Клава... Карина... Катарина... Клариче... Она была итальянкой по отцу, попавшему к нам в качестве военнопленного. Неунывающий и словоохотливый "итальяшка" оказался белой вороной в положительном для себя смысле, на фоне плачущих и стонущих, искавших спасения в смерти, готовый, если не утешить, то успокоить. Так, во всяком случае, представлялось тем злополучным сидельцам, для кого лагерь оказался крушением всех надежд, обессмыслив жизнь в том понимании, какое в неё обычно вкладывают.
Цели, перед ними поставленные, были просты и серьёзны: нельзя слишком близко приближаться к окрику часового на вышке, не выполнять нормы выработки, опаздывать на утреннюю и вечернюю поверки, конфликтовать с "придурками", мафиозным капищем, покровительствуемым тюремной администрацией. Во всём остальном заключённым предоставлялась свобода выбора между смирением и возможностью броситься на проволочное заграждение, пронизанное током, как тело кровью. И только хитромудрый старатель с песчаных итальянских отмелей, во всей этой круговерти, сумел занять особое положение, уважаемого даже бандитами, в силу своего, богом посланного, дара.
Начальство лагеря, потрясённое кулинарными способностями бывшего вояки, поручило его покровительству свои желудки и вкусы. Отъевшийся кухонный царёк, красивый, крепко сколоченный, постоянно пританцовывающий, даже, когда выкладывал на тарелки спагетти, длиннющие, как рельсы, убегающие сквозь тундру туда, где заждалась его любимая Италия, пользовался возможностью, предоставленной ему, не иначе, как божьим покровительством, на полную катушку.
Разумеется, он скучал и страдал, но так, чтобы никто не заметил. Для импульсивного неаполитанца с душой нараспашку и языком, на милю опережающим, ещё невысказанную, мысль, испытание не из лёгких. Причин тому было немало, но главное беспокойство вызывали не причины, а их последствия. В Италии осталась таверна, под ни чем не примечательной вывеской "У Винченцо", из которой, подвыпившие клиенты, попадали прямо в Средиземное море, где им возвращали пристойный вид две девицы-официантки, из которых одна считалась его невестой, а другая - любовницей. У первой было приданное, обещавшее больше, чем могло показаться скептику, но не восторженной душе Винчецо. Любовница тоже была причиной немалой гордости хозяина, ибо её, открытые всем ветрам прелести, не только служили приманкой для многочисленной клиентуры, но и эксклюзивной принадлежностью его тщеславия.
Но когда желаемое оказалось на расстоянии вытянутой руки, некий воинственный дуче, возомнивший себя отцом нации и покорителем мира, обратил свой взор на никому неизвестного, кроме постоянных посетителей таверны, красавца, поманил пальцем, а, когда подошёл, приказал переодеть в солдатскую форму, и отправил воевать с Россией, к великой радости младшего брата Роберто, которому достались не только таверна, но невеста и любовница новоиспеченного пехотинца. Так что единственной мечтой страдальца, ради которой стоило жить, была надежда на возвращение утраченного, и, если удастся, поговорить по-мужски, с Муссолини и братом. Возможно, он их простит, но не прежде, чем выскажет дуче всё, что о нём думает, а брату щедро отвесит, вполне им заслуженную, оплеуху.
Но, пока до этого не дошло, приходилось осторожничать, угодничать, льстить, попросту говоря, скоропостижничать, однако преодолеть опасного пристрастия к податливому женскому телу, тянущемуся, как к солнцу, к вниманию иностранца, так и не сумел. Риск был огромен, не только для соблазнённой, но и для соблазнителя. Как истинный итальянец, он понимал разницу между вынужденной покорностью безответных узниц и страстью, отдающих себя на заклание, молодых женщин, для которых мимолётное удовлетворение запретного, заставляло забыть о служебной дисциплине и семейном долге ради непередаваемого ощущения путешественниц в страну чудес.
Но время было такое, что приходилось дорожить любой подвернувшейся радостью. Чувства были настоящие, а проявления их - изломаны. Так, что изгибы и выверты, присущие главному действующему лицу пьесы известнейшего итальянского драматурга Гольдони "Слуга двух господ", вполне укладывались в существование моего случайного персонажа, доказывавшего, что неумирающий народный дух, способен проявлять себя даже в обстоятельствах, кажущихся несовместными со здравым смыслом. Каждый действовал на свой страх и риск, притом, что усугубление страха, каким-то чудесным образом повышало привлекательность риска. Да и мысль, что, на родине похвальба о любовных приключениях итальянца в России, оснащённая русскими словами, не требующими перевода, принесёт нимало дополнительных лир в кассу, о которой думал с не меньшей нежностью, чем о женщинах, как тех, что за проволокой, так и тех, что оказалась вне его досягаемости, согревала не менее надёжно, чем одеяло в холод. Всё это, вместе и по отдельности, служило весомым предлогом в преодолении собственной трусости.
И он изо всех сил старался оправдать доверие начальства. И пример тому, преображение лагерной столовой для служебного пользования, в некое подобие собственного заведения, несмотря на неискоренимые подтёки на потолке и стенах. Так мелкими шажками и широкими жестами сделался доверенным лицом в круге властителей, безоглядно доверивших ему собственное продовольствование и тела узниц, в хорошие минуты снисходя до предоставления права первого выбора, пользовался которым с предельной осторожностью, изменявшей ему, разве что, при появлении очередной партии "новеньких", но обычно "улов" был настолько богат, что хватало на всех.
Каждое их прибытие вызывало ажиотаж. Молодые конвоиры ещё в пути пользовались правом "первой ночи", прямо в вагонах-теплушках, не обращая внимания на присутствие свидетелей. Прошедшие через это без сопротивления, прибыв к месту назначения, выделялись в особые группы общего пользования, единственное назначение которых состояло в ублажении, как перебравших не в меру, так и в меру оскотинившихся. Но и здесь не обходилось без конфликтов среди претенденток на внимание начальства, подчас доходивших до откровенного кровопускания, ибо зависть и злоба, активно использовались власть придержащами, в целях "поддержания общественного порядка".
Здесь всё было не так, как на свободе. Проявление сентиментальности вызывало ехидную усмешку, понятие целомудрия возникало при коллективной проверке, вновь поступившего, "товара", что же до прочих "добродетелей", то их определял для себя каждый, тайно ставящий себе в заслугу всякий прошедший день, разумно потраченный на выживание. И только лучшим среди "новеньких", так называемым, "сироткам", совсем молоденьким девушкам, только ещё предстояло пройти по неизвестному пути, если не избавляющему от несвободы, то, по крайней мере, облегчающую её.
Положение "сироток" было особенно двусмысленно. Их определяли в проститутки ещё того прежде, чем сами об этом догадывались. Случившееся в пути следования, воспринималось ими, как неизбежность, но в лагере, считали они, строгие законы избавят их, по крайней мере, от этого унижения. Мало того, что, по составу преступления, были вполне достойны, если не прощения, то, самое большее, пинка в зад, всё равно осуждались со всей строгостью, на которую только и был способен "закон", являвший собой пример полного беззакония, хотя, по замыслу законодателей, преследовал чисто воспитательные цели, дабы возвратить родине-матери, её провинившихся детей, в чистоте и непорочности.
Но, видимо, старательные воспитатели, были не в курсе истинных намерений благородных законников, а посему перелопачивали на свой вкус и лад, даже те установления, что казались незыблемыми. Для них молоденькие заключённые были не более, чем предмет "импорта-экспорта", который сторговывали начальственным сластолюбцам, с выгодой, иногда превышающей их надежды, предопределяя судьбу несчастных наложниц до конца срока, если, конечно, его не увеличивали, в связи с непредусмотренной оплошностью, или сокращали, вполне предусмотренной, смертью заключённой. Подкупленные сокамерницы и строгая надсмотрщица довершали "воспитание", подготавливая к неизбежному, но, при везении, могущим принести удачу. Среди этих "новеньких" была и мать нашей героини. В поезде до неё очередь не дошла, и весть о том, что, среди прибывших, есть "новенькая и целенькая" сразу стала главным сюжетом лагерного борделя.
Даже в хаосе сплошного беспредела, взволнованные незаконным приобретением чужой собственности, грабители, вынуждены были проявлять, несвойственные им усилия, к справедливому разделу добычи. Этому предшествовали смотрины, результатом которым стало общее мнение, что девчонку следовало бы подкормить. Кожа да кости и трясётся, как в лихорадке.
- Уйдет, - заявил неожиданно один из заговорщиков, пожилой энкаведист, вера которому была сильна, ибо все помнили, что случалось с теми, кого не убеждали его предупреждения. - Уйдёт!
- К кому? - все навострили уши, предварительно почесав затылки. - Может, действительно красива, но сейчас хуже не придумаешь.
- Не возьмёте сейчас, потом уведут.
Растревожились, но решили не отступать от задуманного, поручив повару откормить девицу, не дав ни минуты на размышление, и неделю на осуществление задуманного, спроворив её перемещение под руку итальянцу, в качестве подсобницы. На вопрос, справится ли, он только кивнул и незаметно облизался.
6.
Собирались в клубе ближе к полуночи. Окна занавешивались от проницательных взглядов часовых на вышках. За сценой, приведённые надсмотрщицей, сидели на скрипучих стульях виновницы торжества. Надсмотрщица, повторив наставления, исчезала. Маленькая, как пятикопеечная монета, сцена была пуста. В фойе, напоминающем клетку для попугая, хлопотал, расставляя, принесённые из кухни яства, наш итальянец.
Вошли пятеро.
- Всё готово, - доложил итальянец. - Могу идти?
- Хочешь остаться?
- Как прикажите.
- Только нам не мешай.
Они уселись в первом ряду, уставившись на пустую сцену, ёрзая от нетерпения, подталкивая друг друга локтями.
- Ну, что там? - громко поинтересовался старший.
И тотчас вышла девушка лет семнадцати, в платье, висящем на ней, как на манекене, и, перебирая ногами, направилась прямёхонько к ободку сцены, и неизвестно, куда бы дошла, не будь окликнута и остановлена:
- Стой! Куда разогналась. И почему в платье, мы так не договаривались.
Девушка остановилась и что-то залепетала невразумительное, но была остановлена в самом начале своего монолога:
- Чего там! Раздевайся! - и, видя, что девушка испугалась, крикнул ещё громче: - Не стой, как истукан.
Она приподняла край платья, но руки снова опустились, и только увидев, что один и пятерых, вдруг вскочил с места, устремляясь к ней. Она быстро исполнила требование, и он, остановившись на полпути, победно оглянулся на передние стулья.
- Не заслоняй, Евдокимов, приказал голос. - А ты, - уже к девушке - кстати, звать-то как? - Она что-то прошептала, но он услыхал. - Рад, что ты среди нас, Даша. Правду говорят, что мужчины на тебе ещё не дышали? Не хмурься, у нас не принято, к тому же, ничего, кроме удовольствия, мы тебе не обещаем. - И жестом показал, что ей следует подойти.
Огладив её грудь и бёдра, приложил руку к промежности, заставив раздвинуть ноги, а потом, с силой пригнув, поставил на колени, шепнув что-то на ухо, но так, чтоб слышно было всем:
- Бери, не стесняйся. И пей до дна. - И, как бы выхватив из слишком долгой, по его мнению, неподвижности, повторил, грозней прежнего: -- Пей до дна и без фокусов.
И она, ползая на коленках от одного к другому, исполняла всё, что от неё требовалось.
Когда уходили, главный окликнул итальянца:
- Ты где, Джиро?
- Здесь, гражданин начальник.
- Накорми и попользуйся, но так, чтобы обошлось без медсамбата.
- Будет исполнено, гражданин начальник. А как же с остальными?
- Не твоя забота.
Так семнадцатилетняя Даша, приговорённая за недоказанное преступление, но за несомненную связь с самими преступниками, получила два года тюрьмы, и была выпущена незадолго до окончания срока "по причине беременности и предстоящим родам", тогда, как её тюремный муж, благодаря хлопотам итальянского правительства, ещё того прежде, был отправлен домой в Италию, вместе с немногочисленными своими сородичами, забыв попрощаться с тюремной женой.
Но доброе дело за ним осталось: она так научилась стряпать и выпечке, преимущественно в национальном итальянском духе, что была взята на работу в ресторан "Интурист", где поразительные блюда, не только узнанные, но и придуманные, придали известность ресторану и поварихе. За неё не только ухаживали, но и сватались, и она умудрялась ублажать первых, и не разочаровывать вторых. Купленная ею квартира в дачном посёлке Брюховичи, стала для её подрастающей дочери Клавы, обещавшей стать "красоткой, каких мало", по словам одного, из самых настойчивых поклонников Даши, постепенно превратилась в Дарью Дмитриевну.
Расторопная и сметливая, Клава легко разобралась в происходящем. Неосознанное ощущение женщины и неполное понимание того, как с этим надобно поступать, и что делать, вовсе не связывало ей руки. Мать, конечно, стремилась избавить дочь " от преждевременных мыслей и намерений", и, возможно, ей бы это удалось, кабы не новый кавалер, прочно закрепившийся в материнской постели. По мнению матери, он был красив, изыскан и влюблён, вполне подходящий предлог для самоуспокоения. Разница в возрасте и деньги, несомненно, не бывшие для него, с помощью любовницы, предметом упорной добычи, лишь подхлёстывали его самолюбование. Зато тринадцатилетняя Клара была от него без ума, и когда появлялся у них в доме, при малейшем помановении не то, что пальцем, даже взглядом, готова была броситься ему на шею. Но он терпеливо выжидал, и Клаве ничего другого не оставалось, как печально глядеть вслед, уходившей в спальню счастливой родительнице.
Картинки, рисовавшиеся при этом в её воображении, были столь отчётливы, как на фотографиях с изображением голых тел, извивавшихся в конвульсиях страсти. И то, что была не одинока в своих мечтаниях, доказывали его взгляды, вовсе не мимолётные, а очень пристальные, доказывающие, что понимают друг друга без слов. Её воображение разыгрывалось, позволяя представить себя третьей в постели любовников, а раз так, ничто не мешало ощутить себя в ней главной. Но, когда возвращалась из мысленной роли победительницы, в реальность, ей становилось нестерпимо горько от осознания самообмана: безысходная пытка, пусть ненадолго, лишающая воли к сопротивлению.