Я знаю, что их никто не любит, хотя даже не знаю в точности, что такое "педель". В голове отложилось лишь то, что педели расхаживали по улицам средневековых городов и били встретившихся студентов толстой палкой. Причина такого поведения была простой: педели полагали студентов грешными и презренными.
Наша завуч по воспитательной работе, Ираида Теодоровна Каммельман, была настоящим педелем. Вместо толстой палки у неё были, впрочем, инструменты помощнее: командирский голос и подкреплённое законом право унижать учеников своей районной школы.
-- Дети! -- говорила она нам, пятнадцатилетним и шестнадцатилетним юношам и девушкам. И мы, увлечённые, молодые, послушно опускали головы на школьной линейке перед её правом наказывать и руководить.
С точки зрения Ираиды Теодоровны мы все и в самом деле были детьми: непослушной, бессмысленно копошащейся толпой. Она упрекала нас в том, что мы недостойны любви. Любить нас ей было не за что, и это было нашим первородным грехом. Лишённые её любви, мы вечно должны были страдать, не имея шансов на искупление. А заставить нас страдать она умела, и умела очень хорошо.
Впрочем, были и другие дети -- дети, в отличие от нас достойные любви. В нашей школе таких было двое: Аля и Алёшенька. Аля была чистенькой девочкой, аккуратно учившейся и не пропускавшей ни одного урока даже по болезни. Ираида Теодоровна говорила, что Аля сама станет педагогом, когда вырастет. И Аля очень старалась. Уже в десять лет она руководила всей внеклассной работой в школе. Не подчиняться Але было невозможно: за её спиной зримо и грубо стояла всякий раз Ираида Теодоровна.
-- Вы ей не можете не подчиняться, -- говорила она всякий раз, радуясь успехам своей лучшей ученицы. -- Она не такая, как вы. В ней есть нечто!
"Нечто" и в самом деле развивалось в Але, особенно проявившись лет в двенадцать. Ираида Теодоровна научила Алю ссорить людей, а потом выступать авторитетным миротворцем в каждом возникшем по её вине конфликте. Около года Аля стеснялась, а затем вошла во вкус. Кончилось это большим скандалом. Отец Али, заводской инженер, увидел, что с дочерью дела неладные, и перевёлся на другой конец города, на фабрику лампового стекла. Аля пошла в ведомственную школу, а Ираида Теодоровна возненавидела всех нас ещё в два раза сильнее. Она, впрочем, подобрала себе ещё двух учениц -- Катю и Веру, но те явно не обладали какими-то важными качествами, которых у Али было в избытке. Во всяком случае, Ираида Теодоровна не приглашала их к себе домой на чай с плюшками и не поручала вести уроки внеклассного чтения, хотя Але еженедельно доставались эти почести.
Алёшенька оставался единственным её светочем. Он тоже был "не таким, как мы", но в ином ключе: он всегда стоял вне нас всех. "Нечто", бывшее в нём, почти не давало ему с нами разговаривать. Он смотрел мимо нас, не играл с нами на улице и в спортзале, не участвовал ни в одной из наших мелких забав. Но не подумайте, что он был одним из тех полудохлых отличников, о которых так любят рассказывать в книжках. Оценки у него были отнюдь не выдающиеся, хотя Ираида Теодоровна и тянула его изо всех сил. Осанистый, плечистый, с поднятой высоко головой он шествовал по жизни, не замечая нас; его взгляд устремлён был поверх наших голов. Мы не знали ни того, кто он, ни того, чем он увлекается вне школы, ни того, кем он хочет стать. Последнее было самым удивительным. Мы-то знали свою будущую работу ещё с младших классов, хотя Ираида Теодоровна и не разделяла нашу точку зрения.
-- У вас, дети, в жизни две дороги: кому к станку, а кому в лагерь, -- объясняла она сокрушённо, качая подбородками. -- Конечно, мне очень жаль, что я вынуждена работать с такими некультурными детишками, лишёнными мечты. Хотя у девочек-то в нашем классе мечта есть: выскочить замуж за непьющего. Только вот не сбудется она, девоньки -- вы посмотрите только на ваших одноклассников, у них алкоголизм прямо в крови, и родители у них пьют не просыхая. Скотская, голубоньки мои, у вас с ними жизнь будет. А на прекрасного принца вы, извините, впечатления нипочём не произведёте...
Алёшенька же, видимо, в глазах Ираиды Теодоровны смотрелся как раз принцем. Она два лета подряд даже пыталась поближе познакомить его со своей дочерью Ириной, студенткой политехникума. Ирина унаследовала черты матери, но не её манеры. В её подходе к людям не было и тени той коварной тонкости, которой отличалась Ираида Теодоровна.
-- Вы все скоты, -- по любому поводу говорила студентка, отдыхавшая в родном городе на летних каникулах. -- Я вас всех засуну куда положено. Языком вашу грязь вылизывать будете, хамьё непролазное! Пшли вон!
И едва ли не всякий раз прибавляла, вздыхая точь-в-точь по-матерински:
-- Эх, Рассея-Рассеюшка! Будет ли на тебе нам когда нибудь ещё воля вольная?!
С Алёшенькой у них ничего хорошего не вышло.
Но всё проходит в жизни; проходит и тот период, когда педель достаёт человека. Я окончил школу, поступил в другом городе в медицинский институт и забыл про Ираиду Теодоровну. Дважды на каникулах я встречал Алю. Она стала довольно вежливой и тихой, а во второй раз даже попросила своего знакомого лейтенанта подвезти меня с вокзала в город.
-- Это мой первый ученик, -- иронически щурясь, объяснила она тому. -- Один из первых.
От лейтенанта я узнал, что Аля всё-таки пошла в педагогический.
С Ираидой Теодоровной мы встречались ещё один раз: уже тогда, когда пришла беда. Весь наш класс собрался на вокзале, и все знали, что мы, мужчины, уезжаем надолго. Быть может, навсегда.
Ираида Теодоровна ходила с поджатыми губами по перрону. Заговаривала то с одним, то с другим из нас - и вдруг заметила меня.
-- А ты-то куда собрался? -- спросила она, скептически щурясь. -- Ты же вроде бы врач, в институте учишься. Тебе что, отсрочка не положена?
-- Такие долги платят без отсрочек, -- ответил я.
-- Знаешь, твой отец один долг этой стране уже оплатил. Ну на кой тебе чёрт далась эта смешная война? Попробуй отговориться, поживи тут, у нас. Ты всё-таки мой ученик, к тому же будущий врач. Тебе и в родном городе дело найдётся. Ну какой из тебя солдат?
Я хотел было отшутиться, но вдруг что-то вскипело изнутри -- даже в глазах стало муторно. Я наговорил ей каких-то резкостей, по-моему, глупых. Двое мужчин оттащили меня в сторону от неё, стукнули без лишней злобы по уху, влили в стиснутые зубы рюмку вонючего, дымного самогона.
Уже вечером, в поезде, я осознал, в чём было дело. Я понял тогда, что Ираида Теодоровна хотела женить меня на своей Ирине. Она была уверена, что это облагодетельствует меня.
Потом всё забылось: закружили, завертели меня дымные дороги. Однажды, года два спустя, нагнало меня письмо. Писала Аля. "Ты не герой. Таких, как ты, сейчас миллионы, и хорошо, что эти миллионы безвестны. Иначе потомки их сгорели бы со стыда. Но мне недостаёт героизма среди моих одноклассников. Я хочу просыпаться по утрам - и гордиться, что ещё в детстве помогала учить и воспитывать людей, более кого угодно другого способных на славу и подвиги. Это высшая награда педагога: видеть, как сырая и тучная биологическая глина превращается в прекрасное творение духа. Точно господь, сотворяющий Адама -- вот чувство Учителя, видящего, как обрёл славу его ученик."
Через две недели в контрнаступлении под Харьковом я поджёг из бронебойки шесть немецких Т-3 и заработал орден. Об этом писали в газете, меня фотографировали при полном параде на фоне дохлого "тигра" (против "тигра" я возражал, но полевой корреспондент сказал, что так будет больше форсу). На вопрос, кто воспитал меня героем, я сказал, что просто делал свою работу. Бронебойщику на войне положено стрелять и уничтожать вражеские танки; мне кажется, что это очевидно. Корреспондент возразил мне и на это, и в газету попал стереотипный ответ: героем меня воспитала страна.
Ближе к зиме сорок третьего меня перебросили на север, и там я встретился с тем самым офицером, приятелем Али, подбросившим меня перед войной на машине до дому. Офицер, ныне уже в капитанском звании, сердечно приветствовал меня, долго развлекал военными историями и салом, а напоследок неожиданно засадил по морде.
-- Это тебе от Али, -- сказал он. -- Я тут ни при чём, честное слово. Просто обещал ей передать тебе при встрече.
-- А за что? -- спросил я с удивлением.
-- А ты не мог сказать, как многим ей обязан, когда тебя с орденом фотографировали? -- язвительно спросил тот. -- "Страна!" Эх ты, пехота сермяжная!
Я ему саданул с левой за "сермяжную пехоту", и он сказал, что сам меня спровоцировал на это, чтобы потом не было обидно. Тут мы с ними достали ещё бутылочку, и он принялся расспрашивать меня об Але, о её предыдущей жизни и о нашем родном городе. Я рассказал ему всё как на духу. В своих предвоенных переживаниях я не видел никакой тайны.
Потом и капитан поведал мне всё, что знал про мой родной город. Когда фашисты пришли, Ираида Теодоровна как "фольксдойче" получила паёк и работу: она вербовала кадры для солдатских борделей. Её новые ученицы, Катя и Вера, помогали ей в этом, пока Вера не отравилась, а Катю не угнали в Германию. Судьба Кати моему собеседнику так и осталась неизвестной. Ирина вышла замуж за гестаповца, работала в викомандо, а теперь вслед за мужем отправилась в "фатерлянд" -- от греха подальше. Говорят, она несколько раз присутствовала при расстрелах, так что наши явно не погладят её по головке, вздумай она вернуться. Отец нашего Алёшеньки был в городе помощником бургомистра, сам Алёшенька успел побывать в РОА, а после контузии стал священником. Теперь он вроде бы где-то в Словакии и молится там в православных храмах за окончательную победу немецкого оружия. Судя по ситуации на фронтах, Алёшенькины молитвы помогают немцам из рук вон плохо.
Аля, пройдя спецподготовку, трижды десантировалась в наш район на парашюте. В третий раз Ираида Теодоровна заметила её на окраине города и помогла поймать. Это было уже после Курска. Аля перенесла нечеловеческие пытки, но выжила: её расстреляли вместе с другими заключёнными небрежно, на скорую руку, уже когда наши танки шли по улицам, и стало ясно, что железнодорожная станция отрезана. Теперь Аля в Ташкенте, и врачи говорят, что на следующий год она сможет ходить. Что ж, всё хорошо, что хорошо кончается. Я, конечно, был очень рад за неё.
О судьбе Ираиды Теодоровны капитан не знал ничего. Может быть, она руководит теперь отрядом в гитлерюгенде, или по-прежнему вербует по лагерям девушек в бордели. Она меня мало беспокоит, честно говоря. Рано или поздно мы ей всё равно покажем. Её не простят, прощать её было бы преступно. Иначе она, прощённая, выждет своё время и скажет потом, что так и должно было случиться. Что права всегда была она, а не мы. И она снова назовёт нашу войну "этой смешной войной". А если она не успеет сделать это сама -- это сделают те её ученицы, которых она не успела сгноить в публичном доме.
Меня беспокоит совсем другая мысль.
Сколько ещё педелей гуляет среди нас, отбирая у людей их достоинство? И сколько из них не сумели раскрыть себя полностью только потому, что вовремя не оказались "фольксдойче"?