Пришла весна. Дашка была еще маленькая, и год казался ей большим и длинным. У пятилетних девочек время течет не быстро. Это у взрослых годы несутся галопом: нарядил елку, разрядил, вынес на помойку - уже пора следующую наряжать. А тут все как надо - весна, лето, осень, зима - целая жизнь.
С приходом весны многое изменилось. Во-первых, стало гораздо приятнее ходить гулять. Бабушка уже не кутала Дашку в трое порток, и вместо шубы разрешено было надевать болоньевую курточку. Руки-ноги в этом шевелились легче, соответственно, бегать и шкодничать стало сподручнее.
Во-вторых, появились лужи и новые синие резиновые сапожки, в которые полагалось надевать толстенные шерстяные носки. Дашка с подружками меряли глубину луж - хватит высоты сапога, чтобы не начерпать воды, или нет. Можно было бы мерять палочками, но это совсем не интересно. Дух не захватывает. Сапогом - другое дело: надо успеть отдернуть ногу до того, как в него польется пронзительно холодная талая вода, прозрачная, с неровными маленькими льдинками. Если не успела - тоже хорошо. Делаешь вид, что ничего не произошло (ни в коем случае не визжать и не ойкать), а то бабушки, сплетничающие на лавочке неподалеку, переполошатся, отругают и загонят домой. С невозмутимым выражением лица отходишь за угол дома. Промокшая нога тяжелая; носок, как губка, впитал в себя, что мог, а остальное хлюпает вокруг и потихоньку выливается из сапога обратно. За углом сапог с ноги надо стащить, вылить воду, носок тоже снять, отжать. За носком тянется мокрющая колготина. Пальцы поджимаешь, колготину оттягиваешь и тоже по возможности выкручиваешь. Потом все надеваешь обратно.
Дашка была оторва, чаще других лезла, куда не следует, и сапог с ноги стаскивала, как правило, именно она. Подружки, Любка и Ирочка, были группой поддержки.
- Ни фига себе, как течет! Холодно? - с надеждой спрашивает Любка.
- Нормально...
- Небось, все-таки холодно... Мне бабушка рассказывала, у нее в детстве была подружка, которая тоже все время промачивала ноги. А потом заболела такой сильной ангиной! Месяц в постели лежала, а после весила всего двенадцать килограмм!
- А это много или мало?
- Не знаю, наверное, мало. Вот ты сколько весишь?
- Я? Кажется, пятьдесят четыре килограмма.
- Не может быть! У меня мама пришла с медосмотра и говорит: "Кошмар, я так поправилась, я вешу пятьдесят восемь килограмм!" А ты гораздо меньше моей мамы. - В голосе Любки слышится вызов. Она вообще вредная.
- Ну, тогда не помню. И не пугай меня ангиной. Я не заболею.
- Это почему ты не заболеешь?
- Потому что я не боюсь. Моя мама говорит, кто чего боится, то с тем и случится. А я ничего не боюсь!
- Врешь!
- Не вру!
- Что, и тараканов не боишься?
- Не боюсь. Просто они противные.
- Ты бы таракана поцеловала?
- Нет, говорю же - противные! - у Дашки начинают подрагивать тоненькие розовые ноздри и от раздражения нога никак не лезет в сапожок.
- Ну и вот. Значит, боишься, - торжествует Любка.
- Дура ты! Надо будет - поцелую, а ты даже гусеницу не поцелуешь ни в жисть!
- А зачем мне ее целовать?
- А затем, что она красивая и пушистая!
- Подумаешь, красота какая! Я не про пушистую говорю, а про гладкую зеленую! - выкручивается Любка.
- Сама ты гладкая и зеленая!
- А я бабушке скажу, что ты обзываешься.
- Говори! Ябеда!
- И еще скажу, что ты ноги промочила!
- Ах ты!..
Происходит короткая яростная стычка. Интеллигентная Ирочка, пухлая, похожая на маленького китайчика, стоит рядом и с ужасом на все это смотрит. Ей давно уже не по себе, с того самого момента, как Дашка черпанула полный сапог воды. У Ирочки богатое воображение, и она тут же поставила себя на место бесшабашной подружки. Она бы, наверное, призналась в страшном проступке бабушке, и та, ругаясь и причитая, увела бы плачущую девочку домой, но уж дома-то наверняка спасла бы от ангины. И не пришлось бы весить двенадцать килограммов. И целовать таракана и гусеницу тоже не пришлось. Ирочке все равно, гладкая она, или пушистая, ей от одного этого слова "гу-у-сеница" дурно становится, как будто что-то липкое заползает в тебя... Бр-р-р...
Ирочка плачет. Дашка и Любка от неожиданности прекращают свой поединок и изумленно смотрят на девочку. А Ирочка в своем воображении уже сидит у Любки в гостях, и Любкина бабушка, баба Дуня, ставит перед ней красивое блюдечко, накрытое крышечкой с сиреневой веткой, и Ирочка думает, что там, под крышечкой, пирожное, открывает ее, а на блюдечке -- таракан! Он смотрит прямо на малышку, и поводит своими противными усищами, и ждет, когда же она будет его целовать. Ирочке жутко, а баба Дуня стоит рядом и умильно улыбается, сложив руки на огромном животе.
Драчуньи уже забыли о ссоре. Они дивятся на подружку. Ей-то что? Не промокала, ни с кем не ссорилась. Стоит - ревет. Вот дура. Каждая из них по-своему не любит Ирочку. Дашка - за то, что та - тихоня, вечно ей все нельзя. В соседний двор - нельзя, в лужу - нельзя, стянуть с головы шапку, пока бабули заболтались и не видят, -- думать не моги! Любка не любит Ирочку за интеллигентность и покладистость. С ней даже не пособачишься, как с Дашкой. Скажи ей - у меня шубка красивее, -- "ну и пусть", у тебя косички, как соплюшки, -- "они просто не выросли еще", - и опять мечтает о своем. Любке это неприятно. Она смутно чувствует, как своим непротивлением Ирочка берет над ней верх. Кто посмотрит со стороны, тому сразу ясно, что из Любки вырастет хабалка, а из Ирочки - умница и завидная невеста.
Но сейчас обеим девчушкам немножко жалко Ирочку. Ишь, как заливается! Надо бы ее успокоить. Но так интересно заглядывать в разверстый Ирочкин рот и думать, удобно ли ей рукой в перчатке размазывать по щекам сопли? Будут ли сопли заметны на перчатке, когда Ирочка придет домой, и если будут, то заругается ли ее тихая и добрая бабушка Наталья Андреевна? Или просто грустно покачает головой и молча пойдет стирать перчатку?
Первая приходит в себя Дашка. Ноге все еще мокро и неуютно в сапожке, но уже не так холодно. Лужи еще не все промеряны. Бабушки все так же оживленно обсуждают на лавочке какую-то свою взрослую ерунду. Утратили бдительность! Так чего ж время терять?!
*****
Уже случаются дни, когда солнце пригревает совсем по-летнему. Дашка очень, очень ждала таких дней. Воздух чудесно пахнет прелыми листьями, и тополиными почками, и чем-то еще, чему Дашка пока не знает названия. На прогулке бабушка разрешает расстегнуть куртку, а беретку шалунья сама потихоньку сунула в карман. Бабушка заметила, но только улыбнулась, а потом сделала строгое лицо и сказала: "Как только я велю надеть - никаких препирательств".
Все это ясно говорит о том, что пришло время будить божьих коровок.
Любка и Ирочка копаются, как маленькие, в песочнице. Обрадовались -- опять можно куличики лепить! Даша им сегодня - не компания.
Старая пятиэтажка окружена кустами акаций, рябинами, кленами. Дом убогий, а двор вокруг него богатый и уютный. Летом первые этажи утопают в зелени, цветут веселые рыжие ноготки, нежные пастельные садовые ромашки, ближе к осени нахально выпирают из-за низенькой оградки золотые шары. Осенью алеют яркие рябиновые гроздья, буйствуют красками клены. Можно набрать горсть резиновых белых ягод с низеньких кустарников (никто не помнит, как называются) и, рассыпав их по асфальту, звонко давить ногой. Зиме есть что посеребрить инеем, на чем развесить толстые снежные гирлянды. Весна - вообще прелесть. Отовсюду лезут новые листочки - тут клейкие, тут пушистые, как будто в вате, тут - глянцевые, крепенькие.
Но листочки проклюнутся чуть позже, а пока Дашка сидит под кустарником и тихонько, бережно разгребает прошлогодние прелые листья. Подружек она с собой не позвала. Этот момент кажется ей таким сладким, что ни с кем не хочется его делить. Здесь, под сводом ветвей, для Дашки - целый мир, лучше которого нету.
Она убрала несколько слоев старых листьев, из-под них дышит земля, уже не холодная, уже пропитавшаяся талым соком. С каждым новым убранным листом у Дашки замирает сердце -- "вот сейчас! вот сейчас!" Кто-то малюсенький, блекло-коричневый порскает из-под ее рук в нетронутые лиственные залежи. А может, еще рано? Может, Дашка поторопилась? Нет, нет... Вот, сейчас... Не зря же в кармане куртки шуршат друг о друга два заранее припасенных спичечных коробка.
Ну, наконец-то! Восторг охватывает девочку. Под сморщенным коричневым одеялком притаилась божья коровка. Большая! Лежа на Дашкиной ладони, она неохотно вытаскивает лапки из-под черного лакового брюшка. Как хороша горбатая спинка коровки! Темно-оранжевая, с шестью крупными черными точками, и седьмая - у головы, пополам на два крылышка. Божья коровка, удостоверившись, что ножки после зимовки шевелятся, ползет по ладони к пальцам. И - на, получи, Дашка! Там, где была коровкина попка, осталась желтовато-коричневая капелька. Девочка вытирает каплю листком, от этого прелестного создания она готова стерпеть все, что угодно.
Жучок вертит головой, шевелит лапками, кончик пальца уже близок. В душе у Дашки борются два чувства - хочется посмотреть, как полетит коровка, похожая на крошечный самолетик, но и упрятать свое сокровище, свою добычу в коробок хочется не меньше. Из коробка коровка была бы пересажена в стеклянную банку, где ее ждал просто рай на земле -- сахарный сироп, листики герани и, возможно, даже кусочек конфеты "Мишка косолапый".
Божья коровка доползла до самого кончика задранного кверху пальца, и, не зная, что делать дальше, принялась кружиться на месте. Дотронулась лапками до розового ногтя, но на него не поползла. "Скользко ей, наверное", -- подумала Дашка.
Вдруг коровка растопырила рыжие хитиновые крылья и решительно выпустила из-под них другие, большие и прозрачные, которые вообще неизвестно как умещались под ее нарядным плащиком. Дашка замерла. "Улетит!" -- колыхнулась тревога в маленькой девчачьей душе.
"Надо же, может летать. Такая маленькая, а может. А я большая, и не могу", -- удивилась вдруг Дашка. Быстро второй рукой накрыла коровку, зажала в кулачке. Что делать, что делать? Разжала руку. Коровка деловито устремилась вновь к кончику пальца. Также потопталась около ногтя и вновь заиграла крыльями. "А, пусть летит! Если эту выпущу, потом еще много найду," -- загадала Дашка. Упиваясь собственным великодушием, почувствовала, как маленькое насекомое легко оттолкнулось лапками от подушечки ее пальца.
Чуть слышное мимолетное "вж-ж-ж" и первый весенний самолетик черной точечкой тает в прозрачном воздухе, а девочка в синей болоньевой курточке провожает его завороженным взглядом.
*****
Бабушка разрешила пригласить в гости Свету из соседнего дома. Из всех дворовых подружек Света у Дашки -- самая любимая.
Света росла в бедной семье. Она плохо одевалась, часто бывала бледненькой, как все детишки, для которых яблоко - счастье, а шоколадная конфета -- вообще невиданная редкость. Но это замечали и обсуждали между собой бабушки, а Дашке было легко и весело со Светой. Они играли всегда на равных, никто не вредничал, и не тащил одеяло на себя. Играли во что придется -- и в классики, и в больницу, и в дочки-матери.
Света пришла после обеда. Анархистка-Дашка отказалась спать днем в трехлетнем возрасте, и с тех пор проживала в день на два часа больше, чем все ее послушные подружки. Эти часы были заняты играми, рисованием, и девочка совсем не тяготилась одиночеством, ей было чем заняться. А сегодня вообще счастье - приходит Света, у которой, судя по всему, с тихим часом тоже не сложилось.
Решили играть в дочки-матери. Света взяла с собой дочку -- куклу Катю. Катя была сделана из твердой розовой пластмассы, соломенные волосы заплетены в две тугие косички, на простеньком личике застыло удивленное выражение. К Кате прилагалась коробка с нарядами -- платьями, пальто и крошечными вязаными шапочками. Света очень гордилась и Катей, и ее кукольным богатством.
Дашка, как вежливая и тактичная хозяйка, изобразила восторг по поводу Катиной прелести, хотя на самом деле кукол терпеть не могла. У нее самой была только одна кукла -- немецкая красавица-капризуля Лиза, со складными, похожими на настоящие, ручками-ножками, с очаровательным надменным личиком и с гривой золотых волнистых волос. С тех пор, как Дашка, позавидовав гриве, половину волос у Лизы выдрала, они существовали автономно. За прореживанием куклиной прически Дашку засекла бабушка, и долго стыдила ее.
-- Дашенька, как так можно, что же ты наделала! Такая красивая игрушка, мама эту куклу сама для тебя выбирала. Ну зачем, зачем ты это сделала?
Дашка, насупившись молчала. Стыдно было признаться в своих низменных побуждениях -- у какой-то дурацкой куклы коса, видишь ли, будет в два раза толще, чем у нее. Завидовать нехорошо, а куда денешься? И нос, опять-таки, у Дашки курносый, а у Лизы маленький и прямой. Просто враг какой-то, а не игрушка.
-- Молчишь? Ну хорошо, Лизу больше не получишь. Она на тебя обиделась, и больше не хочет с тобой дружить.
"Вот и слава богу!" -- подумала Дашка. Но для приличия изобразила лицом раскаяние и даже выдавила слезу.
С тех пор кукла сидела высоко на стене, в металлической подвеске для кашпо, по соседству с толстолистой зелено-бордовой традисканцией. В одном круге -- традисканция, в другом -- Лиза. "Как в унитазе", -- злорадно думала Дашка, а Лиза презрительно смотрела на нее, растопырив свои никому не нужные резиновые руки и ноги.
Поэтому сегодня роль Дашкиного ребенка, сына, играл медвежонок Миша, изрядно потрепанный, но горячо любимый. У него была круглая большая голова, жесткое туловище, набитое опилками, к которому шарнирами крепились такие же жесткие лапы. Шарниры были заделаны гладкими, серовато-молочными пластмассовами пуговичками, которые Дашка любила нащупывать пальцами в медвежьей коричневой шерстке и гладить.
Добрая бабушка разрешила набрать всякой-разной крупы, чтобы готовить кукольный обед. Девочки сидели на полу перед открытым сервантом, разложив вокруг себя алюминиевые маленькие кастрюли и сковородки.
-- Вы знаете, мою так сложно накормить, -- жаловалась Света, -- практически ничего не хочет есть. Кашу -- "не люблю", котлеты -- "не буду". Что делать, просто не представляю.
-- А вы не показывали ее доктору? -- участливо реагировала Дашка. -- Может, у нее глисты или гастрит?
-- Ой, вы не представляете, всех специалистов обошли, никто ничего найти не может, а ребенок тает прямо на глазах, -- у Светы наворачиваются на глаза слезы. -- А ваш Мишутка хорошо кушает?
-- Да, у нас с этим проблем нет! Он все любит, особенно пироги и блинчики с вареньем. А вы знаете, что? Приходите к нам в гости на обед. Я приготовлю что-нибудь вкусненькое, и ваша за компанию с моим наверняка поест как следует.
-- О, спасибо, вы так любезны, мы обязательно придем. Завтра вам будет удобно?
-- Конечно, конечно удобно!
Проходит игрушечный "день", и вот уже "завтра". Катя наряжена в лучшее платье, сшитое из куска тюлевой занавески. На голове у нее розовый беретик.
На кухне у Даши работа кипит вовсю. Варится гороховый суп, печется торт (сам -- из поролона, сверху крем -- из разноцветных шерстяных ниточек, свернутых в причудливые вензеля и розочки). Мишка помогает маме, в его лапах зажат половник, он помешивает им в кастрюле.
-- Ну, гости дорогие, все к столу! Катенька, тебе супчику побольше налить?
-- Я не бу-у-ду, -- с кислой рожицей тянет за Катеньку Света. И тут же -- за себя:
-- Ну, доченька, так не вежливо говорить! Тетя Даша старалась, готовила, ты обязательно должна покушать. Не расстраивай маму, мы же с тобой обо всем договорились.
Света делает "ужасное" выражение лица и пристально смотрит на разряженную дочку.
-- Хорошо, мамочка, -- опять тоненьким голоском.
-- Катя, ешь суп, моя мама знаешь как вкусно его готовит! С копченой грудинкой! -- басит за Мишутку Даша.
-- Да, девочка, я так старалась, специально для тебя! Давайте с Мишей на перегонки, кто быстрее! -- приветливо, уже за себя саму. -- Кто выиграет, получит самый большой кусок торта.
Выигрывает, конечно, Мишутка, но, как хозяин дома и истинный джентльмен, уступает большой кусок Кате. Ей обед тоже очень понравился, она даже просила добавки супа, и обещала своей маме, что теперь всегда-всегда будет хорошо кушать.
-- Ах, с вами так приятно и интересно! -- восклицает Дашка. -- И дети подружились. Давайте летом вместе поедем отдыхать!
-- Замечательно! На море, на Черное, хорошо?
-- Просто прекрасно!
И вот уже лето, и море, и пляж. По полу рассыпаны ракушки, которые Дашка привезла с юга еще год назад, когда отдыхала в Сочи с родителями. Света на море никогда не была, на все лето ее отсылают к бабушке в деревню, но сейчас оно плещется перед ней, такое, как в кино и на фотографиях в календаре, бирюзовое и прозрачное. С "утра" море прохладное, и Света очень натурально пробует "воду" ногой и жеманно хихикая, быстро отдергивает ее. А дети "ничего не соображают, готовы до посинения сидеть в этой ледяной воде". За это они наказаны и лишены "мороженого" из ваты. Зато "днем" море наконец-то прогревается и все четверо "плещутся" от души, сколько хотят. Дети собирают ракушки. Кажется, Мишутка влюбился в Катю, и отдает ей самые красивые.
За окном темнеет. День еще по весеннему не длинен, но уже не так стремительны сумерки, и нет этого ощущения ночи, ночи, которой нет конца.
Бабушка зовет ужинать. На ужин котлеты с жареной картошкой (Дашкин заказ), квашеная капуста и потом чай со всякой всячиной. Есть и сушки, и сухарики, и даже шоколадные конфеты. Они всегда стоят в серванте, Дашка их не таскает без спроса, и не выпрашивает каждый день, как другие малыши. Это не запретный плод, она в любой момент может взять, сколько захочет. Раз в недели две Дашка подходит к серванту, открывает стеклянную створку и быстро, давясь и почти не ощущая вкуса, съедает пять или шесть конфет. Потом она их опять в упор не видит. Так зачем-то нужно ее маленькому организму.
Света очень старается есть "прилично". Она еще не разбирается в тонкостях бытия, но уже не по-детски остро ощущает отличие этой семьи от ее собственной. Для Дашки котлета -- обычное дело, она ест с аппетитом, но без благоговения, а Светина мама в последний делала такую вкусноту еще в начале зимы, когда случилось воспаленье легких у младшего брата Кирюшки. Свете тоже досталось две штуки, и хотелось, чтобы Кирюшка болел подольше, может, мама тогда еще котлет нажарит. Но он, как назло, быстро окреп и уже через неделю вовсю носился во дворе с пацанами. На столе каша опять чередовалась с картошкой или дешевыми толстыми макаронами.
Девочка старательно сдерживает себя, аккуратно отламывая вилкой небольшие кусочки и с достоинством отправляя их в рот. А так хочется засунуть за щеку сразу пол-котлеты, или даже больше, сколько влезет, и жевать долго, наслаждаясь божественным запахом истекающей соком неземной вкусноты. Котлеты стоят в большой миске посередине стола, бабушка сразу положила девочкам по две, и Света откуда-то знает, что самой взять третью неприлично.
-- Ты бери котлетки, Светочка, не стесняйся. Вкусные, нравятся тебе?
-- Да, спасибо, все очень вкусно, но я уже наелась.
Глаза в тарелку, искренности в голосе никакой. Господи, да она еще десять, пятнадцать котлет съела бы!
-- Ну пожалуйста, давай еще одну! Знаешь, как хозяйке приятно, когда ее стряпня нравится, -- бабушка лукаво улыбается и решительно кладет котлету в Светину тарелку.
Оказывается, не надо пятнадцати котлет. Трех вполне достаточно, чтобы наесться досыта. А ведь впереди еще чай и почти незнакомый, почти совсем забытый вкус "Мишек" и "Трюфелей".
От Дашкиного внимания тоже не ускользает, с каким изумлением и трепетом ее подружка смотрит на эти простые и понятные вещи, на вазочки с конфетами и печеньем, на блюдо с красивыми, но почти безвкусными зимними яблоками. Вдруг она враз замечает и выцветшее байковое Светино платьице, и штопку на колготках, и голубоватую бледность щек. И тут же подружка становится еще роднее и еще любимее, и если бы Дашка могла, она бы взяла Свету к себе жить. Но Света, конечно же, не согласится, ведь она любит свою маму, и папу тоже (хотя, Дашка случайно слышала, говорят, он выпивает, ну и что, ее дед тоже в этом плане не ангел), и даже, наверное, надоедливого братца Кирюшку. И Дашка делает вид, будто ей нужно найти что-то в холодильнике, и, спрятавшись за его пузатой дверцей, часто-часто моргает глазами. Этих слез не объяснить толком даже себе самой, а уж тем более бабушке или Свете.
После ужина они с бабушкой провожают Свету до дома, передают кулечек конфет для Кирюшки. Потом приходит с работы дед, любимый Ненька (так зовет его Дашка с малолетства), ужинает, выпивает стакан портвейна и они втроем играют в домино. В девять Дашку загоняют спать. Уже в постели она хрустит яблоком и сама читает себе на ночь сказку и слушает, как дед поет в ванной. У него шикарный баритон при полном отсутствии слуха, но Дашке дедово пение кажется прекрасным. На кухне бабушка моет посуду. Так уютно и хорошо...
Отложив книжку и прикрыв дверь в свою комнату, Дашка сворачивается клубочком, подтягивает ноги к подбородку, на голову натягивает одеяло. И вдруг, распрямившись пружинкой, бросается на живот и, наконец, долго и сладко плачет в подушку.
*****
Лето. Как хорошо, что они живут не где-нибудь в душном каменном центре, а здесь, на Карамышевской набережной. Переходишь через дорогу, и, пожалуйста, -- прекрасный парк, тополя, яблони. Берег Москвы-реки еще не закован в бетон, вот вход в воду, песочек, трава, стели одеялко и загорай, купайся хоть целый день.
Но купаться Дашку почему-то водят редко. Обычно по выходным, если за ней приезжают родители, чтобы забрать на два дня к себе, в маленький современный город в тридцати километрах от Москвы.
Дашка рвется в воду, всеми правдами и неправдами пытается просидеть в ней как можно дольше, отец ей потакает (сам любит купаться), мама ругается на обоих, стучит по циферблату маленьких часов. Выйдя из воды, Дашка должна переодеться в сухие трусики, а эти, мокрые, вешают сушить на ближайшем кусте. Следующий раз можно будет идти купаться, когда они высохнут. Дашке кажется, что проходит вечность. Она все время щупает трусики, проверяет, может, уже сухие? Доказывает -- конечно, сухие! Мама сердится, делает большие глаза. С ее точки зрения трусики еще абсолютно мокрые.
Другие дети возятся в песке, ловят бабочек, играют в мяч. Дашка одержима одной страстью -- купаться! "От трусиков до трусиков" она просто ничего не соображает. Наконец мама милостиво соглашается, что трусики, пожалуй, высохли.
С берега Дашка летит, раскинув руки, ни о каком "девчачьем" способе входить в воду медленно, глупо повизгивая, не может быть и речи. У нее есть десять минут, дольше купаться мама не разрешает. Время пошло.
Дашка не умеет плавать, но воды не боится совершенно. Во-первых, есть круг. В нем захочешь -- не утонешь. Во-вторых, берег пологий. Но говорят, есть яма, где сразу раз -- и глубоко, это очень опасно, но страшно интересно. При мысли о яме у Дашки сладко замирает где-то между грудью и животом, и заводятся наверх глаза, представляя себе эти "страшные опасности и ужасные приключения". В общем, Дашка хочет в яму. Тем более рядом папа, он спасет, если что.
Десять минут пролетают в одно мгновенье. Мама зовет с берега. Первый раз можно сделать вид, что не слышишь. Потом несколько раз сказать: "Ну сейчас!" Потом -- "уже иду!" -- тоже несколько раз. Путем канючения и маленьких хитростей отвоевываются еще минуты две-три.
У Дашки есть несколько маленьких мечт (странное слово - множественное число есть, но такое ощущение, что оно не склоняется). Эти мечты в основном относятся к тому воображаемому светлому периоду, когда она уже будет большой. Быть большой - значит, самой решать, что и когда тебе делать. Прежде всего, Дашка будет купаться, сколько захочет. Потом -- гольфы вместо колготок носить практически с первыми весенними лучами солнца. Смотреть все фильмы, которые начинаются сразу после программы "Время", в полдесятого вечера. И, наконец, есть беляши из кулинарии (мама утверждает, что их жарят на машинном масле. Плевать).
За время гуляния период "от трусиков до трусиков" повторяется несколько раз. Десятиминутки абсолютного счастья сменяются получасами нудного ожидания и оцепенения. По бабушкиным репликам Дашка догадывается, почему та не водит ее купаться, -- боится, ей не совладать с этой неуемной страстью к воде. "Сами купайте своего бесенка!" - говорит бабушка маме. Мама смеется.
Потом они обедают, дед достает дорогой портвейн, припасенный для таких случаев, предлагает папе выпить. Папа отказывается, он совсем не пьет. Дед не настаивает, знает, -- папу с места не сдвинуть. Чуть-чуть подтрунивает над ним, мол, здоровый мужик, а выпить не любишь. Зато бабушка на седьмом небе от счастья -- зятек нахваливает и борщ, и тушеное мясо с картошкой. Дашка, накупавшись, тоже наворачивает за обе щеки (не накупавшись, она все равно наворачивает, даром, что худющая). Мама ест медленно, интеллигентно. Дежурно ворчит на дочку - не глотай кусками, жуй! Дашке жевать не вкусно, вкусно набивать рот и чувствовать объем еды, сок. Она послушно кивает и продолжает глотать куски.
После обеда Дашку увозят домой. Ненадолго, до понедельника. Она плачет, расставаясь с дедами. Хочется остаться. И к маме с папой тоже хочется. Почему они не могут жить все вместе?
Ночью Дашке снится река, и что все взрослые куда-то волшебным образом исчезли, и это совсем не страшно, а наоборот, хорошо, и можно купаться сколько влезет. Во сне Дашка уже умеет плавать и нырять. Она ныряет и легко достает с огромной глубины волшебной красоты ракушки. Трогает руками ярких добрых рыб. А вода теплая-теплая...
*****
До следующих выходных купания закончены, но гулянье-то продолжается!
Состав тот же: Дашка, Любка и Ирочка. Все с бабушками. Любимую подружку Свету уже отослали до сентября в деревню.
Жизнь проходит на яблоневых деревьях. Корявые крепкие ветви словно специально созданы для того, чтобы по ним лазали маленькие озорные девочки. Им эти яблони - дом родной.
Дело в том, что сейчас они -- бабочки. Это новая игра. Бабочки ничем не отличаются от людей, так же едят, пьют, ходят на балы, растят детей, влюбляются в принцев (бабочкинских), но: обитают в кронах деревьев и имеют прекрасные крылья. Это придает жизни непередаваемый колорит.
Бабочка Любка как всегда выпендривается:
-- А у меня крылья самые красивые! -- растягивает подол нового летнего платьица. Платьице, и правда, нарядное -- шелковое, с белым воротничком и широкой, в складку, юбкой. На талии белый, как воротничок, шелковый пояс, который сзади завязывается большим бантом. Любка залихватски поворачивается вокруг себя на одной ноге и вызывающе смотрит на подружек.
Ирочка опять растерялась, не знает, какие найти слова, чтобы доказать, что она не хуже. Неужели Любка не видит, что ее сарафанчик тоже замечательный? А если видит, -- почему не признает этого? Ирочка теряется перед необходимостью доказывать очевидные вещи. Стоит, в замешательстве переводя взгляд со своего сафанчика на любкино платье, почти готовая разреветься.
Дашу так просто не проведешь! Тем более для нее новый наряд обладает дополнительной, пока только ей ведомой ценностью -- он сшит из того же материала, что и мамино платье. То есть она в своем сарафане не просто какая-то там маленькая бабочка, а почти взрослая красавица! Мечта всех принцев. Будущая королева бала. Все это она и выкладывает Любке. Любка на секунду теряется: платье почти как мамино, -- против этого не попрешь! Но потом собирается вся, готовая к новому поединку:
--- Зато оно у тебя темное! А самые нарядные бабочки всегда светлые! Это самые бальные цвета, посмотри, розовый, желтый, зеленый! А тебя никто и не заметит!
Дашка в таком восторге от самой себя, ей так нравится темно-синий сатиновый сарафан, по которому разбросаны яркие ромашки -- лиловые, голубые, вишневые! Она изливает на Любку очередной поток весомых аргументов в пользу своей несомненной прелести:
-- Это же ночной бал! Ромашки будут светиться в темноте! Представляешь, темно, танцы, меня почти не видно, а ромашки так и кружатся... Это очень элегантно!
Ах, как удачно получилось ввернуть новое, недавно подслушанное слово! Мама меряла новый брючный костюм, а ее подружка, тетя Алла, сказала: "Прелесть! Потрясающе элегантно!" Дашка не совсем поняла, что это значит, но явно что-то хорошее. Мама в костюме сразу стала выше и стройнее, она сама понимала это, и в ее зеленоватых теплых глазах даже на мгновение появилось нечто новое, нечто от Снежной королевы... И слово-то какое красивое - "элегантно"!
Любка, наконец, сдается.
-- Ладно, мы будем две самые красивые на балу...
-- И Ирочка тоже будет самая красивая, -- бьется за правду Дашка. Господи, ну неужели трудно представить, что кроме них, таких прекрасных, на балу еще куча обычных, блеклых бабочек, всяких там капустниц! Сверкай -- не хочу! Принца ведь тоже просто придумали. Какая тупая эта Любка! И вредная... Одни проблемы из-за нее. Лучше бы ее -- в деревню, а Светку -- сюда, вот было бы здорово!
После выяснения отношений наступает период временного затишья, бабочки "летают" друг к другу в гости, натурально пьют нектар из еще не отцветших акаций, лопают припасенные бабушками сухарики и баранки и обдирают локти и коленки об яблони, соревнуясь, кто выше "взлетит", то бишь залезет.
Лазание по деревьям Дашке нравится больше всего. Это просто -- залезть на нижние, толстые ветви, тут никого риска. Потом, враспорку, карабкаешься выше. В середине крона ветвится, надо смотреть и соображать, в какую сторону податься. Может, сначала сюда проще, но потом все -- предел. А там ветка потоньше, но ничего, выдержит, зато выше еще такая же и еще... Тут Дашку выручала ее худоба. Плотненькая Любка, мамина радость, боялась обрушиться с тонких ветвей, Ирочку как конкурента в этом деле вообще никто не воспринимал, она пугалась уже на середине дерева, и к тому же не хотела "нервировать свою бабулю". Дашка мельком перехватывала бабушкин взгляд, взгляд безумно напуганного человека, который даже крикнуть боится, чтобы не нарушить хрупкое равновесие, и только молится про себе, чтобы обошлось и на этот раз с бесшабашной оторвой, господи, ну в кого такая, без тормозов!.. Делала вид, что взгляда не было, и тянулась к следующей ветке, уже и не ветке, а прутику...
Через несколько дней находится новое увлекательное занятие -- ломать молодые тополиные побеги и путем отрывания листьев делать из них копья, а потом метать эти копья, кто дальше. Таким образом происходит постепенная трансформация бабочек в индейцев. В новом качестве девочки опять выясняют отношения, кто самый зоркий, меткий, бесстрашный, кого любит сын вождя (как всегда воображаемый, сейчас бы сказали - виртуальный). Потом на почве войны с соседним злобным племенем происходит очередное замирение внутри маленького девичьего коллектива. Племя побеждено, и Любка с Дашкой в припадке нечеловеческой доброты выдают вечно задвинутую на задний план Ирочку за сына вождя замуж. Вскоре после "свадьбы" Любка, придя в чувства, предлагает Ирочке умереть при родах наследника, но тут Ирочка почему-то оказывает сопротивление и умирать отказывается наотрез.
Приходится выдумывать новую игру...
*****
Метрах в пятидесяти от любимых бабушкиных лавочек, в зарослях старых тополей, врыт столик. За этим столиком происходит интересное -- мужики режутся в домино на деньги. Они играют дотемна, и, даже когда девчонок уводят из парка, уже в сумерках, из-за густой листвы доносятся азартные вскрики и добродушная, хотя не всегда цензурная, ругань.
Подсматривать за мужиками ужасно забавно, хотя бабушки бдят, им не нравится, когда малышки подходят слишком близко к злачному месту. Приходится хитрить, заходить с другой стороны, обходя местное "казино" по большому кругу. Там, затаившись за кустами акаций, девчонки постигают какой-то совершенно незнакомый, другой мир.
У мужиков разгоряченные, красные лица. Они что-то пьют из таких же бутылок, в которых продают "Буратино", но это явно не просто газировка, потому что чем больше мужики пьют, тем азартнее и шумнее становятся (потом Любкин папа объяснил - это пиво, такая специальная газировка для взрослых дядек, маленьким ее нельзя).
Мужики говорят на русском, но совершенно непонятном языке. Иногда даже слова встречаются непонятные. А бывают слова знакомые и простые, но о не очень-то ясно, что они означают.
-- У кого один-один? У Васьки! Давай, Васька, ставь.
Что ставить, куда? Васька нежно кладет на стол маленькую прямоугольную фишечку, именно кладет, а вовсе и не ставит.
-- Один-шесть.
-- Шесть-три.
-- Один-четыре.
-- А я, пожалуй, отдуплюсь!
Это что еще за новости? Дашка ждет, что мужик полезет в какое-то дупло (кстати, интересно, где оно, потом может пригодится). Но он также, как все, кладет на стол свою фишечку. Любка вытягивает шею и встает на мысочки. "Почему-то поперек положил!" -- просвещает подружек.
-- Эх, хитрец! Прокатил!
Мужики по очереди кладут свои фишки на стол. Иногда кто-нибудь из них пропускает ход и добродушно ворчит, а один, помоложе, кажется, расстраивается не на шутку.
Они мешают и сдают фишки на следующий кон, и вдруг тот, которого называют Васькой, пожилой, лет тридцати пяти, вскакивает и с воплем "мужики, тормозните малек, отлить нужно!" бросается к кустам, как раз к тем, где сидят любопытные девчонки.
"Сейчас убьет!" - почему-то проносится в голове у Дашки. Подружки замирают и скукоживаются. Вот бы провалиться под землю! Но мужик Васька и не думает их убивать, он даже не замечает три маленькие фигурки, вжавшиеся в густую листву акаций. На бегу Васька расстегивает штаны... Девчонки в шоке переглядываются. Они смутно чувствуют -- сейчас произойдет что-то страшное, стыдное, за что бабушки не просто отругают, а... Ох, даже нет такого наказания, которого хватило бы за это прегрешение, столь чудовищное, что его и не описать словами...
Из расстегнутых штанов Васька достал нечто, похожее на сардельку, с маленькой дырочкой на конце. Из дырочки брызнула желтоватая струя, и невообразимое блаженство разлилось по рябоватому васькиному лицу. Он даже тихонько застонал от удовольствия. Девчонки глядели, как завороженные. Все были учены-переучены, что подсматривать нехорошо, ни в окна первых этажей, ни в родительскую спальню, ни даже через плечо дедушки, когда он читает газету. Каждая чувствовала -- прочитай ты хоть всю газету из-за дедушкиного плеча, это ни в какое сравнение не идет с тем ужасным, что происходит в эти мгновения. Но оторваться не могли. Васька и не подозревал, с каким пристрастием его изучают три пара круглых от ужаса и любопытства глаз. Он блаженствовал, поливая корни старого тополя. А девицы, казалось, утратили все органы чувств, кроме зрения. Их уже до краев переполняло какое-то новое, запретное знание, но они даже переглянуться боялись, дабы ни секунды не упустить из этого простого, ежедневного физиологического отправления, являющегося при всей своей простоте тайной за семью печатями. Время, казалось, замерло, и вытянулось вдоль струи, начинающейся на самом кончике загадочной васькиной сардельки и завершающейся у подножия старого дерева.
Наконец Васька облегчился и, на ходу застегивая штаны, бодро потрусил к столику, где его поджидали приятели. Три подружки еще с минуту сидели, открыв рты, и предобморочно уставившись в никуда. Вылупив глаза прямо по курсу, они, каждая по отдельности, раскладывали по внутренним полочкам явившееся им откровение. Первая очухалась Любка.
-- Это что, дядьки, что ли, так писают?
-- Ага... Наверное, -- практически не слыша вопроса и не задумываясь над ответом промямлила Дашка. Надо было выдавить из себя хоть слово, хоть звук, чтобы как-то вновь срастись с реальностью.
-- И не садятся?
-- Куда не садятся? -- тупо спросила Дашка.
-- Никуда! Ни на корточки, ни на унитаз.
-- Не знаю. Может, иногда садятся...
Разговор не клеился. Оцепенение проходило, но очень медленно. Посидели под акацией, помолчали. Ирочка ковыряла сорваной веткой землю около мыска сандалии.
-- Слушайте, девчонки... А я вот подумала... Интересно, а как они это...-- Ирочка ищуще вглядывалась поочередно в Дашкино и Любкино лица. У самой у нее было выражение, как у молодого ученого, вдруг осознавшего масштабность поставленой перед ним задачи.
-- Что -- это??? -- хором откликнулись Любка с Дашей.
-- Ну, это... Ну, как сказать-то...
-- Господи, да говори уже!
-- Ну, в смысле, как они... Как объяснить-то... Ну, в общем, что они делают, если им надо по-большому! -- чуть ли не зажмурившись, выпалила вечная тихушница Ирочка.
-- В смысле? -- не поняла Дашка. Любаша, обалдев от смелости поставленного Ирочкой вопроса, молчала, похоже, опять впав в ступор.
-- Ну, они так же, как и мы устроены, или, может, у них и там какая-нибудь специальная колбаска?
Все три переглянулись, задумавшись над проблемой, и вдруг, не в силах более сдерживать внутреннего напряжения от осознания собственного грехопадения, от абсолютной невозможность обратиться за подсказкой к кому-либо, от почти неощутимого шевеления самых первых ростков сладострастия, проклюнувшихся вдруг в их маленьких телах, разразились истерическим, визгливым, неудержимым и неуемным смехом. Так и стояли, хохоча и повизгивая, а Ирочка - даже поикивая, утирая слезы... Чуть успокоившись, замолкали, и вдруг кто-нибудь говорил: "А представьте?!.." -- и все начиналось по-новой.
Только услышав озабоченные голоса приятелей-доминошников и сообразив, сколько шуму они производят, девчонки враз испуганно утихли и быстро-быстро, топоча маленькими сандалиями, понеслись к спасительной бабушкиной лавочке, чтобы вновь погрузиться в мир бабочек и индейцев и передохнуть, наконец, от этого потрясения, от этого кошмарного, запретного, сладкого и стыдного переживания.
*****
Осень Дашка совсем не любила. Из прочитанных однажды мамой стихов великого поэта запомнила одно: "унылая пора, очей очарованье..." В чем очарованье -- сразу и не поймешь, а вот "унылая пора" -- это да, это Дашка целиком и полностью разделяла и поддерживала.
Так же, как весной девочку радовали даже промозглые, дождливые и ветренные дни, при всей своей гнусности являющиеся залогом грядущего обновления, так осенью -- печалили дни даже самые прелестные, мягкие и солнечные. Ни пылающие на солнце клены, ни расцветающие в палисадничке огромные хризантемы, ни походы в лес за грибами не разрушали грустной уверенности, что все это неизменно должно быть измято, истрепано, превращено в руины хлещущими беспощадными ливнями, порывами пронизывающего колючего ветра. За золотой трепещущей листвой ей виделись голые мерзнущие ветви, под ковром кленовых листьев -- раскисшая от дождей, хлюпающая под ногами жижа... Конечно, не то, чтобы Дашка всю осень только и делала, что предавалась унынию, но любое, даже самое веселое занятие, не отвлекало ее до конца от мысли, что скорей бы уж кончилось все это "гриппозное состояние природы", и наступила зима.
Осенью Дашку почему-то чаще брали домой надолго, а не только на выходные. Тогда к ним с понедельника по пятницу приезжала бабушка, сидеть с Дашкой, ведь родители работали, а в сад Дашку каждый год собирались отдать, да так и не отдали до самой школы.
Бабушка была на редкость добрым и покладистым человеком. Терпение ее было безгранично. Она могла по четыре часа кряду играть с Дашкой в подкидного дурака, или приводить зверюшек-пациентов к Дашке-доктору. Еще она была единственным человеком, который разрешал Дашке слопать за раз восемь огромных толстых гренок из белого хлеба, жареных на сливочном масле. Все прочие наивно полагали, что у тощенькой Дашки от такого обжорства случится заворот кишок, и только бабушка не сомневалась в ресурсах растущего детского организма.
На улице бабушка никогда не запрещала носиться колбасой, залезать куда не следует (например, на кольцо баскетбольной вышки), выковыривать свежую замазку из щелей между бетонными блоками домов и делать кучу других совершенно неприемлемых для воспитанного ребенка вещей. По всей видимости, она философски полагала, что если Дашка не сверзилась еще летом с вершины какой-нибудь корявой яблони и не убилась, то теперь ей уже ничего не грозит. В общем, положа руку на сердце, осенняя жизнь в компании с бабушкой была не так уж и плоха.
*****
У Дашкиной мамы в соседнем доме живет лучшая подружка -- тетя Алла. Ее сын -- хорошенький, как девчонка, и хулиганистый, как тысяча чертенят Тимошка, -- соответственно, Дашкин лучший дружок. Вечерами мама и тетя Алла нередко забегают друг к другу "на пятнадцать минут", что выливается в трехчасовой треп. Часто детишек берут с собой, и это становится настоящим праздником и для Дашки, и для Тимошки.
Интереснее, конечно, ходить в гости к Тимошке. У себя ведь все давно уже изучено, а Тимошкина комната таит массу новых возможностей.
Например, тахта. Этот вид мебели представляется Дашке гораздо более многообещающим, чем ее собственный раскладной диванчик. Во-первых, тахта шире. Во вторых, площе. Тахта прямо-таки просится стать плотом и унести двух маленьких бесстрашных путешественников в неизведанные дали. В этих далях моря кишат пиратами, в борьбе с которыми не помогают ни подушки, ни пластмассовые пистолеты, и только свет зеленой настольной лампы Тимошкиного папы повергает пиратов в трепет и обращает в бегство.
Распугав пиратов и высадившись на необитаемом острове, отважные путешественники строят себе шалаш. Для этого как нельзя лучше подходит папин письменный стол. Он завешивается старым покрывалом, а на пол под него накидываются маленькие подушечки. Не страшно, что вдвоем уместиться между тумбой и стенкой стола практически невозможно, разве что уперевшись коленками прямо в подбородок, а локти прижав тесно-тесно к бокам. Зато можно, сдвинув носы, рассказывать шепотом разные невероятные истории и замышлять новые шалости.
*****
Однажды малышам в руки попал старый букварь. Читать их на свою голову научили рано, писать корявыми буквами они тоже худо-бедно умели. Идея разрисовать картинки в ратрепанной ветхой книжке родилась как-то спонтанно. Рисовала Дашка лучше. Через десять минут у всех октябрят и пионеров на головах красовались маленькие рожки, а носы превратились в поросячьи пятачки. Добрая бабушка несла пирог к столу, держа его в страшных когтистых лапах, а мальчик, мастеривший корабль, стал морщинистым старичком, из шортиков которого почему-то торчал полосатый кошачий хвост. Фантазии Дашки не было предела, да и обделенный художественными талантами Тимошка идеи тоже подкидывал неплохие.
"Мамы увидят -- выдерут!" -- подумала Дашка, но осознание недопустимости подобных действий только придавало остроты ощущениям. Испакостив очередную страницу, она отстраняла от себя букварь на вытянутую руку, как истинный художник периодически отходит от мольберта, чтобы лучше оценить свое произведение. Наклоняя головы то вправо, то влево, они с Тимошкой удовлетворенно рассматривали новую порцию монстров и мерзенько хихикали.
Детишек раскатило не на шутку. Они решили править диалоги. Сначала это показалось еще более захватывающим занятием. Например, вместо: "Мама, можно, я пойду гулять?" -- "Можно, только не кричи, бабушка отдыхает", получалось: "Мамка, можно я пойду утоплюсь?" -- "Можно только не вопи, бабка дрыхнет!" Тимошка ржал, закатывался. Дашка же потихонечку грустнела. Что, если ее любимую бабушку кто-то назвал бы "бабка", а чья-то мама, не расслышав вопроса сыночка, и впрямь разрешила бы ему утопиться, а потом долго плакала бы на берегу? Разве хорошо? Но дурацкий гонор не позволял остановиться. Тимошка, конечно, сочтет ее совестливый порыв слюнтяйством, и начнет дразниться.
Тут дверь приоткрылась и в комнату, улыбаясь, заглянула Дашкина мама.
-- Дашка, поздно уже, давай собирайся! А чем это вы тут занимаетесь? Ну-ка, ну-ка...
-- Ничем! Теть Тань, так и было! -- Тимошка молниеносным движением попытался спрятать букварь за спину.
-- Покажи-ка, как было... -- Мама быстро пролистала книжку. -- Не стыдно? Даша, быстро собирайся.
Одевание прошло в полной тишине. Тетя Алла буравила Тимошку взглядами, не предвещающими ничего хорошего, а Дашкина мама как-будто просто перестала ее замечать.
Так же молча они спустились на лифте и пошли в сторону своего дома. Дашка готова была сквозь землю провалиться. Она представила вдруг, что ветхий букварь -- живой, этакий старенький книжный дедушка. И они изрисовали дедушку, изгадили его, и ему уже никогда-никогда не отмыться. Кому он теперь нужен? Разве что таким хулиганам, как они с Тимошкой...
Дашка разревелась, хотя мама больше не ругала ее, вообще не проронила ни слова. Сначала слезы текли сильно, и рот кривился корытом, но постепенно девочка затихла. Шла, тихонько всхлипывая, размазывая кулачком сопли. Платка, как обычно, в кармане не оказалось.
-- Все поняла? -- спросила мама, когда Дашка совсем успокоилась, уже у самого подъезда.
-- Да, -- серьезно ответила Дашка.
После этого случая они с Тимошкой никогда больше не портили книг, довольствуясь старыми газетами. Потому что никакой ведь разницы, в каком виде сдавать газеты в макулатуру -- с рогатыми дядьками или нет?
*****
Грустной осенью, в самом неприемлемом для жизни месяце -- ноябре, -- случалось еще одно знаменательное событие, -- демонстрация, посвященная празднику великого Октября.
Об этом празднике тогда знала каждая малолетка. В октябре тысяча девятьсот семнадцатого года Ленин выстрелил из "Авроры", победил буржуинов, и наступила счастливая жизнь для всех хороших людей в нашей стране. О том, чем уж она так прекрасна, эта жизнь, и почему все человечество не спешит присоединиться к нашему благополучию, как-то не очень было принято задумываться.
И уж тем более Дашку все эти тонкости сегодня, утром седьмого ноября, не волнуют совершенно. Важно другое: вся семья встала рано, и, наскоро позавтракав, вышла на улицу. В руке у Дашки четыре огромных воздушных шара: желтый, красный, синий и зеленый. На красном шаре белым контуром нарисован флаг, а на желтом -- волк из "Ну, погоди".
Несмотря на выходной праздничный день, на улице уже полно народу. Все движутся в сторону студенческого общежития, где формируются колонны демонстрантов. Это словосочетание Дашка запомнила еще в прошлом году, и сейчас ужасно насмешила соседку в лифте, важно спросив отца: "Папа, а мы тоже пойдем в колонне демонстрантов?" "Конечно, какая же без тебя колонна!" -- засмеялась соседка, а папа кивнул головой.
У общежития они встречают массу знакомых, и с папиной, и с маминой работы. Все поздравляют друг друга с праздником, а какой-то незнакомый дяденька прикрепляет на лацкан Дашкиного пальто маленький значок с бантиком из красной ленты. Пока все условно строятся в колонны, другой дяденька, папин знакомый, разрешает Дашке покричать в мегафон.
-- А что кричать-то? --робеет девочка.
-- Да что хочешь! -- улыбается дяденька, помогая ей как следует ухватиться за ручку тяжелой металлической воронки.
-- Сегодня будут мультики! Да здравствует Седьмое ноября! Ура-а-а! -- раскрепощается Дашка. -- У меня шары-ы! Тра-ля-ля-а-а!
Войдя во вкус, она не сразу соглашается расстаться с мегафоном. Ей льстит также и то внимание, с которым все люди рассматривают маленького глашатая, тем более что самой-то Дашке кажется, что она выкрикивает на редкость остроумные и значимые фразы.
В колонне идти очень весело. Это похоже на большую прогулку старых добрых друзей. Люди продолжают общаться, шутить, рассказывать анекдоты. Никто не соблюдает строго ряды, народ бегает туда-сюда.
Папа куда-то пропадает на минуту и появляется с тремя чудовищными цветами: прямые деревянные палки обмотаны зеленоватой бечевкой, а сверху к ним прикручены проволокой огромные разлапистые розанчики из гофрированной бумаги ядовитых оттенков.
-- Девочки, это вам! -- радостно протягивает он по цветку маме и Дашке.
-- Господи, Леша, где ты взял этих уродов?! -- ужасается мама, отшатываясь от папиного дара.
-- Разве не красивые? Я думал, вы обрадуетесь... Возьмите! Дашенька, хочешь, шарики твои к цветочку привяжем?
Дашенька не хочет "шарики к цветочку". Она мечтает о шарах, которые сами по себе тянуться в небо, и норовят улететь, чуть только приотпустишь тоненькую ниточку. Говорят, они наполнены специальным газом, называется гелий. Такие есть у студентов, но они почему-то не торопятся поделиться с маленькой Дашкой... У той сердце кровью обливается, когда она видит, как студенты ради баловства, хохоча, отпускают в небо сразу по несколько шариков и они, прекрасные, прозрачно-цветные, быстро тают в облачной серой вышине...
Мама продолжает кипятиться:
-- Отстань от ребенка! Отнеси это безобразие туда, где взял!
-- Мне тогда транспарант всучат! Лучше будет?
-- Лучше будет и без транспаранта, и без этих монстров! Вон урна, туда их сунь!
-- Неудобно, люди смотрят...
--А уродов таких делать и людям совать --удобно?
Каким-то образом папе удается избавиться от этих не слишком удачных предметов народного творчества. Демонстранты уже вышагивают по Центральному проспекту и приближаются к трибунам, на которых стоят лучшие люди города. Напротив, на другой стороне проспекта, расположился оркестр, он играет бравурные марши. Иногда оркестр делает паузу и тогда из громкоговорителей, со стороны трибун, слышится хорошо поставленный, патетический голос диктора:
-- С праздником, дорогие товарищи!
-- Ура-а-а! -- откликаются демонстранты.
-- Ура-а-а! -- старается и Дашка. Так здорово орать вместе со всеми!
-- Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция! Ура! -- продолжает диктор.
-- Ура!!! -- радостно надрывается народ и передовики на трибунах.
-- Да зравствует Коммунистическая партия Советского Союза!
-- Ур-р-ра!!! Ур-р-ра!!!
Далее "здравствуют" мир во всем мире, компартии братских соцстран и лично Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. Дружное раскатистое "ур-р-ра!!" крепчает от раза к разу. Дашка старается, дерет маленькую глотку. Ей нет дела ни до компартий, ни до Леонида Ильича, но возможность во все горло орать в центре города, да еще вместе с таким огромным количеством взрослых людей, завораживает и пьянит. Она и не догадывается, что серьезные взрослые, на самом-то деле, чувствуют то же самое, и уже не важно, к чему призывает их громкоговоритель. Можно сказать: "Да здравствует двоечник Васька, никогда не делающий уроков!" или "Да здравствует кошка Мурка, родившая пять котят!" -- все так же радостно и уверенно прокричат: "Да здравствует!!! Ур-ра!!!"
Чуть далее за трибунами -- конец шествия. Там же, неподалеку, дом, где и живет Дашка. Так уж сложилось, что после демонстрации огромная компания заваливается к ним домой, отметить праздник чем бог послал. Тимошка с родителями тоже будет. Возможно, детей чем-нибудь быстренько накормят, и отправят на квартиру к Тимошке, чтобы не путались у взрослых под ногами. А значит, праздник продолжается...
*****
Зима. Суббота. За Дашкой опять приехали родители. Бабушка варит суп, мама о чем-то ей рассказывает, сидя за кухонным столом, дед читает газету, а Дашку отправляют с отцом гулять в парк.
Уже одета и подпоясана тяжелая цигейковая шубка, повязан шарф, ножки втиснуты в валенки. Хорошо, что сегодня морозно и солнечно -- снег скрипучий и сухой, и Дашке разрешают снять галоши. Их она просто ненавидит, как личных врагов. Казалось бы, ну что такого -- галоши и галоши, но Дашке они видятся неким воплощением уродства -- противно-блестящие, с неаккуратными швами, на вызывающе яркой малиновой байке. От галош исходит какая-то агрессия. Только их и видно, когда они на ногах. Нет уже ни нарядной вязаной шапочки, ни шарфа с веселыми кисточками, ни уютных, добрых маленьких валенок с приятно округлыми мысками, а только гало-о-оши, вопиюще нескладные, сверкающие дешевой резиной. Этакая ложка дегтя в бочке меда.
Сбросив ненавистные галоши, Дашка берет ведерко и лопаточку. Всё, она готова.
По дороге в парк папа рассказывает что-то интересное -- про искусственные спутники Земли, про далекие галактики... Дашка завороженно слушает. Из-за этих рассказов она любит ходить с папой куда угодно -- хоть в прачечную, хоть в химчистку, хоть в магазин за картошкой. Да и отцу приятен неподдельный интерес его маленькой слушательницы. Папа говорит странные и необычные вещи о самом простом, о том, о чем даже и не задумываешься никогда. Например, о тех же снежинках. Оказывается, они неспроста такие ровные и красивые. Это из-за кристаллической решетки. Эта решетка не ржавая, как на окнах ЖЭКа, и не заросшая жирной черной пылью, как под потолком в кухне на вентиляционном отверстии. Она изящная и маленькая-маленькая. Её вовсе и не видно. Но когда она есть, снежинки получаются вот такой совершенной формы, идеальные шестиграннички с острыми расходящимися лучами. Или мамино кольцо, предмет Дашкиного вожделения. У крупного розового топаза тоже есть кристаллическая решетка, сказал папа. Когда Дашка об этом узнала, сразу еще больше захотелось, чтобы кольцо скорее стало её.
Еще папа рассказывает, почему кипит вода, и про мираж в пустыне, и про то, как пещерные люди добывали огонь... Всего и не перечислишь.
Сегодня он предлагает Дашке во что-нибудь поиграть. В парке прелесть как красиво: по яблоневым ветвям развешаны снежные искрящиеся гирлянды, земля покрыта толстым и легким серебряным покрывалом, дорожки плотно утоптаны, но белы и чисты. Любой куст запросто сойдет за волшебную избушку, или за сказочного зверя.
Дашка предлагает слепить Снегурочку. Но ничего не выходит. Не то, что целую девочку -- и маленького снежка не замесить из рассыпчатой морозной снежной массы. Мнешь-мнешь снег в рукавичках, стараешься, потом расцепишь руки, а он весь рассыпается, и вместо плотного колобка, основы туловища Снегурочки, её сердечка, на ладошке только и остаётся, что жалкий комочек размером с грецкий орех, на который дунь -- он и разлетится по ветру...
-- А давай играть в "Морозко", хочешь? -- спрашивает папа.
Еще бы, конечно, Дашка хочет в "Морозко"! Ведь это её любимая сказка! Она будет Настенькой, а папа -- волшебным добрым стариком. Дашка-Настенька, выгнанная из дома злобной мачехой, садится под куст и начинает "замерзать".