Начну с моего жуткого детского сна. Он был таким ярким, что я многие годы, будучи уже взрослым, искренне верил, хоть пытай меня страшной пыткой, что все это было наяву.
Привиделось мне, что отец решил подстричь мою старшую сестру Шуру. И делали он это не так, как всегда - при помощи ножниц, а с применением гвоздя. Наматывал на гвоздь пучок волос и вырывал прядь за прядью. Рвал и рвал. А я видел, что сестре было очень больно. Но она терпела и молчала. Мне было так жалко ее! И так непонятна была жестокость отца. Но я не мог вмешаться. Авторитет отца - непререкаем.
Так и вся жизнь ее прошла! Она терпела и молчала! А мой пророческий сон лишь расшифровал ее судьбу.
Ну, кто, кто расскажет о ней, моей старшей сестре? Да никто! И о таких же, как она, тысячах детей войны, которые на своих хрупких плечах вынесли все тяготы и лишения военного времени и обеспечили Победу, тоже мало кто вспомнит. Они жилы свои подорвали, но знали, что так надо. Поэтому я обязан рассказать о том, что знаю. В меру своих сил и способностей.
Она у нас была плотного телосложения, среднего для женщин роста. И труженицей оказалась необыкновенной. Никто не мог так ловко закидывать в тракторный прицеп тяжелые бидоны с молоком, как она, когда работала дояркой. Одно с трактористом отработанное движение - и бидон уже в прицепе. А это высоко.
Сестра всего на восемь лет взрослее меня и старшая в семье. До нее родились три девочки - Марея, Маруся и Надя, но они умерли младенцами.
Странное упорство проявляли наши родители, Иван Михайлович и Елена Евсеевна, при наречении детей. Для меня до сих пор остается загадкой закономерность, по которой они давали имена новорожденным. Марея, как произносила мама, это же, если говорить правильно, - Мария. А Маруся - это уменьшительное имя от Марии. Выходит, девочки были названы одинаковыми именами. Почему? Может быть, сильно хотелось иметь девочку с таким именем? Вряд ли в этом был другой смысл. Умерла Мария, значит, будет в семье Маруся. Но и это не получилось. Тогда только они отступились и следующую дочь назвали Надей. И Надя, вот беда, тоже умерла.
У братьев Ивана Михайловича и Петра Михайловича была старшая сестра - Александра Михайловна, женщина статная, крепкая, властная. Овдовела рано, но пятерых детей подняла. В честь ее, видимо, и назвали наши родители следующую дочь - Александру. Может этим и предрекли ей подобную судьбу.
Для меня она была ровно, как мать. Такая же добрая, заботливая, преданная, вся в семье. Опора и, при том, крепкая! Но дикие условия выживания отложили на ней свой отпечаток. У нее слегка был нарушен слух. Таких людей в те времена было немало. Видать, все они простуживались в детстве. Родители добивались от них "сибирского" здоровья, совершенно об их здоровье не заботясь. Фельдшер в селе появился уже после войны. А до этого медицинского обслуживания не было.
...Я, когда подрос, спрашивал сестру: больно ли ей было, когда отец подстригал ее при помощи гвоздя? И очень удивился, что такого случая в ее жизни, оказывается, не было. Она хохотала и думала, что я большой выдумщик. Мне же казалось, что она, добрая душа, просто скрывала от меня истину, не желая выставлять отца в плохом свете. И лишь спустя многие годы я начал понимать, что это, слава Богу, был все-таки только мой детский сон.
Шуре было четырнадцать лет, когда началась Великая Отечественная война. Старшему брату Валентину - двенадцать, мне, соответственно, - шесть. Зина была трехлетней. Вот таким составом провожали мы в июле 1941 года отца своего, Ивана Михайловича, на фронт. Ему было тридцать шесть лет, матери - тридцать пять. Они были тогда такими молодыми, в расцвете сил. И война перековеркала им жизни. А также и нам, детям.
Ушли тогда на войну наш дядя - Петр Михайлович и его старший сын Илья. Призваны были и двоюродные братья - Павел Денисович Бородин, сын маминой сестры Авдотьи Евсеевны, и Илья Прокопьевич Бондаренко - сын сестры отца Александры Михайловны.
И вот старшие дети нашей семьи стали уже не детьми, а тружениками колхоза. Шура закончила четыре класса начальной школы, на том ее образование закончилось. Валентин с перерывами "домучил" шесть классов, два последних - в Кашинской школе, в соседнем селе.
Трудоспособной, по теперешним меркам, была только мама. Но и Шура уже работала в колхозе наравне со взрослыми. В основном ее направляли в животноводство. Валентин с весны до осени был грузчиком и возчиком на подводах, в которые впрягали лошадей и волов. Что касается продуктов, то надеяться было можно только на то, что удастся вырастить у себя в подсобном хозяйстве. В этом смысле вся семья кормилась, можно смело сказать, трудами старшей сестры. Не знаю, где она ежегодно брала перегной, но только на нашей глинистой земле мы вряд ли смогли без него получать высокие урожаи овощей. А благодаря ее стараниям мы ежегодно засаливали в кадках зеленые помидоры (в наших краях они не вызревали), капусту, заготавливали турнепс, редьку и прочие овощи. И только я, доходяга, не мог всего этого квашеного ест: желудок болел.
Каждой весной привозила Шура конную повозку перегноя и выгружала у ограды нижнего, поливного огорода. Возникал высокий конус теплой рыхлой массы. Перегной подсыпали в каждую лунку. И культура росла как на дрожжах. А в мои обязанности входило поливать лунки водой из озера.
...Вернулся отец с войны инвалидом, без левой руки. И кем же он стал? Орудием власти! Его определили на руководящую должность. Главным для него, как и для многих других, было одно слово - надо! И хлеб фронту - надо. И людей для работы на оборону - надо. И все надо! Только вот организатор он был, видимо, слабый. Этот недостаток он часто покрывал тем, что последнее забирал из дому. Правда, никто ему и не перечил. Надо - значит надо.
Торф заготавливать тоже надо было. Это где-то в болотах. От нашего села километров то ли тридцать, то ли пятьдесят. Одним словом - далеко. Был приказ кого-то отправить туда по разнарядке. И кого же посылает на эти тяжелые работы наш отец? Как будто село вымерло и не оказалось пригодного для этого ни одного человека. Кроме родной дочери. А она по теперешним меркам была инвалидом по слуху. Да еще и несовершеннолетней. Было ей тогда лет пятнадцать. Война была в разгаре. Поэтому она сказала: "Пойду".
Редко приходила она домой с торфозаготовок, худая и невеселая. И что самое страшное казалось мне и всей семье: ботинки у нее были на деревянной подошве. Это, видимо, для того, чтобы, когда лопату втыкают в торф, подошва не гнулась, выдерживала давление. И, естественно, не ломалась. Надо полагать, материала не хватало на подошвы. А скорее всего это было "изобретение" ретивых служак, которые из кожи вон лезли, чтобы сохранить за собой броню, репутацию незаменимых и не попасть на фронт.
Всего несколько раз сестра приходила домой. Идти в таких ботинках на негнущейся подошве в дальнюю дорогу было просто мучительно. Но сестра преодолевала это расстояние. Видимо, даже наша убогая хижина с пустыми полками и голодной детворой ей казалась если не раем, то отдушиной. Можно только догадываться, в каких условиях работала она на торфозаготовках. Вот что значит - дом родной! Ее обувь громко клацала по деревянному полу. Мы с Зиной были маленькие, глупенькие. Но и сейчас, спустя более чем шесть десятилетий, клацание деревянных подошв до сих пор стоит у меня в ушах, в сердце.
Недавно где-то прочел, что некоторые немецкие военнопленные тоже были обуты в ботинки на деревянном ходу. Но ведь они были потом обуты, когда их взяли в плен! А моя сестра, да одна ли она, еще до окончания войны в них топала! Как будто на своем народе власти проверяли пригодность такой обуви.
Бедная моя сестра! Она так и прожила всю свою сознательную жизнь в подобном аду.
Многие годы она работала дояркой. Бесхитростная, безотказная, она принимала любые условия работы. Группа ее коров, как правило, стояла у самой двери коровника, у входа. Не каждая доярка соглашалась там работать. Вот и была сестра самой крайней. На сквозняке. А ведь это Сибирь! А ведь это морозы! И сапоги резиновые, холодные. Заступиться за нее было некому.
Кашляла моя сестра. Простуженная была постоянно. Лечили ее потом бездушным советским лечением. Рано ушла она из жизни.
А что я мог? Я сам только благодаря старшему брату Валентину кое-как вырвался из этого ужасного, жестокого послевоенного сельского быта. Да, я сражался за свою жизнь в полном смысле слова. В этот мир я тоже входил без поддержки родителей. Как, собственно, все мы, братья и сестры, а потом и племянники. Нам некого ни обвинить, ни похвалить. Кроме самих себя. Такова жизнь. Родители наши, произведя на свет Божий дюжину детворы и получив медаль "Мать-героиня", в голодные послевоенные годы разошлись. И осталось нас, детей, в живых только шестеро из двенадцати. На моих руках умерли Володя, Володя и Коля. Опять эта загадка с именами. Выжили Надя и Лида (теперь и ее нет).
Помню, отчаявшись от голода, я написал из техникума персональное письмо отцу с просьбой хоть как-нибудь поддержать меня. И что же он сделал? С этим письмом он, пенсионер третьей группы, пришел из своей новой семьи к нашей маме, которая, как и он, не имела за душой ни копейки. Посмотрели они друг на друга и написали ответ: денег нет. Так и рухнула моя последняя надежда на помощь родителей. У Шуры тоже не было денег, только трудодни, расчет на которые производился в конце года. Это были копейки. Спасибо брату, который делился со мной, чем мог.
...До сих пор жалко мне сестру. Она жила своею нелегкой девичьей жизнью, я - своею детской. Меня донимали малокровие, грыжа, гастрит, золотуха, малярия, черт знает что еще. В первом классе я пропустил занятия с осени до весны: лежал с воспалением легких. В порядке осложнения получил плеврит, который мучил меня года два. На удивление самому себе и окружающим я все преодолел и все еще жив. Даже на службу в армии сгодился. Правда, перед этим меня прооперировали.
Какие же дрожжи заложены в человеке, чтобы он, всем чертям назло, жил и жил? Я говорю это обо всех моих шестерых сестрах и братьях, которые были отобраны Богом из двенадцати.
...Как-то все лето Шура пасла стадо коров. В самые дальние углы заливного луга уходила она со скотом, находя для него хороший корм. По моим детским представлениям это было очень далеко, где-то за озером, аж под Урюпино. Мне постоянно хотелось ее навестить, но я боялся заблудиться. Она притягивала меня, как магнит. И однажды, когда меня трепала лихорадка и за день случалось несколько приступов и озноба, и температуры, я отважился к ней придти.
Ей тогда было только семнадцать, а мне уже девять. Она мне обрадовалась. Иди, говорит, сюда. И привела меня в заросли дикой смородины. Спелой! Там еще оставался необорванный участок. Я не могу передать, какая это была вкуснятина - дикая спелая смородина! Я съел ее, сколько смог.
Зорко наблюдая за стадом, Шура сидела на пригорке и тихонько напевала. Я остановился на краю зарослей смородины и прислушался. И сейчас еще помню некоторые слова той песни.
По деревням ходила
Со стадом овец
Деревенская Катя-пастушка.
И понравился ей
Укротитель зверей
Чернобровый красивый Андрюшка...
Не помню, что там произошло по содержанию песни, видать, нехорошо поступил укротитель с девушкой.
Научилась она
Водку горькую пить,
И на этом ребенок скончался.
Научилась она
С почтой тайной ходить,
И однажды
Ей муж повстречался.
Здравствуй, муж,
Здравствуй муж,
Здравствуй муж дорогой,
Уж давно я тебя не видала...
- - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - -
За измену жене
И за гибель дитя,
И за все я ему отомстила.
Позабылись слова. Что-то из песни утрачено. Однажды, когда я уже много лет работал в газете, я спросил сестру, не сохранила ли она тетрадь с записями песен. Она такую тетрадь вела. К сожалению, не сохранила.
...С той поры, как я досыта наелся ягод, отпустила меня лихорадка. Лучшей ягоды, чем смородина, я до сих пор не признаю. И разводил ее всегда столько, сколько мог. На своей даче мы собирали до 40 килограммов ягод.
Шура была девушкой строгой и дисциплинированной. Ходила с подругами на вечерки, пела частушки и "била дроби". В компании были в основном только девушки. Ребята постарше и их ровесники почти все с войны не вернулись. Свадьбы были редким событием.
В селе невесту выбирают всей родней. Смотрят не только на красоту и статность, но и на то, из какого она рода. А нашу семью отец подвел. Разведясь с матерью, он фактически нас осиротил. Это все равно, что дереву подпилить центральный корень. Полноценным оно уже не будет.
"Куковать" бы сестре в одиночестве до старости, как случилось со многими ее одногодками. Но Шура оказалась девушкой смелой и решительной. Она не побоялась сплетен и пересудов, а ответила на любовь женатого мужчины. Первая жена его умерла. А с другой, тоже овдовевшей, он жил только ради четверых сводных детей. Шура даже думать ему запретила о том, чтобы оставил семью.
Когда я вернулся со службы в армии, меня уже встречала маленькая племянница Валечка. Такая была умница! А Стас родился, когда я жил дома и тоже работал в колхозе. Шура сказала:
- У Валентина есть Славка, пусть и у меня будет Славка.
Попросила меня, человека как бы бывалого и опытного, сходить в сельсовет с документами из роддома и, зарегистрировав мальчика, получить на него метрику. Доверила мне такое важное дело. В селе это просто, не надо никакой бумаги, заверенной нотариусом.
- Как назвали мальчика? - Спросила меня секретарь сельсовета.
- Славка, - отвечаю.
- А полное имя как?
- Славка... Славка... Станислав! - решил я. А вышло не Славка, а Стас. Вот такой я был "опытный и бывалый". Но мы все равно звали его Славкой.
Как я уже сказал, корень у семьи был подрезан. Все мы, братья и сестры, а потом и наши дети, разъехались. Далеко отлетели ветви от дерева: от Крайнего Севера до границы с Западом, от Средней Азии до Карелии. А дочь моя Евгения живет и работает в Израиле. Если посмотреть на карту и поставить флажки по месту жительства членов нашей семьи, то окажется, что мы освоили все пространство СНГ, и не только.
Племянница Валя получила работу в другом районе, там и вышла замуж. Окончив институт, племянник Стас тоже уехал из родных краев.
Когда я обосновался в Одесской области, то пригласил Шуру на жительство. Но она быстро заскучала по родным краям и уехала домой. С тех пор я с сестрой не виделся. Она была уже на пенсии. Продала Александра Ивановна наш обветшавший родовой дом, переехала к дочери. Там помогала по хозяйству. Писала мне письма, жаловалась на здоровье. Да так и ушла из жизни.