Аннотация: Этот рассказ был напечатан в книге Лидии Мищенко "Полынь вдовья трава" в 1964 г (Кишинев). Трепетные мгновения жизни взрослеющей девочки...
Лидия Мищенко
Посвящается моей матери
Белый пион
В тринадцать лет я была похожа на Буратино: нескладная, длинноногая и большеротая. Я была непоседлива и драчлива. Синяки и шишки постоянно украшали меня, а несколько шрамов остались до сих пор - это уже на всю жизнь. Дома мои драки переживались болезненно, меня пытались урезонить, пристыдить, мне постоянно напоминали, что я девочка, а девочкам драться не пристало. Сознание, что я девочка, заставляло меня страдать. Я откровенно презирала девчонок и не дружила с ними. Моими друзьями были мальчишки. Для поддержания своего авторитета я часто дралась с ними. В драке забывалось, что я девочка, там всё решала победа, поэтому я дралась самозабвенно и неустрашимо.
Иногда я слышала, как мама говорила отцу:
- Она растет такой некрасивой.
Но это меня нисколько не огорчало, напротив. Веснушчатая, всегда веселая мальчишечья физиономия с облупленным носом и выгоревшими на солнце вихрами казались мне несравненно красивее бело-розового кукольного личика. Моей мечтой были длинные мальчиковые брюки и майка, но мне приходилось уступать матери, и я носила короткое до колен платье и сандалии. Что касалось косичек и пышных бантов - тут я была непреклонна. Едва у меня отрастали волосы, как я принималась кромсать их ножницами. Мама, чуть не плача, отводила меня в парикмахерскую, где меня подстригали "под мальчика".
Она спрашивала:
- Что же будет, когда ты вырастешь?
Я не знала, потому что меня это попросту не интересовало. Я очень много думала над тем, кем я буду, когда вырасту, но маму волновало другое. Ей хотелось, чтобы у нее была дочка, как у всех матерей. Она считала, что дочь всегда ближе и роднее матери, чем сын.
Но на помощь маме пришел один случай. Это было в начале июня, когда цвели пионы.
В летнем кинотеатре шел фильм "Чапаев". Я смотрела его несколько раз, но "Чапаева" можно было смотреть каждый день. Летний кинотеатр был обнесен высоким забором, и сверху в два ряда натянута колючая проволока. Одной стороной забор подходил близко к маленькому домику, там жил сторож. С крыши дома можно было перепрыгнуть через забор, но для этого нужна была смелость. Надо было перескочить расстояние, отделявшее забор от крыши, а там было не меньше метра. На такой прыжок решались самые отчаянные. Контролеры, замечали нас, но, видимо отдавали должное нашей храбрости, потому что не выгоняли.
В тот вечер у меня не было денег, и я перепрыгнула через забор. Все места были заняты, и я бесцеремонно потеснила нарядных девочек с косичками и яркими бантами. Они были на год или на два старше меня и, вероятно, считали себя уже взрослыми. Они возмутились моей бесцеремонностью, но "заводиться" со мной не стали и подвинулись, уступив мне крайнее место.
Вскоре девочки заволновались, стали о чем-то перешептываться и громко хихикать. Они явно старались привлечь к себе чье-то внимание. Я тоже посмотрела в ту сторону, куда они то и дело поглядывали, и увидела - пришел высокий темноволосый и черноглазый мальчик лет пятнадцати. На нем были хорошо отутюженные брюки и белая рубашка. Но самое смешное было то, что он принес с собой цветок - белый махровый пион. Этого мальчишку я уже видела в библиотеке. Библиотекарша сказала, что это сын нашего нового директора школы, Миша Воронин, и что приехал он из Ленинграда. Только потому, что он был из Ленинграда, я прощала ему чистенькую рубашку и наглаженные брюки. Но цветок... Нет, это было положительно смешно - прийти в кино с цветочком!
Миша сел неподалеку от нашей скамейки, и девочки стали шушукаться еще громче. Я слышала, как они говорили друг дружке: "Ты спроси". "Лучше ты". "Нет, ты". Потом одна из них решилась:
- Скажите, что это у вас? Роза?
Не знать, что это белый пион! Я была уверена, что Миша обернется и скажет: "Вот дура!" На его месте я бы только так и ответила. Но он был вежливым, этот мальчик из Ленинграда. Он сказал:
- Белый пион. Вы разве не знаете?
Девочки очень удивились.
- А зачем вам пион?
Он вполне мог бы сказать, что это не их дело, но он опять ответил вежливо:
- Я люблю цветы.
- Правда? А у нас ребята не любят цветов.
Это была наглая ложь. Я-то знала, что любят и чего не любят наши мальчишки. Цветы они любили, я могла поручиться. И уж ни один из них не принял бы белый пион за розу.
- Скажите, а пион пахнет? - спросила моя соседка. - Я думала, что пионы бывают только красные.
- Говорят, есть розовые. У моей бабушки розовые...
- Ах, он и в самом деле пахнет!
Девочки запищали от восторга. Они по очереди нюхали цветок и трещали без умолку, как сороки.
Я отодвинулась от девчонок, они опять стали перешептываться, и даже повернулась к ним спиной: я глубоко презирала "ухажерство".
- Можно, я возьму ваш пион себе?
Это, конечно, опять моя соседка. Повернуться бы и стукнуть ее хорошенько, чтобы угомонилась.
- Нет, я хочу его кому-то подарить, - сказал ей Миша.
И до чего противная штука - ухажерство! Как только люди этого не понимают.
- Я знаю, я знаю! - запищала моя соседка.- Вы хотите подарить цветок Маше.
- Вот уж придумала! Почему вдруг мне?
Хотела бы я посмотреть, что это там за Машка. Наверное, та, у которой шелковые банты, каждый с лопух. Она больше всех фыркала, когда я садилась рядом.
- Возьми, это тебе, - сказал Воронин.
Я ждала, что сейчас запищат девчонки, а Машка станет отказываться и задаваться. Но все молчали, и Машка тоже молчала. Я даже удивилась. Вон как, оказывается, эта Машка не ломака, сразу взяла цветок.
- Возьми, - опять сказал Воронин, и меня кто-то тронул за плечо.
Я сердито обернулась и увидела, что он стоит рядом со мной и протягивает мне пион. Сразу я даже не поняла, что ему от меня надо, потом решила, что он смеется надо мной. Видимо, это же подумали и девочки. Они захихикали. Я еще не успела решить, как мне поступить с этим самым Ворониным, когда он сказал:
- Я серьезно. Возьми, это тебе.
Он всё еще протягивал мне цветок.
Я сидела выпрямившись, не шевелясь и смотрела на пион. Девочки смеялись. Он наклонился и положил пион мне на колени. Я взяла цветок и обернулась к девочкам. Не знаю, что их поразило в моем взгляде, но они тотчас перестали смеяться. Это был не испуг, нет, это было что-то другое. Может, они просто очень удивились, а возможно, в тот момент у меня было какое-то особенное выражение лица, но только все молчали и смотрели на меня во все глаза. И тогда я покраснела. Я даже не могла понять, отчего - от стыда или от радости. И тут, на мое счастье, свет погас и начался фильм. Я выскочила из кинотеатра.
Всю дорогу домой я держала пион за самый кончик стебля, цветком вниз. Так, вероятно, Гекльберри Финн носил за хвост дохлую кошку.
Дома уже спали. Я влезла в комнату через открытое окно, пион оставила на подоконнике. Потом разделась и легла в постель. Как и всегда, я стала мечтать о необыкновенных путешествиях и приключениях. Я твердо решила убежать на будущий год из дому. Мне оставалось только подыскать себе верного товарища. Мой путь был в Бухару. Не знаю, чем меня привлекала Бухара, но я непременно хотела поехать только в Бухару. Кстати, я так и не побывала в Бухаре до сих пор.
Потом я услышала какой-то нежный запах и вспомнила о белом пионе. Я встала и на цыпочках подкралась к окну.
Цветок белел на подоконнике. Я коснулась пальцами его лепестков, они были прохладные и влажные. Мне не хотелось ставить пион в стакан с водой, - он должен был так и завянуть на подоконнике. Пион, поставленный в воду, - это уже что-то обычное.
Я стояла у окна в одной сорочке. Всходила луна. Вначале я смотрела просто так, от нечего делать. Я сто раз видела, как всходит луна и ничего особенного в этом не находила. Луна как луна. При луне мы играли в шашки и в подкидного дурака, - нам никогда не хватало дня. При полнолунии я даже умудрялась читать. Отец не любил, когда я засиживалась допоздна за книгой, он считал, что я испорчу глаза, и гасил свет. Тогда я усаживалась на подоконник и читала при луне. Когда мы устраивали налет на чужой сад, луна нам была помехой, и мы грозили ей кулаками и строили рожи.
И в тот вечер всходила луна. Перед окном стояла пасека, она была отгорожена от двора низким камышовым плетнем. Над плетнем свешивались ветки яблони. Луна всходила за яблоней. Там было что-то густо-оранжевое. А вся яблоня, каждая веточка, каждый лист были угольно-черными. Посреди пасеки была устроена поилка для пчел - длинная доска с желобком-змейкой.
Доска слилась с темной землей, а змейка засветилась серебром, ожила. По ней пробегали рябинки, казалось, она плыла в молочном воздухе. Потом засветились огоньки на каждой камышинке изгороди, а луна стала близкой, казалось можно дотянуться до ее лучиков.
Мне хотелось влезть с ногами на подоконник и молиться луне, как египтяне молились солнцу. Меня трясло от волнения. Я не отходила от окна до тех пор, пока луна не отдалилась. Но и тогда она не стала привычной изжелта-зеленоватой и круглой. И всё вокруг меня уже не было прежним.
На подоконнике лежал белый пион, от него падала четкая тень. Я взяла его в руки - так берет цветок только девушка - как чашу. Он лежал у меня в ладони, я ощущала его почти невесомую тяжесть и думала о том, что больше не буду драться, что стану стыдиться своих непомерно длинных рук и ног, что утром попрошу маму сшить мне нарядное платье, которое бы прикрывало мои неуклюжие колени. И пусть купят туфли. Я больше не хотела носить сандалии.