Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Интеллектуальное наслаждение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Татьяна Хруцкая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт- Петербург
  
  
   2013 год
  
   Мудрость - сердце и разум, объединённые
   высокими устремлениями духа.
  
   ВРАТА В БУДУЩЕЕ
  
   Николай Константинович Рерих (27.9.1874-13.12.1947) - русский литератор, живописец, археолог, путешественник, общественный деятель. Учился в Петербурге в Академии художеств у А.И.Куинджи и одновременно на юридическом факультете в университете, прослушал курс историко-филологического факультета. Действительный член петербургской Академии художеств (с 1909).
   Решающей для жизни и всей духовно-творческой работы Рериха была его встреча с Еленой Ивановной Шапошниковой. "Спутницей, другиней и вдохновительницей" называл он свою жену.
   Елена Ивановна Рерих (12.2.1879-5.10.1955) родилась в знатной дворянской семье, принадлежавшей старинному роду Голенищевых-Кутузовых. В юности Елена Ивановна проявила себя как одарённая пианистка. В 1899 году она знакомится с молодым художником Николаем Рерихом. После свадьбы Рерихи поселились в Петербурге. В 1902 году родился сын Юрий - будущий всемирно известный востоковед, а в 1904 году - второй сын, Святослав, который стал художником.
   С конца 1890-х годов характер творчества Рериха во многом определяли его занятия археологией и интерес к языческой славянской и скандинавской старине. Истоки художественного метода Рериха - постижение истории в неразрывной связи с вечной природой - ощутимы уже в его ранней работе "Гонец" (1879), открывающей цикл "Начало Руси. Славяне".
   С 1918 года Рерих жил за рубежом, с 1936 - постоянно в Индии. Совершил вместе с женой две большие экспедиции по Центральной и Восточной Азии. Работа над словом идёт у художника параллельно работе с кистью. Две главные темы владели творческим воображением художника: Россия и Индия.
   Рерихи вели обширную просветительскую деятельность по привлечению мировой общественности к делу охраны памятников культуры. Значителен их вклад в культурное сближение советского и индийского народов.
  
   Валентин СИДОРОВ "НА ВЕРШИНАХ"
  
   Новый, прекраснейший мир! Да, он существует, этот прекрасный мир, эта держава Рериха, коей он единственный царь и повелитель. Не занесённый ни на какие карты, он действителен и существует... И туда можно ездить, как ездят люди за границу, чтобы потом долго рассказывать о его богатстве и особенной красоте, о его людях, о его странах, радостях и страданиях, о небесах, облаках и молитвах. Там есть восходы и закаты другие, чем наши, но не менее прекрасные.
   Так писал о творчестве художника Леонид Андреев.
  
   В 1920 году великий индийский поэт, писатель, философ Рабиндранат Тагор впервые увидел полотна Рериха. На другой день после знакомства он пишет письмо художнику.
   "Ваши картины глубоко тронули меня. Они заставили меня осознать нечто очевидное, но нуждающееся в постоянном раскрытии: что истина беспредельна. Каждое искусство достигает своего совершенства, когда оно открывает нашему уму те особые врата, ключ от которых находится только в её исключительном владении".
   Джавахарлал Неру поделился своими мыслями о человеке, с которым его связывали узы дружбы и духовная устремлённость.
   "Когда я думаю о Николае Рерихе, я поражаюсь размаху и богатству его деятельности и творческого гения. Великий художник, великий учёный и писатель, археолог и исследователь, он касался и освещал так много аспектов человеческих устремлений. Искусство и труд Рериха имеют мало общего с жизнью и смертью личности. Они выше этого, они продолжают жить и в действительности являются более долговечными, нежели человеческая жизнь".
  
   Монголия. "Такие великие всемирные личности, как Рерих, шествуют как светочи столетий. В наш век эгоизма их великие дела приносят безграничное благо тем странам, через которые проходят эти великие души".
  
   Япония. "Достигнув подобных высот, гениальное творчество Рериха неустанно растёт. Вдохновлённый внутренним стремлением, неустанно ведущим его вверх, он ищет новые высоты и побеждает, казалось бы, непреодолимые препятствия. Рерих - творец, писатель, мыслитель и водитель, предвидит приближение его Нового Мира... Любовь, красота, действие...
  
   Но это Восток. А Запад? Сдержанный, недоверчивый, желчный, ироничный Запад? Его тоже захватывает волна восхищения и энтузиазма. "Рерих раскрывает дух космоса!"
  
   Все или почти все, кто чувствует всемирную значимость искусства и личности Рериха, отчётливо чувствуют и другое: искусство Рериха неотделимо от творчества его страны, а сам он (говоря его же словами) лишь гонец и вестник её.
   - Великий художник - восклицает знаменитый испанский портретист Игнаско Сулоага. - Его искусство свидетельствует, что из России на весь мир исходит некая сила, - я не могу измерить её, не могу определить её словами, но она налицо.
   Не правда ли, как неожиданно созвучны эти слова иностранца знаменитым стихам Тютчева: "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить!"
  
   Зима 1920 года. В Нью-Йорке объявлено об открытии выставки всемирно известного русского художника Николая Рериха. Зинаида Григорьевна Фосдик.
   "Я стояла лицом к лицу с Беспредельностью... Великие пространства космической значимости, горы, водные пути, массивные утёсы, земные и небесные вестники, скромные святые и герои населяли мир Рериха, который он давал людям с щедростью, присущей гиганту искусства. Я задыхалась, слёзы наполняли глаза, мысли и эмоции били ключом в моём сердце. Мой до сих пор обособленный мир уступил дорогу миру неземной красоты и мудрости...
   Когда я вошла в большую студию и была принята с тем чудесным радушием, естественно свойственным русскому характеру, меня ожидало много других, не менее изумительных сюрпризов...
   Быть близким к Николаю Рериху равнозначно одновременному посещению нескольких университетов. Она назовёт его сеятелем, который трудился не для себя, а для человечества.
   Энергия, электрическая насыщенность взгляда его поразительны. Какие окна духа!"
  
   Картины, стихи, сказки, статьи - всё это для Рериха волны единого творческого потока. "Напряжённая мысль имеет все качества магнита", - говорил Рерих.
   И строки его стихов намагничены высокой энергией устремлённой мысли. А повторяется в них то, чему суждено повторяться ещё многократно: призыв к героическому напряжению всех духовных сил человека.
  
   Философия стихов Рериха - не уход от действительности, не бегство в потусторонние миры. Ближе всего ему была философия пантеизма, философия, которая видит дыхание чудесного во всём, что окружает человека. Эта философия, по-своему воспринятая Рерихом, творчески им осмысленная, лишена и намёка на обособленность или пассивность. Это философия радостного слияния с природой, с людьми, со всем светлым, что есть в нашей жизни.
   Леонид Андреев назвал Рериха поэтом Севера, а его стихи - "северным сиянием". Это очень точная характеристика. Сдержанные краски северного озёрного края всё время воскресают в философских стихах Рериха. Углублённо-внутренняя работа мысли и духа происходит на фоне прозрачных карельских пейзажей. До деталей воспроизведена обстановка, в которой в те годы, живя на одном из островов Ладожского озера, работал Рерих. "На острове - мы. Наш старый дом... Наша пещера. Наши и скалы и сосны и чайки. Наши - мхи". "Настроения, рождённые жизнью".
  
   Рерих родился в Петербурге в 1874 году. Летние дни мальчик проводит в имении отца, которое носит название "Извара". Скупая и торжественная красота русского Севера захватывает его воображение. "Вообще помни о Севере. Если кто-нибудь тебе скажет, что Север мрачен и беден, то знай, что он Севера не знает. Ту радость, бодрость, и силу, какую даёт Север, вряд ли можно найти в других местах. Где найдёшь такую синеву далей? Такое серебро вод? Такое чудо северных сияний?"
  
   Небо, которое почему-то в северном крае, как нигде, приближено к травам и деревьям, пробуждает в нём художника. Одно из самых сильных детских впечатлений - узорчатые облака, чьё бесконечное движение рождает постоянно меняющиеся образы. Небесное творчество приковывает к себе взгляд. Фантастические горы, странные животные, ладьи, плывущие под цветными золочёными парусами, белые кони с развевающимися волнистыми гривами, богатыри, поражающие копьями хвостатых драконов - всё это возникает, исчезает и вновь повторяется в радостном и щедром сочетании красок.
  
   С детства Рерих воспитывался на лучших образцах русского реалистического искусства. В Академии художеств он попал в мастерскую Куинджи, замечательного художника и человека высокой нравственной чистоты. До конца своих дней сохранил воспитанник благоговейную память о Куинджи. Он называл его Учителем с большой буквы, Учителем жизни.
  
   В студенческие годы жизнь свела Рериха со Стасовым. К знаменитому русскому критику тянулось всё подлинно национальное, демократическое, новаторское. С каким темпераментом, с какой страстной убеждённостью отстаивал Стасов то, что было так близко юному художнику, - независимость русского искусства. "Отчего русское искусство, как русская литература, во многом опередило мир? Оттого, что оно храбро и дерзко! У них там нет ни одного Гоголя, ни одного Островского, ни одного Льва Толстого! Пётр Великий - какой он ни был зверь и монгол, а был настоящий русский, наплевал на все традиции, на все предания, на всю школу. В этой русской храбрости - главный русский характер...
   Всякий народ должен иметь своё собственное национальное искусство, а не плестись в хвосте других, по проторенным колеям по чьей-либо указке".
   Стасов зовёт Рериха в гости к Толстому.
  
   - Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? - сказал Толстой. - Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесёт. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше - жизнь всё равно снесёт.
   Эти слова уйдут в самую глубину сердца.
   Священная мысль о прекрасной стране жила в сердце Толстого, когда он шёл за сохою, как истинный Микула Селянинович древнерусского эпоса и когда он, подобно Бёме, тачал сапоги и вообще искал прикоснуться ко всем фазам труда. Без устали разбрасывал этот сеятель жизненные зёрна, и они крепко легли в сознании русского народа.
  
   Книга "Община". "Учитель Ленин знал ценность новых путей. Каждое слово его проповеди, каждый поступок его нёс на себе печать незабываемой новизны. Это отличие создало зовущую мощь. Не подражатель, не толкователь, но мощный каменщик новых руд. Нужно принять за основание зов новизны".
  
   Трудно рушится домик ветхих предрассудков. Прежде всего, запомним, что невозможно удержать роды созревшего плода. Оглянемся на страницы истории. Пришло время освобождения мысли, и запылали костры, но мысль потекла. Пришло время народоправства, и загремели расстрелы, но воспряли народы. Пришло время развития техники, ужаснулись Стародумы, но двинулись машины, пульсируя с темпом эволюции. Теперь пришло время осознания психической энергии. Все инквизиторы, реакционеры, Стародумы и невежды могут ужасаться, но возможность новых достижений человечества созрела во всех неисчислимых возможностях мощи. Инквизиторы и реакционеры могут строить тюрьмы и сумасшедшие дома, которые пригодятся для них же, в виде рабочих колоний. Но созревшую ступень эволюции отодвинуть нельзя.
  
   Поверх всяких Россий есть одна незабываемая Россия. Поверх всякой любви есть одна общечеловеческая любовь. Поверх всяких красот есть одна красота, ведущая к познанию Космоса.
  
   "Россия не только государство. Она сверхгосударство, океан, стихия, которая ещё не оформилась, не влегла в свои, предназначенные ей берега, не засверкала ещё в отточенных и огранённых понятиях в своём своеобразии, как начинает в бриллианте сверкать сырой алмаз. Она вся ещё в предчувствиях, в брожениях, в бесконечных желаниях и бесконечных органических возможностях.
   Россия - это океан земель, размахнувшийся на целую шестую часть света и держащий в касаниях своих раскрытых крыльев Запад и Восток.
   Россия - это семь синих морей; горы, увенчанные белыми льдами; Россия - меховая щетина бесконечных лугов, ветреных и цветущих.
   Россия - это бесконечные снега, над которыми поют мёртвые серебряные метели, но на которых так ярки платки русских женщин, снега, из-под которых нежными вёснами выходят тёмные фиалки, синие подснежники.
   Россия - страна развёртывающегося индустриализма, нового невиданного на земле типа... Россия - страна неслыханных, богатейших сокровищ, которые до времени таятся в её глухих недрах.
   Россия - не единая раса, и в этом её сила. Россия - это объединение рас, объединение народов, говорящих на ста сорока языках, это свободная соборность, единство в разности, полихромия, полифония...
   Россия - могучий хрустальный водопад, дугою вьющийся из бездны времени в бездну времён, не охваченный доселе морозом узкого опыта, сверкающий на солнце радугами сознания...
   Россия грандиозна. Неповторяема. Россия - полярна. Россия - мессия новых времён".
  
   И Рерих - связан с этой Россией! Связан рождением, молодостью, первыми осенениями, образованием, думами, писанием, пестротой своей русской и скандинавской крови. И особенно: связан с ней своим огромным искусством, ведущим к постижению России.
  
   Если человек любит родину, он в любом месте земного шара приложит в действие все свои достижения. Никто и ничто не воспрепятствует выразить на деле то, чем полно сердце.
   Вдали от Родины, среди сверкающего великолепия гималайских снегов художник ощущает себя полномочным духовным представителем русского народа. Разнообразнейших людей, встретившихся ему среди странствий на полях культуры - и не только на полях культуры - он хочет делить по признаку душевного расположения к русскому народу.
   Любая несправедливость по отношению к России, любой выпад против русской культуры возмущает всё существо художника, воспринимается как личное оскорбление.
  
   В современном мире единственный жизненный пример - Россия. Мир движется к социальному строю. В чём же главная ценность этого строя? Конечно - в возрождении человечности, в культурности. Если, бывало, царствовал мрачный завет: "человек человеку волк", "человек человеку враг", то социальный строй решительно заявит: "человек человеку друг".
  
   Демократия звучит недостаточно определённо. Недавно мы спросили одного видного деятеля: "Что такое демократия?" Он рассмеялся и сказал: "Это то, что в данное время удобно". Значит, понятие расплывчато. Но социальный строй - это уже определительность. В значении слова уже заключены и союз, и кооператив - словом, всё, чем преуспела Русь.
  
   Понятия "Россия" и "человечество", по словам Рериха, сочетаются разумно, и в этом он видит величайшее историческое достижение. "Радуется сердце о славе русской". Этими словами можно объединить бесчисленные выступления, статьи и письма художника. "Даже закоренелые в предрассудках поняли, что мировая ось зиждется на русской мощи. "Разве не зришь, как нагнетается ось мировая?" - спрашивал Вергилий. Тогда поэт не мог знать, что лишь образовывался народ, которому суждено будущее. И какое славное будущее! Вот и пришло оно, когда уже опочили и первый, и второй Рим.
   Прекрасно, что нелегко завоевалось это будущее. Лёгкое строение от первого вихря и развалится. Великие камни сложил народ русский. На диво всем воздвиг не вавилонскую, но русскую башню. Стобашенный Кремль солнценосцев!
  
   В торжественный день советского праздника Рерих настраивает приёмник на московскую волну. Гремят фанфары. "Если завтра война, если завтра в поход..." Под звуки марша начинается парад. Приветствия, музыка. Нарастающий грохот артиллерии, танков, самолётов. Эхо первомайского радио наполняет гималайскую долину. 1 мая 1941 года. До начала Великой Отечественной войны оставалось пятьдесят два дня.
  
   Великая Родина, все духовные сокровища твои, все неизреченные красоты твои, всю твою неисчерпаемость во всех просторах и вершинах - будем оборонять.
  
   Война! Скорбные вести о поражениях и отступлении. Устрашающие заголовки газет. Но вера в победу не изменяет художнику ни на мгновение. Эту веру питает тысячелетняя история Родины от самых древнейших времён.
  
   В грозе и молнии куёт народ русский славную судьбу свою. Обозрите всю историю русскую. Каждое столкновение обращалось в преодоление. Каждое разорение оказывалось обновлением. И пожар, и разор лишь способствовали величию земли русской. В блеске вражьих мечей Русь слушала новые сказки, и обучалась, и глубила своё неисчерпаемое творчество.
   Потрясения лишь вздымали народную мощь, накопленную и схороненную, как силушка Ильи Муромца.
  
   В эту трудную годину художник старается быть посильно полезным Родине. Он организует выставку своих картин, чтобы деньги, полученные от их продажи, направить в фонд помощи Советской России. Его сыновья Юрий и Святослав телеграфируют в Лондон советскому послу. Они просят принять их добровольцами в Красную Армию.
  
   Май 1942 года. В дневнике Рериха появляется запись. "Неделю у нас Неру с дочкою". Художник излагает впечатление от гостя.
   "Славный, замечательный деятель. К нему тянутся. Каждый день он кому-то говорит ободрительное слово. Наверно, сильно устаёт. Иногда работает до четырёх часов утра. Добро, добро около него. Все чуют, что он не только большой человек, надежда Индии, но и честнейший, добрый человек. Эти два ощущения очень важны в наши дни. К доброму сердцу тянется всё доброе естество. Мечтают люди о справедливости и знают, что она живёт около доброго сердца.
   Говорили об индо-русской культурной ассоциации. Пора мыслить о кооперации полезной, сознательной.
  
   Война в самом разгаре. Впереди - Сталинград. Ставится под сомнение само существование Советского государства. А взгляд художника спокойно устремлён в будущее.
  
   Русская мощь разбила сильнейшую германскую армию. Без здоровья физического и морального такой подвиг не может быть совершён.
  
   Победа! Перевёрнута великая страница истории. С восторгом узнаёт художник о заявлении влиятельной американской газеты: "Грядущая эпоха будет Русским веком".
  
   Произошло явление неслыханное в истории человечества. Друзья всемирно наросли. Враги ахнули и поникли. Злые критиканы прикусили свой ядовитый язык. Не только преуспела Русь на бранных полях славы. Она успела в трудах...
   И всё такое неслыханное достижение творится самобытно, своими особыми путями. Многие народы прислушались к действу Русскому и приходят к тем же решениям.
   Народ Русский научился ценить прошлое. По завету Ленина Русский народ сбережёт достижения старого знания, без них новой культуры не построить.
   "Знать, знать, знать", "учиться, учиться, учиться".
   На Руси будет праздник. Позовёт к нему народ всех, кто принёс пользу Руси, взаимно улыбкою обменяются сотрудники всех веков. Для Русского века потребуется неограниченное знание. Вся всенародная польза будет собрана. Все русские открытия вспомянутся. И первопечатник Фёдоров, и все безвестные изобретатели, и исследователи будут вновь открыты и добром помянуты. Перемигнётся народ со всеми, кто сеял добро.
   К Русскому веку русский народ может показать много былых достижений. А все русские подвиги нынешних дней славно возвысятся на празднике Русского века. И ведь не сами выдумали такое будущее. Из-за океана увиделось предначертание судьбы Русской. Русский век!
  
   Война окончена. Теперь Рерих не видит препятствий к возвращению на Родину. Он хлопочет о въездных документах. Упаковывает картины в ящики, готовит их к отправке в Москву. Среди радостных волнений его настигает болезнь. 13 декабря 1947 года художника не стало.
  
   Пройдёт испытание. Всенародная, всетрудовая Русь стряхнёт пыль и труху. Сумеет напиться живой воды. Наберётся сил. Найдёт клады подземные.
   Русь верит и ждёт.
  
   Слова "подвиг" почему-то иногда боятся и иногда избегают. Подвиг не для современной жизни, так говорят боязливые и колеблющиеся, но подвиг добра, во всём всеоружии, заповедан во всех веках. Не может быть такого века, такого года и даже такого часа, в течение которого подвиг мог бы быть неуместным.
   Электрическая и духовная сила сконцентрирована в слове "подвиг", слове, взятом из героического лексикона русского народа. С гордостью пишет художник, что лишь в русском языке живёт это слово. В других языках такого понятия нет. "Подвиг дан тому, кто может устремляться во имя общего блага. Русский народ уже много раз доказал своё бескорыстие, и потому он удостоен и подвига".
  
   Запад есть запад. Восток есть Восток,
   и с мест они не сойдут,
   пока не предстанет Небо с Землёй
   на Страшный господень суд.
  
   - Какая разница между Востоком и Западом?
   - Самые прекрасные розы Востока и Запада одинаково благоухают. Несгораемый светоч сияет во имя красоты знания, во имя культуры стёрлась стена между Западом и Востоком.
  
   Определить правильное направление духовного поиска и творческой мысли уже означает двигаться к победе, ибо на этом пути встречаются лучшие стремления людей Запада и Востока.
   Теория, что "Восток есть Восток и Запад есть Запад и никогда близнецы не встретятся", отжившая и окаменелая идея, которую нельзя поддерживать.
   В самом деле, где же этот Восток и Запад? Я не умаляю ни Запада, ни Юга, ни Севера, ни Востока, ибо, в сущности, эти разделения не существуют. Весь мир разделён только в нашем сознании.
   И уж во всяком случае, не искусственными теориями и не окаменевшими догмами определяется современный действительно существующий водораздел. Рерих призывает делить мир не по географическому признаку, а различать повсюду старый и новый мир.
  
   Азия. Как и всюду, с одной стороны, вы можете найти и замечательные памятники, и изысканный способ мышления, выраженный на основах древней мудрости, и дружественность человеческого отношения. Вы можете радоваться красоте и можете быть легко поняты. Но в тех же самых местах не будьте удивлены, если ужаснётесь и извращённым формам религии, и невежественностью, и знаками падения и вырождения.
   Мы должны брать вещи так, как они есть. Без условной сентиментальности мы должны приветствовать свет и справедливо разоблачать вредную тьму. Мы должны внимательно различать предрассудок и суеверие от скрытых символов древнего знания. Будем приветствовать все стремления к творчеству и созиданию и оплакивать варварское разрушение природы и духа.
  
   Взгляд Рериха не скользит по поверхности. Не со стороны он смотрит на мир, обступающий его. Он пытается постичь его во внутренних связях и сокровенной сути. Вот почему художник видит то, чего не могли рассмотреть другие наблюдатели, ослеплённые экзотической раскраской восточных тканей, оглушённые многоголосым криком азиатских базаров.
  
   Миф о вековой спячке азиатских народов недаром был излюбленной темой западной литературы. Духовному оцепенению Востока противополагалась энергичность и волевая устремлённость Запада. Это успокаивало, а экспансия приобретала характер некоей нравственной миссии.
  
   Бьётся ли сердце Азии? Не заглушено ли оно песками? Живо ли сердце? Когда индусские йоги останавливают пульс, то сердце их всё же продолжает внутреннюю работу: так же и с сердцем Азии.
  
   Тяга к Востоку, устремлённость к духовным высотам индийской культуры определили творческий поиск художника. Но не может идти и речи о стилизации, о подражании чужим образцам. Духовные сокровища индийской культуры переосмыслены, переплавлены творческим "я", обогащены могучей индивидуальностью художника. Скорее здесь может идти речь о той характерной черте истинно русского таланта и гения, которая особенно ярко проявилась в Пушкине и которую принято называть "всемирной отзывчивостью".
   Невозможно чем-либо насильственным или противоестественным развить в себе эту чуткость. Лишь веками, в великом ритме, в постоянном мышлении о предметах высоких развивается это чрезвычайное качество.
  
   Поэт и философ новой Индии Вивекананда (1863-1902). Его короткая жизнь заполнена трудами и постоянной борьбой. Его уподобляли факелу, сжигающему себя.
   Имя Вивекананды, как и имена Рамакришны, Ганди и Рабиндраната Тагора, олицетворяет собой новую поднимающуюся Индию, утверждающую своё национальное достоинство, провозглашающую свои собственные идеалы. На долю Вивекананды выпала миссия первому возвестить об этих идеалах всему миру. В странах Запада он выступает послом пробуждающейся к действию Индии.
   Впечатление от Вивекананды было ошеломляющим. Его фигура, словно насыщенная электричеством, голос, магнетизирующий толпу, страстный темперамент, с которым он на безукоризненном английском языке обличал ханжескую мораль буржуазного мира ("если вы так любите Христа, почему вы ни в чём ему не следуете?!") - всё это не вязалось с традиционным представлением об индийском мыслителе, отрешившемся от всего внешнего.
   Вивекананда совершает турне по городам Америки и Западной Европы. В своих лекциях он пропагандирует идеи древнеиндийской философии. Лекции выходят отдельными изданиями: "Жнани-йога", "Карма-йога", "Раджа-йога". Его выступления собирают многочисленные толпы. Появляются ученики. Ему сопутствуют легенды. Влияние личности Вивекананды и в особенности трудов его (в них философская мысль Индии предстала перед читателем в очищенном от вековых наслоений и легенд виде) на беспокойные ищущие умы Запада было огромным. Увлечённый яркой и своеобразной фигурой индийского философа, Ромен Роллан пишет книги: "Жизнь Рамакришны", "Жизнь Вивекананды", "Вселенское евангелие Вивекананды".
   "... лучше человечеству стать безбожным, следуя разуму, чем слепо верить в двести миллионов богов, повинуясь чьему угодно авторитету. Мы хотим одного лишь прогресса. Никакая теория не делала людей лучше. Единственная ценная для нас сила - это постижение, а оно обитает в нас, оно проистекает из мысли. Пусть же люди мыслят! Вся слава человека - в мысли... Я верю в разум, и я следую своему разуму, достаточно насмотревшись на вред, приносимый авторитетом, ибо был рождён в стране, где он был доведён до крайности.
   Если бы в мире не было фанатизма, его прогресс был бы гораздо значительнее... Фанатизм создаёт отставание..."
   Бунтарский дух Вивекананды взрывает древнюю символику. Многоликому пантеону бесчисленных богов он противопоставляет человека, который, по его убеждению, и есть величайшее божество. "Не забывайте никогда, как велик человек по своей природе!".
   Поэтому принцип фатальной предопределённости, покорности судьбе, карме, так усиленно культивируемой индуистской, и не только индуистской религией, абсолютно чужд миропониманию Вивекананды. "Всё - в человеке. Слабых нет. Вы слабы лишь потому, что сами этого хотите. Прежде всего имейте веру в себя".
   Незыблемый символ мировоззрения Вивекананды - свобода человеческого духа. Её он утверждает страстно и неотступно.
   "Будьте свободны! В этом - вся религия. Учения и догматы, обряды и книги, храмы и формы - всё это лишь второстепенные детали.
   ...Если я помогу хоть одному человеку достигнуть свободы, мои труды не потрачены даром.
   ... Я свободен, я должен всегда быть свободен. Я хочу, чтоб весь мир был тоже свободен, как воздух".
   Политические взгляды Вивекананды были естественным продолжением его философии активного действия. Один из зачинателей национально-освободительного движения в Индии, он в каждое своё выступление вносит дух неукротимой борьбы. Он не соглашается с теорией ненасилия Ганди, хотя и отдаёт должное чистоте и моральному величию её последователей. Впоследствии между гандистами и учениками Вивекананды не раз будут возникать разногласия. Первым в стране объявивший себя социалистом, он бросает в толпу огненные афоризмы и лозунги.
   "Единственный Бог, который существует, единственный Бог, в которого я верю... Мой Бог - несчастные. Мой Бог - бедняки всех народов!"
   "Пока хоть одна собака в моей стране будет оставаться без пропитания, вся моя религия будет в том, чтоб накормить её".
   "Только того я назову Махатмой, чьё сердце истекает кровью за бедных".
   Он непримирим. Он и вправду как "ревущее пламя, сметающее всё нечистое".
   "Вы, считающие себя патриотами, вы, считающие себя реформаторами, чувствуете ли вы в биениях вашего сердца, что миллионы потомков богов и мудрецов стали близко к скотам, что миллионы сейчас умирают с голоду, что миллионы умирают в течение веков? Чувствуете ли вы, что невежество простирается над страной, как тёмная туча? Переворачивает ли вас это? Теряете ли вы от этого сон? Чувствуете ли вы себя от этого на грани безумия? Забыли ли вы от этого ваше имя, ваше звание, вашу жену, ваше достояние, ваших детей, само ваше тело, охваченное этой единственной мыслью о нищете и гибели?.. Вот первый шаг, чтобы стать патриотом. В течение веков нашему народу внушают унижающие его мысли. Массам говорят на всём земном шаре, что они - ничто. Их так устрашали в течение веков, что они стали почти что подобны стадам животных..."
  
   Знакомство с трудами Вивекананды было радостным событием в жизни Рериха. Ему, художнику и поэту, импонировал возвышенно-поэтический настрой учения Вивекананды. Индийскому философу был чужд академизм. Свои взгляды он предпочитал излагать не в форме научных трактатов или статей, а в виде непосредственных обращений к читателю и слушателю. Мысли резкие, как удары резца, высекали лозунги и афоризмы.
  
   Был ещё один пункт миропонимания индийского мыслителя, чрезвычайно близкий Рериху. В беседе со своими европейскими учениками Вивекананде приходилось касаться вопросов "грядущего политического и социального переустройства планеты. "Европа на краю вулкана, - говорил он. - Если огонь не будет потушен потоком духовности, она взлетит на воздух". Тогда многие связывали надежды о будущем перевороте и обновлении мира с Америкой. Уповали на её демократичность, на её богатства, на её технические достижения. Когда это предположение было высказано при Вивекананде, он отвечал твёрдо и категорично: нет, не она. Он судил об Америке не понаслышке, а как непосредственный наблюдатель. По его убеждению, другая страна должна начать новую эру. Он назвал имя этой страны, неожиданное для его учеников по разным причинам, - Россия!
  
   Рабиндранат Тагор. "...Веселие течёт от листа к листу, возлюбленный мой, ликование безмерное. Небесная река вышла из берегов, и радость затопляет всё".
   - Таинственно качество убедительности, - говорит Рерих. - Несказуема основа красоты, и каждое незагрязнённое человеческое сердце трепещет и ликует от искры прекрасного света. Эту красоту, этот всесветный отклик о душе народной внёс Тагор.
  
   Рабиндранат Тагор и Лев Николаевич Толстой. Писатели с мировой известностью - и русский и индийский - подчиняют всю свою жизнь бескомпромиссному нравственному поиску. Их духовные орбиты пересекаются во множестве точек.
  
   В 1930 году, накануне своего семидесятилетия, Рабиндранат Тагор приезжает в Москву. "Наконец-то я в России, и то, что вижу, чудесно, непохоже на другие страны, в корне отлично". В "Письмах о России", опубликованных сразу после возвращения, он с восхищением пишет о вдохновенно-преобразующей работе коммунистов: "Они разбудили здесь весь народ... Не увидев собственными глазами, я никогда бы не поверил, что они всего лишь за десять лет смогли поднять со дна невежества и угнетения сотни людей и не только научить их грамоте, но и привить им чувство собственного достоинства".
  
   Из письма Рериха: "... я всегда с неослабным восхищением следил за Вашими мыслями, которые непрерывно насыщают пространство. Мои лучшие пожелания сопутствовали Вам повсюду, где Вы неутомимо растили прекрасный сад сеянцев высоких культурных сокровищ. Поистине всё, сейчас стремящееся к культуре, должно объединяться и знать, что находится на одном и том же корабле, плывущем в бурном океане человеческого невежества".
  
   В накалённой атмосфере тридцатых годов стремления и помыслы лучших людей планеты сходятся на одном слове: "мир".
   Из письма Тагора. "Проблема мира сегодня является наиболее серьёзной заботой человечества, и наши усилия кажутся такими незначительными и тщетными перед натиском нового варварства, которое бушует на Западе со всё нарастающей яростью. Отвратительное проявление неприкрытого милитаризма повсюду предвещает ужасное будущее, и я почти перестал верить в самую цивилизацию. И всё же мы не можем отказаться от наших устремлений, ибо это только ускорило бы конец. Сейчас я так же, как и Вы, потрясён и обеспокоен поворотом событий на Западе; мы можем лишь верить, что прогрессивные силы мира восторжествуют в этой грозной битве..."
  
   Своеобразие творческого письма Рериха некоторым его современникам давалось нелегко. Камнем преткновения становилась для них образная символика поэта. Да и само своеобразие воспринималось прямолинейно и оценивалось по формальным признакам: белый стих, поэзия мысли. Между тем подлинная оригинальность поэтического мышления Рериха в другом. Истинное своеобразие его стихам придаёт дыхание восточной мудрости, мудрости, ставшей живой и радостной реальностью всего его творчества. Это не было подражанием чужим образцам или стилизацией. Это был органический сплав духовного мира современного человека с миром высоких мыслей восточной культуры.
  
   Слово "царь" символизирует творческое начало мироздания, внутреннее творческое "я" человека. Утверждение "царственности" творческого труда - вот пафос стихов Рериха. Воспитай в себе "царя" и "владыку" собственной жизни, стань радостным творцом жизни - вот зов стихов Рериха.
   Учитель. На Востоке очень развито почитание этого понятия. В него вкладывают возвышенный смысл. Оно священно. Слово "Учитель" для Рериха - формула действия. Всё, что зовёт вверх, и есть Учитель!
  
   Прошлое лишь окно в будущее. Мировосприятие Рериха в высшей степени диалектично. Он стремится охватить жизнь сразу в её трёх временных измерениях, и потому прошлое, настоящее и будущее у него не разорваны, а едины и нерасторжимы. "Цветы Мории". Поэт придавал большое значение именно внутреннему настрою книги, внутренней связи между стихами. Уже сама композиция книги как бы символизирует восходящее по ступеням движение и развитие человеческого духа, призванного к творчеству. Первый цикл объединён названием "Священные знаки". Здесь всё подчинено ключевой теме - пробуждению пытливого человеческого духа. Он лишь смутно различает, он не видит, а скорее угадывает светлые знаки, которые затемнены для него и ночною мглой, и туманом суетливой повседневности, и пеленою собственных сомнений и страхов. Это как бы начало трудного, но радостного пути восхождения. Во второй части книги ("Благословенному") смутное ожидание открытия вырастает в уверенность. Человек слышит свой внутренний голос, зовущий к труду и творческому напряжению. Третий раздел книги - "Мальчику". Мальчик - это творческий дух человека, делающий первые робкие, но уже самостоятельные шаги. В духовной битве света и тьмы, мальчик вырастает в воина. Ему сужден подвиг. "Победа тебе суждена, если победу захочешь". Четвёртую часть книги составляет поэма "Наставление ловцу, входящему в лес". Для Рериха поэма имела особое значение, он считал её главной программной вещью. Созданная в 1921 году в радости поэтического озарения, она предваряет самый важный, самый зрелый период в творчестве художника. Голос творца, осознавшего своё назначение, звучит здесь с полной силой. "Это твой час... Радуйся! Радуйся! Радуйся! Ловец трижды позванный".
  
   "Сказка-предание сделалось жизнью". Самые серьёзные учёные уже давно пришли к заключению, что сказка есть сказание. А сказание есть исторический факт, который нужно разглядеть в дымке веков. Мудрые тайны хранят не только умершие языки древности, их дыхание доносит до нас поэзия народных преданий. Язык легенд - это язык древних символов. Знание преображается в легендах. Сколько забытых истин сокрыто в древних символах. Открытие тайны приходит как результат озарения.
  
   "Истина не познаётся расчётами, лишь язык сердца знает, где живёт великая Правда, которая несмотря ни на что ведёт человечество к восхождению. Разве легенды не есть гирлянда лучших цветов? О малом, о незначительном человечество не слагает легенд".
  
   Сказочные образы вырастают из реальных, а не иллюзорных устремлений людей и народов. Основа легенд и преданий при всей их внешней фантастичности жизненна и достоверна. Потому и фольклор в праздничном великолепии сказочных элементов - проявление того инстинктивного и стихийного реализма, в котором всегда ищет выражения душа народная. Фольклор совпадает с находками археологов, а предание и песня подкрепляют пути истории. Самая краткая пословица полна звучаний местности и века. А в сказке, как в кладе захороненном, сокрыты вера и стремления народа. Богатство устных народных сказаний, осмысленное и преобразованное творческим воображением художника, становится неотъемлемой частью его духовного мира.
  
   Для Рериха в облике богини Лакшми воплощена красота женщины, вдохновляющая и преобразующая бытие человека. "Мир без женщины есть скала, лишённая цветов". Женщина - ведущее и творческое начало мира. "Перечислять совершённое и вдохновлённое женщиной значило бы описать историю мира... Под многоразличными покровами человеческая мудрость слагает всё тот же единый облик Красоты, Самоотверженности и Терпения. И опять на новую гору должна идти женщина, толкуя близким своим о вечных путях..."
   Образ женщины сопрягается со словом "победа", он вырастает в величественный образ матери всего живущего, Матери Мира.
   "...Приходят сроки, когда человечество обязано выявить все свои духовные силы и возможности. Женщины, опоясанные силой любви, венчанные венцом подвига, как светлый дозор, как рать непобедимая, ополчаются против тьмы и зла и придут на помощь человечеству, которое находится в небывалой ещё опасности".
  
   Без труда утучнеет тело твоё...
  
   Так что же? Выходит, что светлые и тёмные противоположные полюсы, которые, однако, разъять невозможно, не уничтожив целостности мира, а борьба между ними и является основным содержанием человеческой жизни? Так ли это? Нет. Не так. Силам света противостоит хаос. Их извечная задача - преобразовать хаос мироздания, вносить творческое начало и порядок в многообразие ещё не сложившихся форм бытия. В этом созидательном процессе деятельность тёмных - вреднейшая и злейшая помеха. Она, как ничто другое, мешает выполнять главную задачу, задачу творчества жизни. Поэтому светлые и тёмные силы не антиподы, зависимые друг от друга и уравновешивающие друг друга, как трубят на всех перекрёстках служители тьмы. Это лишь их уловка, жалкая попытка сделать вечным своё существование, которое отнюдь не вечно. Это претензия и потуги играть ту роль, которую они не играли, не играют и играть не будут.
   Новые священные знаки - символы неодолимой силы радости и красоты бытия. Красота мира и есть победительница.
  
   "Древность выдаёт нам свои тайны, и будущее протягивает свою мощную руку восхождения". Для Рериха неделим процесс, связующий воедино прошлое и будущее, историю и современность. Крайности, односторонне обозначающие ту или иную тенденцию (будь то идеализация прошлого или, наоборот, огульное отрицание прошлого и настоящего, претензия объявить себя искусством будущего), для него одинаково неприемлемы. Механические и искусственные противопоставления прошлого и будущего мертвы.
   "Странны такие противоположения, - пишет художник. - Кто обёрнут лишь к прошлому, а кто только смотрит на будущее. Почему же не мыслится синтез, связывающий одну вечную нить знания? Ведь и прошлое, и будущее не только не исключают друг друга, но, наоборот, лишь взаимоукрепляют. Как не оценить и не восхититься достижениями древних культур! Чудесные камни сохранили вдохновенный иероглиф, всегда применимый, как всегда приложима Истина.
   Естественно, невозможно жить лишь в дедовском кабинете. Сам мудрый дед пошлёт внуков "на людей посмотреть и себя показать...". Тем не менее в дедовском кабинете накопилось то, что не найти во вновь отстроенном доме. У деда сохранились рукописи, которым не пришлось быть широко напечатанными. Было бы легкомысленно вдруг отказаться от всех прекрасных накоплений".
  
   Крайности сходятся. Собственно, они немыслимы друг без друга, отрицанием друг друга и балаганной шумихою они поддерживают видимость своего существования. Именно видимость, потому что в них нет творческого начала, а следовательно, и жизни. Если уж прибегать к сравнению, то это побеги, паразитирующие на древе жизни. Естественно, что крайности и односторонности в высшей степени чужды духу Рериха, работа которого шла под действенным знаком накопления и сохранения всего позитивного и творческого.
  
   Его искусство не знает ограничения во времени и пространстве, потому что он рассматривает Вселенную в её прошлом, настоящем и будущем как одно целое, как нескончаемую песню, связывающую каменный век с веком электричества.
  
   В непрестанном поступательном движении Рериху претит мысль об остановке, о промедлении. "Промедление смерти подобно" - этому знаменитому изречению Петра I он посвятит целую статью. Маленький перерыв в движении, даже мгновенная остановка в пути духовного развития может быть гибельна для человека - убеждён Рерих.
   Известен случай, когда в присутствии художника один его элегически настроенный знакомый, сетуя на жизнь, вздохнул о невозвратном прошлом. С какой горячностью прервал эти излияния Рерих, воскликнув: "Что значит всё прошлое перед будущим?!"
   Да, он настаивает на изучении древности, но его обращение к прошлому подчинено организующей идее: "Такие... изыскания позволят нам выбрать то, что наиболее ясно применимо в проблемах будущего".
   Его чеканные афоризмы свидетельствуют о целенаправленности, о постоянной устремлённости к творческому созиданию. "Прошлое лишь окно в будущее... Любите прошлое, когда оно вынырнет из нажитых глубин, но живите будущим... Из древних, чудесных камней сложите ступени грядущего".
  
   Радость - сила непобедимая. Пейзаж - это не фон, на котором разворачиваются события. Пейзаж, как и человек, равноправный и действенный участник событий.
  
   Не то, что мните вы, природа:
   не слепок, не бездушный лик -
   в ней есть душа, в ней есть свобода,
   в ней есть любовь, в ней есть язык. (Тютчев)
  
   Надо природу понимать, надо войти в неё как бы сотрудником её, не осудительно, но восхищённо. Природа для художника не ассоциируется с бегством от напряжённых будней повседневности. Она даже не связана с мыслью об отдыхе или минуте отрешённости и забвения. Активная натура художника воспринимает природу как могучий генератор, дарующий человеку физическую и духовную энергию. "Антей прикасался к земле для наполнения силою, для обновления мощи духа. Конечно, не в опьянении он падал на землю, но сознательно он прикасался к земле, и тогда она сообщала ему здоровое обновление.
  
   Красота окружающего мира дарит человеку радость. Но вместить её, разлитую повсюду, может лишь открытое, свободное от страха и уныния сердце.
   "Наш путь" символизирует собой путь человеческого познания. Но познание, взвешивающее лишь на строгих аптекарских весах холодного разума не в силах проникнуть в красоту окружающего мира. А значит, оно неполно. Познание становится истинным лишь тогда, когда к нему на полную мощь подключается сердце. Библейское изречение, характеризующее путь познания как скорбный и трагический ("во многой мудрости много печали"), Рерих решительно отвергает.
   В истоке познания, в существе его - радость. Познание начинается с радости. Рерих недаром многократно повторит знаменитое восточное изречение: "Радость есть особая мудрость".
  
   Есть два вида тишины. Беспомощная тишина инертности, которая знаменует распад, и тишина могущества, которая управляет гармонией жизни... Чем она совершеннее, тем глубже мощь и тем больше сила действия. В этой тишине нисходит истинная мудрость... Поверхностная деятельность ума должна остановиться, и молчание заменит беспокойство. И затем в тишине - в той беззвучной глубине - приходит озарение. И истинное знание становится безошибочным источником истинного действия.
  
   "Небесное зодчество". Люди делятся на два вида. Одни умеют радоваться небесному зодчеству, а для других оно молчит или, вернее, сердца их безмолвствуют. Чувство, которое сам художник определяет словами "восторг о небе", присутствует у него всюду.
  
   Начатую работу Ты мне оставил.
   Ты пожелал, чтоб я её продолжил.
   Я чувствую Твоё доверие ко мне.
   К работе отнесусь внимательно
   и строго. Ведь Ты работой этой
   занимался сам. Я сяду к Твоему
   столу. Твоё перо возьму.
   Расставлю Твои вещи как
   бывало. Пусть мне они помогут.
   Но многое не сказано Тобою,
   когда Ты уходил. Под окнами
   торговцев шум и крики.
   Шаг лошадей тяжёлый по
   камням. И громыхание колёс
   оббитых. Под крышею свист
   ветра. Снастей у пристани
   скрипенье. И якорей тяжёлые
   удары. И птиц приморских
   вопли. Тебя не мог спросить я:
   мешало ли Тебе всё это?
   Или во всём живущем Ты
   черпал вдохновенье. Насколько знаю,
   Ты во всех решеньях от земли
   не удалялся.
  
   Во всём живущем черпать вдохновенье - таков неколебимый завет истинного творчества. Любителям чудес и феноменов Рерих отвечал: мир, окружающий вас, и есть феномен подлинно чудесный. В повседневности таится возможность того, что люди именуют сказкой. Надо лишь уметь видеть необыкновенное в обыкновенном. Красота жизни разлита повсюду. Она мерцает даже в том, что на первый взгляд кажется малоинтересным и будничным.
  
   Труд земли, любой, лишь бы в него был внесён творческий порыв, рождает "восторг небес". И самый прозаичный быт полон чудесности. Чудеса отменены, а чудесность бытия стучится во все двери.
  
   Сверкающее звёздное небо в сердце человека вселяет восхищение и оптимизм: "... в самые трудные дни один взгляд на звёздную красоту уже меняет настроение; беспредельное делает и мысли возвышенными".
   "Стучится вестник, и чем необычнее час, тем трепетнее ожидание". Но получить весть не так просто. Для этого надо быть бдительным к любым явлениям жизни. Для этого должно напряжённо вслушиваться в звучащие дали.
   Действительно, кто и как может вычислить то радостное мгновение, когда постучится вестник? "Должен ли он найти вас на башне, или должен найти в катакомбах - вы не знаете этого, да и не должно знать, ибо тогда нарушилась бы полная готовность. Будьте готовы".
   Весть может прийти отовсюду, да и вестник может быть самым неожиданным. Он может оказаться ничем не примечательным человеком, и тогда его нужно отличать от других людей не по одежде, но по огненным глазам, наэлектризованным мыслью. Не случайно и не бесцельно совершает он трудный путь. Наверно, он несёт важную новость; и ждут его те, кто поймёт знамение будущего.
   Рерих как бы раскрывает смысл знаменитой восточной поговорки: "Если надо - и муравей гонцом будет". Важен не муравей, важна весть, важно услышать и понять сердцем творческий зов жизни.
  
   И не себя ли чувствует гонцом и Рерих, когда он идёт по миру, пересаживаясь с корабля на поезд, с поезда на автомобиль, подчас рискуя своей собственной жизнью? Какая неслыханная сила влечёт его за собой, толкает, заставляет обращаться к миру со своими потрясающими душу картинами, со своими глубокими проповедями?
   Это и есть подвиг. Это - требование подвига. Это - сознание необходимости подвига для всего живущего, сознание его неотвратимости. Из России несёт Рерих этот зов, из той удивительной России, в которой всегда главным вопросом человеческого существования было:
   - Как жить, чтобы святу быть?
  
   Радуйся! Нет и не может быть такого положения, в котором бодрый человеческий дух не разглядел бы просвета.
   Каждая радость уже есть новый путь, новая возможность. А каждое уныние уже будет потерею даже того малого, чем в данный час мы располагали. Каждое взаимное ожесточение, каждое рощение обиды уже будет прямым самоубийством или явною попыткою к нему.
  
   В то время когда писались эти строки, среди части творческой интеллигенции Запада, так или иначе заблудившейся в сумерках буржуазного мира, растерявшейся на трудных путях земных, распространилось настроение, которое Горький ядовито и метко окрестил "космическим пессимизмом". Отношение Рериха к действительности, к процессам, преобразующим её, можно назвать прямо противоположными словами: космическим оптимизмом. Радость, убеждённая и воистину всеобъемлющая, одухотворяет его творчество.
  
   Не для слёз и отчаяния, но для радости духа созданы красоты Вселенские. Но радость должна быть осознана, а без языка сердца где же раскинет радость светоносный шатёр свой? Где же, как не в сердце, твердыня радости?
   Осознавший область сердца неминуемо пристаёт к берегам творчества.
   Радость - это особого рода мудрость. Мудрость творческая, преобразующая. Выявленная созидательным духом человека, она - оружие света; она, как гласит афоризм древней мудрости, - сила непобедимая. Ведь если бы весь мир возрадовался хотя бы на одну минуту, то все Иерихонские силы тьмы пали бы немедленно.
   Стихи носят характер внутренних бесед.
  
   Философия Рериха, сгущенная в стихотворные строчки, лишена и намёка на пассивность. Это философия активного действия. На первый план выступает требование углублённой работы человеческой мысли.
   Круговорот событий стремителен и непостижим. Картины мира, не успев уложиться в сознании, меняются с пугающей быстротой. Как устоять, как разобраться в этом вечно подвижном разнообразии форм?
  
   Брат, покинем
   всё, что меняется быстро.
   Иначе мы не успеем
   подумать о том, что для
   всех неизменно. Подумать о вечном.
  
   Подумать о вечном - вот ведущий мотив философской лирики Рериха. Но напряжённый поиск истины не замыкается на чужих источниках. Изучение чужого опыта может послужить толчком для внутреннего развития, но не подменить его самого. Рерих разделяет мысль ряда индийских философов, что истина не в книгах, а в медитации, то есть в самостоятельной работе человеческого духа. Истина внутри нас.
  
   Мальчик жука умертвил.
   Узнать его он хотел.
   Мальчик птичку убил,
   чтобы её рассмотреть.
   Мальчик зверя убил,
   только для знанья.
   Мальчик спросил: может ли
   он для добра и для знанья
   убить человека?
   Если ты умертвил
   жука, птицу и зверя,
   почему тебе и людей не убить?
  
   В Индии с детских лет приучают чтить любое проявление жизни. Трепетное единство со всем живым наполняет человеческое сердце, особенно детское, доверчивое и легко ранимое.
  
   Утверждение доброго начала в людях - вот главный нравственный принцип художника. Безусловная вера в доброе начало - краеугольный камень его миропонимания. Мысль человека должна погружаться в глубины, а не скользить по поверхности.
  
   Жизнь есть радость. Не языком холодного и отвлечённого разума говорит мудрость. Она - и сердце, и разум, объединённые высокими устремлениями духа. Ей всегда сопутствует человечность, ибо не в себе замкнута мудрость, а для людей и во имя людей она. Поэтому улыбка мудрости ободряюща. Она понимает боязнь первых шагов ещё не окрепшего творческого духа. Не свысока смотрит мудрость на мир, не осудительно. Есть что-то трогательное в её отношении к человеческому бытию. Если порою она проходит мимо, не вмешиваясь во внешнюю суету людей, то только потому, что знает: прямое вмешательство не поможет, наоборот, ещё более ожесточит упрямый дух. Надо запастись терпением. Надо подождать, когда дети вырастут во взрослых.
   Но духовная работа мудрости, не всегда заметная для окружающих, не прекращается ни на миг. Она повсеместна. Она говорит взрослым: "попробуйте прожить один день, не вредя друг другу. Кажется, что в такой день, который бы человечество прожило без вреда, совершилось бы какое-то величайшее чудо, какие-то прекраснейшие, целительные возможности снизошли бы так же просто, как иногда снисходит добрая улыбка сердца или плодоносный ливень на иссохшую землю".
  
   Всё полно подвигов. Везде герои прошли.
  
   В сагах и сказках действуют чудесные строители, творцы добра и славы, светлые воины. Мифы, которые являются отображением действительности, повествуют об истинных героях, живущих среди людей и совершавших свои подвиги на земле. Весь опыт прошлого, действенно приложенный к проблемам современности, свидетельствует, что основой совершенствования личности и нации было почитание героизма, а цинизм был, есть и будет формой разложения.
   Наблюдать устремлённое шествие героев всех веков - это значит оказаться перед беспредельными далями, наполняющими нас священным трепетом. По существу нашему мы не имеем права отступать.
   Мы не имеем права отступать. Героизм - это основное качество человека.
   Всё в человеке. Всё приходит как результат его героических усилий. Собственных усилий. Через суровое и ответственное испытание проходит каждый из нас, когда остаётся один на один с пугающей беспредельностью мира. Один. Без поддержки. Без помощи, видимой и ощутимой физически.
   Не важно, как долго продлится такое состояние. Мгновение пронзительного одиночества может показаться вечностью. Но и наедине с бесконечностью мироздания человек должен дерзко воскликнуть: "И один я взойду!"
  
   Индивидуален и неповторим путь каждого человека. Его сокровенный мир нельзя постичь поверхностным взглядом. Да и что может увидеть сторонний наблюдатель, если к тому же он во власти предубеждения или предрассудка. О бисере, который не стоит метать понапрасну, сказано давно. Между своим внутренним миром и настороженным, подозрительным, чуждым и враждебным взглядом Рерих ставит преграду: "Не открою!"
  
   Необычайные творческие достижения Рериха нередко порождали и недоумение, и недоверие, и противодействие. Казалось, что кого-то пугают фантастические внутренние возможности, заложенные в человеке-творце. Доходило до того, что успехи художника приписывались вмешательству неких сверхъестественных сил.
   Человека, в котором пробудились творческие возможности, Рерих сравнивает с дозорным. Бдительность и постоянная внутренняя готовность - вот что отличает его от других людей. "Священный дозор". Творческий зов жизни не может, не должен застать нас врасплох.
  
   Зорко мы будем смотреть.
   Остро слушать мы будем.
   Будем мы мочь и желать
   и выйдем тогда, когда - время.
  
   Войны бывают всякие, и внешние, и внутренние. И зримые, и незримые. Которая война страшнее - это ещё вопрос.
   Странно, всегда мечтали о мире, о мире всего мира, а жизнь вела битвами, какими разнообразными битвами! Иной раз казалось, неужели нельзя было обойтись без того или иного сражения? Но нет, ведь не мы искали битвы, а она надвигалась неизбежно. Нужно защищаться. Одна оборона бессильна, значит, приходилось наступать и действовать.
   Духовная битва не локальна. Она всеохватна. Она космична. Понятия достоинства, чести и подвига не должны быть отвлечёнными. Они должны проявляться во всех обстоятельствах будничной жизни, ибо каждый день - это лишь своего рода поход. Художник призывает к подвигу, творимому в жизни непрестанно. В любом обиходе, в каждом труде может коваться доспех подвига. Мудро произнесено "герои труда". Битва за лучшее будущее не только на полях сражений. Неутомимость, терпение, достижение лучшего качества испытывается в жизни каждого дня.
   Устремленность к подвигу должна быть так же естественна, как естественно желание жить. Она должна пронизывать не только видимые деяния человека, но и то затаённое и невидимое, что он пытается порою спрятать даже от своего внутреннего взора.
   Мы ждём героизм, который останется героическим даже в своих тайных помыслах. Мы ждём героев, которые поражают драконов в частной жизни. Мы желаем то царственное мужество, которое подавляет каждый недостойный импульс, как только он зарождается. Быть героичным должно заключаться в самой природе человеческой.
  
   Сколько раз случалось, что вещи делали людей неподвижными. Сколько прискорбных примеров, когда люди, казалось бы, интеллигентные и даже обладающие творческими возможностями, обрекали себя из-за вещей на угрюмо-замкнутое безрадостное существование. Ох уж эти вещи! Эти мохнатые придатки пыльного быта. Иногда они начинают до такой степени властвовать, что голос сердца при них кажется не только неправдоподобным, но даже как бы неуместным.
  
   Бесчисленны аспекты сражения между светом и тьмой. В невидимых человеческому глазу формах её ярость лишь обостряется. Вот где действительно нужна готовность и бдительность, вот где необходима тотальная мобилизация всех духовных сил. Дантовские круги ада поневоле приходят на ум, когда читаешь стихи Рериха о перипетиях этой внутренней борьбы человека.
  
   Ошибаешься, мальчик! Зла нет.
   ..........
   Есть лишь несовершенство.
   Но оно так же опасно, как то,
   что ты злом называешь.
   Князя тьмы и демонов нет.
   Но каждым поступком
   лжи, гнева и глупости
   создаём бесчисленных тварей,
   безобразных и страшных по виду,
   кровожадных и гнусных.
   Они стремятся за нами,
   наши творенья! Размеры и вид их
   созданы нами.
   Берегись рой их умножить.
   Твои порожденья тобою
   питаться начнут.
  
   Поистине каждый свидетельствует о себе. В тайных мыслях он оформляет будущее действие. Лжец боится быть обманутым. Предатель в сердце своём особенно страшится измены. Невер в сердце своём трепещет от сомнения. Героическое сердце не знает страха. Да, мысль управляет миром. Прекрасно сознавать, что, прежде всего, мы ответственны за мысли.
   Мы ответственны за мысли. Вот почему и чувство, и мысль должны быть воспитаны.
  
   Победа тебе суждена,
   если победу
   захочешь.
  
   Мысль об анонимности творчества чрезвычайно дорога Рериху. Он варьирует её на все лады. Безымянность произведений народного искусства - вдохновляющий пример для художника. Имя Рериха сравнивает с отсохшим листом, который унесён вихрем времени. Бессмертно лишь само творчество, бессмертно лишь Прекрасное.
   Разве кому-либо, кроме творца, нужно определённое имя? Пустой звук. Отошедший в забвение, ненужный набор звуков. Подумайте об анонимности творчества. В нём ещё одна ступень в возвеличении духа, за случайными пределами дней в нём ещё шаг ускорения прогресса человечества.
   По мнению Рериха, автор может считать себя создателем произведений лишь номинально, ибо любое произведение, по существу, плод коллективного труда, где провести грань между "своим" и "чужим" невозможно.
   Собственное творчество художника лишь ниточка в пряже, которая ткалась до него и будет ткаться после него.
  
   Внешне мир в его непрерывном многообразии не изменился. Так же на каждом повороте пути человека подстерегает тайна. Но изменилась внутренняя точка зрения. Беспредельность не страшит человека, ибо он ощутил дыхание истины. "Видевший бесконечное, не потеряется в конечном".
  
   Творческий дух человека ставит перед собою поистине дерзкие задачи. "Не стройте маленьких планов, они не обладают волшебным свойством волновать кровь". Внутренний голос предостерегает творца от напрасной траты сил.
  
   Но победа творчества - победа особого рода. Победа созидания - это не захват чужого. Не за чужой счёт пожинает лавры творец. Да и успех не его исключительная заслуга. Победа - это результат совместного напряжения человеческих сил.
  
   Невежество, увы, воинственно, и оно может обратить во вред (не только другим, но и себе) полученные прежде времени знания.
  
   Радость - сила непобедимая!
  
  
   Знающий ищет. Познавший -
   находит. Нашедший изумляется
   лёгкости овладения. Овладевший
   поёт песнь радости.
   Радуйся! Радуйся! Радуйся!
   Ловец,
   трижды позванный.
  
   "Поверх всякой любви есть одна общечеловеческая любовь".
  
   "...Из мысли совершенно реальной, мы ухитрились сделать отвлечённость. Мы забыли, что не рука, но мысль и творит, и убивает. А из любви мы сделали кислое воздыхание, или мерзость блуда".
   По мнению Рериха, извращено само понятие любви. Превратившись в холодное и отвлечённое слово, оно должно вновь стать благословенным и действенным. Именно действенным, потому что любовь без дела была, есть и будет мёртвой.
  
   Для художника любовь - синоним единения. Мечту о единстве он сопоставляет со всемирной мечтой о золотом веке. И та и другая мечта на первый взгляд далеки от реальной действительности. Но и та и другая обладают одинаковой жизнеспособностью, ибо в них отразилось сокровеннейшее устремление человечества.
  
   Надо искать не то, что разъединяет, а то, что объединяет. Надо помнить: истина одна, но пути, ведущие к ней, бесконечны, как бесконечен сам путь познания и восхождения человеческого духа. "Никакое обособление, никакой шовинизм не даст того прогресса, который создаёт светлая улыбка синтеза".
  
   Но возможно ли подлинное понимание между людьми? Есть ли язык, который объединит их? Есть. Им должен стать международный язык знания и искусства. Искусство для художника - знамя грядущего синтеза. "Свет искусства озарит бесчисленные сердца новою любовью. Сперва бессознательно придёт это чувство, но после оно очистит всё человеческое сознание". Любовь, очищающая человеческое сознание. Рерих назовёт её ещё и по-другому - "творческим излучением сердца".
  
   Под пером Рериха традиционное, в какой-то мере стёршееся понятие обретает духовную окрылённость. Словно птица Феникс, оно воскресает из пепла, утверждая свою первозданность. Слово "культура", которому художник отводит организующую и преобразующую роль, он разбивает на два корня. Культ (почитание) и ур (свет). "...Культура есть почитание света. Даже травы и растения к свету стремятся. Как же одушевлённо и восторженно нужно стремиться к единому Свету людям, если они считают себя выше растительного царства".
  
   Многие люди (кто сознательно, кто бессознательно) заменяют слово "культура" другим - "цивилизация". А разница между двумя понятиями, по мнению Рериха, принципиальная. Цивилизация обозначает внешние формы человеческого общества, поэтому она преходяща, она может погибнуть, как погибли цивилизации Египта, Греции, Рима. Культура имеет в виду прежде всего внутренние, духовные ценности человеческой жизни, и поэтому она бессмертна, как бессмертны культуры Египта, Греции, Рима. Культура, возникнув и утвердившись, уже неистребима, в то время как условные формы цивилизации зависят даже от проходящей моды.
   Культура, как свет, что зашифрован в начертании самого слова, понятие всепроникающее, не терпящее никаких ограничений. Лишь поверхностный, лишь невежественный ум может связать её с чем-то сверхобычным или недостижимым. Культура становится таковою не тогда, когда она - достояние одиночек, а когда она входит в повседневность и делается мерой поступков наших и мыслей наших. Прекрасное не роскошь, доступная лишь богатым. И не гость случайный она, которого можно увидеть в редкий праздничный день. Благородным водителем всей нашей жизни провозглашает Рерих Прекрасное: "...Знамя культуры всё равно что знамя труда. Знамя беспредельного познавания прекраснейшего! Какова бы ни была наша каждодневная рутинная работа, мы, отойдя от рабочего стола, омываемся, стремясь на праздник Культуры. Сойдутся ли в этом празднике трое или соберутся тысячи, - это будет всё-таки тот же праздник Культуры, праздник победы духа человеческого".
  
   "Свет побеждает тьму!" - не раз во всеуслышание заявит Рерих. Его убеждённость и вера базируются на самой прочной основе жизни. "Сущность духа народного гораздо сильнее выпадов невежества. Имея дело с массами, в сердце своём устремлёнными к знанию и красоте, мы можем оставаться оптимистами".
  
   Культура есть почитание света. "Культура есть служение Свету". Культура немыслима без энтузиазма. Она немыслима без ежедневного труда, ибо только в нём и проверяется преданность идеалу и утверждается сила внутреннего огня. Умолкает сердце - молчит и Культура.
  
   Бесчисленны врата в грядущее. Дума о культуре тоже открывает эти врата. Призыв Рериха обращён к тем, кто олицетворяет собой движение в будущее.
   "...Вам, молодёжи, предстоит одна из наиболее сказочных работ - возвысить основы культуры духа, заменить механическую цивилизацию культурой духа; творить и создавать. Конечно, вы присутствуете при мировом процессе разрушения механической цивилизации и при создании основания культуры духа. Среди народных движений первое место займёт переоценка труда, венцом которого является широко понятое творчество и знание".
   "Тот, кто решается сказать "к чёрту культуру", есть величайший преступник. Он есть растлитель грядущего поколения, он есть убийца, он есть самоубийца".
  
   "Тёмные тайно и явно сражаются. Человечество находится в небывалой ещё опасности... тьма редко бывала активна, как сейчас. Редко можно было наблюдать истинный интернационал тьмы, как в наши дни. Они бывают крепко организованы, очень изысканны и часто более находчивы, нежели сторонники правды. Они завладели первыми страницами газет; они умеют использовать и фильмы, и радио, и все подземные и надземные пути. Они проникли в школы и знают цену осведомлённости. Они пользуются каждой неповоротливостью оппонента, чтобы сеять ложь для процветания зла..." Натиск тёмных глобален. "Бой повсюду пойдёт, по земле, по морям и в невидимой области духа". К сожалению, именно о битве "в невидимой области духа" люди чаще всего забывают или, во всяком случае, не понимают всей значимости её. Эта забывчивость человечеству обходится дорого. Как часто и благое устремление, и светлый поиск затруднены и блужданиями, и "неосмотрительными отравлениями".
   Временное торжество тёмных сил художник объясняет главным образом тем, что добро отступает на оборонительные позиции. Противник не дремлет. Пути и возможности ему создают людская трусость и безответственность сознания, успокаивающего себя и погружающегося в духовное оцепенение. И в большом, и в малом тьма захватывает инициативу.
  
   Город жёлтого дьявола. Страна жёлтого дьявола. Мир жёлтого дьявола. Но то, что во времена Горького было аллегорией, в наше время стало действительностью.
  
   "Свет рассеивает тьму". Эта старая истина применима во всём и всегда. И, чтобы подтверждать её, свет действия должен быть таким же объединённым, как и насыщенность тьмы. Каждый трудящийся на созидание, каждый работник культуры, конечно, всегда и прежде всего должен помнить, что он не одинок. Было бы великим и пагубным заблуждением хотя бы минутно ослабить себя мыслью о том, что тьма сильнее Света". Даже мысль о каком-то особом преуспеянии тёмных вредна, ибо тем самым мы как бы даруем им новую силу. Никогда и нигде не преувеличивать мощь темноты или их мифическое вездесущее - призывает Рерих. Нужно помнить, что тёмные, какими бы сильными они ни казались, как бы ни были организованы, всё же ограничены. В этой ограниченности их конечное поражение. Они и сами знают (или подозревают) о своей ограниченности и больше всего опасаются, что она будет замечена другими. Каждая победа над тьмою - следствие большой и трудной борьбы. Но торжество света над тьмою в сущности предрешено.
  
   Борьба за мир отвечала сокровенным помыслам Рериха. Он уверен, что завоевательство становится средневековым понятием, что насилия и войны останутся лишь на страницах истории. "Мир всячески мыслит о мире". С радостью он замечает:
   - Не удивительно ли, по-русски слово "мир" единозвучно и для мирности, и для вселенной. Единозвучны эти понятия не по бедности языка. Язык богатый. Единозначны они по существу. Вселенная и мирное творчество нераздельны.
  
   "Не будучи безжизненными пацифистами, мы хотели бы видеть Знамя Мира развевающимся, как эмблему новой счастливой эры. Мы не отвлечённые идеалисты. Наоборот, нам кажется, что тот, кто хочет украсить и облагородить жизнь, тот является настоящим реалистом".
  
   "Красота, ведущая к познанию космоса". Но не блеснёт красота подслеповатому глазу. Нужно захотеть увидеть красиво. Без красивости, но в величии самой красоты. Счастье в том, что красота неиссякаема. Во всяком обиходе красота может блеснуть и претворить любую жизнь. Нет запретов для неё. Нет затворов пресекающих".
   Красота для Рериха - это внутренний свет человека, пробудившийся к действию, жаждущий творческого воплощения. Известно, что слова "любовь", "красота", "действие" художник считал формулой международного языка. Эти понятия для него не существуют порознь. Для Рериха они живут лишь в диалектическом единстве. И неспроста триаду замыкает энергичное слово "действие", зовущее к труду и духовному напряжению. Любовь без дел мертва. Красота утверждается руками человеческими. Вводить Прекрасное всюду - такова обязанность человека, призванного к творчеству.
  
   "Лучшие сердца уже знают, что красота и мудрость не роскошь, не привилегия, но радость, сужденная всему миру на всех ступенях достижения. Лучшие люди уже понимают, что не твердить только они должны о путях красоты и мудрости, но действенно вносить их в свою и общественную повседневную жизнь".
  
   Благословенна миссия прекрасного. Вдвойне благословенна она на путях в грядущее. При новом созидании и новом строительстве линия просвещения и красоты не должна быть забыта ни на мгновение. Наоборот - она должна быть усилена. Это - закон, это - ближайший распорядок.
  
   Творческое начало ещё не пробудилось в человеке, дух его ещё не созрел к действию. Научитесь изгнать все ядовитые мысли, научитесь осветить и устремить вверх сознание ваше, тогда вы научитесь творить для будущего человечества и, проснувшись, в радости увидите в руках ваших чудесный ключ от Врат Сокровенных. Этот чудесный, этот сужденный человечеству ключ - красота его творческого духа. Он открывает все врата. Под знаком творческой красоты, под знаком созидательного утверждения и вершится непрестанное восхождение пути человеческого.
   Творец, если он творец истинный, не имеет не только времени на осуждение и отрицание, но он не имеет на это права, ибо одна критика и один отталкивающий процесс не помогают. Не осуждение прогоняет тьму, а лишь привнесение света её истребляют. Творческое начало, заложенное в самой природе человека, всепобеждающе. Веление творчества покрывает собою всё, "о чём часто рычит пресекательное слово "нельзя".
  
   "Какое прекрасное слово - "творчество"! На разных языках оно звучит зовущее и убедительно. Оно в самом деле уже говорит о чём-то скрыто возможном, о чём-то победительном и убедительном. Настолько прекрасно и мощно слово "творчество", что при нём забываются всякие условные преграды. Люди радуются этому слову, как символу продвижения... Оно ведёт за собою человечество. Творчество есть знамя молодости. Творчество есть прогресс. Творчество есть овладение новыми возможностями. Творчество есть мирная победа над косностью и аморфностью. В творчестве уже заложено движение. Творчество есть выражение основных законов вселенной".
   Зов творчества - это зов самой жизни, потому что они неразделимы.
   Творчество имеет воистину космическую значимость, ибо, что такое красота, ведущая к познанию космоса? Это и есть творчество.
   Все века, запечатлевшие свой дух и свой лик в памятниках искусства, раскрывают творчество как ведущее начало жизни. Они наглядно свидетельствуют об одном и том же: выживает лишь то, что связано с творчеством; бессмертны научные открытия, неистребима мысль художника.
   Уровень искусства может быть верным мерилом духовной и нравственной жизни нации. Если искусство делается отвлечённой роскошью, оно признак страны разлагающейся. Если искусство - подлинный двигатель народа, значит, страна на подъёме, значит, она в полной силе. Исторические эпохи, лишённые сокровищ красоты, тем самым лишены всякого значения; в них нет души. "А без выявления духовной красоты мы останемся среди безобразия смерти".
   Проявления творчества многообразны, как бесчисленны разнообразные проявления жизни. Оно не замкнуто в строгие границы определённых форм искусства, и оно не привилегия гигантов духа. "Говоря о творчестве, об искусстве, я не имею в виду лишь великих выразителей: не только о Вагнерах, о Шаляпиных, о Рембрандтах идёт речь. Каждый искренний вклад подлинного устремления духа вносит убедительность и струю свежего воздуха. Мы должны помнить, как применять искусство в нашей каждодневной жизни. Даже полы могут быть вымыты прекрасно. Ибо нет ничтожного искусства в том, что истинно".
   "Каждая истинная работа имеет свою красоту", - говорит Рерих, всем стилем жизни своей утверждая незыблемость сказанного. По свидетельству людей, общавшихся с ним, к любому делу (большое оно или малое) он подходил с одинаковым интересом и энтузиазмом. Это характерный признак подлинного творца.
   Важна не форма творческого выражения сама по себе, важна устремлённость, важно качество. Девиз художника: высокое качество всех действий! Он повторяет как лозунг: "Качество, качество, качество! Во всём и всегда!"
   "Понявший строй жизни, вошедший в ритм созвучий, внесёт те же основы и в свою работу. Во имя стройных основ жизни он не захочет сделать кое-как. Доброкачественность мысли, доброкачественность воображения, доброкачественность в исполнении, ведь это всё та же доброкачественность, или Врата в Будущее..."
  
   Своекорыстие (крупное ли, мелкое), внедряемое в жизнь человечества веками извращений и отрицаний, - один из главных врагов всего совершенного. Правда, это зло не кажется ему незыблемым и вечным: "По счастью, пути совершенствования и высокого качества в существе своём лежат вне рук торгашествующих... По каким бы закоулкам не вздумало бродить человечество, процесс качества всё-таки будет совершаться! Всё-таки совершится, ибо подвижничество живёт в сердце..."
  
   Великие примеры подвижнического труда являют мастера древнерусской живописи, которые ни в коей мере не были озабочены увековечением имён своих. Для них наградою был сам экстаз создания, сам процесс творчества. Недаром древнерусский живописец с таким трепетом готовил себя, проделывал большую внутреннюю работу, прежде чем взяться за кисть. В исторической новелле "Иконный терем" художник приводит знаменитое постановление Стоглавого собора, где в своеобразных выражениях запечатлена всё та же забота о высоком уровне мастерства.
   "Не всякому даёт бог писати по образу и подобию, и кому не даёт - им в конец от такового дела престати, да не божие имя такового письма похуляется. И аще учнут глаголати: "Мы тем живём и питаемся" и таковому их речению не внимати. Не всем человеком иконописцем быти: много бо и различно рукодействия подаровано от бога, им же человеком пропитатись и живым быти и кроме иконного письма..."
  
   "Истинный реализм, утверждающий сущность жизни, для творчества необходим, - говорит Рерих. - Не люблю антипода реализма - натурализма. Никакой сущности натуры он не передаёт, далёк он от творчества и готов гоняться за отбросами быта. Печально, что так долго не отличали натурализм от реализма. Но теперь это различие утвердилось. Это даст здоровый рост будущим направлениям искусства.
   Истинный реализм отображает сущность вещей. Для подлинного творчества реализм есть исходное восхождение. Иначе всякие паранойные тупики не дают возможности новых нарастаний. Без движения не будет и обновления, но новизна должна быть здоровой, бодрой, строительной. Упаси от абстрактных закоулков. Холодно жить в абстрактных домах. Не питает абстрактная пища. Видали жилища, увешанные абстракциями... Жуткие предвестники! Довольно! Человечество ищет подвига, борется, страдает...
   Сердце требует песни о прекрасном. Сердце творит в труде, в искании высшего качества".
  
   Только реализм утверждает подлинную свободу творческого духа. Всё остальное - иллюзии, заводящие в тупик.
   Реализм - прочная отправная точка, ибо только он может вместить действительность во всём её пугающем многообразии и духовно освоит её.
   "Жизнь двинула такие грозные реальности, что им будет созвучен лишь истинный реализм. Хитрым загибом, перегибом, изгибом не переборешь ужасов, затопивших смятенное человечество.
   ...Среди такого хаоса художники могут поднять знамя героического реализма. Зычно позовут они к нетленной красоте. Утешат горе. Кликнут к подвигу. Пробудят радость. Без радости нет и счастья. А ведь о счастье мечтает и самый убогий нищий. Мечту о счастье не отнять у человека. Художники всех областей, помогите".
   Понятие "реализм" Рерих толкует многопланово и объёмно. Для него это не узколитературоведческий термин, а воистину зовущее слово. В нём он видит проявление нравственного здоровья, сердечной чуткости и духовной устремлённости русского народа. Ни сюрреализм, ни другие "измы" не имеют путей в будущее. История искусства демонстрирует непреложный закон: когда наступают сроки обновления, человечество возвращается к реализму.
  
   "Жизнь художника нелегка. Но эта вечная битва за Красоту делает его жизнь прекрасной".
   "Не страшиться говорить самыми высокими словами о каждом проявлении красоты".
  
   Лексикон извращённых понятий - не безобидная дурная привычка, а реальная опасность, ибо дух его заразителен и тлетворен для окружающих. Ведь не простое сочетание букв человеческое слово, а концентрация духовной энергии.
   "Очень легко вводятся в обиход грубые, непристойные слова. Называются они нелитературными. Иначе говоря, такими, которые недопустимы в очищенном языке.
   В противовес очищенному языку, очевидно, будет какой-то грязный язык. Если люди сами говорят, что многие выражения не литературны, и тем самым считают их грязными, то спрашивается, зачем же они вводят их в обиход? Ведь хозяйка или хозяин не выльют среди комнаты ведро помоев или отбросов. Если же это случится, то, даже в самом примитивном жилье, это будет названо гадостью. Но разве сквернословие не есть то же ведро помоев и отбросов?.. Детей наказывают за дурные привычки, а взрослых не только не наказывают, но ухмыляются всякому их грязному выражению. Где же тут справедливость?"
  
   Наскокам темноты Рерих противополагает словарь Прекрасного, где так много слов возводящих и созидательных. Этот словарь Прекрасного практичен, потому что жизнен, потому что прекрасна жизнь в основе своей. У Рериха вызывает гордость, что русский язык, как и санскрит, "особенно пригоден для выражения возвышенных понятий".
  
   Надо мечтать! "Спросите великого математика, великого физика, великого физиолога, великого астронома, умеет ли он мечтать? Я не упоминаю художников, музыкантов, поэтов, ибо всё существо их построено на способности мечтать. Великий учёный, если он действительно велик и не боится недоброжелательных свидетелей, конечно, доверит вам, как прекрасно он умеет возноситься мечтами. Как многие из его открытий имеют не только расчёт, но именно высокую жизненную мечту".
   Мечта, вырастающая из сокровенных чаяний людей, не бесплодна, а реальна, как реально в цепи времён будущее, которое предвидит мысль человека. Поэтому реализм у Рериха не "приземлён", а устремлён ввысь, и потому нерасторжим с ним эпитет "героический".
  
   "Поверх всяких Россий есть одна незабываемая Россия.
   Поверх всякой любви есть одна общечеловеческая любовь.
   Поверх всяких красот есть одна красота, ведущая к познанию Космоса".
   Россия - это и есть любовь в действии, это и есть красота бескорыстного подвига во имя служения человечеству... Ибо деяния России космически значимы.
   И к этой России, осознающей космичность своей миссии, обращены все мысли художника. Россия - солнце и сердце державы Рериха! И есть что-то знаменательное и символическое в том, что первый космонавт Юрий Гагарин сказал о просторах Вселенной, впервые непосредственно открывшихся человеческому взгляду:
   - Необычно, как на полотнах Рериха.
  
   "Впишем на щитах культурных просветительных учреждений заветы старинные, но всегда живые, ибо в них должно быть утверждено единение всех творческих сил, ведущих к преуспеянию. Скажем:
   "Искусство объединяет человечество. Искусство едино и нераздельно. Искусство имеет много ветвей, но корень един. Искусство есть знамя грядущего синтеза. Искусство - для всех. Каждый чувствует истину красоты. Для всех должны быть открыты врата "священного источника". Свет искусства озарит бесчисленные сердца новою любовью. Сперва бессознательно придёт это чувство, но после оно очистит всё человеческое сознание. И сколько молодых сердец ищут что-то истинное и прекрасное. Дайте же им это. Дайте искусство народу, кому оно принадлежит. Должны быть украшены не только музеи, театры, школы, библиотеки, здания станций и больницы, но и тюрьмы должны быть прекрасны. Тогда больше не будет тюрем"...
   "Предстали перед человечеством события космического величия. Человечество уже поняло, что происходящее не случайно. Время создания культуры духа приблизилось. Перед нашими глазами произошла переоценка ценностей. Среди груд обесцененных денег человечество нашло сокровище мирового значения. Ценности великого искусства победоносно проходят через все бури земных потрясений. Даже "земные" люди поняли действенное значение красоты. И когда утверждаем: Любовь, Красота и Действие, мы знаем, что произносим формулу международного языка. Эта формула, ныне принадлежащая музею и сцене, должна войти в жизнь каждого дня. Знак красоты откроет все "священные врата". Под знаком красоты мы идём радостно. Красотою побеждаем. Красотою молимся. Красотою объединяемся. И теперь произнесём эти слова не на снежных вершинах, но в суете города. И, чуя путь истины, мы с улыбкою встречаем грядущее".
   Именно только единением, дружелюбием и справедливым утверждением истинных ценностей можно строить во благо, в улучшение жизни. Многие исконные понятия затмились в обиходе. Люди произносят слово "музей" и остаются далеки от мысли, что музей есть "музейон", по-гречески дом Муз. Обиталище всех Муз, прежде всего, является символом объединения. В классическом мире понятие Муз вовсе не было чем-то отвлечённым, наоборот, в нём утверждались живые основы творчества здесь - на Земле, в нашем плотном мире. Так издавна, от самых далёких веков утверждались основы единства. Все человеческие примеры ярко говорят о том, что сила в союзе, в доброжелательстве и сотрудничестве. Швейцарский лев крепко держит щит с начертанием: "В единении сила".
  
   Каждый труд должен быть обоснован. Цель его должна быть ясна, прежде всего, самому творящему, трудящемуся. Если труженик знает, что каждое его действие будет полезно человечеству, то и силы его преумножатся и сложатся в наиболее убедительном выражении. Труд всегда прекрасен. Чем больше он будет осмыслен, тем и качество его вознесётся и сотворит ещё большее общественное благо. В труде - благодать.
  
   Каждая школа есть просветительное приготовление к жизненному труду. Чем больше школа вооружит ученика своего на избранном им поприще, тем она будет жизненнее, тем она станет любимее. Вместо формального холодного окончания школы ученик навсегда останется её другом, её верным сотрудником. Основание школ есть дело поистине священное. Примат духа заложится среди правильных, освобождённых от предрассудков оснований. Там же, где вознесётся прочно примат духа во всей своей великой реальности, там произрастут лучшие цветы возрождения и утвердятся очаги, просвещённые Светом знания неугасимым.
   Школа готовит к жизни. Школа не может давать только специальные предметы, не утвердив сознание учащегося. Потому школа должна быть оборудована всевозможными полезными пособиями, избранными предметами творчества, обдуманно составленными книгохранилищами и даже кооперативами. Последнее обстоятельство чрезвычайно важно в сознании современного общественного строя. От юных лет легче воспринять условия разумного обмена; легче не погрузиться в корысть, в утаивание и самость. Школьное товарищество закладывается естественно. Дети и молодёжь любят, когда им поручается серьёзная работа, и потому по способностям каждого должны быть открываемы широко врата будущих достижений.
   Начало сотрудничества, кооперации может быть жизненно приложено и в построение самих школьных зданий, этих музейонов всех Муз. Могут ли быть общежития при школьных зданиях? Конечно, могут. Даже желательно, чтобы люди, приобщившиеся к благим задачам Культуры, могли иметь между собою возможно большее общение. Если бы в таких кооперациях пожелали находиться и вновь подошедшие, посторонние люди, то это должно быть лишь приветствовано. Приобщившийся к Культуре неминуемо должен получить тот или иной дар её. Таким образом строение школьное будет не только прямым светорассадником для молодёжи, но и сделается широким распространителем знаний для всех желающих подойти. Ведь вне возраста вечное обучение. Познавание беспредельно, и в этом красота беспредельная!
   Всё должно быть жизненно, и потому должно и в плотном отношении стоять прочно. Для этого все расчёты просветительных построений должны быть сделаны с величайшей точностью.
  
   Всякая корысть уже некультурна, но заработок и оплата труда есть законное право. Право на жизнь, право на знание, право на достоинство личности. Будут всегда колебаться условные ценности. Неизвестно, какой металл будет признаваем наиболее драгоценным. Но ценность труда духовно-творческого во всей истории человечества оставались сокровищем незыблемым и всемирным. Целые страны живут этими сокровищами.
  
   Издавна сказано, что в основе всякого ужаса и разрушения лежит невежество. Потому-то ближайшим догом человечества есть внесение усиленного просвещения. Мир через Культуру. А кто же не стремится в сердце своём к миру, к возможности мирного и творящего труда, к претворению жизни в сад прекрасный? И опять никакой сад не будет цвести и благоухать, если не было над ним надзора неусыпного. Землю надо улучшить, надо выбрать лучшие сроки для посева, отобрать лучшие зёрна и рассчитать лучший день сбора. Следует настаивать на правильных расчётах.
  
   Культура не есть удел богатых, культура есть достояние всего народа. Решительно каждый в своей мере, в своём добром желании может и должен вносить своё зерно в общую житницу.
   Культура не выносит злоречия и злонамеренности. Зло есть грубейшая форма невежества. Зло, как тьму, надо рассеивать. Внесённый свет уже разгоняет тьму. Каждое сотрудничество во имя Света своим существованием уже противоборствует тёмному хаосу.
  
   Не будем огорчаться трудностями, ибо без трудностей нет и достижения. И будем твёрдо помнить, что все труды должны быть истинно полезны человечеству. Потому и качество этих трудов должно быть высоко. Должно быть высоко и качество взаимосердечности, ибо неразделимы сердце и культура.
  
   Основы этики и культуры всюду нужны. Без этих целительных оснований угрожает возвращение в звериность и хаос. Дума о Культуре есть врата в будущее.
  
   КУЛЬТУРА - ПОЧИТАНИЕ СВЕТА
  
   Культура есть почитание света. Культура есть любовь к человеку. Культура есть благоухание, сочетание жизни и красоты. Культура есть синтез возвышенных и утончённых достижений. Культура есть оружие света. Культура есть спасение. Культура есть двигатель. Культура есть сердце.
   Если соберём все определения культуры, мы найдём синтез действенного блага, очаг просвещения и созидательной красоты.
  
   Осуждение, умаление, загрязнение, уныние, разложение, все порождения невежества не приличны Культуре. Её великое древо питается неограниченным познаванием, просвещённым трудом, неустанным творчеством и подвигом благородным.
  
   Камни великих цивилизаций укрепляют твердыню Культуры. Но на башне культуры сияет алмаз-адамант любящего, познающего, бесстрашного сердца.
  
   Любовь открывает эти врата прекрасные. Как всякий настоящий ключ, и любовь эта должна быть подлинная, самоотверженная, отважная, горячая. Там, где истоки Культуры, там источники горячи, и бьют они из самых недр. Где зародилась Культура, там её уже нельзя умертвить. Можно убить цивилизацию. Но Культура, как истинная духовная ценность, бессмертна.
  
   Потому и радостна пашня Культуры. Радостна даже в самых крайних трудах. Радостна даже в напряжённых битвах с самым тёмным невежеством. Зажжённое сердце не ограничено в великой Беспредельности.
  
   Праздник труда и созидания. Звать на праздник этот - значит лишь напомнить о нескончаемом труде и о радости ответственности, как о достоинстве человеческом.
  
   Труд работника Культуры подобен работе врача. Не только изгоняет болезнь врач, но он работает над оздоровлением всей жизни. Не забывает врач о всех улучшениях, украшениях жизни, чтобы порадовать дух поникающий.
  
   Работник Культуры всегда молод, ибо не дряхлеет сердце его. Он подвижен, ибо в движении сила. Он зорок на постоянном дозоре во благо, в познание, в красоту. Знает он, что есть сотрудничество.
  
   ЧАША СЕРДЦА (С.Ключников)
  
   Семья Рерихов представляет собой уникальное явление русской и мировой культуры. Главное ядро наследия Николая Константиновича и Елены Ивановны Рерихов - Учение Живой Этики (Агни Йоги). Это нравственно-духовное учение, синтезирующее древнюю мудрость Азии с научными и философскими достижениями Запада. Оно подобно энциклопедии совершенствования и восхождения человека. Её также можно назвать реальной наукой изменения и преображения человеческого духа.
  
   Живая Этика - это учение о неиспользованных ресурсах и возможностях человека, о скрытой энергии его организма и психики, о творческих силах, живущих в глубинах сознания и души.
  
   Пробуждение внутренних сил организма и нравственное преображение - это двуединый процесс, где одно непреложно вытекает из другого.
  
   Учение содержит в себе суровую критику увлечения магией и всеми чисто механическими методами овладения скрытыми силами человека. Опасность этого пути - в постепенной потере внутреннего равновесия и нравственного здоровья. Человек делается рабом преждевременно вызванных неизвестных для него сил и рискует превратиться в безвольного медиума. Итак, прежде очищение, улучшение обычной жизни, забота о других людях, а затем уже развитие скрытых сил.
  
   Учение утверждает, что мысли представляют собой тонкоматериальные образования, создающие духовную атмосферу планеты. Каждая мысль - и высокая и низкая - возвращается к её творцу, и потому человек ответствен не только за свои поступки, но и за мысли.
  
   Благословенны препятствия, ими растём.
  
   Принципиальное отличие Агни Йоги от всех йог прошлого, призывающих к уходу от мира во имя высших духовных достижений, в том, что новое эволюционное Учение в качестве необходимого условия продвижения называет строгое выполнение всех жизненных обязанностей и долга по отношению к людям. Духовная работа должна протекать не отдельно от жизни, как это бывало раньше в монастырско-отшельнических системах совершенствования, а параллельно с практической деятельностью.
  
   Хотя Живая Этика уделяет огромное внимание внутренней индивидуальной работе человека над собой, такая работа - не самоцель, но средство устроения жизни на общинных, коллективистских началах, согретых любовью и красотой. Социальный идеал, выдвигаемый Учением, многогранен и жизнерадостен, лучше всего его выражает понятие община. Такая агнийогическая община - это энергичный совместный труд, братские отношения между людьми, свободное содружество умов, объединённых общей идеей улучшения жизни.
  
   Будучи универсальным по духу, учение никогда не произносит необоснованно-категоричных суждений и не навязывает решений. Охраняя свободу воли человека, как его верховное право, Агни Йога щедро рассыпает искры знания и расставляет вехи пути, из которых каждый может сложить близкий его природе узор жизни.
  
   Под "сердцем" в Агни Йоге понимается не столько физический орган, сколько эмоционально-духовный центр, средоточие внутренней жизни человека. Значение сердца Агни Йога видит в том, что оно выступает как "мост между мирами", соединяющий видимый план жизни человека с невидимыми космическими измерениями бытия, с беспредельностью. Невозможно расширять сознание и восходить к высшим духовным мирам вне сердца. Сердце в Агни Йоге - это начало и завершение духовного пути, место соединения земного и космического начала, ключ к общению с Иерархией светлых сил космоса и Великими Учителями. Центр нравственных переживаний человека, одаряющий либо ощущением внутренней чистоты и безупречности, либо наполняющий угрызениями совести, - это также центр сердца. Сердце незаменимо в борьбе со злом и тьмой жизни, оно есть, по словам Учения, "то оружие света, которое посрамит тьму". Сердце - это орган интуиции, которая по мере соединения в процессе совершенствования эмоционального и интеллектуального начала в человеке приобретает свойство чувствознания. Подобный человек, постигая какую-либо жизненную истину, одновременно понимает и переживает её.
   Одна из главных задач эволюции согласно Учению состоит в том, чтобы наполнить своё сердце, словно чашу, всеми лучшими нравственными и духовными энергиями, эмоциями и качествами, а затем принести этот дар миру, людям, человечеству.
  
  
   БЕЛОВОДЬЕ - РУССКАЯ ШАМБАЛА
  
   В русских преданиях Беловодье называли Страной справедливости и благоденствия, Запретной страной, Страной Белых Вод и Высоких Гор, Страной Светлых Духов, Страной Живого Огня и неизменно сравнивали с земным раем.
  
   Множество людей, пришедших из самых разных стран, безуспешно старались войти в эту область. Но существовал строгий закон, по которому посещать её разрешалось только семерым людям за столетие. Шестеро из них должны возвратиться во внешний мир после того, как получат секретные знания, седьмой оставался в обители мудрецов, не старея, так как время для него перестало существовать.
  
   Беловодье под индийским царём живет? Беловодье ничьё? Беловодье - Божье?
  
   В начале ХХ века в селе Верхний Уймон останавливался Николай Константинович Рерих.
  
   Многое мудрёное видели они там. А ещё больше не было позволено им сказать.
  
   По мнению Рериха, сказание о Беловодье во многом совпадает с буддийскими преданиями о Шамбале. И источник у них один - извечная мечта человека о райском месте на грешной земле, где торжествует справедливость, а тем, кто будет принят, даруется высшее знание и высшая мудрость.
  
   ...Неподготовленные ощущают внутри уймонских пещер ужас такой силы, что не могут сделать ни шагу дальше. Люди же, обладающие достаточным духовным богатством, напротив, ощущают благодать. Пещеры расступаются, их стены как бы тают, и пришедший видит вдалеке высокую скалу, на вершине которой восседает "страж ворот". Если пришедший достоин войти, страж ему не препятствует.
   Войдя в Беловодье, человек видит те же горные вершины, однако уймонские вечные снега не пустуют, их венчают дворцы или монастыри, будто сотканные из потоков лучистой энергии. На одной из гор высится сияющая колонна, основание которой находится в пещере, превращённой в гигантский зал с невидимыми источниками золотистого света. Она выходит из шахты, вокруг которой на гладком полу из зеркальных плит выложено изображение Солнца и таинственных знаков-иероглифов. Это что-то вроде радара для связи со Вселенной.
   Монастыри на вершинах беловодских скал представляют своеобразный синтез архитектурных стилей: похожи как на индийские храмы, так и на бирманские пагоды с удлинёнными скатами крыш и колоннами неправильной формы - коническими и цилиндрическими. Они не полностью материальны, а как бы висят в воздухе и напоминают пустынные миражи. Но попасть в них реально. В Беловодье можно свободно передвигаться между горами, долинами и водопадами, которые используются как энергостанции.
   Жители Беловодья, представленные примерно в равных пропорциях русскими, тибетцами и коренными жителями Алтая, одеты в накидки типа индийских сари - дети в яркие и разноцветные, взрослые, как правило, - более скромных тонов. Они перемещаются в пространстве как посредством телепортации и левитации, так и в летательных аппаратах дисковой формы.
   В Беловодье почти постоянно ясные дни или лёгкая облачность, стоит мягкая погода, напоминающая август в средней полосе. Здесь сохранились все виды растительного и животного мира, утерянные земным человечеством. Располагает оно также и образцами ранее живших человеческих рас: их представители спят в состоянии "сомати" в особых помещениях, своеобразном банке биологического материала.
   В тамошних музеях можно получить информацию о любом образце, когда-либо существовавшем на нашей планете. В случае если род людской окажется настолько неразумен, что допустит экологическую катастрофу, Беловодье возьмёт ситуацию под контроль и возместит потери. Из Беловодья в наш мир приходят все гуманистические учения, призванные облагородить человечество".
  
   Наше любимое и дорогое здоровье... Куда ж без него?
   Страдающий дух, плачущая душа... Отсюда все наши болезни: физические, душевные, духовные...
   Душа любит творить и трудиться. Она хочет иметь цель и смысл жизни. Предоставьте ей это, и она будет радостной, а вы будете здоровы и счастливы.
   Основа здорового долголетия:
   1. Найти и сформулировать себе личный смысл и цель жизни! Если жить не хочешь, то и не будешь! Будешь болеть и постепенно умирать...
   2. Высыпаться.
   3. Не спешить. При спешке невозможно получать удовольствие и наслаждение от процесса своей деятельности.
   4. Погода в доме. От этого зависит здоровье всех домочадцев.
   5. Социальная поддержка. Общение. Диапазон контактов: разумный по времени и только с доброжелательными и позитивными людьми.
   6. Отдых от общения. Регулярное уединение, чтобы побыть наедине с собой, пообщаться со своей душой. Должно быть такое место у всех.
   7. Иметь себе пару, чтобы друг на друга посмотреть, полюбоваться, полюбезничать.
   8. Дети в доме должны быть. Сначала это кажется обузой, а потом без них грустно. Критерий современной личности - взять ребёнка на воспитание.
   Чтобы быть здоровым и жить долго, должно быть состояние психологического комфорта. Мы не можем чувствовать себя хорошо, если вокруг страдают. Это в русском характере.
  
   Духовный путь начинается с умения человека слушать внутренний голос своего сердца, доверять ему и различать в нём звуки самого Высокого. Вслушаемся в этот голос...
  
   Ведь вне возраста вечное обучение. Познавание беспредельно, и в этом красота беспредельная!
  
  
   МИШЕЛЬ ЭЙКЕМ де МОНТЕНЬ (1533-1592) "ОПЫТЫ"
  
   Это произведение, по форме представляющее свободное сочетание записей, размышлений, наблюдений, примеров и описаний, анекдотов и цитат.
  
   Мишель Монтень, французский философ, - ваш собеседник
  
   Самое плодотворное и естественное упражнение
   нашего ума - по-моему, беседа. Из всех видов
   жизненной деятельности она для меня наиболее
   приятная. (М.Монтень)
  
   Читайте Монтеня, читайте медленно, не торопясь!..
   Прочитайте его от начала до конца и,
   когда кончите, начните снова. (Г.Флобер)
  
   Монтень писал свою знаменитую книгу в течение последних двадцати лет жизни. Содержание его труда многообразно. Философские вопросы переплетены в нём с социальными, политическими, нравственно-педагогическими, художественными. Философ искал понимание человека и человеческой природы. Он не поучает, не считает себя обретшим истину, а только ищущим её. Настоящий ум никогда не может быть удовлетворён - это было бы признаком его ограниченности или усталости. Мыслящий человек не может и не должен останавливаться на достигнутом.
  
   Диалектика и есть беседа - диалог противоположных сторон. Диалектика - искусство собеседования, считает Монтень. Для диалектического диалога полное согласие сторон и не требуется. Оно было бы для участников такого диалога (беседы, спора) занятием весьма скучным. Умный собеседник будет искать себе не единомышленников, а серьёзного оппонента - для него важно глубже проникнуть в суть проблемы, а не щеголять перед восторженными слушателями своим красноречием. Внутренние распри, гражданские войны, во многом связаны с тем, что противоположные стороны не смогли, не сумели и не захотели понять друг друга. Особенно ненавистен был ему религиозный фанатизм.
  
   Истинное богатство человека, его неотъемлемая собственность - не деньги и не вещи, а мысли и чувства, ум и совесть, способность творчества.
  
   Не всё в жизни и поступках человека можно объяснить рационалистически. Неожиданными, спонтанными могут быть как добрые, так и злые действия людей. Глубоко скрытая сущность человека особенно откровенно, независимо от его воли проявляет себя в минуты аффектов, душевных потрясений, когда ломаются преграды разума. Могучее воздействие на разум и чувства человека оказывает также искусство.
  
   Но стоит ли человеку жить в таком зыбком, немилосердном мире? Монтеня глубоко волновала проблема самоубийства. Слабому человеку, живущему в муках и страданиях, избрать смерть - значит освободить себя от страданий. В глазах такого человека большую трагедию переживает тот, кто от жизни счастливой и процветающей вынужден совершить "прыжок" в бездну горестей и несчастий. Но для человека сильного достойным будет другой путь: бороться до конца, приняв смерть мужественно.
  
   Насилие одно зло заменяет на другое, ещё большее. В состояние гражданских войн и кровавых междоусобиц людей ввергают чаще всего фанатики и честолюбцы, больше озабоченные исполнением своих утопических замыслов, чем действительным благом народа. Вот здесь-то и должна сказать своё Слово совесть: внутренний суд человека над самим собой, естественный страх его перед возможностью вызвать своими действиями ещё большее и ещё худшее зло. Человек должен испытывать чрезвычайную ответственность за деяния, последствия которых он не знает. Нравственная чистота и склонность к философскому самоуглублению плохо соседствует с политическими и практическими делами.
  
   Великие исторические личности - это люди не столько великого ума, сколько великой воли. Высший смысл жизни - не в созерцании, а в действии, но лишь в таком действии, которое оправдано совестью и разумом и соизмеримо с его последствиями.
  
   История - это живая связь времён, связь поколений, наследование потомками опыта предшественников. Вот почему любовь родителей к своим детям всегда сильнее, чем любовь детей к родителям. В младшем поколении старшее поколение видит своё собственное продолжение. Чувство родителей стихийное, слепое, часто неразумное и безответное. Такая несправедливость неустранима, так как она заложена в самой природе, поставившей человека в весьма жёсткие условия выживания, вынуждающая его всеми средствами бороться за собственное существование.
  
   Природное неравенство перерастает в социальное: в продажность суда, жёсткость власти, в торжество порока над добродетелью. Жёсткость и страх порождают и усиливают друг друга: страшась возмездия, преступник, заметая следы, совершает новые злодеяния.
  
   Но можно ли исправить род человеческий? Все утопии, от Платона до Мора и Бэкона, описывают идеальное общество, в котором государственными делами управляют самые мудрые и образованные люди своего времени. Это был бы лучший выход для общества. Но реализм мыслителя убеждает в том, что путь к оразумливанию мира предстоит долгий и трудный. И человечество обязательно пройдёт этот путь.
  
   Мировоззрение Мишеля Монтеня - продукт своей эпохи. Но философ говорит с людьми всех эпох. Сегодня мы читаем "Опыты" Монтеня через призму своего опыта - опыта ХХ и ХХI веков.
  
   Нагромождение множества рассуждений на самые различные темы объясняется тем, что я берусь за перо только тогда, когда меня начинают томить слишком гнетущее безделье, и пишу я, только находясь у себя дома. Я никогда не исправляю написанного и не ввожу в него позже явившихся мыслей; я хочу, чтобы по моим писаниям можно было проследить развитие моих мыслей, и чтобы каждую из них можно было увидеть в том виде, в каком она вышла из-под моего пера. Мне будет приятно проследить, с чего я начал и как именно изменялся.
   То обстоятельство, что я постарел за семь или восемь лет с того дня, когда впервые приступил к писанию своих "Опытов", тоже мне до известной степени на руку. За это время я испытал щедроты, приносимые годами, и стал страдать приступами камней в печени. Продолжительная дружба с временем не обходится без какого-нибудь подарка в таком роде. Я не раз думал про себя, что слишком долго живу и что, пустившись в такой долгий путь, должен быть готов к какой-нибудь малоприятной встрече. Я прекрасно сознавал это и считал, что пора мне отправляться восвояси. Однако мои ожидания не сбылись. Мне совсем недолго пришлось готовиться. Прошло всего около полутора лет, как я оказался в этом незавидном положении, и вот я уже сумел к нему приспособиться. Я уже примирился со своей болезнью и принял, как должное, её приступы. Я нахожу себе и утешения, и даже какие-то надежды в этой жизни.
  
   Сколько людей свыкается со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой человек не примирился бы ради того, чтобы остаться в живых.
  
   Чисто душевные страдания удручают меня значительно меньше, чем большинство других людей: отчасти по складу моего ума (ибо уйма людей считает, что многие вещи ужасны и что от них следует избавляться ценой жизни, между тем как мне они почти безразличны), отчасти же по причине моей непроницаемости и моего бесчувствия к вещам, которые не задевают меня непосредственно. Это свойство я считаю из лучших черт моего характера. Но подлинные физические страдания я переживаю очень остро.
  
   О СКОРБИ. Для скорби, которая заполняла и захлёстывала его, достаточно было ещё нескольких капель, чтобы прорвать преграды его терпения.
  
   Мрачное, немое и глухое оцепенение овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши силы. Чрезмерно сильное горе подавляет полностью нашу душу, стесняя свободу её проявлений; нечто подобное случается с нами под свежим впечатлением какого-нибудь тягостного известия, когда мы ощущаем себя скованными, оцепеневшими, как бы парализованными в своих движениях, - а некоторое время спустя, разразившись, наконец, слезами и жалобами, мы ощущаем, как наша душа сбросила с себя путы, распрямилась и чувствует себя легче и свободнее.
  
   И в то время, как все вокруг него плакали, он один не промолвил ни слова, не проронил ни слезы; выпрямившись во весь рост, стоял он там с остановившимся, прикованным к мёртвому телу взглядом, пока сила горя не оледенила в нём жизненных духов, и он, оцепенев, не пал замертво наземь.
  
   Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнём. (Петрарка)
  
   Увы мне, любовь лишила меня всех моих чувств. Стоит мне, Лесбия, увидеть тебя, как я, обезумев, уже не в силах что-либо произнести. У меня цепенеет язык, нежное пламя разливается по всему телу, звоном сами собой наполняются уши и тьмой заволакиваются глаза. (Катулл)
  
   Нечаянная радость или удовольствие также ошеломляют нас.
  
   Что до меня, то я не слишком подвержен подобным неистовым страстям. Меня не так-то легко увлечь - такова уж моя природа: к тому же, благодаря постоянному размышлению, я с каждым днём всё более черствею и закаляюсь.
  
   Только малая печаль говорит, большая - безмолвна. (Сенека)
  
   О ПРАЗДНОСТИ. Если не занять наш ум определённым предметом, который держал бы его в узде, он начинает метаться из стороны в сторону, то туда, то сюда, по бескрайним полям воображения.
   И нет такого безумия, таких бредней, которых не порождал бы наш ум, пребывая в таком возбуждении.
  
   Душа, не имеющая заранее установленной цели, обрекает себя на гибель, ибо, как говорится, кто везде, тот нигде.
  
   О ТОМ, ЧТО НАШЕ ВОСПРИЯТИЕ БЛАГА И ЗЛА В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ МЕРЕ ЗАВИСИТ ОТ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, КОТОРОЕ МЫ ИМЕЕМ О НИХ.
  
   Мы смотрим на смерть, нищету и страдание, как на наших злейших врагов. Но кто же не знает, что та самая смерть, которую одни зовут ужаснейшею из всех ужасных вещей, для других - единственное прибежище от тревог здешней жизни, высшее благо, источник нашей свободы, полное и окончательное освобождение от всех бедствий? И в то время, как одни в страхе и трепете ожидают её приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни.
   Мы располагаем примерами и для нашего времени, вплоть до детей, которые из боязни какой-нибудь ничтожной неприятности накладывали на себя руки.
   Если бы я стал перечислять всех лиц мужского и женского пола, принадлежавших к различным сословиям, исповедовавших самую различную веру, которые даже в былые, более счастливые времена с душевной твёрдостью ждали наступления смерти, больше того, сами искали её, одни - чтобы избавиться от невзгод земного существования, другие - просто от пресыщения жизнью, третьи - в чаянии лучшего существования в ином мире, - я никогда бы не кончил. Число их столь велико...
  
   Большинство философов сами себе предписали смерть или, содействуя ей, ускорили её.
  
   Большинство людей считают, что иметь много детей - великое счастье; что до меня и ещё некоторых, мы считаем столь же великим счастьем не иметь их совсем.
  
   Мы расчётливые хозяева и не позволяем себе лишних издержек. Если вещь добыта нами с трудом, она стоит в наших глазах столько, сколько стоит затраченный нами труд. Мнение, составленное нами о вещи, никогда не допустит, чтобы она имела несоразмерную цену. Алмазу придаёт достоинство спрос, добродетели - трудность её блюсти, благочестию - претерпеваемые лишения, лекарству - горечь.
  
   Эпикур говорит, что богатство не облегчает наших забот, но подменяет одни заботы другими. И действительно, не нужда, но скорей изобилие порождает в нас жадность.
  
   С тех пор, как я вышел из детского возраста, я испытал три рода условий существования. Первое время, лет до двадцати, я прожил, не имея никаких иных средств, кроме случайных, без определённого положения и дохода, завися от чужой воли и помощи. Я тратил деньги беззаботно и весело.
   Второй период моей жизни - это то время, когда у меня завелись свои деньги. Получив возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, я в короткий срок отложил довольно значительные, сравнительно с моим состоянием, сбережения. Я был всегда настороже. Уберечь свои деньги стоит больших трудов, чем добыть их. Всякий денежный человек - скопидом.
   Я перешёл к третьему по счёту образу жизни - несомненно более приятному и упорядоченному. Мои расходы я соразмеряю с доходами. Я живу себе потихоньку и доволен тем, что моего дохода вполне хватает на мои повседневные нужды; что же до нужд непредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств мира. Если я иной раз и откладываю деньги, то лишь в предвидении какого-нибудь крупного расхода в ближайшем времени, не для того, чтобы купить себе землю (с которою мне нечего делать), а чтобы купить удовольствие.
   Не быть жадным - уже есть богатство; не быть расточительным - доход. Цицерон.
   Я не испытываю ни опасений, что мне не хватит моего состояния, ни желания, чтобы оно у меня увеличилось.
   С возрастанием богатства желание есть, пить, спать или любить жену не возрастает, но остаётся таким же, как прежде.
   Счастлив тот, кто сумел с такою точностью соразмерять свои нужды, что его средства оказываются достаточными для удовлетворения их, без каких-либо хлопот и стараний с его стороны. Счастлив тот, кого забота об управлении имуществом или о его приумножении не отрывает от других занятий, более соответствующих складу его характера, более спокойных и приятных ему.
   Кто обладает богатством, прибедняется, а, будучи бедным, изображает себя богачом, но никогда не признается по совести, чем он располагает в действительности.
  
   Платон в следующем порядке перечисляет физические и житейские блага человека: здоровье, красота, сила, богатство.
  
   Каждому живётся хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам по этому поводу думает. Доволен не тот, кого другие мнят довольным, а тот, кто сам мнит себя таковым. И вообще, истинным и существенным тут можно считать лишь собственное мнение данного человека.
  
   Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сырую материю того и другого и способное оплодотворить эту материю семя. Наша душа, более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует и применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния.
  
   Внешние обстоятельства принимают ту или иную окраску в зависимости от наших внутренних свойств.
  
   Как учение - мука для лентяя, а воздержание от вина - пытка для пьяницы, так умеренность является наказанием для привыкшего к роскоши, а телесные упражнения - тяготою для человека изнеженного и праздного.
  
   Вещи сами по себе не являются ни трудными, ни мучительными, и только наше малодушие или слабость делают их такими.
  
   Чтобы правильно судить о вещах возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном случае мы припишем им наши собственные изъяны.
  
   Если жить в нужде плохо, то нет никакой нужды жить в нужде.
   Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.
   Кому не достаёт мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так и для того, чтобы вытерпеть жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться, чем поможешь такому?
  
   О СТРАХЕ. Все, кого постоянно снедает страх утратить имущество, подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, все они прозябают в постоянной тревоге; они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы зачастую столь же живут в своё удовольствие, как все прочие люди.
   А сколько было таких, которые из боязни перед терзаньями страха, повесились, утопились или бросились в пропасть, убеждая нас воочию в том, что он ещё более несносен и нестерпим, чем сама смерть.
   Греки различали особый вид страха, который ни в какой степени не зависит от несовершенства наших мыслительных способностей. Такой страх возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба. Он охватывает порою целый народ, целые армии. Такой страх греки называли паническим.
  
   О СЧАСТЬЕ. Как бы приветливо ни улыбалось кому-либо счастье, мы не должны называть такого человека счастливым, пока не минет последний день его жизни, ибо шаткость и изменчивость дел человеческих таковы, что достаточно какого-нибудь ничтожнейшего толчка, и они немедленно изменяют свой облик.
   И можно подумать, что подобно тому, как грозы и бури небесные ополчаются против гордыни и высокомерия наших чертогов, равным образом там наверху имеются духи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли. Некая скрытая сила рушит человеческие дела...
   Не следует считать человека счастливым, - разумея под счастьем спокойствие и удовлетворённость благородного духа, а также твёрдость и уверенность умеющей управлять собою души, - пока нам не доведётся увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. В этой последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что за яства в твоём горшке: ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова, срывается личина, и остаётся самая сущность.
   Вот почему это последнее испытание - окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день - верховный день, судья всех остальных наших дней. Этот день судит все мои прошлые годы. Смерти предоставляю я оценить плоды моей деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или также из сердца.
   Я знаю иных, которые своей смертью обеспечили добрую или, напротив, дурную славу всей своей прожитой жизни.
   Бывают смерти доблестные и удачные. Я знавал одного человека, нить поразительных успехов которого была оборвана смертью в момент, когда он достиг наивысшей точки своего жизненного пути; конец его был столь величав, что его честолюбивые и смелые замыслы не заключали в себе столько возвышенного, сколько это крушение их. Он пришёл, не сделав ни шагу, к тому, чего добивался, и притом это свершилось более величественно и с большею славой, чем на это могли бы притязать его желания и надежды. Своей гибелью он приобрёл больше мужества и более громкое имя, чем мечтал об этом при жизни.
  
   Оценивая жизнь других, я неизменно учитываю, каков был конец её, и на этот счёт главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы моя собственная жизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и незаметно.
  
   О ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ. Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше выразить самого себя. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить. Я ставлю своею целью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть может, я стану другим, если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во мне перемену.
  
   Невелика хитрость посеять людей; но едва они появились на свет, как на вас наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот и тревог, как же их вырастить и воспитать.
   Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так неотчётливо, задатки их так обманчивы и неопределённы, что составить себе на этот счёт определённое суждение очень трудно.
   Люди, быстро усваивающие привычки, чужие мнения и законы, легко подвержены переменам и к тому же скрывают свой подлинный облик. Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самой природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе правильного пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание детей в том, чего те как следует усвоить не в состоянии. В этих затруднительных обстоятельствах следует неизменно стремиться к тому, чтобы направить детей в сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно полагаясь на легковесные предзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из движений детской души.
  
   Ребёнка из хорошей семьи обучают наукам, имея в виду воспитать из него не столько учёного, сколько просвещённого человека, не ради заработка и не для того, чтобы были соблюдены приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя твёрже, чтобы обогатил и украсил себя изнутри.
   Добрые нравы и ум предпочтительнее голой учёности.
  
   Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в нас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего сына отказался от этого обычного приёма и чтобы с самого начала, сообразуясь с душевными склонностями доверенного ему ребёнка, предоставил ему возможность свободно проявлять эти склонности, предлагая ему изведать вкус различных вещей, выбирать между ними и различать их самостоятельно, иногда указывая ему путь, иногда, напротив, позволяя отыскивать дорогу ему самому.
   Способность снизойти до влечений ребёнка и руководить ими присуща лишь душе возвышенной и сильной.
  
   Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затвержённого урока, но смысл и самую суть его, и судит о пользе, которую он принёс, не по показаниям памяти своего питомца, а по его жизни.
  
   Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и подчиняясь примеру и наставлениям других. Мы утратили нашу свободу и собственную силу.
  
   Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито всё, что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясь на свой авторитет и влияние. Пусть учитель изложит ему, чем отличаются эти учения друг от друга, ученик же, если это будет ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или останется при сомнении. Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности.
   Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание (Данте).
   Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего не находит; да он и не ищет ничего. Нужно, чтобы он проникся духом былых мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть он не страшится забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул эти взгляды, лишь бы он сумел сделать их своей собственностью. Истина и доводы разума принадлежат всем, и они не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем тех, кто высказал их впоследствии. То, что человек заимствует у других, будет преобразовано и переплавлено им самим, чтобы стать его собственным творением, то есть собственным его суждением. Его воспитание, его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность. Пусть он таит про себя всё, что взял у других, и предаёт гласности только то, что из него создал. Выгода, извлекаемая нами из наших занятий, заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.
  
   Только рассудок, всё видит и всё слышит; только он умеет обратить решительно всё на пользу себе, только он располагает всем по своему усмотрению, только он действительно деятелен - он господствует над всем и царит.
  
   Знать наизусть ещё вовсе не значит знать; это - только держать в памяти то, что ей дали на хранение. А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь на хозяина, не кося глазами на книгу. Учёность чисто книжного происхождения - жалкая учёность! Она украшение, но никак не фундамент.
  
   Многие наставники хотят образовать наш ум, не расшевеливая его. Некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям и искусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях, ни в речах.
  
   Особенно полезно общение с другими людьми, а также поездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы привозить с собой оттуда разного рода сведения..., но для того, чтобы вывезти оттуда знание духа этих народов и их образ жизни, и для того также, чтобы отточить и отшлифовать свой ум путём соприкосновения с умами других.
  
   Недостаточно закалять душу ребёнка; столь же необходимо закалять и его мышцы. Наша душа слишком перегружена заботами, если у неё нет должного помощника.
  
   Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут я нередко наталкивался на один обычный порок: вместо того, чтобы стремиться узнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить себя напоказ, и наши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару, нежели чтобы приобрести для себя новый. Молчаливость и скромность - качества, в обществе весьма ценные. Ребёнка следует приучать к тому, чтобы он был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые им будут накоплены; чтобы он не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии, ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он довольствуется исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему самому не по сердцу; пусть он не восстаёт также против общепринятых обычаев. Пусть он избегает придавать себе заносчивый и надменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в желании выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не гонится он за известностью человека, который бранит всё и вся и пыжится выдумать что-то новое. Следует научить ребёнка вступать в беседу или в спор только в том случае, если он найдёт, что противник достоин подобной борьбы.
  
   Пусть совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи и не знают иного руководителя, кроме разума. Пусть его заставят понять, что признаться в ошибке, допущенной им в своём рассуждении, даже если она никем, кроме него, не замечена, есть свидетельство ума и чистосердечия, к чему он в первую очередь и должен стремиться; что упорствовать в своих заблуждениях и отстаивать их - свойства весьма обыденные, присущие чаще всего наиболее низменным душам и что умение одуматься и поправить себя, сознаться в своей ошибке в пылу спора - качества редкие, ценные и свойственные философам.
   Его следует также наставить, чтобы, бывая в обществе, он присматривался ко всему и ко всем, ибо я нахожу, что наиболее высокого положения достигают обычно люди не слишком способные и что судьба осыпает своими дарами отнюдь не самых достойных. Он должен добраться до нутра всякого, кого бы ни встретил - пастуха, каменщика, прохожего; нужно использовать всё и взять от каждого по его возможностям, ибо всё, решительно всё пригодится, - даже чьи-либо глупость или недостатки содержат в себе нечто поучительное. Оценивая достоинства и свойства каждого, юноша воспитает в себе влечение к их хорошим чертам и презренье к дурным.
   Пусть его душе будет привита благородная любознательность, пусть он осведомляется обо всём без исключения; пусть осматривает всё примечательное, что только ему ни встретится.
   В это общение с людьми я включаю, конечно, и притом в первую очередь, и общение с теми, воспоминание о которых живёт только в книгах. Обратившись к истории, юноша будет общаться с великими душами лучших веков.
   Пусть он преподаёт юноше не столько события, сколько уменье судить о них.
  
   Общаясь с людьми, ум человеческий достигает изумительной ясности. Ведь мы погружены в себя, замкнулись в себе, наш кругозор крайне мал.
  
   Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там своё тело, чтобы завоевать себе славу на состязание, другие тащат туда для продажи товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие, которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроить свою.
  
   Пусть наставник расскажет своему питомцу, чего дозволительно желать; какую пользу можно извлечь из жестоких денег; чем следует жертвовать для своей родины и милых сердцу близких; каким Бог повелел тебе быть; какое место он уготовил тебе между людьми; чем мы являемся, и зачем Он нам даровал бытие, что означает: знать и не знать; какова цель познания; что такое храбрость, воздержанность и справедливость; в чём различие между жадностью и честолюбием, рабством и подчинением, распущенностью и свободою; какие признаки позволяют распознавать истинное и устойчивое довольство; до каких пределов допустимо страшиться смерти, боли и бесчестия, и как ему уклоняться от тягот или претерпевать их; какие пружины приводят нас в действие, и каким образом в нас возникают столь разнообразные побуждения.
  
   Рассуждениями, долженствующими в первую очередь напитать его ум, должны быть те, которые предназначены внести порядок в его нравы и чувства, научить его познавать самого себя, а также жить и умереть подобающим образом.
  
   Переходя к свободным искусствам, мы начнём с того между ними, которое делает нас свободными. Все они в той или иной мере наставляют нас, как жить и как пользоваться жизнью. Остановим свой выбор на том из этих искусств, которое прямо направлено к ней и которое служит ей непосредственно.
  
   Если бы нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным и законным границам, мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не нужна в обиходе; и что даже в тех науках, которые так или иначе находят себе применение, всё же обнаруживается множество никому не нужных сложностей и подробностей, таких, которые можно было бы отбросить, ограничившись изучением лишь бесспорно полезного. Решись стать разумным, начни!
  
   После того, как юноше разъяснят, что же, собственно, ему нужно, чтобы сделаться лучше и разумнее, следует ознакомить его с основами логики, физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, - раз его ум к этому времени будет уже развит, - он быстро достигнет в ней успехов. Преподавать ему должны то путём собеседования, то с помощью книг; иной наставник просто укажет ему подходящего для этой цели автора, а иной раз он изложит содержание и сущность книги в совершено разжеванном виде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах, чтобы быть в состоянии отыскивать в них подходящие для его целей места, то можно будет дать ему в помощь какого-нибудь учёного человека, который каждый раз будет снабжать его тем, что требуется, а наставник потом будет уже сам указывать и предлагать их своему питомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение много приятнее и естественнее, чем преподавание по способу...? Там - докучные и трудные правила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто не влечёт вас к себе, ничто не будит ума. Здесь же наша душа получает вдоволь поживы, здесь найдётся, чем и где попастись. Плоды здесь несравненно более крупные и созревают они быстрее.
  
   Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле.
   Глубоко ошибаются те, кто изображает её недоступною для детей, внушающей страх. На деле же не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного... Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить и радовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют их хмурить лоб и предаваться печали. Душа, вместившая в себя философию, не может не заразить своим здоровьем и тело.
  
   Отличительный признак мудрости - это неизменно радостное восприятие жизни; ей свойственна никогда не утрачиваемая ясность. Это она утишает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполне осязательные, естественные доводы разума.
  
   Её конечная цель - высшая добродетель, прекрасная, торжествующая, любвеобильная, кроткая, но, вместе с тем, и мужественная, питающая непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнёту, имеющая своим путеводителем природу, а спутниками - счастье и наслаждение.
   Ценность и возвышенность истинной добродетели определяются лёгкостью, пользой и удовольствием её соблюдения. Это мать-кормилица человеческих наслаждений. Вводя их в законные рамки, она придаёт им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежесть и привлекательность. Она умеет быть богатой, могущественной и учёной и возлежать на раздушенном ложе. Она любит жизнь, красоту, славу, здоровье. Но главная и основная её задача - научить пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, а также сохранять твёрдость, теряя их, - задача более благородная, нежели тягостная, ибо без этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется.
  
   Детям нужно определять место в жизни в зависимости не от способностей их отца, но от способностей их души.
  
   Поскольку философия учит жизни и детский возраст совершенно так же нуждается в подобных уроках, как и все прочие возрасты, - почему бы не приобщить к ней и детей?
   А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла.
   Ни самый юный не бежит философии, ни самый старый не устаёт от неё. Кто поступает иначе, тот как бы показывает этим, что пора счастливой жизни для него либо ещё не настала, либо уже прошла.
  
   Нашему юноше приходится торопиться; ведь учению могут быть отданы лишь первые пятнадцать-шестнадцать лет его жизни, а остальное предназначено деятельности. Используем же столь краткий срок, как следует; научим его только необходимому. Не нужно излишеств.
  
   У философии есть свои рассуждения как для тех, кто вступает в жизнь, так и для дряхлых старцев.
  
   Как правило, дети обманывают наши надежды и, став взрослыми, не обнаруживают в себе ничего выдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что колледжи, куда их посылали учиться, - их у нас теперь великое множество, - и являются причиной такого их отупения.
  
   Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякое место пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол или постель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая, образуя суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения, имеет привилегию примешиваться решительно ко всему.
   Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет пребывать в праздности меньше других. Урок, проходя как бы случайно, без обязательного места и времени, в сочетании со всеми другими нашими действиями, будет протекать совсем незаметно. Даже игры и упражнения - и они станут неотъемлемой и довольно значительной частью обучения: я имею в виду бег, борьбу, музыку, танцы... Я хочу, чтобы благовоспитанность, светскость, внешность ученика совершенствовались вместе с его душою. Ведь воспитывают не одну душу и не одно тело, но всего человека: нельзя расчленять его надвое. Нельзя воспитывать то и другое порознь; напротив, нужно управлять ими, не делая между ними различия, так, как если бы это была пара впряжённых в одно дышло коней.
  
   Вообще же обучение должно основываться на соединении строгости с мягкостью, а не так, как это делается обычно, когда, вместо того, чтобы приохотить детей к науке, им преподносят её как сплошной ужас и жестокость. Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, что так бы уродовало и извращало натуру с хорошими задатками.
  
   Порядки, заведённые в большинстве наших колледжей, никогда не нравились мне. Я велел бы там расписать стены изображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций. Где для детей польза, там должно быть для них и удовольствие. Когда кормишь ребёнка, полезные для него кушанья надо подсахаривать, а к вредным примешивать желчь.
  
   Пусть юноша приспосабливается к обычаям своего времени. Он должен уметь делать всё без исключения, но любить делать должен только хорошее. И пусть он никому не причиняет вреда не по недостатку возможностей и умения, а лишь по недостатку злой воли.
  
   Вот мои наставления. И больше пользы извлечёт из них не тот, кто их заучит, а тот, кто применит их на деле. Да не допустит Бог, чтобы занятия философией состояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в науку! Скорее своим образом жизни, нежели с помощью учёных занятий, постигли они эту науку правильно жить, высшую из всех.
  
   Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько претворять их в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда будет видно, лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливость и доброту в своём поведении, ум и изящество в речах, стойкость в болезнях, скромность в забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье и пище, умеет ли соблюдать порядок в своих домашних делах. Надо, чтобы он считал свои правила поведения не выставкой своих знаний, а законом своей жизни, и чтобы он умел подчиняться себе самому и повиноваться своим решениям.
  
   Лишь бы наш питомец научился как следует делам; слова же придут сами собой. Мне приходилось слышать, как некоторые уверяют, будто голова их полна всяких прекрасных мыслей, да только выразить их они не умеют: во всём, мол, виновато отсутствие у них красноречия. Но это - пустые отговорки! В головах у этих людей носятся какие-то бесформенные образы и обрывки мыслей, которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить себе, а, стало быть, и передать другим: они ещё не научились понимать самих себя. Тот, у кого в голове сложилось о чём-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом наречии, а если он немой, то с помощью мимики.
   "Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой. (Гораций)".
   "Когда суть дела заполняет душу, слова сопутствуют ей. (Сенека)".
   "Дела влекут за собой слова. (Цицерон)".
   Все роскошные словесные украшения легко затмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной истиной.
  
   Будь оно впереди или сзади, полезное изречение или меткое словцо всегда уместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему предшествует, ни к тому, что за им следует, оно всё же хорошо само по себе. Словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот.
  
   Желание отличаться от всех остальных неприятным и необыкновенным покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряжённые поиски новых выражений и малоизвестных слов происходит от ребяческого тщеславия педантов. Речь, пекущаяся об истине, должна быть простой и безыскусственной. Этим нисколько не отрицается, что умение красно говорить - превосходная и весьма полезная вещь.
  
   Выйдя из школы тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук, я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого, что представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену.
  
   Впервые влечение к книгам зародилось во мне благодаря удовольствию, которое я получил от рассказов Овидия в его "Метаморфозах". В возрасте семи-восьми лет я отказывался от всех других удовольствий, чтобы наслаждаться чтением их. Если бы наставник мой проявил тупое упорство и насильственно оборвал это чтение, я бы вынес из школы лишь лютую ненависть к книгам, как это случается почти со всеми нашими молодыми дворянами. Но он вёл себя весьма мудро. Делая вид, что ему ничего не известно, он ещё больше разжигал во мне страсть к поглощению книг, позволяя лакомиться ими только украдкой, и мягко понуждая меня выполнять обязательные уроки. Ибо главные качества, которыми, по мнению отца, должны были обладать те, кому он поручил моё воспитание, были добродушие и мягкость характера. Да и в моём характере не было никаких пороков, кроме медлительности и лени. Опасаться надо было не того, что я сделаю что-нибудь плохое, а того, что я ничего не буду делать. Ничто не предвещало, что я буду злым, но всё - что я буду бесполезным. Можно было предвидеть, что мне будет свойственна любовь к безделью, но не любовь к дурному. Я вижу, что так оно и случилось. Жалобы, которыми мне протрубили все уши, таковы: "Он ленив; равнодушен к обязанностям, налагаемым дружбой и родством, а также к общественным; слишком занят собой".
  
   Возвращаясь к предмету моего рассуждения, повторяю, что самое главное - это привить вкус и любовь к науке; иначе мы воспитаем просто ослов, нагруженных книжной премудростью.
  
   О СХОДСТВЕ ДЕТЕЙ С РОДИТЕЛЯМИ. Разве это не чудо, что в капле семенной жидкости, из которой мы возникли, содержатся зачатки не только нашего телесного облика, но и склонностей и задатков наших родителей? Где в этой капле жидкости умещается такое бесчисленное количество явлений?
  
   Мои предки не любили медицину по какому-то непонятному и бессознательному влечению. Уже один вид лекарств внушал моему отцу отвращение. Мой дядя по отцовской линии, духовное лицо, с детства отличался болезненностью; и вот, когда однажды он заболел тяжёлой и длительной лихорадкой, врачи велели объявить ему, что если он не прибегнет к медицинской помощи, то неминуемо умрёт. Однако, по милости божьей, предсказание врачей оказалось ложным, что выяснилось весьма скоро.
  
   Здоровье - это драгоценность, и притом единственная, ради которой действительно стоит не только не жалеть времени, сил, трудов и всяких благ, но и пожертвовать ради него частицей самой жизни, поскольку жизнь без него становится нестерпимой и унизительной. Без здоровья меркнут и гибнут радость, мудрость, знания и добродетели.
  
   Всякий путь, ведущий к здоровью, я не решился бы назвать ни чересчур трудным, ни слишком дорого стоящим.
  
   Я вовсе не утверждаю, что не существует никакого врачебного искусства. Не может быть никакого сомнения в том, что среди неисчислимого множества существующих в природе вещей есть и благотворные для нашего здоровья.
  
   Прежде всего, опыт повелевает мне опасаться медицины, ибо на основании всего того, что мне приходилось наблюдать, я не знаю ни одной разновидности людей, которая так рано заболевала бы и так поздно излечивалась, как та, что находится под врачебным присмотром. Само здоровье этих людей уродуется принудительным, предписываемым им режимом. Врачи не довольствуются тем, что прописывают нам средства лечения, но и делают здоровых людей больными для того, чтобы мы во всякое время не могли обходиться без них. Разве не видят они в неизменном и цветущем здоровье залога серьёзной болезни в будущем?
  
   Своим здоровьем я пользовался свободно и невозбранно, не стесняя себя никакими правилами или постановлениями и руководствуясь только своими привычками и своими желаниями. Я могу болеть где бы то ни было, ибо во время болезни мне не нужно никаких других удобств, кроме тех, которыми я пользуюсь, когда здоров. Я не боюсь оставаться без врача, без аптекаря и всякой иной медицинской помощи, хотя других эти вещи пугают больше, чем сама болезнь. Увы, не могу сказать, чтобы сами врачи показывали нам, что их наука даёт им хоть какое-нибудь заметное преимущество перед нами, что они благоденствуют не в пример нам или что они более долговечны.
  
   Нет такого народа, который на протяжении веков не обходился бы без медицины, особенно в раннюю, то есть в самую лучшую и счастливую пору своего существования. Но и в наше время одна десятая мира живёт без медицины; многие народы, не зная её, более здоровы и более долговечны по сравнению с ними.
  
   Болезни следует смягчать и излечивать разумным образом жизни; напряжённая борьба между лекарством и болезнью всегда причиняет вред, так как эта схватка происходит в нашем организме, на лекарство же нельзя полагаться, ибо оно по природе своей враждебно нашему здоровью и применение его вызвано только теми нарушениями, которые совершаются в нас. Предоставим же организм самому себе. Мы можем до хрипоты понукать нашу болезнь, - это ни на йоту не подвинет нас вперёд. Таков неумолимый ход вещей в природе. Наши страхи, наше отчаяние не ускоряют, а лишь задерживают помощь природы. Болезнь должна иметь свои сроки, как и здоровье. Природа не нарушит установленного ею порядка ради одного человека и в ущерб другим, ибо тогда воцарится беспорядок. Будем следовать ей, ради Бога, будем ей подчиняться. Она ведёт тех, кто следует за ней, тех же, кто сопротивляется, она тащит силком вместе с их безумием и лекарствами. Прочистите лучше мозги: это будет полезнее, чем прочистить желудок. Одного спартанца спросили, каким образом он прожил здоровым столь долгую жизнь. "Не прибегая к медицине", - ответил он. А император Адриан, умирая, неустанно повторял, что обилие лечивших его врачей погубило его.
  
   Счастье врачей в том, что их удачи у всех на виду, а ошибки скрыты под землёй, но, кроме того, они обычно искусно используют всё, что только можно; если в нас есть крепкая и здоровая основа от природы или по воле случая, или ещё по какой-нибудь неизвестной причине (а таких причин несметное множество), то они вменяют это в заслугу именно себе. Если пациенту, находящемуся под присмотром врача, повезёт в смысле излечения какого-нибудь недуга, врач обязательно отнесёт это за счёт медицины. Случайности, которые помогли излечиться мне и тысяче других людей, не прибегающих к помощи врачей, они обязательно припишут себе и будут похваляться ими перед своими больными; но когда дело идёт о плохом исходе болезни, они полностью отрицают свою вину и сваливают её целиком на пациентов, ссылаясь на такие пустяковые причины, каких всегда можно найти великое множество.
   Если болезнь от применения прописанного ими лечения обостряется, они уверяют, что без их лекарств было бы ещё хуже. Они не боятся плохо делать своё дело, так как и плачевный исход умеют обратить себе на пользу.
  
   Медицина - самая важная из наших наук, поскольку она печётся о нашем здоровье и долголетии, но, к несчастью, она же и самая недостоверная, ибо в ней множество невыясненных вопросов и всё постоянно меняется.
  
   Если бы в тех случаях, когда врачи ошибаются, мы могли бы быть уверены, что их назначения, не помогая нам, по крайней мере, не приносят нам вреда, нас утешала бы мысль, что, стремясь к лучшему, мы по крайней мере ничем не рискуем.
  
   Врачи считают, что нет такого лекарства, которое не было бы в какой-то мере вредным для организма. Но если даже помогающие нам лекарства причиняют известный вред, то что сказать о тех средствах, которые нам прописываются совершенно ошибочно?
  
   Как ни легки были перенесённые мной в жизни болезни, я не помню случая, чтобы трое врачей были согласны между собой относительно них.
  
   Пусть поэтому не осуждают тех, кто при виде хаоса, царящего в медицине, предпочитает послушно следовать голосу природы и собственных влечений, сообразуясь с участью большинства людей.
  
   Люди легко обманываются, когда хотят быть обманутыми.
  
   Есть основания скорее полагать, что всё, образующееся в теле, возникает при совместном участии всех его частей; действие это совокупное, хотя та или иная часть может принимать большее или меньшее участие, а зависимости от различных обстоятельств.
  
   Я признаю, что и у защитников нашей медицины могут быть весьма серьёзные, убедительные и веские соображения, и я отнюдь не отвергаю мнений, расходящихся с моими. Меня нисколько не пугает, если мои суждения противоречат суждениям других людей; и то, что эти люди придерживаются точек зрения, отличных от моей, нисколько не мешает моему общению с ними.
  
   Всё моё уменье и труды были направлены на то, чтобы проявить себя в делах, и всё моё обучение клонилось к тому, чтобы действовать, а не писать. Я употребил все отпущенные мне силы на то, чтобы устроить свою жизнь. Это было моим основным занятием, моим делом. Я меньше всего являюсь сочинителем книг. Я хотел обладать достатком, чтобы удовлетворять свои насущные и основные потребности, а не для того, чтобы накоплять богатства и оставить их моим наследникам.
  
   О ДРУЖБЕ. ... моя книга, сплетённая из различных частей, как попало, без определённых очертаний, последовательности и соразмерности, кроме чисто случайных. ... записывать всё, что ни придёт в голову... поистине редкостные творения...
   Нет, кажется, ничего, к чему бы природа толкала нас более, чем к дружескому общению. Высшая ступень совершенства дружбы - это и есть справедливость. Ибо, вообще говоря, всякая дружба, которую порождают и питают наслаждения или выгода, нужды частные или общественные, тем менее прекрасна и благородна и тем менее является истинной дружбой, чем больше посторонних самой дружбе причин, соображений и целей примешивают к ней.
  
   Равным образом не совпадают с дружбой и те четыре вида привязанности, которые были установлены древними: родственная, общественная, налагаемая гостеприимством и любовная, - ни каждая в отдельности, ни все вместе взятые.
  
   Что до привязанности детей к родителям, то это скорей уважение. Дружба питается такого рода общением, которого не может быть между ними в силу слишком большого неравенства в летах, и к тому же она мешала бы иногда выполнению детьми их естественных обязанностей. Ибо отцы не могут посвящать детей в свои самые сокровенные мысли, не порождая тем самым недопустимой вольности, как и дети не могут обращаться к родителям с предупреждениями и увещаниями, что есть одна из первейших обязанностей между друзьями.
  
   Никак нельзя сравнивать с дружбой или уподоблять ей любовь к женщине. Её пламя более неотступно, более жгуче и томительно. Но это - пламя безрассудное и летучее, непостоянное и переменчивое, это - лихорадочный жар, то затухающий, то вспыхивающий с новой силой и гнездящийся лишь в одном уголке нашей души. В дружбе же - теплота общая и всепроникающая, умеренная, ровная, теплота постоянная и устойчивая, сама приятность и ласка, в которой нет ничего резкого и ранящего. Любовь - это неистовое влечение к тому, что убегает от нас. Как только такая любовь переходит в дружбу, то есть в согласие желаний, она чахнет и угасает. Наслаждение, сводясь к телесному обладанию и потому подверженное пресыщению, убивает её. Дружба, напротив, становится тем желаннее, чем полнее мы наслаждаемся ею; она растёт, питается и усиливается лишь благодаря тому наслаждению, которое доставляет нам, и так как наслаждение это - духовное, то душа, предаваясь ему, возвышается.
  
   Что касается брака, то, - не говоря уже о том, что он является сделкой, которая бывает добровольной лишь в тот момент, когда её заключают (ибо длительность её навязывается нам принудительно и не зависит от нашей воли), и сверх того, сделкой, совершаемой обычно совсем в других целях, - в нём бывает ещё тысяча посторонних обстоятельств, в которых трудно разобраться, но которых вполне достаточно, чтобы оборвать нить и нарушить развитие живого чувства. Между тем, в дружбе нет никаких иных расчётов и соображений, кроме неё самой.
  
   Когда сын Венеры поражает впервые сердце влюблённого страстью к предмету его обожания, пребывающему во цвете своей нежной юности, то это безудержное желание, бесстыдные домогательства, страсть может иметь своим основанием исключительно внешнюю красоту, только обманчивый образ телесной сущности. Ибо о духе тут не могло быть и речи, поскольку он только ещё рождается и не достиг той поры, когда происходит его созревание. Если такой страстью воспламенялась низменная душа, то средствами, к которым она прибегала для достижения своей цели, были богатство, подарки, обещание впоследствии обеспечить высокие должности и прочие низменные приманки. Если же она западала в более благородную душу, то и приёмы завлечения были более благородными: наставления в философии, увещания чтить религию, повиноваться законам; при этом любящий прилагал всяческие усилия, дабы увеличить свою привлекательность добрым расположением и красотой своей души, понимая, что красота его тела увяла уже давно, и надеясь с помощью этого умственного общения установить более длительную и прочную связь с любимым существом.
  
   То, что мы называем обычно друзьями и дружбой, это не более, чем короткие и близкие знакомства, которые мы завязали случайно или из соображений удобства и благодаря которым наши души вступают в общение. О дружбе может судить лишь человек зрелого возраста и зрелой души.
   Где-то, за пределами доступного моему уму и того, что я мог бы высказать по этому поводу, существует какая-то необъяснимая и неотвратимая сила, устроившая этот союз между нами.
  
   За столом я предпочитаю более занимательного собеседника благонравному; в постели красоту - доброте, для серьёзных бесед - людей основательных, но свободных от педантизма.
  
   Мне хотелось бы говорить о дружбе лишь с теми, которым довелось самим испытать то, о чём я рассказываю. Счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга.
  
   ОБ УМЕРЕННОСТИ. Не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру. Я люблю натуры умеренные и средние во всех отношениях.
  
   Если предаваться в философии излишествам, она отнимает у нас естественную свободу и своими докучливыми ухищрениями уводит с прекрасного и ровного пути, который указывает нам природа.
  
   Брак - священный и благочестивый союз; вот почему наслаждения, которые он нам приносит, должны быть сдержанными, серьёзными, даже, в некоторой мере, строгими. Это должна быть страсть совестливая и благородная. И поскольку основная цель такого союза - деторождение...
  
   О КАННИБАЛАХ. С осторожностью следует относиться к общепринятым мнениям, а также, судить о чём бы то ни было надо, опираясь на разум, а не на общее мнение.
  
   Некогда, ещё до потопа, существовал большой остров, по имени Атлантида, расположенный прямо на запад от того места, где Гибралтарский пролив смыкается с океаном. Этот остров был больше Африки и Азии взятых вместе. Однако некоторое время спустя и они, и их остров были поглощены потопом. Эти ужасные опустошения, причинённые водами, вызвали много причудливых изменений в местах обитания человека; ведь считают же, что море оторвало Сицилию от Италии, Кипр от Сирии, напротив, воссоединило другие земли, которые прежде были отделены друг от друга, заполнив песком и илом углубления между ними.
   По-видимому, в этих огромных телах наблюдаются, как это имеет место и в наших, движения двоякого рода - естественные и судорожные.
  
   Человек был простой и необразованный, а это как раз одно из необходимых условий достоверных показаний, ибо люди с более тонким умом наблюдают, правда, с большей тщательностью и видят больше, но они склонны придавать всему своё толкование и, желая поднять ему цену и убедить слушателей, не могут удержаться, чтобы не исказить, хоть немного, правду; они никогда не изобразят вам вещей такими, каковы они есть; они их переиначивают и принаряжают в соответствии с тем, какими показались они им самим; и с целью придать вес своему мнению и склонить вас на свою сторону они охотно присочиняют к истине кое-что от себя, так сказать, расширяя и удлиняя её. Тут нужен либо человек исключительно добросовестный, либо настолько простой, что сочинять небылицы и придавать вид достоверности выдумкам превосходило бы его способности; и вообще человек без предвзятых мыслей.
  
   Я хотел бы, чтобы не только в этой области, но и во всех остальных каждый писал только о том, что он знает, и в меру того, насколько он знает.
  
   Да и нет причин, чтобы искусство хоть в чём-нибудь превзошло нашу великую и всемогущую мать-природу. Мы настолько загрузили красоту и богатство её творений своими выдумками, что, можно сказать, едва не задушили её. Но всюду, где она приоткрывается нашему взору в своей чистоте, она с поразительной силой посрамляет все наши тщетные и дерзкие притязания.
  
   Дар прорицания - дар Божий: вот почему злоупотребление им есть обман, который подлежит наказанию. Можно простить ошибки людей, берущихся судить о вещах, находящихся в пределах человеческого разума и способностей, если они сделали всё, что в их силах. Но тех, кто хвалится обладанием необычайных способностей, превосходящих силу человеческого разумения, - не следует ли карать их за невыполнение обещанного и за дерзость обмана?
  
   О ВОЗРАСТЕ. Я не знаю, на основании чего устанавливаем мы продолжительность нашей жизни.
  
   Какое тщетное мечтание - надеяться на смерть от истощения сил вследствие глубокой старости и считать, что этим определяется продолжительность нашей жизни. Ведь этот род смерти наиболее редкий и наименее обычный из всех.
  
   Умереть от старости - это смерть редкая, исключительная и необычная, это последний род смерти, возможный лишь как самый крайний случай. Это тот предел, который мы никогда не переступим, и который закон природы не разрешает нам переступать; и этот закон лишь очень редко позволяет нам дожить до предела. Это исключительный дар, которым природа особо награждает какого-нибудь одного человека на протяжении двух-трёх столетий, избавляя его от опасностей и трудностей, непрерывно встречающихся на столь долгом жизненном пути.
  
   Мой личный взгляд таков, что к двадцати годам душа человека вполне созревает, и что она раскрывает уже все свои возможности. Если до этого возраста душа человеческая не выказала с полной очевидностью своих сил, то она уже никогда этого не сделает. Именно к этому сроку наши природные качества и добродетели должны проявить себя с полной силой и красотой или же они никогда не проявят себя.
  
   Из всех известных мне прекрасных деяний человеческих, каковы бы они ни были, гораздо больше, насколько мне кажется, совершались до тридцатилетнего возраста, чем позднее. Так было в древности, так и в наше время.
  
   Возможно, что у тех, кто умеет хорошо использовать своё время, знание и опыт растут вместе с жизнью, но подвижность, быстрота, стойкость и другие душевные качества, непосредственно принадлежащие нашему существу, более важные и основные, слабеют и увядают.
   Иногда первым уступает старости тело, иногда душа. Достаточно примеров, когда мозг ослабевал раньше, чем желудок или ноги. И это зло тем опаснее, что менее заметно для страдающего и проявляется не так открыто.
  
   О ПЬЯНСТВЕ. Всякий склонен подчёркивать тяжесть прегрешений своего ближнего и преуменьшать свой собственный грех.
  
   Главная задача мудрости в том, чтобы различать добро и зло.
  
   Среди других прегрешений пьянство представляется мне пороком особенно грубым и низменным. В других пороках больше участвует ум. Есть пороки, связанные со знанием, с усердием, с храбростью, с проницательностью, с ловкостью и хитростью; но что касается пьянства, то это порок насквозь телесный и материальный. Поэтому самым грубым из всех ныне существующих народов является тот, у которого особенно распространён этот порок. Другие пороки притупляют разум, пьянство же разрушает его и поражает тело.
  
   Наихудшее состояние человека - это когда он перестаёт сознавать и владеть собой. Когда вино окажет своё действие на человека, всё тело его отяжелеет, начнут спотыкаться ноги, заплетаться язык, затуманится разум, глаза станут блуждать, и поднимутся, всё усиливаясь, крики, брань, икота.
  
   По поводу пьяных среди прочих вещей говорят, что подобно тому, как при кипячении вся муть со дна поднимается на поверхность, точно так же, кто хватил лишнего, под влиянием винных паров выбалтывают самые сокровенные тайны.
  
   Иногда можно выпить, но ровно столько, сколько нужно, чтобы развеселить свою душу.
  
   Платон запрещал детям пить вино до восемнадцатилетнего возраста и запрещал напиваться ранее сорока лет; тем же, кому стукнуло сорок, он предписывает наслаждаться вином вволю и щедро уснащать свои пиры поклонением Дионису, этому доброму богу, возвращающему людям веселье и юность старцам, укрощающему и усмиряющему страсти, подобно тому как огонь плавит железо.
  
   Опьянение - это хорошее и верное испытание натуры всякого человека; оно, как ничто другое, способно придать пожилым людям смелость пуститься в пляс или затянуть песню, чего они не решились бы сделать в трезвом виде. Вино способно придать душе выдержку, телу здоровье. И всё же Платон одобряет следующие ограничения: "Следует воздерживаться от вина в военных походах; всякому должностному лицу и всякому судье надо воздерживаться от вина при исполнении своих обязанностей и решении государственных дел; выпивке не следует посвящать ни дневных часов, отведённых для других занятий, ни той ночи, когда хотят дать жизнь потомству".
  
   Говорят, что философ Стильпон, удручённый надвинувшейся старостью, сознательно ускорил свою смерть тем, что пил вино, не разбавленное водой. От той же причины - только не по собственному намерению - погиб и отягчённый годами философ Аркесилай.
  
   На какие только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе! Самому уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твёрдо держаться на ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости.
  
   Ты можешь быть сколько угодно мудрым, и всё же, в конечном счёте, ты - человек; а есть ли что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное? Мудрость нисколько не укрепляет нашей природы.
  
   Мудрость - это умение владеть своей душой, которой она руководит осмотрительно, с тактом и с чувством ответственности за неё.
  
   О СОВЕСТИ. Наказание следует по пятам за преступлением; наказание совершается вместе с преступлением, в тот же миг. Кто ждёт наказания, несёт его, а тот, кто его заслужил, ожидает его. Содеянное зло порождает терзания - дурной умысел оборачивается против того, кто замыслил зло, подобно тому как пчела, жаля и причиняя боль другому, причиняет себе ещё большее зло, ибо теряет жало и погибает.
  
   Одновременно с наслаждением, получаемым от порока, совесть начинает испытывать противоположное чувство, которое и во сне и наяву терзает нас мучительными видениями: ибо многие выдавали себя, говоря во сне или в бреду во время болезни, и разоблачали злодеяния, долго оставшиеся скрытыми.
  
   Первое наказание для виновного заключается в том, что он не может оправдаться перед собственным судом.
  
   Совесть может преисполнять нас страхом, так же как может преисполнять уверенностью и душевным спокойствием.
  
   Пытка - весьма ненадёжное и опасное средство. Чего только не наговорит человек на себя, чего он только не сделает, лишь бы избежать этих ужасных мук? Беда заставляет лгать даже невинных. Вот почему бывает, что тот, кого судья пытал, чтобы не погубить невинного, погибает и невинным и замученным пыткой. Сотни тысяч людей возводили на себя ложные обвинения.
  
   О РОДИТЕЛЬСКОЙ ЛЮБВИ. Первоначально фантазия приняться за писание пришла мне в голову под влиянием меланхолического настроения, совершенно не соответствующего моему природному нраву; оно было порождено тоской одиночества, в которое я погрузился несколько лет тому назад. И, так как у меня не было никакой другой темы, я обратился к себе и избрал предметом своих писаний самого себя.
  
   Мы ведь дорожим своим бытием, а бытие состоит в движении и действии, так что каждый из нас до известной степени вкладывает себя в своё творение. Кто делает добро, совершает прекрасный и благородный поступок. Мы больше ценим те вещи, которые достались нам дорогой ценой; и давать труднее, чем брать.
  
   Так как Богу угодно было наделить нас некоторой способностью суждения, чтобы мы не были рабски подчинены, как животные, общим законам и могли применять их по нашему разумению и доброй воле, то мы должны до известной степени подчиняться простым велениям природы, но не отдаваться полностью в её власть, ибо руководство нашими способностями должно принадлежать только разуму.
  
   Подлинная и разумная любовь должна была бы появляться и расти по мере того, как мы узнаём детей, и тогда, если они этого заслуживают, естественная склонность развивается одновременно с разумной любовью, и мы любим их настоящей родительской любовью; но точно так же и в том случае, если они не заслуживают любви, мы должны судить о них, всегда обращаясь к разуму и подавляя естественное влечение. Между тем очень часто поступают наоборот, и чаще всего мы больше радуемся детским шалостям, играм и проделкам наших детей, чем их вполне сознательным поступкам в зрелом возрасте, словно бы мы их любили для нашего развлечения, как мартышек, а не как людей.
  
   Похоже на то, что мы завидуем, видя, как они радуются жизни, между тем как нам необходимо уже расставаться с ней, и эта зависть заставляет нас быть по отношению к ним более скаредными и сдержанными: нас раздражает, что они идут за нами по пятам, как бы убеждая нас поскорее уйти.
  
   Даже в помысле моём я не мог бы ни у кого ничего похитить.
  
   Жалок отец, если любовь детей к нему зависит лишь от того, что они нуждаются в его помощи. Да и может ли вообще называть это любовью? Следует внушать уважение своими добродетелями и рассудительностью, а любовь - добротой и мягкостью нрава. Даже прах благородного человека заслуживает уважения: мы привыкли воздавать почёт и окружать поклонением даже останки выдающихся людей. У человека, достойно прожившего свою жизнь, не может быть настолько убогой и жалкой старости, чтобы она из-за этого не внушала уважения, в особенности его собственным детям, которых с малолетства надлежало расположить к исполнению своего долга средствами убеждения, а не принуждения или грубости, скупости или суровости. Глубоко заблуждается тот, кто считает более прочной и твёрдой власть, покоящуюся на силе, чем ту, которая основана на любви.
   Я осуждаю всякое насилие при воспитании юной души, которую растят в уважении к чести и свободе. В суровости и принуждении есть нечто рабское, и я нахожу, что то чего нельзя сделать с помощью разума, осмотрительности и уменья, никак нельзя добиться силой.
   От розог я не видел никаких других результатов, кроме того, что дети становятся от них только более трусливыми и лукаво упрямыми.
  
   Если мы хотим, чтобы наши дети любили нас, если мы хотим лишить их повода желать нашей смерти, то нам следует разумно сделать для них всё, что в нашей власти. Поэтому нам не следует жениться очень рано, дабы не получалось, что наш возраст очень близок к возрасту наших детей, так как это обстоятельство создаёт для нас большие неудобства.
  
   Жениться следует в тридцать пять лет. Платон требует, чтобы женились не ранее тридцати лет, но он прав, когда смеётся над теми, кто вступает в брак после пятидесяти лет, и считает, что потомство таких людей непригодно к жизни. Следует отказываться от всяких несвоевременных действий. Древние галлы считали весьма предосудительным иметь сношения с женщиной, не достигнув двадцатилетнего возраста, ибо близость с женщиной ослабляет мужество.
   Из истории Греции мы знаем, что некоторые, желая сохранить свои силы нерастраченными для олимпийских игр, гимнастических и других состязаний, воздерживались во время подготовки к состязаниям от всяких любовных дел.
  
   Вовремя выпрягай стареющего коня, чтобы он не стал спотыкаться и задыхаться от усталости на потеху всем. Это неумение вовремя остановиться и ощутить коренную перемену, которая естественно с возрастом происходит в нашем теле и в нашей душе, погубило славу многих великих людей. Я видел на своём веку и близко знавал весьма выдающихся людей, у которых на моих глазах поразительным образом угасали былые качества, по слухам, отличавшие их в их лучшие годы. Я предпочёл бы, чтобы они, ради их собственной чести, удалились на покой и отказались от тех государственных и военных постов, которые стали им не по плечу.
  
   Для состарившегося отца должно быть большой радостью самому ввести своих детей в управление своими делами и иметь возможность, пока он жив, проверять их действия, давать им советы и наставления на основании своего опыта; большой радостью должно быть для него иметь возможность самому направить благополучие своего дома, перешедшее в руки его преемников, и укрепиться, таким образом, в надеждах, которые он может возлагать на них в будущем. Поэтому я не стал бы сторониться их общества, а, наоборот, хотел бы находиться около них и наслаждаться - в той мере, в какой мне это позволил бы мой возраст, - их радостями и их увеселениями. Если бы даже я и не жил общей с ними жизнью (так как в этом случае я омрачил бы их общество печалями своего возраста и моих болезней, а, кроме того, меня это вынудило бы нарушить мой новый образ жизни), я бы по крайней мере постарался жить около них.
  
   Я не хотел бы повторить того, что мне пришлось видеть на примере декана монастыря; подавленный тяжёлой меланхолией, он жил таким отшельником, что двадцать два года ни разу не выходил из своей комнаты, несмотря на то, что отлично владел всеми органами, не считая того, что постоянно покашливал. Очень неохотно разрешал он кому-нибудь разок в неделю его проведать и всегда сидел взаперти, в полном одиночестве. Только раз в день к нему входил слуга, приносивший ему пищу. Все его занятия состояли в том, что он расхаживал по комнате или читал какую-нибудь книгу, твёрдо решив так и окончить свою жизнь, что с ним и случилось в скором времени.
  
   Я бы попытался сердечными беседами внушить моим детям искреннюю дружбу и неподдельную любовь к себе, чего нетрудно добиться, когда имеешь дело с добрым существом; если же они подобны диким зверям (а таких детей в наш век тьма-тьмущая), их надо ненавидеть и бежать от них.
  
   Безрассудно и нелепо также со стороны отцов не желать поддерживать со своими взрослыми детьми непринуждённо-близких отношений и принимать в общении с ними надутый и важный вид, рассчитывая этим держать их в страхе и повиновении. Но на деле это бессмысленная комедия, делающая отцов в глазах детей скучными или - что ещё хуже - потешными: ведь их дети молоды, полны сил, и им, следовательно, море по колено, а потому им смешны надменные и властные гримасы бессильного и дряхлого старца, напоминающего пугало на огороде. Я предпочёл бы, чтобы лучше меня любили, чем боялись.
  
   Старость связана с множеством слабостей, она так беспомощна, что легко может вызывать презрение; поэтому наилучшее приобретение, какое она может сделать, это любовь и привязанность близких. Приказывать и внушать страх - не её оружие.
  
   Когда мне рассказывают о положении дел какого-нибудь постороннего человека, я не смеюсь над ним, а обращаю тотчас свой взор на себя и смотрю, как обстоит дело у меня самого. Всё, что касается другого, относится и ко мне. Приключившаяся с ним беда служит мне предупреждением и настораживает меня в этом отношении.
  
   Когда умирают наши друзья, то нет для нас лучшего утешения, чем сознание, что мы ничего не забыли им сказать и находились с ними в полнейшей и совершенной близости.
  
   Я нахожу неразумным, когда человек, дела которого идут хорошо, ищет себе жену с большим приданым: деньги со стороны всегда приносят в семью беду. Но те, кто не советует нам жениться на богатых невестах, ссылаясь на то, что с ними труднее иметь дело, и что они менее признательны, ошибаются и упускают некое реальное благо ради сомнительной догадки. Взбалмошной женщине ничего не стоит менять свои намерения. Женщины больше всего довольны собой в тех случаях, когда они кругом неправы. Неправота привлекает их, подобно тому как хороших женщин подстрекает честь их добродетельных поступков; чем они богаче, тем они добрее, и, подобно этому, чем они красивее, тем более склонны к целомудрию.
  
   Люди играют своими завещаниями, словно кнутом и пряником, для наказания или награждения заинтересованных лиц за отдельные их поступки. Завещание - вещь слишком серьёзная и имеющая слишком важные последствия, чтобы можно было позволить себе непрерывно менять его; вот почему люди умные составляют его раз и навсегда, сообразуясь с доводами разума и принятыми в стране установлениями.
   Какая жестокость, что мы не вправе отказать по нашему усмотрению нашим близким, одному больше, другому меньше, в зависимости от того, насколько плохо или хорошо они относились к нам в старости, во время наших болезней и при разных наших делах.
   На что законодатель отвечает нам так: "Относясь с уважением к тому, что наиболее полезно и государству в целом, и вашему роду, я установлю соответствующие законы и заставлю признать разумным, что частное благо отдельного гражданина должно подчиняться общему интересу. А вы шествуйте смиренно и добровольно по пути, свойственному человеческой природе. Мне, который в меру сил охраняет общий интерес, и для которого одна вещь не более важна, чем другая, надлежит позаботиться об оставленном вами имуществе".
  
   Опасно предоставлять раздел нашего наследства на усмотрение женщин на основании того выбора между детьми, который они сделают, ибо выбор этот всегда будет несправедливым и пристрастным. Те болезненные причуды и влечения, которые наблюдаются у женщин во время беременности, свойственны им всегда. Постоянно приходится видеть, что они особенно привязываются к детям, более слабым и обиженным природой, или к тем, которые ещё сидят у них на шее.
  
   Мы любим наших детей по той простой причине, что они рождены нами, и называем их нашим вторым "я", а между тем существует другое наше порождение, всецело от нас исходящее и не меньшей ценности: ведь то, что порождено нашей душой, то, что является плодом нашего ума и душевных качеств, увидело свет благодаря более благородным органам, чем наши органы размножения; эти создания ещё более наши, чем дети; при этом творении мы являемся одновременно и матерью и отцом, они достаются нам гораздо труднее и приносят нам больше чести, если в них есть что-нибудь хорошее. Ведь достоинства наших детей являются в большей мере их достоинствами, чем нашими, и наше участие в них куда менее значительно, между тем как вся красота, всё изящество и вся ценность наших духовных творений принадлежат всецело нам. Поэтому они гораздо ярче представляют и отражают нас, чем физическое наше потомство.
  
   Наши духовные творения - это бессмертные дети, они приносят своим отцам бессмертие и даже обожествляют их.
  
   Наша посмертная слава и создания человеческого духа - пока не придумали физически увечить и истреблять человеческие мысли и творения муз.
  
   Я не уверен, не предпочёл ли бы я породить совершенное создание от союза с музами, чем от союза с моей женой. То, что я отдаю этому духовному созданию, я отдаю бескорыстно и безвозвратно. По словам Аристотеля, из всех творцов именно поэты больше всего влюблены в свои творения. Такие страсти загораются иной раз по отношению к духовным созданиям; примером может служить то, что рассказывают о Пигмалионе, который, создав статую женщины поразительной красоты, так яростно влюбился в своё творение, что, снисходя к его безумию, боги оживили её для него.
  
   О СЛАВЕ. Нам недостаёт красоты, здоровья, добродетели и других столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подумать позже, когда мы будем уже располагать самым насущным.
  
   Среди всех наслаждений нет более гибельного, чем одобрение со стороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так же бежать. И действительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобного одобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей, как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой лёгкостью добиваться доверия окружающих; и никакое сводничество неспособно так ловко и с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемые им и столь лакомые для них похвалы. Живи незаметно.
  
   Слава желанна сама по себе... Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди охотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям. Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ.
  
   Им следовало бы помнить, что свидетелем нашим является Бог, то есть, наша совесть.
  
   Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил свою жизнь спокойно и притом по своему разумению.
  
   Нужно идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидаться той награды, которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно ни было скрыто от людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью; эта награда заключается в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистой совестью, сознанием, что мы поступили хорошо. Нужно быть доблестным ради себя самого и ради того преимущества, которое состоит в душевной твёрдости, уверенно противостоящей всяким ударам судьбы.
  
   Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, должна наша душа быть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нас самих, куда не проникает ничей взор, кроме нашего собственного. Это она научает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она даёт нам силы переносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния; и, когда представляется случай, она же побуждает нас дерзать среди опасностей боя не из какой-либо корысти, а ради чести самой добродетели. Это - выгода гораздо большая, и жаждать, и чаять её гораздо достойнее, чем тянуться к почёту и славе, которые, в конце концов, не что иное, как благосклонное суждение других людей о нас.
  
   Давайте неуклонно идти за разумом, и пусть общественное одобрение, если ему будет угодно, последует за нами на этом пути.
  
   Необузданность людских толков и пересудов - огромная помеха в великих делах.
  
   Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемые тебе похвалы; но мы придаём ему слишком большое значение.
  
   Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том, каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заёмным богатством. Посторонние видят лишь внешность событий и вещей; между тем всякий имеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях, когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке.
  
   Нет свидетеля более верного, чем каждый в отношении самого себя.
  
   О СВОБОДЕ СОВЕСТИ. Дело обычное, что добрые намерения, если их приводят в исполнение не в меру усердно, толкают людей на исключительно дурные дела. Можно встретить много таких лиц, которых страсть увлекает за пределы разумного и заставляет принимать порою решения несправедливые, жестокие и вдобавок ещё и безрассудные.
  
   Такая неограниченная свобода умножит среди них число партий и сект и помешает народу объединиться, а, следовательно, и укрепиться при помощи доброго согласия и единомыслия, чтобы оказать сопротивление. Нет зверя на свете страшнее для человека, чем человек.
  
   Тут заслуживает нашего внимания то обстоятельство, что Юлиан пользовался для разжигания гражданских раздоров тем же самым средством, а именно свободой совести, какое было совсем недавно применено нашими королями, чтобы успокоить раздоры. Таким образом, с одной стороны, можно сказать, что снять с партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядов значит сеять и распространять между ними распри, значит способствовать умножению этих распрей, поскольку нет больше преград в виде законов, способных обуздывать и останавливать их. Но, с другой стороны, снять с партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядов означает вместе с тем и усыпление, и расслабление их по причине лёгкости и удобства, с какими они могут отныне домогаться своего, означает притупление острия их воли, которая оттачивается в борьбе за нечто редкое, необычное и труднодостижимое. И я склонен думать, воздавая честь добрым намерениям наших властителей, что, не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желали достигнутого.
  
   ПРОТИВ БЕЗДЕЛЬЯ. "Император должен умирать стоя". Это изречение надлежало бы почаще напоминать государям, дабы заставить их прочувствовать, что великая возложенная на них обязанность, а именно управлять столькими людьми, не есть обязанность тунеядца, а также что ничто, по справедливости, не может в такой же мере отбить у подданного охоту принимать на себя, ради служения своему государю, тяготы и невзгоды и подвергаться опасностям, чем видеть его в это самое время трусливо забившимся в угол за занятиями малодушными и ничтожными, или прилагать усилия для удовлетворения его нужд, в то время как он так равнодушен к нашим.
  
   Император Юлиан настаивал, что подобает отдавать дань потребностям нашего естества лишь настолько, насколько это безусловно необходимо, занимая всегда и душу и тело делами прекрасными, великими и добродетельными. Он испытывал стыд, если ему доводилось сплюнуть или вспотеть на виду у народа, ибо он полагал, что телесные упражнения, неустанный труд и умеренность должны выпарить и иссушить все эти излишние жидкости.
  
   Жажда умереть с пользой и мужественно весьма благородна, но утолить её зависит не столько от наших благих решений, сколько от благости нашей судьбы. Тысячи людей ставили себе целью или победить или пасть в сражении, но им не удавалось достигнуть ни того ни другого. Ранения и темницы пресекали на полпути их намерения и вынуждали жить насильственной жизнью. Существуют, кроме того, болезни, которые наваливаются на вас с такой яростью, что подавляют и наши желания, и нашу память.
  
   Крайнее проявление мужества пред лицом смерти, и самое к тому же естественное, - это смотреть на неё не только без страха, но и без тревоги, продолжая даже в цепких её объятиях твёрдо придерживаться обычного образа жизни.
  
   О ДУРНЫХ СРЕДСТВАХ, СЛУЖАЩИХ БЛАГОЙ ЦЕЛИ.
   Разительные подобия и соответствия сокрыты в той совокупности творений природы, которая есть мироздание, и это ясно показывает, что оно не случайно и никоим образом не подвластно многим хозяевам. Болезни и различные состояния, которым подвержено наше тело, наблюдается также у государств и их общественного устройства: монархии и республики рождаются, переживают пору расцвета и увядают от старости совсем так же, как мы.
  
   Римляне учреждали свои колонии, ибо, понимая, что их город разрастается сверх всякой меры, они разгружали его от наименее нужных людей, отправляя их заселять и обрабатывать покорённые ими земли; иногда они даже сознательно затевали войны со своими врагами и притом не только ради того, чтобы не давать закисать своим людям или из опасения, как бы праздность, мать всех пороков, не доставила им неприятностей ещё худшего свойства, но и для того, чтобы устроить кровопускание своему государству и охладить слишком уж ярый пыл своей молодёжи, обрезав и проредив побеги этого непомерно буйно разрастающегося ствола.
  
   И впрямь война внешняя - меньшее зло, чем война внутренняя, но я не думаю, чтобы Бог благоприятствовал столь неправедному делу - оскорблять и задирать войной другого ради нашей собственной выгоды.
  
   Слабость нашего естества нередко толкает нас к необходимости пользоваться дурными средствами для достижения благой цели.
  
   Так, например, Ликург, этот добродетельнейший и совершеннейший законодатель из всех, какие когда-либо жили на свете, придумал крайне безнравственный способ приучать свой народ к трезвости: он насильственно заставлял илотов, которые были рабами спартанцев, напиваться до полного отупения; и делал он это ради того, чтобы при виде этих погибших, погрязших в вине существ, спартанцев охватывал ужас перед крайними проявлениями этого столь омерзительного порока.
  
   Мы привыкли постоянно видеть в качестве участников наших войн многие тысячи чужеземцев, отдающих за деньги и свою кровь, и самую жизнь в распрях, до которых им нет ни малейшего дела.
  
   ТРУСОСТЬ - МАТЬ ЖЕСТОКОСТИ. Мне действительно приходилось наблюдать на опыте, что чудовищная, бесчеловечная жестокость нередко сочетается с женской чувствительностью. Я встречал необычайно жестоких людей, у которых легко было вызвать слёзы, и которые плакали по пустякам. Не душевная ли слабость заставляла таких людей бросаться из одной крайности в другую?
  
   Доблесть, свойство которой - проявляться лишь тогда, когда она встречает сопротивление, бездействует при виде врага, отданного ей во власть, тогда как малодушие, которое не решается принять участие в опасном бою, но хотело бы присвоить себе долю славы, которую даёт победа, берёт на себя подсобную роль - избиений и кровопролития. Побоища, следующие за победами, обычно совершаются солдатами и командирами обоза; неслыханные жестокости, чинимые во время народных войн, творятся только этой кучкой черни, которая, не ведая никакой другой доблести, жаждет обагрить по локоть свои руки в крови и рвать на части человеческое тело.
  
   Биант как-то бросил одному негодяю: "Я знаю, что рано или поздно ты будешь наказан за это, но боюсь не увидеть этого", и он жалел, что не осталось в живых никого из тех жителей, которых могло бы порадовать раскаяние Ликиска в совершённом по отношению к ним предательстве. Точно так же можно пожалеть о мести в том случае, когда тот, против которого она направлена, не может её почувствовать, ибо, поскольку мститель хочет порадоваться, увидев себя отмщённым, необходимо, чтобы налицо был и обидчик, который ощутил бы при этом унижение и раскаяние.
  
   "Он раскаялся в этом", - говорим мы. Но можно ли надеяться, что он раскается, если мы пустим ему пулю в лоб? Он даже не успеет на нас разгневаться и будет за тысячу миль от того, чтобы раскаяться. Мы окажем ему величайшую услугу, дав ему возможность умереть внезапно, без всяких мучений. Нам придётся бежать, скрываться и таиться от преследований судебных властей, а он будет мирно покоиться. Убийство годится в том случае, когда ты хочешь избежать предстоящей обиды, но не тогда, когда хочешь отомстить за совершённый уже проступок; это скорее действие, продиктованное страхом, чем храбростью, предосторожностью, а не мужеством, обороной, а не нападением. Не подлежит сомнению, что мы отклоняемся в этом случае и от подлинной цели мести и перестаём заботиться о нашем добром имени; мы боимся, чтобы враг не отплатил нам тем же, если останется в живых. Ты избавляешься от него ради себя, а, не борясь с ним.
  
   Только червям дано точить мертвецов. О чём свидетельствует поведение того, кто дожидается смерти автора, с писаниями которого он хочет бороться, как не о том, что он сварлив и бессилен?
  
   Гнусно для защиты своей чести привлекать кого бы то ни было, кроме самого себя; а помимо того, я ещё считаю, что для порядочного человека, целиком полагающегося на себя, недопустимо заставлять другого разделять его судьбу. Всякий человек достаточно подвергает себя опасности ради самого себя, и не следует, чтобы он подвергал себя им ещё ради кого-нибудь другого; и с него хватит заботы о том, как бы отстоять свою жизнь собственными силами, не отдавая столь драгоценную вещь в чужие руки.
  
   И когда Филипп при перечислении его качеств упомянул о том, что он труслив и робок, Маврикий тотчас же на основании этого заключил, что он, следовательно, жесток и склонен к убийствам. Почему тираны так кровожадны? Не потому ли, что они заботятся о своей безопасности? Не потому ли, что их трусость видит лучшее средство избавиться от опасности в том, чтобы истребить всех, вплоть до женщин, кто только способен встать против них, кто может нанести им хотя бы малейший ущерб? Он всё разит, так как всего боится.
  
   Благородные поступки всегда хороши, где бы они ни совершались. Я всегда более озабочен тем, чтобы трактуемые мною сюжеты были важны и полезны, чем последовательностью и стройностью моего повествования.
  
   Всё, что выходит за пределы обычной смерти, я считаю чистейшей жестокостью; наше правосудие не может рассчитывать на то, что тот, кого не удерживает от преступления страх смерти... И всё же я не уверен, доводим ли мы таким путём осуждённых до полного отчаяния. Каково должно быть душевное состояние человека, ожидающего в течение двадцати четырёх часов смерти?..
  
   О ДОБРОДЕТЕЛИ. Следует отличать душевный порыв человека от твёрдой и постоянной привычки. Для человека нет ничего невозможного, и это потому, что гораздо больше заслуги в том, чтобы, преодолев себя, приобрести свободу от страстей, нежели в том, чтобы быть безмятежным от природы, и особенно замечательна способность сочетать человеческую слабость с твёрдостью и непоколебимостью Бога.
  
   В жизни выдающихся героев прошлого мы нередко наталкиваемся на поразительные деяния, которые, казалось бы, значительно превосходят наши природные способности. Но в действительности это лишь отдельные проявления. Трудно себе представить, чтобы эти возвышенные устремления так глубоко вошли в нашу плоть и кровь, что стали обычной и как бы естественной принадлежностью нашей души. Ведь даже нам, заурядным людям, удаётся иногда подняться душой, если мы вдохновлены чьими-нибудь словами или примером, превосходящими обычный уровень; но это бывает похоже на какой-то порыв, выводящий нас из самих себя; а как только этот вихрь уляжется, душа съёживается, опадает и спускается, если не до самых низин, то, во всяком случае, до такого уровня, где она уже не та, какой только что была; и тогда по любому поводу наша душа приходит в ярость, подобно всякой самой грубой душе.
  
   Даже весьма несовершенный и посредственный человек способен на любой возвышенный поступок; но ему всегда будет недоставать выдержки, умеренности и постоянства. Вот почему мудрецы утверждают, что судить о человеке надо, основываясь главным образом на его обыденных поступках, наблюдая его повседневное существование.
  
   Турецкие историки утверждают, что широко распространённое среди турок убеждение в том, что сроки их жизни раз и навсегда предопределены, придаёт им необычайную уверенность в опасных случаях.
  
   Ассасины, одно из финикийских племён, славятся среди магометан своим исключительным благочестием и чистотой нравов. Самым верным способом попасть в рай у них считается убить какого-нибудь иноверца. Слово assassiner "убивать" происходит от названия этого народа.
  
   О ГНЕВЕ. Кому не ясно, какое важнейшее значение имеет для государства воспитание детей? И, тем не менее, без долгих размышлений, детей оставляют на произвол родителей, какими бы взбалмошными и дурными людьми они ни были.
  
   Сколько раз, проходя по улицам, я испытывал желание устроить скандал, заступившись за какого-нибудь малыша, которого потерявший от гнева голову отец или мать колошматят, дубасят, избивают чуть ли не до смерти!
  
   А ведь, согласно Гиппократу, самые опасные болезни - это те, что искажают лица. Послушайте только, как неистово они орут на малютку, недавно, может быть, вышедшего из пелёнок. В результате дети бывают покалечены или навсегда оглушены ударами; а наше законодательство не обращает на это ни малейшего внимания, как если бы они не принадлежали членам нашего общества.
  
   Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суждения, как гнев.
  
   Слово и дело - разные вещи, и надо уметь отличать проповедника от его проповеди. Те, кто в настоящее время старается подорвать основы нашей религии, ссылаясь на пороки служителей церкви, бьют мимо цели; истинность нашей религии зиждется не на этом; такой способ доказательства нелеп и способен лишь всё запутать. У добропорядочного человека могут быть ложные убеждения, а с другой стороны, заведомо дурной человек может проповедовать истину, сам в неё не веря.
   Разумеется, это прекрасно, когда слово не расходится с делом, и я не буду отрицать, что, когда словам соответствуют дела, слова более вески и убедительны.
   Автор, высказывающий то, что он думает, выражает свои мысли более убедительно, чем тот, кто подделывается.
  
   Гнев - это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучи выведены из себя по какому-нибудь ложному поводу, мы, несмотря на представленные нам убедительные оправдания и разъяснения, продолжаем упираться вопреки истине, вопреки отсутствию вины.
  
   Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщинами, знают по опыту, в какое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшим спокойствием, не разделяя их возбуждения. Они гневаются только с целью вызвать ответный гнев - это вроде взаимности в любви. Нет ответа более уничтожающего, чем презрительное молчание.
  
   Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь.
  
   Я предупреждаю тех, которые имеют право раздражаться, о следующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него по всякому поводу, ибо он не производит впечатления и не оказывает никакого действия, если проявляется слишком часто. К бессмысленному и постоянному крику привыкают и начинают презирать его.
  
   Буря разражается только из столкновения вспышек с двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибо сами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же момент. Поэтому, если одна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир будет всегда обеспечен. Полезный совет, но как трудно его выполнить!
  
   О РАСКАЯНИИ. Вся моральная философия может быть с таким же успехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни более содержательной и богатой событиями: у каждого человека есть всё, что свойственно всему роду человеческому.
  
   Я говорю правду не всегда до конца, но настолько, насколько осмеливаюсь, а с возрастом я становлюсь смелее, ибо обычай, кажется, предоставляет старикам большую свободу болтать и, не впадая в нескромность, говорить о себе.
  
   Если у кого-нибудь речь обыденна, а сочинения примечательны - это значит, что дарования его там, откуда он позаимствует, а не в нём самом. Сведущий человек не бывает равно сведущ во всём, но способный - способен во всём, даже пребывая в невежестве.
  
   Прошу меня извинить за слишком частые упоминания о том, что я редко раскаиваюсь в чём бы то ни было, и что моя совесть, в общем, довольна собой, не так, как совесть ангела, но так, как может быть довольна собой человеческая совесть.
  
   Настоящим пороком нужно считать только такой, который оскорбляет сознание человека и безоговорочно осуждается человеческим разумом, ибо его уродство и вредоносность до того очевидны, что правы, пожалуй, те, кто утверждает, будто он является порождением, в первую очередь, глупости и невежества. Трудно представить себе, чтобы, познакомившись с ним, можно было бы не возненавидеть его. Злоба чаще всего впитывает в себя свой собственный яд и отравляется им. Порок оставляет в душе раскаяние, которое, постоянно кровоточа, не даёт нам покоя. Ибо рассудок, успокаивая другие печали и горести, порождает горечь раскаяния, которая тяжелее всего, так как она точит нас изнутри.
  
   Человеку, живущему частною жизнью, которая на виду лишь у нас самих, особенно нужно иметь перед собой некий образец, дабы равняться на него в наших поступках и, сопоставляя их с ним, то дарить себе ласку, то налагать на себя наказание. Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердечны, или честны и благочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о вас представление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашу природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с их приговором, считайтесь лишь со своим. Тебе надлежит руководствоваться собственным разумом. Собственное понимание добродетели и пороков - самое главное. Если этого понимания нет, всё становится шатким.
   Можно отринуть и побороть пороки, которые иногда охватывают нас и к которым нас влекут страсти, но пороки, укоренившиеся и закостеневшие вследствие долгой привычки в душе человека с сильной, несгибаемой волей, не допускают противодействий. Раскаяние представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственной воли и подавление наших желаний, и оно проявляется самым различным образом.
  
   Великолепна та жизнь, которая даже в наиболее частных своих проявлениях всегда и во всём безупречна.
   Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честного человека; но быть порядочным в глубине души, где всё дозволено, куда никому нет доступа, - вот поистине вершина возможного. Ближайшая ступень к этому - быть таким же у себя дома, в своих обыденных делах: и поступках, в которых мы не обязаны давать кому-либо отчёт, и где свободны от искусственности и от притворства.
  
   Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жёны их, ни слуги не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызывали восхищение своих близких.
  
   Как подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка не только у себя дома, но и в своём отечестве. То же и в мелочах.
   Чем дальше от своих родных мест, тем больше я значу в глазах знающих обо мне.
  
   Я не гонюсь за славой. Я жду от мира не больше того, что он мне уделил. Таким образом, мы с ним в расчёте.
  
   Мы готовимся к выдающимся подвигам, побуждаемые больше жаждою славы, чем своей совестью. Самый краткий путь к завоеванию славы - это делать по побуждению совести то, что мы делаем ради славы.
  
   Ценность души определяется не способностью высоко возноситься, но способностью быть упорядоченной всегда и во всём. Её величие раскрывается не в великом, но в повседневном.
  
   Те, кто пытался с помощью новых воззрений преобразовать в моё время нравы людей, искореняют лишь чисто внешние недостатки; что же касается настоящих пороков, они их не затрагивают, если только не усиливают и не умножают, и этого усиления и умножения нужно бояться.
  
   Но что действительно заслуживает настоящего осуждения - а это касается повседневного существования всех людей, - это то, что даже их личная жизнь полна гнили и мерзости, что их мысль о собственном нравственном очищении - шаткая и туманная, что их раскаяние почти столь же болезненно и преступно, как и грех. Иные, связанные с пороком природными узами или сжившиеся с ним в силу давней привычки, уже не видят в нём никакого уродства. Других порок тяготит, но это уравновешивается для них удовольствием или чем-либо иным, и они уступают пороку, предаются ему ценою того, что грешат пакостно и трусливо.
  
   Нет ни одного душевного качества, которое можно подделать с такою же лёгкостью, как благочестие, если образ жизни не согласуется с ним: сущность его непознаваема и таинственна, внешние проявления - общепонятны и облачены в пышный наряд.
  
   Мне не знакомо поверхностное, умеренное и чисто внешнее раскаяние. Нужно, чтобы оно захватило меня целиком, и лишь тогда я назову его этим словом, нужно, чтобы оно переворачивало моё нутро, проникало в меня так же глубоко и пронизывало насквозь, как Божье око.
  
   И поскольку о влиянии своём я пекусь менее ревностно, чем о душевном покое, мне это гораздо приятнее: не обращая на меня внимания, люди предоставляют мне возможность жить в соответствии с моими желаниями, которые состоят в том, чтобы сосредоточиться и замкнуться в себе, и для меня великая радость пребывать в полном неведении относительно чужих дел и не чувствовать на себе обязанности устраивать их.
  
   По своём завершении всякое дело, чем бы оно ни окончилось, перестаёт занимать мои мысли.
  
   Мой разум чувствует себя гораздо непринуждённее в обстановке благополучия. Переваривать несчастья ему гораздо труднее, чем радости: в этом случае его охватывает тревога, и он начинает разбрасываться. При безоблачном небе я вижу много отчётливее. Здоровье подаёт мне советы и более радостные, чем те, которые мне может подать болезнь. Я очистил и упорядочил мою жизнь, как только мог, ещё в те времена, когда наслаждался всеми её дарами. И мне было бы досадно и стыдно, если бы оказалось, что убожество и печали моего заката имеют право предпочесть себя тем замечательным дням, когда я был здоров, жизнерадостен, полон сил, и что меня нужно ценить не такого, каким я был, но такого, каким я сделался, перестав быть собой. Счастье человеческое состоит не в том, чтобы хорошо умереть, а в том, чтобы хорошо жить.
  
   Всегда и везде я всё тот же. Если бы мне довелось прожить ещё одну жизнь, я жил бы так же, как прожил; я не жалею о прошлом и не страшусь будущего. И если я не обманываюсь, то, как внутри, так и снаружи дело обстояло приблизительно одинаково. Больше всего я благодарен своей судьбе, пожалуй, за то, что всякое изменение в состоянии моего тела происходило в подобающее для моих лет время. Я видел себя в ту пору первых побегов, затем цветов и плодов, теперь наступила пора увядания. И это прекрасно, ибо естественно. Я гораздо легче переношу свои боли именно потому, что в мои годы они в порядке вещей, и потому, что, страдая от них, я с ещё большей признательностью вспоминаю о долгом счастье прожитой мною жизни. И моя житейская мудрость равным образом остаётся, возможно, на том же уровне, что и прежде; впрочем, она была гораздо решительнее, изящнее, свежее, жизнерадостнее и непосредственнее, чем нынешняя - закостенелая, брюзгливая, тяжеловесная.
  
   Нужно, чтобы бог пребывал в нашем сердце. Нужно, чтобы совесть совершенствовалась сама собой благодаря укреплению нашего разума, а не вследствие угасания наших желаний.
  
   Следует любить воздержание само по себе и из уважения к Богу, который нам заповедал его, следует любить целомудрие.
  
   Но в старости, как мне кажется, наши души подвержены недугам и несовершенствам более докучным, чем в молодости.
  
   Мы зовём мудростью беспорядочный ворох наших причуд, наше недовольство существующими порядками. Но в действительности мы не столько освобождаемся от наших пороков, сколько меняем их на другие, худшие.
  
   Каким только метаморфозам не подвергает каждодневно старость! Она - могущественная болезнь, настигающая естественно и незаметно.
  
   О ТРЁХ ВИДАХ ОБЩЕНИЯ. Негоже всегда и во всём держаться своих нравов и склонностей. Наиважнейшая из наших способностей - это умение приспосабливаться к самым различным обычаям. Неуклонно придерживаться по собственной воле или в силу необходимости одного и того же образа жизни - означает существовать, но не жить. Лучшие души - те, в которых больше гибкости и разнообразия.
  
   Жизнь - это неровное, неправильное и многообразное движение. Неукоснительно следовать своим склонностям и быть настолько в их власти, чтобы не мочь отступаться от них или подчинять их своей воле, означает не быть самому себе другом, а тем более господином; это значит быть рабом самого себя.
  
   Большинству умов, чтобы встрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему, однако, они больше нужны для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, пороки праздности необходимо преодолевать трудом, ибо его главнейшее и наиболее ревностное занятие - самопознание. Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающего дела. Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самым различным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, то строгостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя. В себе самом обретает он побуждения к деятельности. Природа дала ему, как и всем, достаточно поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытий и рассуждений.
  
   Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полной мере использовать их, размышление - могущественный и полноценный способ самопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшать её позаимствованным добром.
  
   Нет занятия более пустого и, вместе с тем, более сложного, чем беседовать со своими мыслями, - всё зависит от того, какова беседующая душа. Самые великие души делают это занятие своим ремеслом - те, для кого жить - значит размышлять. Природа настолько покровительствует этой нашей особенности, что нет ничего, чем могли бы мы заниматься более длительно, и нет дела, которому отдавались бы с большим постоянством и большей готовностью. В этом и состоит труд богов, созидающий и их счастье, и наше. Чтение служит мне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобы загружать мой ум, а не память.
  
   Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли; кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое невежество во многих обыденных и общеизвестных вещах.
  
   Самые прекрасные движения нашей души - это наименее напряжённые и наиболее естественные движения. Господи Боже! Сколь драгоценна помощь благоразумия для того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой! Нет науки полезнее этой! "По мере сил" было излюбленным выражением Сократа, и это его выражение исполнено глубочайшего смысла. Нужно устремлять наши желания на вещи легко доступные и находящиеся у нас под рукой и нужно уметь останавливаться на этом.
  
   Каждому, считающему своею конечною целью наслаждение жизненными благами, нужно бежать, как от чумы, от всех этих сложностей и тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того, чья душа состоит как бы из нескольких этажей, способна напрягаться и расслабляться, чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба её ни забросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке, охоте или тяжбе, оживлённо беседовать с плотником и садовником; я завидую тем, кто умеет подойти к последнему из своих подчинённых и должным образом разговаривать с ним.
  
   Иные стараются подстегнуть и взбудоражить свой ум; я - сдержать и успокоить его. Он заблуждается лишь тогда, когда напряжён.
  
   Если бы высокородные дамы соблаговолили поверить мне, им было бы совершенно достаточно заставить нас оценить их собственные и вложенные в них самою природой богатства. Они прячут свою красоту под покровом чужой красоты. А ведь это великое недомыслие - гасить своё собственное сияние, чтобы излучать свет, заимствованный извне; они погребли и скрыли себя под грудами ухищрений. Причина тут в том, что они недостаточно знают самих себя; в мире нет ничего прекраснее их.
   Что им нужно, чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано, и они знают больше, чем необходимо для этого. Нужно только немного расшевелить и оживить таящиеся в них способности.
   Они умеют без нашей помощи придавать своим глазам прелесть весёлости, нежности и суровости, вкладывать в своё "нет" строгость, колебание и благосклонность и понимают страстные речи, обращённые к ним их поклонниками. Владея этой наукой, они повелевают всем миром, и выходит, что ученицы властвуют над своими учителями со всей их учёностью.
   Если им неприятно уступать нам хоть в чём-нибудь и любопытство толкает их к книгам, то самое подходящее для себя развлечение они могут найти в поэзии: это искусство лукавое и проказливое, многоликое, говорливое, всё в нём тянется к наслаждению, всё показное, короче говоря, оно такое же, как они.
   Наши дамы извлекут много полезного и из истории. В философии, в том разделе её, где рассматриваются различные стороны жизни, они найдут рассуждения, которые научат их разбираться в наших нравах и душевных склонностях, препятствовать нашим изменам, умерять дерзость своих желаний, оберегать свою свободу от посягательств, продлевать радость жизни, с достоинством переносить непостоянство поклонника, грубость мужа и докучливое бремя лет и морщин и многим другим вещам.
  
   Бывают характеры в высшей степени своеобразные, нелюдимые, ушедшие целиком в себя. Если говорить обо мне, то моё истинное призвание - общаться с людьми и созидать. Я весь обращён к внешнему миру, весь на виду и рождён для общества и для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое проповедую, состоит, главным образом, в переносе моих привязанностей и мыслей на себя самого и в ограничении и сокращении не только моих усилий, но и моих забот и желаний.
  
   Что же касается физического уединения, то есть пребывания в одиночестве, то оно скорее раздвигает и расширяет круг моих интересов, выводя меня за пределы моего "я", и никогда я с большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине с собой.
  
   Люди, общества и дружбы которых я постоянно ищу, - это так называемые порядочные и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, что отвращает от всех остальных. Среди всего многообразия характеров такой наиболее редок; это - характер, созданный, в основном, природой. Для подобных людей цель общения - быть между собой на короткой ноге, посещать друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это - соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод.
  
   Если учёность изъявляет желание принять участие в наших дружеских разговорах, мы отнюдь не отвергаем её - разумеется, при условии, что она не станет высокомерно и докучливо поучать, как это обычно бывает, а проявит стремление что-то познать и чему-то научиться.
  
   Сладостно мне общаться также с красивыми благонравными женщинами. Ибо и глаза у нас также учёные.
  
   Мне хорошо знакомы приступы неистовой страсти, которые, как рассказывают поэты, нападают порою на тех, кто не желает налагать на себя узду и не слушается велений рассудка.
  
   Безрассудно отдавать этому все свои помыслы и вкладывать в отношения с женщинами безудержное и безграничное чувство. Но с другой стороны, домогаться их без влюблённости и влечения сердца, уподобляясь актёрам на сцене...
  
   Нет такой женщины, которая не поверила бы с лёгкостью первой же клятве своего поклонника.
  
   Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том, чтобы главное и основное в её красоте было бестелесное и духовное; но любовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названа человеческой, её нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечёт такая низменная и земная любовь!
  
   Не только по причине существующей опасности для здоровья, но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охоты сближаться с доступными и продажными женщинами.
  
   Если бы оказалось, что надо обязательно выбирать между духовной и телесной красотой, я предпочёл бы скорее пренебречь красотою духовной; она нужна для других, лучших вещей; но если дело идёт о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрением и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, но ничего - без телесных.
   Красота - и впрямь могучая сила женщины.
  
   Говорят, что наложницы турецкого султана, услужающие ему своей красотой, - а их у него несметное множество - получают отставку самое большее в двадцать два года.
  
   Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются среди мужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.
  
   Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общение первого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касается общения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, ни другое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни. Общение с книгами - третье по счёту - гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оно уступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за него говорит его постоянство и лёгкость, с которой можно его поддерживать.
  
   Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я общаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моём уединённом существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и в любой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Они смягчают приступы физической боли.
   Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно взяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их прочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений - более существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же приветливостью.
  
   Нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю и успокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобы доставить мне удовольствие, и ясно сознавая, насколько они помогают мне жить.
  
   Всякому пребывающему в уединении нужно располагать местом, где бы он мог прохаживаться.
   Если я даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой ум цепенеет, если мои ноги его не взбадривают.
  
   Жалок, по-моему, тот, кто не имеет у себя дома местечка, где бы он был и впрямь у себя, где мог бы отдаться личным заботам о себе или укрыться от чужих взглядов!
  
   За тщеславие нужно расплачиваться немалыми жертвами, ибо тех, кто одержим этой страстью, она заставляет быть всегда на виду: великая судьба - великое рабство.
  
   Я нахожу более предпочтительным пребывать всегда в одиночестве, чем не иметь возможности иногда оставаться наедине с собою самим.
  
   Я живу со дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерения дальше этого не идут.
  
   Книги обладают многими приятными качествами; но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственны чистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки; читая, мы упражняем душу, но тело, которое я также не должен оставлять своими заботами, пребывает это время в бездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были бы для меня губительнее, и которых на склоне лет мне следует избегать с большей старательностью.
  
   ОБ ИСКУССТВЕ БЕСЕДЫ. У нашего правосудия существует обычай осуждать одних в пример другим.
   Осуждать их за то, что они провинились, было бы нелепым, ибо того, что сделано, переделать нельзя. Но осуждают затем, чтобы они больше не совершали тех же провинностей, или же затем, чтобы другим неповадно было делать то же самое.
   Когда человека вешают, его этим не исправишь, но другие на этом примере исправляются.
  
   Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума - беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятная.
  
   Учась чему-либо по книгам, движешься вперёд медлительно, слабо, безо всякого пыла; живое же слово и учит и упражняет.
  
   Так как ум наш укрепляется общением с умами сильными и ясными, нельзя и представить себе, как много он теряет, как опошляется в каждодневном соприкосновении и общении с умами низменными и ущербными. Это самая гибельная зараза.
  
   Глупость - свойство пагубное, но неспособность переносить её, терзаясь раздражением, тоже недуг, не менее докучный, чем глупость.
  
   Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, а только возбуждают и дают толчок моим умственным силам. Мы не любим поучений и наставлений; однако надо выслушивать их и принимать, особенно когда они преподносятся в виде беседы, а не какой-нибудь нотации.
  
   Тот, кто возражает мне, пробуждает у меня не гнев, а внимание: я предпочитаю того, кто противоречит мне и тем самым учит меня. Общим делом и его и моим должна быть истина.
  
   Иметь дело с людьми, которые восхищаются нами и во всём нам уступают, - удовольствие весьма пресное и даже вредное для нас.
  
   Разве рыночные торговки городят в своих перебранках меньше вздора, чем учёные на своих публичных диспутах?
  
   Я люблю и почитаю науку, равно как и тех, кто ею владеет. И когда наукой пользуются, как должно, это самое благородное и великое из достижений рода человеческого. Но в тех, для кого она - главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении, чьи познания основаны лишь на хорошей памяти, кто всё черпает только из книг, в тех я ненавижу учёность даже несколько больше, чем полное невежество. В нашей стране и в наше время учёность может быть полезной для кармана, но душе она редко что-либо даёт. Для слабой души она является тяжёлым и трудноперевариваемым материалом, отягощает и губит её. Души возвышенные она ещё больше очищает, просветляя и утончая их до того, что в них уже как бы ничего не остаётся. Учёность как таковая, сама по себе, есть нечто безразличное. Для благородной души она может быть добавлением очень полезным, для какой-нибудь иной - вредоносным и пагубным. Вернее было бы сказать, что она вещь драгоценная для того, кто умеет ею пользоваться, но за неё надо платить настоящую цену: в одной руке это скипетр, в другой - побрякушка.
  
   Мы рождены для поисков истины. Обладание же ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не скрыта в глубочайших безднах, вернее будет считать, что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш - только школа, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявить больше всего искусства в состязании.
  
   Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения различных писателей, не заботясь о том, много ли они знают: меня занимает не самый предмет, а то, как они его трактуют. Точно так же стараюсь я завязать знакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы он меня учил, но для того, чтобы узнать его самого.
  
   Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но выразить это красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж многие.
  
   Нет глупости больше, назойливее и диковиннее, чем возмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта глупость обращается против нас же.
  
   Надо жить среди живых людей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода течёт под мостом. И правда, почему мы без всякого раздражения видим человека кривобокого, косолапого - и не можем не прийти в ярость, встретившись с человеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева - не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречение Платона: "Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я не здоров? Не сам ли я в этом виноват? Не только упрёки, которые мы делаем друг другу, но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей частью можно обратить против нас же и поразить нас нашим же оружием".
   "Своё дерьмо не воняет" (Эразм)
  
   Ещё вчера я был свидетелем того, как один человек, рассудительный и любезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость другого, который всем надоедает разговорами о своей родословной и аристократических родственных связях, - притом и то и другое в достаточной мере не подлинно (охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей аристократизм всего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя со стороны, он заметил бы, что и он сам не менее назойливо и докучно выставляет всем напоказ знатность и родовитость своей супруги.
  
   Каждый, кто в чём-либо виновен, должен судить судом личной совести в первую очередь себя самого.
  
   Недостаточно накопить опыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить и обдумать, чтобы извлечь из него все возможные доводы и выводы.
  
   Тем, кто нами повелевает и правит, кто держит в руках своих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека, мочь столько же, сколько можем мы.
  
   Чины и должности - так уж повелось - даются человеку чаще по счастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это совершенно напрасно упрекают королей. Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять взором большое количество людей, чтобы остановиться на достойнейших, ни даром заглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде на вещи и наших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости от обстоятельств, от нашей родовитости, богатства, учёности, репутации - оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить о людях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этим установил бы самую совершенную форму государственности.
  
   Отвечая людям, удивившимся, почему это его дела так плохи, когда он рассуждает так умно, сказал, что рассуждения зависят только от него самого, а успех в делах - от судьбы; удачливые простаки могут сказать то же самое, только в обратном смысле. В нашей жизни почти всё совершается как-то само по себе: судьбы находят путь (Вергилий).
  
   Моё рассуждение о том или ином деле лишь слегка затрагивает его, поверхностно касается на основании первого впечатления. Что же до главного и основного, то в этом я привык полагаться на провидение: предоставь остальное богам (Гораций).
  
   Две величайшие силы - счастье и несчастье. Неразумно считать, будто разум человеческий может заменить судьбу. Тщетны намерения того, кто притязает обнять причины и следствия и за руку вести своё предприятие к вожделенному концу.
  
   Обычно грубым умам дело управления давалось лучше, чем утончённым. Мы же удачу приписываем разумению.
  
   Во время бесед и споров нельзя сразу же соглашаться с каждым словом, которое кажется нам верным. Люди большей частью богаты чужой мудростью. Каждый может употребить ловкое выражение, удачно изречь что-нибудь или удачно ответить и, выступая со всем этим, даже не отдавать себе отчёта в подлинном значении своих слов.
  
   Нужно обращать внимание не только на то, что каждый говорит, но также и на то, что каждый чувствует, и по какой причине он чувствует именно так. (Цицерон)
  
   Упрямство и чрезмерный пыл в споре - вернейший признак глупости.
  
   Разве не можем мы приправлять взаимное общение и беседу краткими остроумными замечаниями, которые сами собою рождаются в весёлом и тесном кругу друзей, с полным удовольствием перебрасывающихся живыми и забавными шутками?
  
   Существует много книг, полезных по своему содержанию, но ничего не говорящих об искусстве автора, и много хорошо написанных книг, которых создателю их следовало бы стыдиться. Я могу написать об обычаях нашего общества, о нашем способе одеваться, но я сделаю это коряво и неумело; я могу опубликовать указы, изданные в моё время, письма государей, ставшие всем известными; я могу сделать сокращённое изложение хорошей книги. Потомство извлечёт из подобных сочинений немалую пользу.
  
   Благодеяния приятны только тогда, когда знаешь, что можешь за них отплатить; когда же они непомерны, то вместо благодарности воздаёшь за них ненавистью. (Тацит).
  
   Кто считает, что позорно не отплачивать, тот не хочет, чтобы было кому платить. (Сенека).
  
   Движение общественной жизни в большей мере зависит от судьбы, частной - от нашего собственного поведения. Сочинения Тацита скорее рассуждение, чем повествование о событиях: они больше поучают нас, чем осведомляют. Это книга не для развлекательного чтения, а для того, чтобы изучать жизнь и черпать полезные уроки.
  
   Бога мы должны любить больше, чем самих себя, и хотя мы знаем Его гораздо меньше, но говорим о Нём сколько нашей душе угодно.
  
   Историки должны рассказывать, чему верили окружающие их люди, но это отнюдь не означает одобрения этих верований. Оценкой по праву занимаются теологи и философы - наши духовные руководители.
   Пусть историки будут щедрее на рассказы о том, что они слышали, чем на свои собственные соображения об этом.
  
   Все наши общие суждения неясны и несовершенны.
  
   О СУЕТНОСТИ. И чего только не породит болтливость, если даже лепет и едва заметные движения языка придавили мир столь ужасающей грудой томов? Столько слов ради самих слов!
  
   Некогда Гальбу осуждали за то, что он живёт в полной праздности. Он ответил, что каждый обязан отчитываться в своих поступках, а не в своём бездействии. Он заблуждался; правосудие преследует и карает также и тех, кто бездельничает.
  
   В развращении своего века каждый из нас принимает то или иное участие: одни вносят свою долю предательством, другие - бесчестностью, безбожием, насилием, алчностью, жестокостью; короче говоря, каждый тем, в чём он сильнее всего; самые слабые добавляют к этому глупость, суетность, праздность.
  
   Я знал одного человека, который, несмотря ни на что, посреди величайших наших несчастий, когда у нас так же, как ныне, не было ни законности, ни правосудия, ни должностных лиц, честно выполняющих свои обязанности, носился с мыслью обнародовать некоторые свои предложения касательно пустячных нововведений в одежде, на кухне и в ходе судебного разбирательства. Всё это - не более как забавы, которыми пичкают дурно руководимый народ, чтобы показать, что о нём не совсем забыли.
  
   Когда я оказываюсь в плохом положении, то ухожу с головой в мои горести, предаюсь отчаянию и, даже не пытаясь устоять на ногах, падаю, согласно пословице, как топорище за топором; я убеждаю себя, что всё идет как нельзя хуже и что бороться бессмысленно: всё должно быть хорошо или же всё - дурно.
  
   Моё счастье, что опустошение нашего государства совпадает по времени с опустошением, производимыми во мне моим возрастом; если бы общественные несчастья омрачили радости моей юности, они были бы мне не в пример тягостнее, чем теперь, когда они только усугубляют мои печали.
  
   Меня дисциплинирует и научает благополучие, подобно тому как других - невзгоды и розги. Люди обычно обретают честность в несчастье, словно счастье несовместимо с чистой совестью. Удача - вот что сильнее всего побуждает меня к умеренности и скромности. Просьба меня завоёвывает, угроза отталкивает; благосклонность вьёт из меня верёвки, страх делает меня непреклонным. Среди человеческих черт широко распространена следующая: нам больше нравится непривычное и чужое, чем своё, и мы обожаем движение и перемены.
  
   Кто придерживается противоположной крайности, а именно - довольствоваться самим собой, превыше всего ценить то, чем владеешь, и не признавать ничего прекрасного сверх того, что видишь собственными глазами, то если не прозорливее нас, то бесспорно счастливее.
  
   Эта жажда нового и неведомого немало способствует поддержанию во мне страсти к путешествиям; впрочем, здесь действуют на меня и другие причины. Я очень охотно отвлекаюсь от управления моими хозяйственными делами.
  
   Я поздно принялся за хозяйство. Те, кого природа сочла нужным произвести на свет передо мной, долгое время избавляли меня от этой заботы. Я уже успел привыкнуть к другой деятельности, более подходившей к моему душевному складу. И всё же на основании личного опыта я могу заявить, что это занятие - скорее докучное, нежели трудное: всякий, способный к другим делам, легко справится также и с этим. Если бы я стремился разбогатеть, такой путь мне показался бы чересчур долгим; я предпочёл бы служить королям, ибо это ремесло прибыльнее любого другого. Так как единственное, чего я хочу, - это приобрести репутацию человека, хотя и не сделавшего никаких приобретений, но вместе с тем и ничего не расточившего, и так как в оставшиеся мне немногие дни я не в состоянии совершить ни чего-либо очень хорошего, ни чего-либо очень дурного и стремлюсь лишь к тому, чтобы как-нибудь их прожить, я могу достигнуть этого без особого напряжения сил.
  
   На худой конец ускользайте от разорения, урезывая свои расходы. Я это и делаю, одновременно стараясь поправить свои дела, прежде чем они заставят меня взяться за них. А пока я установил для себя различные ступени самоограничения, имея в виду довольствоваться меньшим, чем то, что у меня есть. Размеры состояния определяются не величиною доходов, а привычками и образом жизни. (Цицерон).
  
   Моё главнейшее житейское правило состояло в том, чтобы жить спокойно и беспечно и скорее в лености, чем в трудах, судьба избавила меня от нужды приумножать богатство ради обеспечения кучи наследников.
  
   Я не философ: несчастья меня подавляют, каждое в зависимости от своей тяжести. Если иные несчастья не затрагивают меня за живое, всё же они так или иначе меня задевают. Жизнь - хрупкая штука, и нарушить её покой - дело нетрудное.
  
   Страстью моего отца было отстраивать Монтень, где он родился, и во всём ходе моих хозяйственных дел я люблю следовать его примеру и правилам и, насколько смогу, приучу к тому же моих преемников. Я горжусь, что его воля и посейчас оказывает через меня воздействие и неукоснительно выполняется. Да не дозволит Господь, чтобы в Монтене, пока он в моих руках, я по нерадивости упустил хоть что-нибудь из того, чем мог бы возвратить подобие жизни столь замечательному отцу. Я виню себя за бездеятельность, за то, что не осуществил большего, не завершил прекрасных его начинаний в доме, и я тем более виню себя в том, что, вернее всего, я последний из моего рода владею им и должен был бы закончить начатое. А что касается моих личных склонностей, то ни удовольствие строиться, которое считают таким завлекательным, ни охота, ни разведение плодовых садов, ни все остальные удовольствия уединённой жизни не имеют для меня притягательной силы.
  
   О если бы нашлось место, где бы я мог провести мою старость, о если бы мне, уставшему от моря, странствий и войн, обрести, наконец, покой! (Гораций).
  
   Я держусь того мнения, что наиболее достойная деятельность - это служить обществу и приносить пользу многим.
   Плоды таланта, доблести и всякого нашего дарования кажутся нам наиболее сладкими, когда они приносят пользу кому-либо из близких.
  
   Никто с большей охотой не подчинился бы воле какого-нибудь постороннего человека и не вручил бы себя его попечению, чем это сделал бы я, когда бы располагал таким человеком. И одно из моих теперешних чаяний состоит в том, чтобы отыскать себе зятя, который смог бы покоить мои старые годы и убаюкивать их, и которому я передал бы полную власть над моим имуществом, чтобы он им управлял, и им пользовался, и делал то, что я делаю, и извлекал из него, без моего участия, доходы, какие я извлекаю, при условии, что он приложит ко всему этому душу поистине признательную и дружественную. Но о чём толковать? Мы живём в мире, где честность даже в собственных детях - вещь неслыханная.
  
   О гнусное или бессмысленное занятие - без конца заниматься своими деньгами, находя удовольствие в их перебирании, взвешивании и пересчитывании! Вот поистине путь, которым в нас тихой сапой вползает жадность.
  
   Я думаю, что мне было бы куда приятнее жить на иждивении кого-либо другого, если бы это не налагало на меня обязательств и ярма рабства. Впрочем, рассматривая этот вопрос основательнее и учитывая мои склонности, выпавший на мою долю жребий, а также огорчения, доставляемые мне моими делами, слугами и домашними, я, право, не знаю, что унизительнее и несноснее, - всё это вместе взятое или подневольное положение при человеке, который был бы выше меня по рождению и располагал бы мной, не слишком насилуя мою волю.
  
   Рабство - это покорность души слабой и низменной, не умеющей собой управлять. (Цицерон).
  
   Кратес поступил гораздо решительнее: чтобы избавиться от пакостных хозяйственных мелочей и хлопот, он избрал для себя убежищем бедность. На это я никогда бы не пошёл (я ненавижу бедность не меньше, чем физическое страдание), но изменить мой нынешний образ жизни на более скромный и менее занятой - этого я страстно желаю.
  
   Пребывая в отъезде, я сбрасываю с себя все мысли о моём доме. Вне дома моя душа быстро и легко распрямляется, но когда я дома, она у меня в беспрерывной тревоге.
  
   Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколько развлечений и удовольствий доставляет иным натурам мирное, преуспевающее, отлично налаженное хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи и неприятности в деятельности этого рода существом самого дела, как не хочу и спорить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека - это праведно делать свои дела.
  
   Когда я путешествую, мне остаётся думать лишь о себе и о том, как употребить мои деньги; а это легко устраивается по нашему усмотрению. Чтобы накапливать деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего не смыслю. Но в том, чтобы их тратить, - в этом я кое-что смыслю, как смыслю и в том, чтобы тратить их с толком, а это, поистине, и есть важнейшее их назначение.
  
   Ухищрения ли человеческого ума или сама природа заставляют нас жить с оглядкою на других, но это приносит нам больше зла, чем добра. Мы лишаем себя известных удобств, лишь бы не провиниться перед общественным мнением. Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое в действительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих. Даже собственная одарённость и мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаются только нами самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая их одобрения.
  
   Вследствие необузданности длящихся уже долгие годы гражданских войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такой извращённой форме государственной власти, где понятия о дозволенном и запретном извращены.
   Я вижу на нашем примере, что человеческие сообщества складываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать, они, теснясь и толкаясь, в конце концов, как-то устраиваются и размещаются.
  
   Лучшее государственное устройство для любого народа - это то, которое сохранило его как целое. Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависят от породивших его обычаев.
  
   Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это заплатить. Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось.
  
   Всякий, кто хочет устранить только то, что причиняет ему страдание, недостаточно дальновиден; ибо благо не обязательно идёт следом за злом; за ним может последовать и новое зло, и притом ещё худшее. Все крупные перемены расшатывают государство и вносят в него сумятицу. Кто, затевая исцелить его одним махом, предварительно задумался бы над тем, что из этого воспоследует, тот, конечно, охладел бы к подобному предприятию и не пожелал бы приложить к нему руку.
  
   Сохранность государств - это нечто такое, что находится за пределами нашего разума. Государственное устройство, как утверждает Платон, - это нечто чрезвычайно могущественное и с трудом поддающееся распаду. Нередко оно продолжает существовать, несмотря на смертельные, подтачивающие его изнутри недуги, несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию, несмотря на развращённость и невежество должностных лиц, разнузданность и мятежность народа.
  
   Не всё, что колеблется, падает. Остов столь огромного образования держится не на одном гвозде, а на великом множестве их. Он держится уже благодаря своей древности.
  
   Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению, великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что и без того очевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса.
  
   Быть может, Бог восстановит в прежнем виде то, что мы расточили. (Гораций).
  
   Кому ведано, не будет ли Господу Богу угодно, чтобы и с нами произошло то же самое, что порою случается с иным человеческим телом, которое очищается и укрепляется благодаря длительным и тяжёлым болезням, возвращающим ему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у него отнято?
  
   Я не люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь в том, что мною написано.
  
   Моя память, что ни день, ужасающим образом ухудшается.
  
   Моя книга неизменно всё та же: она не более чем беспорядочный набор всякой всячины.
  
   Впервые моё сочинение увидело свет в 1580 году. За этот длительный промежуток времени я успел постареть. Я тогдашний и я теперешний - совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я, право, не взялся бы ответить. Если бы мы шли прямым путём к совершенству, старость была бы лучшей порой человеческой жизни. Но наше движение - скорее движение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное, как раскачивание тростинки, колеблемой по прихоти ветра.
  
   Похвала всегда и везде приятна, откуда б она ни исходила, и что бы её ни вызывало, но чтобы по-настоящему насладиться ею, нужно знать, чем она вызвана. Даже недостатки находят себе поклонников.
  
   Приговор, выносимый мною самому себе, гораздо строже и жёстче судебного приговора, ибо судьи применяют ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда как тиски моей совести крепче и беспощаднее.
  
   Праведный поступок по-настоящему праведен только тогда, когда он доброволен. (Цицерон).
  
   У меня нет ничего, кроме моего "я", но и этой собственностью я, как следует, не владею.
  
   Если я не подхожу под современную мерку, то это - не великое чудо, так как его основа - многочисленные свойства моего характера: немножко природной гордости, боязнь столкнуться с отказом, ограниченность желаний и намерений, неприспособленность к ведению дел и излюбленные мои качества: приверженность к праздности и к свободе.
  
   Моя судьба не очень-то позволяла мне благодетельствовать другим, но то малое, что она мне позволила, пало на неблагодарную почву. Если бы она назначила меня родиться с тем, чтобы занять среди людей высокое положение, я бы стремился к тому, чтобы заставить себя полюбить, а не к тому, чтобы внушать страх и поражать воображение. Я бы столько же проявлял заботу о том, чтобы нравиться, как и о том, чтобы приносить пользу.
  
   Здесь - место, где родился и я, и большинство моих предков; они ему отдали и свою любовь, и своё имя. Мы лепимся к тому, с чем мы свыклись. И в столь жалком положении, как наше, привычка - благословеннейший дар природы, притупляющий нашу чувствительность и помогающий нам претерпевать всевозможные бедствия. Гражданские войны хуже всяких других именно потому, что каждый из нас у себя дома должен быть постоянно настороже.
  
   Даже когда царит мир, люди дрожат от страха перед войной. (Лукан).
  
   Если не всякая долгая жизнь - хорошая жизнь, то всякая быстрая смерть - хорошая смерть.
  
   Путешествия - дело очень полезное. Душа непрерывно упражняется в наблюдении вещей для неё новых и доселе неведомых, и я не знаю ничего более поучительного для человеческой жизни, как непрестанно показывать ей во всей их многоликости столько других человеческих жизней и наглядно знакомить её с бесконечным разнообразием форм нашей природы. При этом тело не остаётся праздным, но вместе с тем и не напрягается через силу, и это лёгкое возбуждение оказывает на него бодрящее действие.
  
   Никакое время года не бывает мне в тягость. Перемена воздуха и климата на мне совершенно не отражается; любое небо для меня равно хорошо. Меня тревожат лишь те перемены, что происходят внутри меня.
   Я тяжёл на подъём, но, пустившись в дорогу, могу ехать сколько угодно.
  
   Самая полезная и почётная наука для женщины - это наука, носящая название домоводства. Мне приходилось видеть женщин скупых и жадных, но хозяйственных - очень редко. А между тем этому качеству подобает быть у них основным, и его следует искать в женщине прежде других, видя в нём единственное приданое, которое может как разорить, так и сохранить наши дома.
   Нелепо и несправедливо, что праздность наших жён оплачивается нашим трудом и потом.
  
   Близость, непрерывное общение охлаждает чувства, и привычка их убивает. Всякая женщина, которая с нами не связана, кажется нам безупречной. И каждый познал на опыте, что постоянное пребывание вместе не доставляет того удовольствия, какое испытываешь, то разлучаясь, то снова встречаясь. Эти перерывы наполняют меня обновлённой любовью к моим домашним и делают для меня пребывание дома более сладостным и заманчивым; чередование усиливает моё влечение как к одному, так и к другому.
  
   Наслаждение и обладание опираются главным образом на воображение. А оно с большим пылом влечётся к тому, чего жаждет, чем к тому, что находится в наших руках.
  
   Твоя жена, когда ты отсутствуешь, либо полагает, что ты любишь другую, или что тебя любит другая, или что ты пьёшь вино, или что как-нибудь развлекаешься и что тебе одному хорошо, когда ей самой плохо. (Теренций).
  
   Разъединение в пространстве обогащало нашу духовную связь. Жажда непосредственной близости говорит о недостатке способности к духовному общению.
  
   Что касается моего пожилого возраста, на который мне также указывают, то я думаю об этом совершенно иначе; это юности подобает считаться с общественным мнением и ограничивать себя ради другого. Её хватает на всё: и на людей и на себя; а у нас полно хлопот и забот о самих себе. По мере того, как мы лишаемся естественных удовольствий, мы возмещаем их удовольствиями искусственными. Несправедливо прощать молодости её погоню за наслаждениями и мешать старости искать в них отраду. В юности я сдерживал свои бурные страсти благоразумием; в старости я добавляю к моим печальным утехам чуточку озорства. Да и законы Платона запрещают отлучаться за пределы страны до сорока или пятидесяти лет, дабы эти отлучки были полезнее и поучительнее; и ещё больше сочувствия вызывает у меня второй пункт тех же законов, воспрещающий их после шестидесяти лет.
   "Но в ваши лета вам не вернуться из дальнего путешествия". - "А что мне до этого?" Я предпринимаю его не для того, чтобы непременно вернуться, и не для того, чтобы его завершить; я предпринимаю его лишь затем, чтобы встряхнуться, пока это встряхивание мне нравится. И я езжу для того, чтобы ездить.
  
   Если для того, чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того, чтобы его покинуть, мы нуждаемся в человеке ещё более умелом, чем она. Вот такого-то человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, не считаясь с расходами, нанимать для услуг этого рода.
  
   Я удовольствуюсь смертью сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей, соответствующей образу жизни, уединённому и обособленному, которого я придерживаюсь.
   Вопреки предрассудкам римлян, почитавших несчастным того, кто умирал, не произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б ему глаза, у меня хватит чем занять моё время, утешая себя и без того, чтобы заниматься ещё утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того, чтобы обстоятельства внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и без того, чтобы заимствовать их извне. Обществу здесь не уготовано никакой роли; в этом акте лишь одно действующее лицо. Давайте жить и смеяться перед своими, умирать и хмуриться перед посторонними. Всегда возможно сыскать за плату кого-нибудь, кто поправит вам голову или разотрёт ваши ноги, но кто, вместе с тем, не станет беспокоить вас, когда вам не до этого, и с равнодушно-спокойным лицом предоставит вам беседовать с самим собою и жаловаться на свой собственный лад.
  
   Нужно преувеличивать свою радость и по возможности преуменьшать свои огорчения. Кто без причины жалуется, тот не встретит отклика на свои жалобы и тогда, когда они будут беспричинными. Жаловаться всегда - значит никогда не встречать отклика на свои жалобы; часто изображать страдание - значит ни в ком не пробуждать сострадания. Кто, полный жизни, изображает из себя умирающего, тому угрожает, что его сочтут полным жизни и тогда, когда он и впрямь будет при смерти. Я видел таких, кто лютой ненавистью ненавидел здоровье, так как здоровье не может вызвать жалость.
  
   Я избегаю выражать озабоченность своим состоянием и сетовать на него. Если не весёлость, то, на худой конец, спокойная сдержанность окружающих - вот что требуется рассудительному больному. Видя себя занемогшим, он не объявляет войны здоровым: ему приятно смотреть на того, кто пышет здоровьем, и в ком оно нисколько не пошатнулось, и наслаждаться хотя бы лицезрением. Чувствуя, что движется под уклон, он не отбрасывает начисто мыслей о жизни и не избегает привычных разговоров.
  
   Возвращаюсь к моему рассуждению. Итак, не такое уж страшное зло умирать вдали от своих и наедине с собой. Считаем же мы совершенно необходимым уединяться для отправления наших естественных нужд, куда менее неприятных, чем эта, и менее отвратительных. Да и тем, кто значительную часть своей жизни проводит в медленном угасании, также, пожалуй, не подобает, чтобы их несчастье мешало жить целой семье. Кому эти несчастные под конец не наскучивают и кому они не становятся нестерпимыми? Чем больше я вижу, как ради меня они, по своей доброте, стесняют себя во всём, тем больше меня должны огорчать их мучения. Мы имеем право опираться иногда на другого, но вовсе не наваливаться на него всей своей тяжестью и поддерживать себя ценой его гибели.
  
   Преклонному возрасту под стать одиночество. Я общителен до крайности. И, тем не менее, я считаю для себя обязательным избавить отныне мир от лицезрения моей немощи, таить её про себя, съёжиться и укрыться в своей скорлупе, как черепаха под своим панцирем. Я учусь видеть людей, удалившись от них; соваться к ним, когда твоя жизнь на волоске, означало бы оскорблять их чувство. Пришла пора повернуться спиною к обществу.
  
   Нам всё равно не уйти от судьбы, если она задумала нас настигнуть; когда я болею, мне не требуется ничего сверх обычного; и раз сама природа бессильна прийти мне на помощь, я не хочу, чтобы это сделала какая-нибудь пилюля.
  
   Нотариус и стряпчий мне нужны ещё меньше врачей. Пусть от меня не ждут, чтобы я больной занимался теми делами, которые не наладил, находясь в полном здравии. Все распоряжения, которые я наметил сделать на случай смерти, уже давно сделаны.
  
   Я пишу свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь её содержание долговечнее, его нужно было бы изложить более твёрдым и чётким языком. Принимая во внимание непрерывные изменения, которым наш язык подвергался до самого последнего времени, может ли кто рассчитывать, что и через полсотни лет его будут употреблять в том же виде, в каком употребляют сейчас? Он безостановочно течёт через наши руки и уже при моей жизни стал наполовину другим. Мы говорим, что ныне он достиг совершенства. Но ведь каждый век говорил о своём языке то же самое. Я отнюдь не склонен находить его совершенным, пока он продолжает нестись без оглядки вперёд и сам себя искажает. Закрепить язык бывает дано лишь полезным и выдающимся сочинениям, которые становятся для него образцами; ну, а его значение среди других языков зависит от судеб нашего государства.
  
   Бывают разновидности смерти, которые легче других; впрочем, степень их лёгкости определяется каждым по-своему. Между естественными смертями наиболее милостивой и беспечальной кажется мне наступающая от слабости и изнурения...
   Вот до чего нелепа основа нашего страха, обращающего внимание не столько на результат, сколько на способ. Это всего лишь мгновение, но оно существенно, что я бы охотно отдал немало дней моей жизни, лишь бы провести его по своему усмотрению.
  
   Поскольку воображению каждого та или иная смерть рисуется более или менее тягостной, и каждый в некоторой мере располагает свободой выбора определённой её разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая была бы для нас наименее неприятной.
  
   Если бывают смерти, которые хороши для глупцов и которые хороши для мудрых, давайте найдём и такие, что были бы хороши для находящихся посередине между первыми и вторыми. Моё воображение рисует мне облик лёгкой и, раз всё равно предстоит умереть, то, стало быть, и желанной смерти.
  
   Жизнью управляет не мудрость, но судьба. (Цицерон).
  
   И насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя её до черты, у которой она становится никому не нужной и никому не мешает! Такого же положения дел я хотел бы для любого возраста моей жизни, но когда пора сворачиваться и убираться отсюда, испытываешь особое удовлетворение при мысли, что никому своей смертью не доставляешь ни радости, ни печали. Поддерживая безупречное равновесие везде и всюду, судьба установила его и здесь, и те, кто извлечёт из моей смерти известную материальную выгоду, с другой стороны, понесут вместе со всеми и материальный ущерб.
  
   Правильно говорят, что порядочный человек - человек разносторонний.
  
   Редкая удача, но и необыкновенное облегчение - иметь возле себя порядочного во всех отношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и с охотою вам сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне недоставало. Но такого спутника надо подыскивать и подбирать, ещё не выезжая из дому.
  
   Вот благодетельное, ясное и понятное изречение: "Будьте довольны своим", то есть тем, что в пределах ваших возможностей. Но и для более мудрых, чем я, это так же невыполнимо, как для меня. Это - общераспространённое изречение, но оно обнимает воистину необъятное. К чему только оно не относится. Всё на свете переживает себя и подвержено изменениям.
  
   Я очень хорошо знаю, что если подойти к делу с формальной меркой, то страсть к путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и нерешительности. Ничего не скажешь, таковы наши важнейшие качества и к тому же главенствующие. Да, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого - разве что во сне и в мечтах, - к чему бы я мог прилепиться душой; меня занимает только разнообразие и постижение его бесчисленных форм.
  
   Жизнь - движение телесное и вещественное, всякая деятельность - несовершенна и беспорядочна по самой своей сущности; и я стремлюсь служить жизни в соответствии с её требованиями.
  
   Каждый из нас претерпевает свои особые страдания. (Вергилий).
  
   Мы должны действовать таким образом, чтобы не идти наперекор всеобщим законам природы, но, соблюдая их, следовать вместе с тем своим склонностям. (Цицерон).
  
   Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы же живём своею; и не только вследствие развращённости нравов, но зачастую и потому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами.
  
   Послушайте какое-нибудь философское рассуждение - богатство мысли, красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но в нём вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло вашу совесть, - ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, что баня и урок - бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек не становится чище.
  
   Платон говорит, что кому удаётся отойти от общественных дел, не замарав себя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается.
  
   Свободолюбие и приверженность к праздности - мои основные свойства.
  
   Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, в которые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять своё дело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал бы писать о нём с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое и безрассудное. Но и наиболее чистая наша партия - не что иное как часть некоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими.
   Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени.
  
   Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени; можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что, приходится существующим.
  
   Мой стиль и мой ум одинаково склонны к бродяжничеству.
  
   Поэзии, и только поэзии, должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.
   Это исконный язык богов. Поэт, по словам Платона, восседая на треножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя всё, что ни придёт к нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своих слов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок, противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он с головы до пят поэтичен, и, как утверждают учёные, древняя теогоническая поэзия - это и есть первая философия.
  
   Кто бы не предпочёл, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали, засыпая над ним или бегло проглядывая?
   Что приносит нам пользу походя, то не так уж полезно. (Сенека).
  
   О ТОМ, ЧТО НУЖНО ВЛАДЕТЬ СВОЕЙ ВОЛЕЙ.
   Я неизменно стараюсь избегать неясности и запутанности в моих делах и стремлюсь к тому, чтобы мои земли никоим образом не примыкали к владениям моих родственников или тех, с кем меня связывает тесная дружба; ведь такое соседство обычно приводит к ссорам и взаимному неудовольствию.
  
   Родина. Несчастный корабль: его стремятся подчинить своей власти - и с такими несхожими целями - волны, ветры и кормчий.
  
   Кто не алчет милостей государевых, как вещи, без которой не может прожить, того не слишком заденет ни холодность оказанного королями приёма, ни холодное выражение их лиц, ни шаткость их благосклонности.
   Кто не дрожит, как наседка, над своими детьми или своими почестями и не находится у них в рабстве, тот не перестанет жить в своё удовольствие и после того, как их потеряет.
   Кто творит добро главным образом с тем, чтобы доставить себе удовлетворение, тот не изменит своего образа действий, видя, что люди не ценят его поступков.
  
   Мне настолько же легко избегать страстей, как трудно их умерить. Всё на свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого начала следует глядеть в оба, ибо подобно тому как вследствие незначительности какого-нибудь явления мы не находим в нём ни малейшей опасности, точно так же, когда оно наберёт силы, мы не найдём против него средства.
  
   Характер у меня вялый, и я скорее равнодушен, чем чёрств. Я не обвиняю высших должностных лиц, дремлющих на своих постах, если дремлют также и их подчинённые; да что там - дремлют и сами законы. Что до меня, то я поклонник жизни как бы скользящей, малоприметной, немой, не подчинённой и не низменной, но и не бросающейся в глаза. Так хочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения в поколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образом своею порядочностью.
   Мои соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечают таких неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта, умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные. Шероховатые предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то, прикасаясь к ним, мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь также ощущается нами, а здоровье или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так со всем, что елеем нас поливает, в отличие от того, что за горло хватает.
  
   Иные люди считают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки фанфар.
   Честолюбие - порок не для мелких людишек и не для усилий такого размаха, как наши.
  
   Наши наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будем зариться на чужие, на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, и чем они низменнее, тем они основательнее и надёжнее. Раз мы не можем отказаться от честолюбия по велению совести, давайте откажемся от него хотя бы из честолюбия. Давайте презрим эту жажду почёта и славы, низменную, заставляющую нас выпрашивать их у людей всякого сорта, прибегая к способам мерзким и отвратительным и платя за них любой ценой.
   Чего стоит слава, которая может быть приобретена на рынке? (Цицерон).
   Пребывать в подобной чести - бесчестие. Давайте научимся жаждать не больше славы, чем та, что для нас достижима. Раздуваться от восхищения собою самим после всякого полезного, но ничем не выдающегося поступка пристало лишь тем, для кого и такой поступок - нечто редкое и необычное и которые норовят получить за него цену, в какую он им самим обошёлся.
  
   Мне представляется более похвальным всё то, что совершается без хвастовства и не на глазах у народа. (Цицерон).
  
   Существует ли кто-нибудь, страстно желающий заболеть, чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживает ли порки врач, который страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы, чтобы пустить в ход своё лекарское искусство?
  
  
   О ТОМ, КАК НАДО СУДИТЬ О ПОВЕДЕНИИ ЧЕЛОВЕКА ПРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ.
   Когда мы судим о твёрдости, проявленной человеком пред лицом смерти, каковая есть, несомненно, наиболее значительное событие нашей жизни, необходимо принять во внимание, что люди с трудом способны поверить, будто они и впрямь подошли уже к этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минуты его сочтены.
   Происходит же это оттого, что мы мним о себе слишком много; нам кажется, будто совокупность вещей испытает какое-то потрясение от того, что нас больше не будет, и что для неё вовсе не безразлично, существуем ли мы на свете.
  
   Видел ли кто когда-нибудь старых людей, которые не восхваляли бы доброе старое время, не поносили бы новые времена и не возлагали бы вину за свои невзгоды и горести на весь мир и людские нравы?
  
   Мы ко всему подходим с собственной меркой, и из-за этого наша смерть представляется нам событием большой важности; нам кажется, будто она не может пройти бесследно, без того чтобы ей не предшествовало торжественное решение небесных светил. И чем большую цену мы себе придаём, тем более значительной кажется нам наша смерть.
  
   Мир с такой поразительной лёгкостью позволяет себя обманывать, считая, что наши интересы занимают собой небеса и что их бескрайние просторы откликаются на малейшие наши поступки.
  
   Мгновенная смерть есть высшее счастье человеческой жизни. Людям страшно сводить знакомство со смертью. Кто боится иметь дело с нею, кто не в силах смотреть ей прямо в глаза, тот не вправе сказать о себе, что он приготовился к смерти. Их не страшит умереть, их страшит умирать.
  
   Тяжело заболев, он избрал для себя голодную смерть, но случилось так, что, воздерживаясь от пищи, он исцелился.
  
   Жить - не такое уж великое дело; великое дело - это умереть достойно, мудро и стойко. Не только неприятности и несчастья, вынести которые не под силу, но и пресыщение жизнью порождает в нас желание умереть.
  
   Не бойся последнего дня и не желай его. (Марциал).
  
   ОБ ОПЫТЕ. Нет стремления более естественного, чем стремление к знанию. Мы прибегаем к любому средству овладеть им. Когда для этого нам недостаёт способности мыслить, мы используем жизненный опыт, средство более слабое и менее благородное, но истина сама по себе столь необъятна, что мы не должны пренебрегать никаким способом, могущим к ней привести.
  
   Природа словно поставила себе целью не создавать ничего, что было бы тождественно ранее созданному.
  
   Возможностей свободно и широко толковать любой закон столько же, сколько самих законов. Ум наш для опровержения чужих взглядов находит поле не менее широкое, чем для изложения своих собственных, толкование старых текстов вызывает такие же острые и гневные споры, как появление новых трудов.
   И нашим судьям приходится прибегать к столь разнообразным толкованиям и решениям, что, кажется, ни у кого никогда не было такой свободы и такой возможности для произвола. Количество законов ни в коей мере не соответствует бесконечному разнообразию человеческих деяний. Сколько бы новых суждений и взглядов у нас ни вырабатывалось, жизнь породит ещё большее разнообразие явлений.
  
   Юриспруденция как наука естественно порождает споры и разногласия.
  
   Раскрывая содержание предмета, мы льём столько воды, что он словно растекается у нас из-под рук.
  
   Пытливости нашей нет конца: конец на том свете. Удовлетворённость ума - признак его ограниченности или усталости. Ни один благородный ум не остановится по своей воле на достигнутом: он всегда будет притязать на большее, и выбиваться из сил, и рваться к недостижимому. Если он не влечётся вперёд, не торопится, не встаёт на дыбы, не страдает - значит он жив лишь наполовину. Его стремления не знают чёткой намеченной цели и строгих рамок, пища его - изумление перед миром, погоня за неизвестным, дерзновение. Мысли наши воспламеняются, бегут друг за другом, одна порождает другую. Мнения наши нарастают одно на другое: первое служит стеблем для другого, второе для третьего. Так мы и поднимаемся со ступеньки на ступеньку.
  
   Все вещи взаимосвязаны некими общими признаками, никакое подобие не бывает полным, отношения, познающиеся из опыта, всегда не вполне достоверны и совершенны, и, однако же, сравнению всегда есть за что уцепиться.
  
   Поскольку моральные предписания, относящиеся к личному долгу каждого человека, устанавливаются с таким трудом, удивительно ли, что законы, упорядочивающие отношения между людьми, вырабатывать ещё труднее?
   Поразмыслите о юридических нормах, которым мы подчиняемся: это же подлинное свидетельство человеческого неразумия - столько в них противоречий и ошибок. В нашем праве обнаруживается так много несправедливости и в смысле, и в смысле строгости, что я не знаю, часто ли можно найти правильный средний путь между ними.
   Сколько было случаев, когда невиновного постигала кара, и при том не по вине судий? А сколько было таких же случаев, никем никогда не обнаруженных? Мало ли приходилось мне видеть приговоров более преступных, чем само преступление? Всё это вызывает у меня в памяти мнение древних: тот, кто стремится к некоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, кто хочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливость в мелочах, а правосудие человеческое действует на манер медицины, с точки зрения которой всё полезное тем самым правильно и честно.
  
   Однако законы пользуются всеобщим уважением не в силу того, что они справедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическое обоснование их власти, и иного у них нет. Впрочем, этого им вполне достаточно. Часто законы создаются дураками, ещё чаще людьми, несправедливыми из-за своей ненависти к равенству, но всегда людьми - существами, действующими суетно и непоследовательно.
   Ничто на свете не несёт на себе такого тяжёлого груза ошибок, как законы. Тот, кто повинуется им потому, что они справедливы, повинуется им не так, как должен. Наши французские законы по своей неупорядоченности и нечёткости весьма содействуют произволу и коррупции у тех, кто их применяет. Сформулированы они так темно и неопределённо, что это некоторым образом даже оправдывает и неподчинение им, и все неправильности в их истолковании, применении и соблюдении.
  
   Тот предмет, который я изучаю больше всего иного, - это я сам. Это моя метафизика, это моя физика.
   В этом университете я, невежественный и беспечный, всецело подчиняюсь общему закону, управляющему вселенной. Я знаю о нём достаточно, если чувствую его. Сколько бы я ни познавал, он не отклонится от своего пути, он не изменится ради меня. Безумием было бы надеяться на это, а ещё худшим безумием - огорчаться, ибо закон этот по необходимости единообразен, всеобщ и очевиден.
  
   Благонамеренность и одарённость правящего должны начисто освободить нас от забот о делах управления. Философские изыскания и помышления служат лишь пищей нашей любознательности.
  
   Природа наделила нас ногами для хождения, она же с умом руководит нами на жизненном пути. Разум её не столь искусный, тяжеловесный и велеречивый, как тот, что изобрели философы, но зато он лёгок и благодатен и во всё, что обещает разум философов на словах, хорошо помогает на деле тому, кто, к счастью своему, умеет подчиниться природе бесхитростно и безмятежно. Иначе говоря - естественно.
  
   Самый мудрый способ ввериться природе - сделать это как можно более просто. О, какой сладостной, мягкой, удобной подушкой для разумно устроенной головы являются незнание и нежелание знать!
  
   В душевной жизни мой рассудок занимает важнейшее место, во всяком случае, он всячески старается его занять. Он не препятствует свободному развитию моих влечений, моим враждебным и дружеским чувствам, даже моей любви к самому себе, но они не задевают и не замутняют его. Если он не способен исправить прочие мои душевные свойства по своему подобию, то, во всяком случае, он не поддаётся их вредному влиянию: он живёт сам по себе.
  
   Призыв "познай самого себя" имеет, видно, существеннейшее значение, если Бог знания и света начертал его на фронтоне своего храма как всеобъемлющий совет, который он мог нам дать.
  
   Каждый уверен, что в этом отношении у него всё в полном порядке, каждый думает, что отлично сам себя понимает, но это-то и означает, что решительно никто о самом себе ничего не знает.
  
   На основании собственного опыта говорю я о людском невежестве: оно, на мой взгляд, и есть самое точное знание, какое можно получить в школе жизни.
  
   Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольно хорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых я говорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненные обстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами.
   Приучившись с детства созерцать свою жизнь в зеркале других жизней, я приобрёл в этом деле опытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня ускользает очень немногое из того, что к ним относится, - из человеческого поведения, настроений, речи. Я изучаю всё: и то, чего мне надо избегать, и то, чему я должен следовать. Так и друзьям своим на основании их дел и поступков объясняю я их внутренние склонности, и не просто для того, чтобы распределить эти бесконечно разнообразные действия по определённым видам и рубрикам, а затем чётко распределить всё, что приведено мною в порядок, по существующим типам и классам.
   Учёные находят для своих построений гораздо более дробные и детальные обозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем мне нужно в данный момент, не руководствуюсь никакими правилами, и свои построения формулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит дело и с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как если бы речь шла о чём-то таком, что не может рассматриваться как единое целое. Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных, как наши.
  
   Мудрость есть здание прочное и цельное, каждая часть которого занимает строго определённое место и имеет свой признак.
  
   Мне тягостно судить человека, у которого дурных свойств больше, чем хороших. Платон говорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства: понимание, благожелательность и смелость.
  
   Из всех людей именно облечённые властью более всего нуждаются в правдивом свободном слове. Жизнь их протекает на глазах у всех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей. Но так как принято скрывать от них всё, что может заставить их свернуть с предначертанного пути, они, даже не сознавая того, становятся порою ненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать, не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы их вовремя предупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше о себе, чем о своём повелителе, и ничего на этом не теряют, ибо, говоря по правде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым и опасным испытаниям, так что такая дружба требует не только привязанности и искренности, но и мужества.
  
   В общем же всё состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моего жизненного пути, который для всякого здравомыслящего человека может быть полезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что до здоровья телесного, то ничей опыт не будет полезнее моего, ибо у меня он предстаёт в чистом виде, не испорченном и не ущемлённом никакими ухищрениями, никакой предвзятостью.
  
   В отношении медицины опыт - как петух, роющийся в своём же помёте: разумное он обретает в самом себе.
   Тиберий говорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам понимать, что для него вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей. Эту мысль он мог позаимствовать у Сократа, который, советуя своим ученикам прилежно изучать, как важнейшую вещь, своё здоровье, добавлял, что было бы невероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильно упражнять своё тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал бы лучше всех врачей, что для него хорошо, что плохо... Да и медицина всегда заявляет, что во всех своих предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон был прав, когда говорил, что настоящему врачу, стремящемуся усовершенствоваться в своём искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он намеревается лечить, все случаи и обстоятельства, на основании которых он должен принимать решения. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие, руководя нами, уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя за своим столом и в полной безопасности водя перед собою взад и вперёд игрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело, они ничего не могут и не знают.
  
   Дал бы Бог, чтобы медицина хоть раз в жизни оказала мне настоящую ощутимую помощь, и я с открытой душой вскричал бы: "наконец-то я подаю руку этой могущественной науке".
  
   Искусства, сулящие нам телесное и душевное здоровье, обещают много, но именно они реже всего исполняют свои обещания. И в наше время те, кто считает врачевание своей профессией, действуют в этой области хуже, чем любой другой человек. Самое большее, что о них можно сказать, - это, что они продают лекарственные средства, но сказать, что они врачи, никак нельзя.
  
   Я прожил достаточно долго, чтобы оценить те навыки, которые обеспечили мне столь продолжительное существование. Так как они мною уже испробованы, на меня могут опираться все, кто хотел бы к ним прибегнуть.
  
   И здоровый, и больной, я веду один и тот же образ жизни: сплю на одной и той же кровати, придерживаюсь того же распорядка дня, ем и пью одно и то же. Ничего к этому не добавляется, я меняю только количество пищи и часов сна, в зависимости от своих сил и аппетита. Я блюду своё здоровье, следуя без изменений привычному жизненному распорядку. Болезнь выбила меня с одной стороны? Если я доверюсь врачам, они выбьют меня из него и с другой, так что я волею обстоятельств и из-за медицинского искусства я окажусь вне своей обычной колеи. А между тем больше всего я верю в то, что мне никак не могут повредить вещи, к которым я издавна привык.
   Именно привычка сообщает нашей жизни ту форму, какая ей заблагорассудится. Здесь она всемогуща: это волшебный напиток Цирцеи, придающий существу нашему любой облик.
  
   Лучшая утеха жизни - огонь.
  
   Каждый народ имеет свои обычаи и привычки не только не известные другим народам, но диковинные и странные с их точки зрения.
  
   Та или иная истина не становится мудрее от своего возраста. Погоня наша за примерами чужеземными и книжными - чистейшее недомыслие. Опыт нашего времени так же плодотворен, как опыт времён Гомера или Платона.
  
   У наших бродяг есть и своя роскошь и свои наслаждения, как у богатых, и даже, говорят, своё особое общественное устройство с должностями и званиями. Всё зависит от привычки.
  
   Лучшее из моих природных свойств - гибкость и податливость. Молодой человек должен нарушать привычный для него образ жизни: это вливает в него новые силы, не даёт ему закостенеть и опошлиться. Самые нелепые и жалкие жизненные навыки - те, что целиком подчиняют человека каким-то неизменным правилам и жёсткой дисциплине.
  
   Самое неблаговидное для порядочного человека свойство - это чрезмерная щепетильность и приверженность к какой-то особой манере: неподатливость и негибкость и составляет её особенность. Постыдно, когда человек отказывается от чего-то из-за своего бессилия или не осмеливается делать то, что делают его товарищи. Пусть подобные люди плесневеют у себя на кухне. Такое поведение неприлично для каждого человека, но особенно пагубно и недопустимо оно для воина, который должен приучаться к любым жизненным превратностям и переменам.
  
   В своё время я был в достаточной мере приучен к свободе и готовности менять свои привычки, но, старея, поддался слабости и стал усваивать определённые постоянные навыки (в моём возрасте переучиваться уже не приходится, надо думать лишь о том, чтобы сохранить себя в какой-то форме). Теперь уже привычка к некоторым вещам незаметным образом так властно завладела мною, что нарушение её представляется мне просто разгулом.
  
   Надо полностью использовать все предоставленные нам возможности. Упорство чаще всего закаляет и лечит. Следует руководствоваться разумными правилами, но не подчиняться им слепо.
  
   Если врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготовляют заблаговременно своих больных к смерти, подтачивая их здоровье и понемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях. И здоровый, и больной, я всегда готов был поддаться обуревавшим меня влечениям. Я очень считаюсь со своими желаниями и склонностями. Я не люблю лечить одну беду с помощью другой и ненавижу лекарства, ещё более докучные, чем болезнь.
   Всё, что мне противно, является и вредным для меня, как не причиняет вреда ничто из того, к чему у меня есть влечение и вкус. Никогда не приходилось мне страдать, если я делал нечто для меня приятное, и я всегда смело жертвовал врачебными предписаниями ради своего удовольствия.
  
   Самые частые и тяжкие болезни - те, которыми мы обязаны своему воображению. Защити меня, Господи, от себя самого.
  
   Искусство врачевания ещё не имеет столь твёрдо установленных правил, чтобы мы, делая что угодно, не могли сослаться на какой-либо авторитет: предписания медицины меняются в зависимости от климата, от лунных фаз, от теории Фернеля или Скалигера. Различия во мнениях и доводах у врачей принимают любого рода формы.
  
   Опыт научил меня и тому, что мы губим себя нетерпением. Беды наши имеют свою жизнь и свой предел, свои болезни и своё здоровье. Болезни обладают тем же строением, что и живые существа. Едва зародившись в нас, они следуют своей строго определённой судьбе, им тоже даётся некий срок. Тот, кто хочет, во что бы то ни стало, насильственно сократить или прервать их течение, только удлиняет его, только усиливает недуг, вместо того чтобы его затушить. Не следует ни упорно и безрассудно сопротивляться болезни, ни безвольно поддаваться ей, а надо предоставить её естественному течению в зависимости и от её свойств и от наших. Пусть болезни проходят сами собой, и я нахожу, что они меньше длятся у меня, не вмешивающегося в их течение. Даже от самых упорных и стойких недугов я избавлялся благодаря их естественному прекращению, без помощи врачевания и вопреки правилам медицины. Предоставим природе действовать по её усмотрению: она лучше знает своё дело, чем мы.
  
   Удовольствие - одно из главных видов пользы. Сколько раз нападали на меня и сами собою проходили простуда, флюс, подагрические и сердечные приступы, мигрени, которые оставили меня, когда я уже почти примирился с тем, что надолго буду их жертвой. С ними легче справляться, потакая им, чем сопротивляясь. Мы должны кротко подчиняться установленному для нас самой судьбой закону. Ведь мы и созданы для того, чтобы стареть, слабеть, болеть, несмотря ни на какое врачевание.
  
   Платон не считает, что Эскулап озабочен тем, чтобы благодаря его предписаниям сохранилась жизнь в разрушенном, ослабевшем теле, бесполезном отечеству, бесполезному делу, которым оно занималось, бесполезном и для производства здорового, крепкого потомства. Не считает он также, что божественной мудрости и справедливости, всё ведущей ко благу, подобало бы об этом заботиться. Милейший старик, ничего не поделаешь: тебя уже не поставить на ноги. Можно немножко починить, немножко подправить, продлить ещё на несколько часов твоё жалкое существование.
  
   Надо уметь переносить то, чего нельзя избежать. Наша жизнь, подобно мировой гармонии, слагается из вещей противоположных, из разнообразных музыкальных тонов, сладостных и грубых, высоких и низких, мягких и суровых.
  
   Я редко обращаюсь к врачам, когда чувствую себя плохо, ибо люди эти, видя, что вы в их власти, становятся заносчивыми. Они забивают вам уши своими прогнозами, а недавно, найдя меня ослабевшим от болезни, они гнуснейшим образом донимали меня своими догматами и своей учёной напыщенностью, угрожая мне то тяжкими страданиями, то близкой смертью. Я не был этим ни угнетён, ни потрясён, но меня охватили раздражение и возмущение. И хотя мысли мои не ослабели и не помутились, им всё же пришлось преодолеть какие-то препоны, а это всегда означает волнение и борьбу.
   Между тем я стараюсь, чтобы воображение моё ничем не омрачилось, и если бы я только мог, то избавил бы его от малейшей неприятности, малейшего смятения. Ему надо по возможности приходить на помощь, ласкать его, обманывать. Разум мой к этому весьма склонен - у него наготове любые доводы, и он оказывал бы мне большую услугу, если бы его проповеди всегда убеждали.
  
   Люди убивают болезнь чаще, чем она их, а если бы даже она и являла тебе образ близкой смерти, то разве это не добрая услуга - внушить человеку преклонных лет помыслы о кончине? А хуже всего, что тебе-то уже незачем держаться за жизнь. Так или иначе, но в некий день и тебя постигнет неизбежная участь. Подумай, как искусно и с какой постепенностью внушает она тебе отвращение к жизни и отдаляет от мира. Она приучает к мысли о смерти медленно, с перерывами, с длительными паузами между приступами, словно для того, чтобы ты мог сколько угодно обдумывать и повторять урок. А чтобы дать тебе возможность здраво рассудить обо всём и мужественно примириться с неизбежным, она представляет тебе твоё состояние в целом, и с хорошими и с дурными сторонами, и в один и тот же день делает жизнь твою то довольно лёгкой, то невыносимой. Если ты и не попадаешь прямо в объятия смерти, то, во всяком случае, раз в месяц пожимаешь ей руку. Благодаря этому ты можешь даже надеяться, что однажды она завладеет тобою незаметно: ты так часто бывал уже почти в гавани, что и тут будешь думать, будто всё обстоит как обычно, а между тем в одно прекрасное утро тебя с твоей доверчивостью переправят на ту сторону так, что ты и осознать этого не успеешь. Нечего жаловаться на болезнь, которая честно чередуется со здоровьем.
  
   В жизни и хорошему, и дурному положен определённый срок: может быть, и эта беда подходит к концу.
  
   Деятельность и бдительность - вот качества, которые больше всего необходимо воспитывать в молодёжи. Жизнь наша в сплошном движении. Мне расшевелиться трудно, и я всё делаю с запозданием: и встаю, и ложусь, и принимаю пищу. Злоупотребление сном Платон считал более пагубным, чем злоупотребление вином.
  
   Людей невысокого роста на улицах постоянно пинают и толкают, так как они малозаметны.
  
   Нет занятия более привлекательного, чем военное дело. Благородно оно и в своём внешнем проявлении (ибо самая мощная, самоотверженная и блистательная добродетель - отвага), и в основе своей не существует дела более правого и более важного для всех, чем защита Родины и охрана её величия. Есть нечто веселящее сердце в обществе стольких молодых, деятельных, благородных людей, в свободной и безыскусственной беседе, в суровой простоте образа жизни и отношений между людьми, и в пёстром разнообразии того, что приходится делать, в порождающих отвагу звуках военной музыки, возбуждающе действующей на слух и на душу, в чести, связанной с воинской долей, и даже в жестоких тяготах этой доли.
   Добровольно становясь солдатом, возлагаешь на себя те или иные задачи, подвергаешься тем или иным опасностям, смотря по тому, насколько всё это на твой взгляд доблестно и значительно, и с полным основанием жертвуешь даже своей жизнью.
   В сотовариществе с другими и дети проявляют мужество. Если кто-то превзошёл тебя в знаниях, изяществе, силе, удачливости, можно ссылаться и на причины, от тебя не зависящие. Но если ты уступаешь себе подобным в твёрдости духа, то никого, кроме себя, обвинять не можешь. Смерть более отвратительна, медленна и тягостна в постели, чем на поле битвы, лихорадочное состояние или всевозможные катары так же мучительны, как рана от выстрела. Тот, кто способен стойко переносить тяготы нашего повседневного существования, не имеет нужды усиливать своё мужество, берясь за оружие.
  
   Природа наделила меня всеми пятью чувствами без малейшего ущерба и почти в совершенстве. Прошло уже шесть лет с тех пор, как я достиг пятидесятилетнего возраста, который многие народы не без основания считали пределом жизни, не допуская даже, чтобы кто-либо его переступал. У меня и теперь бывает вполне хорошее самочувствие: правда, оно продолжается недолго, но тогда мне бывает настолько хорошо, что я вспоминаю о здоровье и беззаботности моей юности. О силе и бодрости я не говорю: нет никаких причин, чтобы они оставались при мне в моём возрасте.
   Лицо и глаза сразу выдают мой возраст и самочувствие. Именно в них с самого начала отражается каждая перемена в моём состоянии, и даже гораздо более резко, чем она ощущалась мною на деле.
   Если бы телом можно было управлять так же, как управляют своими чувствами и мыслями, нам было бы куда легче жить. В моей душе не только не было смятения, но напротив - она полна была мира и веселья, как ей вообще свойственно наполовину от природы, наполовину по сознательному намерению. Я убеждён, что эта сила души неоднократно поднимала и слабеющее тело: оно у меня часто в упадке, она же если и не весела, то, во всяком случае, полна ясности и покоя.
  
   В снах хорошо проявляются наши склонности, но чтобы соединить в одно разрозненные сонные грёзы и истолковать их, требуется особое искусство. Платон идёт ещё дальше. Он полагает, что разум наш должен извлекать из снов предвещание будущего.
  
   Единственный для неё правильный выбор - быть с тем, кому она больше нужна и кто больше нуждается в её сострадании.
  
   Бог милостив к тем, у кого проявления жизни он отнимает постепенно: это единственное преимущество старости. Так-то я постепенно истаиваю и исчезаю. Я опустился уже настолько низко, что было бы нелепо, если бы последнее падение ощутилось мною так, словно я упал с большой высоты. Надеюсь, что этого не будет.
  
   По правде говоря, при мысли о смерти главное моё утешение состоит в том, что явление это естественное, справедливое и что если бы я требовал и желал от судьбы какой бы то ни было милости в этом отношении, - такая милость была бы чем-то незаконным. Люди воображают, что некогда род их обладал и более высоким ростом и большим долголетием. Но Солон, живший в те древние времена, считает крайним пределом существования семьдесят лет. Я, всегда безраздельно чтивший благодетельную умеренность древности и считавший самой совершенной мерой золотую середину, могу ли я притязать на чрезмерную, противоестественную старость? Всё, что противостоит естественному течению вещей, может быть пагубным, но то, что ему соответствует, всегда должно быть приятным.
  
   Ко всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть: закат начинается ещё до своего часа, а отблеск его освещает даже наше победное шествие вперёд. У меня есть изображения мои в возрасте двадцати пяти и тридцати пяти лет. Я сравниваю их с моим нынешним обликом: насколько эти портреты уже не я, и насколько я такой, каким стал сейчас, дальше от них, чем от того облика, который приму в миг кончины. Мы слишком много требуем от природы, надоедая ей так долго, что она вынуждена лишать нас своей поддержки, оставлять наши глаза, зубы, ноги и всё остальное на милость чуждых ей помощников, которых нам приходится умолять о помощи: устав от наших домогательств, природа препоручает нас искусству.
  
   Я не очень большой любитель овощей и фруктов, за исключением дынь.
   Приятное общество для меня - самое вкусное блюдо и самый аппетитный соус. Я полагаю, что правильнее есть зараз меньше, но вкуснее, и чаще принимать пищу. Однако я хочу удовлетворить при этом и свой аппетит, и голод: мне не доставило бы никакого удовольствия поглощать унылую пищу три или четыре раза в день насильно, по предписанию врача. Кто может обещать мне, что охота к еде, которую я испытываю сегодня утром, вернётся ко мне и в час ужина? Нам, старикам, надо особенно стараться не упустить время, когда нам вдруг захотелось поесть. Предоставим составителям календарей и врачам советы и предсказания. Самый ценный плод здоровья - возможность получать удовольствие: будем же пользоваться первым попавшимся удовольствием.
  
   Я считаю более приличным и более здоровым, чтобы дети начинали пить вино лишь после того, как им минет шестнадцать-восемнадцать лет. Самый обычный и распространённый образ жизни и есть самый прекрасный. Общераспространённость обычая превращает его в закон.
  
   Я полагаю, что пренебрегать всеми естественными наслаждениями так же неправильно, как и слишком страстно предаваться им. Ксеркс, которому доступны были все наслаждения жизни, был просто самодовольным хлыщом. Но такой же самодовольный пошляк тот, кто отвергает радости, дарованные ему природой. Не надо бежать ни за ними, ни от них, но надо их принимать. Я же принимаю их восторженней, чем многие другие, охотно предаваясь своим естественным склонностям. Незачем нам преувеличивать их суетность, она и без того всё время чувствуется и сказывается.
   Мы можем благодарить свой дух, болезненный, унылый, внушающий нам отвращение и к ним, и к себе самому: он обращается и с собой, и со всем, что ему даётся раньше или позже, по причудам своего ненасытного, неуверенного, вечно колеблющегося существа.
  
   Все мы - великие безумцы. "Он прожил в полной бездеятельности", - говорим мы. "Я сегодня ничего не совершил". Как? А разве ты не жил? Просто жить - не только самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. "Если бы мне дали возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что способен". А сумел ты обдумать повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается в какой-либо особо счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться в деяниях. Она одна и та же на любом уровне бытия, одна и та же за завесой и без неё. Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоёвывать земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше творение - жить согласно разуму. Всё прочее - царствовать, накоплять богатства, строить - всё это, самое большее, дополнения и довески.
  
   Всякая деятельность подобает мудрецу и делает ему честь. Образ этого человека мы должны неустанно приводить как пример всех совершенств и добродетелей. Мало существует столь целокупных примеров ничем не запятнанной жизни, и ничуть не поучительны для нас постоянно предлагаемые нам другие примеры, нелепые, неудачные.
  
   Нет ничего более прекрасного и достойного одобрения, чем должным образом хорошо выполнить своё человеческое назначение. Нет науки, которой было бы труднее овладеть, чем умением хорошо и согласно всем естественным законам прожить эту жизнь. А самая зверская из наших болезней - это презрение к своему естеству. Кто хочет дать душе своей независимость, пусть, если сможет, смело сделает это, когда телу придётся худо, чтобы избавить её от заразы. Но в других случаях, напротив, пусть душа помогает телу, содействует ему и не отказывается участвовать в его естественных утехах, а наслаждается вместе с ним, привнося в них, если обладает мудростью, умеренность, дабы они по опрометчивости и человеческого естества не превратились в неудовольствие. Невоздержанность - чума для наслаждения, а воздержанность отнюдь не бич его, а наоборот - украшение. Я предписываю душе своей созерцать и страдание, и наслаждение взором равно спокойным (как безмерная радость, так и безмерная скорбь в одинаковой мере заслуживают порицания - Цицерон) и мужественным, но в одном случае радостным, а в другом суровым, и, насколько это в её силах, приглушать одно и давать распускаться другому. Здраво смотреть на хорошее помогает и здраво рассматривать дурное и в страдании, в его кротком начале, есть нечто, чего не следует избегать, и в наслаждении, в его крайнем пределе, есть нечто, чего избежать можно. Сила духа должна противостоять как страданию, так и чрезмерной, чарующей прелести наслаждения. Это два источника, благо тому, кто черпает из них где, когда и сколько ему надо. Из первого надо пить для врачевания, по мере необходимости и не часто, из второго следует утолять жажду, однако так, чтобы не охмелеть. Страдание, наслаждение, любовь, ненависть - вот первые ощущения, доступные ребёнку. Если со вступлением разума в свои права эти чувства подчиняются ему, возникает то, что мы именуем добродетелью.
  
   Есть у меня свой собственный словарь: время я провожу, когда оно неблагоприятно и тягостно. Когда же время благоприятствует, я не хочу, чтобы оно просто проходило, я хочу овладеть им, задержать его. Надо избегать дурного и утверждаться в хорошем. Этими обычными словами "времяпрепровождение" и "время проходит" обозначается поведение благоразумных людей, считающих, что от жизни можно ждать в лучшем случае, чтобы она текла, проходила мимо, что надо быть в стороне от неё и, насколько это возможно, не вникать ни во что, словом, бежать от жизни, как от чего-то докучного и презренного. Я знаю её иной и считаю ценной и привлекательной даже на последнем отрезке, который сейчас прохожу. Природа даровала нам её столь благосклонно обставленной, что нам приходится винить лишь самих себя, если она для нас жестока и если она бесполезно протекает у нас между пальцами. Тем не менее, я готовлюсь потерять её без сожалений, но потому, что она по сути своей является преходящей, а не потому, что она мучительна и докучна. Так что лишь тем подобает умирать без горечи, кто умеет наслаждаться жизнью, а это можно делать более или менее осмотрительно. Я наслаждаюсь ею вдвойне по сравнению с другими, ибо мера наслаждения зависит от большего или меньшего прилежания с нашей стороны. Особенно сейчас, когда мне остаётся так мало времени, я хотел бы сделать свою жизнь полнее и веселее. Быстроту её бега хочу я сдержать быстротой своей хватки и тем жаднее пользоваться ею, чем быстрее она течёт. Мне уже недолго предстоит обладать жизнью, и это обладание я хочу сделать как можно более глубоким и полным.
   Иные ощущают сладость удовольствия - сладость благополучия. Я ощущаю то же самое, но не потому, что она проносится и ускользает. Сладость эту надо познавать, смаковать, обдумывать, чтобы ощущение наше стало достойным того, что её породило. Есть люди, которые и другими удовольствиями пользуются так же, как сном, - не осознавая их.
  
   Я не растрачиваю попусту своих ощущений, но вкладываю в них душу, не для того, чтобы погружаться в эти ощущения до конца, но чтобы радость моя была полнее, не для того, чтобы раствориться в них, а для того, чтобы найти себя. Я прибегаю к помощи души, чтобы она полюбовалась собою в зеркале благоденствия, чтобы она смогла взвесить, оценить и обогатить миг блаженства. Пусть душа осознаёт, как должна она благодарить Бога за то, что он умиротворил её совесть и снедавшие её страсти, за то, что она владеет телом, упорядочено и благоразумно выполняющим все приятные и сладостные отправления, которыми Богу по милости его угодно было вознаградить нас за страдания, бичующие нас по его же правосудию. Пусть она ощутит, какая благость для неё пребывать в месте, где над нею повсюду ясное небо: никакое желание, никакая боязнь или сомнение не туманят воздуха, нет никаких трудностей - минувших, настоящих или будущих, - которых не пересилило бы без малейшего ущерба её воображение. Высказанные мной мысли приобретают особую убедительность от сравнения противоположных человеческих судеб. Так возникают передо мною бесчисленные лики тех, кого несчастье или же их собственные заблуждения унесли прочь, словно порыв бури, а также и тех, более близких, кто выпадающее им счастье принимает вяло и нерадиво. Это именно те люди, которые просто проводят время. Они пренебрегают настоящим, пренебрегают тем, чем владеют; ради каких-то чаяний, ради смутных и тщетных образов, рисующих в их воображении, и быстро ускользающих.
   Что до меня, то я люблю ту жизнь и действую в той жизни, которую Богу угодно было нам даровать.
   Мудрый усердно ищет естественного богатства.
  
   Я от чистого сердца и с благодарностью принимаю то, что сделала для меня природа, радуясь её дарам, и славлю их. Неблаговидно по отношению к столь щедрому даятелю отказываться от таких даров, уничтожать их или искажать.
   Всё, что согласно с природой, заслуживает уважения. (Цицерон).
  
   Охотнее всего склоняюсь я к тем философским воззрениям, которые наиболее основательны, то есть наиболее человечны и свойственны нашей природе.
  
   Сократ ценит, как должно, плотское наслаждение, но предпочитает духовное, ибо в нём больше силы, постоянства, лёгкости, разнообразия, благородства. По его мнению, воздержание не противостоит удовольствиям, а удерживает их в известных границах.
  
   Природа - руководитель кроткий, но в такой же мере разумный и справедливый. Нужно проникнуть в природу вещей и тщательно рассмотреть, чего она требует. (Цицерон).
   Я всячески стараюсь идти по её следу, который мы запутали всевозможными искусственно протоптанными тропинками.
  
   Весьма подходящим делом является брак между наслаждением и необходимостью, с помощью которого боги всё доводят до вожделенного конца.
  
   И не по своей воле человек возложил на себя обязанность вести человека по жизненному пути, согласно его природе: сам создатель со всей строгостью предписал её нам как непосредственно важную, вполне ясную и существенную.
  
   Говоря между нами, я всегда наблюдал удивительное совпадение двух вещей: помыслы превыше небес, нравы - ниже уровня земли.
  
   Как бы мы ни старались сберечь время, какая-то часть его всегда растрачивается зря. Духу нашему не хватает часов для его занятий, и он не может расставаться с телом на тот незначительный период времени, который нужен для удовлетворения его потребности.
  
   Есть люди, старающиеся выйти за пределы своего существа и ускользнуть от своей человеческой природы. Какое безумие: вместо того, чтобы обратиться в ангелов, они превращаются в зверей, вместо того, чтобы возвыситься, они принижают себя.
  
   Уменье достойно проявить себя в своей природной сущности есть признак совершенства и качество почти божественное. Мы стремимся быть чем-то иным, не желая вникнуть в своё существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны.
  
   Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которые равняются по общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес и необычайностей. Старость же нуждается в более мягком обращении. Да будет к ней милостив бог здоровья и мудрости, да поможет он ей проходить жизнерадостно и в постоянном общении с людьми.
  
   О КНИГАХ. То, что я излагаю здесь, всего лишь мои фантазии, и с их помощью я стремлюсь дать представление не о вещах, а о себе самом.
  
   Если я и могу иной раз кое-что усвоить, то уже совершенно неспособен запоминать прочно.
  
   Пусть судят на основании того, что я заимствую у других, сумел ли я выбрать то, что повышает ценность моего изложения. Ведь я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо, либо по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума. Я не веду счёта моим заимствованиям, а отбираю и взвешиваю их.
   Я иногда намеренно не называю автора тех соображений и доводов, которые я переношу в моё изложение и смешиваю с моими мыслями, так как хочу умерить пылкость тех поспешных суждений, которые часто выносятся по отношению к недавно вышедшим произведениям ещё здравствующих людей, о которых всякий берётся судить, воображая себя достаточно в этом деле сведущим.
   Хотя за отсутствием памяти я зачастую оказываюсь неспособным различить их происхождение, я всё же хорошо понимаю, зная мои возможности, что те роскошные цветы, которые я вижу рассеянными в разных местах моего изложения, отнюдь не принадлежат мне и неизмеримо превосходят мои собственные дарования.
  
   У меня нет другого связующего звена изложения моих мыслей, кроме случайности. Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются; иногда они теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой.
  
   Я хотел бы обладать более совершенным знанием вещей, чем обладаю, но я знаю, как дорого обходится знание и не хочу покупать его такой ценой. Я хочу провести остаток своей жизни спокойно, а не в упорном труде. Я не хочу ломать себе голову ни над чем, даже ради науки, какую бы ценность она ни представляла. Я не ищу никакого другого удовольствия от книг, кроме разумной занимательности, и занят изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить хорошо жить и хорошо умереть.
   Если я при чтении натыкаюсь на какие-нибудь трудности, я не бьюсь над разрешением их, а, попытавшись разок-другой с ними справиться, прохожу мимо. Я всё делаю весело, упорство же и слишком большое напряжение действуют удручающе на мой ум, утомляют и омрачают его.
   Если данная книга меня раздражает, я беру другую и погружаюсь в чтение только в те часы, когда меня начинает охватывать тоска от безделья.
   Я редко берусь за новых авторов, ибо древние кажутся мне более содержательными и более тонкими.
  
   К числу книг просто занимательных и которыми стоит развлекаться, я отношу из новых - "Демамерон" Боккаччо, Рабле и "Поцелуи" Иоанна Секунда. Что касается Амадиса и сочинений в таком роде, то они привлекали мой интерес только в детстве. Моя состарившаяся и отяжелевшая душа нечувствительна больше не только к Ариосто, но и к доброму Овидию: его легкомыслие и прихоти фантазии, приводившие меня когда-то в восторг, сейчас не привлекают меня.
  
   Я свободно высказываю своё мнение обо всём, даже о вещах, превосходящих иногда моё понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Моё мнение о них не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи.
  
   Что же касается другого круга моего чтения, при котором удовольствие сочетается с несколько большей пользой, - так с помощью этих книг я учусь развивать свои мысли и понятия, то сюда относятся произведения Плутарха и Сенеки. Их учение - это сливки философии, преподнесённой в простой и доступной форме.
  
   Я обладаю особого рода любопытством: я стремлюсь узнать душу и непосредственные суждения моих авторов. По тем писаниям, которые они отдают на суд света, следует судить об их дарованиях, но не о них самих и их нравах.
  
   Что касается Цицерона, то я держусь того распространённого о нём мнения, что, помимо учёности, в нём не было ничего особенно выдающегося; он был добрым гражданином, добродушного нрава, какими часто бывают толстяки и говоруны, но что касается внутренней слабости и честолюбивого тщеславия, то, говоря по правде, этим он обладал в избытке.
   "Я предпочитаю лучше недолго быть старым, нежели состариться до наступления старости" - Цицерон.
  
   В области истории следует знакомиться со всякого рода авторами, и старыми и новыми, и отечественными и зарубежными, чтобы изучать вещи в различном освещении, которое каждый из них даёт. Но особенно достойным изучения представляется мне Цезарь и не только ради знакомства с историей, но и ради него самого, настолько он превосходит всех других авторов. Признаюсь, я читаю Цезаря с несколько большим благоговением и почтением, чем обычно читаются человеческие произведения; иногда сквозь его действия я вижу его самого и постигаю тайну его величия; иногда я восхищаюсь чистотой и неподражаемой гладкостью его слога, в чём он превзошёл всех историков.
  
   Я люблю историков либо весьма простодушных, либо проницательных.
   Простодушные историки, которые не вносят в освещение событий ничего своего, а заняты лишь тем, чтобы тщательно собрать все дошедшие до них сведения и добросовестно записать все события без всякого отбора, всецело предоставляют познание истины нам самим. Это сырой и необработанный материал, который всякий может использовать по-своему, в меру своего понимания.
   Проницательные историки умеют отобрать то, что достойно быть отмеченным.
   Историки, занимающие промежуточную позицию (а это наиболее распространённая разновидность их), всё портят: они стремятся разжевать нам отрывочные данные, они берут на себя право судить и, следовательно, направлять ход истории по своему усмотрению.
  
   Единственно доброкачественными историческими сочинениями являются те, которые написаны были либо людьми, которые сами вершили эти дела, либо причастны были к руководству ими.
  
   Уединившись с недавнего времени у себя дома, я проникся намерением не заниматься, насколько возможно, никакими делами и провести в уединении и покое то недолгое время, которое мне остаётся ещё прожить. Мне казалось, что для моего ума нет и не может быть большего благодеяния, чем предоставить ему возможность в полной праздности вести беседу с самим собою, сосредоточиться и замкнуться в себе. Я надеялся, что теперь ему будет легче достигнуть этого, так как с годами он сделался более положительным, более зрелым. Но я нахожу, что праздность порождает в душе неуверенность (Лукан), и что, напротив, мой ум, словно вырвавшийся на волю конь, задаёт себе во сто крат больше работы, чем прежде, когда он делал её для других.
  
   Зачем вы живёте? - Чтоб познавать и совершенствовать. Ничто туманное не удовлетворит вас.
  
   Книги - это реки, наполняющие благодатью всю Вселенную.
  
  
  
   99
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"