Аннотация: Советский милицейский детектив в духе повестей журнала "Советская милиция".
Ю. Христинин
ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ
Находка в старом сарае
Дежурство подходит к концу. За его время мне удалось, наконец, благополучно дописать справку о закрытом еще неделю назад деле по двум квартирным кражам и выкурить полторы пачки на редкость вонючих сигарет какой-то заграничной марки. Последнее обстоятельство сделало совершенно неожиданно воздух в моем кабинете, маленьком и длинном, словно купе в вагоне, не совсем пригодным для дыхания. И я со вздохом решаюсь, предварительно пощупав рукой холодные в результате какой-то очередной аварии батареи отопления, открыть все-таки форточку. Накидываю на плечи пальто, подхожу к окну, решительно тяну за шпингалет: дым густой крученой струей ударяет из моего помещения наружу. Еще, чего доброго, пожарные прикатят! Впрочем, я тут же успокаиваю себя мыслью: есть курильщики на свете почище моего! Я-то курю, в основном, от безделья, в часы дежурства. Вот мой начальник Иван Николаевич... Ого, скажу я вам! Во-первых, курит он только "Памир", во-вторых, курит его неограниченно. И у него в кабинете, когда он там восседает один, что называется, не продохнешь. Перед приходом людей он, как правило, распахивает окно, чтобы никто, не приведи господь, не упал в обморок. Впрочем, от мыслей о вреде курения меня отвлекает стоящая за окном погода. До чего все-таки капризен и неприятен декабрь в наших местах!
Только утром прошел снег, а сейчас ветер уже посрывал его хлопья с окружающих наше здание деревьев, не оставив от него следа. Бедные тополя гнутся высокими тонкими ветвями к земле, и мне даже кажется, что я слышу, как они едва ли не человечески языком чертыхаются от мороза. Прямо скажем, отвратительная нынче выдалась погода! Не случайно, наверное, говорят, что наш город по количеству ветреных дней в году занимает четвертое место во всей европейской части Союза. И надо же родиться и жить именно в таком ветрогонном городе!
Я замечаю, как у меня снова начинает портиться поднявшееся было после окончания труда над бумажками настроение. И сам себе задаю вопрос: десять с лишним лет работы в качестве следователя по особо важным делам научили меня одной простой и мудрой истине. По закону подлости все чрезвычайные происшествия в городе случаются именно в такую вот отвратительную погоду, которую я так не люблю. Когда светит солнце и щебечут птички, никто не позовет тебя на выезд. Но едва только заладит дождь, замолотит по асфальту со звоном град или посечет снежная крупа - что-нибудь где-нибудь обязательно уж случится!
И сейчас, конечно же, будет именно так. Можно, наверное, домой и не собираться... Придя к такому ценному логическому заключению, я с ненавистью смотрю на аппарат прямой связи с милицией. По внешнему виду он ничем не отличается от городского телефона, только черный. И еще в нем вместо диска номеронабирателя какая-то решеточка, за которой упрятано громкоговорящее устройство. По нему меня и вызывают в случае надобности.
Вообще-то, строго говоря, вся эта прямая связь не улучшила, а наоборот, заметно ухудшила мой контакт с начальством, ибо, несмотря на частые ремонты, ни единого сова, вырывающегося из него, я разобрать все равно не могу. Поэтому, как только в черном аппарате раздается треск и неприятный грохот, напоминающий серию отдаленных взрывов малой мощности, я мгновенно срываю трубку, вскакиваю с места и говорю:
- Иду, уже иду! Сейчас буду!
И бегу к кабинету начальства, узнавать о том, что еще приготовила мне судьба вместо отдыха. Вот и сейчас мое помещение вновь наполняют те самые отдаленные взрывы. Я все-таки вздрагиваю от неожиданности, закрываю форточку, чтобы ее не разбил в мое отсутствие, как всегда, ветер, и бегу к Ивану Николаевичу.
- Вызывали, Иван Николаевич?
- Ага, - хмуро отвечает он. - Садись. Впрочем, - он закуривает свой традиционный "Памир", - чего уж тут рассиживаться? Вот адрес, там во дворе увидишь сарайчик, заброшенный такой. Бери машину и прихвати медика. Кто у нас сегодня? Субботина? Вот и бери Субботину... Ребята из отделения уже выехали, а прокурора поставили в известность, как водится, с опозданием. Там труп, понимаешь ли, обнаружен. Так что дело нам вести, хочешь-не хочешь. Потом доложишь свои соображения.
И я, усмехаясь в душе своему неожиданно прорезавшемуся дару предвидения будущего, качу в машине к зданию железнодорожного вокзала. Марина Васильевна Субботина со своим чемоданом разместилась на заднем сидении "Волги": ей там намного удобнее.
Я скашиваю на нее глаза и еще раз удивляюсь про себя: и что только прибило ее к нашему беспокойному и ненадежному берегу? Двадцать девять лет, весьма недурна, даже диплом, кажется, с отличием. Ей бы людей лечить и получать от них благодарности через местную печать, а она с нами в грязи ковыряется...
Шофер Володя по записке быстро находит требуемый адрес - слева от вокзала, приблизительно в километре. Дома здесь стоят старые, трехэтажные. Когда-то, лет двадцать назад, они были едва ли не лучшими в городе: их построило железнодорожное ведомство для своих работников. С годами дома довольно заметно поизносились: от заборов вокруг них не осталось и следа, кроме торчащих кое-где из земли бетонных обшарпанных тумб. Посреди неухоженного двора стоят несколько заброшенных стареньких сараев: с переводом квартир на газовое отопление потребность в них просто-напросто отпала, и хозяева сочли за благо от них отказаться. Кирпичи, из которых сложены стены сарайчиков, со временем стали почти черными. Это немудрено - железнодорожная ветка в какой-то сотне метров, а по ней ведь в свое время бегали еще паровозы. Летели гарь, копоть, стоял дикий шум... И как только жили здесь люди? Впрочем, они и сейчас живут. Правда, нет того шума, нет той копоти, от дороги дома отделяет и полоска выросших деревьев. Но и комфорта особого тут, конечно, тоже нет и в помине...
У одного из сараев толпятся люди. И я без всякого труда понимаю: мне всегда туда, где толпа, свалка, разные неприятности.
- Разрешите, граждане, разрешите же, бога ради! - Я откровенно оттесняю плечом от входа какую-то любопытную женщину, у которой пальто надето прямо поверх комбинации. - Пардон, но, может быть, вы сами поведете следствие дальше? Если да, то я могу быть свободен?
Женщина с возмущением смотрит на меня и громко фыркает:
- Тоже мне! - бормочет она. - У людей горе, а он со своими шуточками суется...
Но женщина - женщиной, следствие она, несмотря на всю ее готовность к этому, не поведет, и значит, никакой ответственности за него нести не будет. И, как ни печально, за конечные результаты будут спрашивать все-таки с меня. Учитывая это, я, вместо приветствия, говорю стоящим здесь двум милицейским сержантам:
- Что продаете, мальчики? Чем по случаю торгуете? Ах, ничем? Ну, тогда полагаю, что устроенная вами кутерьма здесь ни к чему. Оставьте понятых, а остальным гражданам доходчиво поясните, что мы их ни в коем случае не задерживаем. Кто желает нам что сообщить - пожалуйста, милости просим через часик. К кому будет надо - сами наведаемся, без особого приглашения. Ясно?
Сержанты недовольно козыряют: им, разумеется, ясно. А я вхожу, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться о низкую притолоку, в сарай. Здесь полумрак, несколько человек стоят в углу, что-то пристально рассматривая. Наверное, это "что-то" и есть тот самый труп, по случаю которого мы все здесь собрались вместе.
Поздоровавшись с офицерами милиции, я отзываю в сторону фотографа:
- Снимки чтоб были сегодня же, - прошу его. - Надо составить альбом как можно скорее.
И уж потом принимаюсь за работу. Работа же пока заключается в рассматривании всего, что только можно здесь рассмотреть. И я добросовестно окидываю взглядом пыльные стены, покрытую морозным инеем паутину в углу. А под ней, под этой самой паутиной, и лежит человек. Собственно, это даже и не человек вовсе, а только его останки. Почти неузнаваемые останки.
Я не считаю себя неврастеником, не видевшим в жизни трупа, но тут, признаюсь, чувствую себя не совсем в своей тарелке. Прямо скажем, произошло нечто ужасное, граничащее с вандализмом...
Через несколько минут понимаю: лежащий передо мной человек был, по всей вероятности, убит на этом самом месте, а потом, судя по запаху, труп его облили керосином и сожгли. Последнее обстоятельство позволило скрыть все или почти все следы преступления. Если они, разумеется, были как таковые.
Мнениями обмениваемся тише даже, чем вполголоса: в доме повешенного не принято говорить о веревке, ставшей причиной его гибели. А тут... тут вообще - дело особое.
Не знаю, как у кого, но у меня лично каждый раз при виде человека, погибшего насильственной смертью, в душе возникает чувство какой-то озлобленности. И я уж не хочу потом думать об отдыхе, о еде, о различных, по крайней мере до окончания следствия, развлечениях. До тех самых пор, пока преступник не окажется под надежным замком в ближайшем к нему отделении милиции. Думаю, что точно такие же чувства переживают и все другие оперативники.
Дав несколько указаний фотографу - Иван Николаевич у нас особенно любит узловые снимки с места происшествия - я допускаю к трупу медика. Марина Васильевна несколько мгновений колдует над ним, а потом, не оборачиваясь, коротко бросает:
- Первое. Пострадавший - мужчина.
Ценнейший вывод! Можно подумать, что я сам не вижу этого по общим очертаниям трупа, по его размерам, наконец! Тихонько вздыхаю, но недовольства вслух не высказываю: Субботина - неглупый человек, она знает, что именно меня интересует.
- Смерть наступила давно, - негромко, и даже с некоторым сомнением в голосе произносит она. - Во всяком случае, судя по степени окоченения, не ранее двадцати - двадцати пяти часов назад.
Она снова склоняется над трупом.
- Скорее всего, смерть наступила в результате удара твердым тупым предметом в область затылка... Даже не одного, а двух ударов... А воздействие огнем - это уже посмертное... Впрочем, обо всем этом можно будет судить более подробно после вскрытия. С актом особенно тянуть не буду, зная нетерпеливость следователя Нечаева.
А это уже в мой огород булыжник! Но что поделаешь: в подобных вещах спешка, на мой взгляд, тоже полезна. Умная, конечно, спешка... Я еще и еще раз осматриваю труп, изуродованное до неузнаваемости лицо. Одет он в какое-то подобие куртки, сгоревшей, разумеется. Только в нескольких местах под руками и спиной сохранились кусочки ткани - какого-то удивительного вельвета - широкие рубчики на нем чередуются с парными узкими. На левой ноге - остаток коричневого туфля. В нем - остаток красного носка, и ... пожалуй, все! С огорчением констатирую, что для проведения опознания трупа этого крайне недостаточно. Что и говорить, придется. видно, на сей раз несколько туго...
Осмотр сарайчика и прилегающих к нему окрестностей не дает ровно никакого результата, ведь еще два часа назад в городе выпал свежий снег. Если даже и были какие-то следы, то теперь от них, за двадцать часов, прошедших после гибели человека, не осталось даже воспоминаний. Тяжелый случай, на редкость тяжелый и... неприятный. Я представил себе, как снимет со вздохом очки Иван Николаевич, протрет их круглые старомодные стеклышки и скажет:
- Вот, молодой человек, в одна тысяча восемьсот... году тоже был подобный случай. И наши с вами коллеги, представьте, его раскрыли. Между прочим, у них не было всего того, что имеем мы с вами - знаний и опыта многих поколений криминалистов и следователей, техники. Паспортной системы, наконец! Но у них были, в отличие от некоторых, головы на плечах, не правда ли? А мы с вами...
Иван Николаевич хранит в своей большой седой голове, наверное, всю историю советской и зарубежной криминалистики и сыска. И, признаюсь, иногда его послушать просто-таки интересно. А иногда... О, иногда это просто ужасно!
Убедившись, что из осмотра места происшествия, кажется, уже нечего больше выжать, я даю разрешение убрать труп в кузов машины для последующей отправки в прозекторское отделение. Его уносят, а я приступаю к тому этапу осмотра, что называется у нас в обиходе "целованием пыли".
Говорят, что в древней Японии подданные императора в знак особого его к ним расположения могли быть допущены к подножию трона властителя поднебесной империи для того, чтобы слизывать пыль с пола. Нечто подобное, помнится, я читал когда-то сам в "Путешествиях Гулливера". Так вот: у нас происходит что-то аналогичное. С той только разницей, что после выноса трупа мы ползаем на коленках вокруг места, где он лежал, пытаясь высмотреть в пыли нечто такое... такое... эдакое, одним словом! Как правило, между прочим, из этого ничего не выходит, но иногда все-таки удается найти какую-нибудь зацепку. Какой-нибудь ключик, болтик, бумажку... И представьте себе мое волнение, когда я и вправду вижу на полу бумажку! Вернее, даже не бумажку, а кусочек обгоревшего по краям картона. Бережно, словно он сделан руками первобытного человека, я поднимаю его с каменного пола. Ко мне наклоняется капитан Герасимов.
- Что такое? - удивленно спрашивает он. Но я молчу. Молчу потому, что не в силах ничего ответить: неужели в самом деле на свете случаются подобные удачи? Дело в том, что в руках у меня - и не надо особо светлого ума, чтобы понять это - обрывок студенческого билета. И я четко вижу два фрагмента слов, набранных сверху типографским шрифтом: "Баки... коопе..." Третье слово написано от руки, и оно, несомненно, представляет собой ничто иное, как фамилию владельца билета - "Гусейн..."
Поползав для приличия по полу еще несколько минут, и убедившись в полной бесплодности дальнейшего продолжения подобного занятия, я сажусь в машину. По пути завожу Марину Васильевну в ее хозяйство и, не удержавшись, чтобы не улыбнуться, как бы между прочим спрашиваю:
- Так говорите, мужчина? А вы уверены?
Она на мгновение застывает прямо на подножке автомашины.
- Конечно, - говорит, наконец, без тени иронии она. - А вы, может быть, придерживаетесь другого мнения?
- Боже упаси! - восклицаю я. - Пусть уж он будет мужчиной.
Субботина нервно передергивает плечами и уходит: ее ждет серьезная работа, и мое ехидство, конечно же, кажется ей совершенно неуместным. Да я и сам так считаю, но что поделаешь, не всегда могу держать язык за зубами!
Через несколько минут Володя лихо осаживает "Волгу" у нашего родного подъезда, и, кивнув встретившемуся на лестнице знакомому, я взлетаю на третий этаж, прямо к кабинету Ивана Николаевича:
- Разрешите?
- Разрешаю, - кивает он, отравляя воздух "Памиром", - и с нетерпением жду, дорогой Андрей Петрович, вашего доклада. Может, закуришь? - он подсовывает мне пачку и нажимает на кнопку звонка. - Давай заодно пригласим сюда и Сергеева. Он, возможно, окажется нелишним в нашем деле.
Как только следователь Сергеев появляется на пороге, Иван Николаевич поворачивается ко мне:
- Давай, Андрей, с самого начала давай. Старайся только ничего не упустить. Ни одной ерунденции!
Я привык к подобной манере разговора своего начальника: он частенько путает по отношению к нам, своим подчиненным, обращения "ты" и "вы". В обиходе обычно применяет первое, по делам службы - второе. Но нет ведь правил без исключений! И сейчас, несомненно, мы имеем дело с одним из них.
- Слушаю вас, - повторяет Иван Николаевич. - Чего не куришь?
- Крепковаты, - говорю, как бы с сожалением. - Если позволите, я свои, "Стюардессу".
- "Стюардессу"... - бормочет Иван Николаевич. - Молодежь-то хлипкая нынче какая пошла, даже "Памир" для них крепковат. А "Армейские" вы курили? Вот мне, между прочим, уже ...
- Пятьдесят четыре года! - хором подсказываем мы с капитаном Сергеевым.
- Вот именно, что пятьдесят четыре, - улыбается, нисколько не обижаясь, Иван Николаевич. - Но, как говорят, вернемся к нашим баранам. Ближе к делу. А в данный момент и того проще: ближе к телу. Что оно за тело-то?
Я подробно докладываю. Иван Николаевич, как всегда, сосредоточенно слушает, кивая в наиболее любопытных, на его взгляд, местах рассказа головой. Перед ним лежит на чистом листе бумаги шариковая ручка, но он ничего не записывает. И мы этому не удивляемся: память у него такая, что всем только пожелать приходится. Ни одна деталь не ускользает от его внимания, ни одна "ерунденция" не будет забыта или упущена.
- Так, так, - задумчиво говорит он, вертя в руках заветный кусочек картона. - Это - немедленно в научно-технический отдел. И сразу же - запросы. Впрочем, не мне тебя учить, сам уже не маленький. Дело, судя по всему, несложное, и через несколько дней мы его прикроем. А раз так, то не вижу больше никаких оснований тебя задерживать. Иди, отдыхай после дежурства. Все равно до заключения НТО и акта судебно-медицинской экспертизы тебе здесь делать нечего. Ясно, что перед нами - студенческий билет Бакинского кооперативного института или техникума. А добавить окончание к фамилии, по-моему, ничего не стоит. Всего две буквы - и мы можем иметь владельца этого билета по фамилии Гусейнов. Он, скорее всего, и будет либо убитым, либо убийцей. Третьего, что называется, не дано.
Иван Николаевич смотрит на меня несколько иронически, и я понимаю: рядовое-прерядовое дело. Старик, как всегда, хочет исподволь выпытать мое первое мнение о случившемся. И для этого пускает в ход эдакую вот прямолинейность. Я все это прекрасно понимаю, но... как, всегда, не могу удержаться.
- А вдруг третье все-таки дано? - говорю я, стараясь не повышать от волнения голос. - Тогда, возможно, что нам нескольких дней и не хватит? Больно много здесь непонятного. Да и из вещественных доказательств с одним туфлем и в одном красном носке далеко не протопаешь. Как тут наверняка установить личность погибшего?
Иван Николаевич одобрительно смотрит на меня, кивает головой и говорит:
- Вот, между прочим, аналогичный случай имел место во Франции еще в 1889 году, - я почувствовал, как меня толкнул под столом ногой Сергеев и бесцеремонно отплатил ему тою же монетою. - Так вот, значит. Тогда один ловкач по фамилии Эйро убил человека по фамилии Гуфе. Труп был сброшен им в водоем и разложился до полной неузнаваемости. Профессор кафедры судебной медицины Лионского университета Александр Лакассань сумел все-таки идентифицировать труп только по костям. Представляете?
- Представляем, - ответил я. - Так ведь то был Лакассань, а у нас, между прочим, некто Субботина. Она к Лионскому университету, как мне кажется, никакого отношения отродясь не имела.
Кажется, я все же ляпнул нечто не совсем удачное. Потому, что Иван Николаевич назидательно поднимает палец и считает своим административным долгом вновь сослаться на историю.
- А ровно сорок лет спустя, в 1929 году, - продолжает он ровным голосом, попыхивая "Памиром", - еще один ловкач по фамилии Тецнер из Лейпцига убил встретившегося ему по пути рабочего, усадил труп за руль собственной машины и поджег ее. Инсценировав таким образом свою собственную смерть, он хотел руками жены получить огромную страховую сумму за свою гибель. Представляете - случай почти аналогичен нашему: полное обезображивание черт лица. И профессор Рихард Кокель сумел-таки доказать, что убитый - ни в коем случае не Тецнер! Дальнейшие розыски полностью подтвердили его правоту... Так вот, о чем я хочу вам сказать. В те времена ведь не было условий, которые созданы сейчас для нас с вами. С нами наука, с нами общественность! Паспортная система, наконец, существует! Неужели же мы не сможем быстро ответить на вопрос: кто такой наш этот неведомый Гусейнов - убитый или убийца?
Он откладывает в сторону очки:
- А теперь, пареньки, будем говорить серьезно. Ты, Сергеев, поступаешь с этого самого часа в распоряжение Нечаева. Утром попрошу представить мне оперативно-розыскной план по раскрытию преступления в целом, а детально - по установлению личности пострадавшего. Докладывать о ходе расследования прошу дважды в день, как принято. И еще... - Иван Николаевич на секунду умолкает, а потом вдруг каким-то странно дрогнувшим голосом добавляет. - Мы ведь этого подлеца должны разыскать как можно скорее. О случившемся знает очень широкий круг людей. И люди эти будут ждать от нас немедленного раскрытия преступления. Иначе ведь они просто перестанут верить в наши силы и возможности. А это - страшное дело! И я хочу, чтобы вы имели это ввиду особо. Так что поработайте, пареньки, как следует. А потом я вам дам за переработанные дни или еще как ваши труды компенсирую... В Домбай смотаетесь, еще там куда... Лады, пареньки?
Возвращаясь поздно вечером домой, я невольно улыбаюсь: в который уже раз мне обещана эта никому неведомая компенсация! Странный человек мой шеф, он же сам в нее не верит, и сам, кстати, ею никогда не пользовался. Наверное, и мне не суждено тоже. Кто знает, может быть, именно от предчувствия этого я так и не люблю плохую погоду!
Третье дано
Перед тем, как отправиться к Ивану Николаевичу с проектом нашего оперативно-розыскного плана, я созваниваюсь с Субботиной и прошу ее ускорить составление акта.
- Между прочим, - отвечает она, - к вашему сведению, я уже в пальто.
- Какое удивительное совпадение, - с притворной радостью отвечаю я, - у нас тоже не топят, очень холодно. Но что из этого вытекает?
- Вам, я уверена, нельзя работать следователем, - звучит в трубке. - Вы должны знать, что занимаете явно не свое место, если не можете понять и сделать столь простого вывода из обычного житейского факта. А заключается он как раз в том, что в данный момент я уже выезжаю к вам. И, разумеется, не с пустыми руками и не ради удовольствия видеть вас.
Через несколько минут Субботина и вправду появляется у меня, усаживается на стул возле моего стола, тянет из моей пачки сигарету, хватает мои спички.
- Погодка сегодня, - передергивает она тонкими плечами.
- А что погодка, - не удерживаюсь я в отместку за столь бесцеремонное поведение. - Надеюсь, она не слишком сказывается на общем самочувствии ваших пациентов?
- О, конечно, - почему-то смеется Субботина, - мои покойнички чувствуют себя, несмотря на смену атмосферного давления, вполне хорошо! - она с наслаждением выпускает из носа дым. Потом - из левого угла пухлых напомаженных губ. - Признайтесь, Нечаев, за что все-таки вы меня полюбили?
Я несколько теряюсь, а она продолжает:
- В том, что вы меня любите, нет никакого сомнения, даже не отрекайтесь. Знаете, как в школе? Там всегда мальчишки дергают за косы именно своих избранниц, чтобы обратить на себя их особое внимание. Образно говоря, вы тоже постоянно дергаете меня за косички. Вот я и спрашиваю вас: за что такая страстная любовь?
- За вашу человечность, - проникновенно отвечаю я, - за то, что вы - единственный во всем городе врач, на которого еще не пожаловался ни один из ваших пациентов.
- Ну, погодите, - улыбается она, - когда вы попадете ко мне в руки, уж я с вами посчитаюсь!
- Значит, я буду первым, кто принесет на вас жалобу. К престолу господню, разумеется...
На этом наша "физкультминутка" кончается, Субботина гасит сигарету о пепельницу и достает из портфеля акт - довольно объемистое произведение.
- Вам прочитать или сами изволите, уважаемый Андрей Петрович?
- Лучше прокомментировать, - не принимаю я предложенного тона. - Знаете, как Николай Озеров по телевидению. Так вот, будем считать, что передачу я уже видел вчера, а текст к ней вы воспроизводите сегодня.
- Как всегда, стало быть. Ваши методы неизменны, хотя все остальное в мире течет и изменяется... - она кивает в знак согласия головой, на которой я, к своему несказанному удивлению, вдруг замечаю уложенные кольцом толстые-претолстые косы. Это в наше-то время! И удивляюсь еще больше: почему я их раньше не видел?
- Почем штука? - показываю я на косы пальцем. - Еще там такие есть, где эти купили?
Она хмурится:
- Может быть, все-таки хватит?
Нет, не современная она особа, Субботина. У современных девушек кос нет. У них на голове просто скирда лакированной соломы...
- Итак, - говорит она, - первый вопрос, конечно, который вас волнует, касается времени гибели пострадавшего.
- Волнует, - соглашаюсь я. - И еще как волнует!
- Отвечаю: около суток до момента обнаружения. Стало быть, поздно-поздно вечером шестнадцатого декабря. Убитому, судя по общему развитию тела, состоянию зубов и костей, около двадцати пяти лет. Сердце и другие внутренние органы без патологических изменений. Погибший был совершенно здоровым человеком. Смерть, как я и предполагала, наступила в результате двух ударов тяжелым тупым предметом в затылочную часть головы. Сжигание трупа произведено посмертно, примерно через час после гибели. В момент смерти пострадавший находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. Кроме того, - Субботина торжественно перелистывает свое произведение, - интересная деталь. Да, рост человека - 179 сантиметров... По следам, оставшимся во рту убитого, можно судить о том, что кто-то, вероятнее всего, преступник, сорвал с его зубов две коронки из ценного металла. Тоже посмертно. Да... Лабораторный анализ дал заключение на золото.
Последний вывод был чем-то вроде неприятного сюрприза. Выходит, убийца оказался настолько самоуверенным и расчетливым, что выдрал из рта жертвы две золотые коронки, определив их материальную значимость. И это - после того, как он у б и л его! Согласитесь, иметь дело с таким изувером не слишком приятно. И тем острее я понимаю: найти этого человека, вернее, этого б ы в ш е г о человека, надо как можно скорее. Потому что он сейчас - словно затравленный волк. В каждом встречно, и поперечном в эти дни ему мерещится работник милиции либо следователь прокуратуры. И, находясь в таком страшном психическом состоянии. он может натворить еще немало бед, ох как немало! А Субботина - молодец!
- Дозвольте ручку поцеловать, - говорю я ей. - Не ту, с помощью которой вы все это установили, а ту, которой написали всю эту поэму.
Марина Васильевна деловито открывает портфель и, вынув из него шариковую авторучку, протягивает мне:
- Целуйте, это именно ею написана столь взволновавшая вас поэма.
Перевожу разговор на что-то другое, хотя про себя отмечаю: я ведь вовсе не эту замусоленную палочку имел ввиду!
Часов в одиннадцать мы с Владиком Сергеевым заходим в кабинет начальства. Иван Николаевич жмет нам руки, внимательно выслушивает доклад плана, заключение экспертизы и акт медика. С минуту молчит, потом сердито вопрошает:
- Вот там как у вас написано? Посмертно труп был облит чем? Бензином или керосином?
- Горючей смесью, - говорю я. - Здесь так написано. Да и, в сущности, какое это имеет определяющее значение? Сгорел - да и все веселье!
- Ну, уж уволь, - закуривает свой "Памир" Солодов. - Немедленно пусть уточнят. Это очень важно.
И, смягчившись, с некоторым сожалением смотрит на нас с Владиком, словно на несмышленых школьников.
- Неужели непонятно, - терпеливо объясняет он, - неужели непонятно, что для нас очень важно данное обстоятельство?
- Если оно так важно, - рискую перебить начальство я, - то я скажу без всяких уточнений. Это был керосин. Хвала аллаху, чувство обоняния меня пока что не подводило.
- Вот и хорошо, что не подводило. И способность логически мыслить тоже не должна подводить... Суди сам: если бы труп был облит бензином, где, скорее всего, могли взять этот бензин?
- Мало ли где, - без особого энтузиазма отвечаю я. - Мест много.
- Но скорее всего?
Я смотрю на Солодова, и тут меня осеняет.
- Конечно! - вскакиваю я. - Конечно, из бензобака какой-нибудь машины.
- Вот, вот, - покровительственно улыбается Иван Николаевич. - Это и важно. А раз из бензобака, значит, вполне вероятно, что труп доставили к сараю именно на машине. А раз на машине - значит издалека. Иное дело - керосин... Ведь он имеется только в авиации да в домашнем обиходе. Авиацию в нашем случае давайте временно оставим в покое. Остается обиход... а кто использует керосин в быту? А используют его в быту, в основном, жители частного сектора для готовки пищи. Значит, посмотрите, сколько частных домиков в районе вокзала, рядом с местом происшествия. Вот, милые мои пареньки, откуда-то из тех самых домиков, по логике вещей, и был прихвачен керосин. Там вам и следует покопаться в первую очередь.
Иван Николаевич, заметно приустав от столь длинной тирады, откидывается на спинку своего кресла. Мы с Сергеевым переглядываемся, он толкает меня под столом ногой, и я отвечаю ему тем же. Да, утер, однако, старик нам носы, самым беззастенчивым образом, без всякого платка утер!
Иван Николаевич любуется, между тем, произведенным эффектом, а потом гасит недокуренную сигарету:
- Давайте, милые пареньки, подведем кое-какие итоги. Во-первых, в оперативно-розыскной план включите пункт о знакомстве с жителями соседних с местом происшествия частных домов. Особо следует обратить внимание на лиц, ранее судимых, склонных к правонарушениям. Рецидив, знаете ли, тоже не исключен. Прошу также предупредить ювелирные мастерские и магазины на предмет поступления кусочков или одного кусочка золота, соответствующего по весу двум коронкам. Остальное - по плану, пожалуйста. Действуйте, орлы, дерзайте!
И мы начинаем действовать и дерзать. Сначала выполняем прямое указание Солодова, а затем уже руководствуемся своим планом. По спецсвязи передаем во все городские и районные отделы внутренних дел, находящиеся поблизости, предупреждение о возможности поступления заявления, связанного с исчезновением мужчины в возрасте примерно двадцати пяти лет и ростом в один метр семьдесят девять сантиметров. Выясняется: пока такого заявления ни в один из отделов края не поступало.
Я отправляю Владика в жилищно-эксплуатационную часть железнодорожного узла ознакомиться с данными граждан, прописанных в домах, находящихся в районе происшествия. А сам двигаю все к тому же сарайчику и, как водится, квартира за квартирой обхожу все окружающие двор трехэтажные дома. Домов этих всего три, в каждом из них по двадцать семь квартир. Всего, значит, восемьдесят одна квартира. Дело это занимает у меня весь день до вечера, и, как можно было ожидать заранее, не дает мне в руки ровно ничего, никакой зацепки, ни единой ниточки, на даже надежды на эту ниточку.
Усталый, облаянный собаками, которых в наш суматошный век граждане держат уже не только во дворах, но и в своих карликовых квартирах, я к семи вечера прибываю в свой кабинет. Владик уже там, поджидает меня со списком, в котором... сорок семь фамилий!
- Это только судимые, - грустно комментирует он список. - Пятнадцатисуточников я даже не учитывал.
- Ничего себе, уютный микрорайончик, - говорю я единственно для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Эдак мы с ними до второго пришествия разобраться не сумеем. А что из Баку? Ничего не слышно?
Оказывается, на наш запрос уже получен ответ. Как удалось выяснить нашим бакинским коллегам, в кооперативном техникуме там, действительно, есть третьекурсник Рашид Гусейнов. Возраст - двадцать четыре года, рост - один метр семьдесят восемь сантиметров. Данные несколько расходятся с утверждениями Субботиной, но... чем черт не шутит, когда Бог спит?
Ведь она, и в самом деле, не имеет никакого отношения к кафедре судебной медицины Лионского университета! Иными словами, не могла ли Субботина слегка ошибиться, когда вычисляла рост своего покойника? Или не могли разве допустить неточность медики техникума на комиссии, когда замеры велись "на потоке"? И то, и другое не исключено. Но самое главное... Самое главное вот в чем.
И я зачитываю строки из ответа Ивану Николаевичу. Зачитываю с выражение и длительными паузами: "Следует отметить, - сообщают из Баку, - что учащийся техникума Р. Гусейнов со второго декабря текущего года занятия не посещает, в общежитии не появляется, товарищам о причинах его отсутствия ничего не известно. По свидетельству преподавателей техникума, Гусейнов отличается крайне вспыльчивым, неуравновешенным характером, в случаях ссор весьма агрессивен. Имел привод в милицию за появление в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения. Склонен к периодическому злоупотреблению спиртными напитками".
Солодов молча смотрит в окно. Обдумывает прочитанное. А чего тут, между нами говоря, особо думать? Возраст и рост практически одинаковы. Опять же, в день убийства Гусейнова в техникуме не было, нет и поныне. Гусейнов любит выпить, а пострадавший, как известно, был крепко пьян...
- Да, - выдавливает в конец концов Иван Николаевич. - Похоже, что и вправду это и есть убитый. Во всяком случае, представьте себе, исключать подобного варианта нам не следует. Однако в Баку тебе все-таки придется проветриться самому.
Я и сам чувствовал, что без подобного проветривания никак не обойтись.
- Наверное, - продолжает Солодов, - ты давай, кати ближайшим поездом. Самолеты в это время года - хуже ишаков, на них надежда плоха. Атак, по железке... Сейчас девять часов, часиков в одиннадцать утра ты будешь в Баку. Очень даже удобно... А Елене Матвеевне я позвоню сам, предупрежу, что пару деньков ее чадо будет отсутствовать. Она, как я заметил, мне в этих вещах больше верит, нежели собственному сынку.
- Мама уехала к сестре, - поясняю я. У той народилось потомство. Нянька, стало быть, потребовалась. Вот мама и покатила. Сказала, что я все-таки немножко старше новорожденного и, может быть, смогу прожить полгодика самостоятельно. Все равно, дескать, дома бываю нечасто.
- Один, выходит? - уточнил Солодов.
- Аки перст! Ни от кого независим. Никому ничем не обязан и мне тоже.
- Это плохо, - вздыхает неожиданно Иван Николаевич. - Плохо, что ни от кого не зависишь... Я тебе, Андрей, вот что скажу. Между нами, конечно, но только тебе того... жениться пора. Негоже человеку в тридцать четыре года так вот жить. Рискуешь навек холостяком остаться. Впрочем, к нашему делу данная проблема не имеет ровно никакого отношения. А посему давай на прощание твою руку. Сергеева, с твоего позволения, я завтра задействую на более детальное знакомство с биографиями тех сорока семи, которые свое уже отбарабанили. Пусть посмотрит, по каким статьям судились, как сейчас на работе характеризуются. А ты - езжай... Телеграмму сейчас дадим, чтобы тебе помогли там в уголовном розыске. И помни: назад жду как можно скорее. Больно уже неотложное у нас дело, тут на раскачку ни часа, ни минуты оставлять нельзя. Никаких себе поблажек! Прошу тебя - никаких!
Я обижаюсь и хмыкаю носом: вроде бы мы из тех, кто привык давать себе поблажки! Вот уже чего нет, того нет. Я, может, из-за всего этого и рискую остаться навек холостым. Какая, в самом-то деле, девушка свяжет свою единственную судьбу с человеком, который даже в стадии ухаживания так и не может за две недели выкроить вечер, чтобы сходить с ней в театр? Парадокс, но это, к сожалению, факт из моей биографии, который, разумеется, я никому никогда не сообщал. Что делать - такова, видно, специфика моей профессии.
И, вспоминая об этом, я решаю великодушно не сердиться на Солодова. Просто жму протянутую им руку и отвечаю:
- Постараюсь как можно оперативнее. И без поблажек.
... Утро застает меня уже в Баку, у стен знаменитой Девичьей башни. В сущности, я оказываюсь возле нее не вполне по своей воле. Это - Муслим. Совсем еще молоденький лейтенант милиции, который встретил меня на вокзале. Я, между прочим, всегда удивляюсь этому нашему неписанному правилу - встречать коллег. Точно так поступаем мы, точно так - они.
В качестве ответа на телеграмму Солодова на площади вокзала меня ждала машина. А Муслим подошел ко мне совершенно безошибочно - нашел же среди всех остальных пассажиров, выходящих из вагона. Впрочем, не буду излишне скромничать: я тоже увидел его сразу. Почему? Трудно сказать. То ли по подчеркнутому безразличию к самому процессу встречи, то ли вообще потому, что ему был нужен именно я, а мне - именно он. Кто знает, может быть, это и есть то самое братство, которое роднит людей по идее, независимо от наличия всех остальных кровных связей? Я вообще-то считаю, что когда-нибудь придет время, когда людей и будут делить именно так - по идее, которую они исповедывают и отстаивают даже в рамках одного общества.
Как-то, помню, был каверзный случай в Бресте - у меня вдруг... украли деньги. Очень даже просто: я вышел из купе вагона умыться, а пиджак оставил. Вернулся - ни копейки в кармане.
Пришел в областное управление, показал дежурному удостоверение, покаялся в своем ротозействе. Так, мол, браток, и так, дай телеграмму на мою родину... Так он попросту обежал всех, кто еще сидел на работе, и наел мне сотню. "Расписочку, - говорю, - написать на чье имя?". А он на меня посмотрел совсем как на идиота: "Ты что совсем умом тронулся? Запиши мою фамилию, потом и вышлешь". Потом они моего милого попутчика по купе разыскали, и пришлось ему отправиться в длительное путешествие из Бреста на Восток, к самому тихоокеанскому побережью... Впрочем, подчеркиваю особо, вся эта история произошла на втором году моей самостоятельной работы. С тех пор много воды утекло. Настолько много, что Муслим, встретивший меня на вокзале, кажется совсем молодым и неопытным работником, нуждающимся в постоянном покровительстве.
Но не зря говорят, что первое впечатление нередко бывает обманчивым. И я без промедления в очередной раз убеждаюсь в справедливости упомянутой истины, что называется, на собственной шкуре. Оказывается, он сделал уже почти все, ради чего я и прибыл в Баку! Во всяком случае, прикатив в техникум, мы застаем его директора - пожилого степенного дядьку - на месте.
- Опять Гусейнов что-то натворил, ага? - вопрошает он с заметным акцентом. - Честное слово, дорогие друзья, уже не знаю, что с этим человеком делать! Может вы, дорогие друзья, знаете? Тогда скажите сразу, с меня много-много причитаться будет. А я уж тогда как-нибудь по вашему совету, знаете ли... Потому, что ведь он вовсе не в общежитии, он у меня в собственной печенке проживает, этот Гусейнов! Две недели его нет, точно нет. А я только сегодня узнал...
Тут уж приходит черед удивляться нам. Оказывается, за две недели ровным счетом никто судьбой паренька не поинтересовался, не задал самому себе вопроса о его местонахождении! А задать стоило - ведь исчез человек. Нет его на занятиях, нет в общежитии. Безобразие какое-то получается, да и только!
Я уже раскрываю было рот, чтобы довести это свое мнение до сведения директора, но, видя его стремление помочь нам, решаю воздержаться от вмешательства во внутренние дела техникума. И, как видно, не зря.. Вскоре, опросив ребят из группы, в которой учится или учился Гусейнов, я узнаю прелюбопытнейшую новость: не так давно он пытался отпроситься у дирекции техникума на несколько дней, чтобы смотаться в Черкесск на свадьбу младшей сестры. Его не отпустили, и после этого Магомед Гусейнов исчез. Вместе с вещами и чемоданом. Наверное, на моем месте не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы сделать соответствующие обстоятельствам выводы. Причем, даже не после долгого курения в одиночестве, а прямо сразу, на месте, в комнате, где жил Магомед.
- Скажи, - уже вставая, задаю вопрос его соседу по комнате, - скажи, а в чем в последние дни ходил Магомед? Не было ли у него матросского бушлата? - ведь под трупом в сарайчике был обнаружен кусок ткани, из которой обычно шьют бушлаты. Это я думаю про себя, а вслух спрашиваю: - А носков у него красных не было? Или зеленых?
- Бушлат не был, - улыбается ничего не понимающий и немного смущенный парнишка. - И красный носки тоже не был. И зеленый не был. Желтый был. Не любит Магомед красный носки и красный рубашка, говорит "Красный цвет и дурак радует!" Как бык не любит красный цвет.
Это я уже знаю и без моего собеседника. И еще знаю, что в старом сарае, несомненно, обнаружен труп вовсе не Гусейнова. Значит, вывод только один: если убитый не Гусейнов, то... Я задумываюсь, пытаясь предварительно взвесить все "за" и "против". Отсутствие бушлата и красных носков говорят, вроде бы, о том, что в сарае был не Гусейнов. Но студенческий билет, без сомнения, принадлежит ему. Наверное, все-таки опять прав Солодов! Дорога Гусейнова через наш город и шла на Черкесск. А значит, он вполне мог оказаться в том сарае. И мог он теперь там быть только в одной-единственной остающейся по сию минуту вакантной роли - в роли убийцы.
После телефонного разговора с Солодовым Муслим увозит меня в аэропорт: сегодня подходящего поезда больше нет. И сокрушенно говорит:
- Что ты только за человек так верченый? Побыл бы еще денек, съездили бы на Каспий, завтра у меня выходной как раз должен быть. Посидели бы немножко. С хорошей девушкой познакомил бы, ага?
В ответ я только улыбаюсь: зачем он говорит все это, если мой ответ и так ясен? Нельзя терять ни минуты. Солодов так и сказал: "Дуй срочно в Минеральные воды, оттуда до Черкесска рукой подать. Найди мне этого Гусейнова, хоть из-под земли выкопай. Я думаю, что дело близится к концу. Но, конечно, мы тут по своей линии работу приостанавливать не будем. Пусть Сергеев на облегчение за твой счет не надеется".
И вот я дую. Самолет приземлился около часу ночи, мест в гостинице, как всегда, нет. Приходится гулять до утра по морозцу вокруг аэровокзала: на скамьях в залах ожидания даже с сидячими местами туго. Так ни разу ни присев, прогуливаюсь кругами до самого утра, до того самого момента, когда заспанная и злая кассирша сует мне из окошка автокассы билет на автобус до Черкесска. Зато уж в автобусе... О, в автобусах я спать умею! Сажусь, закрываю глаза... Толкают, едва успел задремать:
- Ваш билетик, гражданин!
Строгая тетенька с жестяной буквой "А" на кокарде коричневой фуражки. Ищу билет, предъявляю. Закрываю глаза...
Толкают. На сей раз - улыбающаяся, словно Мона Лиза, дама с портфельчиком в руках:
- Не будете ли Вы настолько любезны, чтобы пересесть на другое место? Мы с мужем оказались на разных сиденьях.
Я пересаживаюсь. И бедный муж с кислой миной на лице отправляется к своей Джоконде. Она же не говорит мне даже спасибо, хотя теперь, благодаря ей, я оказываюсь в самом хвосте автобуса, рядом с урчащим двигателем.
Я снова вздыхаю и засыпаю. Уже до самого Черкесска. Скоро я - в областном управлении. Первый, кто попадается мне навстречу в коридоре, конечно же, Малхозов. Он всегда попадается, когда я сюда приезжаю. Почему? По очень простой причине: в одном кабинете с ним сидит следователь, страдающий астмой или еще чем-то в этом роде. И потому бедный Билял, стоя у окна в коридоре, проводит добрую четверть своего рабочего дня за курением и разглядыванием окрестного городского пейзажа. И на меня смотрит сейчас, как всегда, со скрытым страданием во взоре.
- Привет! - говорю я ему бодрым голосом. - Этот друг, как я вижу, все еще не вышел на пенсию? Сколько ему еще до заслуженного отдыха? Десять лет? Или все пятнадцать?
Я знаю, что ответит Билял. И он, действительно, отвечает мне как обычно:
- Если бы я был большим начальником, я бы никогда не сажал в кабинеты курящих и некурящих вместе. Я теряю здесь драгоценное время, а он, между тем, блаженствует в уединении. А в соседнем кабинете, между прочим, точно такая же глупость! Посадить бы их, некурящих, вместе - и делу конец! Так не сажают: мы - в разных отделах. А так - просто глупо. Правда же, старик, все это глупо?
- Правда, - небрежно соглашаюсь я снова, как и всегда, - вы, товарищ майор, абсолютно правы. Но я прибыл к вам вовсе не для того, чтобы выразить вам по данному весьма прискорбному поводу свое горячее сочувствие.
- Неужели ты прикатил для того, чтобы занять у меня денег? - острит Билял. - В таком случае, у меня нет ни минуты свободного времени. Ты обратись к тому, который экономит на сигаретах и спичках. Я лично тебе его горячо рекомендую.
- Ты почти угадал, - загадочно говорю я. - Мне, действительно, нужно, чтобы ты незамедлительно раскошелился и срочно поделился со мной. Только не деньгами, а советами.
- Советами - это запросто, - смеется Билял. - И тебе дешевле обойдется, и мне ответственности никакой. Все равно ведь еще ни один человек полученному им совету не последовал.
- Я последую. И буду, видимо, первым таким дураком на свете. Если, конечно, ты дашь мне достойный и по-настоящему полезный совет.
Он смотрит на меня с упреком. Даже с нарочитым презрением.
- Чтоб ты знал, юноша! Я не способен давать бесполезные советы. Им следует даже мой престарелый папочка-горец!
- Хорошо, а способен ли ты назвать мне адрес родственников одного человека, который прописан совсем в другом городе? - прищурясь, ядовито спрашиваю я. - Только не позже, чем через пятнадцать минут. Способен?
Билял слегка иронически улыбается:
- Как я понимаю, по указанному тобой времени, этот человек все-таки был прописан у нас раньше? Сейчас он где? В армии? Завербовался? Укатил в связи с новой любовью, его посетившей?
- Учится, - отвечаю я прозаично. - В Бакинском кооперативном техникуме.
- Похвальное стремление! Последнее время, видимо, в связи с эмансипацией женщин, многие их рабочие профессии становятся потихонечку мужскими. Многие мои молодые соотечественники спят и видят себя за прилавками магазинов... Но, бог с ними! Перейдем к делу. Давай мне свои данные и засекай время.
... Спустя час мы едем в управленческой "Ладе" по указанному на бумажке адресу.
- Брать будем сразу? - небрежно интересуется Билял. - Ордером, милостивый государь, располагаете? Или сначала состоится небольшая дружеская беседа на интимные темы? Встреча, так сказать, старых знакомых? Объятия, шампанское, красные гвоздики?
- Сначала беседа. Правда, без шампанского, и даже неизвестно, на какую тему конкретно. Представишься ему ты. Если, конечно, он окажется на месте.
А вот и дом на улице Гагарина. Занавесочки на окнах, в одно из которых мы и стучим с чисто профессиональной бесцеремонностью. Постучав, Билял тотчас торопливо подходит к двери. А я, наученный горьким опытом, отхожу в сторону. Так, чтобы видеть дверь и все четыре окна дома. Не исключена ведь возможность, что одно из них сейчас вот распахнется, и, как птичка из клетки по весне, из него выпорхнет лицо, на встречу с которым мы так спешили...
Но на сей раз ничего подобного не случилось. Дверь открыла какая-то старуха, и Билял, широко улыбаясь, шагнул ей навстречу:
- Салям алейкум, мамаша!
- Алейкум салям, сынок!
- Слышал я, - улыбаясь еще шире, продолжает запланированную нами сценку Малхозов, - будто друг мой приехал, Магомед. Не могу ли я его повидать, мамаша?
- Почему не можешь, сынок? - старуха смерила гостя взглядом с головы до ног. - Заходи, коль пришел. Наш дом - твой дом.
- А я не один, - Малхозов указывает плечом на меня, - я ведь с товарищем.
- Заходите тогда оба, - старуха посторонилась в дверном проеме. Но ее место на пороге уже занял молодой темноволосый парень с широкими плечами.
- Что надо? - сдвинул он густые брови к переносью. - Говори, не морочь старому человеку голову. Я и есть Магомед, только вас вот не знаю.
- Поговорить, дорогой, и вправду надо, - Малхозов решительно шагнул на крыльцо и прихлопнул дверь у самого носа старухи:
- Ты верно заметил - мы к числу твоих друзей не относимся.
- Угу, - мрачно подтвердил парень, - вижу, не слепой. Говори быстро, что надо.
- Мы из милиции, - я тоже сделал шаг вперед. - И из прокуратуры заодно. Пожалуйста, оденьтесь, нам надо совершить с вами небольшую прогулку.
Парень молча вошел в коридор, натянул фуфайку, одел лохматую ушанку, сунул ноги в высокие резиновые галоши.
- Далеко гулять-то будем?
- Это уж больше от тебя зависит.
Он молча кивнул, звучно высморкался и пошел вдоль улицы, по собственной воле заняв место между нами. Я давно заметил: так при встрече с нами обычно поступают люди, чувствующие в чем-то свою вину. Невиновный пойдет рядом, а этот уже непроизвольно ставит сам себя в положение задержанного.
- Не догадываешься, Магомед, зачем мы пожаловали?
- Не, - мотает он решительно головой. - Почем я знаю?
- А знать бы следовало, - веско говорю я. - Ну-ка, рассказывай, как ты поездом ехал из Баку? По пути выходил?
Он вздрагивает, косит взглядом быстрых темных глаз в мою сторону. И тотчас на его лице снова появляется безразличное выражение:
- Не, не выходил нигде.
- Что ж, придется нам, как видно, несколько растянуть прогулку. Сам ведь просишь.
И мы с Малхозовым и Гусейновым идем в милицию. Там, в отдельном кабинете, я усаживаюсь за стол. Гусейнов садится напротив на стуле, и с его галош сейчас же начинает стекать грязная талая вода.
- Снимай фуфаец, - радушно приглашает Билял. - У нас жарко, а беседа, по всему видно, затянется.
Но Гусейнов в ответ только бодает головой воздух и снова мрачно смотрит в пол.
- Ну, - усаживаюсь я поудобнее, - спешить нам, Гусейнов, и в самом деле некуда. И пока вы не расскажите нам всего, что произошло в поезде и по дороге вообще, мы, конечно же, не расстанемся друг с другом.
Гусейнов пристально смотрит на меня, снова бодает головой воздух:
- Ладно, - выдавливает он через силу, - расскажу. Только...
- Что "только"?
- Только матери на говорите. Опять плакать будет.
Подобная просьба в устах человека, подозреваемого в убийстве, звучит несколько странно. Я отмечаю это про себя, вслух же предупреждаю:
- Имей ввиду, что большая половина того, о чем ты собираешься сейчас поведать, нам уже известна. Так что врать и изворачиваться не советую.
Гусейнов тяжко вздыхает, и, обливаясь потом от жары и напряжения, начинает говорить. Делает он это медленно, словно бы тщательно взвешивая слова, или, быть может, шлифуя здесь, в нашем присутствии, свою заранее обдуманную версию-легенду. Сначала у меня именно такое впечатление и создается. Но потом я постепенно понимаю: да ведь ничего подобного и близко здесь не происходит! Просто парень - неисправимый тугодум, шарики и ролики работают у него в голове с известной долей напряжения и почти слышимым скрипом.
Итак, что же произошло в поезде?
Путешествие Магомеда Гусейнова
В Баку Магомед Гусейнов уселся в поезд в расстроенных чувствах. Еще бы! Единственная сестра выходит замуж, всего и отпроситься-то хотел у начальства на каких-то несчастных три-четыре дня, но не разрешили. Черствые люди работают в техникуме, исключительно черствые!
После отказа директора Магомед пришел в общежитие, но оттуда неожиданно вызвали к преподавателю - руководителю его группы. И тот, как говорится, переполнил чашу студенческого терпения. Четверых парней он усадил без лишних разговоров в машину и отвез на свою загородную дачу. Сказал: "Перекопаете оперативно участок - получите по трешнице". Трое молчаливо согласились, а Магомед обозлился пуще прежнего. Руководитель группы был всего лет на семь-восемь старше самого Гусейнова, и, отбросив в сторону протянутую ему лопату, Магомед процедил сквозь зубы:
- Лакеев, между прочим, еще в семнадцатом году отменили. Может, случайно об этом слышали?
Хозяин дачи усмехнулся:
- Отменили, говоришь? Это уж, дорогой мой, как для кого. Для того, кто хочет учиться в техникуме и дальше, получая при этом хорошие отметки по моим дисциплинам, может быть, и не отменили, а?
К горлу Гусейнова подкатила вдруг вспыхнувшая негасимым костром злоба. Он подошел к дачевладельцу, посмотрел ему прямо в переставшие смеяться глаза:
- Слушай, ты! Много берешь на себя, не по должности. А техникум твой заштопанный мне и даром не нужен - можешь не пугать. Тоже мне, благодетель нашелся! Не хочется вот только руки марать об твою поганую морду...
Вернувшись в общежитие, он побросал свои пожитки в желтую спортивную сумку и пошел на вокзал. А по пути забежал в сберкассу, снял с книжки сто шестьдесят пять рублей, заработанных за лето в стройотряде. Купил в кассе билет и, по-прежнему пребывая в отвратительнейшем расположении духа, вошел в купе спального вагона. Молча зашвырнул сумку наверх, уселся на диван и только тогда посмотрел на попутчиков. Их было двое - пожилой крепкий мужчина в темном костюме, с сединой в черных блестящих волосах, и женщина лет тридцати, уже успевшая переодеться по-домашнему - просто в халат. Слегка полнеющая, но еще весьма и весьма соблазнительная, она поправила халат на высокой, чуть заметно обвисающей от собственной тяжести, груди, пытаясь несколько сократить площадь огромного выреза, открывающего значительный участок белоснежной ухоженной кожи, и улыбнулась:
- У нас, кажется, сосед появился...
- Ну-с, молодой человек, - мужчина улыбнулся тоже, - насколько я понимаю, вы, действительно, наш сосед по купе? Может быть, для начала поздороваемся?
- Здравствуйте, - не слишком приветливо буркнул Магомед.
- Вот и хорошо, - еще шире улыбнулся мужчина. - Здравствуйте, и давайте знакомиться. Меня зовут Арташес Сергеевич. Вот вам моя рука.
- Магомед, - ответил Магомед без всякого желания.
Женщина тоже протянула ему узкую ладонь с ярким маникюром в золотых мелких брызгах на ногтях. Представилась просто:
- Вообще-то я - Зинаида Ивановна. Но вы можете называть меня просто Зиной. Мне лично так нравится больше. Чувствуешь себя, знаете ли, намного моложе.
Гусейнов не ответил, и наступило несколько минут неловкого молчания. Поезд, тяжело лязгнув буферами вагонов, двинулся с места. Мужчина встал, открыл объемистый коричневый портфель, выложил на стол несколько целлофановых свертков со снедью, поставил бутылку трехзвездочного коньяка.
- Присаживайтесь, сосед, перекусим, чем бог послал.
- Я уже ел, - ответил Магомед.
- Ну и что же? - искренне удивился Арташес Сергеевич. - Я тоже ел. Но для знакомства пропустим все-таки по махонькой, а?
Зинаида Ивановна тоже посмотрела на него обволакивающим взглядом огромных сиреневых глаз:
- Садитесь, Магомед. Вы, право же, доставите нам большое удовольствие.
И, посмотрев внимательно, вдруг спросила:
- У вас что, какое-то горе? Неприятности?
И Магомед, неожиданно для себя самого, подсел к столику, не устояв перед этим взглядом и этим вопросом. Арташес Сергеевич разлил коньяк в пластмассовые стаканчики:
- Ну, давайте вздрогнем за знакомство!
- Вздрогнем, - согласился Магомед.
Выпили, закусили аккуратно нарезанными тонкими кусочками отварной говядины и конфетами. По телу разлилось благодатное тепло. Магомед улыбнулся. И, заметив это, Арташес Сергеевич вяло произнес:
- Поверьте моему житейскому опыту, молодой человек. Все на свете неприятности хороши единственно тем, что они обязательно проходят. И ваши, если они, конечно, были, поверьте, и они обязательно пройдут. Повторим, однако?
Повторили. В голове появился легкий приятный шум - тот самый, который, как говорится, снимает "нагрузку". Зинаида Ивановна порозовела, откинулась на подушку.
- Боже мой, - сказал она, поправляя чисто профессиональным жестом роскошные волосы великолепного коричнево-золотого оттенка. - Как я устала!
Рукава халата при этом упали вниз, к плечам, обнажив точеные, будто из белого мрамора, руки. Только - и Магомед это почти реально ощутил - они были не холодные, как безмолвный камень, а ласковые и теплые. Он отвел взгляд в сторону, а Зинаида Ивановна, заметив это, ободряюще улыбнулась молодому человеку.
- Ах, милые мои мужчины, - кокетливо сказал она, - если бы вы только знали, как не хочется стареть, как не хочется забывать о мужском внимании! И я так рада, что нахожусь вот в этом купе, с вами... Прошу простить меня, если я сейчас заберусь, позабыв всякий стыд, на диван с ногами. Прощаете?
И, не дожидаясь ответа, она сбросила туфли и подняла ноги. При этом полы халата совершенно непроизвольно разошлись, и Магомед принужден был снова отвести взгляд в сторону. Но только без толку: его словно магнитом притягивала к себе белизна случайно оголившихся намного выше колен стройных женских ног, затянутых в светлый, дразнящий воображение капрон чулок.
- И еще... - Зинаида Ивановна снова выразительно посмотрела на Магомеда, - еще я хочу сделать вам чисто секретное признание... Я хочу выпить еще немножко. Наливайте, а?
Арташес Сергеевич понимающе кивнул головой, и остатки коньяка незамедлительно перекочевали из бутылки в пластмассовые стаканчики.
- За твое здоровье, Зиночка! - восхищенно произнес он. - За твою красоту!