Перед нами нарисовалось ветхое здание. Этому зданию, не смотря на его расположение далеко за пределами старого города, я бы дала лет сто, не меньше. Стиль архитектуры девятнадцатого века, с былой роскошью классицизма, выраженного в завитках при подоконниках и балконах. Четыре высоких этажа держали на себе печальную крышу, мечтающую о взлете, а не проседании, как у неё пока выходит. Желтая штукатурка свисала со стен огромными клочьями, кое-где обнажая красный кирпич. Таких зданий, нужно остерегаться, они настолько стары, что могут запросто рассыпаться на куски. Падающие балконы, вам это знакомо?
Ну, конечно, обходить нам его не захотелось, а его таинственная древность напрашивалась зайти внутрь.
--
Ну, давай! Давай, зайдем. Ведь интересно!
--
Не надо меня так уж уговаривать, мне ведь тоже интересно!
Дверь в единственном подъезде с фасада, выглядела устрашающе. Но мы, поборов в себе страх перед неизведанностью любопытством, отворили её. Дверь мрачно скрипела при движении, шла туго, но, в конце концов, поддалась, и перед нашим взором престал обыкновенный подъезд. То, что мы увидели, настолько скучно, по сравнению с внешним видом здания, что хотелось тут же покинуть его. Но тут на обшарпанной стене я заметила потершуюся от возраста надпись архив и стрелку вверх по лестнице.
Мы с моим попутчиком переглянулись и, не сговариваясь, насколько мы уже стали друг друга понимать, двинулись по направлению указателя. Кошка тихо, но по-прежнему важно, продолжала шествовать за нами.
Не знаю, сколько мы прошли пролетов, кажется, больше, чем четыре, и на каждом мы видели признаки жизни обыкновенных семей в квартирах за дверями на площадках. Признаки выражались в выставленных наружу колясках, велосипедах, ржавой ванной... Но на каждом начале лестницы была всё та же надпись архив.
Наконец, бесконечный четырехэтажный дом закончился, мы уперлись в дверь, ведущую, наверное, на чердак. Но на ней красовалась уже более опрятная вывеска архив. Я дернула за ручку двери, она не поддалась.
--
Эх, ты! Мало каши ела.
--
Сам попробуй!
Мой попутчик с этой задачей справился успешней, и мы втроем проследовали внутрь.
Это был типичный чердак. Не жилой, запущенный, и никогда не убираемый. По всюду валялся хлам, какие-то коробки, железки, тряпки. Кое-где были выложены в аккуратные кучи кирпичи, но более меня удивила поленница. Самая натуральная поленница, какие бывают в деревнях. Возле неё так же стоял широкая колода с воткнутым топором.
--
Ой! Зачем это?
--
Не знаю...
А наша кошка уже отважно гуляла по этому странному для города сооружению, нисколько не смущаясь его неувязкой с чердаком кирпичного дома.
В глубине мы обнаружили ещё одну вывеску архив, там дверь была открыта, и из неё сочился тусклый электрический свет. Мы, осторожно ступая, прошли сквозь ворох хлама, поднимая небольшие облачка пыли. Всё вокруг казалось настолько ветхим, что страшно было дотронуться, чтобы вещи не рассыпались и не превратились в пыль.
Возле двери архива стояла женщина, явно в ожидании. Вход был перегорожен на половину, то есть, открыта была только верхняя половина двери, а нижняя преграждала путь.
Мы заглянули внутрь. Пред нами престало огромное помещение с бесконечным количеством уходящих в глубь от нас рядов с папками, бумагами... Освещение было скромным, и желтым цветом распространялось по залу, залезая даже в самые укромные уголки. И без того пожелтевшие от старости бумаги при этом свете казались ещё более желтыми, внушая уважение и почтение к своему возрасту.
Стеллажи с папками были разделены синими табличками с обозначением годов. Ближайшие к нам именовались текущим годом, и далее летоисчисление уходило в глубину помещения, показывая бесконечность прошлого. Из зала веяло бумажной пылью, древностью и ветхостью. Мы завороженно разглядывали ряды папок, не обронив ни слова, так на нас действовало увиденное.
Откуда-то из далеких рядов вышла к входу пожилая женщина, она держала в руках желтую пыльную папку:
--
Нашла, вот. Здесь можно и не то найти, достаточно знать хоть какой-нибудь кусочек информации: год, название или пусть незначительную примету, и можно найти всё, что угодно.
Женщина, стоявшая с нами изнутри, чувствовала себя явно обрадованной находкой:
--
Ой, большое спасибо, я уж и не верила, что это возможно.
--
Зря, вера ещё никому не мешала, - она листала папку, осторожно сдувая пыль со страниц, - ну что ж, вот он и тот документ.
--
Он самый, ещё раз спасибо. Теперь, я уверена, у меня всё получится.
--
Ну, вот и славно.
Она отдала документ в руки женщины, у которой от радости даже слезились глаза. Она глядела на бумагу так, словно это ключ к жизни. А, может, так оно и есть? Наш мир давно погряз в рутине бесчисленных справок, документов, подписей. Даже чувства люди пытаются узаконить своей росписью, и только после этого считать себя счастливыми.
Без нужных бумаг мы не можем путешествовать всюду, где хотим, даже если есть деньги, не можем воспитывать детей так, как нам бы хотелось, в учреждениях тоже требуют какие-нибудь справки. Не можем летать, не можем работать в своё удовольствие, и даже смерть не дает человеку свободу от документов...
Довольная женщина ушла, и тут я заметила, что наша бестия свободно путешествует по полкам архива, что-то вынюхивая, словно ищет своё время.
--
Эй! Кошка! Ты зачем туда забралась! Вернись, - я искренне звала кошку вернуться к нам, коим поведением её банально признала в нашей компании...
Кошка, будто поняла мой просчет, смотрела с мою сторону и улыбалась. Её улыбка, загадочней улыбки Монны Лизы, меня смутила. Её улыбка вещала, что она с нами, если нам угодно, но только на столько, на сколько ей это угодно. А сейчас ей угодно гулять по рядам с папками, а не торчать снаружи, разглядывая время с расстояния.
--
Я могу вам чем-то помочь?
Архивариус, так, кажется, называются смотрители архивов, была женщиной в возрасте. И, быть может, даже в пенсионном возрасте. Она была стара, суха, но в меру. Казалось, она - само выражение своего архива. Она сама - архив - связь прошлого с настоящим.
Нам ничего здесь не было нужно. По крайне мере, я ничего сразу же не могла придумать. Но жутко любопытно окунуться в прошлое, вспомнить что-то такое, память о чем, сохранила лишь образы.
Мой попутчик нашелся быстрее и сказал:
--
Дайте, нам, пожалуйста, посмотреть май 1993 года.
--
Хорошо, - и женщина исчезла в глубине рядов.
Я с выраженным удивлением посмотрела на него, он улыбался и сказал:
--
Наши дороги пересеклись лишь однажды, в то далекое от настоящего майское воскресение. Мне кажется, будет приятно что-то вспоминать вместе, совместное.
Вдруг мы услышали крики, стрельбу, шум от двигателей громких машин. Потом редкие звуки нарастали, волнами накатываясь на другие, предыдущие звуки, и вот, мы уже слышали мерный гул, явно издаваемый толпой, иногда прорываемый визгом тормозов или яркими вспышками криков людей. Потом мы услышали топот копыт лошадей, и пронзительные звуки сирен. Теперь уже различались и отдельные слова и фразы, издаваемые из толпы:
--
Как вы можете! Это же люди!
--
Уйди, сволочь!
--
Я тебя убью!
Мы прятались за троллейбусом, который один из многих, стоял перед площадью, поскольку движение было перегорожено толпой. Гудели автомобили, но их никто не слушал, люди что-то кричали, взывали к действиям, и над толпой возвышались плакаты с призывами. Большой эскадрилью к площади подъехали грузовики, из которых спешно высыпали военные в стеклянных масках на лицах и полукруглыми щитами в руках. Из города раздавались звуки сирены, к месту неслась колонна милицейских машин, скорая и пожарные.
Сверху, на всю процессию, по-прежнему стремящийся взлететь, взирал Гагарин. Кажется, такой серьезной потасовки ему ещё не приходилось видеть на своей площади, и он недоуменно смотрел на людей, многие из которых понятия не имеют, что в данный момент они отстаивают, смотрел на людей, которые беснуются в толпе, отдаваясь ей полностью, поддаваясь общему настроению возмущаться и кричать.
Столица тем временем жила настроением дня мира и труда, весело и беззаботно выгуливая по бульварам и набережным своих жителей, которые упиваются запахом первой зелени и предвкушением лета. Атмосфера весеннего праздника, когда-то озаряемая красными парадами в центре, теперь несла в себе характер милого пикника. И, увидев, конную милицию, мы почему-то решили, что и они таким необычным образом отправлялись на свой милицейский пикник.
Но не далеко от настроения весенней беззаботности, всего лишь в пару километрах от Садового, взбеленившийся ОМОН избивал обыкновенных людей, уже совершенно озверевших и забывших, зачем они здесь собрались.
--
Ой! Какой ужас, уйдем отсюда!
Город притих, люди в замешательстве расходились, и многие так и не поняли, что же это было. Лишь ночные милицейские газики нам напоминали, что не всё так уж и спокойно.
Золотая осень вступила в столицу, в две недели окрасив её в цвета агрессии и страсти. Страсть обогревала уже успевших замерзнуть горожан, а агрессия не давала покоя их снам.
Я вдруг почувствовала едкий запах горелой резины, а потом услышала залп, не сразу определив его происхождение. Мы опять прятались за троллейбусами, которые выстроились ограждением возле моста. По Кутузовскому проспекту демонстративно шествовали танки. Мост, соединяющий этот проспект с Новым Арбатом, напоминал поле битвы, притом с участием мародеров. Всюду валялись остатки или куски чего-то, ветер гонял легкий мусор, а к тяжелому, время от времени, подбегали люди и забирали его себе на сувениры. Пока ещё единственный танк палил, очередным ударом он попал в часы, толпа зевак ахнула, а к тому, что отлетело от танка, в очередной раз подбежал осчастливленный своей предстоящей добычей смазливый паренек. От здания Мэрии пошел новый клуб дыма.
Верхняя часть Белого дома уже представляла собой саму черноту, и в небо от него поднималось серое облако. Справа от нас оператор снимал происходящее, а молодая девушка возле него иногда что-то комментировала в микрофон.
Мимо нас, пригнувшись, очевидно, прячась, пробежала группа людей в камуфляже. Стоящие с явным интересом наблюдали за ними, указывая друг другу на них пальцем. Возле нас за тем же троллейбусом стояли трое молодых ребят, судя по поведению, студентов и, всё весело комментируя, пили пиво. Тут к ним подбежал ещё один и прокричал:
--
Пойдем скорее! Я нашел место, откуда всё очень здорово видно. Вот с того здания, с крыши!
Компания сорвалась с места и убежала, за ними побежали и оператор с журналисткой, наверное, тоже покусившись на хороший план для съемки.
Очередной залп орудия, и зрители как по указке присели - это уже отчаявшиеся кого-то разогнать милиционеры просили:
--
Хотя бы прячьтесь от пуль!
Возле нас нарисовалась другая журналистская команда, более активная. Они увидели новую группу военных, таясь за парапетом продвигавшихся к Белому дому, сами вскочили на парапет, оператор снимал, а женщина звонким голосом комментировала:
--
Мы видим, как к Белому дому крадется группа захвата.
Ну что ж... Учитывая, что Белый дом ещё не отрезан от мира, и телевизоры там работают, эффект неожиданности захвата, очевидно, провален...
--
Уйдем, прошу тебя, отсюда! - я с мольбой смотрела на своего попутчика, - я не могу видеть эту глупость людей, так спокойно созерцающих бой.
Я схватила его за рукав и потащила, он не сильно сопротивлялся, но шел с неохотой, долго ещё оглядываясь на звуки пулеметных очередей.
Город в очередной раз успокоился, подсчитали некоторые жертвы, посмеялись над новым провалом коммунистов, объявили комендантский час, и ночами милицейские газики вновь кружили по столице.
--
Нет уж, - объявила я, когда мы были на почтительном расстоянии от событий, - давай не будем больше вспоминать тот год, какой-то он неудачный.
Киевский вокзал жил своей жизнью, единственным её нарушением была неработающая Филевская ветка. Люди, бегущие с электрички наталкивались на это препятствие в своем пути, немного удивлялись, но потом меняли маршрут или планы и деловито исчезали.
Архивариус перед нами закрыла толстую пыльную папку в блеклой выцветшей обложке с жирными пятнами, и от неё поднялось и рассеялось в комнате облачко черной едкой пыли.
--
А, можно... можно, мне девяносто шестой год...
Мой попутчик так разволновался и раскраснелся, когда просил, что я поняла, там что-то спрятано достойное внимания и его нынешнего смущения при воспоминании об этом.
Архивариус исчезла в пространстве папок, а нас вместе с кошкой, которая уже терлась возле ног, унесло на берег какого-то моря. От первых вздохов жары у меня закружилась голова, и помутнело в глазах, а когда я пришла в себя, то поняла, что сидим мы с Бестией на пирсе, болтая ногами по изумрудной воде. Бестия была девушкой, копна её рыжих волос развевалась по ветру, заставляя меня немного ей завидовать. Она вообще выглядела, как совершенство: тонкая, гибкая, смуглая и выразительно красивая. Позади нас мы услышали мужские голоса. Обернувшись, заметили двоих ребят, один из которых был моим попутчиком, но на много лет моложе. Он просил 96 год? Удивительно, что за эти года он умудрился настолько измениться и постареть.
--
Привет, красавицы!
А его взгляд уже впивался в Бестию с такой яростной страстью, что даже у меня тело покрылось мурашками.
Была темная ночь, мы ждали рассвета. Костя, так звали второго парня, трещал без умолку. Мы же втроем почти всегда молчали, лишь изредка отвечая на его прямые вопросы, и то не впопад. Бестия с моим будущим попутчиком сидели на пионерском расстоянии, смущенно иногда друг на друга поглядывая. Даже невооруженным воображением и фантазиями глазом было видно - эти двое проникаются острым чувством бесконечной влюбленности и желанием.
Мне надоело смущаться вместе с ними, и лучшим, мне казалось, оставить их.
--
Костя, пойдем, погуляем?
--
А... Ну да, конечно...
Вообще-то, ему тоже понравилась Бестия, и болтал он, пытаясь по-своему скрыть смущение или произвести впечатление. Только она давно уже ничего не видела и не слышала вокруг.
--
А что было дальше? - спросила я у своего попутчика.
--
Дальше..., - он сладко улыбнулся, - дальше, мы все-таки встретили рассвет, но не сказали друг другу за это время и слова. Солнце ослепило меня, как накануне ослепила её красота. Мы ушли с пляжа в её домик, напоминающий снаружи шалаш из пальмовых веток. Внутри был обыкновенный гостиничный номер с огромной кроватью, которую лишь увидев, я потерял покой. Она сварила на маленькой плитке кофе, ароматом овеяло помещение, и мне стало окончательно дурно. Я не чувствовал своего тела, не чувствовал разума. Я даже не помню, пили ли мы это кофе... К морю мы вышли лишь в последний день отдыха, только через неделю. За эти дни мы очень мало говорили, так и не узнали друг друга, кто мы и откуда... Это была страсть, за которой не следовало больше ничего, ни души, ни разговора, ни любви. Кажется, она и русского-то не знала...
--
Вот это да! Чего только не услышишь. А зачем ты это вспоминал, это что, самое счастливое твое время?
--
Не знаю, мне напомнил его тот запах у профессора... И всю дорогу не дает покоя воспоминание. Со мной никогда ни раньше ни после не случалось такого безумия. Были другие влюбленности, другие девушки, но каждая осталась в моем сознании, как законченная личность, с тем, кто она, какая она, с воспоминанием чувств к ней испытываемых, с разговорами, встречами и расставаниями. Тогда... будто и не было этого ничего, только неделя страсти, вспоминая которую меня и сейчас начинает мутить. Было бешено хорошо, а задуматься - было ужасно...
--
А я... а мне, можно... Новый год 1993!
Архивариус с удивлением на меня посмотрела и пошла в уже хоженую сторону.
--
Опять 1993? Может, не надо?
--
Но это же не общее, а моё личное! Мне просто интересно вспомнить, почему тогда...
Договорить я не успела, как оказалась в шумной темноте, периодически освещаемой цветомузыкой. Я сижу в раковине, а в соседней раковине сидит моя соседка по комнате. Это кухня общежития, на время праздников которая превращалась в дискотечный зал. Студенты шумели, веселились, танцевали. Пьяные возгласы кричали о наступившем новом годе, с чем все безостановочно друг друга поздравляли.
Вокруг очень много было цветного народа, что неудивительно, это компания арабов утроила танцы, на которые в течение ночи приходило всё общежитие. Так получилось, что мы, нашей компанией тогда только девчонок, остались.
Атмосфера праздника окатила нас с головой. Было чудесно ощущать себя центром счастливой империи под названием юность. Нас кружил хоровод массового танца и озорства, отдаваясь этой кутерьме полностью, мы в блестящих огнях радовались этой ночи, и радовались быть вместе. Наверное, чтобы прелесть момента была совершенной, в праздничной мгле рядом со мной появился образ молодого человека, желающего танцевать только со мной.
Ночь закончилась ледяным рассветом на балконе, а безумие закончилось тремя неделями позднее, с окончанием сессии, каждый день которой нес за собой таинственную неизвестность счастливых моментов.
--
И что? Это твой самый счастливый день? Вернее, ночь?
--
Не знаю... Вряд ли. Я тогда была юна и свежа, и как майский листик осины трепетно ко всему новому относилась. Это было просто по-новому и интересно. А счастье... Счастье путешествует по моей жизни по своему, мне неведанному, расписанию, то, озаряя своими лучами на несколько месяцев, то всего лишь на один час. Меня оно давно уже сводит с ума. Я просто не понимаю, когда его ждать следующий раз и насколько.
--
У меня так же...
Архивариус с интересом смотрела на нас. От тома, только что захлопнувшегося в её руках, не было никакой пыли.
--
Ты, наверное, часто вспоминаешь то время, - произнесла она.
--
Бывает, вспоминаю, но не так часто. Мы тогда жили в абсолютной эйфории, три недели невероятно времени, каждая минута которого пронизана ощущением парящего счастья. Помню, даже с девчонками стали описывать каждый день в тетрадку. Каждому дню давали своё название, я и сейчас многие подробности происходящего помню, и даже то, что мы ели каждый тот день, хотя последнее, наверное, оттого, что ели мы вообще редко, и далеко не каждый день.
--
Что так некогда было?
--
Учитывая, что это время принадлежало всё-таки сессии, и первой нашей сессии, то есть достаточно сложной. Мы ещё и учились и экзамены сдавали... А тот человек скользнул по моей жизни, как короткий роман, и исчез, не оставив даже моего знания его фамилии. Бывает же так...
--
Бывает, - со смехом ответил мой попутчик.
--
Бывает, - задумчиво произнесла архивариус, которой меньше всего шло вспоминать какие-то романтические истории жизни, - в жизни вообще бывает то, что мы не могли себе ни вообразить, ни придумать. Люди читали сумасшедшей выдумки романы-катастрофы о погибших кораблях, но в двенадцатом году все ахнули, насколько такую катастрофу как гибель Титаника тяжело было себе вообразить, и долго не могли поверить, что это произошло реально. А, что все Голивудские блокбастеры про террористов, в сравнении с сентябрем 2001 года? Фантасты пишут удивительные вещи про будущее, которое с годами реализовывается, словно выстраиваясь со страниц книг. И читая про капитана Немо, мы воспринимаем эту историю как удивительные приключения, но никак не выдумку автора. А любовные романы, даже самых талантливых писателей, ничто по сравнению с тем, что происходит с людьми реальными, людьми из жизни...
--
Только все истории, в конце концов, повторяются.
--
Просто нас, живущих на Земле, слишком много, чтобы не повторяться в своем поведении и характерах, - продолжала архивариус. - Не смотря на то, что в человеческом мозгу миллиарды неповторимых клеток, их сочетания совпадают в другой такой же голове с вероятностью, максимально приближенной к нулю, общее строение мозга у людей одинаковое. А живем мы уже очень давно...
--
В мире пять тем, которыми он живет, оптимисты говорят, что их семь...
--
И все тексты списаны с неба, - эту фразу я недавно услышала в какой-то передаче про плагиат.
Архивариус улыбнулась и продолжила тему:
--
Все темы придуманы ещё древними и рассказаны нам в мифах. Ничего нового у человечества - нет и, скорее всего, не будет, за исключением, конечно, открытий науки и искусства. А, что касается, поведения человека, - оно навсегда останется одинаковым.
--
Что, даже патриархальность? - возмутилась я.
--
А как же новые общественные строя, которые всегда появлялись, они тоже будут влиять на поведение человека, а мораль, которая тоже имеет тенденцию меняться со временем?- вторил мне мой попутчик.
--
Правильно, будет меняться строй, наука, искусство, мораль, религия. Но личные, психологические поведения человека - останутся такими же. Будут эгоисты, раздражающие альтруисты, изнуряющие пессимисты - всегда и во всех обществах. Всегда будет существовать верность и предательство, недоверие и ненависть, ложь и фальшь, доброта, борющаяся со злом. И останутся навсегда с человеком истории, о которых рассказывается в мифах. Их переживали и древние и современники, и писали о них свои новые поэмы и романы. Но всегда об одном.
Ах, как же мудры эти старые люди. А ещё потрясающе убеждены в своих приобретенных за долгую жизнь знаниях. Но этой женщине, живущей во всем времени одновременно, наверное, можно доверять. Она будто читая мои мысли продолжала:
--
Только все равно, человек будет жить пусть и многими до него пережитую историю, но своей жизнью. Он пойдет уже протоптанной дорогой, но своим ходом. Он будет вспоминать о том, что его предупреждали не ходить сюда уже многие столетия другие, обжегшиеся на этом пути, только на финише. И сам он, обжегшись на том же огне, что и его предшественники, будет предупреждать потомков. Но они послушают, да не послушаются. Я вот вам сейчас скажу, не идите за солнцем, но вы так же, как и Икар однажды не послушав отца, пойдете туда, и только, когда опалите крылья, поймете по-настоящему слова Дедала.
--
Ну, мы же не летим к нему, а идем! - бодро отозвался мой попутчик.
--
Да-да, - произнесла старушка, которая вдруг резко прямо на глазах постарела лет на десять. Её морщинки на лице вдруг стали явнее, а глаза грустнее, - идите тогда. И помните, мир очень любит давать шанс, но не терпит, когда им не пользуются.
Мы уже спускались по лестнице, никак не взяв в толк, к чему были последние слова... Какой шанс? У нас была свобода, и путь, и не было ни препятствий, ни сомнений, ни выбора. Что за шанс? Или дело в прошлом?