Но я отдыхал недолго, что-то около месяца, в середине марта я уже покинул родной дом и поехал в свой губернский город Уфу, с намерением вступить солдатом в Красную Гвардию, чтобы пойти воевать против казачьего атамана Дутова, который с казаками оренбургскими и уральскими угрожал подавить большевиков и Советскую власть.
Организатором красногвардейских отрядов был матрос Кадомцев. Я вернулся к себе в деревню членом Большевистской партии. Сразу, как только приехал в деревню, так сразу сказал, что я большевик. Большевиком я числился по списку в своей роте, а этот список остался в Румынии, партийного билета у меня не было.
Но т. Кадомцев мне сказал, что пока обмундирования и оружия нет и в приеме мне было временно отказано. Да и с продовольствием для армии положение было очень затруднительным.
И вот мне пришлось возвратиться домой через недели 2-3. В 1918 году в нашей местности не было ни мобилизаций, ни набора добровольцев. Этот год прошел тихо и смирно. Но между крестьянами постоянно возникали бурные эксцессы, доходившие до убийства. Был убит, например, Першин Степан, бывший шорник помещика Чукашева. Избивали нечистых на руку, занимавшихся воровством.
В 1918 году в нашей местности Советская власть упрочилась, но администрация на местах - волисполкомы и волостная милиция бездействовали. Крестьяне после разгрома "барского двора", после захвата помещичьего скота и хлеба стало жить зажиточно, хлеба было много, мясо тоже было, жилось без нужды. В деревнях игрались свадьбы, проводились другие празднества и гулянки. Водку и вино на этих гулянках заменила самогонка. Крестьяне гнали самогон из хлеба и картошки в каждом дворе.
В общем, мужики гуляли после разгрома барского двора. Ведь наши мужики к разгрому помещичьего имения Чукашева еще в 1905 году были готовы. Ведь еще в 1905 году они начали развозить барское сено с барских лугов без спросу. Но тогда в наше село нагрянуло много стражников и было арестовано около 100 мужиков. Потом прислали воинскую часть, потом оренбургских казаков и таким образом подавили восстание.
В 1917 после Октября ни войск, ни стражников в нашем селе не было, потому что каждая деревня бурлила революцией, да и солдаты и казаки все были на фронте. Стражники и урядники боялись показываться в селах и деревнях.
После Октябрьской революции в 1917 году власть перешла к Советам, в нашем селе Багряше сразу начали готовиться к погрому барского села. Но крестьяне поначалу боялись, напуганные горьким опытом 1905 года. Правда, барский лес по ночам рубили вовсю, а днем еще боялись ездить в лес в открытую, но имения пока не трогали. В имении еще сидел управляющий, приказчики, жили и работали рабочие-батраки. Но после 7 ноября пошли слухи, что помещичьи имения начали громить. Слух о разгромах помещичьих имений мужиков крепко взволновал. Мой тесть Дьячин М.И. мне рассказывал такой случай. Его племенник, Дьячин П.А. служил у барина приказчиком. Однажды он приезжает и говорит: "Дядя, приезжай ночью, возьми хорошую лошадь, запряги в телегу, возьми корову и уезжай к себе домой". Тесть так и сделал, пришел ночью на барский двор, а он жил в Ивановке в 5 верстах от барского двора. Зашел на барский двор, а на барском дворе уже была охрана, поставленная мужиками села Багряш. Тестя задержали, стали допрашивать, зачем он пришел в имение и пригрозили, что если он что-нибудь заберет из барского двора, то ему не поздоровится. Тесть пошел на квартиру племянника, Дьячина П.А., но тот его напугался и в квартиру не пустил. Ведь тесть мог его разоблачить перед хозяином, перед багряшинскими мужиками. Вследствие этого, тестю пришлось ночевать в лесу, т.е. влезть на дерево и там просидеть до утра и вернуться домой ни с чем.
Эта попытка тестя взять лошадь и корову была числа 12 ноября, оказалось, что багряшевские крестьяне на сходке, числа 10 ноября постановили, что помещичье имение надо охранять от воров и грабителей, чтобы имущество помещика не растаскивалось без решения общего собрания. Вот и караулили несколько дней ненавистный барский двор сами мужики. Но каждый мужик знал, что барское добро охраняется для того, чтобы в скором времени его разгромить и растащить по своим дворам.
Так и случилось, числа 15 ноября 1917 года была созвана сходка мужиков, где было решено, чтоб больше имение обществом не охранять. Но ни решение об охране помещичьего имения, ни отказ от его охраны нигде, ни в каких протоколах не записан. Но мужики понимали, что барские сторожа уже имение не охраняли и мужики тоже охранять не будут. Имение без охраны, а ведь в имении было 150 лошадей, около 100 коров, около 25000 пудов хлеба, много сбруи и инвентаря - плугов, борон, сеялок, веялок, молотилки и т.д. и т.п. Мужики решили, что скот нужно взять по крестьянским дворам, ведь скоро зима. За скотом мужики пошли не организованно, по одиночке. Пришел мужик, заходит в конюшню, ловит лошадь, идет в коровник, берет корову и ведет домой, ему никто не препятствует.
И так, за час времени, с барского двора скот разобрали по крестьянским дворам. Но скота на всех не хватило. Все лошадей брали, в большинстве, крестьяне - безлошадники, а коров брали те, кто не имели коров.
В амбарах хлеба много, но никто этот хлеб не караулит. Ведь помещик и его служащие могли его сжечь, а чтобы этого не случилось, хлеб надо развести по крестьянским дворам.
И вот, не менее 250 подвод двинулись к помещичьим амбарам. А у амбаров нет ни охраны, ни хозяина, ни работников. Мужики подходят, сбивают замки и насыпают хлеб. Но никто за порядком при дележе зерна не наблюдал, каждый торопился только как можно больше захватить себе. Из-за того, что каждый стремился захватить как можно больше зерна, началась у дверей амбаров большая давка, каждый шел в амбар с пустым мешком, а из амбара выходил с зерном, и вот в дверях образовалась давка. Амбары, а их было 2, один метров 80 длиной, другой метров 50, и на каждые 10 метров была дверь. Из каждого дома за хлебом пришли 3-4 человека. Вот такая давка получилась, что часть людей покалечились, и немало было ругани и скандалов. Например, некоторым попали очень хорошие, сильные лошади, да и своя была хорошая, а бывшему безлошадному батраку досталась плохая, забитая лошадь и этот батрак не смог достать сбрую: хомут, телегу, другой инвентарь и т.д. С коровами тоже не все обошлось гладко: более зажиточные были посмелее и пришли на погром пораньше, и поэтому захватили помещичьего добра получше и побольше. Ведь распределением никто не занимался, никто этим не распоряжался.
"Смел - тот два куска съел, а кто стеснялся, тот обделенным остался". Такая поговорка была у бедноты. Распределением хлебных запасов тоже никто не занимался, кто был посильнее и понаглее, кто жил близко к барскому двору, те крестьяне набрали хлеба больше в 2-3 раза: которые жили далеко, тем досталось 15-20 пудов, а близко живущие навозили по 200 пудов! Например, Петр Мартьянов имел рядом с барским двором гумно и ригу, да еще и приехал на двух подводах. Они насыпали две подводы и женщины погнали их ссыпать домой, а сами мужики мешками стали таскать хлеб в свою ригу. Поэтому Мартьяновы помещичьего хлеба набрали 250-300 пудов. Надо сказать, что при крепостном праве на нашего барина работали три деревни: Багряш, Ивановка и Пиядовка (Олимпиадовка), а вот в разгроме Ивановка и Пиядовка не участвовали, потому что им о разгроме никто не сообщил, они о разгроме узнали, конечно, в этот же день, через 2-3 часа. Но пока они раскачивались, доехали 3-5 километров, от барского двора остались только стены и постройки, да и к постройкам уже стали подступать - особенно нужна была железная крыша для самогонных аппаратов. Вот с железных крыш и начали растаскивать помещичьи постройки. Ведь каждому крестьянину нужен самогонный аппарат, нужны ведра, вообще железо годится. Теперь хлеба много, на аппараты железо есть, гони самогон, гуляй и пей!
Через несколько дней от имения остались одни развалины из камня-дикаря. Постройки из дерева, жженого кирпича были разобраны и вывезены в крестьянские дворы - на печи, на голландки, два крестьянина даже построили из кирпича себе хорошие дома.
Что же сталось с администрацией имения, управляющим имением Статировым?
Управляющий жил в двухэтажном большом дому. Семью он отправил куда-то из имения на тройке отборных жеребцов, и ценные вещи отправил, а сам Статиров остался в имении как наблюдатель.
Но вот после 7 ноября стражники куда-то исчезли, хотя еще рабочие-батраки жили по своим казармам с семьями. На работу выходили аккуратно, ведь скот, хоть он помещичий, его надо кормить и поить. Но некоторые рабочие имения уходили в свои села и деревни, они были жители близлежащих сел и деревень. Ввиду безземелья в обществах происходило скопление излишних рабочих рук. Например, у крестьянина два или три сына, бывает и больше, отец их поженит, самому отцу пока еще лет 50, он еще здоровый, он сам вполне может обработать свою землю легко. А у сыновей после женитьбы через год-два образовывается своя семья. В одном доме и в хозяйстве становится тесно, да и делать нечего, а тут еще второй сын женился, тоже намечается семья, а там подрастает и третий сын. Значит, наступит время, когда родной дом должен оставить родной дом, как правило, старший сын, он должен уйти от отца и матери. На вопрос, куда идти, отец ему дом не построил, уйти некуда, у молодой семьи своих денег нет, скотины тоже нет, выходит, построить или купить дом не на что. А в старой семье жить становится все теснее и теснее, надо старого дома уходить, но куда? В город, на заработки? А где оставить семью, в старом дому семью не оставляют - говорят, тесно, да и есть и другие соображения, у семьи отца, и вот какие: он будет в городе деньги зарабатывать и класть себе в карман, а мы будем его семью кормить, так не пойдет - забирай свою семью и уходи. Вот молодому отцу семейства и приходится идти в батраки к помещику и селиться в помещичьих казармах.
А что же представляли из себя эти помещичьи казармы? Это помещение - дом, где живут батраки с семьями, а также батраки-одиночки, которые живут совместно с такими же одиночками, они спят на отдельных нарах от семейных, их кормят в общей столовой для батраков. Варят им щи, кашу. Это постоянное меню. А поваром бывает коровница-доярка, которая эту работу повара выполняет как дополнительную нагрузку, бесплатно, только за то, что она из общего котла поест за свой труд.
Батраки у барина получали зарплату в год 50-60 рублей. Из этой годовой зарплаты управляющий батраку платил летом дороже, а за зимние месяцы дешевле - например, из 60-рублевой ставки летом платили по 6 рублей, а зимой по 4 рубля в месяц. К этой зарплате еще помещик выдавал батраку ежемесячно продуктов: муки ржаной 3 пуда, два килограмма пшена, два килограмма соли и 800 граммов или 2 фунта масла. Эти продукты семейные получали на руки и готовили в казармах в каждой семье питание. При помещичьем строе на барских дворах женщины не работали, кроме как доярками-коровницами или летом их брали полоть яровые хлеба, особенно просо.
Казарма - это большое, длинное здание, метров 25-30 длиной. В большинстве случаев, эти казармы на отдельные комнаты перегорожены не были, а делались в общем помещении для каждой семьи нару, на две или три семьи клали русскую печку, вот в этой печи и готовили обеды и ужины, а одиночкам готовили в столовой.
Женщины и жены батраков пряли коноплю, посконь и шерсть, ткали холсты, вязали чулки, варежки, а из холстов шили рубашки и портки, и так одевали семьи, а у некоторых семьи были по 5-6 человек.
Как батраки, так и крестьяне-единоличники были слишком бедны. Хотя у крестьянина был свой дом, и двор, и земля, но ее было очень мало. У большинства крестьян были лошади и коровы, овцы головы 2-3, и свинья, одна, да кур штук 5, вот и все хозяйство. У крестьян земли в среднем на двор приходилось полтора-два гектара. Урожай с гектара за десятилетие? 35-40 пудов с гектара, и вот тебе урожай хлебов 60-80 пудов в год. Этим урожаем нужно прокормить семью, заплатить подати, т.е. налоги. Земля в деревнях делилась на мужские души, женщинам земли не полагалось, они должны были жить за счет мужского пола. Ну вот и рассчитывай, муж и жена, а может еще две-три дочери на 40 пудов хлеба, из них надо 8-10 пудов на посев. Остается 30 пудов, семье на прокорм пудов 25, да ведь надо прокормить корову и лошадь, им тоже надо пудов по 10, это 20 пудов. Необходимы средства на домашние расходы: керосин, спички, дрова, деньги попу. А ведь родятся дети, старики умирают.
Если подсчитать доходы помещичьего батрака и крестьянина-середняка, то они будут не в пользу середняка. Империалистическая война 1914-1917 годов совершенно дезорганизовала государственную экономику России и частнособственническую экономику трудового народа. Страдали на фронте и в тылу солдаты, рабочий класс страдал в городах и в промышленных центрах, крестьяне и батраки страдали в деревнях.
Бездарный царь и правительство России завели страну в тупик и вывести из этого тупика было не в состоянии. Буржуазные паразиты - дипломаты знали только один лозунг: "Война до победного конца над немецким кайзером!" Народ видел в этом лозунге свою гибель.
Хотя после февральской революции образовалось много партий, но ни одна из этих партий не понимала народ и не давала надежды на выход из тупика. Ни одна из партий не бросила в народ лозунг, вокруг которого объединился бы народ и пошел бы за этой партией. И только большевики во главе с гениальным Лениным знал, что народу нужно: это немедленный мир, конфискация помещичьих земель и контроль над фабрично-заводской промышленностью. За этими большевистскими лозунгами весь русский народ пошел и объединился вокруг Ленина и большевистской партии.
Большевистских агитаторов на фронтах было не так уж и много, я, например, на фронте не видел ни одного, а вот большевистские лозунги, немедленный мир, конфискация помещичьих земель, контроль в промышленности, их знал каждый солдат, они были близки его сердцу, они были понятны.
Я приехал в начале февраля 1918 года домой к родителям в Казачий Мост. Уехал я Казачьего Моста в 1910 году в армию и вернулся только в 1918 году. Правда, поселок этот и организовался в 1910 году и его название сначала было Ипполитовка в честь фамилии моего отца - организатора по столыпинскому хуторскому закону, он был ходатаем за отделения земли от села Багряш. (Столыпинская аграрная реформа)
Приехав, я отрекомендовался большевиком, но никаких документов, что я большевик, у меня не было. После октябрьской революции стали быстро прибывать солдаты с фронта, но они не рекомендовали себя членами каких-то партий. Правда, один солдат был партийный, каменщик из Багряша - Валанкин Сергей Макарович, он тоже объявил себя большевиком, у него был какой-то партийный документ.
После разгрома помещичьего имения и раздела посева барских земель мужики были очень довольны своим положением. Урожай был неплохой, да еще набрали хлеба из помещичьих амбаров, прибавилось скотины: коров, овец, лошадей, даже у прежде безкоровных и безлошадных появились коровы и лошади. Ввиду того, что хлеба много и картошка есть, вся деревня пила самогон. Пили, гуляли на свадьбах, на крестинах и именинах, и без всяких причин гуляли и пили. Никто не думал о том, что в Москве, Петрограде и в других городах люди сидели голодные и холодные. Деревня о голоде в больших городах знала из газет, от демобилизованных солдат, но это никого не тревожило, самогон лился рекой.
Созывались деревенские сходки и собрания, решались общественные вопросы, приезжали из волости представители по разным вопросам: по народному образованию, по земельному вопросу, по продовольственному вопросу и т.д. На этих сходках мужики спорили, какие партии более подходят для деревенского мужика. Один говорит, что партия социалистов-революционеров (эсеров) - это самая наша, крестьянская партия, она борется за то, чтобы наделить крестьян землей, эсеры боролись против царя и помещиков.
Солдаты, возвратившиеся домой, хотя и не знали ни одной партийной программы, но от февральской революции до октябрьской революции 1917 года солдатам много пришлось быть на собраниях и митингах, на которых выступали представители разных партий. Поэтому солдаты кое-что знали, как та или другая партия относительно земельного вопроса, как та или другая партия относилась к деревне и крестьянству.
Большинство крестьянства вследствие неведения партийных программ и целей не поддерживало ни одну партию, а поддерживало только революцию. Под революцией крестьянство подразумевало изгнание царя и помещиков, немедленное заключение мира и раздел земли между крестьянами, т.е. чтобы дать землю каждой живой душе поровну, и еще чтобы город давал деревне больше мануфактуры, железа и других товаров. Среди крестьян возникали бурные споры: какая партия лучше, а какая - неподходящая. Большой авторитет был у эсеров, потому что эта партия много говорила о земле, об изверге-царе и помещиках, а это очень понятно крестьянству. Как крестьяне не спорили, как не хвалили эсеров, а все же Временное правительство во главе с Керенским не отобрало землю и не отдало эту землю крестьянам, а почему тянет время до Учредительного собрания, а Учредительное собрание - та же Государственная Дума, а Дума существует в России с 1905 года, а землю у помещиков так и не отобрали, и не дали крестьянам. Так может сделать и Учредительное собрание, поговорит-поговорит о земле, да так и останется земля у помещиков. Вот Керенский - эсер, он глава правительства, он мог бы отдать землю крестьянам, а вот не отдает. Очевидно, Керенский и эсеры любят поговорить о земле и крестьянах, а землю у помещиков отобрать не хотят, а только обманывают нас.
Время идет, с фронта вернулось много солдат, и каждый из солдат кое-что слыхал на митингах и на собраниях, которые проводились в частях и на станциях железных дорог и даже в вагонах. Каждый прибывший в свое село старался разъяснить односельчанам о революции и о партиях. Приведу один спор между двумя крестьянами, это было на сходке. Крестьянин Михаил Василич Токарев стал доказывать Заделкину Ивану, кто такой Ленин, и кто такой Троцкий. Заделкин говорит, что как только большевики взяли государственную власть, так и у помещиков отобрали землю. Токарев говорит, а кто большевиков спрашивал, брать или не брать земли помещиков, громить или не громить имения помещиков. Мы, крестьяне, пошли да и разгромили Чукашевское имение, а большевики громить имение команду не давали. Взять землю, как мы поделили. Мы, все крестьяне, собрались и сказали, что кому где ближе, тому и обрабатывать помещичьи земли. Вот Ивановским договорились отдать те земли, которые ближе к их полям, без землемеров и начальников установили границы полей, Олимпиадовским тоже сделали так же, вот и все, дядя Ваня Заделкин. А вот насчет Ленина и Троцкого, я тебе, дядя Ваня, скажу так: "Ленин большевик, а Троцкий - трудовик, - вот и все". "Нет, не все, Миша, а вот давай разберемся, почему называют одну партию большевиками, другую трудовиками". "Угу", - отозвался Миша Токарев, - "Вот тебя зовут Иваном, а меня Михаилом, вот и все, вот так и партиям дают имена". Заделкин был довольно умный крестьянин, еще в 1905 году был связан с революционером Анцифровым, бухгалтером помещичьего имения, поэтому он знал, что у каждой партии своя программа и устав.
Вокруг Заделкина и Токарева собралось много мужиков и слушали их спор. Заделкин доказывал, что у каждой партии есть программная цель. Токарев возбужденно говорил, что, действительно, у партии цель есть, это так же, как наши сельские мироеды - горлопаны, эти горлопаны всем обществом управляют. Например, землю делят, если они захотят, то земля будет поделена, какие мирские налоги они предложат, такие они и будут, сколько они захотят жалование дать старосте и писарю, столько те и получат, и если будут пить мирскую водку, то они ее половину спрячут и после выпьют. Вот и партийцы такие же горлопаны, они хотят руководить, они хотят делать так, как им нравится. Один старик, Иван Балашин, слушал, слушал, да и выпалил такую фразу: "Вот царь Николай был дурачок, а калач то был пятачок, а теперь и соли нет". На реплику Балашина все возмутились: "Ты что, дядя Иван, с ума рехнулся, стал упоминать о царе и калаче". Балашин стал оправдываться, что он сказал всю правду, ведь на самом деле это так. Да так-то так, да мы с тобой калача то никогда не ели, только глядели на этот калач, а ели калач те, кто никогда не сеял и не пахал!
Да, времена в период 1917-18-19-20 годов были интересные. Тогда в деревне не было ни радио, ни кино, ни клубов, ни газет. Мужики в зимние вечера сходились у какого-нибудь соседа по 3-4 человека и беседовали по всем вопросам, рассказывали и слушали сказки. Эти каляканья и беседы описать невозможно, большинство из этих бесед - умные и хозяйственные разговоры, как, когда и что делать. Но в эти каляканья кое-когда примешивалась клевета, всякая чепуха и неправда. Вечерние беседы - каляканья заменяли кино и радио. А молодежь проводила время на девичьих поседках, пела и танцевала, как умела.
Вот я после 8-летней разлуки вернулся в родной дом. В родном дому было сытно, тепло и спокойно. Гражданская война была еще только в проекте, были только местные стычки. Я с большим желанием стал работать в крестьянстве, ухаживал за скотом, ездил в лес за дровами, ездил на мельницу.
Когда я приехал домой, были еще живы отец и мать, в нашей семье был брат с женой и троими детьми, были две сестры. Одна из них, Агнея, была замужем, но она с мужем разошлась и вернулась обратно жить в нашу семью.
Как я и раньше писал, я себя объявил большевиком. Стал проводить антирелигиозную работу, очень активно защищал распоряжения Советской власти, выступал против кулачества и против попа. Все же в то время в деревне мнение о человеке формировало духовенство и кулаки, а я выступал против них. Вот поп и распространял обо мне нелестные отзывы, что я антихристов агент, что я жулик и т.д.
Я решил, пока в городе голодно и холодно, надо жить в деревне. Но мне уже было 28 лет, мне необходимо (пора) было жениться. Но вот невесты для меня не находилось в виду того, что я был большевик и антирелигиозник.
Крестьянскую работу я хорошо усвоил с детства, я любил крестьянский труд. Я работал с жаром и охотой. Но в нашей семье чувствовался некоторый холодок между мной с одной стороны и отцом с другой. Мой отец был религиозный фанатик. Отец мой Евстигней Ипполитович без бога и религии вообще земную жизнь не представлял. Его идеалами в жизни была молитва, чтение псалтыря и Евангелия. Когда в хозяйстве случалось какое-то несчастье, например, падеж лошади или коровы, воровство и хищение из его хозяйства, он не обижался и не унывал, мол, бог дал, бог и взял. Отец погорел в 1898 году, пожар был летом, примерно 5 июля, из хозяйства отца не осталось ничего, даже все тряпье, даже куры сгорели. Осталась одна лошадь и соха, которой он пахал, да семья 7 человек. Когда он приехал с поля с пашни и узнал, что у него ничего не осталось, то он не впал в уныние и горе, не стал плакать и горевать, что у него все хозяйство погибло, что вечером и завтра кушать нечего, и одеться не в чего ни ему самому, ни его семье.
Он только благодарил бога, говоря: "Слава тебе, Господи, что ты меня не забыл". Он считал, что бог его наказал за грехи, или бог его пожалел, дал ему испытание, что бог посмотрит, как он, Евстигней, вынесет и вытерпит богом посланную нужду и страдания. Если он не будет горевать и проявлять недовольство, значит, он человек божественный и святой, а если он будет высказывать недовольство и сердиться, то он проклятый и служит черту. Но отец и не разрешал и семейству своему тужить и переживать о случившемся несчастье. Отец считал, что это дьявол подсказывает, чтобы люди горевали и жалели о случившихся несчастьях. Ведь он, отец, был уверен, что без божьего повеления ни один волос с головы человека не упадет. На все воля божья. Я же считал отцовскую теорию о всемогуществе бога дикой и глупой.
И вот из-за различия наших мировоззрений у нас с отцом постоянно возникали споры и дискуссии, но никто не мог убедить друг друга и победить в споре, всяк оставался при своем мнении. Но между нами скандалов и неприятностей никогда не было.
Другое дело с братом Евгением. У брата в семье было трое детей: Филипп, Николай и Варвара, всего пять человек. Брату хотелось, чтобы я оставил его в хозяйстве одного, а самому мне, по его мнению, надо было уехать в город. Да я и сам был не прочь его оставить хозяином одного и покоить отца с матерью, я даже пытался в марте 1918 года вступить в Красную Гвардию в Уфе, специально ездил туда, но губвоенком, матрос т. Кадомцев в виду недостатка обмундирования и оружия предложил подождать некоторое время, пока не прибудет обмундирование и оружие. Мне пришлось вернуться обратно домой и взяться за крестьянский труд, что я сделал с большой охотой.
Сам брат часто жаловался на головные боли и вообще нездоровье, к труду относился прохладно, вернее сказать, работать не любил. Болезнь брата была в том, что он очень много спал. Он мог проспать всю ночь и день, и такие сонные дни и ночи бывали часто. К хозяйству Евгений относился халатно - его не беспокоили те дела, которые необходимо сделать, дела, необходимые для хозяйства. За детьми же ухаживали, в основном, старуха-мать и сестры.
Я уже писал, что мой отец был очень религиозен, до фанатизма, но очень честен. Он не терпел ни обмана, ни воровства, ни клеветы, ни пьянства, в общем, старался себя показать справедливым и праведным человеком, а к труду тоже был не ревнив и к хозяйству не прилежен.
Мать моя была вечная труженица, она своим трудом обслуживала и отца, и всю семью, и на поле, и дома. Но, кстати сказать, прясть пряжу она не очень любила, а может быть, и не успевала или от большой усталости и плохого питания просто не могла. Мать, по существу, была батрачкой в нашей семье. Как я помню, отец постоянно жаловался на свое здоровье, он постоянно жаловался на озноб всего тела, ломоту в груди и в спине, и в других частях тела. Бывали случаи, что он во время жнитва заболевал и ложился под снопы в тень на отдых, а мать на загоне оставалась жать одна. Такие припадки болезни бывали и во время пашни.
Хозяйство требует от крестьянина много заботы и беспокойства, требует своевременного и старательного труда, я это понял с детства и на практике наблюдал, что поздно засеянная и вспаханная земля, особенно в весенний сев, уже и половины не даст урожая, а в суховейные года и вовсе зря пропадут и труд, и семена. Если крестьянин опоздал с жнитвом на два или три дня, скажем, рожь уже будет сыпаться из колоса во время жнитва, ведь жали серпами и руками. Тем более, если поднимется ветер, то может выбить все зерно. Поэтому крестьяне и говорят, что летний день кормит год.