебя. Взялся на мою голову, окаянный! Тварь никчемная! Жрать да спать… Дрыхнет, даже голоса не подаст, когда люди чужие в квартиру приходят… Вернувшись из поездки, входит хозяин, Дик, встав на задние лапы, пытается лизнуть его в лицо. Хозяин ставит дорожный портфель, обнимает Дика, прижав к себе, и пока одевает на него намордник и цепляет к ошейнику поводок, хозяйка не перестаёт браниться. – Николай, ты же знаешь, что у меня аллергия на собак и кошек… Так, нет… Припёр никчемного кобеля… На кой ляд он сдался мне? Ты спросил у меня разрешения заявиться домой с ним? Выгуливать его я не собираюсь… Нагадит в комнате, пока ты в поездке, убирай за ним сам… Помнит Дик, что так было всякий раз, когда хозяин возвращался домой. Ругань, скандалы, ссоры… Вот снится Дику: хмурый, не выспавшийся после ночных рейсов хозяин молча надевает на него намордник, берёт на поводок, и они идут гулять на берег реки. Дик резвится, гоняется за чайками. Хозяин швыряет палку в воду. Дик бросается в неё, подплывает к палке, хватает зубами, выскакивает на прибрежный песок, подносит хозяину. Отряхивается от воды, преданно заглядывая хозяину в глаза, усаживается рядом. Он знает: сейчас хозяин достанет из кармана железнодорожного кителя плоскую бутылочку с коньяком и свёрток с закуской. Прежде, чем выпить, он даст Дику кусок докторской колбасы. Потом, сделав глоток, другой из бутылочки, хозяин закурит сигарету и, отмахиваясь от комаров форменной фуражкой, будет с грустью беседовать с ним о неудавшейся семейной жизни, выговаривать давнюю душевную боль. – И что за житуха у нас с тобой, дружище? Никакого сладу со сварливой бабой… Не выносит она твоего присутствия… Да и моего тоже… А всё, Дик, я так полагаю, что не любит она меня… Больше скажу: ненавидит… Да… А за что? Работаю, как проклятый… Зарабатываю нормально… Деньги все до копейки ей отдаю… А ей всё мало… Придирается из–за всякой ерунды… Из ничего проблему делает… А всё, Дик, я так полагаю, из–за того, что у нас нет детей… Смолоду глупость Светлана сделала… Всё говорила, рожать рано… Надо пожить для себя… Не послушала меня, пошла в больницу, избавилась от ребёнка… Не удачно… Вот с тех пор и живём одни… А меня живьём готова съесть из–за тебя… А куда тебя деть? Не на улицу же выгонять тебя… Мне тебя жаль… Как это смогу выгнать я тебя на мороз… Я так ей и сказал… А она мне: «Ну, если тебе кобель дороже моего здоровья, катись и сам вместе с ним на все четыре стороны!» Такие, дружище, дела… Да что тебе говорить… Ты и сам хорошо знаешь, какая у нас обстановка в доме… Скоро на пенсию мне… И как мне с ней жить дальше? Не понимаю… Совсем несносная стала… Того и гляди запустит в меня утюгом… Однако, Дик, а не рвануть ли нам с тобой и в самом деле куда–нибудь в тайгу… Найдём охотничью избушку и заживём спокойно… А что? Много ли нам с тобой надо? А? Ты как? Согласен? Ну, вот и чудненько… Вот и ладненько… Дик слушал хозяина, положив голову на передние лапы, время от времени вздыхая, чувствуя печальный тон в его словах, со страхом ожидая возвращения в квартиру, где те же сердитые окрики, грохот со злом брошенных кастрюль. Дик испуганно вздрагивал, готовый вскочить, забиться куда–нибудь под стол, но рука хозяина, лежащего на диване перед телевизором, опускалась, ласково гладила, и ровный голос успокаивал: – Лежи, лежи, Дик… Я здесь… Не бойся… Погоди, дружище… Разменяю квартиру… Будет у нас свой угол… Заживём нормально с тобой… Нам любая комнатушка сгодится… Одно видение сменяется другим… Дик постанывает во сне, дрожит, мелко–мелко перебирает ногами… Видится ему прозрачный, блестящий на зимнем солнце лёд… Полынья… Барахтающийся в чёрной воде хозяин, тщетно пытающийся выбраться на кромку льда, но та обламывается под ним… Хозяин голыми, красными руками царапает лёд… Дик ползёт к нему, подбирается к самому краю полыньи… Хозяин хватается негнущимися от холода пальцами за ошейник, что–то силится крикнуть, но губы его занемели, он не может пошевелить ими. Дик пятится, скрежещет по льду когтями, выволакивает тонущего мокрого хозяина из воды. Хозяин отползает от полыньи, вскакивает, и не вспоминая об оставленных на льду рыбацких снастях, бегом устремляется на остановочную платформу. Подходит электричка, хозяин помогает Дику вскарабкаться в неё. Дик устраивается под лавкой у электропечки, где он тотчас засыпает под ровное гудение моторов. От одежды хозяина исходит пар, его рука нашаривает голову Дика и ласково гладит за ушами… Писатель крутнулся в кресле, постучал о каминный кирпич трубкой, выколачивая пепел, нашёл ногами шлёпанцы и ушёл на кухню, включил чайник. Дик проснулся, но продолжает лежать с закрытыми глазами, всё ещё находясь под впечатлением пережитых во сне треволнений. Очнувшись, не сразу понял, где он и что с ним. Зашумевший на кухне чайник вернул к действительности. Знакомые шкрябанья шлёпанцев по деревянному полу успокоили, настроили на благостную дрёму. Но не прошло и несколько минут, как он задёргался, взъерошил шерсть, зарычал и по щенячьи визгливо взлаял. В этот утренний час, лёжа у тёплого камина, Дику снилась дремучая заснеженная тайга, Хозяин, идущий впереди на широких охотничьих лыжах, медвежья берлога под выворотнем старой, поваленной бурей ели. Вот хозяин снимает с себя рюкзак, достаёт из него топорик и рубит тонкую сосенку. Очистив её от ветвей, клацает затвором карабина, подходит к берлоге, тычет в неё жердиной раз, другой. Снег под ней вдруг взмётывается метельным облаком. Раздаются один за другим два выстрела, но пули не остановили разъярённое косматое чудовище. С яростным рёвом раненый медведь бросается на охотника. Тот падает, роняет в снег карабин, медведь остервенело рвёт на нём одежду. Дик бросается на свирепого зверя сзади, вцепляется в него клыками и неистово грызёт, грызёт его. Медведь оставляет охотника, норовит схватить собаку. Дик увёртывается от когтистых лап, но снова грохочет выстрел, и медведь валится к ногам охотника, успевшего вскочить, поднять карабин и выстрелить. Левая рука хозяина выше локтя покраснела, разодранный рукав куртки намок от крови. Хозяин перевязывает рану и принимается за медведя, снимает шкуру, отделяет от мяса сало, от кишок жир, разделывает тушу. Нагрузившись мясом, он идёт в зимовье, где растапливает печь, жарит свеженину. Лучшие куски хозяин отдаёт Дику. После ужина хозяин, сморщившись, обрабатывает рану перекисью водорода, накладывает новую повязку и с особой нежностью гладит Дика, целует его в мокрый, холодный собачий нос. – Милый Дик… Сегодня ты во второй раз спас меня от верной гибели… Подмял меня медведь… Смрадно дышал своей зловонной пастью… Ты видел какие у него зубищи? А когтищи? Не сдобровать бы мне… Факт… Да я сам виноват… Надо было отбежать от берлоги подальше, когда пошурудил в ней… Замешкался… А он? Ты видел? Как вымахнет из–под сугроба! Промахнулся я сгоряча… Две пули – и обе в брюхо ему… А ему хоть бы что… Кабы не ты, Дик, всё, хана бы мне…Поглядели бы на тебя сейчас те, кто тебя никчемным называл… Да я –то что… Я не про себя… Ты бы один тут остался… С голоду бы издох… Ведь так? А, Дик? Как подумаю об этом, слёзы на глаза наворачиваются… И ещё снится Дику… Ужасный, грохочущий рёв страшного, огромного чудовища, поднимающего вокруг пыльную бурю, внутрь которого хозяин вталкивает насмерть перепуганного Дика, упирающегося всеми четырьмя лапами. Однообразно стрекочущий гул, багряно–жёлтая, с зелёными пятнами тайга, проплывающая далеко внизу, набитые одеждой и обувью рюкзаки, мешки с провиантом, ящики с капканами, с патронами, с топором, пилой, с гвоздями и ещё другими вещами, необходимыми для одиночного долгого проживания в охотничьем зимовье. Помнит Дик, как выгрузились они на большой поляне, заросшей багульником, окружённой вековыми кедрами. На краю её виднелась неказистая избушка с почерневшими бревенчатыми стенами. Разметая опавшую листву и пожухлую траву, прихваченную первым морозцем, грохотало чудовище. Человек с наушниками на голове, высунувшись из кабины, сипло, с надрывом кричал хозяину: – Прилечу в начале марта… Будь готов к отлёту… Не забудь: в начале марта… Точно сказать не могу… Расчёт, как договорились вчера в аэропорту: мне половину соболей и другой добычи… Ну, давай! Удачи! Тяжёлая махина зарокотала сильнее, пригнула ветром от лопастей куст калины, оторвалась от земли, поднялась над деревьями и скрылась из виду. – Ну, вот, Дик… Остались мы здесь одни на всю зиму… Ладно… Будем перебираться на новое место жительства, – взвалив на себя рюкзак и прихватив в каждую руку по объёмистому пакету, – бодрым голосом сказал хозяин. – Красотища–то какая, а, Дик? Ты только посмотри! Дик! Где ты? Дик! Не бойся… Он улетел… Испугался, да? Дик! Дик! Ко мне, Дик! Из кустов, понуро выбежала собака, настороженно прислушалась. Виновато виляя хвостом, подошла к хозяину, всё ещё не доверяя тишине. – Напугал тебя вертолёт? Ничего, дружище… Привыкай… Обратно не скоро полетим… Пилот обещал забрать нас в первых числах марта… Так, что, брат, осваивай тайгу… Но учти, старина Дик… Здесь тебе не парк культуры и отдыха… И даже не загородный лес, где мы собирали грибы… Тут, дорогой мой, не только колонки, соболя и белки… Здесь лоси, кабаны, изюбры, рыси, росомахи, медведи и волки… Так, что, брат Дик, держи ухо востро, а хвост пистолетом… Не расслабляйся… Всё обойдётся… Ведь нас двое… Ты за меня… Я за тебя… Ведь, так? Дик уже не слушал хозяина, тащившего ношу к избе. Шорохи, звуки леса, необычные запахи, неведомые ушам и обонянию человека, уже завлекли его в чащу деревьев, откуда вскоре донёсся азартный лай. – Белку нашёл? Подожди, Дик… Некогда мне… Дай управиться с пожитками… Обустроиться надо в зимовье… Паутину, пыль, мусор вымести… И белка нам не добыча… Соболей будем ловить… Хотя, на приманку тушка белки даже очень сгодится… Завтра, с утреца, рванём в тайгу… Путик наметим… Капканы разнесём по нему… А пока развлекайся, Дик… Отведи душу после городского жития–бытия… Много чего довелось испытать им в ту суровую морозную зиму. Конечно, более всего памятна схватка с медведем. Когда снится ему лохматое чудище, снежным вихрем взметнувшееся из сугроба, дыбится шерсть на загривке, хриплое рычание слышится в тихой комнате дачного дома. Писатель толчком босой ноги тормошит взлаивающую собаку, недовольно ворчит: – Хватит… Угомонись… А то выгоню на мороз… Рычи и лай там, сколь хошь…С мысли сбиваешь… Лежи, кому сказал! И новые незлобивые пинки босой ноги: бац, бац… Вздрогнув, Дик просыпается. Придавленный ногами писателя, продолжает лежать с закрытыми глазами, млея от горячего каминного тепла. Хорошо ему! Как в ненастный ноябрьский вечер, когда, заплутав, они заночевали в тайге. Хозяин, тот, прежний, поставил палатку, набросал в неё елового лапника, и они, тесно прижавшись друг к другу, спали под шелест накрапывающего холодного дождя. И ещё не забыть Дику того страшного гула, когда на поляну прилетело чудовище, разнося вокруг себя талый мартовский снег. Свистя лопастями винтов, оно мягко опустилось возле груды прорезиненных мешков с лосятиной, медвежьей шкурой, замороженными на чердаке зимовья стрелянными рябчиками. В этой куче вещей, конечно же, главным был рюкзак с мягким золотом – соболиными шкурками. – Давай! Забрасывай! Быстро! Могу ждать десять минут,– прокричал из кабины командир экипажа. Савичев стал спешно забрасывать в салон охотничье снаряжение, мешки с добычей. Второй пилот, стоявший в дверях, подхватывал их, относил в багажное отделение. – Всё! Время вышло! – прокричал вертолётчик. – Поднимайся сам и поехали… Вдруг Савичев спохватился о собаке. Впопыхах он забыл о ней. Дик! Где он?! Вот, несколько минут назад, перед самым прилётом винтокрылой машины крутился здесь, обнюхивал мешки, с рыком скалил зубы на свёрнутую медвежью шкуру, взбудораженно лаял, чувствуя необычную перемену в поведении хозяина. – Дик! Ко мне! Дик! – громко, изо всех сил, стал звать Савичев, в панике кидаясь на поиски из стороны в сторону, – Дик! Дик! – до хрипоты в голосе, кричал Савичев, с каждой секундой теряя надежду улететь вместе с верной собакой. – Всё! Больше ждать не могу… Из–за твоего дурного кобеля не собираюсь терять лётную работу… Или поднимайся в салон… Или оставайся… Из–за какой–то псины… Когда прилечу за тобой, не знаю… Нас на Крайний Север отправляют… В Хатангу… Ну, что? Решай скорее! – кричал вертолётчик. Савичев взялся за трап, в последний раз с надеждой оглядел поляну, тянул секунды, казавшиеся годами: вдруг ошалелый Дик выскочит из кустов! Не выскочил! – Ну, ты, что?! Садишься? Плюнь ты на этого никчемного дворимана! Хочешь меня под монастырь подвести? Уже пятнадцать минут стоим… Меня выгонят к чертям из лётного отряда! Прав пилота лишат… Всё! Поехали! – теряя терпение, со злом прокричал вертолётчик. – Нет… Не могу… со стоном прохрипел Савичев. – Лети без меня… Выбрось мой карабин и синий рюкзак с патронами… – Ну, и дурак же ты! Как и где я теперь верну тебе твою долю? Таких денег у меня с собой нет… – Да, ладно… Не в деньгах счастье, – отбегая от вертолёта, ответил Савичев. – Даст Бог, свидимся… Земля круглая… – Вертолётчик покрутил пальцем у виска, показывая Савичеву, что у того «не все дома», покачал головой, закрыл окно, и огромный «Ми–8», сотрясая воздух, взмыл в небо. Савичев с карабином наперевес в одной руке и с полупустым рюкзаком в другой, постоял немного, провожая печальными глазами удалявшийся вертолёт, и зашагал к зимовью. Откуда–то из–за поленницы дров выскочил Дик, радостно кинулся навстречу хозяину. – Эх, Дик, Дик… – грустно проговорил Савичев. – Выпить бы сейчас… И закурить… Фляжка со спиртом и сигареты улетели… Эх, Дик, Дик… Как нам теперь выживать? Как выбираться отсюда? Болота кругом… Реки разливные… Мошка, комарьё… Что ты наделал? А, Дик? Дик слушал, склонив голову на передние лапы, исподлобья поглядывая на хозяина, чувствуя в его голосе жалобные нотки. Но что это? Он плачет… Слёзы капали из глаз хозяина на морду Дика. Левой рукой Савичев утирал их, а правой безвольно поглаживал собаку. Зла на Дика у него не было. И Дик это понимал по ласковому перебиранию шерсти под ошейником. – Эх, Дик, Дик… Я во всём виноват… Не подумал второпях о тебе… Не прицепил… Не взял на поводок… Прости, дружище, старого идиота… Но не будем падать духом… Вспомним Робинзона Крузо, который оказался после кораблекрушения на необитаемом острове… Но ему удалось много вещей перетащить с разбитого корабля на берег… А что мы имеем? У нас есть карабин и десятка два патронов… Спички и соль, топор и пилу мы здесь оставили… Для других… Оказывается, для самих себя… Так–то, вот, брат Дик… Делай добро другим, оно к тебе воротится… Вон, ещё пара банок тушёнки говяжьей, две со сгущёнкой… Пакет сахара… О! Полное ведро вермишели, рожек, лапши… Крышкой накрыл от мышей, когда уходил… Выходит, о себе позаботился… Живём, Дик! Изюбра забьём… Или косулю… А, может, кабана… Мясо будет… Жир, сало… Не пропадём… Скоро река вскроется… Лёд сойдёт, плот соорудим… Пойдём вниз по течению… Куда–нибудь к людям приплывём… Ладно, не переживай, что так вышло… Не будем горевать понапрасну… В конце апреля начался ледоход. Дик помнит, как они приходили к реке и подолгу сидели на обрыве, наблюдая, как проносились льдины, натыкаясь одна на другую, ломая, подминая прибрежные кусты. Через несколько дней река освободилась от льда, но продолжала тащить подмытые бурным течением всякий лесной мусор. Огромные толстые стволы упавших в воду лип, тополей, осин, сосен, берёз неудержимо плыли, нагромождались, образуя заторы. Савичев, машинально перебирая пальцами шерсть за ушами Дика, молча смотрел на шумную стремнину с пенящимися водоворотами, думал. О чём? Наверно, о том, как выбраться из глухомани дремучей тайги… О квартире, оставленной с руганью пол года назад…О жене Светлане… Как она там? Связать плот и сплавиться на нём не представлялось возможным. Без вёсел, управляясь одним веслом, не удержаться на стремнине. Река неминуемо выбросит на каменистые отмели, на гранитные пороги, уступами торчащие из клокочущей воды, опрокинет хлипкое плавсредство, сооружённое из связанных между собой нескольких брёвен, разобьёт о скалы. Нет… Погубишь и себя, и собаку… Идти вдоль берега, продираясь сквозь колючие, непроходимые дебри, сквозь непролазную чащу затопленных тальников, ивняков, шиповника, тоже никаких шансов. Остаётся одно: ждать новой зимы и по льду, покрытому снежной порошей, отправиться в далёкий путь. Дик помнит, что в то лето хозяин брал его с собой и уходил в тайгу за грибами и ягодами, за кедровыми орехами. В дождливые ненастные дни хозяин, не выходя из зимовья, пилил, стучал топором, вытёсывая полозья и дощечки для небольших лёгких саней. Наконец, пришли долгожданные морозы. И однажды ранним утром, уложив на сани мешок с провизией и пожитками, прихватив карабин и топор, Савичев накинул на плечо верёвку и зашагал по гладкому, сверкавшему на солнце льду. Дик, высунув язык, бежал рядом, скользил, неловко разъезжаясь лапами, царапал когтями лёд. – Эх, Дик, Дик… А я–то, грешным делом, хотел тебя запрячь в сани… Да, вижу помощник из тебя на льду никудышный… Впрочем, пока мне и самому не в тягость… Садись, дружище, на сани… Так оно вернее будет… Савичев взгромоздил собаку на мешок, привязал за ошейник к полозьям, чтобы Дик не спрыгнул с саней. Они снова двинулись в путь. И Дику было тепло и удобно лежать на мешке, застеленном сухой травой. В полдень хозяин делал привал, грыз варёное стылое мясо, и больше, чем себе, давал Дику. В сумерках, где –нибудь под выступом скалы, под крутым обрывом, в затишном месте, он сооружал шалаш, покрывал его лапником, набрасывал внутрь охапку камыша, разводил костёр, кипятил чай, варил кашу. Они ужинали, укладывались спать, укрывшись курткой. Дик, прижавшись спиной к хозяину, не шевелясь, сладко засыпал, вздрагивая во сне. Снилась ему безмолвная лента реки с волнообразными намётами белого снега, слепящего глаза, со строчками заячьих и лисьих следов… – Хватит спать, лежебока! Пора в дорогу… Нас дома уже, наверно, потеряли… Вставай, давай… Разбуженный окриком хозяина Дик нехотя выползал из шалаша, потягивался, щурясь на скупое зимнее солнце. – Ты ещё не отлежал бока, засоня? – слышит Дик, не открывая глаз, и спросонья не понимает, где он: в зимовье, в шалаше на берегу реки или в дачном доме писателя. Да… Это новый добрый хозяин… Его холодные ступни ворошат ему шерсть на загривке… Дик не торопится вставать… Зачем? Он сыт… Ему приятно лежать и дремать, вспоминая прошлое… Они вернулись домой, и дверь им открыл незнакомый плечистый грузин в шлёпанцах и в распахнутом настежь домашнем халате Савичева. Был он высок, черноволос, с волосатой грудью и лохматыми ручищами, торчащими из рукавов, с тонкими усиками на широком смуглом лице. – Табэ каво, дарагой? – с кавказским акцентом недовольно спросил мордоворот, косясь на собаку, обнюхивающую халат, пахнущий хозяином, загораживая вход в квартиру массивной фигурой. – Как это «кого»? – недоумевая, потрясённый внешним видом верзилы, растерянно спросил Савичев. – Я здесь живу… – Нэт, дарагой… Ты здэсь нэ живёшь… Свэта! Какой–то мужик барадатый гаварит, что живёт здэсь… Красивый пеньюар, новые золотые серьги и золотая цепочка с кулоном, жемчужное ожерелье, модная причёска – всё это разом бросилось в глаза Савичеву, как только в прихожей появилась Светлана. Уперев руки в бока, она раздражённо, со злом проговорила: – Нате вам! Явился, не запылился! Размечталась я, что сгинул ты где–нибудь в тайге дремучей… А он, поди ж ты! Нарисовался… В квартиру не пущу! Иди туда, откуда пришёл… Хотя, погоди… Шмутьё твоё собрала тебе… Сказав так, Светлана открыла шкаф, достала из него старый, видавший виды, ободранный по углам чемодан и две потрёпанные сумки с носильными вещами мужа, теперь уже бывшего, выставила их на лестничную площадку. – Вот, забирай своё барахло! Бродяга! И чтобы глаза мои тебя больше не видели! – отпихнув ногой чемодан, заявила Светлана. Дверь захлопнулась перед остолбеневшим Савичевым. Многое с того злополучного вечера стёрлось в памяти Дика. Лишь иногда, жмурясь от яркого света электрической лампочки или солнечных лучей, заглянувших в заиндевелое окго дачного дома, в полудрёме, в полусне, видится ему тряпичный коврик у скрипучей кровати старого общежития, в котором Савичев снимал комнату. Хозяин, часто ворочаясь и вздыхая, лежал на ватном тюфяке, сложив ноги в стоптанных туфлях на железную спинку кровати, а Дик блаженствовал на лоскутном коврике. Было тихо и спокойно, никто не кричал на них. Иногда к ним заезжал на «Уазике» писатель Снегирёв, любитель посидеть с удочкой у затянутого ряской камышового озера, где на утренней зорьке хорошо клевали жирные караси. Хозяин обувал резиновые сапоги, брал удочки, рыбацкий котелок, хлеб, картошку, лук, приправы к ухе, бутылку водки и коротко бросал Дику одно слово: – Пошли… Счастливые, забыв обо всём на свете, кроме предстоящей рыбалки, они выходили из подъезда и шли к поджидавшей их машине. Дик не знает, где, когда, при каких обстоятельствах познакомились, подружились писатель Снегирёв и железнодорожник пенсионер Савичев. Лёжа у костра, вдыхая вкусный запах ухи, варившейся в подвешенном над огнём закопчённом котелке, Дик изредка приподнимал голову, вслушивался в неторопливый разговор приятелей. До него доносились отдельные непонятные ему слова и фразы, произнесённые с душевной болью, с оттенками горечи и сожаления. Дик чувствовал перемену в интонациях писателя и хозяина. Уронив голову на передние лапы, Дик терпеливо ждал, когда хозяин поставит перед ним чашку с ухой, предварительно остудив её, выбрав из рыбы все кости, молча смотрел на пламя и, порой, вздыхал, тяжко и глубоко. Дик не знает, когда случилось самое страшное в его собачьей жизни, но хорошо помнит, как выл он в пустой комнате, где закрыли его после того, как санитары вынесли из неё умершего хозяина. Вспоминая его доброту и ласку, Дик тоскливо смотрит на хорошо знакомую ему камуфляжную куртку, забытую прежним хозяином на даче писателя. Слёзы старческие, а, может, жалостливые, скатываются из подслеповатых глаз на седеющей морде. Дик закрывает глаза, чтобы видеть Савичева. Во сне или наяву. Не различает он сновидения от действительности. Спокойно дремлет Дик у босых ног писателя. И если бы он мог говорить, наверно, сказал бы: «Повезло мне на добрых, заботливых хозяев, моих настоящих друзей». Хорошо, когда собака – друг человека, но ещё лучше, когда человек – друг собаки. Серый Волк 1 В августе, в самый разгар сайровой путины, на сейнере «Альтаир» застучал дизель. Причину неисправности мотористы, механики установили быстро: на шатуне коленчатого вала выплавился изношенный бобитовый вкладыш. Справиться с повреждением в штормовом море при всё усиливающейся бортовой качке не представлялось возможным. В сложившейся крайне опасной ситуации выход был один: малым ходом возвращаться на базу в Малокурильское, на Шикотан, швартоваться к пирсу рыбоконсервного завода «Островное». Последний замёт «Альтаира» был особенно удачным, что сулило успех на промысле «ночной жемчужины» – сайры, если бы не досадная поломка. Вытряхнув из обширных сетей весь улов серебристой рыбёшки в ненасытный трюм японского рефрижератора, сейнер с угрюмым экипажем, удручённым неудачей, нехотя покинул кишащий сайрой промысловый район и взял курс к берегам Южных Курил. И не было на судне ни одного рыбака, который бы не поносил отборными ругательствами, забористыми морскими словцами, солёными, как забортная вода, хозяина старого, видавшего виды «Альтаира», некогда сошедшего со стапелей гамбургской судоверфи. В матерной брани упоминались ни в чём не повинные домашние животные. Как–то: «козёл мохнарылый», «кот облезлый», «свинья тупоголовая», «конь педальный», «бык безрогий», с которыми сравнивали жадного, скупого бизнесмена, владельца рыбодобывающей компании «Star–Shiping», гревшего в ту злополучную для «Альтаира» штормовую ночь свои бренные кости на Канарах. На матросском слэнге доставалось и диким обитателям, попавшим под раздачу нелестных эпитетов. В кают–компании, в штурманской рубке, в машинном отделении то и дело упоминались «олень безмозглый», «волк позорный», «кабан дуболомный», «лось губошлёпный», «заяц лопоухий», «сова слепошарая», «крокодил зубастый». К неблаговидным характеристикам «братьев наших меньших» присовокуплялись непечатные прилагательные. Выше перечисленные неблагозвучные определения касались личности некоего Андрея Ивановича Шамборского, далёкого от «Альтаира» не только расстоянием, но и заботами о нём. Сравнения с животными, имевшие место в богатом лексиконе команды «Альтаира», видимо, выражали внешние черты судовладельца: выпяченная челюсть, оскал редких, крупных зубов, подслеповатые, выпученные глаза, отвислые губы, оттопыренные уши. Впрочем, как говорится: «с лица воду не пить». Безобразное, не располагающее к себе лицо Андрея Ивановича не мешало заниматься бизнесом, приносившим огромный доход. Хозяин «Альтаира», по образному выражению старшего механика, «зажал, сука подзаборная», деньги на капитальный ремонт судна, на замену убитого многими путинами дизеля. Сейнер «Альтаир» для богатого судовладельца, по его словам, «был обузой, лишним хламом». Он охотно сдал его в аренду Владиславу Серову, пожилому капитану из Северо–Курильска, известному на островах под именем Серый Волк. Серов набрал команду опытных рыбаков–островитян, ходивших с ним в путины и прежде, пожелавших хорошо заработать на лове сайры. В ту штормовую ночь, когда аварийный «Альтаир» с невероятным трудом взбирался на холмообразные волны, низвергаясь с них в кипящую пучину, на другом краю континента, согласно часовому поясу, ярко светило утреннее солнце. На палубе прогулочной белоснежной красавицы–яхты, развалившись в шезлонге, хозяин «Альтаира», в белых шортах, в белой панаме, потягивал холодное баварское пиво с неким Вилли Шульцем, бизнесменом из Германии. 2 Когда два компаньона, отфыркиваясь, весело плескались возле канарского берега, на другом краю Евразии, согласно часовому поясу, во мраке ненастной ночи бушевало Японское море. Пенящиеся огромные водяные валы неистово, словно щепку, швыряли, бросали порожнее рыболовное судно. Неисправная машина, работавшая на малых оборотах, бессильно боролась с ураганным ветром и высокими волнами, заливавшими палубу, задиравшими корму, оголяя крутящийся винт. Обрюзгший человек с лысой, как голое колено, головой, прикрытой морской фуражкой и капюшоном плаща, с большим животом, называемом в простонародье брюхом, пузом, с обвислыми щеками, заросшими жёсткой седой щетиной, с одышкой поднялся на мостик. Отдуваясь, толстяк высвободил из рукава дождевика лохматую пухлую ручищу, взглянул на золотые часы: они показывали три часа после полуночи. Владислав Серов, капитан «Альтаира», широко расставив ноги в яловых рыбацких сапогах, одной рукой держась за леер, другой подняв бинокль, всмотрелся в беспросветную мрачную даль. Там, еле видимые в чёрной ночи поблескивали огни островного посёлка Малокурильское. Моряки, знавшие крутой нрав капитана Серова, ходившие с ним в долгие путины на лов сельди, минтая, трески, палтуса, морского окуня, скумбрии, наваги, между собой называли его Серым. К нарицательному имени позже прибавилось слово «волк». Так Владислав Серов стал среди рыбацкой братии Серым Волком. Грубый в обращении с экипажем, привередливый, но добычливый, он слыл на Камчатке и Курилах опытным судоводителем, удачливым рыбаком, приходившим к плавбазам, к причалам рыбзаводов всегда с полными трюмами рыбы. Часть выловленной рыбы Серый Волк скрытно сбывал японцам, но при этом честно, по совести, делился барышом с членами команды сейнера, за что тем приходилось терпеть его несносный характер. – Ну, что там, в Малокурильском? Ты связался с диспетчером рыбокомбината «Островное»? – откинув мокрый капюшон, обратился Серов к подошедшему старпому. – Швартоваться «добро» не даёт… Пять траулеров с полными трюмами палтуса из–за непогоды дрейфуют… – А что синоптики? Какой прогноз? – Обещают дня через три, не раньше, шторм утихнет… За это время у тех, кто болтается сейчас на траверзе Малокурильской бухты, рыба завоняется… – Очень кстати мы успели сбагрить весь улов мартышкам с «Осака–мару». – Да… – согласно кивнул старший помощник. – За хорошую цену, заметь… – добавил Серов. – Я не уступил им ни на один доллар… – Да… Выгодная сделка, капитан… – В команде не проболтаются? – Ребята надёжные… За баксы подтвердят, что рыба у нас протухла, пока штормовали, и мы вычерпали её за борт… – Добро… Сколько до Малокурильской бухты? – Десять миль… – Дотянем? – Стармех сам стоит вахту у дизеля… Предлагает не напрягать машину штормом, лечь в дрейф… – Понятно… Так и сделаем, а то, чего доброго, совсем запорем дизель… Придётся вызывать буксир, а это нам обойдётся не дёшево… Успокоится море, дотопаем до причала своим ходом, – сказал Серов, передвигая рукоятку машинного телеграфа в положение «Стоп, машина!» Дробный стук дизеля, сотрясающий ржавый корпус судна, тотчас прекратился. В непривычной тишине стало слышнее завывание ветра, скрип снастей, грохот ударяющих в борта волн. 3 Отдав необходимые распоряжения, капитан спустился в каюту. Он страдал ожирением, гипертонией, головной болью и слегка задыхался. Приняв таблетку цитрамона, Серов, кряхтя, стянул с ног набухшие от воды сапоги, разулся и лёг. Сон долго не шёл к нему. Противясь качке, катающей его грузное тело с боку на бок, он, опершись рукой на переборку, предался воспоминаниям… «Сколько лет не был на Шикотане? Так… Прикину… Сейчас мне пятьдесят восемь… А тогда было двадцать два… Тридцать шесть лет минуло… Как один день! Да… Именно столько времени прошло, как оставил я Шикотан и ушёл матросом на большом морозильном рыболовном траулере… А хороша была красотка, приехавшая по вербовке на Шикотан… Повидать бы её! Вдруг она всё ещё живёт на острове… Хотя, навряд ли… Но всё может быть… За все эти годы не довелось заглянуть сюда… Камчатка… Чукотка… Сахалин… Северные Курилы… Берингово море… Охотское… Потом южные моря… Всё не по курсу был Шикотан… И вот сайровая путина! Теперь мимо не пройдёшь… Сдавать рыбу надо в «Островное»… И случай подходящий побродить по острову… Пока мотористы и механики будут возиться с дизелем, прогуляюсь по знакомым тропинкам… На Край Света схожу… Мы там часто с ней бывали… Да… Чертовски хороша была девчонка! Наобещал, помню, что женюсь, как вернусь с плавания… Где там?! В мореходку поступил… Учёба… Работа на разных судах… Долгие путины… Поездки во время отпусков на материк… В Сочи, в Крым… Рестораны… Отели… Курортные романы… Шикарные знакомства… Какой там Шикотан, когда вокруг было столько прелестных женщин, ищущих любви, падких на морскую форму, любящих галантное отношение, а, главное, деньги, которые щедро тратит моряк, соскучившийся по берегу! Да… Кстати… Как её звали? Наташа? Маша? Света? Нина? Катя? Вера? Надя? Нет… Всё не то… Марина? Лариса? Люба? Оля? Таня? Валя? Вика? Точно! Стоп машина! Вика! В цехе готовой продукции работала упаковщицей… Вика Парфёнова! В общежитии жила…» Воспоминания о пылкой любви красивой девушки к нему, солдату Серову, служившему пограничником на Шикотане, нахлынули на капитана, всколыхнули давно забытое прошлое. Уволившись из армии, Серов, после жарких объятий Вики, решил остаться на Шикотане. Поначалу работал вместе с ней на рыбзаводе, но всё чаще, гуляя с ней по скалистым берегам острова, вглядывался с мыса Край Света в необъятную океанскую даль, мечтая когда–нибудь вступить на палубу корабля и отправиться странствовать по свету. Море всё больше манило его, и однажды, сияя от радости, сообщил Вике печальную для неё весть: – Меня приняли на траулер… Матросом! Она с грустью восприняла его восторженные слова. – Ты вернёшься? – скрывая печаль, спросила она, обвив его шею нежными руками. – Приду из плавания, сыграем свадьбу… Ты согласна выйти за меня? За простого матроса… Но я когда–нибудь стану капитаном… – И ты ещё спрашиваешь? Конечно… Помни: что бы ни случилось, я буду ждать тебя… Всю жизнь, – помолчав, добавила Вика. Разбередив душу памятью о тех беззаботных днях, когда они, счастливые, купались в волнах прибоя, грелись на горячих песчаных барханах, полные страсти друг к другу, капитан тяжело поднялся с постели, открыл шкафчик и достал из него плоскую бутылочку с коньяком. «Да… Хотел бы снова увидеть её… Как любила она меня! Как любила! – отвинчивая пробку, подумал капитан. – Как живёт она? Счастлива ли? Ошибку в молодости совершил, что не вернулся к ней… Была бы семья, дети… А так… До сих пор бобыль… Блуждающий скиталец… Одинокий волк…» Глотнув коньяка, он, размышляя, машинально закупорил бутылочку, поставил её в шкафчик. Закрывая дверцу, задержал взгляд на пачке долларов, вырученных за нелегально проданную японцам сайру. – Хороший навар… Ловко обошёл я пограничный сторожевик, – довольный сам собой, проговорил капитан, ложась в койку. Стрелки хронометра, висящего в каюте, показывали без четверти пять. Волны размеренно валяли сейнер с борта на борт, баюкали качкой, и капитан скоро захрапел, бормоча во сне бессвязные, лишённые смысла слова. 4 Как и предсказывали метеорологи, лишь на исходе третьих суток штормовой ветер стих, волны утихомирились, и только бьющий в камни прибрежных скал грохочущий прибой напоминал о недавней буре. На «Альтаире» запустили машину, и сейнер самым малым ходом двинулся к пропахшему рыбой заводу «Островное». Скоро судно медленно привалилось правым бортом к пирсу, и матросы сноровисто набросили швартовые концы на кнехты. Серов вызвал к себе в каюту старшего помощника, щёлкнул ключиком шкафчика, вынул из него пачку денег. – Вот… Возьми и рассчитайся с командой… Парни славно потрудились на этом замёте… Раздай всем поровну, чтобы никому обидно не было… Предупреди, чтобы про японцев языками не трепали, – в привычной для него грубоватой манере сказал Серов. – Будет сделано, капитан… – Черти съели бы с квасом этот дизель… В открытый иллюминатор задувал свежий ветер. – Как там погода? – спросил Серов, перекладывая в руках свитер, раздумывая, стоит ли для прогулки надевать его. – Прохладно, капитан… Свитер, думаю, не помешает… – Да… Надену, пожалуй… На берег сгоняю… Остаёшься за меня… Всё… Ступай… Старпом ушёл. Серов, не без труда напялив на себя вязаный свитер, зелёный, с широкими чёрными полосами, глянул в зеркало. Огромный живот, обтянутый свитером, напоминал большой арбуз. – Похудеть бы, – вздохнул капитан, нахлобучивая на лысую голову старую, потрёпанную «мицу» – морскую фуражку с «крабом», вышитым на заре моряцкой молодости золотыми, но за давностью лет уже поблекшими нитями. Муаровая лента на околыше поистёрлась, латунные пуговицы потускнели. С «мицей» этой случалось много забавных историй в разгульной жизни Серого Волка. Было время, когда после возвращения из промысловой путины, длившейся полгода, а то и больше, набив карманы деньгами, Серый Волк ехал в ресторан на двух «Волгах» – такси. В первой ехал сам, а вторая везла его фуражку, служившую ему неким талисманом. Он предпочитал её всем новым головным уборам, носил в любую погоду, уверовав, что она приносит удачу. Старый трал–мастер, покуривая трубку на юте, однажды сказал: – Был случай, когда ветер сорвал «мицу» с головы капитана и унёс в море. Чуть видимая в пенящихся волнах, она, то появлялась на их гребешках, то исчезала. Сильно штормило… Серый Волк приказал спустить шлюпку. Матросы, известное дело, суеверные, как все моряки, не задумываясь, попрыгали в неё, взлетая на волнах, налегли на вёсла. Море есть море, с ним шутки плохи. Недаром, ведь, говорят: «Кто в море не бывал, тот горя не видал». Ураганы, случается, не только малотоннажные сейнеры опрокидывают, но и огромные лайбы водоизмещением в десятки тысяч тонн переворачивают. Тут хоть во что поверишь: в святой образок, висящий на шее, в талисман, в капитанскую фуражку, видавшую виды. Лишь бы спастись, лишь бы выстоять в бурю! Промокшую насквозь фуражку Серого Волка в тот раз удачно выловили, отжали из неё солёную воду и благополучно доставили на борт. И мы все облегченно вздохнули: «Живём, братцы!» Никто из нас не ухмыльнулся: «Из–за фуражки рисковать жизнью…» С борта «Альтаира» на пирс перекинули трап. Серый Волк под любопытствующие взгляды членов команды, сошёл по нему, неторопливой, вразвалочку, походкой бывалого моряка двинулся на берег. Его заплывшие жирком глаза, прищуренные в нагловато–презрительной усмешке, жадно обшаривали из–под мохнатых бровей посёлок рыбообработчиков, невысокие строения которого притулились на взгорках вблизи бухты. Несколько малых рыболовных судов стояли у причалов. Склады, цехи нового рыбзавода, двухэтажные деревянные жилые дома, обшитые разноцветным сайдингом, металлопрофилем, плоским шифером… Редкие иномарки, которых здесь раньше не было, месили колёсами грязную после прошедшего ночью проливного дождя дорогу, разбрызгивали мутную воду в лужах. Несколько низеньких, похожих на сараи, магазинов. Железные, в пятнах ржавчины, гаражи для личных автомобилей разбросаны в мало–мальски удобных местах. Почерневшие от времени деревянные избы старожилов… «Да… Кроме нового рыбокомбината, почти ничего на острове не изменилось за годы моего отсутствия, – подумал Серов. – И деревянный барак общежития, где жила Вика, на прежнем месте и всё такой же неприглядный и мрачный. Телеантеннами крыша утыкана. Стены вывесками пестрят… «Парикмахерская»… «Меркурий»… «Марина»… «Островное»… Кафе, наверно… Скучно, должно быть, живут здесь люди… Возле бывшего общежития капитан остановился в надежде спросить у кого–нибудь про Вику Парфёнову. Никто не появлялся на улице, кроме пробежавшей мимо рыжей вислоухой дворняжки. На домах виднелись таблички с номерами, однако, улицей их назвать трудно, поскольку здания в гористой местности построены хаотично. «Ну, допустим, живёт она здесь по сей день… И я увижу её… Зачем? Что скажу?» – остановился в раздумье Серов, отдуваясь от ходьбы по размытой, ухабистой дороге. Намереваясь вернуться на сейнер, он в последний раз, уже без трепетного волнения, испытанного в позапрошлую ночь, когда разбередил душу приятными воспоминаниями, бросил прощальный взгляд на здание бывшего общежития. – Да… Ни к чему всё это, – махнул рукой Серов. Снял фуражку, вытер носовым платком вспотевшую лысину и решительно повернул к причалам «Островного». Он не сделал и нескольких шагов, как его окликнул немолодой уже человек, худощавый, с аккуратной седеющей бородкой. Судя по свёрткам и пакетам с продуктами, он вышел из магазина. На нём была клетчатая рубашка с короткими рукавами, джинсы и сандалии на босу ногу. Очки в изящной, видимо, золотой оправе, волосы, причёсанные на ровный пробор, вежливый тон в голосе, приветливая улыбка выдавали в незнакомце интеллигентного, воспитанного человека. – Простите… Я наблюдал за вами в окно… Вы кого–то ищете? Кого? Я здесь всех знаю… – Вот как?! Давно живёте здесь? – Почти сорок лет… Как приехал сюда по распределению после окончания технологического института, так и остался… Понравилось… Остров красоты неописуемой… Согласитесь… Ну, а бытовые условия… За удовольствия, как известно, надо платить… Чем–то жертвовать… Жизнь в столице променял на Шикотан… И представьте, совсем об этом не жалею… – И представляю, и понимаю вас как никто другой… Я ведь и сам островитянин… На Парамушире живу… В Северо–Курильске… – Вот как?! – изумлённо воскликнул незнакомец. – Так вы тоже курильчанин? – Да… А в молодости здесь три года на границе служил… На рыбокомбинате работал грузчиком… Вот в это самое общежитие к девушке на свидания ходил… – Много их на Шикотане было в те годы… Студентки, работницы по найму… В грёбаную перестройку рыбзаводы развалились… Сейчас, после вмешательства президента Путина, «Островное» мало–помалу восстановилось, начало выдавать рыбные консервы… А вы, наверно, рыбак? Ночную жемчужину на сдачу привезли? Так здесь называют сайру… – Штормом нас прихватило… Дизель, как назло, полетел… Пришлось весь улов за борт сплавить… На ремонт притопали… Я капитан этой неблагополучной посудины… Пока механики и мотористы заняты заменой шатунного вкладыша, решил я прогуляться по знакомым с тех лет местам… – Никодимов! Владислав! – подал руку незнакомец. – Очень приятно! – вяло пожал протянутую руку Серов. – Легко запомнить… Я, ведь, тоже Владислав… Тёзки мы… Оба рассмеялись совпадению в именах. – А не пропустить ли нам по такому случаю по сто грамм? – радушно спросил житель Малокурильского, радуясь знакомству с новым человеком. – Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро. То тут сто грамм, то там сто грамм, на то оно и утро! – Прекрасно! В таком случае приглашаю в мою скромную обитель. Островитянин бодрой походкой зашагал к неказистой избе, притулившейся под скалистым уступом почти у кромки влажного песка, омываемого набегавшими волнами. Серов, тяжело дыша, стараясь не отставать от Никодимова, еле волочил ноги, отвыкшие от ходьбы по суше. Пока шли, островитянин в нескольких словах рассказал о себе. Он пенсионер, но всё ещё работает в «Островном» мастером – наладчиком оборудования в цехе по производству жестяных банок. – Прошу, капитан, – сделал приглашающий жест гостеприимный хозяин избы. – Живём скромно… Здесь нам с женой ничего лишнего не нужно… Раз в месяц выезжаем на материк… Во Владивосток… На теплоходе «Игорь Фарахутдинов» до Корсакова… Потом на пароме до Ванино… Или самолётом из Южно–Сахалинска… Раз в год в Сочи выбираемся… В Тайланд летали… В Турцию… В Южную Корею… На Бали в Индонезию… Один раз даже в Испании отдохнули… Так, что оторванными от большой земли себя не чувствуем… Никодимов прошёл на кухню, забренчал ложками, вилками, собирая на стол, а Серов, опустившись всей тяжестью своего раздобревшего тучного тела на скрипучий стул, зашатавшийся под ним, оглядел комнату. Простенки между окнами, задёрнутыми дешёвыми ситцевыми занавесками, от пола до потолка занимали полки с книгами. Большую часть домашней библиотеки островитянина составляли полные собрания сочинений русских и зарубежных классиков. – У вас много книг… И все в новых переплётах… Вероятно, вы потратили на них уйму денег… – с ухмылкой заметил капитан, когда Никодимов вернулся с кухни. – А куда нам с женой девать деньги? Живём вдвоём… Зарабатываем прилично… Книги – это всё самое ценное, что у меня есть… – Неужто вы их все читали? – Большую часть из них прочёл ещё в школьные и студенческие годы… Иногда перечитываю некоторые из них… – Я тоже в детстве любил читать… «Приключения Тома Сойера»… «Принц и нищий», «Последний из могикан», «Робинзон Крузо», «Тимур и его команда», что–то ещё… Сейчас уже не припомню… – «Приключения Гулливера», должно быть? – А, это про маленьких человечков? Забавная книжонка… Да… Читал, конечно… Никодимов снисходительно улыбнулся, услышав названия перечисленных произведений детской художественной литературы. – И всё? – удивлённо посмотрел он поверх очков на грузно сидящего перед ним человека. – Ну, а книги таких писателей, как Золя, Стендаль, Бальзак, Руссо, Драйзер, Флобер, Мопассан, Цвейг, читали? – Нет, не приходилось… Всё в море, знаете ли… Промысловая работа… Не до книг… – Пушкина, Гоголя, Гончарова, Горького, Шолохова? – В школе на уроках проходили… Да я забыл уже всё… А ваша супруга увлечена чтением? – К моему глубочайшему сожалению, она всё свободное время проводит у телевизора… Мыльные сериалы смотрит… Никодимов выставил на стол рюмки, бутылку водки «Посольская», тарелку, полную красной лососёвой икры, салат из кальмара, краба и креветки, копчёные брюшки кеты, чашку с морской капустой, снял с плиты сковороду с жареным палтусом, нарезал хлеб. – Ну, вот…Чем Бог послал… – придвигая капитану тарелку с маринованной ламинарией, сказал гостеприимный хозяин. – Отведайте наши малокурильские деликатесы… Хотя, думаю, вас, жителя Курил, этим не удивишь... За знакомство, капитан! – Ваше здоровье, Владислав! Они выпили, закусили. – Отменная капуста! – похвалил Серов блюдо, приготовленное из морских водорослей – ламинарии. – Должен признать: ваша жена большой мастер готовить пищу из морепродуктов… Повезло вам, тёзка, со спутницей жизни… Судя по скромной обстановке в доме, неприхотлива она… А это качество крайне редко встречается среди женщин… Счастлив тот, кто довольствуется тем, что есть… Вот бы мне такую супругу… Они ещё выпили, закусили, и хозяин, оказавшийся весьма разговорчивым, продолжил начатый ранее разговор о жизни на Шикотане. – В девяноста четвёртом сильное землетрясение полностью разрушило на Шикотане три завода из шести… Ельцинский беспредел, бандитские разборки при дележе собственности… Рабочим по несколько месяцев кряду зарплату не платили… Лишь после обращения к президенту Путину во время прямого эфира всё здесь изменилось к лучшему. Рыбокомбинат отстроили… Видели, какой красавец! Супруга моя тоже на пенсии, но ещё трудится… Институт рыбного хозяйства закончила заочно… Технологом работает… Вот так и живём… От поездки на материк до поездки… От отпуска до отпуска… Слушая хозяина обшарпанной избы, не знавшей ремонта, (к чему тратиться на отделку потолков, пола и стен, если живут в ней временщики? Четыре десятка лет!) Владислав Серов разглядывал нехитрую в ней обстановку. Простая двуспальная кровать… Грубый письменный стол, застеленный белой скатертью с кистями, ваза на нём… Продавленный диван с потёртостями на спинке… Секретер с посудой и безделушками. Гитара висит на стене. На тумбочке плазменный телевизор. В одном углу платяной шкаф – громоздкий шифоньер с зеркалом. В другом – комод, заставленный кораллами и раковинами… На кухне старый холодильник «Океан» и стиральная машина «Samsung»… Цветастые, бумажные обои, кое–где проглядывавшие на стенах из–за полок, уставленных книгами. Всё это, кроме книг, напомнило Серову его холостяцкую квартиру в Северо–Курильске. – Детей у нас нет… Одни мы с женой век доживаем… Поначалу очень я переживал из–за этого… С годами привык, – грустно добавил Никодимов. – Вы с женой… А я один кукую… Смолоду не женился. С годами всё труднее стало семью создать, – поделился Серов своей жизненной неурядицей. – Была у меня здесь на Шикотане красивая девушка. Я служил на этом острове пограничником… Познакомился с ней в клубе… Когда дембельнулся из армии, домой, в Сибирь, не поехал… Остался из–за неё на острове… Потом в море ушёл… В мореходку поступил… И всё… Сейчас сожалею, что не женился на ней… – Я тоже остался здесь из–за красивой девчонки… Правда, у меня всё наоборот… Я влюбился в неё, а она меня и видеть не хотела… Признаться, одно время даже решил утопиться из–за безответной любви… Пришёл на мыс Край Света, куда она любила приходить и долго смотреть на море, словно кого–то ожидая… Разделся, нырнул с гранитного утёса, чтобы заплыть далеко–далеко и не вернуться… Страшно стало… Духу не хватило… Поплыл назад, к берегу, да и впрямь чуть не утонул, еле выкарабкался на камни… Прибоем потаскало меня по ним, колени, локти в кровь изодрал… Подумал, что легче застрелиться, как несчастный Жестков, герой повести Куприна «Гранатовый браслет»… Не читали? Ах, да… О чём я спрашиваю… – Вот ещё чего выдумал – из–за бабы топиться! – буркнул Серов. – Вон их сколько кругом! Выбирай на любой вкус и цвет! Не стоят они того, чтобы убиваться из–за них… – Совершенно с вами согласен… Это я сейчас понимаю… А тогда бегал за ней, как проклятый… – И чем кончилась ваша неразделённая любовь? Дала она вам окончательный «от ворот поворот»? – Согласилась выйти за меня замуж… Не знаю, почему так поступила… Ведь не любила меня… И как потом я понял, всю жизнь кого–то ждала… Принца на белом коне, наверно… – Да кто их разберёт, этих баб… Всем им красавцев подавай и с деньгами… А как первое или второе отсутствует, так и «прости–прощай», – тоном человека, умудрённого жизнью, высказал своё мнение Серов. – Хотя, бывают и среди них не притязательные… Взять ту же девчонку с рыбокомбината, что любила меня… О деньгах, о богатстве никогда мы речи не вели… – Ещё по одной? – наполнил рюмки Никодимов. Серов кивнул, мятым носовым платком утёр вспотевшее красное лицо. – За тружеников моря! – поднял рюмку Никодимов. – За тех, кто на вахте! – поднял свою капитан. Чокнулись. Выпили, крякнув. Закусили. – Позвольте закурить? – достал сигареты Серов. – Пожалуйста, курите… Серов чиркнул зажигалкой, закурил, блуждая глазами по комнате. – А всё же, должно быть, скучновато вам здесь… – Живём здесь без малого сорок лет… Привыкли… А у вас на Парамушире разве веселее? Тоже остров… Природа беднее, чем у нас… – Мне скучать некогда… Я месяцами в море… Да… Славный у вас домишко… Много книг у вас, – безразлично заметил Серов, просто так, чтобы что–то сказать… – Всю жизнь собираю их, – ласково проведя рукой по золочёным корешкам полного собрания сочинений Лермонтова, довольно произнёс Никодимов. – Детей нет у вас… Для кого и зачем? – пожав плечами, недоумённо хмыкнул Серов. – Для себя… Нравится мне, вот и собираю коллекцию любимых произведений, – с неприязнью к словам гостя, ответил Никодимов. – Книги – мои верные спутники. Умирающий после дуэли Пушкин, обратив взор на книги, сказал: «Прощайте, друзья!» И поэт был прав, называя книги друзьями. Только недалёкий человек этого не понимает… У каждого человека должно быть увлечение… С холодным равнодушием пропустив мимо ушей язвительное замечание хозяина, Серов молча курил, не зная, что ещё сказать. Вдруг оживился, торжествующе глянул на Никодимова. – У меня было увлечение! Я собирал вино–водочные этикетки… Богатая была коллекция! – не без гордости добавил Серов… Полный чемодан красивых наклеек! Каких только не было! Наших и заграничных… С коньяков, с виски, с ромов, с ликёров, с водок и вин… Какая полиграфия! Золочёное тиснение! Как вспомню, сердце щемит… Такая была коллекция! – И что же? Продали такому же любителю раритетов алкогольной продукции? Или выменяли на золотые часы? – с насмешливой иронией спросил Никодимов. – Обижаешь, Владислав… Пожар был на судне… Сгорели мои этикетки вместе с навигационными картами… А книги? На кой ляд они сдались мне? Когда мне их читать? Я тоже привык к Парамуширу… Хотя, по правде сказать, в своей «двушке» в Северо–Курильске редко бываю… Всё больше на судне… Пока в море, домой тянет, на берег, а как вернусь в пустую квартиру, пыль протру, по улице поброжу, и тоска берёт… Опять хочется солёного ветра в лицо, испытать рыбацкое счастье от удачного замёта… – Моряки – народ общительный… Много друзей у вас среди них? – Друзей у моряка всегда много, когда у него деньги в карманах водятся после путины… На Северных Курилах меня все знают, – не без гордости заметил капитан. – Серым Волком приятели называют… Из–за фамилии, думаю… – Серый Волк?! Слышал о вас… Надо же?! Довелось свидеться с известным на Курилах капитаном… Говорят, Серого Волка сравнивают с Ларсеном, героем романа Джека Лондона, капитаном зверобойной шхуны… Читали, надеюсь? – Не приходилось… Кто такой? Хороший моряк? – Очень жёсткий в обращении с командой… Серов смерил изрядно захмелевшего хозяина избы хмурым, исподлобья, насмешливо–презрительным взглядом. Подумал: «Тебя бы, сморчка, туда… В океанскую хлябь… Там не волком взвоешь… Тигром зарычишь…» Недовольный сравнением с каким–то вымышленным капитаном, с ноткой раздражения глухо произнёс: – На море по–другому нельзя… В бирюльки играть с командой – погубить людей и судно… – А, знаете, капитан… Слышать о Сером Волке, покорителе океанских просторов, бесстрашном мореплавателе, как я уже сказал, мне приходилось… – с некоторым пафосом, роняя рюмку, сказал Никодимов. – Но мне всё кажется, что где–то я уже вас видел… – Всё может быть, – запихивая в рот кусок жареного палтуса, промямлил Серов. Утёр жирные губы рукавом свитера, равнодушным взглядом смерил Никодимова. – Всё может быть… – повторил он. – На островах живём… Выпили… Закусили… Помолчали… Редко употреблявший спиртное Никодимов, пьянея, уставился на гостя, разглядывая его с нескрываемым любопытством, ощущая растущую к нему неприязнь. Складки жира, оттягивающие ворот свитера… Засаленный рукав... Белая бахрома редких волос, курчаво вьющихся на лысом затылке… Тучный гость сидел, выпятив большой живот, широко расставив ноги в рыбацких сапогах, которые не имел привычки сбрасывать при входе в жилище, будь то дом, квартира или яранга чукотского оленевода. Никодимов не мог представить себе этого неповоротливого, грузного толстяка на капитанском мостике. «Интересно, рыхлым увальнем в молодые годы он был или резвым юношей?» – размышлял Никодимов, пытаясь вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах встречался с этим неуклюжим, разжиревшим кабаном. С трудом ворочая отяжелевшим непослушным языком, стараясь держаться за столом прямо, запинаясь, пробормотал: – У меня сейчас… такое… чувство, словно… ранее я уже бывал там, где никогда не был… В древней Киевской Руси, к примеру, где чистил конюшни князя Владимира… Или таскал кирпичи на стройке храма Василия Блаженного… – Ещё выпьешь? Наливать тебе? – подняв опрокинутую Никодимовым рюмку, спросил Серов. – Нет? Как хочешь… А я ещё выпью. – Вот смотрю на вас и всё больше убеждаюсь, что встречались мы давным давно… Возможно, в прежней жизни… – Это как? – не понял Серов. – Ну, допустим, вы были половецким воином во время битвы с дружиной князя Игоря, а я вашим пленником, – странно улыбаясь, продолжал нести несуразицу Никодимов. – Ерунда какая… Начитался в своих книжках всякой заумной белиберды, и несёшь, извиняюсь, чёрт–те, знает что… – Откуда же мне тогда знать вас? – Я же говорил, что служил здесь пограничником… Грузчиком мантулил на рыбзаводе… С девахой из общаги любовь крутил… По острову шлялся… Ты тоже здесь ошивался… Скорее всего, тогда и встречались… Давай, бери рюмку… Не проливай… Полная… За знакомство! Выпили… Закусили… Помолчали… Серов засучил рукав свитера, посмотрел на часы. – Однако, пора и честь знать… Спасибо, тёзка, за угощение… Отдельная благодарность супруге за отлично приготовленную морскую капусту, за вкусный салат… Вижу, повезло тебе, Владислав, с женой… Капитан всей пятернёй заграбастал фуражку, привычно похлопал ею о колено, как это делал всегда, сбивая с неё капли дождя, водяную пыль после мокрого ветра. – Пойду… Если парни поменяли вкладыш на шатуне, сегодня и уйдём… Тайм из мани… Время – деньги… Да… Хочу спросить… Ведь ты давно здесь живёшь… Девушка… Которая любила меня… Вика Парфёнова… Слышал о такой? Хотя… Столько лет прошло… Но всякое случается… Вдруг, и тебе она чем–нибудь запомнилась… Вика Парфёнова… Чертовски хороша была девчонка… Многие парни на неё глаз ложили… А она в меня втюрилась… Бегала за мной, как верная собачонка… Да я дурак… Упустил из рук птицу счастья… Не слышал о такой? Много их здесь в те года было… Да и что толку сейчас сожалеть об этом, – в раздумье покачав головой, вздохнул капитан. – И всё же, признаюсь, хотелось бы знать, как сложилась её судьба… Вика Парфёнова… Может, знал? – с надеждой переспросил Серов. – Вика Парфёнова?! – бледнея в лице, пробормотал Никодимов… – Вика Парфёнова… – словно что–то припоминая, одними губами прошептал он, отвернувшись к окну, чтобы не смотреть на капитана. Он много раз представлял себе образ молодого человека, которого любила Вика. Неужели этот тучный неряшливый старик отталкивающей внешности и есть тот самый красавчик солдат, покинувший её навсегда, о котором она вздыхает по сей день? Да… Именно так и есть… Это он, её возлюбленный, из–за которого она так долго не давала согласия выйти замуж, с равнодушием относилась к настойчивым ухаживаниям. Да… Именно так… Из–за этого грубого, неотёсанного рыбака, не имевшего понятия о гениальных произведениях великих классиков, Никодимов всю жизнь оставался глубоко несчастным человеком. Это из–за этого мужлана в грязных рыбацких сапогах Никодимов терзался муками неразделённой любви, испытывал скрытую ненависть Вики, всегда казавшейся ему чужой, безразличной к его ласкам. Все годы супружества она оставалась совершенно равнодушной к нему. Он всеми силами старался растопить незримый лёд между ними, но доброту его и внимание она попросту не замечала, не отвечала взаимностью. Он был для неё никем и ничем. Тщетно пытался Никодимов пробить брешь в невидимой стене, воздвигнутой Викой между супругами с первых дней после их скромной свадьбы в общежитии рыбокомбината. Он знал: Вика покорилась, сломленная его настойчивостью, ласковым обхождением, увещеваниями подруг, потому что устала сопротивляться, но в душе, как и прежде, не испытывала к нему никаких чувств. Она продолжала безумно любить того красивого, статного молодца, по слухам, весьма похожего на артиста кино Николая Ерёменко, сыгравшего главные роли в фильмах «Пираты двадцатого века», «Красное и чёрное», «Я объявляю вам войну» и в других. Она часто приходила на берег бухты, подолгу стояла на ветру, вглядывалась затуманенным взором в морскую необъятную даль и ждала его возвращения. И так… всю жизнь… И Никодимову горько и обидно было сознавать, что Вика, невзирая на его нежную любовь и щедрость, на безмерную заботу о ней и стремление порадовать её норковой шубой, золотыми украшениями, безмятежным отдыхом в дорогих заграничных отелях, бросила бы его без сомнения, без сожаления, без малейшего колебания, если бы вдруг вернулся её красавчик и позвал бы за собой хоть «за три девять земель…» Доведённый до отчаяния Никодимов иногда срывался, выходил из себя, принимался кричать на неё, укорял согласием выйти за него замуж, называл холодной, бездушной и жестокой. Она молча утирала слёзы. Его убивало нежелание жены иметь детей. Она избавлялась от беременности, несмотря на непрестанные уговоры мужа не делать этого. «Как ни страшно признаться самому себе: Вика не хочет иметь ребёнка от меня», – подумал однажды Никодимов, прочтя рассказ Сомерсета Моэма «Непокорённая» о француженке, утопившей в ручье своё новорожденное дитя, зачатое от насильника немца. И когда Никодимов со всей безысходностью положения отчётливо понял это, ему захотелось бежать из безрадостного скучного дома, где ничто не связывало их. Просто открыть дверь и уйти, но разом перечеркнуть всё, что было, не доставало сил. Снедаемый нестерпимой душевной болью, потерявший надежду обрести любовь Вики, он остыл в своих чувствах к ней, не ревновал к своему безвестному сопернику. Когда перехватывал ищущий взгляд Вики, брошенный в сторону моря, ярость уже не обуревала его. Он лишь досадливо морщился, видя поникшую фигуру женщины, бывшей в молодости стройной и обаятельной. Грусть, застывшая в её некогда прекрасных синих глазах, поблекших от бесконечной печали, не волновала, а раздражала его.Так прошли годы. Вика состарилась. Теперь и он не любил её. Былая страсть его к ней утратилась бесследно. Они проживали вместе, но раздельно, относились сдержанно и снисходительно друг к другу. Обращаясь к нему с каким – либо вопросом, Вика называла его не по имени, а по фамилии… Никодимов довольствовался чтением книг, она телесериалами. Только и всего… «Прошла любовь, завяли помидоры, – молча констатировал он сей неоспоримый факт, подводя итог напрасно потраченным годам, брошенным к ногам Вики. – Моя любовь… Заботы… Хлопоты… А ей это совсем не нужно было…» Мысли о прожитом вихрем пронеслись в голове Никодимова, пока он раздумывал, стоит ли признаться Серому Волку, что Вика… Виолетта Алексеевна, теперь не Парфёнова, а Никодимова… – Ты так и не ответил на мой вопрос о девушке из общежития… О Вике Парфёновой, – напомнил капитан, взявшись за дверную ручку. Никодимов вздрогнул, потому что в эту минуту дверь открылась, и в дом вошла пожилая полная женщина со следами былой красоты на уныло–строгом лице, не тронутом косметикой, обрамлённом локонами седых волос. «Вот сейчас… Сейчас всё прояснится… Она признает в этом чудовище Владислава Серова… Увидит, каким стал тот, к кому она пронесла любовь сквозь годы, – торжествуя в душе, подумал Никодимов. – А он узнает её… Старую клячу…» – Добрый день, хозяюшка, – снял фуражку и преклонил лысую голову капитан. – Благодарю за угощение… Вы прекрасно готовите… Извините… Мы тут с вашим муженьком посидели немного… Всего хорошего, – пьяно пошатываясь, пробормотал он, нахлобучивая фуражку. – Бывайте здоровы… Дверь закрылась за Серым Волком. Никодимов, глядя в окно на удалявшегося нескладного человека, с трудом волочившего своё тяжёлое тело, по – слоновьи передвигавшего толстые ноги в сапогах с подвёрнутыми голенищами, иронично хмыкнул: – Стоило страдать всю жизнь из–за этой грубой развалины… – Ты о чём? – снимая куртку, безразлично спросила жена, брезгливо косясь на стол с объедками. – А… Это я так… Ни о чём… – махнул рукой Никодимов. – С кем это ты квасил здесь? – сердито спросила Виолетта Алексеевна. – Какого отвратительного старика притащил в дом… С какой помойки? Накурил… Окурков набросал… Грязи нанёс сапожищами… Он посмотрел на неё с нескрываемым презрением. – Так… Знакомый один… Моряк… Кстати… «Игорь Фарахутдинов» через два часа уходит в Корсаков… Я ещё успею на теплоход… В Москву уезжаю… Никодимов наскоро оделся, взял большую дорожную сумку на колёсиках и с выдвижной ручкой… С этой сумкой в былые времена они вдвоём путешествовали в разные страны. В ней давно всё собрано к отъезду: вещи, деньги, документы. Никодимов в последний раз с тоской посмотрел на полки с книгами, вздохнул глубоко: – Прощайте, друзья! Не глядя на жену, глухо произнёс: – Книги передай в библиотеку островного клуба… Ни к чему им пылиться тут без надобности… – Ты вернёшься? – спросила она, с недовольным видом убирая посуду со стола. – Гм.. Зачем? – хмыкнул он, пожав плечами, поймав себя на мысли, что хотел бы услышать в ответ просьбу остаться, слова сожаления о расставании, о том, что нельзя вот так разом вычеркнуть сорок лет совместного проживания на острове. – Ну, и катись… Не велика потеря, – безразличным тоном буркнула Виолетта Алексеевна. – Притащил в дом какое – то чудище… Просто диву даюсь, Никодимов, где ты нашёл эту неряшливую образину? Что – то не встречала у нас на Шикотане таких неприятных людей… Никодимова вдруг обуяло злорадное чувство мести за неприязнь жены все эти долгие годы. – Вот с ним, с этим чудищем, ты была бы безмерно счастлива, – пьяно куражась, с сарказмом проговорил он и расхохотался. – А я – то дурень, всё боялся, что явится некий капитан Грей и увезёт мою милую Вику, ведь, она так его любила, так страдала, так ждала его… Ха–ха–ха… И вот явился… Ха–ха–ха… Да… Капитан… Но без алых парусов… Ха–ха–ха… Господи! – воздев руки к потолку, вскричал Никодимов. – Это ничтожество, не имеющее представления о великих творениях классиков, зарабатывающее в промысловых путинах бешеные деньги и тратящее их на загулы в ресторанах, заставляло меня жить в вечном страхе потерять любимую… Но вот я посмотрел на него с высоты своего интеллекта… И что?! Нет страха! Всё кончилось! Нет больше благородного рыцаря, принца на белом коне! Нет Серого Волка! Есть примитивное создание в образе тряпочного диванного волка несуразных размеров, затасканного и потрёпанного… И вот они встретились! Красавица Пенелопа, машущая лавровой ветвью со скалистого морского берега и странствующий Одиссей! И не узнали друг друга! Ха–ха–ха… Ха–ха–ха… – Ты что мелешь, Никодимов? Напился и несёшь несусветную чушь… Хорошего собутыльника нашёл… Давай, вали, куда собрался, – сердито проворчала из кухни Виолетта Алексеевна, составляя горкой мытые тарелки. – Так, ведь, это был он! Понимаешь?! Он! – со смехом, громко выкрикнул Никодимов, испытывая радость от сказанного, облегчение от того, что избавился, наконец, от гнетущего чувства извечной неполноценности перед неизвестным суперменом. – Не поняла… Кто? – растерянно спросила жена. – Серый Волк! Любимый твой! Пограничник Серов! Красавчик Владик! Что?! Не признала?! А–ха–ха–ха… Ах–ха–ха–ха, – надрывался в неудержимом хохоте Никодимов. – Сорок лет ждала! А явился, чудищем обозвала! Старая фарфоровая тарелка выскользнула из рук Виолетты Алексеевны, со звоном разбилась. «Посуда бьётся к счастью», – машинально подумал Никодимов и насмешливо сказал: – Твой дружок забыл на столе зажигалку… Есть повод для счастливой встречи после столь долгой разлуки. Беги к нему! Отдай зажигалку и заключи в жаркие объятия! Сейнер «Альтаир» у причала рыбзавода. Он его капитан… Никодимов откровенно издевался, вымещая в едко брошенных словах свою боль и обиду за многолетнюю холодность жены, за её нелюбовь к нему из–за этого, как она сама сказала, чудища. Жена молчаливо смотрела в окно, наверно, она понимала состояние мужа. Никодимов схватил сумку за ручку, толкнул дверь ногой и решительно шагнул за порог, оставляя за ним сорок лет несчастливой жизни. В приступах истеричного смеха он притащился на пирс. По трапу на борт теплохода поднимались немногочисленные пассажиры–островитяне. Никодимов занёс ногу на ступеньку и в замешательстве остановился. «Вот сейчас сделаю несколько шагов вверх по трапу и всё… Как будто и не было сорока лет, худо–бедно прожитых вместе… Помнится, когда заболел и слёг, она не отходила от моей постели… А когда приходил усталый с работы и садился ужинать, она, бывало, приветливо…» – Владик! – вдруг услышал он резкий окрик. – Владик! Не уезжай! Я люблю тебя! Никодимов медленно обернулся. Виолетта стояла перед ним в распахнутой куртке, торопливо наброшенной на плечи, в грязных калошах, в которые в спешке сунула босые ноги, с глазами, полными слёз. – Прости… Пойдём домой, Владик, – чуть слышно прошептала она, прильнув к его груди. – Прости… Прости дорогой… С бухты дул ветер, холодный и влажный, освежая и отрезвляя Никодимова. Он целовал её мокрые глаза, ощущая солоноватый привкус слёз, и волосы, и всё лицо, ставшее таким милым и родным. – Посуда бьётся к счастью, – с гулко бьющимся сердцем в волнении тихо сказал Никодимов. У причала рыбзавода загрохотал дизелем рыболовный сейнер. Отдав швартовы, «Альтаир» плавно, словно нехотя, развернулся, взвыл сиреной и, подняв за кормой пенный бурун, взял курс в открытое море.

Новогодняя история Этот короткий рассказ – не плод фантазии писателя–графомана, задумчиво сидящего за письменным столом с потухшей курительной трубкой в зубах и воззрившись на потолок с надеждой, что музы искусств озарят его творческим сиянием, и в больном воображении родится что–то такое, особенное, необыкновенное, занимательное, захватывающее читателя, не оставляющее его равнодушным. Нет… Не снизойдут музы «с потолка», не озарят сюжетом, если сама жизнь не подскажет его. Вероятнее всего, а, скорее, так бы оно и было, и «Новогодняя история», предлагаемая вниманию читательской публики, никогда бы не предстала перед судом многочисленных критиков, если бы… Если бы не блестящая новелла «Дары волхвов» замечательного американского писателя Уильяма Сиднея Портера, признанного мастера развлекательного жанра, более известного под псевдонимом О.Генри, к светлой памяти которого обращается автор! Вспомнили весёлую, с оттенком грусти историю молодожёнов, искренне любящих друг друга? Делла, за отсутствием денег на рождественский подарок мужу, обрезала роскошные волосы, продала их и купила ему дорогой браслет к золотым часам. Джим продал часы, чтобы купить жене набор черепаховых гребней. Столь же трогательная история имела место в провинциальном, тихом, благопристойном городе Бердске Новосибирской области. В человеческих взаимоотношениях множество схожих жизненных ситуаций, но во всех случаях они отличаются одна от другой смешными, а, порой, печальными нюансами. Именно вышеупомянутая новелла «Дары волхвов» побудила автора к написанию «Новогодней истории». А было так… Совсем, как в новелле О.Генри… У воспитателя детского сада Людмилы Кошелевой, супруги токаря мехзавода Сергея Кошелева, в канун главного народного праздника – Нового года, в семейном бюджете остались крохи от их мизерных зарплат. Судите сами: арендная плата квартирной хозяйке… Погашение месячного долга в Сбербанке за «Тойоту», взятую в кредит. На этой «иномарке», подержанной прежними владельцами–японцами, Сергей подрабатывал таксистом в выходные дни, возил пассажиров, добывая для семьи лишнюю копейку. Людмила тоже старалась, как могла, пополнить семейный бюджет, вечерами мыла полы в подъездах своего панельного дома. Несмотря на все усилия, супруги еле сводили концы с концами. И всё же они были счастливы, потому что крепким узлом их связывала любовь и привязанность к сыну, пятилетнему вихрастому Вовке, шмыгающему носом. За несколько дней до Нового года у Сергея разболелся зуб, и Людмиле, хочешь – не хочешь, пришлось выдать ему требуемую сумму для посещения стоматолога. Как на зло, «побежал» холодильник, рассчиталась за ремонт с мастером. – Надо ёлку купить… Вовка говорит, что если у нас не будет ёлки, к нему Дед–Мороз не придёт с подарком… – Надо, конечно, – соглашаясь, вздохнула Людмила, думая в это время о продуктах к праздничному столу, какие и где подешевле взять. – Шаров прикупить, мишуру обновить… Гирлянду взять, – нерешительно, с виноватым видом сказал Сергей. – Надо, так надо… Возьми в кубышке, сколько нужно… «Кубышкой» Сергей с иронией называл томик А.С.Пушкина, стоящий крайним в ряду книг на нижней полке шкафа, в котором Людмила имела привычку хранить свои скудные сбережения. У всякой хозяйки голова забита домашними заботами, тем более, перед Новым годом. Купила стиральный порошок, флакон жидкого мыла, шампунь, тюбик зубной пасты. Гель «Sorti» с запахом лимона – средство для мытья посуды. Совершив покупки для бытовых нужд, она понеслась по гастрономам, рынкам, супермаркетам, обежала ряды торговок, продающих купленные в магазинах куриные яйца, как домашние, и с каждым посещением торговой точки сумка её утяжелялась, а кошелёк заметно облегчался. Она купила мандарины, апельсины, яблоки, коробку конфет, «Шампанское», персиковый сок и бутылку лимонада Вовке, майонез, молоко, сметану, колбасу, сыр, масло, сахар, овощи и пару жирных тихоокеанских сельдей для приготовления традиционного салата «Оливье» и «Селёдка под шубой», свиные ножки для холодца и фарш для мантов. Ещё прикупила чёрный перец, лавровый лист, горчицу и чеснок. Приняв во внимание, что зарплаты тружеников остались как и прежде низкими, а цены резко возросли, можно понять душевное состояние Людмилы и многих других домохозяек, опущенных за черту бедности ненавидимыми всеми олигархами–миллиардерами. После того, как Людмила купила Вовке подарок «от Деда–Мороза» – радиоуправляемую машину–грузовик в красивой коробке, в «кубышке» осталось… Людмила уныло пересчитала несколько сотенных купюр… А ей так хотелось, помимо всего прочего, сделать новогодний подарок Сергею… Он такой заботливый, любящий муж и отец… Работящий… Руки у него, что называется, «спереди»… Не курит. Не пьёт… Всё, что зарабатывает, до последнего рубля отдаёт ей… Всё в дом… – Тебе виднее, как распорядиться деньгами… Кому носочки, ботинки, куртки, шарфики… Какие продукты, – говорил он всегда, вручая аванс, получку или выручку от развоза пассажиров на «кормилице» «Тойоте». – На бензин взял… На фильтры… Баклажку смазочного масла купил… Гаишнику на лапу дал, – оправдывался Сергей за потраченные деньги. Истратив деньги в предновогодний ажиотаж, Людмила чувствовала себя виноватой… Она, наверно, никудышная, не экономная, расточительная жена… Но ведь Новый год! Они, что, хуже других?! Не до шику, понятно… Но всё, как у людей… Всё есть для праздничного стола… Настоящая пахучая лесная красавица, украшенная шарами, блескучей мишурой и гирляндой, переливается разноцветными огоньками. Вот только любимый муж остаётся без подарка… Взгляд Людмилы упал на деревянную миниатюрную шкатулку. В ней бережно хранились её скромные драгоценности: золотые серёжки, золотая цепочка, жемчужное ожерелье, золотой перстенёк с рубином, обручальное кольцо, которое, случалось, спадало с безымянного пальца. Из опасения потерять его, копаясь летом в грядках на даче, кольцо надевалось на день рождения, на годовщину свадьбы, во время редких посещений театра. Она повертела кольцо в руках. Нет, кольцо сдавать в скупку нельзя. Плохая примета. Серёжки? Мама их носила… Царство ей Небесное! Нет, серёжки – память о маме… Трогать их нельзя… Перстенёк – подарок мужа… Цепочка?! Она давно, ещё до замужества, будучи студенткой педуниверситета, купила её на деньги, заработанные во время студенческой практики. Да… С цепочкой можно расстаться… С экрана телевизора президент разглагольствовал о повышении благосостояния народа, о росте экономики. – Нет сомнения, что мы самые богатые люди на планете, – вещал президент, имея в виду природные ресурсы России. – Кто бы сомневался, что вы самые богатые люди, – заворачивая цепочку в носовой платочек, усмехнулась Людмила. – Ты и твои олигархи… Будь они прокляты! Скажи свою байку пенсионерке, получающей десять тысяч пенсии, рыдающей у кассы коммунальных платежей, и которая ходит в магазины, как на выставки в музеях… Людмила с раздражением выдернула шнур телевизора из розетки, надела пуховик с лисьим воротником и вышла на улицу. Сыпал пушистый снег. Она накинула на голову капюшон, минуту постояла у подъезда, раздумывая, правильно ли делает, намереваясь продать цепочку скупщику золота, и решительно направилась в ломбард. Приёмщик безразлично бросил цепочку на аптекарские весы, назвал сумму, повергшую Людмилу в уныние. – Как?! Она стоила намного дороже! И потом… У неё такое оригинальное плетение! Оценщик развёл руками: – А что вы хотите? Нас не интересует работа ювелира. Мы платим за вес… Будете сдавать? – Да… – огорчённо произнесла она, принимая деньги и уже прикидывая в уме, что сможет на них купить Сергею. В поисках подходящего Сергею подарка Людмила обошла несколько магазинов. Что же купить ему? Сорочку? Но зная характер мужа, «в штыки» принимавшего её приобретения одежды для него, обошла стороной киоски и отделы с модными галстуками, пуловерами, свитерами. – Вон сколько у меня тряпья! – недовольно ворчал он всякий раз, когда Людмила преподносила ему обнову. – До старости не сносить… И куда мне выряжаться? В цех? В гараж? На рыбалку? Мне и в футболке хорошо! Косметические наборы «Для джентльменов», отвергаемые Сергеем, тоже в счёт не брались, он терпеть не мог «пшикалок» с запахом благовоний, однако, сам с удовольствием дарил ей духи, крема, губные помады. Неожиданно она вспомнила, как в ноябре, в один из первых дней морозов, сковавших реку Бердь, Сергей, заядлый рыбак, затащил её в магазин рыболовных товаров. – Зайдём на минутку… Моток лесы на удочку для подлёдной рыбалки возьму и всё… От нечего делать она прохаживалась по залу, уставленному резиновыми, накачанными воздухом, лодками, подвесными моторами, удилищами, вёслами. «Что–то долго Серёжа выбирает лесу», – подумалось Людмиле. Она подошла ближе и застала его у стеклянной витрины с разными рыбацкими принадлежностями: рыболовными крючками, насадками, грузилами, поплавками, катушками. Сергей, как зачарованный, не отрываясь, смотрел на импортный набор блесен, аккуратно уложенных в ячейки плоского ящичка. – Возьми, если они тебе нравятся, – в нетерпении покинуть магазин, проговорила Людмила. – Они не просто мне нравятся… Имей я такие… – Бери скорее, коли они тебе необходимы и пойдём! – Не по карману мне сейчас эти блёсны… – буркнул Сергей, нехотя отходя от витрины. – Ладно, со следующей получки возьмёшь. – Ага… Будут они меня ждать здесь! – Ой, да кому они нужны! Пойдём! – выпалила Людмила, потянув его за рукав «аляски». Он смерил её снисходительным взглядом: где женщине понять душу истинного рыбака?! Вот что нужно ему! У Сергея есть японский спиннинг, которым он очень дорожит и гордится. Спиннингом этим Сергея премировали на заводе за какое–то очень нужное рационализаторское предложение. Скольких зубастых речных хищников: судаков, щук, окуней поймал он, не скрывая радости! И сколько ещё поймает, будь у него такие блёсны, отливающие золотом и серебром! От настоящих рыбок не отличить! Да… Этот подарок придётся ему по душе… А вдруг набор блёсен уже продали? И Людмила поспешила в «Рыболовные товары». Молоденькие продавщицы, привыкшие видеть среди покупателей мужчин, недоумённо глянули на женщину, подбежавшую к витрине. Людмила с облегчением перевела дух: есть! Вот они! Те самые! Никто не купил… Наверно, дорого стоят… Боясь услышать ответ, который лишит надежды заполучить заветный набор блёсен, она, сдерживая волнение, поинтересовалась о цене. И… О, счастье! Денег от продажи цепочки хватило на покупку желанного для Сергея подарка! Даже немного осталось на праздничную упаковку, умело, с изысканным вкусом сделанную в магазине «Сувениры». Не чуя ног от прилива радости, она вернулась домой, спрятала коробку с блёснами в шкафу за стопкой глаженого белья и принялась готовить любимое новогоднее блюдо Сергея – холодец. И наступил долгожданный вечер встречи Нового года! За новогодними столами захлопали пробки вин, зашипело, заискрилось в звенящих бокалах шампанское, за окнами с грохотом засверкали фейерверки. Младший Кошелев, уложенный в постель за пару часов до полуночи, засыпая, пробормотал: – Мам… А Дед–Мороз придёт к нам? – Придёт, сынок… Обязательно придёт, – укрывая малыша одеяльцем, ответила счастливая мать. – А машинку, которая сама ездит, он принесёт? – Конечно, принесёт… На то он и Дед–Мороз, чтобы приносить детям подарки. Как проснёшься, найдёшь под подушкой свою машинку… Пробили кремлёвские куранты, небо озарилось несмолкающими салютами. Обменявшись самыми наилучшими пожеланиями и поцелуями, Кошелевы загадочно посмотрели друг на друга. – А у меня для тебя кое–что есть, вырываясь из объятий мужа, с таинственной улыбкой сказала Людмила. Подошла к шкафу, достала обёрнутую синей, с блёстками, бумагой, плоскую коробку, перевязанную бантом, подала Сергею. – Это тебе от Дедушки–Мороза! – Так, посмотрим, что здесь начудил этот старый хрыч, – не торопясь разворачивая обёртку, растягивая удовольствие, проговорил Сергей. – Посмотрим, посмотрим, – заглядывая через плечо мужа, повторила Людмила, словно и ей было в диковинку узнать, что там, в коробке. Когда он раскрыл коробку и глазам его предстало настоящее царство блёсен – мечта любого рыболова, он как–то странно посмотрел на привалившее ему сказочное богатство, непременно должное осчастливить любого любителя охоты на хищных зубастых рыб. – Да… – растерянно промычал супруг, не то радуясь подарку, не то огорчаясь им. – Спасибо… И куда мне теперь эти блёсны? Правда, можно попробовать их для подлёдной ловли судаков… – Это к твоему спиннингу, – несколько разочарованная безразличием мужа к подарку, объяснила Людмила. – Да… – неловко замявшись, только и смог Сергей произнести… – Да… Понимаешь… Нет у меня теперь спиннинга… И долго не будет… Продал я его… За пол цены, знамо дело…– И вдруг спохватился: – Погоди, сейчас… С самым благодушным видом вынул из кармана крохотную замшевую коробочку, торжественно раскрыл. На красном бархате сиял золотой кулон, сверкая узорчатым вензелем «Л». – Вот… К твоей цепочке… Ты хотела именно такой. Она смущённо отвела глаза. – Не ругайся, пожалуйста… Прошу тебя… Я… Это… Ну, в общем… Продала её скупщику… А за кулон спасибо! Прекрасная вещь! Пусть полежит в шкатулке до лучших времён. – До лучших времён?! А, по–моему, именно сейчас у нас самые лучшие времена, – нежно обняв жену, преисполненный счастья, волнуясь, сказал Сергей. – Ты так прекрасна, так очаровательна в этом вечернем платье… И жемчужное ожерелье к нему очень идёт… С Новым годом, любимая! Такая, вот, не выдуманная, а доподлинная новогодняя история двух любящих сердец! Совсем, как в новелле О.Генри! Жизнь удалась 1 Сентябрьским хмурым утром к высотному зданию на проспекте Горького подкатил новенький «Лексус». Из престижного автомобиля, сверкавшего ультрамариновой эмалью, вышел мужчина среднего роста, крепкого телосложения и, как говорят о таких, «в расцвете лет и сил». Судя по седым волосам с проплешиной на затылке, круглому брюшку, оттянувшему ремень из кожи кобры, и степенной походке, ему было лет, эдак… за пятьдесят. Тёмно–синий костюм, белоснежная сорочка, серебристый галстук, золотые запонки с рубинами, поблескивающие на манжетах, лакированные туфли, купленные в магазине «Для джентльменов», сказали бы всякому, понимавшему толк в дорогих вещах, мужчина, подъехавший на шикарной «иномарке», не бедствует, его жизнь удалась. Короткая, под «нового русского», борода, о которой можно сказать, что носитель её не брился дней пять–шесть, обрамляла его безусое, пахнущее французским одеколоном розоватое лицо. Косматые брови, нависшие над беспокойно бегающими зеленоватыми глазами, прямой нос, тонкие губы, сжатые, словно, в усмешке, вот некоторые штрихи к портрету человека, приехавшего на «Лексусе», владельца ресторана «Коралл», лучшего в городе, и газеты «Новь». Не оборачиваясь к машине, Владлен Алексеевич Смолин привычно нажал кнопку сигнализации на брелке. Мягко ступая по чистому асфальту, умытому ночным дождём, он прошагал к стеклянным дверям, за которыми на первом этаже элитного дома располагалась редакция газеты «Новь». Супруг чиновницы из мэрии, почтенный отец двоих взрослых детей и дед четверых внуков, мужчина «в расцвете лет и сил», небрежно кивнув вахтёру, вошёл в свой кабинет, отделанный в современном стиле, «под Европу». Благосостоянием, известностью, связями с «акулами» бизнеса и городскими властями Смолин был доволен. На этот счёт в кругу семьи за праздничным столом он любил не без гордости сказать: «Жизнь удалась, дорогие мои…» Смолин мельком взглянул на «творческий» беспорядок на большом овальном столе из морёного дуба, заваленном бумагами. К вящей радости уборщицы бабы Клавы «шеф» не позволял ей протирать пыль на столе, бросать с него в мусорную корзину смятые листы, обрывки каких–то страниц, перебирать кипы журналов и книг. Еженедельник «Новь», распухший от рекламных объявлений– типичный представитель склочно–обывательской, «жёлтой», а точнее, бульварной прессы. «Новь» развлекала горожан пошлыми анекдотами, уголовной хроникой, сплетнями о жизни кинозвёзд, перепечатанными из глянцевых журналов, «сенсационными» материалами о коррупционерах–взяточниках, уже осужденных, о бездомных собачках, о том, к примеру, что бомж украл в супермаркете бутылку водки, а некто Кулебякин, переходя улицу, загляделся на девицу и долбанулся лбом о светофор. И ни одного слова в «Нови» о столпотворении в городской поликлинике, где не пробиться к врачам из–за отсутствия в регистратуре талонов на приём к ним. Молчит газета, поджав хвост, о росте цен на бензин, на продукты питания, о мизерных пенсиях и о повышении пенсионного возраста, о повышении зарплат служащим муниципалитета и «слугам» народа – депутатам горсовета. Не найдёшь в ней очерк о простом труженике. Нет в ней статей, вскрывающей недостатки, явную халтуру или жульничество в работе предприятий сферы обслуживания, не высмеивает газета бюрократизм. Зачем эти ненужные «головняки» Владлену Алексеевичу? Жизнь его удалась, и нарушать её плавное течение тяжбами в судах с критикуемыми богатыми лиходеями – себе дороже. Они непременно подадут жалобы в прокуратуру «за оскорбление личности, за клевету». «Бодаться с ними, наживать врагов – зачем? Газета и без критики выходит солидным тиражом, приносит хороший доход…» – так думал редактор «Нови» в это хмурое утро. 2 Прежде чем опуститься в кожаное кресло с чашкой кофе и впереться глазами в компьютер, Владлен Алексеевич в расстроенных чувствах небрежно швырнул на диван пиджак, включил кофеварку и закурил сигарету «Парламент». Глубоко затянувшись табачным дымом, он машинально, проверяя сухость земли, потыкал пальцем в горшок с геранью, пламенеющий алыми соцветиями, взял графин с водой и полил цветок. «Что же делать? Печатать или нет? Громкий скандал, ажиотаж, переполох в обывательском мире вызовет фельетон Дранкина о заместителе директора радиозавода Пустырникове… Предприятие оборонного значения… У Пустырникова обширные знакомства… Начальник полиции, прокурор, судьи, налоговики, пожарные инспектора, врачи, председатель горсовета и сам глава администрации с ним «по ручке», – размышлял Владлен Алексеевич… – Только Сазонов, директор завода, «царь и бог» в городе, который подчиняется высокому начальству в министерстве обороны, не считаясь ни с чьим мнением, «не взирая на лица», может в ответ на публикацию, «принять меры»… то бишь, уволить нагловато–хамского «зама». Да… Такой будет резонанс! Что же делать? Печатать или не печатать? А что я буду иметь, если брошу материал в корзину? Можно сорвать с Пустырникова неплохой куш… Но как быть с «гаишниками», которые поведали Дранкину подробности этой пикантной истории? Они, конечно, догадаются, что не за красивые глаза замял Смолин правонарушение авторитетного начальника. К тому же, Дранкин уже раззвонил по всей редакции о зарвавшемся «герое» своего фельетона.» 3 Да… Было над чем задуматься Владлену Алексеевичу. Ему часто приходилось сдерживать неуёмные порывы не в меру ретивого литсотрудника Артёма Дранкина, любителя «жареных» фактов. Правда, тираж «Нови» во многом зависит от репортажей склочного газетчика, бывшего сотрудника полиции, изгнанного из «органов» за рукоприкладство. Дал Дранкин в морду пьяному хулигану, оказавшему сопротивление полицейскому, а тот возьми и окажись сынком местного воротилы Хрюкова… Охлаждая горячий характер корреспондента, Смолин так и говорил ему: – Бросьте, Артём Сергеевич, свои полицейские замашки! Вот и сейчас материал Дранкина, отданный на прочтение ответственному секретарю Ольге Юрьевне Бричкиной, в случае опубликования создаст прецедент в городе, вызовет общественный резонанс и неминуемые разборки с городскими властями, бизнесменами, друзьями Пустырникова, но тираж в этот день можно смело увеличить, и авторитет «Нови», к которой читатель стал терять интерес, возрастёт. Конечно, быть или не быть фельетону, решать редактору. Этот проныра Дранкин нарыл материал на Пустырникова, управлявшего автомобилем в нетрезвом виде. Задержанный на автодороге инспекторами ГИБДД, Пустырников оскорбил полицейских непристойными словами, отказался от экспертизы на алкогольное опьянение, обещал сотрудникам полиции кары страшного возмездия. Его угрозы не возымели действия на стражей правопорядка. Последние взяли буяна «под белые ручки» и отвезли в городскую поликлинику на освидетельствование. Там главным врачом была жена Пустырникова. Она отказалась выдать справку о содержании энного количества промилей в крови своего представительного супруга. «Гаишников» не смутил такой поворот дела. Они доставили нарушителя правопорядка, автодорожных правил и морально–этических норм в поликлинику соседнего региона. Заручившись неопровержимым документом на компромат Пустырникова, полицейские «сдали зайца во хмелю» в дежурную часть управления внутренних дел. – Отдохните до утра в полиции, заяц во хмелю, – смеясь сказал госавтоинспектор. – А как протрезвеете, с вами побеседует дознаватель… О вашем недостойном руководителя поведении подробно изложено в протоколе… Кстати, с ним уже ознакомился Дранкин, корреспондент газеты «Новь» – Плевать я хотел с высокой колокольни на вашего Дранкина и на эту дешёвую газетёнку! А вас, ментов поганых, я тоже кое где видел! Моя жена уже позвонила полковнику Орехову… Вот–вот явится он сюда… Он вас… Выгонит к чертям собачьим! Я вам говорил, кто я такой! Я – заместитель директора завода Пустырников! Скоро замшелый старикашка Сазонов отвалит на пенсию… Песок уже сыплется с него, а он всё рулит… Вот займу его место, вы тут у меня запляшете и запоёте! Орехов вставит вам! Он вернёт мне мои водительские права на золотом блюдечке с голубой каёмочкой! И ещё долго будет извиняться за вас, тупорылых обормотов! Далее следовало всё непечатное из ненормативной лексики в адрес инспекторов дорожного движения, посягнувших… аж на самого Пустырникова, без пяти минут директора радиозавода! И действительно… Не прошло и часу, как в управление явился запыхавшийся полковник Орехов. Он самолично отвёз «блатного» руководителя домой, отдал ему водительское удостоверение, извинился и пообещал наказать «расшалившихся» инспекторов. Вот об этом с издёвкой, с весёлым юмором излагалось в фельетоне «Заяц во хмелю», о том, как Пустырников сначала пугливым зайцем петлял по трассе, удирал от преследования «гаишников», а потом храбрился в пьяном угаре, грозился, что скоро станет директором завода вместо старика Сазонова и покажет всем «кузькину мать». Было над чем задуматься в это пасмурное утро редактору еженедельника «Новь» господину Смолину! 4 Владлен Алексеевич приоткрыл окно, выходящее в сквер. Багряно–жёлтые листья клёна, берёз, рябины, треплемые свежим ветерком, шелестели, обрывались, и кружась, неслышно падали на пожухлый газон. «Листья шелестят, как лёгкие волны у бортов шлюпки, – подумалось Смолину. – А тогда, в полный штиль на уснувшем море, волны, шелестевшие у бортов, наоборот, напоминали шорох листьев в лесу… Как давно это было! Да и было ли? Может, то не я был, затерянный в безбрежном океане? И не было никакого боцмана Дёгтева? Был боцман да сплыл!» – так некстати пришло на ум банальное выражение. И песня, тотчас зазвучавшая в сознании: …Здесь, у самой кромки бортов Друга прикроет друг, Друг всегда уступить готов Популярная песня моряков из кинофильма «Путь к причалу» напомнила о страшных днях и ночах, пережитых в необозримом океане. Ужасные сцены морской трагедии, как наяву, встали перед глазами. Мрачные мысли о том, что случилось в штормовую ночь четверть века назад, досадливо лезли в голову, отвлекали от решения главного вопроса: давать или не давать в печать фельетон Дранкина. От неприятных воспоминаний заныло в груди, гримаса душевной боли исказила лицо редактора. «…Мы были в океане одни… Никто не видел, как утонул боцман…, – глубокими затяжками докуривая сигарету, подумал Смолин. – Нет, нет… Вокруг не было ни души… Чайки… Да, одни только чайки… И пассажирский самолёт… Но он летел так высоко… С него ничего не увидишь…» – Я летал… Знаю… С такой высоты невозможно разглядеть человека в волнах, – возвращаясь к столу, тихо, словно из боязни, что кто–то услышит, проговорил Смолин. Он замял окурок в малахитовую пепельницу, налил в чашку кофе, бросил в неё ложку сахару и привалился к мягкой спинке кресла. Стараясь избавиться от наваждения песни, засевшей в голове, от воспоминания плывущего за шлюпкой боцмана, кричащего: «Влад! Влад!», Смолин включил компьютер, нащупал под рукой «мышку». 5 На экране монитора высветилась страница злополучного фельетона «Заяц во хмелю». «Надо бы заголовок переделать… Напоминает какую–то басню… Михалкова, кажется… Не обвинили бы в плагиате… – в который раз прочтя фельетон, прихлебнув кофе, подумал Смолин. – Толково написан… С юмором… Живо… Читателям понравится… Так печатать или не печатать? Надо позвонить Пустырникову… Поставить в известность… Этот хам возомнил себя пупом города… Пусть помечет икру… Помурыжу его, а там посмотрим, что это мурло предложит взамен публикации фельетона… Нет… Деньгами брать опасно… На взятке сгоришь синим пламенем… Этот гусь на любую пакость способен… С его–то связями… Подставит… Хорошо бы земельный участок под строительство коттеджа на берегу залива пробить через него… Для сына… Или турпутёвку в Испанию… Для дочери… Дранкину, если начнёт бухтеть насчёт зажима критики, премию выпишу… Заткнётся борзописец… А без Дранкина не обойтись… Читатели ищут в газете подпись под статьями «А.Дранкин» и если находят, сразу покупают свежий номер…» Смолин, не глядя, нашарил на столе пачку «Парламента», достал из неё сигарету, щёлкнул зажигалкой, прикурил. – Что делать? Риторический вопрос! Прямо как в романе Чернышевского! – произнёс он. – Перво–наперво, созвониться с Пустырниковым… Вот что надо делать! Он по смартфону набрал номер Пустырникова. – Владимир Ильич! Здравствуйте! Редактор газеты «Новь» Смолин вас беспокоит, – бодрым голосом начал Владлен Алексеевич, но грубый голос прервал его. – Кто?! Смолин?! Редактор?! У меня совещание… Пустырников отключился от связи, и то обстоятельство, что заместитель директора завода столь невежественно обошёлся с ним, сначала смутило, а потом задело самолюбие тщеславного Смолина. – Да… Не зря нашу газету называют беззубой, бесхребетной, беспринципной, а наших корреспондентов бездарными писарчуками, шелкопёрами… Ах, ты, букашка–таракашка! Да я тебя, насекомое поганое… Хлопну раз... Вот так! – хлестнул Смолин линейкой по столу… – Был Пустырников – и нет его! – выпалил он в кабинетное пространство. Чувствуя себя униженным и оскорблённым из–за проявленного Пустырниковым пренебрежения к нему лично и к газете в его лице, он позвонил вторично и, стараясь держаться спокойно, вежливо повторил: – Смолин звонит… Редактор газеты «Новь»… Пустырников опять не дал договорить. – Послушай, бумагомаратель! Ты, что?! Птичка, которая долбит? Дятел? Не понял? У меня со–ве–ща–ни–е… Пустырников отключил сотовый телефон. В еженедельнике «Новь» печатались только хвалебные статьи. Руководители учреждений и общественных организаций, чиновники, предприниматели охотно давали интервью, рекламируя своё дело. И вдруг такое неприкрытое презрение! Смолин вскипел от негодования. Он привык, что в разговоре с ним заискивают, не ссылаются на занятость. Задыхаясь от злости, он рывком выдвинул ящик конторки, извлёк из него потрёпанный телефонный справочник, лихорадочно принялся листать страницы. – Ну, погоди, заяц во хмелю! – бормотал Смолин, водя пальцем по адресам и названиям предприятий. – Я тебе покажу бумагомарателя! Дятлом меня назвал, а сам соловьём запоёшь, как прочтёшь фельетон! Ага! Вот! Нашёл! Служебный номер заместителя директора завода товарища Пустырникова… Тоже мне, нашёлся товарищ… Ну, погоди, зайчишка–хвастунишка! В директора он метит… Выдав такую тираду, Смолин с торжествующим видом позвонил по контактному телефону. На другом конце проводной связи всё тот же грубый голос недовольно пробасил: – Пустырников у аппарата… Слушаю… Что?! Опять ты?! Я же говорил: у меня совещание… Ну… Что за спешка при ловле блох? Не даёшь работать, Смолин! – Да я, собственно, уведомляю вас, Владимир Ильич, что в завтрашнем номере «Нови» будет фельетон «Заяц во хмелю»… О том, как вы в пьяном угаре петляли по трассе за рулём своего авто и бесчинствовали перед сотрудниками полиции… Не сочтите за трудность прочесть… Автор – небезызвестный вам Дранкин, на которого вы, со слов полицейских, плевать хотели… И на газету «Новь» заодно… Хорошо пишет Дранкин! Задиристо, смешно… Надеюсь, вам понравится… И директору завода товарищу Сазонову, этому замшелому старикашке, как вы изволили выразиться в адрес Николая Степановича… Всего доброго… Смолин хотел добавить к сказанному ещё несколько едких слов, отомстить за «дятла» и «бумагомарателя», но Пустырников перебил его: – Нет, нет… Погодите… Э… Владлен Алексеевич… Так, кажется, вас величают, если мне не изменяет память? Это не телефонный разговор! Я сейчас мигом к вам приеду… Думаю, мы сможем договориться… «Земельный участок под строительство коттеджа для сына… Турпутёвка в Испанию для дочери… – мелькнуло в сознании предприимчивого редактора. – Для Пустырникова это мелочи…» Он представил, как Пустырников, уверенный, что может «договориться», откупиться, втоптать в грязь любого, самодовольно усмехнётся в ответ на согласие Смолина не печатать фельетон. «Дятлом меня назвал… Бумагомарателем…» – мучительно перебарывая желание договориться с зарвавшимся руководителем, подумал Смолин. – У вас совещание… – сухо сказал он… Не договоримся… – Нет, нет… Прошу вас… – последнее, что услышал Смолин, прежде чем положил трубку на аппарат. – Ишь… Распустились… Чего себе позволяют! Привыкли, что газета никого из начальства не критикует… Избаловались! Ничего… Будет читателям «жареный» факт! О–о… Какой будет резонанс! Какие круги пойдут от него! – эмоционально выкрикивал редактор. – Надо повысить Дранкину гонорар! Пусть ещё накопает что–нибудь этакое… «Жареное»! Раскачаю застойное болото! Я научу вас, господа, ловкачи–толстосумы, уважать «Новь»! 6 Владлен Алексеевич в редакцию приходил раньше своих сотрудников. Эта привычка избавляла от необходимости стучать в двери других кабинетов, заглядывать и кивать головой в знак приветствия. Нет, пусть опоздавшие робко стучат к нему и с виноватым видом произносят: «Здрасьте, Владлен Лексеич…» И уж не надо наведываться к ним и просить: «Зайдите ко мне…» Нет, газетчику, пришедшему на работу после редактора, постучавшему в дверь «шефа» с надеждой лишь поздороваться, показаться на глаза и улизнуть, Владлен Алексеевич указывает на стул со словами: «Присядьте, пожалуйста…» И даёт нагоняй за допущенные ошибки в статье, за слабый, скучный материал, за сухость, косность и прочие журналистские промашки. И ещё за многое другое может вздрючить «шеф» нерадивого корреспондента. Или, как говорили литсотрудники: «надеть на кукан». Вот и в это утро в узкий проём приоткрытой двери заглядывали журналисты «Нови» с неизменным «Здрасьте, Владлен Лексеич!». На секунду, другую задерживались, готовые услышать «Присядьте, пожалуйста…». Но «шеф», чем–то возбужденный, с красным, негодующим выражением лица, кивал им, и они исчезали так же быстро, как появлялись. Прошмыгнуть мимо «шефа» не удалось на сей раз лишь одному Дранкину. Приглашая журналиста присесть, редактор молча указал на стул. Дранкин, видимо, ожидал нахлобучки за фельетон. Зная позицию «шефа» не ввязываться в дела, «пахнущие керосином», он весь напрягся, съёжился, приготовился к контратаке, к защите своего фельетона, с бравадой называемого им самим в кулуарах редакции «незабвенным творением, достойным пера Зощенко». – Ваш фельетон, Артём Сергеевич… – Редактор сделал паузу, и Дранкин замер, ожидая услышать «приговор». «Зарежет… Непременно…», – думалось ему, но редактор благодушно посмотрел на него и продолжил: – Заслуживает похвал и, уверен, будет с восторгом воспринят поклонниками ваших статей… Фельетон, без сомнения, вызовет общественный резонанс в городе… Скажите Ольге Юрьевне, пусть принесёт мне «зайца во хмелю» на подпись в печать… Творческих вам успехов! – кивнул редактор, придвигая к себе лист бумаги, давая понять, что разговор окончен. Дранкин встал, поблагодарил за напутствие и направился к двери. – Может быть, изменить заголовок? Заяц не во хмелю, а, к примеру, на дороге… – услышал Дранкин вслед и, хмыкнув, неопределённо пожал плечами. – Нет? Ну, и ладно… Вам виднее, – махнул рукой редактор, откидываясь к спинке кресла и опуская руки на подлокотники. Несмотря на перипетии с фельетоном, ему опять вспомнилось кипящее море, пенистые волны, плещущие на борт шлюпки, перекошенное страхом лицо орущего боцмана Дёгтева, в отчаянии барахтающегося в воде, его чёрная голова, то исчезающая среди пенных гребней, то выныривающая на поверхность. От мрачных воспоминаний Смолина отвлекла Ольга Юрьевна. Она вошла в кабинет «шефа» без стука, пользуясь правом ответственного секретаря редакции, имевшая большой опыт и стаж работы в этой должности. Бричкина положила на стол редактора оттиск газетной полосы с заголовком «Заяц во хмелю», набранным жирным шрифтом. Владлен Алексеевич со злорадством, решительно, не колеблясь, подмахнул его размашистой подписью. Бричкина забрала гранки, пахнущие свежей типографской краской и, бубня себе под нос: «заяц серый, где ты был? Я на мельницу ходил…», – ушла, цокая высокими тонкими шпильками по ламинатному полу. Зазвонил смартфон. «Наверняка Пустырников…, – подумал Смолин. – А–а… Засуетился, заяц… Не буду отвечать…» Но в телефоне высветился абонентский номер менеджера ресторана «Коралл». – Слушаю, Татьяна Петровна, – ответил Смолин. – Приехал поставщик… Настаивает, чтобы заплатили ему за продукты по новым ценам… – Рассчитайтесь с ним по ценам договорных обязательств прошлого года. – Он говорит, что в таком случае вылетит в трубу на этой невыгодной для него сделке. – Скажите ему, что я очень сожалею о повышении курса доллара… Инфляция… Что поделаешь… – Он умоляет… Просит напомнить, что когда вы начинали газетный и ресторанный бизнес, он занимал вам деньги без процентов… – Скажите ему, что я очень сожалею о росте цен… Рыночная экономика, будь она неладна… Смолин побарабанил пальцами по столу и довольный собой, как ни в чём ни бывало, опять откинулся в кресле, вытянул руки на подлокотниках, закрыл глаза, ощущая во всём теле приятную истому. «Жизнь удалась! – помню, сказал я тогда любимую поговорку боцмана Дёгтева… В шлюпке… Когда съел все сухари и выпил всю воду…» – подумал Смолин. – Жизнь удалась! – вслух повторил Владлен Алексеевич, – оглаживая бархатную обивку мягких подлокотников. – Бизнес идёт успешно… Тираж «Нови» с фельетоном поднимется… Да–а… Жизнь удалась… Ему вспомнились последние слова Пустырникова: «Нет, нет! Погодите… Я сейчас приеду…» – Заегозил, заяц… Приезжай, будь ласка… Посмотрю, как запоёшь, когда узнаешь, что фельетон уже печатается… В шлюпке двоим не спастись, – зевнув, пробормотал Смолин. 7 Прошедшую ночь он плохо спал, мучимый кошмарами сновидений страдальческого плавания в шлюпке по Тихому океану. Вдобавок, «сногсшибательный материал» Дранкина взбудоражил, стал причиной бессонницы. Но теперь, после презрительно брошенных ему слов «бумагомаратель», «дятел», всё разрешилось: фельетону быть! Треволнения ночи и утра сменились блаженным состоянием души и тела. Смолина начала одолевать дремота. «В шлюпке нам двоим не спастись…» – вспомнилось ему, и он опять увидел себя затерянным в океане… …После окончания факультета журналистики Дальневосточного госуниверситета он был начинающим корреспондентом многотиражной газеты «Звезда рыбака». Ему предложили месячишко–другой поболтаться в море с рыбаками на малом сейнере, написать серию репортажей и очерков о тружениках моря. Согласился… … С полным трюмом сайры «Орион» спешил на курильский остров Шикотан, на рыбокомбинат «Островное», и попал в жесточайший шторм. Сайра – дорогая рыба. Капитан «Ориона» долго не решался выбросить её за борт, а когда отдал такую команду, было поздно… Всё произошло так быстро, что Смолин, стоявший на верхнем мостике, ничего не успел сообразить, как очутился в солёной морской воде. Вскидываемый огромными волнами, захлёбываясь, взлетая на их гребни, он в какие–то мгновения видел сквозь пелену дождя и брызги пены шлюпку, взлетающую неподалеку на крутых волнах. Она то появлялась на волнах, то скрывалась в провалах между ними. Человек, сидящий в ней, отчаянно взмахивал вёслами и что–то кричал ему. Смолин лихорадочно, скорее, повинуясь инстинкту самосохранения, чем осознанно, молотил руками, безуспешно пытаясь подплыть к шлюпке. Разъярённые волны обрушивались на перепуганного до смерти корреспондента. Цепляясь за жизнь, он бешено загребал руками клокочущую воду, подхватывающую его на высокий вал и низвергавшую с него. В паническом ужасе несчастный пловец, рискуя быть разбитым о шлюпку, бултыхался рядом с ней. – Держи! – в какой–то миг услышал он крик, заглушаемый рёвом шторма. Пробковый спасательный нагрудник с привязанным к нему фалинем шлёпнулся перед ним, готовый тотчас взлететь на волне, но Смолин успел ухватиться за него, вцепиться мёртвой хваткой. Канат натянулся, подтаскивая утопающего к корме. С помощью боцмана Дёгтева, а это был он, корреспонденту «Звезды рыбака» удалось взобраться в шлюпку. Он упал ничком на решётчатый настил и разразился рыданиями напавшей на него истерики. Неукротимые волны бросали шестивесельный ял из стороны в сторону, поднимали, швыряли с размаху вниз, и вёсла, которыми с невероятными усилиями загребал Дёгтев, то шлёпали вхолостую, то глубоко зарывались в воду. – Хватит реветь! Садись на вёсла! – сердито выкрикнул боцман и, улучив момент, врезал шершавой ладонью по мокрой щеке Смолина. – Вставай… Если не хочешь утонуть, помогай держать ял носом против волны, чтобы его не опрокинуло. Смолин схватился за рукояти вальков, неумело начал грести. Взмах за взмахом он приноровился и, превозмогая саднящую боль в натёртых до крови ладонях, горящих огнём, двигал веслом. Солёные брызги хлестали по глазам, обдавали гребцов холодным душем. – А где сейнер? – с одышкой, стараясь перекричать свист ветра и грохочущий шум волн, выкрикнул Смолин. – Ты, что? Не понял? Сбулькал наш «Орион»… – не оборачиваясь, так же громко ответил Дёгтев. – Как это… сбулькал? – ещё не совсем уверовав в случившееся, опять прокричал Смолин. – А так… Сделал оверкиль… Перевернулся вверх дном и в один момент затонул… Успел я стопора выбить на шлюпбалках и гаки на талях отцепить от рымов… Шлюпка сорвалась с кильблоков и плюхнулась на воду… Я успел вскочить в неё… А так бы мы с тобой тоже пошли на корм обитателям морских глубин… Никто, кроме нас, не спасся… Да и то… Ещё не известно, куда нас унесёт… К своим берегам или в океан… 8 …Шторм бесновался всю ночь. В непроглядной темноте шлюпка вскидывалась на крутых волнах, низвергалась с них в кипящую пучину, взлетала, падала, гулко ударяясь днищем о воду и, казалось, не будет конца неравной схватки двоих промокших до последней нитки гребцов с разгулявшейся стихией. Сгибая и разгибая занемевшие спины, они монотонно поднимали и опускали вёсла, часто вхолостую, задевая лишь пенные гребни. Ровно и слаженно грести не получалось, свистящий ветер хлестал по лицам солёными брызгами, и в дикой качке стоило невероятных трудов удерживать себя на банке–сиденье. – Давай! Давай! – кричал, отплёвываясь боцман. – Нава–лись! И… рраз! И… рраз! Дер–жись! Вот… так! И… рраз! Смолин уже не чувствовал боли в натёртых до крови ладонях. Окрики боцмана, удары волн, однообразный их грохот начисто вытеснили из головы страшные мысли о бедственном положении, о гибели судна. Теперь каждый миг, каждую секунду думалось лишь о том, чтобы не выронить весло, грести в едином замахе с боцманом. – Загребай одновременно со мной! – кричал боцман. – Крепись, парень, если жизнь дорога… Это тебе, брат, не мемуары писать… И… рраз! Часы изнурительной борьбы с ревущими волнами, швырявшими ял, показались вечностью. Но всё тише и не столь яростно ударяли они в борта. Под утро бушевавший всю ночь шторм умерил свой свирепый натиск. Шквалистый ветер умчался на восток. Волны улеглись, и как это случается после сильнейшего урагана, море вздыбилось пологими холмами мёртвой зыби. Слабый ветерок, называемый моряками «кошачьей лапкой», слегка волновал свинцово–серую воду, ещё не так давно вздымавшуюся огромными валами. Наступил штиль. Над поверхностью моря, подёрнутого мелкой рябью, с пронзительными криками носились чайки. Шлюпка плавно покачивалась, у бортов с тихим шелестом, напоминавшим шорох листьев в осеннем лесу, плескалась в шапках жемчужной пены вода. Словно бездыханные, обессиленные, измученные беспрестанной работой вёслами, Дёгтев и Смолин, не шевелясь, лежали рядом на мокрых решётках–рыбинах, устремив глаза в пасмурное небо, затянутое пеленой моросящего дождя. Оба молчали, не в состоянии говорить, переменить неудобную позу и размышлять о том, куда и как далеко от места кораблекрушения отнесло их ураганным ветром. Накрывшись брезентовым тентом, вместе с которым шлюпка сорвалась с тонущего сейнера, они, сморённые бессонницей и невероятной усталостью, скоро заснули, отдавшись безмятежному морю. Время от времени поднимался ветерок. К вечеру он усилился, и небольшие волны размеренными толчками всё гнали и гнали маломерную шлюпку по безбрежной водной пустыни океана, беспредельной, как вечность, и бесконечной, как Вселенная. Как мало надежд на спасение затерянным на его бескрайних просторах морякам погибшего сейнера! Уже сгущались сумерки новой приближающейся ночи, когда боцман Дёгтев откинул брезент со словами: – Подъём, писатель! Ты, что? Опять плачешь? Взрослый мужик! Как дитё малое! – услышал он всхлипывания корреспондента. – Вот вернёмся на Шикотан, такую статею в «Звезду рыбака» накатаешь! Нас найдут! Уже наверняка ищут тех, кто мог спастись на плотиках, в спасательном жилете или с кругом… В этом районе много бродит всяких судов, промысловых, сухогрузов, танкеров, военных кораблей… Не унывай, парень… Принимайся за работу… Бери совок и вычерпывай солёную воду… И помни: жизнь удалась! Боцман стащил с себя тельняшку, кинул Смолину. – За неимением ветоши тельником протрёшь днище яла досуха… Пусть в него пресная дождевая вода набирается, чтобы от жажды нам не умереть… – В бочонке есть нормальная вода… Зачем пить дистиллированную? Она вредна для организма, – неохотно принимаясь за осушение шлюпки, возразил Смолин. – Скажите, какие мы нежные… – усмехнулся Дёгтев. – Не умничай… Жажда в море страшнее голода… Как прижмёт, языком всю до капли вылижешь… Про анкерок забудь… Кто знает, сколько нам ещё болтаться… Сегодня дождь, а потом его очень долго может и не быть… Однако, пора подкрепиться неприкосновенным запасом… Имеем право… Мы, как никак, потерпевшие… Сказав так, боцман порылся в носовой части яла, заваленного предметами снабжения. Здесь были плащи, спасательные пробковые нагрудники, компас в нактоузе, ракетница с патронами, медицинская аптечка в парусиновой сумке, фонарь, якорь с бухтой пенькового каната, топор, нож, запасные уключины со штертами, румпель. Вёсла и отпорный крюк лежали под банками–сиденьями для гребцов. Из всей этой кучи вещей боцман вытащил большую жестяную банку, уставился на неё удивлённо–испуганным взглядом. – И всё?! Не понял… – растерянно пробормотал он. – А где же всё остальное? Не поверив глазам, Дёгтев ещё раз перетряс все вещи, убедился, что больше ничего в шлюпке нет, огорчённо помотал головой и постучал по ней кулаком. – Не доглядел… Моя вина… Не проверил… Плохо нам придётся… Одна банка с панировочными сухарями… – Что такое, Дмитрич? – бледнея в лице, в сильном волнении спросил Смолин. – А то… Чтоб их черти с квасом съели! Чтоб им на том свете отрыгнулся наш «энзэ»! – разразился боцман ругательствами в адрес воров, стащивших неприкосновенный запас. – Ящик с тушёнкой, сгущёнкой, с консервами из лосося… Шоколад… Баклажка спирта… Всё украли, твари подлые! И боцман, не переставая проклинать тех, кто уже покоился на дне моря, схватил нож и резкими движениями взрезал жесть на банке, высыпал сухари на брезент. – Один, два, три, четыре… – начал считать сухари боцман... – Сто восемьдесят один, сто восемьдесят два… Он пересчитал их дважды. – Сто восемьдесят два… Если съедать по шесть штук в день, на месяц хватит… Жизнь удалась! Не пропадём! – Мы, что, здесь месяц будем плавать? – в страхе озираясь на океан, погружающийся в темноту, спросил Смолин. – Там… – боцман показал на пепельно–серое небо, – знают… Месяц… Или больше… Сутки уже позади… Сейчас зарубку на планшире сделаю… Не пропадём… Помнишь песню? «Как на море–океане, тонет баржа с чуваками…» Нет? Да, где тебе… При Хрущёве это было… Ты тогда ещё не родился… Унесло с Итурупа во время шторма баржу с солдатами… Зиганшин, Поплавский, Федотов и Крючковский сорок девять дней бултыхались в океане... Съели сапоги, меха от гармошки… Подобрал их американский корабль… Вот и нас какое–нибудь судно спасёт… Держи сухарь, Влад… Не дрейфь… Жизнь удалась! Нас двое… Как в песне… И боцман, чтобы подбодрить себя и напарника по несчастью, громко запел: Если радость на всех одна, На всех и беда одна. В море встаёт за волной волна, А за спиной спина… Здесь, у самой кромки бортов Друга прикроет друг, Друг всегда уступить готов Место в шлюпке и круг… Дико, нелепо, несуразно звучала песня в необозримом океане за тысячи миль от земли. Страх, отчаяние, безысходность, реальная угроза гибели в шторм, от голода и жажды овладели Смолиным, и как безумный он ошалело подхватил: Его не надо просить ни о чём, С ним не страшна беда, Друг мой третье моё плечо Будет со мной всегда… Дёгтев вдруг умолк, по–гусарски расправил усы, задумчиво оглядывая притихший океан, глухо произнёс: – Нас, конечно, ищут… Вахту будем стоять по очереди… – на правах старшего распорядился боцман. – Какую ещё вахту? – удивился Смолин. Боцман опять порылся в вещах, достал ракетницу, открыл её, вставил сигнальный красный патрон, закрыл. – Вот наше спасение… Остаётся только взвести курок и выстрелить в сторону проходящего мимо судна… Один спит, другой наблюдает за морем, чтобы заметить топовый огонь на мачте… Да не проспи… 9 На планшире яла всё больше прибавлялось зарубок. Ненастные дни сменились жаркими, солнечными. Дождей не было. Пресная вода под решётчатым настилом давно высохла. Временами над гладью океана пролетали летучие рыбы с длинными узкими плавниками. Мелькнув серебряными стрелами в ярком солнечном свете, они проносились в воздухе около сотни метров, падали в воду. Вокруг расстилался синий океан, и синее безоблачное небо висело над ним. Ночью океан окутывался тьмой. Ни луны, ни звёзд. Только беспросветная чернота. Поднимался ветер, гнавший облака, волны и шлюпку всё дальше на юго–восток. Часто, когда он стихал, в спокойной поверхности океана, гладкой, как стекло, отражались звёзды, высыпавшие в чистом небе. Наступала мёртвая тишина, угнетавшая скитальцев, затерянных в океане. От грозной, величественной тишины становилось страшно. Дёгтев и Смолин до рези в глазах всматривались в черноту ночи, надеясь разглядеть в ней ходовые огни какого–нибудь судна. Но по–прежнему океан был пуст, и на планшире всё больше становилось зарубок, сделанных ножом боцмана. Голод и жажда мучили их. Однажды, в который раз пересчитав их, Дёгтев, осунувшийся, с обросшим бородой худым лицом, глухо сказал: – Воды в анкерке осталось совсем немного… По глотку в день… Надо продержаться как можно дольше… Отвернувшись от жадного взгляда Смолина, боцман аккуратно разломил каждый сухарь надвое, сложил в банку, сел к ней спиной, не доверяя товарищу, алчно наблюдавшему за ним. – Половинку сухаря в день… Больше не дам… – А что ты раскомандовался? Ты не на сейнере! – сжимая кулаки, вспылил Смолин. – Отдай сухари! – Я сказал: не дам! – угрожающе произнёс боцман. – Хочу пить! Ну, хоть один глоток! – Не дам! Терпи до вечера… Небритые, обросшие, с обожжёнными на палящем солнце спинами и плечами, они враждебно смотрели друг на друга, готовые вступить в драку за воду и сухари. Вдруг Дёгтев вскочил, задрал голову вверх. – Смотри, смотри! Самолёт! Давай скорей ракетницу! Лихорадочно вгоняя патроны один за другим, он выпалил несколько раз в голубое небо, прочерченное белым инверсионным следом от пролетавшего на огромной высоте пассажирского «Боинга». Отбросив пустую ракетницу, боцман вскочил на корму шлюпки и замахал руками, отчаянно закричал: – Э–эй! Э–эй! На самолёте! Э–эй! Лёгкая волна ударила в борт, боцман покачнулся, оступился и полетел за борт. Смолин схватился за вёсла, вставил в уключины, неуклюже заворочал ими, намереваясь подплыть ближе к вынырнувшему из воды боцману, но шлюпка, крутнувшись, наоборот, удалилась от него. – Греби сюда, Влад! – крикнул Дёгтев. – Сюда, Влад! Чёрная шапка волос его то всплывала, то терялась в волнах. Боцман барахтался, отплёвываясь, теряя силы и хрипло выкрикивая: – Влад! Влад! Смолин навалился на вёсла, и шлюпка с каждым взмахом всё дальше удалялась от плывущего за ней человека. – Влад! Влад! – слышался отчаянный крик. Смолин тупо поднимал и опускал вёсла, лениво, словно раздумывая, бороздил ими. Все мысли его в эту минуту были об анкерке, в котором ещё плескалось немного воды, и о половинках сухарей в жестяной банке. Голова тонувшего боцмана всё чаще скрывалась в воде. – Влад! Влад! Греби сюда! – всё глуше и тише доносились крики. Смолин снял вёсла с уключин, встал в шлюпке во весь рост и громко прокричал: – Я очень сожалею, Дмитрич, что ты упал за борт... Воды и сухарей осталось совсем немного. Нам двоим не спастись... Смолин в нетерпении бросился к закрытому брезентом анкерку, налил из него воды в совок и жадно пил, пил, наполнял совок и опять пил, пил, пока не выпил всю воду из анкерка. Напившись, он запустил руку в банку с сухарями и с наслаждением съел все. – Жизнь удалась! Ах–ха–ха–ха!…– безумно хохотал он. Счастливый, испытывая невероятное блаженство от сытости, Смолин улёгся на брезенте, заложив руки за голову и глядя в синее небо. У бортов шлюпки плескались волны, напоминая шелест листьев. Впавшего в беспамятство глубокого беспробудного сна российского гражданина подняли на свою шхуну японские рыбаки… 10 Осторожный стук в дверь разбудил его. Владлен Алексеевич вздрогнул, открыл глаза, ещё находясь под впечатлением сна, выпрямился в кресле. Брезентовый тент шлюпки тотчас стал кожаным мягким, удобным креслом. На его короткое «Да!» в кабинет вошёл потерянный, бледный Пустырников. – Разрешите, Владлен Алексеевич… – Да, разумеется, Владимир Ильич… Присаживайтесь… – Вы знаете, – начал было Пустырников. – Знаю, – прервал его Смолин. – Николай Степанович уволит вас, как прочтёт фельетон… Придётся вам уехать из города, а ваша жена, главврач, потеряет работу… – Может, договоримся… Ну, это… Чтобы не печатать фельетон… Сделаю для вас, всё, что в моих силах… Зелёные, кошачьи глаза Смолина беспокойно, с жадностью хищника забегали по лицу пришибленного, придавленного неприятностью Пустырникова. Всесильный заместитель директора оборонного завода с заискивающей улыбкой с надеждой смотрел в беспощадные глаза редактора. Ах, как заманчиво было выхлопотать через поверженного Пустырникова земельный участок на берегу залива и получить в виде презента турпутёвку в Испанию! Вспомнив о нанесённом оскорблении «бумагомарателем» и «дятлом», Смолин, глубоко вздохнув, подавил в себе это желание. «Ничего, одного такого проучу, другие покладистее будут, в клювике принесут, что попрошу…» – подумал он и развёл руками: – Ничего не могу поделать… Фельетон уже в наборе… Газету уже печатают… Кстати, увеличенным тиражом! – Остановите полиграфическую машину! Умоляю! Я верну средства, затраченные на списанный в макулатуру тираж газеты… Это в ваших силах, Владлен Алексеевич… – Я очень сожалею, что вы упали за борт… Воды и сухарей осталось совсем немного… – задумчиво глядя в окно, за которым шелестела листва, и думая о чём–то своём, сухо проговорил Владлен Алексеевич. – Нам двоим не спастись… – Не понял… Какой борт? Какие сухари? – Да это я так… О своём… Вспомнилось кое–что из жизни, которая удалась… Мне очень жаль, что вы оскорбили… Э… Полицейских… Завтра весь город узнает о герое фельетона «Заяц во хмелю»… «Новь» пойдёт нарасхват! Такой будет резонанс! Афганский дневник Из окна третьего этажа городской больницы виднелась широкая гладь реки. С другого её крутого берега волнообразной равниной уходил к горизонту сосновый бор. Стройные молодые липы прямыми рядами широкой аллеи убегали от больничного двора к улице из высотных зданий, сверкавших оконными стёклами в лучах вечернего солнца. Над их крышами в синем безоблачном небе неслышно носились ласточки. На асфальте у крыльца приёмного покоя с воркованием суетились голуби. На клумбах сквера желтели нарциссы. У свежевыкрашенных лавочек выстроились детские коляски. Легковые автомобили, припаркованные вдоль бетонного забора, поблескивали разноцветной эмалью. Рыжая вислоухая дворняжка, обнюхивала мусорную урну, отметилась возле неё, задрав лапу, побежала дальше. Однообразную картину потусторонней жизни, вяло протекавшей за окном палаты хосписа, последнего пристанища для неизлечимых больных, Артём Егорович Устюгов, военный пенсионер, гвардии прапорщик в отставке, кавалер орденов Красного Знамени и Красной звезды, наблюдал, лёжа на одинокой кровати, куда его на тележке привезли санитары. Артём Егорович, перенёсший тяжелейшую хирургическую операцию, не знал, что в ординаторской, обсудив состояние безнадёжного больного, врачи сошлись во мнении: жить осталось их пациенту совсем немного. Ну, месяц, два… Доморощенные корифеи медицины городского масштаба смотрели на последствия неблагополучной операции глазами портного, чинившего гнилыми нитками изношенные, протёртые до дыр штаны: не долго поносятся, порвутся и нечего о них сожалеть. Придя к такому заключению, специалисты по вспарыванию и зашиванию животов распорядились переместить умирающего человека из реанимации в хоспис – отдельную палату для неизлечимых больных, или, как говорили в больнице, в «голгофу» (так назывался первый хоспис, открытый в 1842 году в Лионе Жанной Гарнье, где решались проблемы достойного ухода из жизни смертельно больных людей.) Артём Егорович ни слухом, ни духом не ведал, что на нетерпеливые вопросы близких родственников, с притворным состраданием справлявшихся о состоянии здоровья Устюгова, врачи, со свойственным им в таких случаях спокойствием разводили руки: – А что вы хотели? Мы сделали всё, что в наших силах… Медицина в таких случаях бессильна… Готовьтесь к худшему… Сколько дней протянет? Пожалуй, месячишко, другой… У нас хороший уход… Обезболивание… Родственники: дочь Мария – продавщица из универмага и зять Кирилл – слесарь–сантехник, сын Николай – водитель автобуса и невестка Лидия – официантка из кафе, отняв платки и ладони от сухих глаз, некоторое время стояли на лестничной площадке, о чём–то тихо, но, порой, с резкими выкриками спорили. В речи их то и дело проскальзывали слова «квартира, гараж, дача, «Нива», завещание…» Выяснив семейные отношения, они с печатью скорби на лицах, с грустно–печальными взглядами, потупленными в линолеум пола, вошли в палату к отцу. Дочь и невестка заламывали руки, изо всех сил пытаясь заплакать. Сын и зять с хмурым видом посматривали на измождённого болезнью старика, прикидывая в уме, когда получат наследство на недвижимость, кому и что определит отец–тесть в завещании, как убедить его не тянуть с этим делом, в какую сумму обойдутся похороны. – Ах, папочка, как же так? Ты решил нас покинуть? Не умирай, прошу тебя, – наигранно всхлипывала Мария, слюнявя палец и водя им по намалёванным глазам. Сцену печали у постели умирающего отца она репетировала дома перед зеркалом в ванной и теперь бросала короткие взгляды на мужа, достаточно ли жалостливо произносит прощальные слова. Кирилл, в подпитии, набычившись, одобрительно кивал и громкими вздохами выражал сочувствие, предпочитая в данной ситуации молчать, дабы не брякнуть очередную пьяную глупость, не вызвать подозрение тестя о своём давнишнем желании завладеть его трёхкомнатной квартирой. Понимая, что в наследовании «трёшки» у него меньше шансов, чем у сына тестя, зять недобро косился в его сторону. – С чего это ты, любимая моя Машенька, решила, что я намерен покинуть вас и уйти в мир иной? Я выздоровею… Вот увидишь… И мы с тобой съездим на моей «Ниве» в бор за грибами… За маслятами… И потом… Мне позарез нужно закончить книгу о бойцах нашей разведроты, воевавших в Афганистане. Если я не напишу о них, их имена предадутся забвению… Нет… Умирать мне сейчас никак нельзя… «Афганский дневник» – так назову свою книгу, должен дойти до читателей… Тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте… Потрёпанная такая… В письменном столе… Я делал записи в ней под пулями душманов… Фамилии, имена бойцов в ней… Кто, где и как погиб… Пусть наши люди узнают, как сражались воины–интернационалисты… Привезёшь её мне… Впрочем, не надо… Вот скоро выйду из больницы и сразу начну работу над дневником… «Наивный старикан… На ладан дышит, а всё туда же, куда и все… В писатели метит… Жить тебе осталось считанные дни… О каком–то дневнике барагозит… – подумал зять Устюгова, с молчаливо–отрешённым лицом взирающий на тощее тело тестя, прикрытое пледом. – Не о бойцах, давно позабытых всеми, говорить тебе надо, а о делах насущных… О завещании квартиры любимой доченьке Маше…» Другая смиренная пара самых близких родственников бывшего десантника, участника войны в Афганистане, гвардейца, орденоносца Устюгова, понуро стояла у изголовья кровати, напустив на себя трагический образ каявшихся грешников. – Папа, прости, что мало помогал тебе на даче… Брал без твоего разрешения «Ниву»… И с ремонтом квартиры я тебе не помог… Но если ты отпишешь её мне, я в ней всё так отделаю! Любо–дорого будет взглянуть! Ты поправляйся скорее и вперёд, в нотариальную контору… Впрочем, зачем ноги бить? Нотариуса можно вызвать сюда… Давай, поправляйся… Поедем с тобой на озёра на рыбалку… Прости, что… – Вы были у доктора Лебединского? Что сказал он? – прервал отец притворную исповедь «блудного» сына. – Да, Артём Егорович! – выступила вперёд невестка Лидия. – Он сказал, что вас… выпишут… на днях… Вы сможете тогда оформить завещание… Помните, мы отмечали ваш день рождения на даче… С шашлыками… Вы сказали там, что квартиру отдадите нам с Николаем… При последних словах невестки, Мария испепелила золовку уничтожающим, злым взглядом. Николай отпихнул Лидию локтем, поспешил загладить откровенное признание жены в алчном стремлении захватить жилплощадь свёкра. – При чём здесь квартира, завещание?! Главное, чтобы ты, папа, поскорее встал на ноги… Ладно… Не будем мешать… Тебе нужен покой… Поправляйся… Согбенные фигуры наследников недвижимости, пятясь, удалились из палаты. За неплотно притворённой дверью некоторое время раздавались резкие голоса родственников, обеспокоенных болезненным видом отца, предстоящими хлопотами с похоронами и общей боязнью, выраженной вслух «любимой дочкой Машенькой»: – А вдруг он умрёт и не успеет сделать завещание… В коридоре чуть слышно шаркали ногами в мягких тапочках медицинские сёстры. Тихо переговариваясь, они разносили по палатам капельницы и лекарства. – Что назначил Лебединский Устюгову? – вздрогнув, услышал бывший разведчик свою фамилию, так часто произносимую бойцами его разведроты. – Ничего не назначил… – приглушённым голосом ответила дежурная медсестра. – Как, не назначил? Ведь Валерий Павлович его лечащий врач, – с недоумёнием в голосе переспросила практикантка, учащаяся медицинского колледжа. – Зачем? Умрёт он скоро… Потому его в палату для безнадёжно больных перевели… Мы промеж себя эту палату хосписом называем, «голгофой», откуда одна дорога… в морг… Нет нужды мучить человека уколами, процедурами … У него есть обезболивающие средства… Он принимает их, и ему становится легче… Как выпьет несколько таблеток за раз, так ему кажется, что выздоравливает, что ничего уже не болит… Взрослые дети его приходили к Лебединскому… Валерий Павлович сказал им, чтобы к похоронам готовились… – Жаль Устюгова… Хороший дядечка… Весёлый такой… Всё шутит… Верит, бедняжка, что скоро на поправку пойдёт. – Что поделаешь, – холодно заметила медсестра… Из нашей «голгофы» ещё никто сам не ушёл… Всех вынесли ногами вперёд… Негромкие слова, которыми, бряцая шприцами в процедурном кабинете, перекинулись девушки в бирюзовых халатах, повергли Устюгова в уныние. Безразличный ко всему, он тупо, не мигая смотрел на реку, на лес, на краснеющее закатом небо, на жилые дома и думал. Просто так… Ни о чём… «Вот дома… Ещё долго будут стоять, а его, Устюгова, не будет в этой жизни… Как нет тех красивых, здоровых парней, убитых моджахедами. Его не будет, а дома будут стоять вот так, как сейчас… И река будет течь… И тот сосняк, в котором каждое лето бродят грибники, останется, а его, Устюгова, не будет… И нарциссы будут каждую весну цвести… И даже рыжий пёс будет бегать по скверу… И машины будут стоять… И детские коляски у скамеек… Всё будет по–прежнему… Только его, Артёма Устюгова нигде не будет… Странно… Болей не чувствуется… Швы сняли… Почему тогда он должен умереть? Нет… Здесь какая–то чудовищная ошибка… Нянечки бульон приносят, кефир, соки дают… Зачем бы они стали кормить, поить его, если всё равно умирать? Нет! Не может такого быть, чтобы я, Устюгов, с полной солдатской выкладкой, в бронежилете, в каске, с автоматом и запасными магазинами к нему, пробегавший по несколько километров во время марш–бросков, взял бы и умер! Ну, была операция… Два месяца прошло… В отдельную палату положили… «Чтобы спокойно вам было…» – объяснил лечащий врач Лебединский. Хоспис какой–то выдумали… Палата–одиночка… Только и всего, – размышлял Артём Егорович, глядя в окно на реку. – А хорошо бы накачать лодку, взять с собой палатку, сеть, ружьишко прихватить… Ну, так, для пропитания… Рябчика, утку стрельнуть… Ну, медведя пугнуть, если косолапый наведается в гости… Рыбы наловить…. Костерок развести… Ушицу заварить… Перчик не забыть взять… Лавровый лист… Чаёк закипятить… Сесть на пенёк с блокнотом и ручкой и продолжить работу над записками о героях–афганцах…» – Дневник! – громко произнёс Устюгов, вспомнив о толстой замусоленной общей тетради в коленкоровом коричневом переплёте. В ней заключался для него смысл жизни, для неё теперь надо было во что бы то ни стало выстоять, преодолеть муки и страдания, выдержать, как в знойном Афгане, когда, истекая кровью, преодолевая дикую боль в перебитой ноге, он под палящим солнцем, изнывая от жажды, волоком, по камням, тащил раненого товарища. – Дневник! – сбрасывая на пол плед и садясь в кровати, повторил он. – Пропадёт дневник без меня! А в нём фамилии погибших боевых товарищей, записи эпизодов их геройских подвигов… Квартиру им! Сейчас! Шнурки разглажу и бегом к нотариусу! Зять, пьяница, пропьёт… Сын продаст или на иномарку сменяет… Новые хозяева начнут уборку делать, выбросят тетрадь в мусорное ведро…» Смерть ветерана не страшила… Много повидал её во время боёв, много раз сам смотрел ей в лицо, прикрывая отход роты с ручным пулемётом, отбиваясь от наседавших бородатых душманов, не щадящих никого. Одна лишь мысль о том, что не закончит работу над афганским дневником, не давала ему в этот поздний час покоя. После полуночи Устюгов встал с кровати на занемевшие от долгого лежания ноги, по которым забегали мурашки. Придерживаясь за стену, подошёл к двери, посмотрел в щель, прислушался. За столиком, положив голову на журнал, у настольной лампы дремала дежурная медсестра. Босиком, в одной пижаме, Устюгов бесшумной тенью прошёл мимо неё, цепляясь за перила, спустился по лестнице с третьего этажа на первый. Слабость во всём теле и головокружение он принял за недомогание по причине долгого бездействия. Приступов боли он не чувствовал и счёл это признаком выздоровления. – Жизнь – это движение… Надо драться, надо выстоять… Мы – ВДВ… Если не мы, то кто?! Никто, кроме нас! – шептал Устюгов «кричалки» десантников, напрягая все силы, чтобы не упасть, пройти не замеченным мимо вахтёра, спавшего сидя на стуле. Неуверенно, на цыпочках, пробираясь мимо верзилы в спортивном костюме фирмы «Адидас», нечаянно зацепил ногой швабру, прислонённую к стене. Палка звонко шлёпнулась на мраморный пол. Вахтёр испуганно вздрогнул, продрал заспанные глаза, удивлённо уставился на больного. – Н–не п–понял… Ты куда, дистрофан? – выбрасывая ногу перед собой и загораживая Устюгову проход, недовольный, что его разбудили, пробасил верзила. – Куда, куда… На кудыкину гору, – выпрямляясь во весь рост, бодро ответил Устюгов. – Душно в палате… Решил, вот… до клумбы сходить… Нарциссов нарвать… Свежим воздухом подышать… – Не положено больным выходить… Давай, старикан, поворачивай оглобли в палату! Гулять он надумал! Босиком… В одной пижаме… Ещё чего! Скопытишься на улице, а я отвечай… – Цветочков нарву и вернусь… Открой дверь, прошу… – Ну, даёт… За цветочками собрался! Ты, что, не понял? Я сказал: марш в палату! А то я сам возьму тебя за шкибло и унесу туда, откуда ты такой доходной нарисовался… – Ну, что ж, извини… Только мне край как надо… А это кто ещё идёт? – показал Устюгов за спину охранника. Тот повернулся, и в эту секунду Устюгов ребром ладони резко, как когда–то разбивал кирпичи и головы душманов, врезал вахтёра по голой шее. Верзила мешком свалился на пол. Устюгов отодвинул задвижку шпингалета, открыл дверь и вышел на улицу, пьянея от аромата цветущих диких яблонь, сирени, черёмухи, шиповника. Он подошёл к клумбе, сорвал несколько нарциссов, поднёс к губам. «Я не вернусь на смертное ложе хосписа… Пусть я буду первый, кто унёс из него ноги сам, а не на каталке… Здесь так хорошо», – подумалось ему. Он вспомнил о недавнем мечтании уплыть на лодке, присесть где–нибудь в живописном месте и продолжить в тиши природы работу над афганским дневником. С букетиком весенних цветов Устюгов двинулся по аллее к освещённой фонарями улице, всё увереннее шлёпая босыми ногами по холодному асфальту. На автобусной остановке он махнул рукой проезжавшему такси. Водитель иномарки, молодая женщина, удивлённо–подозрительно воззрилась на босоного пассажира в больничной пижаме. – Это вам! – протянул он ей нарциссы, чем ещё больше озадачил женщину. – Не обращайте внимания на мой внешний вид… Я сбежал из больницы, с палаты смертников… – Ну, скажете такое, – думая, что не сумасшедший ли перед ней, сказала водитель… Разве бывают такие в больнице? – Хосписами их зовут… Голгофами… Я не псих… Я нормальный человек… Отвезите меня, пожалуйста, на улицу Чехова, дом номер пять…– открывая дверцу и садясь в машину, стуча зубами от холода, сказал продрогший Устюгов. – Вам придётся немного подождать у подъезда… Дома я переоденусь, вынесу кое–какие вещи, и вы отвезёте меня в гараж. Не беспокойтесь, я рассчитаюсь с вами сполна… Женщина за рулём, не говоря ни слова, хмыкнула в ответ, покачала головой. Каких только пассажиров не приходилось возить ей, особенно, в ночное время, но этот, кажется, был самым странным. Скоро они приехали по указанному адресу. – Я сейчас, мигом! – в сильном душевном волнении хлопнул дверцей Устюгов. Состояние беглеца из палаты смертников равнялось чувству, испытанному им, когда он успел выбросить из окопа гранату, брошенную талибом. Радостно возбужденный Артём Егорович набрал номер на домофоне соседней квартиры. – Полина Ивановна… Это я… Устюгов… Извините за столь позднее беспокойство… Откройте дверь… Я к вам за своими запасными ключами… Мои в больнице остались… Домофон пропиликал, открывая магнитный замок, и Устюгов, запыхавшись, поднялся на четвёртый этаж, с трудом отдышался, привалившись к стене. Соседка, бывшая учительница, седовласая женщина в халате, в шлёпанцах на босу ногу, испуганно посмотрела на него. Как бы не веря, что перед ней стоит именно он, всегда радушный сосед Артём Егорович Устюгов, недоумённо пожала плечами. – А мне сказала Маша, что вы… Скоро того… – пробормотала Полина Ивановна, протягивая Устюгову связку ключей. – Не верьте, Полина Ивановна… Как видите, я не того… Устюгов вошёл в квартиру, где судя по не мытым тарелкам, хвосту селёдки, окуркам и прочим атрибутам выпивки, в его отсутствие побывали наследники, у которых тоже имелись ключи. Книги на полках шкафов, в спешке составленные неровными рядами, куртки и пиджаки с вывернутыми карманами, задранный край матраца, ящики письменного стола, не до конца задвинутые, всё говорило, что «дорогие родственники» нетерпеливо копались в вещах, искали пенсионные деньги. Окинув мимолётным взглядом беспорядок в квартире, Устюгов торопливо прошагал к письменному столу, дрожащей рукой выдвинул верхний ящик с бумагами, перерытыми чьими–то загребущими руками. В эту минуту он больше всего боялся не найти среди них то, ради чего сбежал из больницы. – Вот она! Жива, слава Богу! – доставая тетрадь в коричневой коленкоровой обложке, облегчённо вздохнул Устюгов и трижды перекрестился, воздавая благодарение Господу. Большую армейскую сумку он плотно набил походными вещами. Сложил в неё документы, афганский дневник, пачку лапши «Доширак», банку тушёнки, чай, сахар, соль, спички, набор шариковых ручек и карандашей. – Остальное прикуплю в какой–нибудь деревне на берегу реки, – сказал он сам себе, одеваясь в камуфляжный костюм. Обулся в берцы, притопнул привычно каблуками, проверяя, удобно ли ногам в тяжёлых солдатских ботинках. Сунул в нагрудный карман паспорт, водительское удостоверение, охотничий билет, разрешение на ружьё, карту банкомата на получение пенсии. – Что ещё? – закусив губу, на минуту задумался он. – Деньги! – вспомнил он о такси, за которое надо расплатиться. Прошёл на кухню, снял с полки старый заварник с отбитым носиком, вынул из него двадцать свёрнутых трубочкой тысячных купюр, припасённых на «чёрный» день. – Ну, кажется, всё… – пристально оглядывая квартиру, проговорил он. Проверил закрытие водопроводных кранов, выключил свет. С огромным, выше плеч, рюкзаком, с зачехлённым ружьём и патронташем он вышел на лестничную площадку, запер квартиру. – Ишь, чего выдумали… Завещание им… Ждут, не дождутся, когда умру… Не дождётесь, дорогие мои… Мы ещё повоюем… Гвардия умирает, но не сдаётся… Сказав так, гвардии прапорщик в отставке, переваливаясь под тяжестью мешка, спустился вниз, вышел на овеянную июньской ночной прохладой улицу. Ярко горели фары такси. Женщина–водитель подняла капот багажника, затолкнула в него вещи пассажира, одетого и обутого в армейскую одежду, совсем не похожего на того босоногого человека в больничной пижаме и с букетиком нарциссов в руке. – В гараж кооператива «Метеор», – коротко сказал Устюгов, блаженствуя от сознания новой страницы в его жизни, перевёрнутой столь неожиданно, в оставшийся отрезок которой предстоит ему сделать главное – закончить работу над книгой «Афганский дневник». У дверей своего гаража Устюгов выгрузил из такси вещи, расплатился с женщиной, поблагодарил, и та укатила, несомненно ломая голову над тем, что побудило пожилого человека сбежать из больницы в полночный час и ринуться среди ночи в гараж с ружьём и армейским мешком за плечами. Устюгов, уже не торопясь, напевая под нос: «…В десанте служим мы крылатом, а здесь нельзя не быть орлом…», переложил вещи в багажник «Нивы», дополнив его палаткой, надувной лодкой «Фрегат», топором, бензопилой, вёслами, сетями, удилищами, закопчённым ведром и котелком, плащами, резиновыми сапогами и ещё многим другим, что может понабиться на пустынном берегу широкой реки. Наконец, покончив со сборами, он выгнал «Ниву» из гаража, запер его тремя ключами, сел в машину и плавно тронулся с места. Он включил «Дорожное» радио, и тотчас раздались задорные заключительные слова песни: …Старость меня дома не застанет, Я в дороге, я в пути… …Несколькими днями позже деревенские рыбаки обнаружили в палатке на берегу реки возле одиноко стоящей «Нивы» тело умершего человека, сжимавшего холодной рукой общую тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте. Белые розы 1 За просторными окнами кафе, скупо освещёнными мартовским вечерним солнцем, по весенней Светланской, главной улице Владивостока, шумно текла нескончаемая городская жизнь. Беспрерывные вереницы автомобилей, автобусов, пёстрые потоки пешеходов двигались во встречных направлениях, побуждаемые к тому никому не ведомыми причинами и обстоятельствами. – Все куда–то едут, бегут, спешат по своим делам… Квартиры у них… Семьи… Их там любят и ждут… – мечтательно, глядя на свет через бокал с красным вином, произнёс Максим Логачёв, штурман траулера «Сириус». – Кто нам виноват, что мы с тобой холостяки? – в тон приятелю ответил механик этого рыболовного судна Роман Вострецов. – Завязывать надо с морем, дружище… А так мы до скончания века бобылями останемся… Сам знаешь… Познакомишься перед уходом на промысел… Обещает она ждать, встретить на причале после путины… А вернёшься из плавания через полгода, а то и позже, никто не машет платочком с пирса… – Вот я и думаю, Рома… Последняя путина и баста! Бросаю якорь… Куплю домишко где–нибудь на берегу бухты Тихая… Рыбачить буду не тралом сейнера, а удочкой с надувной лодки… Красота! Устроюсь в портофлот на какой–нибудь буксир… Или на морской трамвай… Каждый день дома… Обнимай свою ненаглядную сколь душе угодно… – Такую ещё найти нужно… А искать надо любовь, а не жену… Ведь, бабы, они как? Одной рукой хватко за деньги твои, а другой цепко тебя за шею держать хотят… А так не бывает, чтобы сразу и то, и это… Если есть деньги, тебя дома нет… В плавании… Если ты дома, денег нет… Отсюда развалы, раздоры, разводы… – Она не такая… И хотя штурман не назвал имени той, которая «не такая», механик знал о ком тот выразился столь категорично. Он промолчал, потому что в душе тоже был согласен с товарищем, надеялся, что, да… Светлана не такая, как все… Не жадная до денег… И мужа будет любить бескорыстно. Оба сейчас думали о синеглазой белокурой прелестнице из железнодорожной кассы на Океанской. Оба моряка безнадёжно утонули в её бездонных и чистых глазах–озёрах, таящих в безмерной глубине скрытые желания. Оба вляпались, втрескались в очаровательную кассиршу, что называется, по уши. Оба пару часов назад получили от неё отказ. Не выдавая один другому своих чувств к Светлане, втихомолку вздыхали о ней, но по нескольким вскользь брошенным восторженным словам, по коротким фразам, как бы невзначай произнесённым в адрес заветной звезды, каждый из них догадывался о причине тоски и грусти, снедавшей товарища. – Зря ты затеял этот разговор с ней, – сказал механик. – А сколько ещё она будет водить нас за нос? – громко, обратив на себя внимание неподалеку сидящих парня и девушки, произнёс Максим. – А в итоге она отказала нам обоим… – Вот свободное место за этим столиком, – небрежно сказала официантка, подсаживая к ним старого, белого, как болотный лунь, капитана дальнего плавания. – Молодые люди чем–то взволнованы? – после обмена любезностями добродушно спросил капитан, покручивая ус. Захмелевший Лобачёв без стеснения рассказал постороннему человеку о неудачной поездке на Океанскую. – Она отказала вам обоим… И она права… – наливая в рюмку коньяк, наставительным тоном произнёс мудрый капитан. – В девушке говорит инстинкт будущей матери… Ей нужен отец её будущих детей… Заботливый муж, надёжный и сильный, здоровый духом и телом… И такой человек должен сам проявить себя перед женщиной… Как в природе… Неспроста сражаются между собой за право произвести потомство изюбри, тетерева и прочие животные и птицы… Естественный отбор… Надо биться за свою возлюбленную… – Спасибо за совет, господин капитан… Нам такой ни к чему… Мы друзья, драться из–за женщины не станем… Всего доброго! Пошли, Рома… Не опоздать бы нам на катер… 2 Они познакомились с ней в Доме культуры моряков. Максим первый пригласил её на танец, а потом ещё долго танцевал с ней. Они красиво кружились в вихре вальса, а Роман, неуклюжий, большой, широкоплечий, бывший чемпион мореходного училища по гиревому спорту, с завистью наблюдал за ними. А потом объявили «Белый танец», и она пригласила его. Роман чуть не умер от стыда, когда она вытащила его на середину круга, и он, неумело переставляя ставшие вдруг непослушными ноги, наступил ей на белую туфельку. Прошлым летом «Сириус» стоял в доке «Дальзавода». Максим, Роман и Светлана ходили вместе в театр, в кино, в цирк, в дельфинарий, на пляж, катались на яхте в Амурском заливе. Светлана весело смеялась, когда они поднимали её над собой и швыряли в воду вниз головой. Максим много шутил, рассказывал всякие занимательные истории, сыпал остроумными юморесками, читал стихи, которые очень нравились их обоюдной подруге. Застенчивый, скромный увалень Роман, напротив, во время их встреч на Океанской, в городском саду или на площади у памятника «Борцам за власть Советов на Дальнем Востоке», молчал, осторожно, словно крылышко бабочки, поддерживал со своей стороны локоток Светланы. Не торопясь, они гуляли по набережной, любовались огнями вечернего Владивостока, отражёнными в глади Золотого Рога, ели мороженое в кафе «Льдинка». Встречные молодые люди оборачивались им вслед с явной завистью к двум морякам, «подцепившим» такую красотку. Однако, ни Максим, ни Роман не могли понять, к кому из них больше благоволит эта самая красотка. Временами Максиму казалось, что ей больше нравится Роман. И под руку она сама его берёт, и первому руку при встрече подаёт, и поглядывает на него чаще. Роман же не сомневался, что разговорчивый, весёлый, интеллигентный Максим ей больше к душе. Осенью судно вышло из ремонта, и накануне ухода сейнера в Олюторский залив на лов сельди, друзья проводили дорогую им пассию до кирпичного дома, обнесённого забором из синего металлопрофиля. Светлана пожелала друзьям счастливого плавания. – Возвращайтесь скорее… Я буду ждать вас… Не забудьте адрес: Кленовая, десять… Пишите… Звоните… – Обязательно придём, – пообещал Максим. – И надеюсь, ты сообщишь нам своё решение… – Какое решение? – вспыхнула она от вопроса, ответ на который давно искала в своём сердце. – Да, ладно тебе, Макс, не торопи события… – одёрнул друга Роман. – Поживём, увидим… В море они получали письма, «эсэмэски», в которых Светлана называла их «мои любимые, мои хорошие, мои дорогие, мои славные…» 3 Дома, в осеннем саду, срезая букеты роз и гладиолусов для продажи на цветочном базаре, которыми торговала мать, Светлана часто спрашивала себя, на ком из этой пары молодых, сильных, здоровых душой и телом парней, сделать свой выбор для счастливой семейной жизни. Она ловила себя на мысли, что Максим несколько высокого мнения о себе, ставит её, порой, в неловкое положение своими изысканными манерами, начитанностью, положением штурмана – «белой кости» на судне. В разговоре с молчаливым Романом она чувствовала себя проще. Он не кичился образованием, спортивными достижениями, добродушно улыбался, украдкой поглядывая на неё, и при всей кажущейся медлительности успевал подхватить под руку, придержать перед рытвиной на дороге, заботливо осмотреть её спасательный пояс во время прогулок на яхте. С ним она чувствовала себя надёжно защищённой. «Будешь за ним, как за каменной стеной», вспомнилась ей известная среди женщин поговорка. Однако, как любая женщина, желавшая тепла и уюта, любви и ласки, она, много наслышанная о неудачной семейной жизни моряков, понимала, что море будет надолго разделять их, а в долгих разлуках из года в год, притупляется любовь, уходит совсем, становясь пресловутой «привычкой». Светлана ждала возвращения Логачёва и Вострецова с трепетной надеждой на то, что любовный треугольник разрешится сам собой, кто–то из двоих влюблённых в неё моряков проявит себя в своих чувствах к ней с пылкой страстью, и самого настойчивого из них она примет всем сердцем и назовёт своим избранником. И это будет правильный выбор, потому что только сильный, смелый и отважный достоин её любви. «Вот придёт день, когда вернутся они из путины… Не вдвоём, как всегда, а кто–нибудь один из них придёт ко мне и скажет: «Я люблю тебя…» – думала Светлана, составляя срезанные розы в ведро с водой. И сначала представляла идущего к ней весёлого Максима. Потом видела в мечтах нескладного богатыря Романа. 4 И день свидания настал. В тщательно отутюженных брюках, в кителях с золотыми шевронами на рукавах, в белоснежных сорочках с чёрными галстуками, украшенными заколками–золотыми якорьками, в фуражках–«мицах» с муаровыми лентами на околышах и с «крабами» на них, сменившись с вахты, два друга степенно сошли по трапу с борта сейнера в рейдовый катер, полный моряков, с нетерпением ожидавших встречи с берегом, с родными и близкими им людьми. Вздымая винтом гладкую воду в бухте Золотой Рог, блестевшую радужными пятнами мазута, катер устремился на 36–й причал, и скоро Логачёв и Вострецов, сойдя с катера, уже шли мимо городского парка. Гремела музыка, дымились шашлычные жаровни, пахло блинами «с жару, с пылу», слышались весёлые крики и песни под гармонику: владивостокцы отмечали «Масленицу». Напротив кинотеатра «Уссури» они остановились, словно, вдруг споткнулись, вопросительно уставились друг на друга, как бы спрашивая взглядом: «Идём… А куда? На работе она или дома?» – По моим подсчётам её дежурных смен, она должна сегодня работать, – неуверенно высказал свою мысль штурман, не дававшую ему покоя ещё в каюте сейнера, где он старательно наводил «стрелки» на форменных брюках. Посматривая на своё отражение в витрине и привычно поправляя и без того безупречно повязанный галстук, Логачёв, что–то прикидывая в уме, более уверенным тоном произнёс: – Она продавала билеты пассажирам электрички в тот день, когда мы приехали к ней на станцию Океанская… Ждали, пока закончит работу… Просидели до позднего вечера в пивбаре… Потом провожали её до кирпичного дома, огороженного синим забором... – И ты предложил ей сообщить своё решение… А она отказалась… Что–то скажет она сегодня… Полгода прошло… Ты не ошибся, дружище? – с надеждой в голосе спросил Вострецов. – Какого числа в том году мы вышли в море? – Штурман не имеет права на ошибку, – с шутливым пафосом ответил Логачёв. – На то есть судовой вахтенный журнал… Важный документ самой строгой отчётности и точности… В нём есть запись второго помощника капитана… Моя, то есть… Когда и во сколько… – Ладно, идём… – волнуясь, как абитуриент на вступительном экзамене, решительно махнул рукой механик. Тротуары Светланской расцвели пышными букетами тюльпанов, нарциссов, хризантем, роз и мимоз. Приятели прохаживались вдоль рядов, уставленных вёдрами с цветами, заглядывали в открытые багажники автомобилей, заваленные голландскими крупными тюльпанами, не зная, на чём задержать взгляд. – Ей понравятся белые хризантемы… Такие не растут у неё в саду, – наконец, сделал выбор Логачёв, набирая охапку роскошных благородных цветов. – А я думаю, мимоза больше напоминает о весне, – бережно выбирая из кучи мимоз одну пушистую ярко–жёлтую ветку, – мечтательно сказал Вострецов. – Чего же ты взял только одну? – удивлённо спросил Логачёв, обхватывая обеими руками огромный букет хризантем. – Помнишь, японец в Осака рассказывал легенду о садовнике? Самурай вырубил весь сад и оставил в нём один цветок невзрачной повилики, чтобы император мог полюбоваться им. – Так то японцы… Они там все с прибабахом… Друзья расплатились с торговцами, и скоро электричка домчала их до заветной станции Океанская. Оглядев себя с головы до ног, два неразлучных друга направились по перрону к вокзалу, с робостью школьников заглянули в окошко кассы. Пожилая женщина в фирменной блузе с нашивками «РЖД» приветливо, не скрывая восхищения их внешним видом, а особенно, пышным белым букетом в руках штурмана, посмотрела на моряков. – Вам куда, мальчики? – Да, нет… Мы уже приехали, – растерянно ответил Логачёв, стыдливо отворачиваясь от кассы. – Мальчик Логачёв ошибся в координатах и посадил судно на мель, – сделав ударение на слове «мальчик», беззлобно и со смешком подначил друга Вострецов. – Вырвать тебе язык за такие слова! Надеюсь до пенсии не посадить судно на мель, на камни, на прочие подводные пакости, – огорчённый отсутствием в кассе Светланы, резко ответил штурман. – Ну, вот… А говорил: последняя путина, в море больше не пойдёшь… Домик у моря купишь… Ладно, дружище… Не кипятись… Наведаемся по старой памяти на Кленовую, пять… Кирпичный дом, увитый плющом, синий забор, собака за ним… – Неудобно, Рома… Без приглашения… – Неудобно, Максим, на потолке спать… Одеяло падает… И потом… Она ведь говорила, что будет ждать нас… – Ну, коли так… Пошли… Сторожевой пёс загремел цепью, хрипло залаял, вызывая хозяев. Через минуту щеколда в калитке щёлкнула, и в проёме возникла она… В норковом манто, наброшенном на японский халат, расшитый розовыми пионами, в тапочках–зайчиках… Сияющая счастливой улыбкой. – А я вас ждала… Как долго ловили вы эту чёртову селёдку! – протягивая к ним руки, радуясь приходу обожателей–воздыхателей, сказала Светлана. – Хоть бы позвонили, предупредили о приезде. – Хотели сделать сюрприз… Это тебе! – вручая девушке прекрасный букет, галантно поклонился Логачёв. – Спасибо! – принимая хризантемы, скромно поблагодарила Светлана. Её милое личико порозовело от столь приятного сюрприза, в то время, как синие глаза выжидательно стрельнули на рослого молчуна Вострецова: что это такое прячет тихоня за спиной? Роман, неловко переминаясь, высвободил руку из–за спины, несмело подал веточку мимозы. – Боже! Какая прелесть! Рома, вы просто чудо! Я обожаю мимозы! Как она пахнет! – поднося веточку к губам, восторгалась Светлана, чем привела Романа в смущение. Про себя он подумал: «Это она так… Чтобы не обидеть меня… Надо было купить белые розы…» – Если бы вы знали, как я вам рада! – запальчиво, оборачиваясь в открытую калитку, высматривая во дворе мать, проговорила она. – Простите… В дом не приглашаю… Отцу сделали операцию… Он в больнице… Я сейчас еду к нему с мамой… Мне ещё надо переодеться… Приходите завтра… Я в отпуске… Мы пойдём куда–нибудь, как в прошлом году… В театр, в цирк или в кафе «Пингвин»… Там такое мороженое! – Завтра не сможем… Завтра снимаемся с якоря и уходим в море… – Как?! Вы же только пришли! И что? Опять на полгода? Лобачёв пожал плечами, виновато улыбнулся. – Кто знает? Может, даже больше… Как рыба пойдёт… – с угрюмым видом ответил он. – А мы… Это… Мобильная связь там не работает… Так мы… Того… Хотим знать... Кому больше ты хочешь написать письмо? Мне или Роме? Ну, это самое… Кого больше будешь ждать с моря? Меня или Рому? Вострецов, залитый краской стыда, отвернулся, рукой протестующее замотал. – Не надо, Макс… Чего спрашивать? Пусть сама скажет… – Так я и говорю… Пусть скажет, кто ей по нраву… Светлана вспыхнула, чуть ли не с гневом выкрикнула: – А ну вас! Я с вами по–хорошему, а вы… Кто так прямо? Я что, возле калитки должна вам в любви объясняться?! Ничего не знаю… Прощайте… Мама идёт за мной… Выпалив эти слова со слезами в синих глазах, Светлана, придерживая левой рукой охапку цветов, правой поочерёдно приобняла моряков. Сначала Максима чмокнула в гладкую, пахнувшую тонким парфюмом щёку. Потом Романа, и как показалось штурману, её поцелуй в грубоватую потную щёку механика был более продолжительным. Она повернулась и ушла, гордая и независимая, с сознанием своей исключительной красоты и с надеждой, что кто–то из них, более смелый и решительный, окликнет её и крикнет: «Света! Звезда моя! Счастье моё! Я! Я люблю тебя!» Нет… Никто не окликнул, никто не остановил её. Сухо щёлкнула задвижка калитки, отгородившей их от неё на всю оставшуюся жизнь. Отвергнутые отказом Светланы сделать выбор, два друга понуро побрели на остановочную платформу. Неудачный визит к «даме сердца» ещё теснее сблизил их. Светлана обоим представлялась теперь желанным, но таким далёким, затерянным в тумане огнём маяка, недоступного к сближению, мигающего со скалистого мыса. Никто так не родствен друг другу, как моряки, смотрящие на огонь маяка. – Знаешь, Макс… По–моему, ей всё равно… Ты или я… – сказал молчавший всю дорогу Роман. – Может, так оно и есть… Кому охота связывать свою жизнь с морскими бродягами… Хотя… Тебя она целовала чуть дольше… И на «Белый» танец в Доме культуры моряков тебя пригласила… И мимозы твои оценила… – Да это она так, ради приличия… Надо было купить белые розы… В другой раз я так и сделаю… 5 Августовским тёплым вечером кнопку звонка на синем заборе у кирпичного дома на станции Океанская нажал симпатичный молодой человек в джинсах, в белой тайской футболке, в белых кроссовках и с букетом белых роз. Калитка распахнулась, и он увидел её. Светлана была такая домашняя в лёгком халате, тесно облегавшем её стройную фигуру. Она возилась в грядках, услышала звонок и, не помня себя от радости, выбежала со двора, увидела Максима, растерянно спросила, отряхивая руки от земли: – Максим?! Почему один? Вы всегда приходили вдвоём… А где твой друг Рома? Он вернулся с моря? – Вот, это от Романа. – подал цветы Максим. – Он просил подарить тебе белые розы… – А почему он не пришёл? – Он не придёт, – с трудом проговорил Максим. – Нет больше Ромы… На судне был пожар… Всё было в едком угарном дыму… Роман бросился в машинное отделение, чтобы спасти моториста… Там уже бушевало пламя… Товарища спас, а сам получил ожоги лёгких… Умирая, он просил сказать, что очень любил тебя… – Это неправда… Он не умер… Я люблю его! – закричала Светлана. – Это правда, Света… Он умер в больнице Петропавловска–Камчатского… Бросив страдальческий взгляд на Логачёва, принесшего страшную весть, она с плачем, не затворяя за собой калитку, убежала, уткнув лицо в белые бутоны нежно–восковых роз. – Ты сделала правильный выбор, – тихо сказал ей вслед Логачёв. – Роман Вострецов – герой, достойный тебя... Да… В тот раз, когда прощались, ты в самом деле поцеловала его чуть дольше, чем меня… 6 Через семь лет по улице Кленовая проходил капитан дальнего плавания. Он остановился, что–то вспомнив, напротив кирпичного дома, обнесённого синим забором, из калитки которого, весело смеясь, вышла женщина в белой шляпе, в лёгком белом костюме, в белых босоножках. Она вела за руку девочку лет пяти. Позади них шёл толстый, низкорослый, лысый мужчина в широких, ниже колен, шортах, в шлёпанцах на босу ногу, с большим животом, обтянутым тенниской. Короткая щетина рыжей бороды обрамляла его одутловатое лицо. Он нёс плетёную корзину с пляжными вещами, с бутылками пива и закусками. Семейная пара, живо обсуждая солнечную погоду, подошла к поджидавшему их «Лексусу». Водитель престижного автомобиля услужливо распахнул перед своими пассажирами дверцу, торопливо сел за руль, и они укатили. Было жарко и душно. Капитан снял фуражку с белым чехлом, утёр вспотевший лоб носовым платком, надушенным французским парфюмом, снова надел фуражку и спокойно зашагал в санаторий «Океанский», где отдыхал после многомесячного плавания. – Наверно, ты сделала правильный выбор… Нашла своё счастье… – задумчиво проговорил капитан, окидывая взглядом кирпичный дом за синим забором, увитый плющом. Без вести пропавший В жаркий июльский полдень урядник казачьей станицы Георгий Зотов сидел на лавочке сквера с развёрнутой газетой в руках. В защитной гимнастёрке с красной окантовкой карманов и обшлагов рукавов, с красными погонами, перетянутый ремнями портупеи, в синих шароварах с красными лампасами, заправленными в начищенные до блеска яловые сапоги с короткими голенищами, в белой мерлушковой папахе с алым верхом, с окладистой седой бородой и пышными усами урядник являл собою лучший пример храброго казачьего воинства. Зотов снял папаху, обнажив лысую, как колено, голову, и, прикрываясь газетой, незаметно, как казалось ему, вынул из кармана поллитровку водки, поставил на лавочку рядом с собой и накрыл папахой. Глаза, пристально наблюдавшие за ним из окна третьего этажа, насмешливо прищурились. Тем временем из другого кармана урядник извлёк завёрнутый в целлофановый пакетик малосольный огурчик, пахнущий укропом, и тоже сунул его под папаху. Проделав всё это с величайшей осторожностью и с ухищрениями бывалых разведчиков, виденными в кино, казак, поблескивая на солнце гладкой лысиной, смотря поверх газеты, обозрел обстановку на улице и особенно внимательно занавешенное кухонное окно на третьем этаже панельной пятиэтажки. Не найдя каких–либо признаков опасности, грозящей разоблачением тайной операции, он по–военному строгим голосом и громче обычного, так, на всякий случай, чтобы его непременно услышали, прикрикнул: – Вова! Едри твою в шенкеля мать! Опять снял бейсболку! Приказываю: надень сейчас же! Головку солнышком напечёт… Кому сказал! Экий казак непутёвый растёт! Ты слышал, что тебе деда Гоша сказал? Пятилетний малыш, елозивший грузовичком по куче песка неподалеку от скамьи, оставил слова деда Гоши без внимания. Занятие насыпать лопаточкой песок в кузовок грузовичка и тотчас вываливать доставляло ему видимое удовольствие. – Вова! Надень бейсболку! Баба Оля увидит из окна, будет тебе вливание, – сердито повторил урядник, приподнимая папаху и нетерпеливо заглядывая под неё. – Не мне, а тебе… Ты сам тоже надень свою лохматую овцу… – Это папаха… – А баба Оля говорит, что у тебя овца на башке… – Поговори ещё у меня, неслух окаянный… Погоди… Подрастёшь, отдам в казаки–кадеты… Всыплет тебе там фельдфебель нагайкой за непослушание… Выправят тебя в строю, а в нём, как в пенале, кривых карандашей не бывает… – А я папе скажу… Он твоему фель… бебелю… так всыплет… В кадеты я не хочу… Я ме… меджером буду… – Менеджером он будет, – рассмеялся Зотов. – Да ты хоть знаешь, что это такое? – Знаю… Папа сказал: бабло рубить… В кухонном окне на третьем этаже колыхнулась занавеска, и Зотов снова возвысил голос: – Надень бейсболку! В последний раз тебе говорю… Не куплю тебе мороженое… Твоё любимое… С черникой… Сунув руку под папаху, Зотов сделал попытку отвинтить пробку на бутылке «Фронтовой» – Не купишь, я бабе Оле скажу, что ты водку пьёшь, – услышал бородач в ответ. – Ах, ты, Вовка–морковка! Яз–зи тебя в шенкеля! Какую ещё водку?! – Под этой… Под овцой… Под шапкой белой… – невозмутимо копаясь в песке, пролепетал малыш. – Нет, ну, ты, погляди, глазастый какой… Казачок–стукачок… Зотов разочарованно вздохнул, бросил взгляд на окно, задёрнутое занавеской, и быстрёхонько вытащил «Фронтовую» из–под папахи, запихнул в карман широких штанов, развернул перед собой газету во всю ширь. Стороннему наблюдателю могло показаться, что казак читает «Новости дня». Однако, сердитый окрик из распахнутого окна третьего этажа «хрущовки» напрочь разрушал иллюзию страстной приверженности обладателя белой папахи к чтению бульварной прессы. Не казачье это дело! – Я тебе что сказала?! За ребёнком смотреть, а не водку глыкать! В такую–то жару! Думаешь, не вижу… Газеткой прикрылся… Пугало ряженое! А, ну, хитрован, подними папаху! Урядник обеими руками поднял папаху, показывая, что под ней ничего нет, напялил на лысую голову. На лавочке остался не убранный второпях свёрток с огурчиком. «Вот ворона», – обругал себя Зотов, поспешно засунул пакетик в карман гимнастёрки. – Ладно, старый плут… Знаю твои фокусы… Посмей притащиться домой пьяным… Я тебе устрою сладкую жизнь! Ребёнка целый час держишь под солнцем… Марш домой! И пей за столом водку свою, если не терпится, а не на глазах всего дома… Створка окна затворилась, занавеска задёрнулась, и в обещанном Зотову устройстве «сладкой» жизни можно было не сомневаться. – Вова! Яз–зи тебя в шенкеля! Надень бейсболку! Сколько раз тебе говорить? Вечно из–за тебя сыр–бор… – Что, не послушным растёт? А вы с ним пожёстче… По–мужски… – Позвольте присесть? – обратился к уряднику подошедший хромоногий старик, опиравшийся на трость. – Да, конечно, присаживайтесь… Кабы мой был, всыпал бы ему горячих… Так, ведь, нельзя… Добротой да лаской советуют увещевать надо. А мудрый Соломон наставлял в притчах своих розог не жалеть для таких неслухов. Попробуй, накажи его ремнём по заднице. Родители тотчас возмутятся: «Не родной он тебе… Не любишь ты его… Нельзя бить детей…» Приёмной дочери внук… Мне, стало быть, уже правнук… Года–вода… Текут быстро… – Красивый у вас город… Много зелени, цветов… – сказал незнакомец, присаживаясь на край скамьи. Снял шляпу, обмахнул вспотевшее лицо. – Жара–то какая… Прямо пекло… – Вы, что, приезжий? Вова! Не швыряйся песком! – В гости приезжал повидаться с сестрой… Может, в последний раз… Как знать… Завтра уезжаю… – Далеко? – Во Владивосток. – Вот как! – встрепенулся казак. – Я тоже жил во Владике… Давно, правда. Как женился, переехали мы в этот тихий провинциальный городишко… «Двушку» во Владивостоке обменяли здесь на «трёшку». Я не хотел переезжать. Жена уговорила, настояла на обмене. У неё здесь родители жили. Из–за них, уверяла меня, пришлось оставить Владивосток. Квартира у нас была на проспекте Сто лет Владивостоку. Знаете такой? – Ещё бы не знать! Сам живу в Моргородке. – Признаться, сожалею, что уехал с Дальнего Востока… Жена всё ныла: уедем да уедем. Не могу, говорила, жить у моря. На сырой климат ссылалась. А я, думаю, что её что–то печалило. Может, воспоминания о прежнем муже, без вести пропавшем в Афганистане, бередили ей душу. При последних словах урядника незнакомец сменился в лице, его впалые морщинистые щёки побледнели. Подавляя охватившее его волнение, он нервно постучал тростью по правой ноге. – Инвалид? Сочувственно спросил казак, заслышав характерный стук деревяшки. – Да… Потерял ногу в Афгане… – В Афгане?! Я тоже во время срочной службы воевал там… – придвигаясь ближе, воскликнул бородач в папахе. – А сейчас в казачьем кадетском корпусе завхозом служу… Пригласили на старости лет … В целях военно–патриотического воспитания молодёжи… Слава Богу, пронесло в Афгане… Ранен был в грудь навылет, но как видите, жив… После дембеля вернулся во Владивосток, откуда призывался, устроился матросом на рыболовное судно… Пять раз в путину ходил… А как с Ольгой познакомился, с морем завязал… Какая семейная жизнь, когда дома по полгода не бываешь… – Это так… Однако, сотни тысяч моряков совершают длительные рейсы… Их с нетерпением ждут дома любящие жёны. – Мне Оля сказала: «Никаких морей!» «У меня тоже жена Оля была», – подумал инвалид, задумчиво постукивая тростью по протезу. Бородатый старик поправил на голове папаху, протянул худую жилистую ладонь. – Георгий… Урядник… – представился казак. – Борис… Гвардии капитан… В отставке… Они обменялись крепким рукопожатием. – Другого звания не получил… Комиссовали? – Да как сказать? – пожал плечами отставной гвардии капитан… – Списали под чистую… Как ненужный хлам на свалку… – Что так? – Долго рассказывать… Урядник похлопал себя по карману шаровар, свернул газету и заговорщически понизил голос: – У меня здесь пузырёк нашей «Фронтовой»… Хотел раздавить, да малец усёк… Настучать бабуле грозится… Не любит она, когда я на улице пью… А дома, ничего, терпит… Поэтому, что мы здесь сидим, Боря? Вот мой подъезд! Пошли! Это дело надо отметить, – радостно–возбужденный встречей с земляком, да к тому же, с воином–афганцем, произнёс урядник и сердито крикнул: – Вова! Бери машинку свою… Бейсболку надень! Идём домой! Два ветерана, один в казачьей форме, другой в чёрных брюках, в клетчатой рубахе, в соломенной шляпе и с тростью, медленно и тяжело ступая по ступеням лестницы, поднялись на третий этаж. Зотов, тащивший за руку упрямо упиравшегося правнука, нажал кнопку звонка. Гвардии капитан в отставке замялся, испытывая некловкость человека, оказавшегося неожиданно для себя в неудобном положении. – Как–то не совсем прилично с моей стороны… Что хозяйка подумает? Неизвестный гражданин ни с того, ни с сего в гости приплёлся… – Ты это выкинь из головы… Ни с того, ни с сего… Не каждый день земляка из Владивостока встретишь… Тем более, оба мы воевали в Афгане… И потом… Ко мне часто друзья–афганцы наведываются… А баба Оля приветливая и добрая… Так, Вова? Малыш, пытаясь приладить к машинке отломанное колёсико, пропустил слова деда Гоши мимо ушей. Дверь открылась, и в проёме возникла не в меру располневшая старуха с копной крашеных, завитых колечками, огненно–рыжих волос с проседью на висках. Старый, как и сама хозяйка, застиранный, изношенный халат тесно облегал тучную фигуру с большим животом и необъёмной грудью. Из дырявых носов мохнатых тапок выглядывали узловатые, искривлённые пальцы босых толстых ног со вздутыми венами. Выпуклые линзы очков увеличивали её выпученные, как у жабы, заплывшие жиром глаза под нарисованными на лбу бровями. Массивные серьги с синими фальшивыми камнями обрамляли одутловатое лицо с припухлым носом. Добрая Баба Оля в презрительной усмешке скривила ярко–красные выпяченные губы. Уперев в жировые складки на боках толстые, обнажённые до локтей, руки, она недовольно спросила: – Опять собутыльника нашёл? Будешь новые небылицы сочинять? Герои–афганцы! Водку лакать вы герои! Да языками трепать про свои выдуманные подвиги… Чего так долго морил ребёнка на солнце? Бейсболку не надел ему… Свою лысину можешь палить сколько тебе угодно, а несчастного ребёнка мучить не позволю. «Несчастный» ребёнок, привыкший к ссорам стариков, прошмыгнул в прихожую мимо «приветливой» бабы Оли, не успевшей схватить его за вихор и расцеловать в белобрысую макушку. Не удостоив незнакомого пришельца даже мимолётным взглядом, женщина пробурчала: – Ладно, проходите, коли пришли… Переваливаясь как гусыня на больных ногах, она понесла своё грузное тело в гостиную комнату, откуда слышались голоса артистов из дешёвого «мыльного» сериала. – Всё нормально, капитан… Сейчас она заткнётся у телевизора… Идём на кухню… Вспомним былое… Как мы выполняли интернациональный долг… Учкудур – три колодца… Дарайи–Калаг.. Мугулан… Гольбахир… Гинкушду… – сыпал названиями горных ущелий Зотов. – Ты, наверно, хотел сказать: Гиндукуш… – А, ну, да… Оговорился… Присаживайся…Будь как дома… Урядник выставил на стол припрятанную в шароварах бутылку, толстыми ломтями нарезал хлеб, сало, колбасу, достал из буфета две рюмки, наполнил их водкой. – Ну, погнали… За встречу… За знакомство… Выпили. Похрустели малосольным огурчиком из пакетика, вынутого из нагрудного кармана казачьей гимнастёрки. – Как–то в мае наша мотострелковая рота попала в засаду в ущелье Печдара, – начал рассказывать Зотов. – Много там наших полегло… Но и моджахедов мы наваляли сотни две… Там я на мине подорвался… Под лопатку осколком шарахнуло… – Не понял… Ты же говорил тебя пулей в грудь навылет… – А… Ну, да… Короче… На вертолёте меня в госпиталь в Ростов отправили… Спасибо хирургам… Вытащили с того света… Друзья из нашей сапёрной роты говорили позже, что меня к ордену Красной Звезды представили…. Затерялось где–то представление… Ну, да Бог с ней, с наградой… Не за ордена воевали, Боря… – Ты же говорил, что в засаду попала мотострелковая рота… – Ну, это потом меня в сапёры перевели… – Слушайте вы его… Он вам наплетёт с три короба… Только уши развешивайте… – раздался с гостиной насмешливый голос хозяйки. – А, ну её в баню… Женщина… Что она понимает во фронтовых делах… Наверно, в бою тебя тяжело ранило? – торопливо наливая водку, спросил Георгий, переводя разговор на собеседника, чтобы не получить едкого замечания от жены. – Давай, как говорят у нас, афганцев, чтобы между первой и второй рюмкой пуля не просвистела. Выпили. Потыкали вилками в колбасу. – Нет, Гоша… Не в бою, – неохотно ответил Борис. – Тогда, что? Несчастный случай? – дотошно допытывался Георгий, с опаской поглядывая на приоткрытую дверь в зал. – Вот, помню, пошли мы в атаку… Духов – тьма! В соседней комнате послышался смешок. Зотов пригладил лысую голову, нарочито более громким голосом спросил: – А ты, Борис, как в Афган попал? Где воевал? – Окончил военное училище, а профессия офицера, как известно, защищать Родину и её интересы в любой горячей точке планеты… Долг, верность присяге, воинская честь – прежде всего… Служил на Дальнем Востоке… Женился… Дочка родилась, когда наш гвардейский полк отправили в Афганистан… Я в то время был капитаном… Так и остался в этом звании вот по этой причине, – гость постучал тростью по ноге. – Давай, Борис, за тех, кто погиб в горных ущельях… Не чокаясь… Выпили. Помолчали. Зотов заговорил первым. – Ты потерял ногу, а всё же лучше, чем погибнуть… Согласись… – Как посмотреть на это… Было время, когда был не рад, что остался живой… Волком выл… – Почему? – В самом начале войны мы шли колонной… Мой бронетранспортёр духи подбили из гранатомёта… Меня отбросило за камни… Душманы подобрали… Без сознания был… Очнулся в кишлаке Баркандай… В плену у полевого командира моджахедов оказался… Кази Кабир… Злобный и жестокий… Не человек… Зверь… Посадил меня на цепь, как собаку… Жил я в будке… Велено мне было ворота стеречь, открывать, закрывать их, когда хозяин глинобитного дома приезжал, уезжал… Кормили объедками… Его зловредные дети, маленькие злые деспоты, бросали в меня камни, били палками… В этих восточных выродках извечная врождённая жестокость, страсть к пыткам и мучениям пленника… «Лучше бы духи пристрелили меня в ущелье», – думалось мне. Сил не было терпеть унижения и адские муки голода, жажды, болей от каждодневных побоев… Единственно, что заставляло меня держаться – надежда на побег… Вернуться домой, увидеть жену и дочь – вот что придавало сил… Ради них переносил я страдания, не теряя надежды на спасение… Двенадцать лет на цепи просидел… Оброс, одичал… Хозяина к тому времени где–то убили… Все эти годы я ковырялся в замке куском проволоки, и однажды дужка откинулась… Я сбросил цепь и бежал… От голода и усталости заснул… Меня поймали пастухи… Погыркали между собой и продали меня как раба новому хозяину, ещё более лютому… Опять бежал. Поймали… Перебили ноги прикладом автомата… Советских войск уже не было в Афганистане… Американцы пришли… Два негра и один белый солдат вошли во двор… Я закричал по–английски… Я русский! Спасите меня! Они втащили меня в джип и увезли в госпиталь… На правой ноге началась гангрена… Отняли её… Наконец, после долгих мытарств, вернулся… Не в Советский Союз, а в Россию… Здесь в моё отсутствие, оказывается, произошли большие перемены… Перестройка, как объяснили мне… На Родине меня давно зачислили в списки без вести пропавших… Потом хождения по разным бюрократическим инстанциям… Пришлось доказывать, что я, гвардии капитан, жив, был в плену, освобождён американцами… Справка, выданная врачами госпиталя, выручила… А то наши даже сомнение выражали, как я инвалидом стал.. «Может, – говорили, – ты спьяну под поезд угодил». На одном подполковнике из военкомата я стул сломал… – Как это?! – изумился Зотов. – А так… Добивался, требовал я льгот и выплат как участнику боевых действий, как инвалиду войны в Афганистане, а он мне: «Я вас туда не посылал…» – Вот сволочь, – выругался Зотов. – Всё вскипело во мне: обида, боль, несправедливость, ненависть к чинуше в погонах… Я потерял контроль над собой и совсем прикончил бы его ножкой от стула, но прапора военкоматские прибежали на его истеричные крики, скрутили меня… Вырвался, убежал, из города уехал, боялся, что привлекут… Вернулся, когда узнал, что полкана этого упекли в тюрьму за взяточничество. Отмазывал за деньги отморозков, не захотевших служить в армии. – Да… Досталось тебе, – покачал головой белобородый казак. Наполнил рюмки, одну придвинул гостю. Тот молча взял её, выпил, отрешённо глядя в сторону, глухо сказал: – Сорок лет прошло с тех пор… Когда нашу гвардейскую часть бросили на войну с моджахедами, дочери и годика не было… Сейчас, наверно, уже бабушка… Ничего не знаю о них… Ни о жене, ни о дочери… – Ты не искал их? Почему? – Наводил справки… Жена замуж вышла… В другой город перебралась… В какой – я не стал уточнять… Подумал: зачем явлюсь ей через пятнадцать лет? Инвалид безногий… Взрослая дочь, которую не растил… Её отчим воспитал… Забыли они сгинувшего в неизвестности мужа и отца… Зачем было напоминать о себе? У них своя, сложившаяся жизнь… Ломать её ни к чему… И хотя, пока был в плену, только о них и думал, о встрече с ними после возвращения на родину, нечего было и думать… Поезд ушёл… Так вот и живу до сих пор бобылём… Комнатушка у меня в общежитии… Сторожем в детском саду работаю… На мизерную пенсию не живу, а прозябаю в нищете… – Да, брат, не повезло тебе… Когда наша воздушно–десантная рота под шквальным огнём душманов, – начал было рассказывать захмелевший казак, его прервал громкий насмешливый голос из гостиной: – Хватит языком трепать… Барон Мюнхгаузен со своими невероятными историями против тебя отдыхает! Совсем заврался! Афганец! Это где, ты, враль несусветный, воевал? С лопатой в стройбате? Ты хоть раз держал в руках автомат? Как подопьёт, так и несёт его на враньё… Ранен был то в грудь, то в спину… Ха–ха! В голову свою лысую кирпичом на стройке ушиблен, скорее всего… Георгий сконфуженно смолк, махнул рукой на двери гостиной, взялся за бутылку. – Давай, гвардии капитан… На посошок… – Нет… Достаточно… К сестре надо… Вещи собрать в дорогу… – запротестовал гость, накрыв рюмку ладонью. – Спасибо, Георгий за угощение… Приятно было познакомиться и пообщаться с… – хотел сказать: « с афганцем», но с доброй улыбкой пожал Георгию руку и сказал: – Рад был выпить по чарке «Фронтовой» с хорошим человеком! Всё, друг… Пойду… – поднялся гость из–за стола. – Я вызову такси, – пьяно тыча пальцем в кнопки сотового телефона, засуетился Зотов. Гвардии капитан в отставке обувал туфли, когда казак, пьяно пошатываясь, вышел из кухни проводить гостя. – Слушай, Борис… Тебе не встречался в Афгане офицер Кубасов? Бывший муж моей жены? Может, что слышал о нём… Без вести пропал… Словно крутым кипятком плеснули в лицо гвардии капитану в отставке Борису Кубасову. Из дрожащей руки выпал ботинок. – А… Ты, смотрю, тоже запьянел… – пробормотал Зотов. Кубасов не помнил, как обулся, какие ещё слова говорил на прощание белобородый лысый старик в казачьей форме, как вышел из подъезда и сел в такси. «Это Оля… Боже мой! Это она… жена завхоза с лычками урядника… Какая она стала! Это Оля! Это она, моя милая Оля! – молотками стучала в голове одна–единственная мысль. На острове Диком Познакомились они во Владивостоке, в санатории ветеранов вооружённых сил, куда приехали отдохнуть, поправить здоровье. Бывший комбат–морпех подполковник Александр Щеглов из Томска и капитан первого ранга Илья Синельников, командир атомной подводной лодки, тоже бывший, из Омска. На льду Амурского залива земляки–сибиряки зимними удочками ловили мелкую корюшку, пахнущую свежими огурцами. Возле каждого из них лежала кучка серебристых рыбёшек, но Щеглов недовольно ворчал: – Ну, что это за рыбалка… Вот у нас – да–а… Поймаешь на крючок – так еле вытащишь… – У вас – это где? – поинтересовался Синельников. – На севере Томской области. Про Нарым слышал? – В прошлом – край ссыльных и каторжников? Чего тебя туда занесло? – Квартира и семья у меня в Томске. После увольнения в запас устроился на работу в областную инспекцию рыбоохраны. Люблю настоящую охоту и рыбалку. Сбылась мечта детства… Знаешь, какие у нас щуки?! Во! – широко раскинул руки Щеглов. – А нельма?! Во! У Синельникова глаза разгорелись. – Да ты что?! Я тоже страсть как люблю рыбачить спиннингом. Да только в нашем Иртыше последнее время всё больше мелкие окуньки ловятся. А так хочется порыбачить где–нибудь в глухой, нехоженой тайге… – Нет проблем! Валяй в гости ко мне. На остров Дикий увезу. Там за сотню вёрст кругом нога человека не ступала. Таких щучар потаскаешь! Пятнистых, зубатых, здоровенных! Глянешь на них – леопарды, а не щуки! Чушь – свежепосоленную стерлядку отведаешь. Муксуна копчёного. Объедение! А с водочкой… М–м… – Ладно… Не трави душу… За утренним чаем офицеры–пенсионеры оживлённо беседовали, вспоминая годы военной службы, всё чаще возвращаясь к теме охоты и рыбалки. – Так ты, того, Илья… Приезжай, – настаивал Щеглов. – Приеду, Саня… Обязательно приеду погонять твоих речных леопардов, – обещал Синельников. И вот приятели снова вместе. На сей раз не в роскошном номере санатория, а в прыгающей по обским волнам синей «Казанке», мокрые от брызг, радостно возбуждённые встречей и бешеной гонкой. Гул дюралевой лодки всё нарастал, приближаясь к лесистому острову, окаймлённому непроходимыми тальниковыми джунглями. За ними высились островерхими вершинами тёмно–зелёные ели и пихты. – Старожилы говорят, что в сталинские времена здесь был лагерь для репрессированных, – направляя лодку между залитыми половодьем кустами, прокричал Щеглов. – Дикое место… Безлюдное… Щеглов сбавил обороты двигателя. В камышовых плавнях, среди вековых тополей вдруг показалась неказистая изба. Скрытая со стороны реки густыми зарослями ивняка и черёмухи, она мрачно чернела потемневшими от сырости стенами. Мотор стих, и камыш зашуршал, рассекаемый носом лодки, оставлявшей позади стреловидный след. Она глухо стукнулась о торчащие из воды толстые пни спиленных деревьев, служащих сваями для постройки на них рыбацкого зимовья. Узкий настил из жердей окружал избу, глядевшую на крутой берег небольшим оконцем. Пологая крыша, застланная дёрном, поросла травой. Мох клочьями нависал над дверью, грубо сколоченной из горбыля. Из жестяной трубы вился сизый дымок. На кольях, приставленных к стене, сушились сети с остатками на них чешуи. Топор воткнут в сосновую чурку. В ведре, выплескивая воду, билась рыба. Между сваями, под настилом, шевелимый течением, покачивался лёгкий обласок – узкая лодка, выдолбленная из цельного ствола лиственницы. – Здесь и заночуем, – подвязывая «Казанку» к настилу, проговорил Щеглов, одетый в камуфлированные брюки, кепку и куртку, в отвороте которой синели полоски морской тельняшки. Экипировку рыбинспектора дополняли сапоги – «болотники», карабин и охотничий нож на поясе. Щеглов подхватил рюкзак, карабин и, понизив голос, добавил: – Хозяин зимовья – диковатый с виду старикашка… Человек без паспорта… Без пенсии… То ли боговерующий отшельник, то ли просто сбежал от мирской суеты… Обитает здесь давно, – пояснил Щеглов, – о себе не рассказывает… Живёт затворником… – Может, от правосудия скрывается? – Какая сейчас разница? Если и было что – за давностью лет к ответственности не привлекут. А расспрашивать о личном в тайге не принято… Осторожно, товарищ капитан первого ранга! Лодку перевернёте! Это вам не атомная субмарина! – с усмешкой проговорил Щеглов, намекая на тучность фигуры Синельникова. – Хорошего человека должно быть много, – в тон ответил Синельников, по флотской привычке широко расставляя ноги в новеньких ботфортах. Волевое лицо, оранжевый прорезиненный костюм и такая же шляпа, японский спиннинг с автоматической катушкой, бинокль в футляре и фляга в кожаном чехле выдавали в нём человека обеспеченного, уверенного в себе. В свои семьдесят лет, несмотря на полноту, бывший подводник был достаточно силён, чтобы с размаху зашвырнуть тяжеленный рюкзак на возвышающийся над лодкой настил. «Казанка» накренилась под грузным телом, когда обладатель большого живота, обтянутого тельняшкой, встал на борт, чтобы выкарабкаться на борт. К удивлению спортивно сложенного Щеглова, бывший командир атомохода довольно легко, с придыхом, взмахнул на помост. Расправил плечи, распростёр руки к неведомой шири дремучей тайги, холмообразно уходящей вдаль, и зычным голосом продекламировал: – Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет! Зачарованно глядя на полыхающее пожаром зарево заката, Синельников восторженно произнёс: – Видел северное сияние и отливающую изумрудной зеленью океанскую гладь, лазурь голубого неба над ней и пурпурные закаты в тропических морях, но дивную картину сибирских плёсов с ними не сравнить! Красотища! – Да ты поэт, Илья, – с улыбкой сказал Щеглов, выбираясь из лодки. – Погоди… С утреца, как поплывёт над рекой прозрачной дымкой розоватый туман, и лесу твоего японского спиннинга, дрожащую от напряги, туго натянет зубастая хищница, вот тогда, скажу тебе, будет настоящая красотища… – Ладно, Санёк… Не томи… Веди скорее к своему отшельнику… Намекни: в долгу не останусь… – Это лишнее, Илья… Старик добрый… С виду только хмурый и неприветливый… И не с пустыми руками явимся… Я всё привёз, что он давеча просил… Дверь скрипнула на ржавых петлях. В щель между ней и косяком из–под мохнатых бровей настороженно смотрели пытливые глаза. Они мельком глянули на рыбинспектора и обеспокоенно забегали по чужаку, пристально наблюдая за ним. – Свои, дед Михаил… Отворяй, не боись, – громыхнул о порог прикладом карабина Щеглов. – Хлеба тебе свежего пять буханок привёз. Сахар, муку, гречку, овсянку, растительное масло, лекарства, какие наказывал тот раз… – Дрожжи не забыл? – послышался хриплый голос. – Две пачки, – рассмеялся Щеглов. Дверь распахнулась. В тёмном проёме показалась чуть согбенная фигура старца. Всклокоченные седые волосы, борода и усы, почти скрывающие морщинистое лицо, прикрытые нависшими бровями острые, сверлящие глаза. В колючем их взгляде застыл испуг. Жилистые руки, торчащие из рукавов клетчатой, навыпуск, рубахи, заляпаны известью: старик подбеливал печь. – Здравствуйте, дедушка, – почтительно поздоровался Синельников, протягивая для приветствия руку, но хозяин зимовья оставил этот жест без внимания. Сердито фыркнул: – Хм… У тебя у самого башка как у луня белая… И пузеня… То же мне… Внучек сыскался… Или я тебя ещё будучи ребёнком зачал? Чего стоите, коль приехали? Проходите в избу… Ужинать будем… Ушица поспела, – пробурчал он. Бывший комбат ободряюще подмигнул бывшему командиру атомохода: мол, всё в порядке. И шепнул: – Не бери в голову закидоны старика. Он с виду всегда сумрачный такой, но в душе добрый. Дед Михаил, не заглядывая в мешок с привезённым провиантом и медикаментами, безразлично забросил его в чулан. Казалось, без особого расположения к нежданным гостям, незаметно озираясь на незнакомца, старик молча собирал на стол. Нарезал хлеб, выставил горячую отварную картошку и к ней миску с маринованными маслятами, куски небольшого осетра – кострюка, посыпанные солью и перцем. Запахло жирной ухой из стерляди, налитой в глубокие деревянные чашки, расписанные хохломскими узорами. Золотисто–жёлтый бульон исходил паром, щекотавшим носы озябших на реке мужчин. Старик положил перед ними такие же расписные деревянные ложки, перекрестился и присел на лавку с краю стола. – К чаю пироги с малиной подам, – придвигая к себе чашку с ухой, сказал он. Щеглов кинул на приятеля красноречивый взгляд: «А я что тебе говорил!» Синельников одобрительно крякнул: – Эх, хорошо то как! Да с такой закусью с чаем мы повременим… У нас покрепче имеется. И отстегнул от пояса флягу с армянским коньяком. Нетерпеливо потёр ладони: – Разливай, Санёк! Дед Михаил, сославшись на плохое здоровье, от предложенной чарки отказался. Приглаживая бороду, молчаливо прихлёбывал уху, не поднимая глаз на сидящих перед ним гостей. Закончив трапезу, открыл дверцу печки, поворошил угли, подбросил в огонь несколько поленьев. Взбил травяной матрац на дощатых нарах. – Подниму рано… На Лебяжью протоку пойдём. Самый жор на зорьке начнётся. Не проспите, – сказал он. И чем–то озабоченный вышел на улицу. – Странный какой–то дед… Будто напуган чем–то… Страх в глазах, – наблюдая, как булькает в кружку коньяк, сказал Синельников. – Совсем одичал старикан… – Поживи тут один столько лет – не так одичаешь… Верующий он, – кивнул Щеглов на иконы, притуленные на полке в дальнем углу избы. – Не пьёт… Не курит… Не сквернословит… А рыбак славный… Завтра покажет такое ловчее местечко, что таскать щук устанешь… Вошёл дед Михаил с веслом в руках. Синельников поднял кружку с коньяком. – Ну, и ладушки… А мы выпьем! Сегодня, Санёк, наш с тобой праздник. День военно–морского флота! При последних словах толстяка в матросском тельнике старик споткнулся, едва не выронив весло. Бросил быстрый взгляд на незнакомца и торопливо принялся скоблить весло. Скребок подрагивал в руке его. «Голос… Такой знакомый басок… Нет… Не может быть…» – Давай, морпех, за тех, кто в море! Знаешь, как у нас, у подводников, говорят? «Выпьем за то, чтобы количество погружений всегда равнялось количеству всплытий!» – А у нас, морпехов, свой тост: «За то, чтобы число ушедших на боевое задание равнялось числу вернувшихся с задания!» Выпили. Помолчали. Каждый своё вспомнил. И хотя тишина вокруг, первозданная природа и жизнь прекрасна и удивительна, но почему–то обоим стало грустно и тоскливо. Где–то сейчас выполняет боевую задачу батальон Щеглова… Где–то вздымается в океанских волнах подводный ракетоносный крейсер Синельникова… Уже без них… Без батяни–комбата… Без кэпа–бати… – За тех, кто на вахте, Илья! – За тех, кто на боевом посту, Саня! – С праздником, подводник! – Взаимно, морпех! Выпили. Закусили малосольным кострюком и маринованными грибками. – Хороша чушь, Илья! Во рту тает… – Хороши грибки, Саня! Спасибо за них Михаилу… Простите… Как вас величать по батюшке? – спросил Синельников, оборачиваясь к старику. Тот ссутулился у печки, обхватив ладонями лохматую голову. При тусклом свете керосиновой лампы не видно было, как дрожали его плечи. – Кушайте на здоровье, – глухо пробормотал дед Михаил. «Подводник… Илья… Всё сходится… Он это… Живой! Боже мой! Столько лет прошло… Встретить его здесь? На необитаемом острове Диком? Невероятно! Не сон ли?!» – билась в его голове ужасающая мысль. Озноб колотил тело нервной дрожью. Как хотелось закричать во всю силу: «Я тоже подводник!» Как хотелось избавиться от бороды, от чужого имени, сесть вместе с ними за стол и отметить праздник. Но тяжкий груз вины неподъёмным камнем уже многие годы лежит на сердце, давит к земле, и нет силы распрямиться, освободиться от непосильной ноши. – О, Господи, – в волнении со стоном выдохнул старик, и сидящие за столом гости недоумённо посмотрели в его сторону. Бывший комбат налил коньяк в кружки, с горечью произнёс: – Скольких ребят потерял в Афгане… Я тогда взводным был… Пошли в разведку. В узком ущелье зажали нас «духи». Почти всех моих парней положили… Меня, раненного в обе ноги, вынес на себе сержант Коля Горовец. Провалялся в госпитале я месяца три… Ротным назначили… Опять бой… Душманов – тьма! Прут, падлы, саранчой неисчислимой… Приказ – «Отходить!». Коля Горовец с ручным пулемётом залёг, прикрывать нас остался… Героя России ему потом присвоили… Посмертно… А я, вот, живу… Совесть меня мучает… – Третий тост, комбат, пьём, не чокаясь… За тех, кто отдал жизнь за Отечество! За веру православную! Выпили… Коньяк разогрел. Каждому не терпится рассказать что–то своё, наболевшее. Щеглов тактично молчит: черёд подводника высказаться. Спрашивает: – А что, Илья, случались у вас эти самые несовпадения в количестве погружений и всплытий? – А ты думаешь? Про «Курск» помнишь? Про «Комсомолец»? Пять наших атомных подлодок и два десятка дизельных утонули в годы так называемой «холодной войны» на море… А страшных аварий на лодках с человеческими жертвами и не счесть. За тех, кто не вернулся из боевого похода! Выпили. Похрустели маринованными маслятами. Молодец, дед Михаил! Умеет готовить вкусные вещи! Одни пироги с малиной чего стоят! Жарко в зимовье. Душно. Бывший кэп тельняшку с себя стянул, выпятил большой живот. На грудь свесился на суровой нитке алюминиевый крестик. Бывший комбат его примеру последовал, тоже тельник снял. На груди серебряный крестик на серебряной цепочке. На плече татуировка: в половинке спасательного круга, обрамлённого якорем, маяк, чайка над волной. Под ними подпись: «Краснознамённый ТОФ». Сидят рядом, обнявшись, два моряка. Два здоровых русских мужика. Офицер–подводник. Офицер – морской пехотинец. Братья по духу. Братья во Христе. – Отдрай, Саня, переборку… Душно, как в отсеке лодки во время плавания в тропических широтах… Рыбинспектор толкнул ногой дверь. В её проёме серебрился серп луны, висящий над примолкшим лесом. Попискивал невидимый куличок. Куковала кукушка. В камышовой заводи крякала утка. На гладкие стволы свай шумно накатывались волны посвежевшей к ночи реки. Щеглов подкрутил подгоревший фитиль керосинки, вспыхнувшей на миг ярким пламенем, выхватившим из темноты в дальнем углу избы стоящего пред образами старца. Косая тень от его сутулой спины косматым пятном расплылась на белёной стене. Он беззвучно, одними губами шептал: – Прости, Господи! Не ведал, что творил… Каюсь во грехе своём, не по злому умыслу, а по недомыслию моему содеянному… Пресвятая Богородица! До скончания дней моих буду искуплять вину пред душами моряков, загубленных из–за меня… Прости, Господи! Ниспослал ты мне Илью Синельникова, чтобы напомнить ещё раз о грехе моём… Каюсь, Господи… Что делать сейчас? Синельников опознает… Как пить дать завтра на свету опознает… Бежать?! Непременно бежать! Старик растерянно схватил весло, выбежал за дверь, подтянул обласок. Плыть! Куда?! Непроглядная темень на реке… Волны разгулялись, холодный ветер крепчает. Без продуктов, снаряжения? Верная гибель! Нет, погодить до рассвета надо… Так, размышляя, он вернулся в избу, примостился у печки на круглой чурке, много лет заменявшей стул. На ней подолгу просиживал, коротая длинные зимние ночи. Чинил одежду и сети, подшивал валенки, часто вспоминая о кошмаре могильного мрака и холода в отсеке затонувшей подлодки. И вот неожиданная встреча почти через полвека! Илья Синельников! Живой! Спасся, значит… Но как? Он один оставался в затопленном отсеке… Без дыхательного аппарата… Без всякой надежды на спасение… – Дед Михаил! Не заболел? – окликнул его Щеглов. – Трясёшься, как в лихорадке… Лето на дворе, а тебя озноб бьёт… Выпей таблетку аспирина… – Ничего… Пройдёт… С улицы я… Ветер холодный…. – Ну, и дальше… Вышли вы в море…, – напомнил Щеглов, поворотясь к Синельникову. – Я тогда матросом был… Торпедистом на лодке–«дизелюхе» шестьсот тринадцатого проекта… Дружок у меня там был… Пашка Белоусов… После кулинарного училища на лодку коком пришёл. Какие пироги на дни рождений стряпал! Фантастика! Его койка в нашем первом отсеке была. Вместе в увольнение ходили на танцы в матросский клуб. Там и познакомились с девчонкой красивой. Влюбились в неё. Она, дурёха, не знает, кому предпочтение отдать. Оба мы весёлые, чубатые, симпатичные… Ты не смейся… Это я сейчас такой… Обидеть нас боится Светка… Стесняется сказать: «Не приходи, Илья!» Или наоборот: «Не приходи, Павел». А тут меня на другую лодку кинули. На подмену. Заболел у них торпедист. Обе лодки к выходу в море готовились. Мы с Пахой в те дни в ссоре были. Дружба трещину дала, в раздрай пошла. Из–за Светки, думаешь? Да, нет… Серьёзнее была причина. Решили пойти к Светке и прямо спросить у неё: «С кем дружить будет?» Пришли и говорим: «Так и так, в море уходим… Кого из похода ждать будешь? С кем из нас встречаться будешь?» Она смеётся, плечиками пожимает, русой косой поигрывает, шутит: «Кто раньше с моря воротится, тот и на свидание придёт». Пашкина лодка, та, на которой я раньше служил, на учебные стрельбы уходила. А эта, другая, в автономку собралась. Не скоро, понимаю, вернётся. Ну, я к начальнику политотдела бригады капитану первого ранга Кубасову. «Прошу, – говорю, – вернуть на свой корабль». «Что, – спрашивает, – автономки боишься?» «Да нет», – говорю… И всю правду ему выложил. Про Светку, про условие её. Он выслушал, улыбнулся: «Любишь её?» «Очень», – отвечаю. А надо сказать, ещё до этого случая сделал я красивый парусник и подарил Кубасову. Комбриг увидел у него тот кораблик и допытываться стал: «Кто делал? Хочу иметь такой в своей каюте». Короче… Пошёл начпо к нему. Рассказал про меня, парусник комбригу пообещал. Тот немедля приказал вернуть меня на мою лодку. Увидел меня в отсеке Паха, не обрадовался. А я ему: «Вот, фикушки ты вперёд меня к Светке явишься. Вместе придём». Вышли в море. Отработали торпедную атаку, отправились в базу. «Команде отдыхать. Третьей смене заступить на вахту», – передали по трансляции из центрального поста. Вдруг взрыв страшенный тряхнул так, что лампочки в плафонах погасли. Четвёртый отсек разворотило. Ближние к нему переборки центрального и пятого отсеков выбило. Вода в них хлынула. Люди там сразу все погибли. Лодка на грунт упала. Глубина – сто пятьдесят метров. Моряки из второго отсека к нам, в первый, перебрались. Вентили колонки аварийного всплытия открыли, продули балластные цистерны. Всплыли… С большим дифферентом на нос, поэтому торпедные аппараты и спасательный люк в воде остались. Сигнальный буй с лампой, телефоном и радиомаячком отдать не удалось: приварил его боцман, чтобы в походах не сорвало штормовыми волнами. Потеряли нас в штабе. Уверены мы, что ищут нас. Но скоро ли найдут? Вот вопрос… Лодка, принимая воду, теряла плавучесть. Офицеры, посовещавшись, приняли решение выходить на поверхность, пока мы снова не ушли на глубину, пока есть воздух и плафоны аварийного освещения горят. Нос лодки почти у поверхности. Делов–то? Надеть прорезиненные костюмы с масками и дыхательные аппараты, включиться в них. Дать воздух в отсек из баллонов, создать противодавление забортной воде, затопить отсек, открыть крышки торпедных аппаратов и выйти через них. Задача, знакомая матросу–первогодку ещё с учебного отряда. Сколько раз выполняли её на тренировочной станции. Никто не сомневался в благополучном выходе. Однако, знали: там, наверху, зима, мороз трескучий, льды плавают. Долго в воде не продержишься. Капитан–лейтенант Ромашов, наш минёр, он же помощник командира корабля, приказал надеть пуховое бельё, водолазные рейтузы и свитера шерстяные толстой вязки. Открыли жестяные ящики, в которых они хранились, а там пусто. Ни одного комплекта! Никто те ящики не проверял… Зачем? Пломбы на них… Кто бы мог подумать? Только я да Пашка знали, куда то аварийное бельё подевалось. Пашка его поворовал и работягам в порту продал. Ромашов кричит: «Боцман! Мерзавец! Не доглядел! Башку оторву!» Забыл, наверно, Ромашов, что в момент взрыва боцман в центральном посту на рулях сидел. До фени ему уже наши проблемы. В другой мир ушёл. Выяснять в той обстановке, что почём, уже некогда было. Счёт на минуты шёл. Свет аварийный совсем тусклым стал. Вот–вот погаснет. Смотрю, Пашка на своей койке возится, рейтузы надевает и свитер на себя прёт. Под матрацем их прятал, гад. Не успел продать. «Ах, ты сволочь, – сказал ему. – Не доложил командиру, как обещал». Тут свет потух. Коротнуло где–то. Больше я Пашку никогда не видел. Люди в полной темноте в одних робах влезали в спасательные костюмы, надевали аппараты, включались в них. Я пока с Пашкой ругался, свой аппарат прозевал. Не смог его отыскать. Мрак… Суматоха… Все толкутся… Скользят. Падают. Палуба, ведь, под крутым наклоном была. И крен на правый борт. Вдруг воздух высокого давления, врываясь в отсек, оглушительно загремел. Зашумела вода… Я не помню, как, наощупь, под самый подволок на верхнюю койку забрался. Одеяло на себя натянул. Крестик вот этот самый целовал и всё без умолку повторял: «Боже, спаси… Боже, спаси…» Не знаю сейчас, то ли помирать тогда собрался, то ли на чудо надеялся… В ушах дикая боль… Врачи потом удивлялись, как у меня барабанные перепонки не полопались. Дышать было неимоверно трудно. Ощущение такое, как если дышать из накачанной автомобильной камеры… Казалось, грудь разрывается и голова разлетится. Какое–то время раздавались стуки выходящих на поверхность людей. Семнадцать человек… Их сразу обнаружил вертолёт, но шторм разбросал моряков. Одного только смогли лётчики поднять. Пока подошёл спасатель, остальные замёрзли… – А как же ты? – спросил Щеглов. – А мне уже было всё по барабану… Я потерял сознание. И это меня спасло. Лежал бездыханным, мало потреблял кислороду. Лодку скоро легко выровняли, корма из воды торчала. Водолазы меня нашли, поместили в барокамеру. Очнулся в госпитале. Намеревался после службы учителем физкультуры стать, да передумал… После той аварии в военно–морское училище заявление подал… – Получается, ты знал о краже рейтуз и свитеров, но почему не сообщил командиру? – нетерпеливо перебил Щеглов. – Как–то увидел я у Пашки пачку денег. Подивился: откуда у матроса столько денег? «От верблюда!», – ответил Пашка. И шепнул мне на ухо: «Промолчишь – половина твоя». Я тогда чтением Библии увлёкся. Да и сейчас, не скрою, люблю почитывать. Помогает, знаешь ли, обходиться без трудно разрешаемых проблем. Так вот… Читаю ему из книги притчей Соломоновых стихи двадцать седьмой и двадцать восьмой главы шестой, где сказано: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?» Отмахнулся Пашка от меня. Я сначала подумал, что он дефицитные продукты налево толкает. Подводникам в те годы выдавали всякие деликатесы: колбасный фарш, сгущёнку, вино, шоколад, копчёную колбасу, шпроты, лосося в натуральном соку и многое другое. А потом случайно обнаружил в отсеке отогнутый край жестяного ящика для хранения аварийного водолазного белья. Он был пуст. В другие заглянул – та же история. Догадался: свитера Пашка повытаскал и загнал работягам в порту. Сказал ему: «Пойди и сознайся командиру. Это смягчит твою вину. А нет – я доложу». Пашка обещал признаться, но дни шли, а он всё помалкивал. Тогда я снова раскрыл Библию и прочитал ему притчи Соломона тридцатую и тридцать первую из главы шестой: «Не спускают вору, если он крадёт, чтобы насытить душу свою, когда он голоден; Но, будучи пойман, он заплатит всемеро, отдаст всё имущество дома своего». «Да пошёл ты…» – сказал он мне тогда, разозлился и послал далеко. Стукачом обозвал. Вот тогда и разбежались мы. Но я его предупредил, что если сам не сознается, донесу на него. «Ладно, – пообещал он, – деваться некуда… Сдаюсь». Я поверил ему, а вскоре, как уже говорил, на другом корабле оказался. Не до украденных свитеров стало… И вообще позабыл о них. А когда вернулся на свою лодку, всё и случилось. Не пожалел бы я тогда жулика–Пашку, и семнадцать человек не погибли бы… Из кормовых отсеков не выходили… Там люди живы остались. – А что же у вас случилось? Взрыв из–за чего произошёл? На мину врёмён войны с Японией напоролись? – Да какая там мина?! Процентное содержания водорода превысило норму… Химик не досмотрел… Безалаберность… Аккумуляторные батареи водород выделяют… Не провентилировали… Водород взорвался. – А Пашка? Тоже погиб? – Жив негодяй остался… Это его вертолёт подобрал. Пашка сразу дал дёру из части. Больше его никто не видел. По факту аварии, унёсшей жизни двадцати восьми человек, велось расследование. Причину гибели шестнадцати подводников от переохлаждения легко установили. Кто–то из рабочих порта сообщил в военную прокуратуру о матросе по имени Павел, продавшем водолазные комплекты тёплого белья. – А Светлана? Встречался с ней? – Пока лечился в госпитале, не отходила от меня… Она работала там медсестрой…. Сейчас жена моя… – Вот как! Ну, а доведись, встретился бы тебе этот мерзавец Пашка… Простил бы его? – Он загубил шестнадцать душ… Красивые, весёлые, крепкие парни отдали жизни из–за глупости и жадности этого подонка… Пусть бы он послушал крики и проклятия их матерей и жён на похоронах… Простят ли они его? Бог простит! А я бы ему в лицо плюнул… Однако, пора спать… Хозяин уже спит… И мы завалимся на боковую… Отбой, Саня! Синельников улёгся на матрац, набитый сеном, и доски нар заскрипели под его грузным телом. Щеглов приставил ладонь к стеклу керосинки, дунул в него. Огонёк встрепенулся красным мотыльком и погас. Темнота поглотила убогую обстановку избы. Щеглов повозился, укладываясь поудобнее, и засопел. Поворочался, скрючившись на лавке, дед Михаил. Флотские ветераны скоро захрапели, чему способствовали почтенный возраст, усталость, обильная еда и выпивка. Под настилом плескалась вода. На чердаке скреблись мыши, пробравшиеся в избу зимой по льду скованной морозом реки. Потрескивали догоравшие в печке берёзовые дрова. Подкладка ватника, подложенная стариком себе под голову, взмокла от душивших его слёз. Жалость к самому себе из–за никчемной жизни на острове Диком, затерянном среди проток и бескрайних плёсов, страх возмездия и неминуемой расплаты глухими стонами вырывалась из старческой груди. Нет, он не может больше жить здесь одичалым зверем, слышать зимними ночами леденящие душу завывания волков… Скрываться под чужим именем… Жить без паспорта… Без семьи. Прозябать в одиночестве, на которое обрёк себя бездумными, постыдными поступками… Украл комплекты водолазных рейтуз и свитеров. Пуховых, шерстяных… Без труда нашёл покупателя. Тот рассказал о покупке другому… И уже подходят и просят: «Паша, достань и мне такой… Ценная вещь… Хорошо заплачу». И он воровал спасательное бельё из жестяных аварийных ящиков, опломбированных, но рука пролезала под крышку… Достаточно было лишь чуть отогнуть её… Илья заметил, пригрозил… Заставлял сознаться… Послушал бы его… Получили бы новое бельё, не погибли бы товарищи… Ну, дали бы год дисбата… Ну, два… А может, учли бы чистосердечное признание и раскаяние… И не терзал бы себя все эти годы страхом, стыдом, отчаянием за погубленные им души… В непроглядной темени избы легко представить себя в тусклом и холодном отсеке, вновь ощутить панический ужас перед его затоплением, рёв воздуха высокого давления. И словно наяву виделось перекошенное страхом лицо Ильи, не нашедшего дыхательный аппарат. Вновь в ушах звенели слова проклятий подводников в адрес вора, укравшего тёплые вещи из аварийных ящиков. У кого–то сдали нервы, и вопль страха слился с грохотом воздушной струи… Кто кричал? Илья? Он один оставался в затопляемом отсеке… В памяти всплыл военный вертолёт… Канат, на котором втянули в салон… Иллюминатор… Кипящее внизу белой пеной Берингово море… Красный буй, сброшенный с вертолёта на месте аварии… Зелёная, в пятнах ржавчины, корма подлодки, торчащая из пенистого моря… Болтающееся в волнах спасательное судно… Старик поднялся, зажёг лампу. Гости безмятежно спали, и спокойный их сон был крепок. Он бросил в обласок сети, пилу, топор, коробку с гвоздями и мелкими инструментами. Достал из чулана мешок с провизией, кресало и кремень для разжигания огня и уложил в лодке, закрепив всё верёвкой. Сходил в избу и воротился с ведром, полным посуды. Ворох одежды, одеяло, накинутое сверху и утянутое капроновым шнуром, завершили поклажу. Он постоял, поразмыслил, не забыл ли чего, и кинулся в избу. Снял с полки две иконы, бережно обернул их полотенцем и задул лампу. Зябко поёживаясь от речной прохлады, старик надел плащ и взялся за весло. Мысль, что утром придётся сидеть лицом к лицу с Ильёй, обжигала, торопила его. – Не простил, – тихо, как привык разговаривать с самим собой, проговорил он. – Да и можно ли простить? Старик глянул в небо и простёр руки к нему: – Прости, Боже! Каюсь во грехе своём. Не ведал, что творил… Вину искуплю… Близился рассвет. Бледно–розовая полоска зари на восточном небосклоне окрасилась в малиновый цвет. Над тихой сонной рекой плыл туман. В его белесых облачках чернела одинокая лодка с призрачной, размытой утренней дымкой фигурой старика. Больше на острове Диком его никто не видел.

Гусаченко Геннадий Григорьевич : другие произведения.

Судьбы людские

Unknown

Оставить комментарий © Copyright Гусаченко Геннадий Григорьевич (hackzona-mail@mail.ru) Размещен: 26/03/2020, изменен: 26/03/2020. 1004k. Статистика. Роман: Проза Скачать FB2		Ваша оценка: