|
1. Тема (вождь). Солипсизм животного
2. Ответ (спутник). Философия: от грехопадения к смерти
3. Противосложение
4. Кода
Мы переносим на животное присущие нам чувство вины и страхи перед смертью. Имеем ли мы на это право?
Животное не рефлексирует, не фиксирует понятия, не обозначает вещи, не узнает себя в зеркале. Оно живет вместе с миром и радуется всему миру. Вместе с ним мир исчезает. Существование другого мира, лишенного его присутствия, животному неведомо. Жизнь животного поэтому можно было бы считать идеальным воплощением солипсизма. Если бы - если бы мы могли знать мир животного как свой собственный. Но это нам не дано и, видимо, дано будет не скоро. Поэтому то, что мы называем миром животного - животным миром - остается для нас только метафорой, в лучшем случае - удобной приступкой в поисках самих себя.
Сложности в отношениях с миром возникают только у человека. Именно в силу человеческой способности рефлексировать и обозначать, солипсизм животного никогда не станет доступным человеку как жизненное состояние, а останется ему (как пара перьев в руке - а птичка-то упорхнула!) — странноватая и жуткая гипотеза человеческого солипсизма.
Взгляд на мир из живого центра Вселенной нам недоступен, он подвергается сомнению и рационально дискредитируется именно в тот момент, когда мы осознаем нашу смертность. Рамки доступного нам мира тут же сужаются до размеров, адекватных нам - по времени и по возможности. Понятие о смертности, memento more - как память о том, чего еще не было - с экзистенциальной точки зрения портит человеку радость от нахождения в мире.
Солипсизм - одна душа не в смысле что других душ не бывает, - а так, что именно эта живущая душа в своей экзистенции конгруэнтна всему миру, является одновременно и душой мира и душой живого, живущего существа.
В предельном состоянии такого срастворения с миром - получится ли у нас жить, оставляя свою смертность за скобкой, как абсолютно нерелевантный, коллатеральный для нашей жизни момент?
Что-то подсказывает, что от райского, бессмертного состояния, которое касается животных, мы отлучены. Именно в силу нашей человечности для нас представляет сложность отвлечься, отвернуться от нашего отношения, пред-стояния к смерти. В этом - сущность нашего человеческого положения в мире.
Ощущение смертности сродни ощущению наготы ("и узнали они, что наги" ). В этом одновременном ощущении наготы и смертности первого грехопадения просвечивает впервые способность к рефлексии.
— Посмотри на себя: ты наг, ты смертен! - слышит откуда-то изнутри голос смертный человек, и съеживается.
В этой рефлексии - выворачивание наизнанку своего прежнего, гармоничного сосуществования с миром.
Гармоничное, дорациональное, райское бытие в мире - это и есть состояние животного.
Грехопадение - это взгляд на себя в момент рефлексии. В этом моменте самообращения - рождение Я, "ego" - и одновременно ощущение смертности и наготы, беззащитности перед миром.
Потому что то что раньше сливалось с миром в гармонии (душа?) оказывается глубоко внутри тебя. Наружу выпадает все твое самое незащищенное, потаенное, которое хорошо бы держать при себе внутри.
В рефлексии мы видим себя как отличных миру, как из мира выделенных и обособленных.
Интересно, что именно способность к рефлексии определяет в человеке способность к философии. Философия где-то очень близко подходит к нашему состоянию наготы перед миром, и именно она готовит нас к воссоединению и финальной с миром гармонии.
И это известно нам еще со времен Сократа, когда в Федоне он говорит своим ученикам, что философия это подготовка к смерти.
Философия помогает нам решить самый сложный, самый недоступный, загадочный для нас вопрос, и это вопрос жизни и смерти.
Действительно, Сократ в Федоне говорит, что смерть выпускает душу на свободу, т.е. восстанавливает установленное очеловечением заключение души внутри тела, упраздняет рабство, в котором душа находится у Я.
Получается что смерть фактически выполняет работу, которая философии на руку. То есть смертность становится непременным условием, спутником философии. Не будь смертности, мы бы и не знали о возможности тайны мира, нас бы не тянуло к этой тайне.
Смертность портит нам экзистенциальное качество жизни, но при этом открывает перед нами новое томление и радость, в животном состоянии недоступные.
Но если смертность как неизбежная потенциальность нашего бытия сама по себе несет активный запас энергии - может быть, уже сама эта потенциальность позволит нам приблизиться к состоянию освобождения, о котором говорит Платон, не дожидаясь, пока она придет?
Увы, по сравнению с древними мы не продвинулись ни на йоту в понимании того, куда уходит душа, когда умирает тело. Каким образом тело, которое только что имело огромную ценность - видимо, в силу присутствующей в нем души - теперь вдруг теряет всякую ценность, так что от него стремятся избавиться?
Страшные и неуютные вопросы..
То есть мы конечно можем предполагать, верить в то, что душа куда-то уходит, живет где-то отдельно, в ином мире. Но той, какой она была в теле, ей все равно уже не быть - vis vitalis, населяющей тело, его anima ей уже не быть никогда.
Душа как населяющая тело жизнь - вот шов-смычка между идеализмом и материализмом, на этой зыбкой грани балансирует Анри Бергсон (и в какой-то мере - Карл Юнг).
Почему любая попытка рефлексии и понимания нами нас самих в высшей, живой, человеческой реализации неизбежно сводится к механицизму? Почему понятый и описанный, человек становится детерминистичным автоматоном?
Наука и философия нового времени нацелены на самоописание и самоосмысливание человека.
Слишком много внимания субъекту, слишком много чести для него!
Дав напитаться горделивости субъекта, мысль, похоже, начинает со временем уставать от него. Современная мысль явно утомлена аскетичной изолированностью самопознания. Дефицитность, недостаточность, выхолощенность ego cogito и беспочвенность, неукорененность его крайнего гротеска в солипсизме — возвращают себе Другого в философии Деррида и Левинаса.
Это Другой, роскошь которого мы не могли себе позволить в аскезе дельфийской максимы "познай самого себя". Другой, на которого не хватало времени в шизофреническом разбирании мира на шпунтики в философии нового времени.
Самопознание укрепило развитие самосознания — вдумчивого взгляда внутрь. Самосознание, доверие к себе определило развитие самодостаточной рациональной механистической мысли.
Кажущаяся достоверность ego cogito подвела нас вплотную к опыту солипсизма.
Будущий епископ Беркли демонстрирует нам парадокс современной ему самоуглубленной мысли. Солипсизм оказывается суровым уроком эгоцентричному сознанию, показывающим ему, что практически ничего гарантированного не остается в мире ego, кроме его случайных представлений. Чтобы укоренить эти представления, нужно обращение к Другому, открытость к нему.
И в этом как раз рациональность и вера расходятся. (Похоже, и в самом Беркли открытость религии со временем взяла верх над оставленностью доведенного до солипсизма рационалистичного сознания.) Разум и религия могут дружить, пока им по пути. Но религия оставляет за собой право на открытость к абсолютно Другому, к трансцендентному, на безоглядный прыжок веры. Религиозное бытие весь свой смысл видит именно в Другом. Все, что религиозное сознание создает, даже в рациональном аспекте, озарено Другим, освящено им.
Рационализм не доверяет Другому. В нигилистической позе рационализма Другой предстает не как равноправный полюс мира, не как возможность испытать границы нашего разума, капитулирующего перед непостижимым, — а как всего лишь образ, картинка, наша собственная креатура.
И хотя интуитивно мы все равно понимаем, что солипсизм - всего лишь артефакт запутавшегося в себе разума, — холодно и неприкаянно оказывается жить в таком однополюсном мире. Словно одинокий бог, еще не испытавший счастья творения, еще не ощутивший всех возможностей своего творения, — дух, летающий над бездной.
Неустроенность солипсизма вызывает чувства, близкие к чтению исследований историка от математики Фоменко: то ли средние века были придуманы в античности, то ли античность - в эпоху Возрождения, непонятно. В конце концов получается, что как будто бы не было ни того, ни другого, ни третьего - так как в отсутствии почвы и исторической укорененности, вне соотношения с Другим, каждая эпоха теряет свой смысл, становится игрушечной, оплетает стрелу времени мертвой куклой из папье-маше, и время рассыпается.
Другой — основание возможности другого мира, непохожего на твой. И, одновременно с этим, Другой — основание возможности реального, настоящего мира, который дарит себя всем. То есть не просто видимости мира, ощущаемой в единичном состоянии, факте сознания, - а самого мира — глубокого, "всехнего", всеединого.
Поводырь-философия ведет нас от грехопадения — когда мы разучились жить вместе с миром и стали людьми — через солипсическое и беспросветное одиночество субъекта — к пониманию того, что одному субъекту, как бы он ни старался и ни упирался, мир не поддастся. Крепкий орешек мира не расколется под мощными ударами нашей мыслительной кувалды (помните оптимистичный застойный киножурнал "Хочу все знать"?). Жутковатый опыт одиночества, стояния один-на-один с миром полезен - через это нужно пройти, но главное - на этом не останавливаться. Изнуренное самоуглубленной аскезой ego cogito в конце концов придет к необходимости Другого как средства своей гармонизации, своего успокоения. Слишком много у солипсического, одинокого, рефлексирующего субъекта свободных, колючих, ненасыщенных валентностей — требующих замыкания на Другого. Убедившись в реальности, осязаемости Другого, мыслящее Я откроет себя навстречу настоящему миру — миру не нарисованному, не выдуманному, не фантомному. Осознание не меньшей важности Другого — того, что Другой имеет такое же право на этот мир, что и ты сам, — позволит субъекту опомниться от своей исключительности, подойти к своему собственному концу — к смерти — как к примирению с миром, к неизбежному возврату на круги своя.
Странным образом для разговора о солипсизме нами интуитивно была выбрана форма фуги.
Изначально возможность развития разных тем об одном и том же и их гармоничного сложения оказалась, в применении к солипсизму, соблазнительной.
Тем более, что фуга давно перестала быть явлением чисто музыкальным.
Например, в психологии есть понятие "диссоциативная фуга". Почитаем в Википедии. Это душевное расстройство, которое характеризуется "внезапным, но целенаправленным, переездом в незнакомое место, после чего больной полностью забывает всю информацию о себе, вплоть до имени. Память на универсальную информацию (литература, науки и т. д.) сохраняется. Сохраняется и способность запоминать новое. Во всех остальных отношениях, кроме амнезии, больной ведёт себя нормально."
И далее:
"Больные в состоянии фуги могут придумать себе другое имя и биографию и не знать, что они больны. Они могут найти другую работу (обычно никак не связанную с прежней) и вести внешне нормальную жизнь."
Вспоминается яркая цитата из Владимира Соловьева:
"... возможно и то, что данный теперь в моем самосознании Владимир Соловьев, пишущий главу из теоретической философии, есть в действительности лишь гипнотическая маска, надетая каким-нибудь образом на королеву мадагаскарскую Ранавало или на госпожу Виргинию Цукки, и если у меня нет положительных оснований и поводов признавать такую метапросопопэю как факт, то нет также и философского права отрицать заранее и безусловно ее возможность"
(Соловьев В.С. Сочинения в 2 т. - М., Мысль, 1988. - Т.1, "Теоретическая философия" гл. XVI)
В острой иронии доведенная почти до абсурда декларация крайнего солипсизма - это способ показать разуму ограниченность его очевидных достоверностей. Безосновательный мир &mdash такой, каким он доступен моему сознанию - без проникновения, укоренения в бытие - имеет не больше значения чем умопомрачение "парижской модистки, принимающей себя за парижского архиепископа" (там же, глава XXI).
Когда готовил эту публикацию, надеялся: "Вот обнаружу на заветной крылатской полке томик Соловьева, вот тут-то и уточню цитаты, и странички впишу.." Но Соловьев на означенном месте не оказался. Может быть, потерялся в многочисленных переездах и сменах мест и лиц, или сам я когда-то по пьяни кому-то почитать отдал, да и забыл. А, может быть, кто-то из близких за невостребованностью отдал заинтересовавшемуся гостю.. Судьба книги странным образом намекает на судьбу философии. В самом деле, теоретическая философия Соловьева так и остается незавершенной, недоконченной, открытой. Это еще даже не начало новой мысли, а расчистка завалов, нагромождений прежнего мышления, откапывание твердой почвы. Это философская работа спасателя, нужная тогда, когда мысль уже подошла к катастрофе в своем самоуглублении. Это работа мысли не над объектом, а над самой собой - так и хочется сказать тут модненькое словечко метадискурс. Поэтому так сложно ее локализовать, определить ее место - она не подвластна пинпойнтингу. Может быть, именно поэтому меня так шокировал студенческий ответ одного моего друга-филолога на мои студенческие в адрес Соловьева восторги: "Я не люблю символистов." У кого-то ведь место Соловьева окончательно и определено..
Соловьев обращает внимание на то, что декартовское заключение cogito ergo sum (я мыслю следовательно я существую) - это не самоочевидность, а проблема. Каким образом из единичного феноменологического факта сознания может быть выведено бытие, существование того, кто мыслит, в его абсолютной самотождественности?
Мысль рациональная требует для себя опоры.
Мы придумываем себе абсурдные основания, чтобы на них потом базировать рациональные рассуждения. Приносим жертву богу абсурда в самом начале, чтобы потом иметь возможность забыться от него. Простые принципы, являясь базой для всего нашего здания понимания, сами для понимания неприступны. Понимание приходит тогда, когда мы забываемся от простых принципов, убеждаем себя, что они каким-то образом очевидны. Такими бывают - электрон (не волна-не частица), число (?вообще не понятно, что это такое!), материальная точка (сгусток, сингулярность массы). Вдумаемся: в основе того, что мы понимаем, лежит то что мы не понимаем.
Возможность менять маски и личины мало что изменит в нашем положении. Даже если когда-нибудь переводчик Евгений Ильичев забудет о том, что было его призванием до сих пор, встряхнется и начнет новую жизнь. Например, станет читать лекции по философии и писать научные статьи. Что изменится?
Изменится только антураж, декорация, а собственно ситуация мало в чем поменяется. Останется инвариантом положение мыслящего я (ego cogito) наедине со своим миром.
В диалоге с миром мы в самом деле всегда одни. В этом солипсист однозначно прав. (Вот где нужно искать основание солипсизма, основание подлинного одиночества душ!) Одиночество, загадочно-невыносимое предстояние миру задает перед нами невыносимую задачу, решение которой становится делом всей нашей жизни.
Странностью, напряжением на грани жути, представляется нам: "А ведь решение где-то просто лежит на поверхности, непостижимо к нам близкое!" Эта странность своей предоргазменной напряженностью только держит, взнуздывает нас до предела, и только усиливает нашу растерянность перед задачей. "Так близко - протяни руку! Почему ты не можешь?!"
Противоборство Я и мира отделяет от нас мир в его бытии. Словно бы всего и надо-то - провалиться сквозь свое Я в ждущую и зияющую пустоту-полноту мира. Опустить свое бытие в мир, окунуть искупать его в нем, слить свое бытие с бытием мира.
Но сможет ли оттуда, из этой бездны познания-понимания, выйти хотя бы одно слово? Или как из-за пределов сферы Шварцшильда у черной дыры - ни лучик информации не выйдет?!
Во всяком случае, откуда-то из состояния, близкого к этой победной проваленности, укорененой встроенности в мир, говорил Хайдеггер. Его слова странным образом напоминают слова исступленной весталки, бдение предстояния у порога тайны.
Так может быть, истирание, проваливающее отпускание Я - это и есть отправная точка настоящей философии?
Кто скажет?
Russian English translation services
Английский перевод
http://l10n.110mb.com/
|
|