|
|
||
Из полевого дневника старшего инспектора Альдштадтского управления криминальной полиции Эриха фон Цузе:
"Цикл жизни. Рождение, рост, старение, смерть. Круговорот протоплазмы, который кажется вечным. Душа, украденная из круга Сансары и заключенная в оковы плоти продолжает цепляться за них. Люди не хотят умирать, неизвестность пугает их.
Мимо проходят годы и люди. Проходит молодость, и наступает рутина повседневной жизни. И с каждым днем пустоты внутри становится больше. Энтропия не щадит никого. Все уходит, все рушится, тело стареет. А потом, в конце, что останется кроме пустоты? Печаль по ушедшим годам, сожаления по упущенным возможностям. И потом ты вдруг понимаешь, что тебе не хочется уходить.
Люди не хотят жить вечно, люди просто не хотят умирать."
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Дождь нервно и раздраженно шумел, стараясь промочить до нитки редких смельчаков, выходящих из электрички. Встречающих не было, только дворник пытался спасти положение ковра в холле вокзала. Зря, надо сказать, старался. Ковер уже давно повидал свои лучшие годы; натиск десятка людей с мокрыми, грязными башмаками вряд ли мог его смутить, если бы он умел смущаться. Я ухитрился по пути к вокзальному зданию порядком замарать туфли, и, чего скрывать, надеялся с помощью ковра хоть чуть-чуть их отчистить - так что дворника я обошел стороной, стараясь не вызывать подозрений. Видок у меня был тот еще: ветхий серый пиджачок, из-под него видна форменная голубая сорочка, на шее болтается неумело завязанный дешевый галстук. Брюки у меня, правда, неплохи - сшил на заказ у одного парня, который благодаря моему своевременному совету завязал с нехорошими делами раньше, чем его пришибли бы подельники. Зачем люди преступают закон - ведь есть же у всех нормальные таланты! Если б нашелся еще обувщик, которого можно было бы перевоспитать... Да, что и говорить, туфельки мои совсем не для местной грязищи. Впрочем, плевать, я не из столичных придурков, которым шмотье дороже дела.
Улыбающаяся девушка из вокзальной обслуги мило тараторила всякий вздор о том, как Танненвальд рад заезжим гостям из Альдштадта, и какой замечательный уровень услуг желают им, то бишь гостям, предложить их гостиницы. Целых две. Да, чую, уровень будет выше всяких похвал. То есть хуже некуда. Впрочем, мне-то как раз надо в гостиницу, и притом во вполне определенную. В этакое захолустье, кроме как по делу, я бы не сунулся. Убийство же подданного Империи, и притом верноподданного, хоть и из простолюдинов - это дело по мне. Высокородными пусть занимается кто-нибудь другой, более ... приветливый. В этот раз убит был некий махтманн из местных. Судя по его досье, где-то капля благородной крови все же просочилась в его жилах. Нет, я не из тех тупиц, что считают высокородных избранниками богов, а простолюдинов - грязью под ногами. Но таких высот, как убитый махтманн, мало кто достигает - а уж этот-то явно старался изо всех сил пролезть повыше, и притом по головам не шел, да и зады лизать не утруждался.
Зауважал я его с первых минут чтения досье, крепко зауважал. Фридрих Остфальд, сорока трех лет от роду, работяга, начинал на местном пивоваренном заводишке, быстро дошел до цехового старшины, затем вовсе стал заместителем управляющего по производству, и затем вскоре уволился - переманил его филиал зегердштадтского "Карлмессера", который и сам-то - дочерняя компания "Вилов Штальиндустри". Взяли Остфальда сразу управляющим цеха сборки. Уж не знаю, что там собирали, но только тут он уже дослужился до управляющего по производству - должность для простолюдина ого-го! - и каким-то бесом выбил из начальства разрешение на покупку ординарных акций предприятия, или его так поощрить решили - непонятно. А там пошло-поехало - Остфальд копил денежки, знать, еще с пивоварни, купил махом большой пакет и с должности ушел. Вообще. Впрочем, с условием, что в любое время дня и ночи готов будет консультировать "Карлмессер" за символическую плату. Ну, ренты с акций ему, небось, хватало и на жизнь, и на дело. Через годик после покупки акций Остфальд занялся сначала общественным питанием, открыл столовую в рабочем квартале. Потом - кофейню в квартале побогаче. К сорока годам владел одной из двух местных гостиниц, плюс несколько столовых и кофеен. Вот в ту самую гостиницу мне и надо было - ведь там Фридрих Остфальд, как выражаются в газетах, "закончил свой жизненный путь".
Пройдя через обшарпанный коридор, я вышел на улицу. Дождь успокоился, вяло капал на привокзальную площадь; остро пахло креозотом и мокрой пылью. Таксисты суетились, какой-то важный и пузатый господин командовал сразу тремя водилами - распоряжался багажом и будущим маршрутом. Мне приглянулся серо-зеленый коробчатый "флюгер", и я поспешил к нему, стараясь огибать многочисленные лужи.
Стекло со стороны водителя опускалось нехотя, рывками - будто автомобиль не желал везти меня... или вообще ничего не желал, разбуженный от дождливой дремоты.
- Куда желает благородный господин? - щербатый мужчина лет тридцати с хвостиком просунулся в открытое окошко, поправил форменную фуражку таксиста. - Господину помочь с багажом?
Я ухмыльнулся. Подобострастие со стороны простолюдина по отношению ко мне - все равно что занятие любовью с умирающим: одному все равно, другой ничего не выигрывает. Ну и ладно, пусть лебезит.
- Довези-ка меня до гостиницы "Тихий приют", любезный, - с этими словами я обогнул машину и влез в прокуренный салон. Внутри было, несмотря на ужасный запах, вполне опрятно - я даже почувствовал мимолетный стыд за грязные туфли и промокший пиджак. Сиденье, обитое эрзац-кожей, заскрипело, когда таксист рванул с места.
На светофоре пришлось притормозить. Широкий проспект, должно быть, единственный в этом городке, пересекала толпа пешеходов. Не спросив водителя, я закурил; впрочем, тот не подал вида. Дворники, скрипя, скользили по замызганному стеклу, то открывая мне вид на кусок проспекта, забитый спешащими неизвестно куда людьми, то вновь покрывая стекло серым мутным налетом. Дождь сдался окончательно, редкие лучики солнца блеснули на витринах и зеркалах, рассыпаясь в тысячи радуг.
Поток людей иссяк прежде, чем я выкурил полсигареты. По "зебре", подпрыгивая и пританцовывая, бежала одинокая фигура в простом бледно-голубом платье: надеялась успеть до того, как машины затопят проспект своими неуклюжими, но быстрыми телами. Я напряг глаза, пытаясь сквозь муть лобового стекла увидеть черты ее лица. То немногое, что я разглядел, подтвердило то, что я домыслил моментально, едва увидев ее на той стороне улицы.
Она была ужасно хороша собою и городку этому, со всем его провинциальным скудоумием, кислой капустой и кожаными гетрами подходила не более, чем маленький подснежник сочетается в букете с десятком перекормленных гербер. Белокурые волосы, слегка вьющиеся от сырости и ветерка; точеные формы, в особенности этот эпитет подходил ее рукам и лодыжкам; наконец, изящное личико, почти не тронутое той мазней, которую столичные придурки на французский манер зовут "макияж". Я тронул водителя за плечо:
- Кто она? Ты знаешь, как ее зовут? - идиотский вопрос; все же здесь не меньше пятидесяти тысяч населения, вряд ли они все знакомы между собой. Впрочем, мне было все равно в тот момент, но ответ таксиста свел меня с небес на землю.
- Кого вы имеете в виду, благородный господин?
Я опешил. Попытался сбивчиво объяснить (бледно-голубое платье скрылось к тому моменту среди серых плащей, фонарных столбов и указателей), но это ни к чему ни привело. Таксист совершенно искренне извинялся, говорил, что за дорогой смотрит внимательно, но никакой девушки, подходящей под мое описание, не видел. Притом, что меня поразило больше всего, этот парень не врал. Чтобы я не почувствовал ложь в словах, нужно быть настолько записным лжецом и прохиндеем, что одна лишь способность лгать так искренне приносила бы по сотне рейхсмарок за каждое слово. Само собой, такой талант никак не мог везти меня в стареньком "флюгере" по переулкам Танненвальда - скорее, его бы везли в роскошном "октавиане" по широким улицам Зегерштадта.
Оставалось только списать все на галлюцинацию, вызванную переутомлением и духотой в поезде. Я выбросил дотлевающий окурок в окно и постарался придать своему лицу расслабленно-властное выражение. До самой гостиницы мы с таксистом больше не разговаривали.
"Тихий приют" оказался не очень-то тихим. Еще за пару кварталов я расслышал надсадное визжание полицейских сирен; кто-то тщетно старался перекричать визжалки с помощью мегафона. Когда таксист порулил к стоянке возле гостиницы, источники шума были скрыты плотным кольцом зевак. Я расплатился, выбрался из "флюгера" и попытался обойти столпившихся людей. Ничего не вышло: зеваки не обращали на меня никакого внимания. Что ж, не в первый раз. Я вынул удостоверение из кармана:
- Инспектор фон Ройбаум! Немедленно пропустите!
Толпа нехотя раздвинулась. Я прошел мимо угрюмых молодцев, сдерживавших толпу, похоже, одним своим свирепым видом. Один из них скосил глаз на мое удостоверение и махнул рукой по направлению к фургону "скорой помощи". Туда кого-то загружали; простыня, покрывавшая тело, вся пропиталась кровью. Ко мне подошел пожилой крепыш с усами, как у Бисмарка, в чине капитана. Жестом потребовал у меня документы и минуты три изучал их, пыхтя вонючей папиросой. Затем кивнул и вернул удостоверение.
- Господин инспектор, мое имя - Генрих фон Зеелов, представляю здесь городскую полицию. Ваше имя и чин мне уже известны, так что обойдемся без расшаркиваний. - голос у капитана был чем-то средним между оперным баритоном и кашлем астматика. - Насколько я понимаю, вы участвуете в расследовании дела Фридриха Остфальда как помощник старшего инспектора Эриха фон Цузе?
- Так точно, господин капитан! - я был все еще сбит с толку. Чин Генриха фон Зеелова однозначно указывал на его степень власти. Он мог быть либо заместителем начальника городской полиции, либо главой департамента криминальной полиции. Что он мог здесь делать? Я терялся в догадках.
- Вам придется заниматься этим делом самостоятельно, инспектор. Эрих... он серьезно пострадал, потерял много крови. Если и выкарабкается, то никак не раньше новогодних праздников. Так что - заселяйтесь в гостиницу, и милости прошу к нам в департамент завтра с утра, примете материалы дела. Я подберу вам помощника из молодых, чтоб легче было работать. А сейчас прошу извинить, у меня дела. - капитан коротко кивнул и пошел грузным шагом к одной из полицейских машин.
Я опешил - как от натиска, так и от информации - и честь отдал совершенно механически. Когда двор опустел, и зеваки начали расходиться, я все еще стоял у входа в гостиницу с открытым ртом.
Только старик Эрих был одним из двух стоящих, по моему мнению, людей у нас в отделе. Вторым без излишней скромности я считал себя. Он действительно был ведущим следователем в этом деле, я - его помощником. Похоже, дело обернулось неожиданной стороной, и версия о самоубийстве Остфальда могла быть отброшена как бредовая. Хотя...
Усилием воли я прервал увлекательную болтовню в мозгу и потопал к стойке портье, видневшейся через полуоткрытую дверь. Есть у меня такой пунктик - обсудить с самим собой внезапно возникнувшую проблему, обглодать со всех сторон, как свиную рульку. Обычно он проявляется не совсем вовремя. Сейчас тоже следовало вначале разложить по полочкам свой багаж, а уж затем - свои мысли.
Портье был, как и положено, туп и услужлив. Получив от него ключ, я поднялся по темным деревянным ступенькам на третий этаж. Номер мне понравился - в меру тесный, слегка комфортный, с работающей вентиляцией и старинной, но совершенно не скрипучей мебелью. Развесив в шкафу свой скудный запас одежды, большей частью состоящий из форменных брюк и сорочек, и переодевшись в сухое, я попросил горничную позаботиться о промокших деталях моего костюма. Туфли также отправились в чистку - на смену им пришли удобные тапочки.
Окончательно разместившись, я закурил и сел в кресло. Пелена сигаретного дыма скрыла от глаз обстановку, стало легче думать. Кофе, принесенный горничной, оказался вполне приемлемым и достаточно крепким, чтобы подстегнуть мой ошалевший от последних известий разум.
Остфальд был найден мертвым в своем личном номере-люкс, здесь, в этой гостинице. К моменту, когда его тело обнаружили, он был мертв уже несколько часов. Тело лежало на полу в кабинете. Стол был завален деловыми бумагами; похоже было, что перед смертью он делал последние распоряжения. Никаких завещаний - только деловые указания доверенным лицам. Впрочем, завещание обнаружилось в личном сейфе "Рейхшпарбанка". Последние изменения вносились туда довольно давно, почти год назад. Остфальд был холост и бездетен, все состояние завещал разделить поровну между государством и общественной организацией по призрению за бездомными и сиротами. Его последние распоряжения, имевшие согласно закону юридическую силу несмотря на смерть подписавшего, увеличили сумму наследства еще приблизительно на тридцать тысяч рейхсмарок.
На письменном столе, помимо бумаг, находилось еще и то, что принесло Фридриху Остфальду смерть. По словам экспертов - мучительную. Бутыль с какой-то адской смесью кислот в промышленной концентрации и граненый стакан. Выпил он немного - грамм сто, наверное - и оттого умер не от болевого шока, а от множественной кровопотери, вызванной распадом внутренних органов. С одной стороны - несомненное самоубийство, отпечатки на стакане и бутылке были только остфальдовы. С другой - по словам тех же экспертов, человек в здравом уме скорее согласится на самосожжение, чем на такой поистине жуткий способ покончить с жизнью. Таким образом, либо человек, только что отдававший вполне продуманные распоряжения, вдруг свихнулся, да еще как! - либо же это не самоубийство, а умышленное, хладнокровное, тщательно спланированное убийство.
Именно эти две версии мы с Эрихом и разрабатывали. Он уехал в Танненвальд на два дня раньше, чем я - допросить ключевых свидетелей и тех самых доверенных лиц. И теперь Эрих мертв или на волосок от смерти, а я курю, сидя в ставшем вдруг неудобным кресле, и мой кофе безнадежно остыл.
Череду глупых, безрадостных мыслей неожиданно прервал мой желудок. Требовательно заурчав, он напомнил: Хельмут, чувства чувствами, а кушать все же надо. Я взглянул на часы - уже вечер почти, половина седьмого. Кажется, в "Тихом приюте" есть свой маленький ресторанчик - что-то подобное я заметил, даже в смятении после встречи с капитаном фон Зееловым. Очень кстати вернулась горничная, принесла мои туфли и начала наводить порядок. Переобувшись, я осведомился у нее о том, как попасть в тихоприютский ресторан. Затем тщательно помыл руки и спустился вниз.
Уют, окружавший меня в номере и теплящийся в коридорах, как-то померк и в ресторанной зале вовсе исчез. Лампы светили слишком ярко, запахи маргарина и подгоревшего лука терзали ноздри; непрекращающийся шум складывался из чавканья, бульканья, сытых вздохов и досужих сплетен. Посетители этого заведения были отвратительны и подозрительны в равной мере - как один откормленные, среднего возраста, в убогих своей напыщенностью нарядах они жрали, словно изголодавшиеся свиньи. При одном взгляде на их лоснящиеся рыла у меня пропал аппетит, но тело по-прежнему требовало хоть сколько-нибудь еды. Я, уставившись в пол, прошел к самому дальнему столику и сел спиной к остальным. Пускай думают, что хотят, пускай перемывают мои косточки в своей омерзительной болтовне - плевать. В конце концов, я - высокородный, а они - простолюдины, притом до покойного Остфальда им как до Марса.
Официант, прыщавый парень с тонкими усиками, услужливо изогнулся в полупоклоне:
- Вот меню, благородный господин... Вот карта вин... Подать ли аперитив?
Я покачал головой. Официант кивнул и отошел к другим посетителям. Меню не оставляло простора для фантазии гурмана: унылые "колбаски по-трансильвански", будь они неладны, тушеная говядина с паприкой, речная рыба с непроизносимым названием и - наверняка - с тысячью маленьких острых косточек, которые я буду выуживать из нее до завтрашнего утра... Ага, вот оно - шницель, грибочки в маринаде и острый рис. Это все надлежит запивать, несомненно, местным вином; разумеется, оно будет отдавать кислятиной и оставлять вяжущий привкус во рту - так всегда бывает, если виноград давят вместе с веточками и листьями, как здесь принято. Я уже привык к недостаткам местного вина, к тому же у него есть и свои плюсы.
Бес с ними, с плюсами. Опять заговариваюсь, хорошо, что в мыслях, а не вслух. Похоже на то, что сознание мое мечется между двумя точками - спокойное житие молодого высокородного из столицы, пусть из провинциальной, это раз; паника инспектора, у которого пытались убить лучшего друга, и притом коллегу, работавшего над тем же делом - это два. Еще немного, и меня свезут в "веселый" дом. Я встряхнулся и задвинул все мысли об Эрихе в дальний угол разума, на потом.
Все тот же парень с усиками принял заказ и расторопно юркнул в кухонную дверцу. Вино принесли сразу же, и без ненужных церемоний налили полный бокал. Пахло недурно, заглушая даже подгоревший лук. Пока я любовался вином, смотрел сквозь него на свет и смаковал первый глоток, стол поверх скатерти сноровисто накрыли вязаной салфеткой и водрузили на нее блюдо со шницелем и - отдельно - фарфоровую мисочку с грибами. На время еды я даже забыл об окружающих меня свиных рылах - вкус был великолепен, и вино отлично подходило. Насытившись, я оглядел залу. По инспекторской привычке - через зеркальце.
Двое потных толстяков трудятся над копченым окороком, умудряясь перекидываться словечками сквозь усердно работающие челюсти. Лысый мужичонка развлекает трех дамочек дурацкими анекдотами, не забывая подливать им яблочной водки. Две семейные пары, уже немолодые, с небывалой сноровкой разделывают и поедают большой сливовый пирог. С одной стороны, непонятно даже, с чего я счел их подозрительными. С другой же, на их лицах, повадках, манере вести беседу лежала печать порока. Однако, на потенциального убийцу никто не тянул. Не было здесь, в этой зале, и того, кто плеснул кислоты в стакан Остфальда, ни того, кто покушался на жизнь старшего инспектора фон Цузе. Эти люди пьянствовали, били супругов и детей, возможно, употребляли наркотики и пользовались услугами местных проституток, все глубже и глубже погружаясь в пучину морального упадка, но продумать план хладнокровного убийства? Нет, невозможно. Впрочем, донесение в управление полиции нравов все же надо составить - чутье меня редко подводило, крайне редко.
Уже возвращаясь к себе в номер, я остановился. Вот так вот взял, да и встал столбом посреди лестницы. Надо было проверить свою догадку, и я поспешил обратно на первый этаж. Перекинулся несколькими незначащими фразами с портье, обменялся приветствиями с метрдотелем. Зашел в ресторан и присел за барную стойку, потребовав чаю с капелькой бренди. Уже после того, как я закурил, стало заметно то, что раньше я улавливал лишь краем глаза: персонал гостиницы вел себя странно, очень странно. Они то и дело переходили с шага на бег и обратно, загадочно подмигивали посетителям, друг другу и даже зеркалам; некоторые бормотали что-то себе под нос, другие суетливо перебирали пальцами и подергивали плечами. Метрдотель, зашедший в залу на минутку - спросить что-то у одного из толстяков - постоянно чесался за левым ухом. Создавалось впечатление, что местная обслуга, вся, как один, либо слегка свихнулась, либо... Нет, скорее уж свихнулась. Мелькнувшее предположение о тайной организации, непрерывно обменивающейся шифрованными сигналами, я отмел с ходу.
Допив чай и затушив окурок, я вернулся в номер. Сардоническая ухмылка не желала отклеиваться от лица, сердце гулко и напряженно частило. Наскоро приняв душ, я тщательно запер номер, не забыв вывесить табличку "НЕ БЕСПОКОИТЬ". Вновь пришел черед кресла, кофе, сигарет и вдумчивого анализа. Мое последнее открытие частично даже оттеснило известие о покушении на Эриха, или что это там было. Еще бы - не каждый день, и даже не каждый год мне доводится жить в гостинице, где все, начиная от уборщика клозетов и заканчивая метрдотелем, чуточку безумны. Чуточку - потому что портье внес меня в регистрационную базу (что требует все же некоторого интеллекта и сосредоточенности), кофе здесь и блюда в ресторане были хоть и не великолепны, но и не отвратительны (тотальные безумцы не способны готовить съедобные блюда), а туфли мои, вместо того, чтобы подать мне на ужин или сжечь, объявив инопланетной военной базой, хорошенько вычистили. Любопытно было бы установить границы их сумасшествия, но на то нужны особые таланты, да и вдобавок изрядные полномочия. Стоит ли говорить, что ни того, ни другого у меня нет и взять неоткуда. Так что с этим повременим, надо лишь тщательно отразить мои соображения в отчете.
Теперь надо бы поразмыслить, отчего такая оказия могла случиться. Одновременное переживание некоего стресса? Массовые галлюцинации? Помешательство биохимической или ксенохимической природы? Воздействие мощной парапсихологической силы? Слишком много неизвестных в этом уравнении. Впрочем, можно обрабатывать гипотезы по одной.
Стрессом для всех этих людей могло стать убийство Остфальда. Плюс, судя по крови на простыне, изувеченный Эрих... или процесс его увеченья. С Эрихом надо было увидеться завтра же с утра. Проехали. Сам по себе вариант вполне подходящий, однако не могли же они все так сходно отреагировать. Будто копировали друг друга.
Массовые галлюцинации в данном случае могли бы быть вызваны либо экзальтацией (что исключено - как бы они тогда обслуживали клиентов?), либо употреблением психоактивных галлюциногенов (я бы заметил это по их лицам, если бы такое действительно имело место). Так что вариант отпадает. Не подчистую, но почти наверняка отпадает.
Несомненно, ксенохимическая атака - например, распыление психотропного газа в малой концентрации - могла дать такой результат. Если это действительно химия, ее применили довольно давно, не меньше двух-трех дней назад. Клиенты-то не подергиваются, не бормочут под нос и не почесываются беспрерывно. В общем, надо навести справки у местных коллег из криминальной полиции.
И, наконец, псионика. Немного я знал об этой области знаний - большая часть сведений тайно передавалась от родителей детям и от учителей - ученикам, официально собранные и причесанные аналитиками данные были засекречены строжайше. Но даже те крохи, которые я улавливал в детстве из бесед в гостиной, затем домыслы в школьные годы и более точная, но не менее фантастичная информация, каплями поглощаемая в училище и на рабочем месте - даже этот мизер позволял сказать - да, это могла быть псионика. Отточенным скальпелем воли надсечь нужные области сознания и бессознательного, да так, чтоб не повредить фатально ни социальную, ни личностную составляющую - это как раз по части тех, кто способен свое намерение воплотить в почти материальную мысль; кто силою одного лишь разума, тренированного годами и десятилетиями, может зажечь или погасить огонь, двигать, не касаясь, предметы, лечить и калечить.
При вот этих вот последних словах, которые я чуть было не произнес вслух, у меня в мозгу что-то щелкнуло, и части головоломки слились в цельную картину. Псионик не только мог для ведомых лишь одному ему нужд свести с ума персонал гостиницы. Он мог еще большее. Например, налить кислоты в стакан и влить содержимое в глотку Фридриха Остфальда, не оставив ни следов, ни отпечатков пальцев. Я был больше, чем просто уверен, что найдется тысяча способов - от прямого контроля над разумом либо телом несчастного махтманна до утонченных незримых щупалец телекинеза - сделать почти невозможное. Я был чертовски уверен и был готов предложить на предстоящем завтра совещании эту версию в качестве основной.
Едва я принял решение, дрожь в пальцах, не отпускавшая с момента жутких слов капитана фон Зеелова ("Эрих... он серьезно пострадал, потерял много крови..."), прошла, словно бы и не было ее. Я даже смог улыбнуться нормальной, вполне человеческой улыбкой. И, вмяв окурок в прохладный металл пепельницы, понял, что спать эту ночь буду спокойно: ни жуткие хари из ресторана, ни окровавленная простыня, ни официанты, подмигивающие своим отражениям, не вторгнутся в мои сны.
ВТОРОЙ ДЕНЬ
Хорошее настроение, навеянное смутными, но приятными сновидениями, было испорчено почти сразу же, как только я встал и поплелся умываться. Клозет был грязным и неухоженным, вдобавок керамическая плитка на полу вздулась и хрустела при каждом шаге. Я наскоро поплескал в лицо водой и почистил зубы, стараясь лишний раз не касаться ни крана, ни раковины; в сливе раковины застрял пучок чьих-то волос, облепленных непонятной слизью, кран же был, казалось, заляпан оружейной смазкой или свиным жиром. Хорошо хоть вся эта прелесть не издавала никаких особенных запахов - иначе сама мысль о завтраке вывернула бы меня наизнанку.
Вернувшись в комнату, я насухо обтер лицо вафельным полотенцем и начал одеваться. Когда пиджак уже был застегнут, внимание мое привлек некий предмет, сиротливо темнеющий на фоне серо-бежевой ковровой дорожки у двери в номер. Вчера там точно ничего не было, да и перед визитом в уборную я, по-моему, оглядывал комнату. Придирчиво оглядев предмет со всех сторон и удостоверившись, что это всего лишь потрепанная записная книжка, я опустился на колени. Поднял книжку, перелистнул пару страниц и невольно присвистнул: это был так называемый полевой дневник Эриха фон Цузе. По-простому говоря, ежедневник, только в нем записывают не запланированные дела, а то, что уже произошло и свои мысли по этому поводу. Такие штуки в полиции были внедрены лет сто, наверное, назад, когда очередной кризис в одночасье лишил компьютерных мощностей даже силовые ведомства. Лишил-то ненадолго, суток на двое, говорят, но с тех пор в нашем ведомстве электронику не любят. Шутка ли - бумажные архивы велись только по делам, контролируемым из Большой Столицы, все рабочие заметки и схемы - коту под хвост, даже телефонный справочник, говорят, искали несколько часов. Батареи Шютцова, изобретенные за несколько лет до моего рождения, позволили преодолеть боязнь отключения электроэнергии, но Эрих, спец старой закалки, похоже, так и не отучился доверять свои мысли и дела бумаге. Смешно, но я и сам, сдружившись с Эрихом, оставил штатный комп пылиться в ящике стола на многие годы и прихватил его только перед командировкой, рассудив, что записная книжка легко может потеряться в суматохе сборов - а комп так просто не даст себя потерять.
Мельком проглядев полевой дневник Эриха, я понял, что у компа есть еще одно преимущество. Эрих мало того, что писал дрянными чернилами, частью уже расплывшимися от сырости. Почерк Эриха был все равно что каракули ребенка: буквы наседали одна на другую, изгибались под мыслимыми и немыслимыми углами, некоторые слова зачем-то были подчеркнуты, иногда - дважды, а кое-где жирно обведены. Читать это, не рискуя потерять зрение, было невозможно. Впрочем, несколько последних страничек можно было, поднатужившись, расшифровать, хотя и не без труда. Несколько раз прямо посреди текста Эрих начинал рисовать скелетиков - водилась за ним такая привычка - и бросал на середине, одно словосочетание несколько раз повторялось.
"Тотальное Безумие".
Да, старина Эрих, похоже, тоже заметил некоторую необычность местного персонала, но почему именно "Тотальное"? Непонятно. Я вгляделся в пожухлые странички повнимательнее. Похоже было, что Эрих записывал все мелочи, которые попадались ему на глаза и казались неестественными. Выбранная мною страница содержала краткое описание прибытия электрички на вокзал, путь Эриха к гостинице (он предпочел прогуляться пешком) и ... Я не поверил глазам, перечитал еще раз. "Видел куклу в бледно-голубом платье. Нити не видны". Ничего не понятно, почему куклу, и что за нити, но почему-то я сразу и безоговорочно поверил, что это та самая девушка, которую проглядел водитель такси, попалась Эриху на глаза.
Разум мой вошел в лихорадочный клинч сам с собою. Я мог бы провести часы в раздумье над этой загадочной фразой про нити, но желудок мой дал знать о себе - мол, пора бы и перекусить! Захлопнув записную книжку и надежно спрятав ее во внутренний карман пиджака, я вышел из номера и спустился вниз, в ресторан.
Позавтракал я неплохо, хоть и чересчур плотно: съел салат из тушеных в пряной подливе овощей, две булочки с корицей и сливочным маслом, выпил пол-литра кофе. За соседними столиками жадно чавкали и сыто отдувались все те же хари, что я видел вчерашним вечером. Освещенные утренним вялым солнцем, они не казались более свиноподобными или демоническими - просто неопрятные чревоугодники, каких в любом провинциальном городке полно. Некоторые уже с утра наливались пивом, другие просто набивали свои утробы, как и я. Обслуга, впрочем, за ночь нормальнее не стала, и даже наоборот - казалась еще более повздорившей с рассудком. Стараясь не глазеть на официантов, принявшихся отплясывать какой-то дерганый танец в разных концах ресторанной залы, притом одновременно, я допил кофе и вышел на свежий воздух.
Первым делом предстояло посетить Генриха фон Зеелова и его ведомство. Затем - узнать, что там с Эрихом. Я поймал такси и назвал адрес. Водитель недоверчиво переспросил: "В полицию, что ли?" Я нетерпеливо кивнул, и таксист внезапно рассмеялся, обнажив редкие порченые зубы: "Так они же тут неподалеку, господин. Квартала два по Глинной улице".
Смутился я прилично, однако смущения постарался не выказывать. Уточнил: "Туда?", таксист кивнул. Поблагодарив его (мог бы и кругами повозить, и содрать втридорога - видно же, что я города не знаю), я зашагал по узкой улочке к серо-зеленому зданию. Прогулка была не лишена приятности: легкий ветерок нес цветочные ароматы и пряные запахи, по-видимому, из близлежащих булочных и кондитерских магазинов. Я машинально закурил, на ходу обдумывая свой рапорт. Туда наверняка следовало включить и описание сумасшедших официантов из "Тихого приюта", и мои предположения касательно причины смерти Фридриха Остфальда.
В департаменте меня уже ждали. Подтянутый унтер-офицер, козырнув, спросил мои документы и, бегло проглядев, вернул: "Вам в триста пятый кабинет, господин инспектор. Это на третьем этаже, подниметесь по главной лестнице и повернете налево". В холле здания было прохладно даже в пиджаке, но на третьем этаже было вполне комфортно по части микроклимата. Я постучался в дверь триста пятого кабинета и вошел.
За большим столом сидел фон Зеелов, подле окна, опершись на край стола, мужчина приблизительно моих лет крутил на указательном пальце маленький револьвер. Я доложился по всей форме. Фон Зеелов, грустно улыбаясь сквозь усы, предложил мне стул и чаю.
- Инспектор... Гельмут, я вынужден вас огорчить. Эрих фон Цузе скончался вчера вечером, около девяти, - улыбка исчезла с его лица, осталась только печаль.
Я, наверное, слишком много за последние часы размышлял о смерти Эриха; скорбная весть не стала для меня шоком. Меня настойчиво беспокоила одна мысль.
- Господин капитан, он приходил в сознание? Говорил что-нибудь?
Фон Зеелов махнул рукой:
- Очнулся один раз, почти... в самом конце. Повторил несколько раз "Тотальное безумие, тотальное безумие!", как будто это должно было навести нас на след.
Я коротко изложил капитану свою версию, затем достал из кармана и протянул фон Зеелову полевой дневник Эриха. Перелистнув несколько страниц, фон Зеелов хмыкнул и начал жевать ус. Затем отошел к окну и, стоя ко мне спиной, сказал:
- Вы, должно быть, не знаете, что фон Цузе спрыгнул с крыши? Если так, то версия ваша о псионике-убийце, считайте, имеет еще одно подтверждение. Почуяв, что полиция у него на хвосте, псионик мог пойти и на убийство старшего инспектора криминальной полиции, лишь бы не быть обвиненным. Впрочем, есть еще одна версия, вам ее изложит сержант. Альбрехт фон Леггевен - ваш напарник с сегодняшнего дня.
Мужчина с револьвером коротко кивнул мне и пожал руку.
- Знаете, инспектор, - отрывисто заговорил он, - я считаю, что это действия некоего культа, который некогда был известен в здешних местах как "Храм Земли Возрождающей". Двадцать лет тому назад культ был запрещен и разогнан, но повадки у этих храмовников были точь-в-точь такие же. Кислота, яд, петля, высокие дома и башни - все шло в ход и маскировалось ими под суицид. При том культисты были чрезвычайно ловки и хитры... Если бы не погиб один из родственников тогдашнего префекта, никто бы не смог подкопаться. А тут и копать не надо было - кого в желтый дом посадили, кого - в лагерь, нескольких простолюдинов застрелили - при попытке к бегству.
Я наконец вспомнил, о каком культе идет речь. И подумал, что сержант, скорее всего, прав. Эрих участвовал в спецоперации по аресту лидеров "Храма Земли Возрождающей". Остфальд тоже мог насолить культистам. Впрочем, о тех временах мне было известно немногое.
Мы несколько часов обсуждали то, что было известно о культе и его поклонниках. Фон Зеелов пару раз поправлял ход наших рассуждений, но в целом не вмешивался, изредка хмыкая и пожевывая чубук незажженной трубки. Наконец мы прервались, чтобы пойти пообедать. Сержант пригласил меня в кафе неподалеку, и там оказалось вполне сносно. То есть даже хорошо. С фон Зееловым мы договорились встретиться еще раз, ближе к вечеру, чтобы я смог получить результаты экспертизы по обоим погибшим и осмотреть вещи Эриха - там могли оказаться найденные им улики или какие-либо заметки, не попавшие в полевой дневник.
Фон Леггевен оказался прекрасным рассказчиком и, похоже, неплохо смыслил в сыскном деле. Пообедав, мы сходили на место преступления - в кабинет Остфальда - и осмотрели крышу гостиницы. Затем прошерстили вещи Остфальда, находившиеся в момент его смерти в кабинете. Напоследок я потребовал у метрдотеля две копии плана "Тихого приюта", одну из копий вручил сержанту, наказав как следует изучить план и поразмыслить над возможными укрытиями культистов. Сам я намеревался сделать то же самое после ужина, в своем номере.
Мы вернулись в серо-зеленое здание на Глинной. Фон Леггевен ушел в свой кабинет, а я вновь постучался в триста пятый кабинет. Фон Зеелов уже ждал меня с документами и вещами Эриха. При взгляде на них почувствовал, как сжимается от скорби и отчаяния сердце, ибо передо мною были неопровержимые свидетельства того, что Эрих покинул этот мир. Стиснув зубы, я постарался успокоиться и как следует осмотреть вещи. Все время, пока я копался в чемодане и просматривал карманные мелочи, капитан курил трубку, стоя у окна. Ничего ценного я не обнаружил; единственным возможным ключом к произошедшему была записная книжка, покоившаяся у меня в кармане.
Фон Зеелов обернулся:
- Вы закончили, Гельмут? Ничего не нашли, верно?
Я молча кивнул. Капитан пожевал ус, пыхнул трубкой. Затем подошел ко мне:
- Похороны Эриха послезавтра в десять утра, Гельмут. Я тоже был дружен с Эрихом фон Цузе... с давних, давних пор. Я заеду за вами в гостиницу.
И крепко стиснул мою кисть своей. В его глазах стояли слезы, но голос был ровным и спокойным.
В смятении я покинул стены департамента. Как это чудовищно, думал я, как несправедливо - ведь Эрих наверняка имел много друзей и, насколько я знал, родственников. По какому праву, какое чудовище лишило его жизни? Имело ли это существо, кем бы оно ни было - псиоником, культистом, да пусть хоть сенатором! - какое-либо право на существование после содеянного? На эти вопросы ни у меня, ни у окружавшей меня тихой, сонной улочки не было ответов. На минуту вдалеке мелькнул знакомый силуэт в бледно-голубом платье, но сейчас было не до этого. Угрюмо ухмыляясь, я хлопнул парадной дверью гостиницы. Я добуду ответы завтра, а сейчас - время выпить за память Эриха.
Сидя за барной стойкой гостиничного ресторана со стаканом в руке, я вспоминал те моменты, когда мы с Эрихом вместе шли по следам бандитов по улицам Альдштадта... плечом к плечу отбивались от спятившей черни на закоулках Мунау... Каждое яркое воспоминание я сопровождал глотком обжигающего шнапса. И каждый стакан заставлял меня видеть еще больше грязи, еще больше упадка и разложения в том, что было и происходило вокруг. По счастью, мои воспоминания были достаточно светлы, чтобы противостоять окружающей мерзости; однако, их было слишком много, не меньше, чем шнапса, и в итоге я чуть был не упал со стула, когда собрался в уборную. Подумав, что Эрих высоко не оценил бы нализавшегося напарника, я отставил стакан и пошел - не совсем по прямой - к себе в номер.
Я совершенно не удивился, обнаружив, что порядком заплутал. Ну, точнее, не заплутал - просто проскочил свой этаж, и следующий тоже, и пришел в себя только уперевшись в глухую стену. Надо мной темнел квадрат чердачного люка. Непонятного рода миазмы - то ли на кухне что-то протухло, то ли на чердаке полно дохлых голубей. Я с пьяной решимостью подергал люк, забравшись на скобы, вбитые в стену. Не открывается. И замка не видно.
Вернувшись в номер, я первым делом съел таблетку, гарантированно избавляющую от похмелья. Завтра мне понадобится вся бодрость и вся сила разума, на которую я только способен. Чтобы не забыть, при свете ночника я нацарапал на листке бумаги: "Чердак. Запах гниения. Не смог открыть. Эрих был на крыше - искал? Что можно увидеть с крыши?". Затем быстро сбросил надоевший за день пиджак, снял туфли и сел в кресло. Прикуривая сигарету, я заметил, что пальцы мои нервно, возбужденно дрожат. Похоже, я нашел разгадку или хотя бы ключ ко всему этому... тотальному безумию.
Сегодня днем, когда мы с фон Леггевеном за обедом делились мыслями и знаниями обо всем, что могло увязать мою и его версию воедино. Среди других предположений промелькнуло одно, в тот миг показавшееся нам обоим нелепым до невозможности. Технологическая некромантия, власть над телами умерших посредством химических препаратов, механизмов и электронных приборов. Действительно, псионики, захваченные сумасшествием или от природы идущие против законов государственных и человеческих, зачастую обращались к этой мрачной дисциплине; и большинство ритуалов "Храма Земли Возрождающей" также были направлены не столько на подпитку веры ее адептов, сколько на тщетные попытки продлить жизнь и победить смерть. И, если верить протоколам, дом, в стенах которого я находился сейчас, дом, где погибли Фридрих Остфальд и Эрих фон Цузе, до разгона секты принадлежал ей. Так что чердак и, возможно, другие помещения могли служить укрытием для тех, кто успел скрыться от преследования полиции.
Сигарета обожгла мне пальцы, и я, ругнувшись, прикурил новую, с каждым моментом трезвея все больше. Да, разгадка была найдена, я был уверен в этом. Скорее всего, Остфальд просто сунул свой нос в какой-то запретный уголок, и остатки адептов "Храма Земли Возрождающей" решили его убить. Возможно, и палач, и судья - один и тот же человек. Эрих узнал нечто такое, что погнало его на крышу - и он тоже был убит.
Стало быть, надо вести себя осторожно. Осмотрительно. Завтра выложить все капитану фон Зеелову, потребовать ордер на обыск - в маленьких городках такие вещи решаются быстро. До получения ордера в гостиницу не возвращаться, без напарника на чердак не лезть. Я выкинул из головы все лишние мысли, коротко записав плоды своих раздумий, и, раздевшись, залез под одеяло уже совершенно трезвым. Сон сморил меня прежде, чем я успел бы досчитать до десяти, и был крепким и спокойным.
ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Утро накатило нежданно, буйно обожгло солнечными бликами еле раскрывшиеся глаза, ударило по ушам обычными звуками улиц - гудками машин, воплями детей и разносчиков газет. Таблетка, принятая вчера, избавила меня от головной боли и проблем с желудком - но во рту все равно саднило и сохранился вкус помойки, а глаза потускнели и налились кровью. Что ж, хотя бы эту проблему я способен устранить быстро. Зубы можно почистить, рот - сполоснуть патентованным эликсиром, а глаза успокоить специальными ватными подушечками, пропитанными травяным отваром. Я быстро оделся, прихватил с собою все заметки прошлого вечера - так, на всякий случай - и отправился в департамент за ордером на обыск и напарником.
По дороге я так и этак крутил фразы, пытаясь сделать разговор с фон Зееловым наиболее лаконичным. Однако, как только я поднялся на третий этаж серо-зеленого здания департамента и увидел усатого капитана воочию, краткие и блестящие аргументы вылетели у меня из головы. Похоже, фон Зеелов жалел о вчерашней откровенности, или же старался задавить скорбь по ушедшему другу. Лицо его было крайне холодно, совершенно лишено эмоций; одет он был по всей форме, все пуговицы застегнуты, все ремешки затянуты сверх возможного предела. Капитан стал еще больше похож на Железного Канцлера, нежели в первый день моего с ним знакомства: наверное, поэтому вместо четкого рапорта я мог только мямлить и через несколько минут, махнув рукой на давешние задумки, просто сказал:
- Господин капитан, мне нужен ордер. На обыск "Тихого приюта", сверху донизу и, возможно, с применением силы.
Лицо фон Зеелова, и так смахивающее на фрагмент бронзового памятника своей твердостью и холодностью, застыло подобно мрамору. Затем начало медленно оплывать, как свечной воск на жаре. Он тихо произнес:
- Господин инспектор, вы уверены в своих предположениях?
Меня прорвало. Вначале спокойно, затем все более и более сумбурно я излагал капитану свои соображения и предпосылки к ним. Наконец, когда я уже сказал главное, но по инерции продолжал еще нести какую-то околесицу, фон Зеелов прервал меня:
- Вы знаете, фон Ройбаум, когда ваши коллеги из Альдштадта сказали мне, что вы - неплохой сыщик, я не поверил, и хорошо. Вы окончательно разубедили меня в этом.
Я стоял, словно кувалдой ударенный. Должно быть, капитан что-то недопонял в моей сбивчивой речи, или же у него появились новые сведения... Однако, он продолжал говорить:
- Мои лучшие люди не смогли сложить два и два! Фон Ройбаум, какой же вы неплохой сыщик - вы отличный сыщик!
Усы его дрожали; похоже, он сдерживал в себе по крайней мере дюжину непристойных словечек. Личина угрюмой статуи пала окончательно, и усатый капитан, одним шагом преодолев разделяющее нас пространство, стиснул меня в объятиях.
- Так, ордер мы сейчас добудем, это не проблема: поскольку в нашем захолустье нет своего прокурора, вместо него ордера по поручению прокурора района визирует городской судья. Где ошивается фон Леггевен!? - капитан бурно жестикулировал, ухитряясь при этом плечом и ухом держать телефонную трубку, а правой рукой - набирать номер. - Сержант! Немедля ко мне в кабинет! Захвати с собой свой револьвер, он может пригодиться! - тут же - другой номер: - Алло! Девушка, это фон Зеелов, соедините с судьей. Занят? Так пусть перезвонит, и как можно скорее - дело важное.
Вспотевший капитан, отлепившись от телефона, повернулся ко мне. Присел на стул, вытащил трубку и закурил. Через секунду стал слышен топот в коридоре, и в кабинет влетел Альбрехт фон Леггевен, в усиленной форме и при оружии. Коротко посовещавшись, мы решили подождать ордера в комнате отдыха на третьем этаже - за это время я вполне мог ввести напарника в курс дела.
Выпив две кружки кофе подряд, я повторил в более сжатой форме сержанту все, что до того втолковывал фон Зеелову. Не забыл как следует описать мрачный ход на чердак. И без того серьезный, Альбрехт помрачнел:
- Да, двери мне выбивать приходилось... Но чердачный люк может быть чем-либо завален сверху. Не так все просто. Надо подумать.
Пока сержант думал, я занес все свои соображения, отсортировав по времени их появления, в комп. На всякий случай отправил копию получившегося документа своему начальнику - мало ли что произойдет в ближайшие часы; о плохом думать не хотелось, но оставлять коллег без информации - это во сто крат хуже. Едва я успел закрыть сеанс связи с Альдштадтом, в комнату отдыха вошел капитан. В руке у него трепыхалась бумага со свежей, лиловеющей печатью - будто свежепойманная птичка.
- В случае чего вызывайте подмогу. И будьте осторожны. Давайте, парни. - будничным тоном произнес капитан и, положив бумагу на столик, вышел. Мы переглянулись и встали, я подцепил бумагу, осмотрел: оформлено по всем правилам. Не сговариваясь, я и фон Леггевен выбежали из комнаты и понеслись по лестнице.
Отчего-то в этот раз, хоть мы и бежали, путь до гостиницы показался мне невыносимо длинным. Я пыхтел - не надо было столько курить! - а напарник иногда утробно крякал, натыкаясь тонкими подошвами туфель на особенно большие булыжники в мостовой, и иных звуков не было слышно. Наверное, сказывалось нервное напряжение и концентрация разума. Я различал теперь мельчайшие детали, видел чахлые травинки, пробившие дорожный настил и тщетно пытавшиеся выжить, уловить хоть каплю света от блеклого солнца; видел ржавчину и облупившуюся краску на корпусе старенького "доминика", припаркованного у обочины; заметил даже в окне напротив пьяного мужика - того рвало какой-то мутной разноцветной дрянью, и дрянь эта медленно и тягуче капала с подоконника. "В этом городке мерзости хватит на десяток концентрационных лагерей", подумалось мне, и в следующий миг я понял, что мерзости достаточно везде - просто глаз не всегда ее замечает, отбрасывает, как опытный солдат выкидывает из ствола перекосившийся или подмокший патрон. Эта мысль вернула внезапно все звуки города, взамен замутнив до нормального мое сверх меры обостренное зрение, и мы вылетели прямиком на стоянку перед гостиницей.
Уложенная серой гранитной плиткой площадка была практически пуста. Только посреди разметочных столбиков стояла легкая, почти невесомая фигурка, и невесть откуда взявшийся ветер трепал ее бледно-голубое платье. Фон Леггевен застыл, то ли в недоумении, то ли еще от чего; я же пошел навстречу. С каждым шагом все сильнее хотелось отвернуться, или закричать, или хотя бы прикрыть глаза руками... Старый сыщик увидел то, что не почуял молодой, сбитый с толку изящными формами и собственным либидо - как в этом ни грустно было признаваться. Эрих записал свои впечатления прямо и просто, он и не стал бы хитрить в собственных полевых записях; я же, болван и даже в тысячу раз хуже, чем болван, принял эти строчки за шифр: "Видел куклу в бледно-голубом платье..." Сейчас, с пяти шагов, отчетливо были видны прорези в сочленениях и шарнирах, и нестественный изгиб торса, и жуткое отчего-то, но все равно привлекательное лицо. Нарисованное на полированном дереве симпатичное улыбающееся лицо. Нитей действительно не было видно, да и незачем они - неведомый псионик мог управлять куклой-конструктом безо всяких приспособлений, по крайней мере - механических.
Деревянная девица застыла в агрессивной позе - руки уперты в бока - и не шевелилась. Сержант подошел поближе: ахнул, видимо, тоже разглядел лицо.
- Гельмут... Это что же... Это что, конструкт? Ох... А как на настоящую похожа, издалека... Что делать будем, напарник?
- Пока ничего - с ней ничего. Пойдем в дом, Альбрехт, у нас куча работы.
Мы и вправду попытались войти в дом. Да только у нас ничего не вышло. Когда я протянул руку к двери, она распахнулась с громким треском, даже слетела с петель. Внутри, в холле, стояла толпа - коридорные и горничные, официанты, швейцар, метрдотель и бармен. Их глаза, подернутые поволокой помешательства, завораживали и пугали. Сзади отчетливо зашуршал о кожу и тихо звякнул металл - сержант достал свой револьвер из кобуры. Я попятился, толпа монолитно шагнула вперед. Хорошо, что в кармане пиджака лежит П-83, серый и холодный предмет моей обычной неприязни. Пистолет сам толкнулся мне в руку, выпрыгнул из кармана. Альбрехт скороговоркой нес что-то об ордере, правах и противодействию полиции. Вся эта чушь была совершенно ни при чем, разумы тех, кто стоял напротив, были пусты и холодны, там хозяйничал иной разум - умелый, властный.
- Альбрехт, вызывай подкрепление, бес побери. Эти уже под контролем, ты не разгонишь их; можно только убить или покалечить, но не напугать, - я старался говорить спокойным, уверенным тоном. Сержант отскочил в сторону, выудил серебристую рыбку рации из кармана, пискнул что-то неразборчивое. Со мной творилось что-то неладное, по телу бегали мурашки - похоже на ощущение в отсиженной ноге. Похоже, псионик не ограничился своей армией безумцев, хочет еще и ненасытными бесплотными пальцами шарит вокруг в поисках добавки. Мне знакомы были такие ощущения по академии, на спецкурсах нас учили в том числе и чуять воздействие, даже тех, кто не способен был на элементарные воздействия. Учили и сопротивляться - взяв в кулак всю свою волю, сколько ее было, добавив злость и желание мстить за гибель Эриха, я вымел мерзкое ощущение из головы и тела. Увы, большего мне было не дано. Я отступил еще на пару шагов, наставил пистолет на незрячие лица.
- Гельмут, они уже бегут. Я затребовал газ и... И огнестрельное оружие, - похоже, фон Леггевен тоже почуял прикосновения псионика и боролся за свое тело и разум. Речь его стала неразборчивой, кисть левой руки беспрестанно тряслась. Перехватив мой взгляд, сержант криво и жалко улыбнулся:
- Пытаюсь... не пустить ублюдка в свое тело... Забери у меня... револьвер... не могу разжать руку...
Я понял, кивнул. Осторожно и быстро обошел его сбоку, мягко разжал пальцы. Металл звякнул о гранит, я постарался ногой зашвырнуть пушку в кусты справа от двери. Вдалеке гулко бухали ботинки - отряд силовой поддержки, надеюсь, бежит по Глинной с максимальной скоростью. Толпа пустоглазых людей, похоже, приблизилась еще шага на два, у некоторых в руках были обычные вещи, предметы обихода, которыми можно было при желании убить. Металлический совок. Кухонные ножи. Бутылки. Мне пришло в голову, совершенно некстати, что в толпе не видно представителей гостиничной службы безопасности. У этих наверняка не совки и метелки в распоряжении. Я медленно пошел назад, свободной рукой оттаскивая за собой Альбрехта.
Мимо нас метеорами пронеслись двое в серо-коричневом камуфляже и газозащитных масках, в руках короткие тупоносые гранатометы. Еще один подбежал, козырнул, выпалил скороговоркой "гспдинспекркапралбрнихкмндирспецгрпы" и сунул нам с Альбрехтом по маске, затем поправил свою. Я, нацепив маску, оглядел сержанта - тот полностью ушел в себя - и пробубнил в переговорное устройство общую идею. Мол, сумасшедшие, препятствуют следственным мероприятиям, могут быть вооружены, класс опасности два, огнестрел применять только в крайнем случае. Капрал кивнул и рысцой побежал к своим.
Два хлопка слились в один - гранатометчики пальнули разом; отбросили ненужные уже трубы, сочащиеся дымком, отскочили назад. Газ подействовал на толпу неординарно - несколько человек с воем ринулись внутрь здания, кого-то шумно вырвало, большинство попадали на месте. Спецгруппа засуетилась, подъехавший пятнистый фургончик исторг еще с десяток камуфлированных парней в масках, тут же ринувшихся в дверной проем. Внутри была неразбериха ужасная: одни брали под контроль помещения, другие споро выносили бессознательных психов и загружали в фургон. Я оставил Альбрехта, обмякшего и пустившего слюнку, на попечение капрала и пошел к гостиничным дверям - очень хотелось найти виновника, от души навалять ему по шее перед заключением под стражу.
Оглянулся перед самой дверью, через плечо. Кукла в платьице небесного оттенка, торчавшая посреди парковки подобно столбу, упала только что; лежала, разметав конечности в стороны. Деревянные пальцы судорожно скребли по гранитной плитке. Похоже, подумал я, псионик вдохнул малость газа, мается теперь. Ну, так ему и надо. Больше не оглядываясь, я побежал к лестнице. Гостиница, взятая штурмом, сильно пострадала; местами приходилось перепрыгивать отломанные или просто упавшие детали интерьера. Хаотическую картину украшал непонятного происхождения свет, льющийся сверху и придающий всему происходящему сомнительный сюрреалистический оттенок. Как в страшном сне, я карабкался все выше и выше по исковерканной падением громоздкого шкафа лестнице. Хватался за ступеньки, за края ниш в стенах, за обломанные прутья перил, торчащие акульими зубами тут и там. Наконец, пыхтя и отдуваясь, взобрался на последнюю площадку.
Сквозь щели в неплотно пригнанных досках чердачного люка сквозил тот самый психоделический свет. Вжавшись в угол, на коленях стоял метрдотель в измазанном мелом костюме, раскачивался из стороны в сторону, мерно бормотал что-то - то ли заклинание, то ли просто бредил. Из воспаленных глаз его сочились мутные слезы, от раззявленного, искривленного рта тянулась вниз ниточка слюны. Помимо его бормотания, были слышны еще голоса - сотни, тысячи голосов, целый хор жаловался, уговаривал, требовал и бранился. Я сжал виски, полез на скобы, не глядя на метрдотеля. Стало полегче. Приноровился и пальнул из пистолета несколько раз в доски наугад. Полетели щепки, одна пуля срикошетила, оцарапав мне щеку.
Хоть физические упражнения никогда не были моим коньком, все же я сумел, изогнувшись, садануть ногой по дырявым доскам. Что-то громко хрустнуло (похоже, не нога); я перевел дух, ударил еще и еще. Люк подался весь, целиком. Хор, непонятно гундосящий в голове, взвыл единым голосом, свет стал ярче. Изловчившись, я зацепился одной рукой за скобу, другой толкнул люк что было сил. Крышка сдвинулась, и поток жуткого, невыносимо яркого света чуть не ослепил меня. Голоса теперь кричали страшно, слов было не разобрать: похоже, я действительно вошел в ночной кошмар, только наяву. Орудуя всеми четырьмя конечностями, удалось отодвинуть люк еще на полметра - путь был свободен.
На чердаке было пустынно и затхло, смрад гниения сочился даже сквозь газозащитную маску. В большой комнате, открывшейся моему взору, не было никого - в смысле, никого живого. Тронутый разложением нагой труп лежал на большом металлическом столе, обложенный непонятными приборами и инструментами; большое оцинкованное ведро в углу также содержало в себе мертвую плоть, явно человеческую по типу фрагментов, искромсанную до лохмотьев. Я с трудом сдержал порыв тошноты, сглотнул медную на вкус слюну. Прошел к двери напротив - оттуда лился этот нестерпимый, безжалостный свет. Дверь была приоткрыта. Когда я подошел и открыл дверь шире, хор голосов, терзающих мой разум, смолк. Что-то ударило по ушам, подобно грому, и свет погас весь, сразу, оставив лишь смутные пятна, плавающие на периферии зрения.
Сознание покинуло меня почти мгновенно, погрузив рассудок в благословенную тьму.
ЭПИЛОГ
Несмотря на то, что гостиница "Тихий приют" рухнула через двадцать минут после начала штурма, почти никто не пострадал. Я был найден в завалах парнями из спецгруппы - живой и невредимый, но без сознания - и доставлен в полицейский госпиталь, где и пришел в себя спустя сутки. Хотя видимых повреждений (не считая царапины на щеке) на мне не было, лечащий врач продержал меня в своем стерильном царстве еще две недели. Я почти привык к запахам и звукам больницы, к накрахмаленным простыням и размеренному, тихому существованию: от процедуры к процедуре, уколы, капельницы, массажи и йодо-бромные ванны составляли день за днем костяк моего тоскливого бытия.
Меня практически никто не посещал. Только фон Зеелов пришел засвидетельствовать уважение - он так и сказал: "Примите, Гельмут, мои заверения в безмерном к вам уважении", и после его ухода мне еще долго казалось, что я вновь погрузился в сюрреалистический сон. Альбрехт фон Леггевен забегал пару раз, сообщал детали по делу. Человека, наводившего псионический морок, так и не нашли в развалинах, но специалисты сумели вытянуть толику информации из гостиничной обслуги. Псионика, а вернее сказать, псионичку звали Хильдой. Происходила она из небогатой ветви знаменитого рода фон Хофбергов, знаменитого не только в среде политиков и знати, но и среди исследователей тайных знаний о паранормальных возможностях человека. Прямо никто не подтверждал, но из разрозненных слухов было ясно, что Хильда фон Хофберг - кстати, последняя в роду - была, по сути, плодом незаконных и тайных кровосмесительных связей чуть ли не в четвертом поколении, что и дало ей небывалую мистическую силу. Она действительно через подставных лиц, равно действуя посулами и угрозами, деньгами и иллюзиями, сколотила секту "Храм Земли Возрождающей".
Кое-кто из обслуги, рангом повыше, был в прежние времена среди ее доверенных лиц и хранил мрачную тайну ее долголетия - Хильда уже давно пересекла столетний рубеж. После разгона секты она и ее ближайшие слуги укрылись в "Тихом приюте", и долгое время считали себя в безопасности - пока не появился Остфальд. Предприимчивого махтманна напоили кислотой, включив его смерть в ритуал, выполнявшийся лично Хильдой фон Хофберг. Его жизненные силы перешли к ней - и специалисты, качая головами, подтвердили, что столь могучий мистик, ступивший на путь познания тайн жизни и смерти, теоретически способен проделать подобное. Затем приехал Эрих, и Хильда ударила его всей своей мощью, только лишь распознав в нем полицейского. Но ее возможности были небезграничны, и источник ее могущества остается тайной. Кто знает, что за силы помогали ей? И не забрали ли они ее с собой? Так или иначе, Эрих отомщен, дело раскрыто, и я могу наконец покинуть Танненвальд со спокойной душой.
Но я не уверен в спокойствии своей души. Есть вещи, которые бередят мой воспаленный рассудок, долго не дают уснуть ночами и пробуждают внезапно, оставляя меня хватать ртом влажный, пахнущий потом и страхом воздух. И даже сейчас, покачиваясь в уютных объятиях кушетки в купе первого класса, в поезде на Альдштадт, я словно наяву вижу те две страшных сцены, свидетелем которых мне пришлось стать в то утро.
Первая - как хрупкая, изящная, нежная девушка в небесном, бледно-голубом платье становится куклой, словно выпячиваются наружу обточенные на станке и отполированные шарниры и суставы, светится нарисованной красотой яркая и жуткая улыбка. И после падения на серый гранит трескается светлое гладкое дерево, и из трещин течет такая же яркая кровь.
Вторая - то, что я увидел в промежутке между слепотой и беспамятством. Невообразимо уродливая карлица, одетая как маленькая девочка, выкатив бельма незрячих глаз, рыдает без слез и почти без звука, тихим, безысходным детским плачем. А ее тело стремительно распадается, превращаясь в зловонный жирный прах.
И, даже отогнав на короткое мгновение эти картины гротескного ужаса, я со всей отчетливостью понимаю, что вкус жизни более не трогает меня, не пробуждает теплых и радостных чувств и воспоминаний.
Мне никогда уже не стать прежним.
|