Fialatao- фиолетовыми рунами на закопченных стенах."Верные навек"по-эльфийски.
Цесарь рассматривал надпись, прикрывая нос платком. В воздухе темно и отвратно пахло горелым.
- Поедемте, Ваше величество, - сказал Морел.
Будь это эйре, белогорцы или какой другой народец, все давно решилось бы простым погромом. Это давно поняли и гномы, ушедшие глубоко в подгорье, и корриганы, уплывшие в Нелюдские земли. Несколько эльфийских кораблей отправились туда же; но многие остроухие остались, хоть неясно было, на что они надеются. В резервации копился страх - иррациональный, необъяснимый, ведь выжившие эльфы давно никого не трогали. Они просто были непонятны. Были - не-люди.
Цесарь не был в эльфийском квартале, но слышал о нем достаточно. Резервация уже не была городом - не была ничем, что можно определить по-человечески. Если глазу удавалось зацепиться за утешительную геометрическую форму в завернутых каллиграфическими рунами постройках, форма эта оказывалась обманом зрения. Ориентироваться там можно было по запомнившимся узорам на стенах, по знакомому плетению в ветках деревьев.
Сколько лет люди не входили туда, но и остроухие почти не выходили.
Теперь вот - вышли.
Как объяснил Морел - эльфам просто надоело ждать.
- Сейчас они нападают на мирных людей. А дальше? Следующими будут казармы, Ваше величество. А может, не дай Бог - и дворец. Поедемте, здесь небезопасно.
- Это мой город, Морел, какой опасности я должен ожидать?
Но Лотарь и сам уж собрался уезжать: он замерз.
Народ на улицах узнавал своего цесаря, хоть выехали они с Морелом почти инкогнито. Люди останавливались, кланялись, несмотря на холод, стаскивали шапки. Таращились с открытым, наивным восхищением. Даже студиозусы в подпитии, от которых ждешь неприличного куплета, теперь кричали "Виват". Лотарь Слобода, пятый своего имени, был молод, против других - красив, и народ его любил. Лотарь считал, что заслужил.
Впрочем - много ли народу надо.
Цесареград - холодный сумрачный город, с вечно мокрыми булыжниками на дорогах. Эльфийские здания хрупкие и изысканные, как свадебная посуда. То, что было когда-то дворцами Дивного народа, будто выдул из стекла искусный мастер; строения наполнены размытой фиолетовой краской таких оттенков, что человеческому глазу не различить. Тянутся к небу тонкие стеклянные вершины, кажется, щелкни пальцем - перешибешь, а ведь сколько все это здесь простояло... Фиолетовый цвет, окрасивший весь город, под обычными сиреневыми тучами местного дождя кажется слишком прекрасным для смертного. И наводит тоску.
У живших здесь зимняя сонная апатия, когда город рос и рушился в полном равнодушии, прорывалась иногда периодами бурной и буйной деятельности, в попытке доказать, что апатия - лишь напускное, что и они могут жить не хуже...
Во время такого всплеска и построили нынешний цесарский дворец. Матушка Лотаря в угаре царствования потребовала - чтоб лучше, чем у эльфов, крепче, выше, прочнее... И возвышался теперь дворец - неловкий и неинтересный, будто инвалид в окружении танцующих. Вечное напоминание о недостижимости, ущербный уже потому, что выстроенный - человеческими руками.
Эльф сидел у окна библиотеки в левом крыле дворца. Рукой в перчатке перебирал страницы старой, наполовину облетевшей книги. И был абсолютно, раздражающе спокоен.
- Эрванн, я хочу говорить с тобой.
- Я слушаю тебя, цесарь, - сказал дивный, аккуратно закрывая книжку. Все же его чуть передергивало от того, как Лотарь коверкает Старшую речь - теперь цесарь это замечал.
- Твой народ устраивает в городе беспорядки, - сказал он эльфу. - Разве ты не помнишь, какой был у нас уговор?
* * *
- Я вручаю свою жизнь в твои руки и прошу тебя пощадить мой народ, - сказал тогда остроухий. Он приехал на единороге к храму, где отпевали цесарину. Подгадал совершенно под момент, когда Лотарь, уставший и надышавшийся ладана, спускался по ступеням храма. Толпа, и так необычно тихая, вовсе потеряла голос. Эльфов за чертой отведенной им резервации в Цесареграде видели редко. Единорогов не видели вовсе.
Лотарь упреждающе поднял руку. Эльф стоял, вызывающе легкий и легко одетый, под прицелом стрелков Морела . Держал в руке ветку боярышника.
- Нет, государь, - вполголоса сказал Морел. Но Лотаря не оставляло веселое чувство вседозволенности. Он миновал несколько оставшихся ступеней и оказался с эльфом лицом к лицу. И принял ветку с замерзшими яркими гроздьями, которую тот подал молча. У эльфов, кажется, считают, что слова не облегчают чужого горя.
Боярышник, знак печали. Красные ягоды вырастали на могилах погибших во время Покорения; не так давно - убитых по приказу цесарины.
А теперь и самой цесарине досталась веточка.
- Мое имя Эрванн мак Эдерн из рода Виноградников на Холмах. У меня есть просьба к тебе, - сказал эльф. Взгляд светлых глаз, спокойных и непоколебимых, повернут был будто внутрь себя, хоть дивный и смотрел прямо на Лотаря.
Тот удивился. Остроухие никогда ничего не просили.
Отыскали переводчика. На самом деле он Лотарю был не нужен, но начинать царствование с прилюдного разговора на Старшей речи - это слишком.
- Я знаю, цесарь, ты хочешь, чтоб нас больше не было на твоей земле.
Этого хотела матушка. Она собиралась подписать указ о полной и окончательной ликвидации эльфийских резерваций в Державе. Да вот - не успела. Как узнал об этом остроухий... впрочем, мало ли в мире загадок.
- У нас больше нет короля, и нам не из кого выбирать, - четко и медленно произнес остроухий. - Мой дом был старшим из Высоких домов. Теперь я отвечаю за мой народ.
Стрелкам Морела неудобно было целиться. Толпа, хоть и оступила от эльфа, как от чумного, все же окружала его слишком близко.
Об эльфах Высоких домов давно уж не вспоминали. Те из них, кого не уничтожили, сумели бежать за Стену - кто по морю в Нелюдские земли, кто к королю Флории под крыло. Лотарь попытался припомнить все, что знал о Tigenn Vras. Его прадед, дед, а затем и матушка аккуратно, как хлебной коркой с бумаги, стерли нижние ветки с родовых деревьев Дубов, Каштанов, Вересков и Шиповников. А Виноградники, выходит, остались.
Как будто росли они когда-то в этой промерзшей земле.
- Мой народ будет жить так, будто его нет, я обещаю тебе это.
Насколько знал Лотарь, они так и жили - укрылись в шелковой листве, задрапировались тишиной. Создали тихий заповедник мира.
По крайней мере, до Дун Лиместры.
Лотарь обернулся к Морелу:
- Значит, вот как вы служите. А ведь мне говорили, что из Высоких домов никого не осталось.
- Мне тоже так говорили, Ваше Величество. Мы считали, что этого эльфа уничтожили вместе с его королем. У нас были ложные сведения, и этим сведениям без малого двести лет. Позвольте моим людям исправить ошибку...
Он не позволил.
- Эрванн мак Эдерн, - сказал Лотарь, - мы, цесарь Великой Державы Остланда, с сего момента берем вас и ваш народ под свое покровительство.
На самом деле коронации еще не было, и слово "цесарь" он произнес с опаской и замиранием сердца.
Никто не возразил.
Остроухому одели обсидиановые браслеты; он спокойно пошел за цесарским магом,
- Он пришел умирать, - сказал юноша-толмач, завороженно глядя эльфу вслед. - Он... надел сиреневое.
Цесарь перехватил взгляд Морела и улыбнулся:
- Не нужно.
- Государь, он им сочувствует!
- Ну не рубить же ему голову, - сказал Лотарь. - Времена изменились, Морел. Изменились.
Другой бы явился с предложением верно служить - но этот наслужит, пожалуй.
В Дун Лиместре, втором городе Державы, остроухих попробовали заставить работать. Чтобы не коптили зря небо, которое им больше не принадлежало. То, что вспыхнуло тогда в городе, затоптать получилось только вместе с эльфийским кварталом. Да и то - стыдно - обычный погром превратился едва ли не в войну Покорения, так что в Державе вспомнили старые времена, а кто-то - старые песни.
Впрочем, при матушке особо было не распеться.
Двор недоумевали - какая же с него польза, государь? Никто из них не понимал эльфов. Что до Лотаря, у него было достаточно времени, чтобы изучить трактаты дивных, сохранившиеся в библиотеке. Они слишком ценили жизни своих, для них обречь соплеменника на опасность - это гес. А уж если дело о жизни наследника Высокого дома...
- Пока он наш заложник, мы можем не вспоминать об эльфах. В том числе и о тех, которые еще прячутся от вас, господа, по лесам...
Эрванна поселили в Левом крыле - к вящему неудовольствию Морела. Но сделать тайник ничего не мог - пленников высокого рода всегда селили в Левом крыле. Однако ни у кого из прежде живших там не было такой богатой охраны, никому из них не приходилось носить обсидиановые браслеты; никого не поили каждый день настойкой волчьей ягоды.
Береженого - бог бережет.
После того, разумеется, по столице только и разговоров было о том, как молодой цесарь пригрел остроухого.
Разорванный с ними, лучше пусть судачат об этом... а не о чем другом.
С Морелом они по вечерам играли в карты. Так было удобнее: днем он выслушивал доклады, а вечером - понимал, о чем в этих докладах говорилось на самом деле. Карты у Морела традиционно оказывались лучше. Цесаря это успокаивало.
Иво Морел не походил на начальника тайной службы. "Тайнику" полагается быть тихим и скользким, как рыба, говорить ровным голосом и двигаться бесшумно. Морел откровенно и гулко стучал каблуками по дворцовым коридорам, его смех едва не взламывал стены и заставлял дрожать зеркала. Он был красив какой-то книжной, прописной красотой. Умел при надобности быть полированно-вежливым, но со всей вежливостью - оставался искренним.
В той мере, в коей это было возможно.
Собственно, Морел и "тайником" не назывался официально. Лотарю вообще не нравилась идея тайной службы. Так что барона Полесского до сих пор именовали капитаном особой цесарской охраны. Родом он был из глухого угла Державы - одного из тех, в существовании которых в столице по-настоящему не уверены. Цесарина приметила молоденького гвардейца после разгрома резервации в Дун Лиместре. Вытащила его из толпы тусклых храбрящихся неудачников, копошащихся у самого подножия трона. Поставила охранять наследника.
За какие заслуги - Лотарь предпочитал не интересоваться.
Их вечерние партии в "дурака" хоть и не отвратили вовсе от Морела других, но все же отдалили. Сам он держался независимо, будто бы не видя в своей приближенности ничего особенного. Лотарь видел, как отточенно-любезны с Морелом придворные, и знал - если "тайник" вдруг поведет себя странно, кто-нибудь да донесет.
- Государь, вы позволите мне говорить откровенно?
- Я не хочу, - сказал Лотарь, - чтоб ты когда-либо говорил со мной по-другому. Сдавай.
- Ваше величество напоминает мне ребенка, нашедшего отцовский пистоль. Это, без сомнения, самая интересная из игрушек, остальные ей и в подметки не годятся... но и самая опасная, не правда ли?
Лотарь сдвинул брови, но говорить пока ничего не стал.
- Говорят, что скоро всей столице придется учить эльфийский...
- И не помешало бы! А то что это - все кичимся своей высокородностью, а на чужом языке двух слов связать не можем. Перед послами стыдно!
"А послов - послать, - говорила матушка. - Откуда приехали - туда и послать".
- Двор болтает, что вы проводите больше времени с эльфом, чем с цесариной и княгиней Белта вместе взятыми.
- Скучно, - потянулся цесарь. - Надоело. Потом, эти анекдоты по всему дворцу... "Цесарь знал, что княгиня Белта - белогорская шпионка, но она была так хороша в постели..."
Тайник сдержанно улыбнулся :
- Неужто ваш постельничий не может подобрать вам развлечения поспокойнее?
- Знаете, Морел, здесь во дворце очень легко найти, с кем спать. И неизмеримо труднее - с кем бодрствовать.
- Навищо вы тримаете його у неволи? - спросила жена. - Так не можно.
- Говорите по-остландски, сударыня, - терпеливо сказал Лотарь. - Что же, вы его боитесь?
Она покачала головой:
- Мы не бачили вид ных зла
Ей бы еще играть в куклы, тоненькой девчушке, дочери гетмана из Эйреанны, которую выбрала для Лотаря мать. Нынешняя цесарина говорила "шо" вместо "что", боялась пышных приемов и ветра, гудящего в трубах.
- А шо, Лоти, вин у вас так страшно вие? Чуете, шо спивае: "Унесу-у... Унесу-у..."
Поначалу она честно старалась его полюбить.
Но глупостью ее кто-то может воспользоваться, а "право веретена" в Державе никто не отменял.
Хоть и пора бы.
Об остроухих говорили, будто они не выносят неволи, но эльф принял заключение с беспокоящей невозмутимостью. Лотарь пытался вызвать заложника на разговор; высмотреть на совершенном лице проблеск чувства, различить интонации в эльфийской речи, которых, говорят, человеческое ухо не схватывает вовсе.
Цесарь заставал Эрванна за чтением; за раскладыванием книг; за странной и сложной игрой в бисер, от которой тот мог не отрываться часами.
Эльф вел себя, как путник, застигнутый снегопадом на почтовой станции.
Ему просто надо было убить время.
Двор боялся его, так же беспочвенно и неумолимо, как и весь народ - тот усердно приписывал эльфам все сотрясающие страну бедствия - и голод, и морозы, и чуму с холерой - хотя с чего бы дивным распространять человеческую заразу?
Только у цесарины, до замужества носившей эльфийское имя, не было к нему страха.
Но ей Лотарь раз и навсегда запретил приближаться к Левому крылу.
- Государь, - сказал Морел в другой раз, - вы не заключили эльфа в крепость, оттого, что связаны Словом. Но какое Слово велит вам посещать Левое крыло?
- Полноте, Морел, - Лотарь повел плечом. - Уж я знаю, как одиноко может быть пленнику...
Цесарь сам не понимал, отчего его тянет в Левое крыло. Наверное, оттого, что никто не осмеливался сопровождать его туда; никто из придворных не стал бы искать его там - из странного чувства такта, обостренного, как любое чутье, необходимое для выживания. В последнее время Лотарь все чаще вспоминал об оставленных в библиотеке книгах. Он показал Эрванну садик за каменными стенами, который сам привык мерять шагами.
Он не мог научиться читать выражение его лица.
Цесарь не понимал никогда, отчего их называют прекрасными. Ненавидели, боялись, и все равно - "красив как эльф", "прекрасна, просто эльфийка"... Суди человека по его метафорам, говорили классики. Несовершенства в Эрванне не было, это верно. Ни одной неправильной черты. Но где в безупречности красота, как она может привлекать?
В книгах о путешествиях, привезенных мореходами, на гравюрах были изображены странные волосатые звери, сложением и повадками очень напоминавшие людей. От картинок этих становилось неуютно - пугала даже не эта схожесть с человеком, а то малое отличие, которое превращало их в кривое, саркастическое изображение. Эльфы отличались от людей столь же, сколь и те звери. Они были недостижимо прекраснее, как те - недостижимо уродливее. Но, несмотря на их светлую и завершенную красоту, неприятное ощущение искажения оставалось, и они внушали подсознательный страх - не меньший, чем те животные.
Но внезапно - будто стала объемной волшебная картинка из тех, что он разглядывал в детстве.
Цесарь пришел тогда за старинной "Историей Покорения" - да взяв ее, рухнул в изнеможении на диван, вовсе не желая больше двигаться. Он плохо спал ночью, а с утра успел уже принять послов из Саравии, и рука болела от подписанных указов, и Морел попросил разрешения зайти вечером - явно какие-то неприятности...
Он лениво глядел на эльфа, который переставлял книги на бесконечных полках. Наблюдал за его движениями, покойными и будто замедленными, и чувствовал какое-то отдохновение, благодать. В эльфе было что-то непреложное, вечное; глядеть на него было - словно глядеть на воду или огонь.
Лотарь догадывался, что эльф действительно не замечает его - когда не хочет. Даже в невежливости его трудно было упрекнуть - настолько это было... не по-людски. Но кроме Лотаря, некому было говорить с ним на Старшей речи. Цесарь рассказал ему о своем учителе-язычнике. Он успел дать всего несколько уроков и вдруг уехал. Скорее всего, цесарина отправила его в Замерзшие земли.
- Говорят, - сказал он эльфу, - когда там человек умирает от холода, его кости вмерзают в землю, и из них вырастают костяные деревья...
Эльф улыбнулся.
- Твоя раса вырастила на костях целые города, и ты удивляешься этому? Раньше в тех землях, которые вы называете замерзшими, не было снега, вы сами принесли его.
Его голос тонкой серебряной нитью вплетался в тишину, не нарушая ее.
- Мне удивительно, что вы не уничтожили это, - проговорил он, осторожно развернув светлый пергамент с легкой вязью рун.
- Отчего бы? - спросил цесарь, вспоминая, сколько таких пергаментов уже пожрали веселые городские костры. Не так давно за хранение эльфийских текстов можно было отправиться на плаху.
Эльф пожал плечами:
- Вы ведь не терпите красоты. Она пугает вас; вам обязательно нужно истоптать нетронутый снег, разбить камнем водную гладь, вычертить ножом свое имя на древесной плоти. Я не прав, Чужой?
Таких разговоров у них было много. Морел был прав: в редкие свободные часы Лотарь предпочитал уютному и душноватому будуару княгини Белта пыль и бесконечность библиотечных стеллажей. Эрванн рассказывал старинные легенды - будто открывались, одна за одной, легкие и пыльные страницы вечности. Вдвоем они могли несколько вечеров подряд обсуждать спорное место в чудом не рассыпавшемся тексте. Но о том, о чем цесарь действительно хотел услышать, Эрванн молчал.
Он сказал Морелу правду - настали другие времена. Народ отдыхал от матушки, а остландскому цесарю было не до отдыха. В Державе снова открывались университеты, и студиозусам было разрешено учить чужеземные языки; Лотарь разрешил собрания; запретил просвечивать Кристаллом обычные дома без предварительного доклада от городской стражи. В конце концов, короне интересны заговоры, а не сказанное о цесаре крепкое словцо. Он попытался хоть как-то залатать отношения с Шестиугольником, и Посольский дом не пустовал только благодаря ему, Лотарю. Он даже договорился о торговле с Чезарией. Советники ворчали, что вот-де и продаемся врагу, но первые были рады, что можно пить чикийское, не связываясь с контрабандистами. И налоги на хлеб понизились при нем. Если что хорошего досталось ему в наследство от матушки, так это утихомиренные наконец Эйреанна и Белогория - хлеб стали возить оттуда. Он многих вернул из Замерзших земель, да еще и повинился прилюдно за матушкины бесчинства, хоть министры ворчали, что это слишком.
Светлый цесарь, весь в белом и на белом коне.
Ему нечего было бояться.
Некого.
У слуг скоро вошло в привычку подавать в библиотеку цикориевый отвар, Эрванн сидел тут же на диване, невидный и не мешающий, как кошка, листая фолиант на древнеэльфийском, Слуга поставил поднос на низкий столик, Лотарь потянулся за бокалом. Тому, что произошло после, он даже не сразу успел удивиться. Эльф привстал со своего места, ленивым движением вытянул руку, взял Лотаря за запястье и повернул - так, что жидкость из бокала, который он так и не успел поднести к губам, выплеснулась на ковер. Без единого слова - и тут же вернулся на свое место, будто и не отвлекался от книги.
Цесарь стоял какое-то время, тупо глядя на испортившее ковер пятно,.
А потом в голове сама собой начала складываться головоломка: и мальчик не тот, что обычно подает цикорий; и слишком быстро он рванулся к двери; и Морела цесарь сам услал со специальным поручением в Эйреанну; и охрана не привычная - у входа...
Вернувшийся "тайник", изрядно спав с лица, собственноручно потащил мальчишку в застенок. И очень скоро вернулся с именем.
Канцлер признался сразу. Он стоял перед цесарем, спрятав за спину трясущиеся руки. Старческая дрожь давно уж пробивала матушкиного фаворита.
Спрашивать "почему" не стоило. Лотарь спросил:
- Зачем?
Тот молчал, прямо глядя на цесаря выцветшими, уже по-младенчески светлыми глазами. Надо было ждать чего-то в этом роде. Он разозлился на себя, за то, что не понял, не предвидел - за то, что пожалел. Ведь сам удержал при дворе, бегал к нему за советом, как мальчишка. А этот ждал момента. Терпеливо, как умеют только старики.
Цесарь откровенно не понимал, как можно было любить цесарину, эту массу тяжелой, неповоротливой, грозной плоти. Матушкиным голосом можно было строить полки; шедший от нее запах пота все легче и легче одерживал победу над пропитавшей платья сиреневой водой.
Он не представлял, как канцлер мог любить ее - женщину. Но Лотарь знал свою особенность: там, где дело касалось чувств, ему, как говорилось, медведь наступил на ухо. Будто парфюмер, слишком долго проработавший в лавке, чье обоняние не различает больше простых запахов, Лотарь с легкостью узнавал ядовитые ароматы, пропитавшие дворец - зависть, жадность, честолюбие -, но оказывался беспомощным там, где дело касалось искренних чувств. Он понимал, что такие бывают; знал свою слабость и уважал людей, способных на любовь и дружбу, как уважают врага, с опаской и неприязнью.
За покушение на цесаря к палачу отправляют сразу; но Лотарь все стоял перед стариком и не решался отдать приказ. Откуда-то взялась неловкость - да как может он, щенок, только-только оторвавшийся от материной юбки - как посмеет он казнить человека чуть не в три раза себя старше?
Ведомый непонятным стыдом, он отвел глаза и процедил:
- Вы немедленно покинете дворец и удалитесь в свое имение. Я не желаю больше видеть вас в этом городе. Вам ясно?
- Так точно, Ваше величество, - если канцлер и удивился, видно по нему не было. Он по-военному щелкнул каблуками и вышел из кабинета.
- Вы так милостивы, Ваше величество, - заметил Морел вечером за картами.
- Это не я милостив, - вздохнул Лотарь. - Это он слишком стар для плахи. И так может умереть в любой момент...
- В любой? - уточнил Морел.
- Именно, - кивнул цесарь. - Сами же знаете - сердце... или что там у стариков может отказать.
Морел на секунду прикрыл глаза. И продолжил тасовать колоду.
С эльфом они о произошедшем не говорили. Хоть Лотаря и удивляло, что Эрванн так помелочился: смерть завоевателя - против нескольких спокойных лет. Для Дивных, которые и столетия перешагивают, не заметив.
Впрочем - за этим пришел.
- Государь, - Морел аккуратно разложил оставшиеся четыре туза по меленьким цесарским картам, - вас уже называют спасителем Державы. Вы хотите, чтоб вас также именовали другом эльфов?
- Молчи, каналья, - тоскливо сказал Лотарь, снова продувшийся в прах.
Кое о чем Морел не знал - или не говорил, что знает. Звание друга эльфов Лотарь уже заслужил. после смерти цесарины, перерывая ее документы с праздничным нетерпением, как дочь роется тайком в материнской шкатулке для рукоделия, он нашел там доклад по "решению эльфийского вопроса", просмотренный и одобренный. Доклад, представленный молодым капитаном Морелом еще живой цесарине. И указ с размашистой матушкиной подписью. Указ пошел в печь, а на докладе он перечеркнул визу и написал: "Пересмотреть".
Впрочем, у Эрванна был свой взгляд на дружбу.
Как-то вечером они гуляли по саду; небо стало светло-серым, почти белым, и сгустившийся на горизонте закат казался кровью, вмерзшей в лед. Цесарь кутался в тяжелый плащ. Эльф, кажется, холода не чувствовал. Порой ему было интересно - каково ему здесь, пленником во дворце чужих, где никто не говорит на его языке? Порой хотелось спросить - кем был он раньше, была ли у него жена, была ли семья. Что за шрамы он прячет под неизменными нитяными перчатками.
- Я понимаю, Эрванн, между нашими народами сейчас слишком много ненависти, чтобы мы могли говорить о... о сотрудничестве...
Он прервался, увидев, что эльф улыбается.
- Так ты думаешь, цесарь, что мы вас ненавидим? Какие же вы забавные, люди... Ненависть - это ваше чувство, столь же горячее, сколь и то, что вы называете любовью... и такое же недолговечное, оттого одно так легко переходит в другое... Будь мы способны на такое, нам было бы легче... Между нашими народами нет ненависти, цесарь.
- И все же, - сказал Лотарь, - ведь я исполнил твою просьбу, а ты - ты спас мне жизнь. Я не оставляю надежды когда-нибудь назвать тебя другом...
Эльф рассмеялся. В первый раз за время плена - по-настоящему. Лицо его, искаженное весельем, было ликом божества - того, которому лучше не рассказывать о своих планах. Раньше - раньше их называли дивным народом, веселым народом... Они плясали лунный танец и плели венки из любовной травы... Задолго до того, как появились люди; задолго до того, как люди затиснули их в резервации и обосновались на земле, которую глупо посчитали своей.
Они нас переживут, подумал Лотарь. Они для того все это и затеяли.
- Одни из вас говорят о дружбе, когда хотят подчинить себе других, иные - чтоб оправдать свое подчинение... Прости, цесарь, ты вырос среди рабов, тебе это привычно. Но никто из нас не будет служить тебе, какое бы оправдание ты для этого не выдумал.
- Я могу приказать казнить тебя, - Лотарь самому себе показался капризным мальчишкой, озлившемся на няньку - мол, скажу матушке, и она тебя выгонит. - Я могу приказать выжечь ваши кварталы дотла.
- Тебе так нужны огонь и кровь? - тихо проговорил Эрванн.
Он вытянул руку в нитяной перчатке и погладил ветку вербы, смахивая снег. Та под его лаской затрепетала, покрылась почками, что тут же лопнули, выпустив зеленые стрелки листьев. Запахло весной. Цесарь великой Державы смотрел на это во все глаза. Эрванн еще мгновение придерживал ветку неправдоподобно длинными пальцами, потом отпустил, уронил руку с разочарованным вздохом. Отвел взгляд.
- Иногда, - сказал Лотарь, - мне хочется понять, как нам удалось победить вас.
- Порой меня это тоже удивляет, - сказал дивный.
* * *
Верные навек. В народе их называли "фиалками". Это, пожалуй, хуже всего. Если народ дает своему страху имя, значит, этот страх подлинный.
И его следует искоренить.
- Поговори с теми, кто это затевает, - сказал теперь цесарь. -Ты поможешь себе, а не мне.
- Побеседовать с главой тайной службы? - поднял брови Эрванн. - Я рад бы сделать это, но он не говорит по-эльфийски. К тому же я не думаю, что он станет меня слушать.
- Кто такие "Верные навек"? - резко спросил Лотарь. - Группа террора, заговорщики, фанатики - кто они?
- Верные навек королям, - вздохнул эльф, не удивившись вопросу - впрочем, он мало чему удивлялся. - Так называли тех, кто был ближе всех к Высокой семье... тех, кто получал имя из уст самого короля, тех, кто оставался с ним до последнего. Я не знаю, как объяснить тебе, цесарь, я не вижу рядом с тобой Верных. Пожалуй, я мог бы так назвать твоего ... Морела.
Цесарь про себя усмехнулся. Трудно поверить, что представители такой мудрой цивилизации могут быть так наивны. Да нет; эльф просто не знает людей.
- Но они давно ушли по лунной дорожке, сопроводив нашего последнего правителя. Кто напомнил тебе о них?
- Эти слова пишут на стенах - там, где случаются пожары. Там, где убивают людей.
- Ах, - сказал эльф, - на стенах, - и снова углубился в книгу, потеряв к разговору интерес.
- Эрванн, посмотри на меня! Глава тайной службы не знает эльфийского!
- Он не говорит по-эльфийски, - неожиданно живо отозвался Эрванн. - Но разве ты можешь судить, о чем он знает, а о чем нет?
Снег все не выпадал, хоть ему давно уж было время. Вместо снега - мерзкая, до сердца пробирающая влажность, тяжкое мокрое небо. Да еще ветер, заверчивающий немыслимые рондо в дымовых трубах. Лотарь любил Цесареград, но любовь эта была жалеющей, с оттенком брезгливости, по долгу - как обязан он был любить Державу и свой народ, вот только и к ним он относился с той же брезгливостью и жалостью. Не будь он остландским цесарем, давно бы уехал из города.
Был "тронный день", и докладчики казались какими-то особенно скучными, неизбывная сырость проникала в их души, выедала, наполняла плесенью. Чуть развлек ректор Академий, явившийся просить автономии для Университетов, как встарь. "Встарь" - видно, в доцесарскую еще эпоху, когда и Державы-то как таковой не было. Лотарь чуть вслух не спросил - а не дать ли им сразу и respublica.
Такой народ. Ничего - так ничего, перетерпим, но уж если даете, так давайте все и с верхом. После они потребуют убрать Стену.
Он не ждал уже ничего интересного, когда объявили:
- Капитан особой цесарской охраны Иво Морел, барон Полесский, с докладом к Вашему величеству!
Морел на его веку, кажется, не разу не выступал с открытым рапортом. То, что нужно было знать, цесарь узнавал за картами. Теперь же "тайник" вышел к трону, поклонился красиво. Ах ты, каналья. И ведь не прогонишь, не заставишь замолчать - сразу пойдут говорить, что преданнейшего слугу променял на эльфа. И не придраться, мол, отчего не рассказывал об этом сразу, наедине. Ибо рассказывал. Вот только незначительные происшествия - там дом подожгли, здесь в кого-то стрелу пустили - цветисто вырисованные в докладе, приобретали вдруг пугающий размах.
То, что эльфы оставались неуловимы, никого не удивляло.
Песья кровь, повторил цесарь про себя любимое ругательство княгини Белта. Песья кровь. И все же он был больше позабавлен, чем разозлен.
- Морел, ты находишь, что в этом городе жарко?
- Никак нет, Ваше величество.
- А мне сдается, Морел, что тебе жарко, - каждое из произнесенных слов отдавалось эхом, как чеканные шаги на плацу. - Иначе ты не стал бы так стремиться в Замерзшие земли.
- Ваше величество, в рапорте каждое слово - правда!
- А я в этом не сомневаюсь, - сказал Лотарь. - Вот только мой эльф говорит почему-то, что это дело рук твоей службы.
- И разумеется, у Вашего величества есть веские основания, чтобы верить вашему эльфу, а не мне.
Лотарь с удивлением понял, что его "тайник" на грани. Дерзить цесарю, когда он уже - на волоске от ссылки...
- Сядь, Морел, - сказал он резко. - И выпей. Пока еще чего-нибудь не сказал.
Морел послушно сел и налил в бокалы рябиновку.
- Хорошо, я понимаю убийства, - заговорил цесарь, - я возможно, пойму поджоги Народ проглотит это, как глотает все остальное. Но надписи на стенах - это слишком, Морел!
- Мятежники из Эйреанны, - сказал Морел после некоторой паузы, - до сих пор почитают эльфов как богов. Вполне возможно, что им захотелось ... помочь остроухим по мере сил.
Мятежники. Из Эйреанны. Что ж, подумал цесарь, почему бы и нет.
- Двух единорогов на одну девицу, так, Морел?
Тот покачал головой:
- Ваше величество, вы переоцениваете мою хитрость...
- А вы - эльфийскую кровожадность. Так и вы и в матушкиной смерти эльфийский след найдете!
- Отчего же, - глухо сказал Морел, не глядя на цесаря. - Здесь как раз гораздо легче проследить руку тайной службы...
Тяжелое молчание Лотарь запил рябиновкой.
- Матушке, - сказал он гораздо мягче, - не стоило столько пить и есть. Были и умнее меня люди, что говорили ей то же самое, да только..
- Да, - проговорил Морел, - цесарине вовсе не следовало пить... тем вечером.
Цесарь уставился перед собой, в трещащий каминный зев. Говорят, если долго смотреть на огонь, станет теплее. Той ночью он в экстазе освобождения комкал дрожащими руками бумаги, бросал и бросал в пламя, а то никак не могло насытиться.
Он сказал самым обыкновенным, тихим голосом:
- Барон Полесский, я не хочу, чтоб вы когда-либо еще заговаривали о смерти цесарины. Со мной... или с кем-то другим.
- Клянусь, что больше не скажу ни слова, - быстро ответил тайник. Слишком быстро для человека, которому не страшен ни Бог, ни Гнилой .
Не спалось совершенно. Лотарь лежал в кровати, в огромной своей опочивальне, и слушал, как печные трубы поют свою одинокую тоскливую песню.
"Унесу-у... Унесу-у..."
Впервые за долгое время он пожалел, что у них с цесариной отдельные спальни. И пожалел о запрете просвечивать цесарский дворец Кристаллом. Скверно, да... но было бы спокойнее.
В коридоре послышались шаги. Лотарь замер, перестал дышать, вслушался. Какого Гнилого, кому в этот собачий час пришло в голову разгуливать по дворцу? На всякий случай он потянулся к сабле, которую всегда клал рядом с кроватью. Где-то здесь еще должен лежать пистоль...
Тьфу, ерунда, показалось. Мертвое ночное время; дворец тих, как гроб, если кто и не спит, так это охрана у дверей. Впрочем, нет такой охраны, которой нельзя заплатить...
Решительно: в коридоре кто-то есть.
Он сел в постели, стиснув заледеневшими пальцами эфес. В ушах зазвенела тишина - но сквозь этот звон неумолимо слышались медленные, тяжелые, чуть пришаркивающие шаги. Лотарь неловко вытер пот, выступивший на лбу. Откуда-то отчетливо потянуло сиренью.
Да что же это! Он вскочил, кинулся к окну, рванул в сторону тяжелую портьеру - но город за окном был темен и грозен, и редкие точки факелов не могли рассеять страх.
Слуги принесли огня и вина. Он выпил бокал, потом еще один. Ночь перебита, теперь он до утра не заснет.
Эрванн, в пыльном, потустороннем сумраке библиотеки казавшийся почти своим, в "обычной" части дворца смотрелся призраком. Он не удивился, что его позвали; сел в предложенное кресло, но пить вино не стал.
- Мы привычны к вересковому элю. Он веселит и успокаивает, но не застилает глаза туманом и не затемняет сознания, в отличие от ваших напитков.
- Вот как, - мрачно сказал Лотарь, наполняя третий бокал. - И что еще у вас, эльфов, лучше, чем у нас?
Он уже жалел о своей глупости. Надо было пойти к княгине, спасаться от тревоги привычным способом.
Эрванн улыбнулся:
- Ты уверен, что хочешь слушать об этом, цесарь? Если я сейчас начну перечислять, то вряд ли закончу к закату твоей жизни...
- Ну что же ты, Эрванн? Поведай мне какую-нибудь легенду... Не желаешь? Люди тоже умеют складывать легенды... Знаешь, есть одна история... О женщине, которая держала собственного сына в клетке... оттого, что астролог предрек ей гибель от его руки...
Дивный смотрел на него немигающим взглядом, без особого интереса. Так, будто все, что Лотарь собирался сказать, он уже слышал; так, будто он слышал хуже.
Они не люди. Они - не судят...
- Морел, - проконстатировал Лотарь, когда его тайник вломился в кабинет. Вот же нелегкая; сам разрешил ему входить без доклада в любое время дня... и ночи. - У нас война?
- Не совсем, Ваше Величество, - учтиво отвечал тот.
- Правильно. Мы м-мирная страна. Мы не воюем. Это все прис... происки. Врагов. Морел, идите, выпейте с нами.