- И не предать, до чего везет нынче моему дорогому другу Люмбейре, ибо сей же час закажет он для меня еще одну порцию кофе со сливками и со всякими бутербродами да печеньями, дабы нижеподписавшийся подкрепил свои жалкие силы для победоносного сражения вон с теми булочками, намазанными изнутри сливочным маслом, и с тем жирным пирожком, таким пышным, что, оказавшись во рту, он наверняка полезет наружу из носа, и, пропихивая его в горло я запросто останусь без пальца, так что лучше запью-ка я его кофейком, а там дело дойдет и до этого блюда масляных лепешек. Но - шутки в сторону, кормилец вы мой и поилец, освободив наконец горло от хлебопродуктов и обретя вновь утраченный было дар слова, я намерен насытить оба ваших уха историей длинной, как гирлянда сосисок, об одном истинном происшествии, так что под конец вам ничего не останется, как ipso facto призвать сюда снова официанта и оплатить ему все меню, так что после нашего пиршества на две мили в округе не останется ни капли жира.
До чего переменчива жизнь, Люмбейра! Прежде, чем вы успеете погрузить коренные зубы в этот английский пудинг, всё буквально в мановение ока может перемениться до неузнаваемости и там, где только вчера обзывал вас дураком попугай, глядь - вы собственной персоной сидите на жердочке и обзываете дураком попугая. Вы свидетель, до какой степени, будто хлеб к маслу, прилепился я душою к Институту профилактической ветеринарии Дього, так что запах паровозной гари для меня стал чем-то вроде запаха родной будки для собаки или запаха вокзалов Буэнос-Айреса для вас, ибо в качестве коммивояжера готов я был от чистого сердца колесить по стране без остановки. Как вдруг ни с того ни с сего, не имея иного пролога, кроме затянувшегося на полтора года судебного разбирательства, нацарапал я им ручкой со вставным пером категорическое прошение об уходе, и только меня и видели. Направил же я свои стопы сорок четвертого размера в газетку "Ультима ора", где главный редактор, этот недалекий тупица, назначил меня выездным корреспондентом, и с тех пор, если я не трясусь в пассажирском, ползущем в Каньюэлос, то, стало быть, пересел на молоковоз, ковыляющий в Берасатеги.
Не стану с вами спорить, путешествующий человек зачастую в пригородных поездах сталкивается с теми, кого именуют накипью больших городов, так что нередко приходится иметь дело с персонажами настолько неимоверными, что послушай вы их рассказы, у вас и на втором глазу вскочил бы ячмень величиной с кулак. Не трудитесь разевать рот, ибо даже мухи, слетающиеся на молоко, знают наизусть вашу скучнейшую речь о том, что я ветеран газетного дела и что журналистский нюх у меня не хуже, чем у ...бульдога; дело в том, что не далее, как вчера, отослали меня, словно чурбан в картонке, в Бурсако. Притиснутый, как плавленый сыр, к окошку, так что жир на лбу у меня скворчал под палящими лучами солнца, ровно в двенадцать двадцать восемь с пустой головой и со звоном в ушах проследовал я от асфальта к хибарам из жести, от хибар к огородам, от огородов к стойлам, где жиреет свинья честь по чести. То есть, говоря без экивоков, прибыл я в Бурсако и сошел на одноименной станции. Клянусь чем угодно, ни капли предчувствия не дрогнуло в моей душе относительно того, что суждено мне было узнать в этот душный вечер. Не раз с тех пор спрашивал я себя, жалкий сутенер, почему никто не предупредил меня, что здесь, в самом сердце Бурсако, откроется мне истина, которая, услышь ее вы, была бы выплеснута вами с водой и ребенком.
Выйдя на улицу Сан Мартин и, миновав первую гигантскую руку, торчавшую прямо из земли и предлагавшую всем прохожим огромную чашку чая-мате "Ноблес Оближ", решил я ради собственного удовольствия навестить славного дона Исмаэля Ларраменди в его родных пенатах. Вообразите себе руины, которых не касалась рука штукатура, кокетливый загородный домик, брошенный в разгар работ строителями, проще говоря, развалюху, в которую даже вы, дон Люмбейра, при том, что ежели приспичит, так вам и на осином гнезде ничего не стоит заснуть, не решились бы войти без шарфа и зонтика. Я прошел через заросший огород и вот в прихожей под гербом Евхаристического Конгресса, украшенного фигурой, напоминающей боксера-тяжеловеса Примо Карнера, предстал передо мною лысоватый старичок в таком чистеньком пыльничке, что прямо-таки подмывало посыпать его всякой мелкой гадостью, которая обычно скапливается в карманах. Исмаэль Ларраменди - дон Матесито, как его называют - явил себя носителем портновских очков, обвисших усов и носового платка, повязанного на шею. Он сразу усох и сделался на сантиметр ниже ростом, как только я вручил ему эту карточку, которую битый час верчу перед вашим якобы лицом, которое на самом деле не что иное, как брюхо, ибо иначе вы давно бы разглядели бумагу марки "Витрофлекс" и золотые тисненые буквы: "Т.Маскареньяс, Ультима ора". Прежде чем он успел прибегнуть к старой уловке, притворившись, будто он - не он и его нет дома, я обезоружил его заведомо лживым заявлением о том, что он находится в розыске и, сколько бы не пытался скрыться под личиной фальшивых усов, всенепременно будет выведен на чистую воду. Придя к заключению, что кухня тесновата, я вынес видавшую виды плиту на задний двор, шляпу оставил в спальне, удобно разместил седалище свое в кресле-качалке, раскурил "салютарис", которым скрепя сердце угостил меня старый жмот, и, закинув ноги на низенький сосновый шкафчик со справочниками Галлаха, предложил старикашке поудобнее расположиться на полу и завести на манер разбитого граммофона историю о своем покойном наставнике Венсеслао Сальдуэндо.
Просить его, впрочем, было излишне. Он тут же раскрыл рот и пустился разглагольствовать таким тоненьким, как флейта, и проникновенным голоском, которого, клянусь этим блюдом сэндвичей, я уже не слышу, ибо мы с вами не там, а в кондитерской Боэдо. Итак, не дав мне сделать беглый обзор ситуации на ипподромах страны, старец изрек:
- Стоит вам, сеньор, устремить взгляд в это низкое окошко, и вы наверняка разглядите там, за второй рукой, несущей чашу с мате, жилище отнюдь не впечатляющее размерами, однако славное и уютное. Глядя на домик сей, можете, перекрестившись, смело загадывать три желания, ибо под этим кровом жил человек, заслуживающий куда большего уважения, чем многие из ныне здравствующих вампиров, сосущих в равной мере кровь как бедняка, так и зажиточного негоцианта. Я говорю о Сальдуэндо, сеньор!
Сорок лет утекло через это колечко - вернее сказать, тридцать девять - с того незабываемого закатного, впрочем, не исключено, что рассветного часа, когда я впервые познакомился с доном Венсеслао. С ним, а может, и с кем-то иным, ибо время приносит с собою сладчайший бальзам забвения, так что в конце концов не припомнишь, с кем пил в последний раз молоко в баре "Конститусьон", если, разумеется то было молоко, а не овсянка, столь полезная для желудка. Как бы то ни было, мы познакомились, любезный мой сеньор, и принялись беседовать обо всем понемногу, но в первую очередь о поездах на Сан Висенте. Я, в любимой своей фуражке и в пыльнике, во все будние дни садился на тот, что отправлялся в 6.19 в Пласа; дон Венсеслао, выезжавший раньше меня, почти всегда опаздывал на 5.14, и я видел, как он спешит издалека, обходя подернувшиеся утренним льдом лужи, в мерцающем свете фонаря у ворот Кооператива. Он, как и я, был ярым приверженцем пыльников, и так случилось, что годы спустя нас с ним сфотографировали в одинаковых пыльниках.
Всю свою жизнь, сеньор, я гневно отвергал самую мысль о том, чтобы вмешиваться в чужие дела, а посему стойко сопротивлялся искушению спросить моего нового друга о том, что заставляет его брать с собою в вагон карандаш фирмы "Фабер" и свиток отпечатанных листов, не говоря уж о словаре Роке Барсия, столь полном - и столь многотомном! - издании. Вы, разумеется, понимаете, что червь нетерпения точил-таки меня изнутри, однако вскоре я был вознагражден: дон Венсеслао чуть ли не в той же фразе, в которой признался, что он корректор издательства "Опортет и Аэресес", предложил мне споспешествовать ему в его трудах, коим он с неиссякаемым усердием предавался, дабы скоротать время в пути! Знаниями, признаться, я отнюдь не блещу, а потому поначалу трепетал при мысли о том, чтобы сопровождать моего доброго друга на столь благородном поприще, но любознательность взяла верх и появившийся вскоре в вагоне контролер застал меня погруженным в чтение гранок "Преподавания в средней школе" Амансио Алькорта. Но до чего ничтожен, черт возьми, оказался в то первое утро мой вклад в дело ученой словесности! Увлеченный проблемами педагогики, я читал и читал, пропуская чудовищные опечатки, перепутанные строки, пропущенные или смазанные страницы. На станции Пласа, мне ничего не оставалось, как по обыкновению пожелать маэстро всего наилучшего, однако на следующее утро я немало удивил своего нового друга, явившись к поезду с карандашом, которым успел предусмотрительно запастись в филиале, впрочем, очень серьезном филиале книжного магазина "Европа".
Месяца полтора, если не ошибаюсь, длились наши совместные корректорские труды, каковые, согласно распространенному мнению, суть школа, дающая надежнейшие знания истинных рудиментов испанской орфографии и пунктуации. От А.Алькорта перешли мы к "Социальной педагогике" Ракели Каманья, не преминув прежде уделить должное внимание "Литературной критике" Педро Гойены, что дало мне силы с новым пылом взяться то ли за "Цвет апельсина" Хосе де Матураны, то ли за "Дилетантизм чувств" Ракели Каманья. Увы, и на допросе с пристрастием не смог бы я назвать вам других заглавий, ибо дойдя до последнего из перечисленных, дон Венсеслао внезапно прервал наши занятия, сказав, что сумел по достоинству оценить усердие вашего покорного слуги, но вопреки собственной воле вынужден остановить мой порыв, так как сам дон Пабло Опортет предложил ему повышение, сулящее в скором времени неплохие заработки. Я не знал, что и думать: новость, которую сообщил мне дон Венсеслао, открывала перед ним завидные экономические перспективы, однако весь его облик говорил о том, что он явно пал духом. Где-то через неделю, когда, приобретя бублики из кукурузной муки для внучек сеньора Маргулиса, того, что держит аптеку в Бурсако, выходил я с пакетиком из бара "Конститусьон", судьба улыбнулась мне: дон Венсеслао собственной персоной сидел тут же за порцией сильно поджаренного омлета, напоминавшего газовую горелку, и несколькими бокалами грога, дым от которых вызвал у меня неудержимый кашель, в компании внушительного господина с оливковым цветом лица, одетого в каракулевое пальто и подносившего в тот самый миг зажигалку к сигаре моего друга. Внушительный господин поглаживал усы и говорил о чем-то громко и уверенно, будто аукционист, и однако лицо дона Венсеслао заливала смертельная бледность. На следующий день, подъезжая к платформе Тальерес, он по секрету поведал мне, что его давешний собеседник, был не кто иной как сеньор Молох из фирмы "Молох и Молох", в чьих руках находились все книжные магазины Пасео де Хулио и Риберы. Он добавил, что заключил договор с этим сеньором, порвавшим недавно всякие официальные связи с сетью турецких бань, в которых процветал игорный бизнес, и желавшим посвятит себя отныне публикации и распространению научных трудов и почтовых открыток. Со всею серьезностью мой простодушный друг сообщил мне, что руководством компании он назначен на должность директора-распорядителя издательства. В этом новом качестве он уже успел побывать на расширенном заседании центра печатников, где буквально с порога хозяева типографий стали наперебой предлагать ему свои услуги. Я внимал ему потрясенный, как вдруг состав дернулся и один из свернутых в рулоны листов, которые дон Венсеслао правил, упал с его колен и покатился по полу. Мне ли не знать, что велит в подобных случаях долг, и в следующий миг я уже стоял на четвереньках, доставая из-под сиденья упавшую корректуру. Лучше бы я этого не делал: взору моему предстала фигура столь непристойная, что я невольно залился краской. Стараясь по мере сил не подавать виду, я протянул ему лист так, будто в руках у меня был рисунок самого что ни на есть благочестивого содержания. Звезде моей было угодно, чтобы дон Венсеслао, занятый в тот момент посторонними мыслями, ровным счетом ничего не заметил.
На следующий день, в субботу, мы ехали не вместе: один, вероятно, сел на более ранний поезд, другой - на более поздний, если вы понимаете, что я имею в виду.
В тот же день, едва я пробудился от послеобеденного сна, беглый взгляд на календарь убедил меня в том, что в воскресенье - мой день рождения. Уверенность мою подкрепило блюдо эмпанад, ежегодно любезно подносимое мне сеньорой Акино Дериси, оказавшей в свое время услуги повитухи моей почтенной матушке. Вдохнуть аромат лакомства, ставшего для нас всех родным и знакомым, и подумать о том, каким полезным для кругозора мог бы оказаться вечерок, проведенный в обществе сеньора Сальдуэндо, было, как говорят у нас в Бурсако, делом одной минуты. Предусмотрительно и терпеливо дожидался я на лавке в кухне, когда угаснут палящие лучи солнца - ибо солнечные удары у сторожей в то время были нередки, - заодно покрывая вторым слоем черной краски шкафчик, который сам же недавно соорудил из ящиков из-под сахара фирмы "Лансерос". Когда же пробило четверть девятого вечера, как следует замотав на шее шарф, ибо всегда можно ожидать внезапного похолодания, на одиннадцатом номере, иными словами, на своих двоих направился я к дому учителя и друга. Вошел я беспрепятственно, ибо дверь сеньора Сальдуэндо, сеньор, подобно его сердцу, была всегда открыта. Хозяин, увы, не порадовал меня присутствием! Чтобы поход не оказался напрасным, я почел за благо подождать, ибо не хотел проделать тот же путь вторично. Рядом с мыльницей, неподалеку от кувшина и таза для умывания высилась стопка книг, в которые я позволил себе заглянуть. Повторяю: это были книги, напечатанные в типографии "Опортет и Аэресес", но лучше бы мне их не видеть. Правду говорят, если в жизни человек повидал немного, то уж это немногое крепко засядет у него в памяти: до сих пор не могу забыть о тех книгах, к изданию которых принудили моего друга дона Венсеслао. На разноцветных обложках сплошь обнаженные дамы легкого поведения, а чего стоят заголовки! "Ароматный сад", "Китайский шпион", "Гермафродит" Антонио Панормитано, "Кама-сутра и/или Ананга-Ранга", "Меланхолические капоты", творения Элефантиса и Архиепископа Беневентского. Положим, не такой уж я пуританин и, если пущусь во все тяжкие, не краснею даже от сомнительной загадки, которую имеет обыкновение загадывать приходской священник из Турдеры, но видите ли, всему есть предел, так что я почел за благо ретироваться, а точнее говоря, бежал со всех ног.
Несколько дней у меня не было никаких вестей от дона Венсеслао. Между тем уже передавался из уст в уста сенсационный слух, о котором я узнал последним. Как-то вечером ученик парикмахера показал мне дона Венсеслао на бурой газетной фотографии под заголовком: "Запутался в собственных сетях. Аферы торговца порнографическим товаром". Не сиди я в кресле, ноги бы у меня подкосились. В глазах стоял туман. Не понимая толком, о чем речь, я дочитал вырезку до конца, но что особенно меня задело, так это крайне неуважительный тон, в котором говорилось о сеньоре Сальдуэндо.
Двумя годами позже дон Венсеслао вышел из тюрьмы. Без лишней шумихи, ибо это было не в его характере, вернулся он в Бурсако. Вернулся высохший до костей, сеньор, но с гордо поднятой головой. С железной дорогой он распрощался навсегда и не выезжал из дому даже на прогулку в близлежащие живописные поселки. С тех пор, знаете ли, к нему прилепилось ласковое прозвище Дон Старая Черепаха, намекающее на любовь его к домоседству, так что едва ли вы встретили бы его на складе комбикормов Буратти или на птицефабрике Рейносо. О причинах своего несчастья он вспоминал неохотно, но я, связав в уме кое-какие обрывки сведений, понял, что сеньор Опортет воспользовался бесконечной добротой дона Венсеслао и передал его попечению свою издательскую фирму, когда понял, что дела приняли скверный оборот.
Движимый естественным и разумным побуждением внести в его однообразную жизнь изрядную долю веселья я пытался как-то в воскресенье, когда атмосфера тому благоприятствовала, сводить его на представление, которое давали переодетые в костюмы пьеро ребятишки доктора Маргулиса, а в понедельник соблазнял сходить со мной на рыбалку на пруды. Какие пруды! Какая рыбалка! Я со своими жалкими попытками развлечь его сам оказался в дураках и был настолько потрясен, что долго не мог оправиться от удивления.
Дон Черепаха на кухне заваривал себе мате. Я сел спиной к окну, из которого теперь не видно ничего, кроме задней стены клуба "Унион Депортива", а тогда перед ним простиралось чисто поле. Маэстро со всей возможной деликатностью отклонил мой план рыбалки и, преисполненный спокойного добродушия, свойственного людям постоянно заглядывающим в глубины собственного сердца, добавил, что не нуждается в развлечениях с тех пор как Всевышний подал ему с небес столь недвусмысленные знаки.
Рискуя уподобиться надоедливой мухе, я попросил его развить эту мысль несколько подробнее; ни словом не возразив, сей визионер ответил мне так:
- По обвинению в мошенничестве и распространении аморальных книг я был заточен в камеру 272 Национальной тюрьмы. Отрезанного от мира, запертого в четырех стенах, ничто не заботило меня так, как время. В первое утро первого дня пришла мне мысль, что я еще в самом начале, на самом трудном участке пути, но с приходом следующего дня окажусь на шаг ближе к последнему, семьсот тридцатому дню. Однако ужас был в том, что размышления мои длились, а время стояло на месте, и раннее утро первого дня все никак не кончалось. Прошло еще так мало времени, что его не стоило и принимать в расчет, а терпение мое иссякло. К каким средствам я только ни прибегал! Считал. Цитировал наизусть преамбулу Конституции. Вспоминал названия улиц, расположенных между Балкарсе и проспектом Ла Плата, между Ривадавией и Касеросом. А после двинулся к северу и перечислил все улицы, находящиеся между Санта Фе и Триунвирато. К счастью, сбился где-то около площади Коста Рика, за счет чего выиграл несколько минут, и так убил время до девяти утра. Возможно, именно тогда некий святой постучался в мое сердце, и я принялся молиться. И тут дивная волна свежести захлестнула меня, и ночь, как показалось, наступила очень скоро. Через неделю я обнаружил, что уже не думаю о времени. Поверьте, мой юный Ларраменди, когда два года заключения подошли к концу, мне чудилось, что они пронеслись, как дуновение ветерка. Дело в том, что Господь явил мне множество видений, и каждое из них - неоспоримой ценности.
Дон Венсеслао произносил эти слова, и лицо его светилось. Сначала я подумал, что радость эта вызвана воспоминаниями, но потом понял, что за спиной у меня что-то происходит. Я обернулся, сеньор. Я узрел то, чем был полон взор дона Венсеслао.
На небе царило небывалое движение. Огромные предметы поднимались из-за холма, принадлежащего сельскохозяйственному предприятию Манантьялес, и от того места, где железная дорога делает поворот. Все они чередой устремлялись к зениту. Одни из них, казалось, вращались вокруг других, что не препятствовало общему движению вверх. Я не отрывал от них взгляда и как будто возносился вместе с ними. Признаюсь вам, что вначале я не понял, что это за предметы, однако уже тогда их вид вызвал у меня ощущение блаженства. Позже я подумал, что, вероятно, они излучали свет, ибо, хотя уже стемнело, была отчетливо видна каждая деталь. Первое, что я разглядел как следует, - и надо признать, что это весьма странно, ведь это не так-то просто узнать по очертаниям, - был огромный фаршированный баклажан, вскоре заслоненный от взора выступом крыши, однако ему буквально наступал на пятки гигантский праздничный пирог, по моим скромным подсчетам, сеньор, шириною километров пять. Нечто поистине удивительное проплывало правее и чуть выше: это была настоящая испанская олья с кровяной колбасой и салом в сопровождении такого аппетитного куска атеринки, что глаза разбегались. Вся западная часть небосклона наполнялась распаренным рисом, однако на юге уже возникала говяжья котлета, тыквенный джем и топленое молоко. Правее по борту от пирожков с мясом торжественно проплывал бифштекс, покрытый мантией из слабо прожаренной яичницы. Покуда память мне не изменит, я буду тешить себя воспоминанием о двух пересекающих друг друга, но не смешивающихся потоках, один из которых состоял из легкого куриного бульона, а другой - из мясного соуса. Доведись вам хоть раз увидеть подобную картину, вы бы с презрением отвернулись от хваленой радуги. Когда б не кашель, заставивший меня на миг отвести взгляд в сторону, я упустил бы из виду котлетку из шпината, которая, впрочем, в то же мгновение уступила место роскошным жареным потрохам, не говоря уж о длинных леденцах с корицей, веером раскинувшихся по небосклону. Их заслонил свежий сыр, заполнив своей коркой все небо. Он висел неподвижно, словно гигантская сырная шляпа была нахлобучена на весь мир, так что я вообразил, будто так и останется навеки, будто сырный свод заменит нам и голубое небо, и звезды. Миг спустя от всего этого кулинарного роскошества не осталось и следа.
Увы мне! Я даже не простился с доном Венсеслао. На подгибающихся ногах преодолел я полмили пустырей и, словно сомнамбула, ввалился в пристанционную харчевню, где поужинал с таким аппетитом, что меня стоило бы показывать за деньги зрителям.
Вот и все, сеньор. Вернее, почти все. Ни разу больше не случалось мне принимать участие в видениях дона Венсеслао, однако он меня заверил, что и остальные были не менее чудесны. И я убежден, что так оно и есть, ибо сеньор Сальдуэндо был кабальеро высшей пробы, не говоря уже о том, что как-то вечером, проходя мимо его дома, я почувствовал, что вся земля вокруг пропитана ароматом жаркого.
Двадцать дней спустя сеньора Сальдуэндо не стало, и дух его вознесся прямиком на небеса, где, без сомнения, его теперь окружают все эти сытные блюда и десерты.
Благодарю вас за то, что выслушали меня. Осталось лишь пожелать вам всего самонаилучшего.
- Молочных вам рек, кисельных берегов и винных дождей.
Пухато, 19 октября 1946 года
Речь идет о самом примитивном из моноклей. Наш герой изобразил его, сложив кружком большой и указательный пальцы, и, поднеся их к глазу, подмигнул и добродушно рассмеялся. Tout comprendre c'est tout pardonner.[Все понять значит все простить] (Примечание, сделанное от руки доктором Хервасио Монтенегро).