Аннотация: Небольшой рассказ. Мой первый литературный опыт.
Петрович
Петрович
Город начал медленно просыпаться. Хорошо, что лето! Светает рано. Правда, в это августовское утро небо было серо-хмуром, будто грозило разрядиться дождем и громом. Да и ветер, гонявший мусор по тротуару, усиливал чувство тяжести этого, вроде осеннего, пейзажа. Тем не менее, светлая полоска на горизонте, с каждой минутой расширяющаяся и вбиравшая в себя все живые краски рассвета, рассеивала серость и тяжесть утра – предвестника неведомо каких событий.
Вот уже дворник Степаныч вышел в свои владения. Степаныч – человек трудолюбивый, степенный, беззлобный – начал, как обычно, скрести свой вечной метлой под аркой, где, как и всегда, на протяжении многих лет, спал такой же безобидный Петрович. Не знамо почему, но в этот раз Степаныч огрел Петровича метлой. Беззлобно, со старческой неторопливостью, один старик выговаривал другому:
- опять ты здесь развалился! Уууух, чума! Давай-давай, люди уж на работу пойдут, а ты все здесь
«Ох, окаянный!» - Петрович зевнул, поежился. «Утро-то холодное уже!». Петрович грустно посмотрел на дворника. За что любил Петровича весь двор, так это за беззлобность и молчание. Действительно, молчание – золото! Да и плохого никому Петрович никогда не делал. За то и любили и не прогоняли, как соплеменников Петровича с других дворов. Повезло Петровичу, судьбою повезло. Двор этот как раз ему и соответствовал. Жили здесь по-доброму, по-старому, что ли. Уважали друг друга, не стыдясь ни сословия, ни чего-либо ещё. Да и помогали друг другу.
Старым Петрович стал. Не может и кусок хлеба честным трудом заработать.
«Да и силы не те. Жилья, даже конуры какой, хоть и не пристойно особе чистых кровей жить в конуре, и то нет. Приходится жить под аркой – там хоть не так достаёт. И люди со двора всё понимают. Вот соседний двор! Там всё не так! Там живут злые люди, не любят бездомных, не понимают бездомной жизни. У них-то дома новенькие, все условия, всегда в тепле, неведом им жестокий февральский мороз, когда и шуба к асфальту примерзает, аж кости выворачивает.
А вот наши знают… Здесь все домишки старенькие. Даже ветхие. Натерпелись жители здешние. Стыдно иногда бывает в глаза им смотреть, ведь когда-то сам вел аристократическую жизнь. Красиво жил – чего скажешь. Тогда Хозяин был, порядок был. А теперь осталось от той жизни та же холеная внешность, да грациозная походка. Нет! Все-таки не сломали меня годы дворовой жизни. Не опущусь я до их уровня. Чтобы быть грязным, да еще и с блохами! Никогда! Жалко смотреть на таких. Хоть бы взять Никифоровну – и откуда ей такое глупое имя пристало, не знаю – опустилась совсем. Всклоченная, вечно грязная, тьфу! Противно и тошно становится. Где ж гордость то?!»
«Хорошая дева! Воспитанная.» Таня, из первого подъезда, что возле арки, каждое утро идя по своим неотложным делам, кормила Петровича. Добрый она человек. Как-то, поздно ночью, Татьяна возвращалась домой, да прицепились к ней в том злом дворе. Она бежать, а те, двое молодых, здоровых пьяных парней погнались за ней. Неизвестно, что случилось бы, но Петрович хорошо проучил негодяев. Так он и стал двор от всякой нечисти оберегать. Гнал всех прочь со двора, что Степаныч мусор своей метлой. Так и полюбили Петровича во дворе и стар и млад.
Молча посмотрев в Танюшины глаза, Петрович с благодарностью принял из ее рук завтрак. Таня быстро прошла под аркой и исчезла, охваченная своими мирскими делами. А Петрович, не смущаясь ворчуна-Степаныча, с аппетитом поглощал свой не хитрый завтрак. Вот уже многие годы такая жизнь вполне его устраивала. Был момент, когда все, казалось бы, рухнуло в одночасье. Не стало вдруг прежней жизни. Как не стало и Хозяина. Начался хаос, приходилось жить теперь самому… Давно то было, а теперь все иначе. Ел Петрович не спеша. В последнее время тяжелее стало – здоровье уже не то, прошла лихая молодость, степенная зрелость, осталась лишь старческая леность. И мысли все чаще и чаще захватывали все естество, кружили, уносили в далекое беззаботное прошлое.
А сегодня день какой-то особый, что ли. Стало легче. Как огрел Степаныч своей метлой, так и старость отступила, Петрович вновь чувствовал тело молодым, полным энергии. Ощущалась жажда действия, но сложенный годами дворовой бездомной жизни порядок, не сулил никаких внезапных перемен. Не смотря на всю чудесность августовского утра. Тем более, что торопиться все равно некуда. Ведь никто Петровича нигде не ждет всех, кого искренне любил Петрович, давно уже нет, как и Хозяина. Вот и мается чёрный призрак Петрович, как тень ушедшего прошлого.
«А всё-таки хорошо, что солнце радует своим утренним теплом! Ох, скоро холода, опять мерзнуть. Куда жизнь катится? И куда мы катимся?» С завтраком было покончено. На удивление, чувство голода Петрович уже не испытывал. Напротив, сытость растеклась по всему телу. И, вопреки всем привычкам, Петрович пошёл по двору, оглядывая все углы, вместо того, тобы растянуться под старушкой ивой, где неутомимое солнце всегда держит прогретым, словно для Петровича, участок земли, покрытый все еще зеленой травой. Любил он это, дорогое ему место. А сейчас бодро шествовал по двору, проверяя всё ли в порядке, не случилось ли чего. Народ только покидал свои уютные домики, чтобы слиться с общим городским потоком, а потом, ближе к вечеру, вернуться вновь в свой родной двор. Вот близнецы Сережка с Никиткой спешат куда-то. Обычно в это время – в школу, а сейчас – кто их поймет куда? По привычке они бросились наперегонки к Петровичу. Петрович не любил всех этих ласканий, но никогда не препятствовал, если дети решались подойти, погладить его, приласкать. Со своими звонкими беззаботными голосами, дети убежали прочь со двора.
Такова собачья жизнь и ничего с ней не поделать. Петрович это давно понял. И резало слух это людское: «Ээээ!? Да он на Петровича нашего похож! Пёс, будешь Петровичем!» Это ещё лучше, чем Тузик, Жучка или Барбос. Пусть уж лучше Петрович. Внезапно ностальгия охватила все существо Петровича. Он прошёл по двору и остановился у лавки, в этот утренний час совершенно пустой. Солнце уже и здесь прогрело небольшой пятачок. Петрович удобно расположился и, охватывая взглядом полдвора, предался раздумьям.
Ему вспомнились годы щенячьей молодости, утрируя, можно сказать, детства. Но память лишь выхватывала разрозненные причудливые картинки далеких и малопонятных событий. Кдуа яснее и четче помнился лагерь. Петрович всегда гордился чистотою своей крови, своим настоящим именем – Гарольд фон Лихтенбарг, но и прозвища своего не смущался. Может, люди невежественны, может, еще что – не это главное. Смысл не в титулах и званиях, а – в отношении. Петрович ясно понял несправедливость жизни потом, когда попал в этот двор, а до этого он был свирепым и жестоким конвоиром, породы доберман. Он знал, что внешность его угрожающа, страшна, как и сам он: бесстрашен, принципиален ( а принцип и закон один – слово Хозяина). А теперь… все иначе. Стал он дворнягой, а у дворняги нет ни принципов, ни законов. Кроме одного – дворового. А дворовый закон суров и един для всех…
Такой же суровый и жестокий был лагерь. Там были все зверями: кто хищник, а кто – жертва. Петрович, Хозяин, та же Никифоровна и подобные им, а также Хозяину, люди в черной униформе, без лица, были хищники. А жалкие существа, отдаленно напоминающие людей, в лохмотьях, кандалах, наручниках, перевязанные цепями – жертвы. Петровича учили жесткой лагерной дисциплине. Его учили ненавидеть вид и запах этих несчастных. А теперь люди, живущие здесь, во дворе, пахнут также и похожи внешне на тех бедолаг. И любят Петровича.
Страшно было вначале, непривычно. Стали любить. И как же быть с ними?! По инструкции, по Уставу, их следовало бы разорвать на куски и стащить в канаву, но это если бы они бежали, боялись, угрожали. А они – любят!!! Любовь людская была дика и чужда Петровичу. Враг не может любить! Не может и все тут! А Петрович может?
Петрович постоянно избегал этого диалога с совестью. Уходил он ответа сам перед собой. Сейчас, спрятав под лапами глаза (не то от солнца, не то от людей), он лежал и тихо-тихо поскуливал: был бы человеком – тихо плакал бы. Сейчас, почему-то сегодня (может, от того, что ощутил силу молодости), он внезапно нашел для себя ответ – он зверь, а не человек и любить не может… Ему стало горько и больно…
«Давно же это было. Те времена – они чаруют. Вероятно, было такое же ясное утро, такого же теплого августовского дня. 7 маленьких щенят ползали у брюха Герольды – титулованной самки, красивой и яростной породы доберман. Плохо, что мать я так и не помню, не помню ни отца, ни братьев, ни сестер. Хозяин с первых дней заменил мне все. Он стал и родителем, и миром в целом. Да, он не был ласков, но он любил, наверное, нас. Он воспитал злость и ненависть к людям. Но я не испытываю ненависти к нему. Он дал мне возможность бороться за право на жизнь и я ему благодарен.
Помню, еще щенком, пробовал зубы на «маленьких» людях – детях. Их толпами вели куда-то. Мне следовало держать левую сторону вместе со взрослыми. Какая глупость! Но тогда мне нравилось… Я был горд! Истинный немец, Ариец, гнать нечистых, травить их, грызть, рвать вены с грязной кровью – какая жесткость… Мне теперь стыдно и больно смотреть этим людям в глаза, чьих детей и стариков я уносил и сбрасывал, мною умерщвленными, в канавы для трупов. А тогда… Что ж! Эта жестокая правда, пусть и в прошлом, на всю оставшуюся жизнь – суровый обман молодости. Пожалуй, знание истины – это кара. Жизнь в блаженном забытьи – благо бытовой жизни, под диктовку чьей-либо сильной воли, куда сильнее собственного познания, жизнь вслепую, рабская жизнь. Я не смог жить ею. Не стало моего Хозяина, я не пожелал другого, стал вольный, ничейный – и тут жить не смог. Метание от крайности к крайности уже не есть жизнь, а дикое животное существование…»
Петрович помотал головой. Мысли, не свойственные собаке, так и норовили пробить старческое сознание. Как собака, Петрович не мог позволить себе этого. У собак нет сумасшедших, они есть только у людей. Из-за таких, с виду нормальных, но критических внутри, и происходят катаклизмы в человеческом обществе, а оттуда уже и в природе: мировые войны, случайные аварии, теракты и прочее. Таков был Хозяин. Стоит ли удивляться, что Хозяином Петровича был не кто иной, а сам Адольф Гитлер. Да, именно так. Гарольд фон Лихтенбарг – верный пес тирана ХХ века, самого Адольфа Гитлера. Естественно, Петрович был не конвоиром, как обычная собака. Его дрессировали в лагере Освенцим, учили различать своих и чужих, и рвать, крушить человеческие жизни. А затем собак брали в бой, кидали на зачистку деревень и городов. Собаки находили и убивали людей в подвалах, на чердаках и в других укрытиях, где солдаты сами не смогли бы найти спрятавшихся людей. Из 4х чистопородистых, самых жестоких псов, набрали черную свиту Гитлера, как ее прозвали в последствии. Эти собаки всегда были при нем. И не раз спасали ему жизнь, когда люди-телохранители были беспомощны.
Советские спец.службы (равно как и спец.службы других государств) набирали высоту своей квалифицированности и профессионализма весьма быстрыми темпами. Покушения на Гитлера – затея безуспешная – были совершены многократно, но к успеху так и не привели. Какими только приемами не воспользовались киллеры! Но Петровичу было наплевать на развитие человеческих технологий убийства себе подобных. Он твердо знал, что жизнь Хозяина в его лапах (зубах – как угодно). Он видел, как Ганс бросился вперед на бомбу, предназначенную для Хозяина. Весь ее заряд увяз в теле собаки, когда в тоже время, верные охранники-люди смиренно лежали на земле, укрыв головы руками, напрочь позабыв о Хозяине. У людей другие инстинкты, и инстинкт сохранения своей собственной шкуры перевешивает долг. У собак же долг превыше всего даже ценой своей жизни.
В другой раз Петрович, различив чужака по слабому, почти не уловиму запаху смерти, кинулся и вовремя вцепился в кисть с зонтом, который уколол в бок Адлера. Укол зонтика был смертелен и предназначался Хозяину. Яд от укола приняла собака: верный Адлер принял смерть в страшных муках. Осталось в черной свите только 2 собаки. Когда взломали бункер, Хозяин сам ушел из жизни. Взрывом Петровича оглушило и контузило, а Свэн оградил тело хозяина своим ото всех. Так и принял он смерть на груди у мертвого Хозяина. Контуженного и потерявшего сознания Петровича приняли за мертвого, потому трогать не стали. А когда пес пришел в сознание, люди обезвредили агрессивного пса и решили отвезти уникальную собаку самому Сталину.
И вот Петрович оказался среди врагов. Их было много вокруг. И все они были … добрыми. Гарольд фон Лихтенбарг вдруг стал Петровичем. Он ничего не мог понять. Как это враги могли лечить его, кормить, поить, ухаживать и … любить? Черному сердцу не должна быть ведома любовь, а Петрович ее познал. И не мог он, вопреки правилам, устоям, программе, рвать, кусать, уничтожать этих людей. Он понял одно: жизнь – страшная штука, она - словно река, (куда еще щенком свалился однажды Петрович, но выплыть не смог, сильные руки человека выловили чрезмерно любопытного щенка) и как не барахтайся, течение само решит: плыть тебе с ним или прибиться к одному из берегов.
А потом Петрович попал в самое сердце врага, его Столицу. Предстал он перед волевым человеком, видимо он и должен был стать новым хозяином. Но, то ли Петрович не захотел нового Хозяина, то ли новый Хозяин не захотел им быть, волею судьбы Петрович стал абсолютно свободен и оказался на улицах Москвы. А потом случайно забрел в этот вот двор на далеких окраинах огромной столицы.
Новая бродячая жизнь была не привычна и дика Петровичу. Но прежняя жизнь закалила его. Приходилось ежедневно доказывать свое право на обладание данной территорией и изгонять любящих чужое других бездомных. Клыками и когтями Петрович еще в молодости обеспечил незыблемый авторитет своей персоны в этой среде, где вынужден был проживать. Среди людей он был храбрым и надежным защитником их двора.
И этот защитник пытался искупить вину слепой молодости. Его совесть, подобно червю, съедала его изнутри все эти долгие годы. А сейчас он лежал и тихонько скулил, словно беспомощный щенок. Не смотря на то, что глаза были закрыты и спрятаны под лапами, Петрович видел различные картинки своей жизни. Они увлекали и он со временем забылся. Жизнь ему казалась крохотной, составленной их этих самых маленьких картинок-кусочков. Они странно-причудливо сплетались между собой. А некоторые из них абсолютно не вязались с видимыми самим Петровичем. Его уже не так тревожили ужасающие ныне канавы Освенцима, полные трупов или умирающих людей, колоны живых мертвецов, бесконечной лентой тянущихся к крематорию. Петрович хорошо помнил их худые, оголенные, изуродованные тела и вечно живые, пепелящие, негаснущие глаза, в которых отражался свет далеких холодных звезд. Теперь то Петрович понимал, что люди, обладающие такими добрыми глазами, не могут сгинуть, их нельзя истребить! А вот нация Хозяина… Их взгляд страшен, но пуст, в нем не было ничего... А потом были картины мирной жизни. Бесконечная железная дорога, поющие люди, обретшие родину, этот двор, впервые увиденный Петровичем. Со всем этим он нашел силы смириться, так и не найдя компромиссы со своей совестью. А вот эти новые картинки… откуда они взялись? Петрович не мог найти им объяснения. В его собачьем лексиконе не хватало слов и понятий для объяснения видимого. Видел же Петрович на картинках безбрежный океан, чаек, пенистые гребни волн, корабли, полные людей, с мечами и саблями в руках. Непонятное смятение, страх охватли все существо Петровича. Он вновь жалобно заскулил, тяжело вздохнул и …. Проснулся.
Для него это было ново. Ему стало жутко. Доселе он никогда не видел снов. Никогда. Спал он всегда легко, проваливаясь в мягкое блаженство заблуждений инобытия. А этот сон… именно приятное шелестение волн и буйный гогот людей потряс его собачье сознание. Неожиданно Петрович рванул с места и глухим воем-лаем бросился по двору в погоне за ветром. Бестелесный ветер не почувствовал ничего, кроме злобно-пугливого дыхания собачьей пасти, но вот другие обитатели двора с ужасом разбежались в стороны. Даже люди встали, разинув рты, и поспешили прижаться кто к дереву, кто к стене, кто просто зажал уши, ища спасения от этого воя-лая. Кошки в ужасе забрались на высоту, птицы и вовсе покинули двор, ища спасенья в слоях по августовски прогретого воздуха. Петрович не понимал, что с ним происходит и вскоре успокоился. Он понял, что в его возрасте не прилично себя так вести, носясь вслед за ветром, поэтому резко стихнув, не спеша побрел прочь.
Так Петрович и бродил весь день, ушедши мыслями глубоко к своей совести, не замечая, как на смену ласковому солнцу пришли грузные дождевые тучи, как вечер степенно сменил день. Петрович брел и брел, тихо скуля-сожалея о чем-то своем. Пошел дождь и лапы Петровича привели его в родной двор, как бы он не противился. Странное, что смутило Петровича, было то, что он совсем не ощущал холода и голода. Ему на пути встретились многие из тех, с кем он проживал по соседству: и собаки, и кошки, и люди. Все они привычно проводили взглядом Петровича – кто со злобой, кто с завистью, кто с уважением. Прошла и Танюша с работы, потрепав за шерстку мокрого Петровича. И утренние мальчишки с визгом промчались в тепло дома подальше от холодных капель дождя. И ворчливый Степаныч прошаркал под аркой и скрылся в одной из дверей дома. Петрович побрел туда же, под арку, свернулся в клубок, согревая сам себя, и уснул. Таня, по привычке, оставила еду у арки для Петровича.
Глубоко было ее удивление утром, когда Петровича не было поблизости, а еда так и осталась нетронутой. И Степаныч, подойдя к черному клубочку и уже занеся метлу над ним, благоговейно осмотрелся вокруг и, смущенно убрав за спину метлу, поспешил отойти в сторону. Лишь вереница первых, слишком ранних, ярко желтых и буро-красных листьев, хороводом покружились над недвижимым комочком и унесли ровно по спирали в небо, прежде вынурнув из под арки.
А город начинал медленно просыпаться. Хорошо, что лето! И солнце, развеяв все неприятные ощущения, грело и радовало сердца всех живых существ. И даже тех, кто больше никогда не увидит его света…