Аннотация: Сцены из жизни Михаила Левитина(“Общая газета” Љ48, 1997 год)
Любовная исповедь - это всегда поступок. Тем более если перед вами режиссер и писатель, привыкший своим исповедям придавать художественную форму, а монологи вкладывать в уста персонажей. Михаил Левитин произносит сегодня свой монолог сам. Создатель и бессменный режиссер московского театра “Эрмитаж”, которому в эти дни исполняется десять лет, с чем мы его и поздравляем. Своеобразный писатель, дважды выдвигавшийся на Букеровскую премию по литературе. И в театре, и в прозе у него две главные темы: любовь и буффонада. В какие моменты они соединяются вместе? В роли Пьеро или Дон Жуана? Да и в той, и в другой. Исповедь - это и есть ведь интимная буффонада любви.
Истории моей ошибки
Я всегда живу между ангелами и блядьми. Это те два полюса, которые создают напряжение моей жизни, моего ожидания встречи, которая вдруг воплощается. И возникают совершенно безумные поступки, когда, не испытав еще даже мужского желания, я увожу женщину из ее дома. Проходит время, и я понимаю, что совершил почти преступление, готов идти на попятный. А потом понимаю, что без этой женщины уже не могу жить. Возникает целая история - история ошибки. И вообще, если посмотреть на мою жизнь посторонними глазами - это цепь ошибок, ошибок, ошибок...
Люба Полищук как-то говорила, что я на репетиции всегда найду место, из которого нельзя выйти. Показывая, захожу на сцене туда, откуда потом ищу выход. Но так же и в жизни. Загоняю себя в обстоятельства, которые неразрешимы, но я-то в них уже с кем-то! И какое же при этом возникает острое чувство... Чувство любви, и чувство вины, и чувство ошибки, чувство, что ты пошел не по той тропинке, свернул не в ту сторону, а потом все-таки вышел, куда надо. И этот сюжет разворачивается постоянно.
Я вдруг впервые сейчас встретил женщину, которая ответила на мое чувство физически, но больше не ответила ничем. А я впервые за долгие-долгие годы ни с кем больше не хотел создать столько чудес, сколько с этой женщиной. И у нас не получилось. Она мне не ответила, не захотела погрузиться в меня, испугалась остаться во мне. Хотя и принимала участие во всех моих праздниках, и у нас были совершенно чудесные, жертвенные по отношению друг к другу поступки, и невероятной красоты места действия. И я тут понял, что у нее может получиться со всеми, кроме меня, что я - тот единственный на свете, которого она никогда не сможет полюбить. И назвал это словом - “нелюбовь”.
Недавно я написал повесть “Восторг и предчувствие движения”. Мне казалось, что, не претендуя на роль такого уж великого Дон Жуана, я попробую вспомнить, что же происходило со мной в жизни на этом поле любви. Я пытался описать действительные встречи, но все рассыпалось, катастрофа. Я не смог вспомнить ничего, кроме двух-трех моментов, запахов, чего-то странного. Я хотел вспомнить самое-самое настоящее, а настоящего оказалось очень мало. А ведь были встречи, изумительные прогулки и путешествия, были ужасные страдания.
Я помню, как страдал, когда увидел свою первую любовь танцующей на выпускном вечере с другим мальчиком. Она была младше классом, я приехал на этот вечер, уже из института, появился внезапно. Я всю жизнь появлялся внезапно, старался уличить в неверности, обнаружить соперника. Практически никогда это не удавалось, но я беспрерывно хотел обострить ситуацию. И вот я вижу, что она танцует с мальчиком, с Мишей Заволоко...
Мне стало так жаль себя. Я выяснял с ней отношения на даче. Было жаркое утро, на мне белая нейлоновая рубаха, как на Пьеро, я был жалок, ужасен, некрасив, заставлял ее сказать, что она меня не любит, как будто это принесло бы мне наибольшую сладость. Всю жизнь я любил таким образом себя мучить, но мне не давали повода, не хватало материала.
И вот, когда я писал повесть о любви, оказалось, что главной-то встречи как бы и не было, она осталась недовоплощенной, и пришлось написать о том, как я ждал ее, и всего оказалось так ничтожно мало, что пришлось даже кое-что присочинить, довоплотить эту невстречу в воображении, и, говорят, это - лучшая глава. Неужели в итоге то, что было в реальности, не стоит и полушки по сравнению с тем, что я мог вообразить?
И манит страсть к разрывам
Когда-то я шел по Чистым прудам с Мишенькой, моим сыном, который как-то особо меня любит. Ему было семь лет, я показал на церковь и сказал, что я там в первый раз исповедовался. И вдруг он останавливается и говорит мне: “Тебе каждый день надо исповедоваться, папа!” Почему он так решил, как он это узнал? Я ничего ему не ответил.
И второй диалог с ним был не менее интересен. Мы с ним встречали Новый год в Рузе, вдвоем, уже после моего развода с Ольгой Остроумовой. Впервые в жизни я заклеил окна в комнате, потому что дуло, а я хотел, чтобы ему со мной было хорошо. Я подарил ему “Двадцать лет спустя”, было много шоколада, я поставил елку. Не было елочного серебристого “дождя”, и мы с ним взяли кассеты “Битлз” и развесили магнитную пленку. И вдруг у нас с ним зашел разговор о грешниках. Что такое добро? Добро есть Бог. А грешники? И он говорит: “Грешники, папа, это люди, которые заглядывают туда, куда Бог не велит заглядывать”. Я спросил: “Ты это осуждаешь?” Он говорит: “Нет, папа, это всегда было, это нормально”.
Я не люблю семью, не люблю семейную жизнь. Я всегда очень мучительно в нее входил, пытаясь соответствовать чудесным женщинам в моей жизни, и у меня ничего не получалось. Даже в такой изумительной семье, которая была у нас с Олей Остроумовой. Мне всегда было трудно куда-то идти вместе, где-то появляться всей семьей, я не любил этих ритуалов. Наверное, это идет с детства.
У меня изумительные и смешные родители. Я уверен, что родился как бы у четы клоунов, и от них идет моя любовь в хармству, к обэриутству, к карнавалу абсурда. Главный в семье был отец, заставивший меня испытать со своей стороны такую любовь, что равной ей вообще не бывает. Странно, но я иногда думаю по поводу той или иной женщины: “А любишь ли ты меня так, как любил меня мой отец?”
И вот они с мамой выходят на прогулку. В Одессе, где мы жили, проход семьи по городу - это спектакль. А я не хотел принимать в этом спектакле ровно никакого участия. Я не любил, когда дед в Чернигове вел стайку всей своей родни есть мороженое. Это было шикарно и красиво. Дед шел впереди - властный, рыжий, крупнее нас всех. А я знал, что дед любил крупно погулять и где-нибудь в Бобровице или Еловщине провести несколько ночей у костров, и вообще параллельная жизнь у него была дай боже какая...
Мне всегда казалось, что семья - это притворство. Ольга называла меня “жильцом”. Но тем не менее вечера, когда мы были вместе, были замечательны и красивы. Наш дом мог быть пустым и легкомысленным, но там могли звучать стихи и музыка и вестись чудесные разговоры, в которых сейчас нуждаются дети и приходят ко мне за ними.
Любовь должна быть внутри дома. Стены должны ограждать тайну ваших любовных отношений. Я из тех, кто закрывает двери и шторы и исчезает за ними. Потому что моя Одесса - это театр, где я раскрепощаюсь и орудую на глазах у толпы. А дом - это другое.
И наша любовь с Ольгой была встречей двух совершенно не похожих друг на друга существ. Я встретил, не сразу даже разглядев, свой единственный идеал - женщину холодноватую внешне, но страстную внутри, безупречно моральную, чистую, хотя и с некоторой такой назидательностью и мудростью, которая никому не нужна.
А она, как я сейчас думаю, встретила то, что ей недоставало в себе: свободу, хаос-карнавал. Очень долго ты не уходили друг к другу, года четыре... А потом была жизнь в 23 года длиной. В которой, как мне сейчас кажется, я сознательно разрушал то, что она для нас строила.
У меня был сборник прозы, написанной при ней - “Болеро”. И там повесть про летчика Уточкина, которая называлась “Полет с пассажиром”. Видимо, я выбирал своих героев в зависимости от собственной ситуации. Потому что там была сцена, за которой стоял реальный факт: Уточкин проиграл в карты какому-то банкиру свою любимую жену. И я сочинил диалог, происходящий между ними, когда она спрашивает мужа: “И что же мне теперь делать?..”
И я написал, что для него это было освобождением от самого необходимого и главного в жизни. Это было рывком - за благополучие, за верность, к каким-то новым достижениям и, конечно, к смерти. А следующая моя книжка - “Сплошное неприличие” - состояла из романов, ни один из которых я бы не написал, находясь в семье. Я искал совершенной бездомности, которую специально не сочинишь. Надо совершить поступок, чтобы оказаться ни с чем. Это не может быть позой - несколько лет не пытаться даже обрести почву под ногами. Это был еще один эксперимент над собой: а чего я еще в этой жизни выдержу?
У меня никогда в жизни не было тайного дома, куда бы я приходил. Я никогда не прятался и поэтому потерял семью. Меня не интересует момент измены, я никому не изменяю. Когда Ольга предложила мне уйти из дома, я ответил, что надо сразу подать в суд и все разрушить. На суде она была истицей, и мы раздумывали, какой повод указать в заявлении. Я предложил написать: “За безответственное отношение к семье”. А Ольга - нет: “За безудержную любовь к свободе”. Судья, хорошенькая такая, все смотрела на нас и говорила Ольге: “Ну чего вы... Ну посмотрите на него, он же хороший”. Ольга: “Он поздно домой приходит”. Судья: “Но он же не слесарь. Почему он должен приходить рано?” Такая вот аргументация: слесарь не имеет права приходить поздно, а я имею...
В нескольких интервью, которые Ольга давала, она делала довольно резкие заявления в мой адрес, так что дети даже сказали: “О папе либо хорошо, либо ничего”. Но я думаю, она все-таки меня понимает. В небольшом фильме к моему юбилею у нее спросили: “Что вы ему желаете?” Она ответила: “Я ему желаю больше ничего не терять”.
Возраст вожделения
Я не могу понять, какие у меня могут быть претензии к женской ветви рода человеческого? Не было ни одного существа в моей жизни, которое я мог бы в чем-то укорить. Наоборот. Я не родился Делоном или Мастрояни, или Сазерлендом, но мне всегда отвечали взаимностью те, в чьем ответе я нуждался. Может, сейчас такой затхлый мир вокруг, что даже я в их глазах цветнее и интереснее многих других?
Любовь это то, что, кроме театра, было в моей жизни абсолютно всегда. Я помню, как в пять лет встречал Новый год с такой же, как я, пятилетней девочкой, дочкой маминой подруги. И помню эту нашу тревогу, наше любовное беспокойство. Так навсегда осталось: красиво и опасно. Я бежал из другой комнаты к ней, мы ложились, а ее бабушка кричала откуда-то: “Где вы? Где вы?” Мы замирали, и между нами была ложбинка, которую пока нечем было заполнить.
В одной книге я описал жизнь человека во чреве, и мне казалось, что я написал точно, по памяти. В роддоме, когда меня перепеленывали перед тем, как вынести оттуда, рядом перепеленывали девочку, и по рассказу тех, кто это видел, я тянулся губами поцеловать ее, и мне кажется, что я это помню. Может, эта зависимость перед женщинами и заставлять меня иногда ненавидеть их?
Сейчас в моей жизни существует изумительный человек, который пытается заставить меня поверить в любовь, в легкость, в свободу. И я почти готов уже поверить ей, отказавшись только от одной ее фразы: “Дай слово, что ты будешь всегда!” Я говорю: “Ты что, имеешь в виду, что я не умру?” - “Да, дай слово, я уверена, что ты с этим справишься”. И больше никаких требований. Она не будет против, если я захочу исчезнуть или куда-то уйти, потому что уверена, что я далеко не уйду.
Но ужас в том, что я очень не люблю, когда женщина хочет умереть с тобой в один день. Я прекрасно знаю, что самая чудная, выстрадавшая свою любовь к тебе женщина, способна начать точно так же жить с другим мужчиной, когда ты исчезнешь. И я не обвиняю ее в этом. Я спрашиваю, зачем этот апокалипсис и попытка умереть в один день? Пусть все будут живы! Я вспоминаю фразу одной недавно встреченной мной подруги молодости, с которой у нас были недолгие, но чудные, легкие отношения. Она смотрит на меня и говорит: “Как мне весело, когда я тебя вижу!” Вот единственное, что важно: не заморочить голову женщине, а взять ее с собой в чудесное путешествие.
Всегда надо смотреть на женщину как на свою возлюбленную. На каждую, кроме жен друзей. Поэтому они меня и не любят. Зато я с огромным удовольствием обольщал жен и подруг своих недругов и недрузей. И я, думаю, их не огорчил. Я не вел статистики, но ручаюсь, что бы близок с одними из самых красивых женщин этой страны.
Удивительная штука: я всегда видел в женщинах - молодых. В пожилых видел молодых. В молодых - еще моложе. Я помню историю не плотской, естественно, а очень сильной духовной любви, которая была у нас с Ритой Яковлевной Райт-Ковалевой, замечательной переводчицей, собеседницей Маяковского.
Она пришла в Театр на Таганке на премьеру моего спектакля “Господин Мокинпотт” по Петеру Вайсу. Нас познакомил Рома Тименчик, крупный ученый, который сейчас в Иерусалиме. Он вел ее по коридору, и я вижу, что ко мне идет семнадцатилетняя девочка, такая сексуальная, такая, знаете, настоящая... Когда Рита приблизилась и мы заговорили, я понял, что это очень пожилая женщина под семьдесят лет, но я всю жизнь продолжал в ней видеть эту девочку, и она, по-моему, была за это благодарна. Она и хотела, чтобы я видел эту девочку, и это очень помогало веселью наших духовных отношений. На ее фотографии в моем кабинете написано: “Моему корешку - любовь!”
Братство красивых людей
У каждого человека есть свой непреходящий внутренний возраст. Мои дети уверяют, что мне - восемь месяцев. И мама говорит, что я маленьким был очень хороший, а потом вдруг стал невозможным. И это случилось года в полтора, когда мы пришли из цирка, я встал посреди комнаты и сказал: “Буду клоуном!” И я действительно всю жизнь этого добивался и безусловно добился. В нашем театре две главные темы: абсурдного обэриутского карнавала и - любви. Может, в полтора года я уже перерос любовь, которая всегда со мной, восьмимесячным?
В театре у нас иногда идет “Дон Жуан”. Как он у нас называется - “наброски по Мольеру, Тирсо да Молина и своими словами...” Я тоже туда выпер немножко, рассказал о себе не без удовольствия пару гадостей. Мужское кокетство, знаете, держит в форме. Но спектакль задумывался иначе, чем вышел, - как диалог мой и Любы Полищук. Я всегда любил ее рассказы о каких-то встречах, страстях, которые во многом совпадают с моими, потому что у нас мир - общий.
“Дон Жуана” у нас с ней не получилось. Сейчас мы репетируем “Зойкину квартиру”, где тоже многое хотим сказать, но уже через Булгакова. Я предложил: “Давай покажем этим молодым ребятам, как любили во времена нашей молодости!” Она посмотрела на меня и поправила: “Во времена твоей молодости...” Еще бы, она такая красивая, такая великолепная...
Легенды о театральном распутстве - ложь. Так называемое распутство возможно везде, а особенно в скучных учреждениях - в школах, НИИ, КБ, теперь в фирмах, в клубах. Поганое, пьяное, богатое, гнусное распутство. А в театре - самые красивые женщины и мужчины. Общение происходит в гримерных, где они раздеваются, помогают друг другу застегнуть платье. Такое, знаете, ремесленное братство красивых людей, компании, объединенной общей идеей, замыслом, желанием воплотить главное в жизни.
А секс как-то по ходу, между делом. Едет по дороге мольеровский фургон с тряпьем, и где-то там все это происходит. Есть, конечно, целомудренные женщины, великие актрисы, любящие кого-то одного и вне театра, это их право. Но то, что запах зала и присутствие интересных, выразительных мужчин раззадоривает, это безусловно. В наших спектаклях вообще сильно чувственное начало, они как бы излучают флюиды любви. У нас же в “Эрмитаже” - все красавицы. Сейчас это уже третье поколение красавиц!
Я очень горжусь, когда рассказываю, как несколько лет назад стали подсчитывать, какие зрители куда ходят, и выяснилось, что наш театр занимает первое место в Москве по посещению мужчин. Подсчитывающие сначала сильно удивились, а потом пришли в наш театр: “Господи, да у вас же такой красоты женщины!..”
Женщины в театре царствуют, они мне очень тут нужны, от них такая болтанка происходит, воздух пестрый. И еще женщинам свойственно профессиональное совершенствование. У них тяга к изучению своего дела до конца. Этим они как бы хотят сделать подарок своему мужчине: “Смотри, как я умею!..”
Это очень благодарное занятие учить женщин - ездить, стрелять, говорить на иностранном языке, показывать ей что-то, делиться впечатлениями, пониманием. Она восприимчива, великолепно запоминает и усваивает. Единственное, что потом тебя сменит кто-нибудь другой... Но твои знания останутся с ней навсегда. Главное, чтобы при расставании женщина не думала, что ошиблась с тобой. И чтобы мужчина не думал, что ошибался. Иначе каюк всей жизни.
Любовное прошлое для меня - очень тревожное место, почти проклятое. Театр спасает, театр лечит воспоминания, которые будят книги. В этом смысле я обхитрил природу. Если кому-то нравятся мои книги, пусть он знает: в них - боль. А еще есть радость, и это - театр.