|
На кончике пера и бытия
Любой момент может стать моментом истины. Абсурдность и безвыходность ситуации не препятствует, а скорее способствует ее превращению в озарение. Словно исключительность момента заставляет душу работать, переживать событие интенсивнее. Чем сложнее окружение, тем более изощренными, искушенными становимся мы. Наше окружение воспитывает нас. Но и наш внутренний мир — нелепость накатывающего ощущения deja vu, болезненная неустойчивость сознания, шаткая подвешенность его состояний — помогают нам подойти ближе к заветной грани неведомого. Неуютные, почти эпилептоидные — эти состояния приоткрывают перед нами тайны времени — и бытия.
Вот я. Вот я. Вот я. Оставляя на скрипучем снегу впечатанные следы.
Вот я. Оглушительная фраза, словно взмах и удар кнутом. Фатальная ограниченность собственными рамками и возможностями. Выше головы не прыгнешь. Выше единичного опыта — своего, частного, субъективного — не посмотришь. Я — это доступный нам опыт единицы. Единица, растворяющаяся во всем и себя всему срастворяющая. Владеющая тайной всего, и себя в полноте всего не ощущающая.
— Господин Ильичев! — пробуждает меня от задумчивости скороговорка офисного охранника, — на вас сработал металлоискатель; предъявите, пожалуйста, личные вещи для досмотра.
Где я нахожусь? На режимном предприятии, в секретном почтовом ящике? — Нет, это просто наша редакция арендует площадь в крупном бизнес-центре. Поставили нового охранничка, и он резвится.
Открываю сумку, показываю. Вальяжный жест, нагловатая усмешка:
— Проходите...
Я. Вот я. Вот я. Террор порождает террор. Вот я. Вот я. Вот я. Звук эхо, расшатывающий границы сознания. Визг пилы, отделяющей внешний опыт и внутреннюю рефлексию. Свист сабли, сносящей наотмаш голову.
Вот я. От множественного повторения это сочетание местоимений надувается бессмыслицей.
И вот уже наверху, в небольшой приемной при кабинете редактора, больше походящей на закуток, — перед дверью с заветной цифрой 0. Когда-то перед нулем красовалась твердая гордая единица. А теперь..
— Ну вот, теперь вы понимаете, — донеслось из-за двери. Это излюбленная фраза редактора. Ею он обычно заканчивал отповедь.Отпустив автору четверть минуты на невнятное оправдательное бубнение, он подводил черту:
— Что вы понимаете! — разочарованно произносил он с интонацией Пилата и махал рукой. Это означало, что аудиенция закончена. После этого в дверях показывался помятый автор.
— А, это вы, господин Ильичев! — через приоткрытую дверь я почувствовал на себе его ироничный взгляд с полуулыбкой, — проходите!
Ну вот, собственную фамилию услышал, и она показалась отстраненно-чужой.
"Как твоя фамилия, мальчик? — Забыл?" Меньше всего основания у твоего собственного имени..
Моя фамилия: [вдох.wav] + cтандартное окончание фамилий в моем языке. Господин [вдох.wav]+[выдох.wav]. Дыхание бегуна. Вдох на раз-два — и выдох. Придумайте себе имя сами. Заполните освобождаемые при вдохе-выдохе каверны времени произвольными звуками, не забывая о традициях и грамматике.
Природа не терпит пустот. Вдыхая, мы создаем пустоту внутри себя, тут же заполняемую воздухом. Пустота, обеспечивающая полноту.
"Невообразимая ценность момента "теперь" через его схватывание (вдох) и выпускание-отпускание (выдох)." Надо будет записать. Вдох и вдохновение — недаром однокоренные слова. Именно так — на вдох-выдох, на вбирание-выпускание — работает творчество.
Я зашел в кабинет, но ничего похожего на его знакомую обстановку не увидел. Не было ни набитого под завязку книжного шкафа с нарочито выставленными на позор классиками критики и критиками классики, ни письменного стола со стеклом для откладывания важных бумажек и фотографий родных (забытого сейчас органайзера 20-го века), ни пресс-папье со скачущим Пегасом, ни квазираритетной чернильницы, засиженной мухами и так и не познавшей чернил.
С неожиданной четкостью, словно мираж посреди пустыни, мне предстал въезд в древний город. Ров с построенным поверх него каменным мостом. Застава, стражники, кованые ворота, толпящийся перед воротами сброд.
У ворот была открыта только одна створка, и толпа просачивалась внутрь по каплям, словно вязкая жидкость. Я пытался втиснуться в толпу, но толпа поразительным образом отказывалась меня принять, то и дело выталкивая наружу, словно избыточный недофарш из переполненной мясорубки.
Чудом мне удалось протиснуться ближе к входу, и тогда я понял, что толпа спотыкалась о прочное человеческое кольцо. Люди держались за руки, бережно сохраняя внутри ценное — так в толпе на хадже охраняют женщин и детей. Несколько человек держали оборону вокруг старца, похожего на греческого философа, каким его рисуют в энциклопедии.
Книжка о памяти издательства "Наука", изукрашенная моими детскими каляками, и (может быть, и поэтому тоже) навсегда отпечатавшаяся в моей памяти. На обложке — царственный череп Сократа и схематически изображенный мозг внутри него. Энциклопедический мозг. Энциклопедический Сократ.
Старец был одет в лохмотья, выдававшие материалом и украшениями воспоминание о былой роскоши. Он был сосредоточен и возбужден, и бормотал, призакрыв глаза, в медитативном экстазе:
— Бытие есть единое, единое есть бытие, — словно читал молитвенное правило или исполнял тайный обет. Сидящая поза старца уподобляла его роденовскому мыслителю, а тучные габариты, если смотреть сзади и не видеть лица, делали его схожим с неуклюжим субъектом, обреченным вечно композиционно уравновешивать девочку на шаре.
Напротив сидел одетый в менее пафосные лохмотья и более стройный человек средних лет, который вполне годился старшему в ученики или пажи. Каждый раз, когда старец говорил "есть", слуга звонко и в такт хлопал его по щеке, и приговаривал: "Au-dela, Au-dela!" Когда старец ненадолго останавливался, чтобы перевести дух, тот говорил:
— Бытие всегда уже есть, — и продолжал отхлестывать, — au-dela, au-dela!
"Фраза-то не новая, зачем ее столько повторять?" — подумалось мне. Но медитативный экстаз и создаваемое сторонниками вокруг старца и его слуги благоговенное возбуждение увлекли и меня. Часть толпы повторяла "бытие есть единое, единое есть бытие", а другая скандировала: "au-dela, au-dela!"
Подавив в себе стадное возбуждение толпы, я обошел кольцо стороной. Экстатическое обалдение поклонников высокоумия не соответствовало моему настроению, и я продолжил протискиваться в направлении ворот. Войдя в ворота, я поразительно не увидел за ними никого из тех, кто толпился передо мной у входа. Словно каждого ждала его собственная реальность — та, к которой он был готов больше всего. Это было замкнутое помещение, в центре которого горел яркий шар. От неожиданности я зажмурился. В тот же момент я почувствовал, как что-то сильно стянуло мне лоб и глазницы, словно на меня надели повязку. Когда я открыл глаза, я уже ничего не видел.
1. Песок
2. Гады
3. Насекомые
4. Воздух
5. Анестезия
Я услышал скрип, как будто ко мне что-то пододвинули. Потом чьи-то теплые, но сильные, ладони взяли мои руки и, вытянув их, поднесли к предложенному.
На ощупь это была шершавая металлическая поверхность цилиндрической формы, напомнившая мне бочку.
— Опускай руки!
Я удивленно оглянулся на голос, скорее инстинктивно, так как понимал, что ничего не увижу.
— Не бойся, — сказал голос, и я услышал, что он попытался изобразить милосердие.
Я опустил руки, и почувствовал как руки ушли в песок или даже мелкий силикагель.
— Зачерпни горсть! — сказал голос. Я зачерпнул.
— Считай!
— Что считать? — но голос отстраненно молчал.
Я начал брать песчинки-крупинки по одной и откладывать их в сторону. Что за смехотворное занятие — песчинки считать! Некоторые песчинки попадали под ноготь, и я решил их не брать в расчет, устыдившись перед своим внутренним идеалом внешнего наблюдателя.
В детстве, в Карелии, на комариных кочках кучка родителей и детей собирала чернику. "Папа, это полный стакан?" — спрашивал я в детской соревновательности. Целью было набрать как можно больше стаканов. Выдай неполный стакан за полный — и вот тебе, пожалуйста, еще одна новая единица, созданная на пять минут раньше и с меньшими усилиями. Сначала песчинки клались аккуратно и отдельно, потом начали составляться в кучки. Потом я уже сразу стал класть влажный песок щепотками — интуитивно, на ощупь, заботясь об их отдельности. Потом осязательно доступного места начало не хватать, и я стал класть щепоти одну на другую, и скоро с трудом уже мог различить отдельные.
Я представил себе, что со стороны внешнему наблюдателю это могло показаться небрежностью. Надо заботиться о цельности, отдельности единиц, а не нагромождать их одну на другую. "Каждая единичка должна быть аккуратной, точеной, самостоятельной," — словно подсказывал мне внутренний перфекционист.
Внешний наблюдатель внутри нас — основание рефлексии. "Как я выгляжу, и что я сделал не так," — максима из детства. Меня так и не научили жить с этим.
— Ну, и сколько? — спросил голос; я назвал цифру.
— Вы что-то поняли? — спросил голос через паузу.
— Понял, что это я сам определяю, что единить, а что разделять. Может и не быть никакого общего признака, - добавил я, предвосхищая возможный вопрос, — я формирую единицу по принципу закона, установления — "да будет так". Таковость единения.
— Ага, значит, сам.. — педагогично произнес голос, словно он ждал такого ответа, — человек, получается, есть мера всех вещей, так? — в голосе слышались насмешливые нотки.
— Вроде того, — усмехнулся я в ответ. Мутная какая-то игра и непонятная.
После этого поднесли вторую бочку.
Автоматически я опустил руки вниз и вскрикнул от неожиданности и боли — там все кишело враждебной живностью — раки и крабы норовили щипнуть клешнями, изворотливые и скользкие змеи по рукам поднимались вверх и обвивались вокруг рук и шеи, мохнатые пауки и наглые скорпионы жалили меня. Игра приобретала угрожающую серьезность.
— Считай, — сказал голос. Теперь голос был отстраненным, и я не заметил в нем и тени участия.
Что же мне считать теперь — $!#$!#$#!$#!$ — укусы, щипки, количество ускользнувших, пойманных — или отпущенных? Боль ярким красным шаром стояла в мозгу и мешала ему думать.
Я пытался думать, но не мог понять происходящего — и больше всего я не понимал смысла этого счета. Однако отстраненно моя рациональная, расчетливая сторона продолжала наращивать список цифр напротив нескончаемой чреды укусов и щипков, словно бы это могло приблизить завершение пытки. Будто выполняя бессмысленное указание голоса я демонстрировал тем самым, что я "хороший".
В какой-то момент мне неудержимо захотелось смеяться, хохотать над самим собой, над тем, что со мной происходит. Почему я, словно в высоцкой песне про вампиров, даю себя жалить и кусать, подчиняясь при этом странной, не мной установленной, необходимости исчисления, счета?
Там, где луна в отражении стали,
Там начинается песня моя —
Там где Розен с Гильденом играли
На кончике пера и бытия.
— И сколько? — спросил голос, когда бочонок наконец отодвинули.
Зачем, зачем нужна эта финальная цифра, кому я ее должен сообщить, какое она будет иметь значение? Что бы я ни делал, мой счет ничего, ровным счетом ничего не изменит, никакого нового порядка не создаст.
Нет даже песка, чтобы записать эту цифру.
Пальцем на песке. А я ведь только что играл в песок!
Опустить бы руки в спасительный, спокойный песок...
Я пошарил рядом, пытаясь нащупать чашу с песком. Но кто-то уже убрал песок.
Получившаяся цифра ясно светилась у меня в голове, но называть ее было глупо. Я промолчал. Голос не настаивал.
Я нехотя, с опаской, опустил руки в следующий бочонок, и почувствовал словно предгрозовое гнусное марево. Мельчайшие мошки — гнус, комары облепили мне руки. Поймать вслепую — лучше и не пытаться, если только не ловить на живца (а на мне уже живого места не осталось). Безусловно осталось только чувство юмора. Оно обычно помогает выяснить, сплю я или бодрствую. Но и от него, похоже, сейчас мало толку. Что же именно я должен считать?
А что я считал в прошлый раз? В конце уже брал каждого следующего гада, и говорил: "Еще один, еще один, еще один." Каждый счет тогда приближал окончание испытания, и я старался.
А здесь уже непонятно, что же конкретно я охватываю руками — их же все время МНОГО, МНОГО, МНОГО! На мне, во мне, вокруг меня — повсюду. Мелкая мошкара, щекотливое броуновское (кто-то говорит "брауновское") движение живой материи. Движение, определяемое в большей степени случайностью, чем волей.
Счет потерял всякий смысл. Я столкнулся с самим множеством, многообразием лицом к лицу. Счетные и несчетные множества. Затерявшиеся между русскими былинами и теорией чисел. Не одного кантора свели с ума.
Бочонок отодвинули. Я выдохнул с облегчением. В конце я ждал вопроса "сколько?", но голос обескураживающе молчал.
В четвертый раз я было отказался опускать руки, но голос настоял. В бочке не было НИЧЕГО. Только воздух.
— Считай! — cкомандовал голос.
Что мне теперь считать? Молекулы азота или кислорода? Одна молекула не будет событием, если она попадет на мою руку. Макроскопическая теория оперирует ансамблями и средними величинами. Что я беру, когда охватываю чистый объем, объем сам по себе? Воздух выскальзывает у меня между пальцами. Но при этом я беру что-то, бережно, в пригоршню, и подношу к лицу. То, что я беру — принадлежит ли оно мне? Что я получаю в этом воображаемом вбирании? Я ведь ничего при этом не извлекаю из внешнего мира. Ничего. Но что-то при этом мне, безусловно передается. Я передаю себе сам — настроение.
Настроение бережного охранения: того — не знаю чего, там — не знаю где..
Одним своим собственным жестом, не прибавляя к себе ничего, я себя умываю, омываю. Руками поднося пустоту к лицу, и сбрасывая ее себе на плечи, на тело. Наверное, то что меня при этом очищает, омывает — оно не внешнее. А что у меня есть внутреннего? Из нефизического — слова, понятия, ощущения, впечатления, ассоциации, представления, настроения. Из физического — ткани, жидкости моего тела. Можно, конечно, попытаться считать слова, но быстро упрешься в дурную бесконечность. Из любых двух соседних слов можно составить сложное. Так математики доказывают, что слов в языке бесконечное количество.
Да, и из несоседних тоже. Например, из слов "бар" и "duck". ;)
Мыслить и произносить про себя слова — не одно и тоже. Просто внутренне проговаривая слова, мы только играем в мысль. Условимся поэтому в слова не играть.
Тогда что я должен считать? Может быть то, что мне наиболее близко — то, что имеет для нынешнего моего опыта максимальное значение?
Попробую.
Больно, искусали гады.
Укус — раз
Кровь на пальце — два
Песчинки под ногтями — три
Стакан черники — четыре
Зуд — пять ...
Зачем это сопоставление — моего самого непосредственного ощущения и слепого ряда цифр? Как в детской считалке, убеждающей, что все можно посчитать.
Я знаю пять имен мальчиков/девочек:
Вася — раз — Оля
Витя — два — Катя
Володя — три — Таня
Юра — четыре — Надя
Женя — пять — Лена
Можно посчитать даже имена. Тайна имени, получается, уже не тайна, а расчет. Тайна вербализуется и становится загадкой; загадка раскрывается и становится формулой.
Формула имени. Число имени. Об этом мы уже слышали. Из имени Наполеона при желании можно вычитать-высчитать три шестерки.
Словно человеку нравится сочетать несочетаемое. Теперь и браки не совершаются на небесах, а просчитываются. Иногда можно и просчитаться. Никто не застрахован.
От абсурдности и смехотворности попытки сосчитать его, имя становится еще более недосягаемым.
Отказывая нам в малейшей возможности применения в отношении него нашей рациональности, имя остается нерушимым примером безусловной законодательной деятельности человека — установления "да будет так".
Вопрос подсчета поразительно отошел на задний план. Сейчас он был бы подозрительно неуместным, никчемным. Это чувствовал я и, похоже, понимал мой невидимый собеседник. Воздух неподвластен расчету в той же мере, в какой ему не поддается дыхание или дух. Начал считать собственное дыхание — значит, уподобился устройству, газоанализатору. Святость дыхания в том, что оно дано нам априори, рефлекторно, дорационально. Даже если мы искусственно задерживаем дыхание, мы понимаем, что долго так продолжаться не может, что скоро дыхание вновь отступит в бессознательное.
На пятом бочонке боль наконец утихла, успокоилась, как будто бы руки опустили в обезболивающее. Леденящий холодок окутал их.
Неожиданной ясностью пришла мысль: когда нет ничего внутри, даже самих ощущений, вот тогда — охватывая эту сквозь пальцы утекающую пустоту — можно уловить единое.
— Теперь вы поняли? — донесся голос, — что вы поняли?
Мне показалось, что я нашел ответ, что именно он и положит конец чреде испытаний. Я вспомнил экстатического деда, похожего на Сократа, который сидел у входа.
— Бытие есть единое единое есть бытие, — скороговоркой, как школьник, ответил я. Секретное письмо обычно прячут на самом видном месте стола. Нить Ариадны раскручивается от самого входа в лабиринт. Ключ от квартиры обычно оказывается под ковриком.
Но голос был явно раздосадован моим ответом.
— Вы поняли, о чем вы сказали? Откуда взялось "есть бытие"? Как можно жонглировать тайной? Это истина для всех, расхожая популярная площадная истина. В ней содержится столько парадоксов, что только наивный может принимать ее всерьез, — в голосе начали появляться стальные нотки, и он стал странным образом похож на голос моего редактора, — я столько времени потратил на то, чтобы научить вас, — он сделал паузу, — чтобы разучить вас считать! Единица — ноль! Запомните это! Вы ведь только что, этими самыми руками... Посмотрите на свои руки!
Я поглядел на руки, и снова оказался в мрачноватой приемной, озаренной парой запылившихся лампочек. Постепенно я начал различать внешние звуки. Очнулся из забытья. Очнулся из-за бытия.
— Вот "Черный квадрат" — это событие! Почему событие? — с этим риторическим вопросом наперевес редактор вышел из кабинета, видимо желая преподать урок нам всем, — да потому, что никто до Малевича такие картины не писал. Никто не решался приковать внимание к полному отсутствию, заглянуть в чистое ничто. Здесь шедевр — не сама картина, а поза художника, выставляющего ее на всеобщее обозрение, на позор — pozor по-польски "внимание", — он любил хвастать лингвистической эрудицией:
— Какой размах, какая героическая смелость! Вот так и вы должны писать — так, как никто другой до вас писать не решался. Тогда самый скромный рассказ, даже маленькое эссе может стать шедевром. Я столько времени потратил на то, чтобы научить вас, — он сделал театральную паузу, — чтобы разучить вас писать привычно. Вы должны найти ваш собственный стиль — ваш, и больше ничей! Вы должны навсегда забыть про штампы, вы обязаны быть оригинальными. Дайте мне женщину, — почему-то продекламировал он, и находящиеся в приемной дамы вздрогнули и улыбнулись, — красную - классную, я научу ее реинкарнации! - кто-то хихикнул.
Тут он повернулся ко мне.
— Вы ко мне, господин Ильичев? — Он назвал мою фамилию, и я вздрогнул. История с особым вниманием ко мне охраны, похоже, стала общим достоянием.
— Что-то новенькое? Я посмотрел ваш последний текст — "На кончике пера и бытия" — признаюсь, мне было занятно его читать. Вот только с какой стати вы туда эпизод с охранником влепили, и зачем вам там я понадобился — я совсем не типичный редактор. Вот вам нужны неприятности с арендодателем, со службой безопасности? - Правильно. И мне тоже они не нужны. И все это самовыражовывание, дневниковые подробности.. Вы просто разделись догола в этом рассказе, обнажили все свои комплексы. Кто будет это читать, кому все это будет интересно? Вы не утруждаете себя работать на читателя. Вам главное - выразиться, а нам, пардон, надо еще и денежку зарабатывать. Нет, я такое публиковать не буду. Ладно, давайте я взгляну, что там у вас такое.. Хотя нет, лучше оставьте текст и идите. Я посмотрю завтра.
Я отдал ему рукопись и направился к выходу. Серая, безжизненная заказная статья. Попытался написать на потребу.
Что ж, кесарево — кесарю. Словно свернул страницы конусом и отпустил в жерло вулкана. Туда вам и дорога. Неродные мне, надуманные строчки. Литературная поденщина. Приказная публицистика.
Сплошная злободня.
Это не мое.
"Оставьте текст." Как кстати сказано.. Всегда поражало это неожиданное высвечивание новых смыслов в обыденных фразах: оставить текст, т.е. оставить его в покое, перестать за него цепляться.
Абсолютная ценность того, что я написал - не в одобрении читателей, и не в факте публикации, - а в том удивительном состоянии, когда даешь мысли впервые проявиться, засиять.
Быть проводником мысли - делать её дело...
Russian <--> English translation services Английский перевод http://l10n.110mb.com/
|
|