Аннотация: Исторический роман Валтари Мика. "Иоханес Анхелос" в моём переводе с моим названием. Любовь в обречённом на гибель Городе. Максимально достоверно описано падение Константинополя в 1453 году.
Уважаемый читатель. Вашему вниманию предлагается книга европейского писателя Мика Валтари, 1908 года рождения, члена Финской Литературной Академии. Он известен как автор многих исторических романов, один из которых под названием "JOHANNES ANGELOS", основанный на реальных событиях весны 1453 года в Константинополе и находится перед вашими глазами. Практически все главные герои книги имеют свой исторический прообраз. Их имена и судьбы описаны во многих исторических источника. Здесь надо упомянуть Анну Нотарас, её отца Лукаша Нотараса, Франца, братьев Гуччарди и многих, многих других. Я приношу свои извинения за возможные неточности в транслитерации имён и названий, если они режут Ваш слух. Так, Гиовани Джустиниани, возможно, звучит как Джовани Джюстиниани. Хочу обратить внимание читателя, что в греческом языке нет буквы "Г", и в романе я иногда её заменяю буквой "Х" - Анхелос (вместо Ангелос), Хариклея (вместо Гераклея), но иногда оставляю, чтобы не нарушить привычные имена: Геннадиус, Георгиус. Вопрос может возникнуть с окончаниями греческих имён: ос, ус. В русском языке обычно бы их опускаем. Автор их применял. Не вижу необходимости поправлять автора. То же самое в звучании некоторых имён собственных: Блахерны вместо привычного многим Влахерны. И т.д. С транслитерацией имени Джон Грант проблема в недостоверности исторических источников. Если Грант немец, то, вероятно, его имя звучит как Иоганн. Но в некоторых источниках указывается на шотландское происхождение Гранта.
В романе на фоне известных событий: падение Константинополя, гибель Византийской империи развивается нить чистой и страстной любви. Умирающий город без будущего, где ничто уже не имеет цены перед лицом неизбежной гибели. И любовь. Тоже без будущего. Или нет?...
Надеюсь, роман Вам понравится. Я приложил свои скромные усилия, чтобы сохранить плавность речи, образность и яркость впечатлений. Роман достаточно исторически достоверен. В продолжение изучения данного исторического периода обращаю Ваше внимание на труд историка Стива Рансимена о падении Константинополя. www.krotov.info/history/15/runcimen/runc_00.html
Сегодня я впервые увидел её и заговорил с ней. Было это так, словно землетрясение прошло через меня. В душе моей всё перевернулось, сердце моё разверзлось, и не узнавал я уже себя самого. Мне перевалило за сорок и, казалось, наступила осень моей жизни. В прошлом были скитания по разным странам. Много я исходил дорог, много прожил жизней. Бог говорил со мной под разными обличьями, ангелы являлись мне, но я в них не верил. Встретив её, вынужден был поверить, раз уж случилось со мной такое чудо.
Увидел я её у бронзовых ворот собора Мудрости Божьей, когда все выходили из храма в порядке, предписанном церемониалом, после того, как кардинал Исидор в могильной тишине по-латыни и по-гречески зачитал Унию об объединении церквей. Затем он читал великолепную молитву, прочёл и символ веры. А когда дошёл до нововведения "и от сына", многие закрыли лица руками, а с галереи послышались горькие рыдания женщин. Я стоял в толпе в боковой нише возле древней колонны. Коснувшись её, я ощутил влагу, будто даже камни этой святыни покрылись холодным потом страха.
И вот все пошли из собора в порядке, установленном сотни лет назад. Посредине шёл базилевс, кесарь Константин, прямой и важный, с седеющей головой под золотыми дугами короны. Они шли - каждый в тех цветах и узорах на одежде, который был предписан: вельможи из Блахерн, министры, высшее духовенство и чиновники, Сенат в полном составе и, наконец, архонты Константинополя с семьями.
Никто не осмелился пропустить церемонию, выявляя тем самым свои убеждения. По правую руку от кесаря я легко узнал государственного секретаря Франца, глядевшего на окружающих холодными голубыми глазами. Среди латинян я увидел венецианского байлона и многих других известных мне лиц.
Но мегадукса Лукаша Нотараса, великого князя и командующего флотом кесаря я никогда раньше не видел. Это был стройный, надменный мужчина ростом на голову выше всех окружающих. Взгляд у него был насмешливый и умный, но в выражении его лица присутствовала та же меланхолия, что и у всех тех, кто принадлежит к старинным греческим родам. Он вышел из храма возбуждённый и злой: видимо, не смог вынести тот ужасный позор, который пал на его церковь и его народ.
Когда подвели верховых лошадей, в толпе возникло замешательство, и люди стали громко проклинать латинян. Кричали: "Долой нововведения! Долой власть Папы!" Я не мог этого слушать, потому что наслушался до отвращения в дни моей молодости. Ненависть и возмущение народа были как раскаты грома. Но вот, привыкшие к пению, голоса монахов возобладали над толпой, и народ уже вместе с ними и в такт кричал: "Не от сына! Не от сына!" Это был день святого Спиридона.
Когда выходили знатные женщины, часть свиты кесаря уже смешалась с людской массой, которая волновалась и раскачивалась в такт распевного крика. Только вокруг святой особы базилевса было пусто. Он сидел на коне с лицом, потемневшим от терзаний. На нём был шитый золотом пурпурный плащ и пурпурные башмаки, украшенные двуглавыми орлами.
Итак, я был свидетелем исполнения многовековой мечты: объединения восточной и западной церквей, смирения правоверной ортодоксальной церкви перед Папой и её отступления от первичного, не расширенного символа веры. Долгое время откладываемая уния, наконец, приняла силу закона, так как кардинал Исидор зачитал её в соборе Мудрости Божьей. Четырнадцать лет назад во Флорентийском соборе эту грамоту зачитал по-гречески митрополит Бессарион, крупный человек с круглой головой. Как и Исидор, он был посвящён в кардиналы Папой Евгением IV в награду за заслуги в нелёгком деле объединения церквей.
А значит, с того дня прошло уже 14 лет. Тогда я продал свои книги, одежду, роздал деньги бедным и отправился во Флоренцию. Через пять лет я стал крестоносцем. Крики толпы напомнили мне горную дорогу до Асыжа и сражение под Варной.
Когда крики стихли, я поднял голову и увидел, как Лукаш Нотарас въехал на возвышение перед пожелтевшей мраморной колоннадой. Жестом он призвал всех к тишине, и пронизывающий декабрьский ветер понёс его крик:
- Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара! - Так когда-то кричали евреи: "Освободите нам Барабаша!".
Толпа рыцарей и архонтов вызывающе сплотилась вокруг Лукаша Нотараса, демонстрируя, что они его поддерживают и открыто осмеливаются противостоять кесарю. Наконец, народ расступился, и кесарь смог отъехать со своей поредевшей свитой. Процессия женщин всё ещё выплывала через ворота собора, но на открытой площади собора сразу же рассыпалась и растворялась в неспокойной толпе.
Мне было интересно, как толпа встретит кардинала Исидора, ведь этот муж приложил немало сил и стараний ради признания унии, хотя сам он грек. Может, поэтому он так и не появился. Звание кардинала не прибавило ему полноты. Это всё такой же худой маленький человечек с глазами, словно горошины перца. Он кажется ещё более худым с тех пор, как сбрил бороду на латинский манер.
"Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара!" Слова эти князь Нотарас, наверно, выкрикнул из глубины сердца от любви к своему городу, к своей вере и от ненависти к латинянам.
Но сколь бы искренним не было чувство, придававшее страстности его словам, я не могу считать их ничем иным, кроме как хладнокровным первым ходом в политической игре. Перед возмущённым народом он открыто заявил о своей оппозиции, чтобы сорвать аплодисменты большинства. Ведь в глубине души ни один грек не поддерживает эту унию, даже сам кесарь. Он лишь вынужден смириться и скрепить её своей печатью, чтобы таким путём добиться договора о дружбе и взаимопомощи, который в нужное время обеспечит Константинополю поддержку военного флота Папы
Уже вооружается флот Папы в Венеции. Кардинал Исидор уверяет, что флот выйдет на помощь Константинополю, как только весть об оглашении унии достигнет Рима. Но сегодня вслед кесарю Константину народ кричал: "Вероотступник! Вероотступник!" Самое ужасное, самое опустошительное, самое разрушительное слово, которое можно выкрикнуть человеку. Это цена, которую он должен заплатить за десяток военных кораблей. Если только корабли эти вообще когда-нибудь придут.
Кардинал Исидор уже привёз с собой немного лучников, которых завербовал на Крите и на других островах. Ворота города наглухо закрыты, Турки опустошили всю округу и перекрыли Босфор. Их опорный пункт - крепость, которую султан приказал воздвигнуть этим летом возле самого узкого места Босфора. Она была построена за несколько месяцев на стороне Пера на христианском берегу. Ещё весной там стоял храм архангела Михаила. Теперь каменные колонны храма служат подпорками толстых, в тридцать стоп, стен турецких башен и пушки султана стерегут теснину.
Обо всём этом думал я, когда стоял у огромных бронзовых ворот собора Мудрости Божьей. Именно тогда я увидел её. Ей удалось вырваться из толпы и вернуться в собор. Она часто дышала, и вуаль её была разорвана в клочья. В Константинополе знатные гречанки имеют обычай закрывать лицо перед незнакомыми людьми и живут обособленно в своих домах под опекой евнухов. Когда они едут на коне или носилках, то впереди бегут слуги с распростёртыми полотнищами, чтобы уберечь их от взглядов прохожих. Их кожа бела и прозрачна.
Она взглянула на меня, и время замерло на лету, солнце перестало обращаться вокруг земли, прошлое слилось с настоящим и уже ничто не существовало кроме этой минуты, этой единственной живой минуты, которую не смогло поглотить даже жадное время.
Я знал много женщин. В любви я холоден и эгоистичен. Я получал наслаждения и давал наслаждения другим. Но любовь для меня всегда была презренной похотью плоти, которая после удовлетворения вызывала угнетение души. Только из сочувствия я мог изображать любовь, пока был способен на это.
Много женщин знал я в своей жизни, пока, наконец, не отказался от них, как и от многого другого, мешавшего мне. Женщины слишком телесны, а я ненавижу всё, что делает меня зависимым от моего собственного тела.
Она казалась почти такой же высокая, как и я. Её светлые волосы выбивались из-под расшитого узорами капора. На ней был голубой плащ, шитый серебром. Её глаза были как бронза, кожа как золото и слоновая кость.
Но не на её красоту смотрел я тогда. Взгляд её заворожил меня, ведь глаза эти были мне хорошо знакомы, словно видел я их когда-то во сне. Карие, ясные, они обратили в прах всё будничное, мелкое. И вдруг, они расширились от изумления, а потом улыбнулись мне нежданно.
Восхищение моё было настолько чистым, незамутнённым низменным желанием, что вдруг почудилось мне, будто тело моё стало излучать свет, как виденные мною когда-то шалаши святых монахов - отшельников из Атос сияли неземным светом наподобие ярких ламп высоко на огромных кручах. И сравнение это - не святотатство, ведь в тот момент моё второе рождение стало святым чудом.
Насколько долго это длилось, я не знаю. Может, не дольше чем выдох, который в последнее мгновение нашей жизни освобождает душу от тела. Мы стояли в двух шагах друг от друга, но, какой-то миг, мы стояли на грани между земным и вечным, и была эта грань как лезвие меча.
Наконец, я вернулся к действительности. Я должен был что-то сказать. И я сказал:
- Не бойся. Если хочешь, я провожу тебя к дому твоего отца.
По её капору я видел, что она не замужем. Хотя, в ту минуту не имело никакого значения, была она замужем или нет: её глаза доверчивые, родные, смотрели на меня.
Она глубоко вздохнула, словно долго сдерживала дыхание, и спросила:
- Ты латинянин?
- Латинянин,- ответил я.
Мы смотрели друг на друга и в этой неспокойной толпе были только она и я, словно очутились мы вдвоём в раю на заре времён. Её щёки запылали румянцем стыда, но она не опустила взгляд. Мы узнавали глаза друг-друга. Но, наконец, она не выдержала и спросила дрожащим голосом:
- Кто ты?
Её вопрос вовсе не был вопросом. Этими словами она лишь признавалась, что узнаёт меня своим сердцем, как узнал её я. Но чтобы дать ей время совладать с собой, я сказал:
- Я рос во Франции, в городе Авиньон, пока мне не исполнилось тринадцать лет. Потом странствовал по многим странам. Зовут меня Джоан Анжел. Здесь меня называют Иоханес Анхелос
- Анхелос,- повторила она. - Ангел. И поэтому ты такой бледный и серьёзный? И поэтому я так испугалась, когда увидела тебя?
Она подошла ближе и коснулась пальцами моей руки.
- Нет, ты не ангел. Ты из плоти и крови. Почему ты носишь турецкую саблю?
- Привык к ней, - ответил я. - Турецкая сталь твёрже христианской. В сентябре я убежал из лагеря султана Мехмеда. Он как раз закончил строительство крепости над Босфором и собирался возвращаться в Адрианополь. Сейчас, когда началась война, ваш кесарь уже не выдаёт турецких невольников, бежавших в Константинополь.
Она посмотрела на меня и сказала:
- Твоя одежда не похожа на одежду невольника.
- Да, я не ношу одежду невольника. Около семи лет я входил в свиту султана. Султан Мурад возвысил меня, назначив смотрителем своих собак, а потом подарил меня своему сыну. Султан Мехмед использовал мои знания, читал вместе со мной греческие и римские книги.
- Как ты стал невольником у турок? - спросила она.
- Четыре года я прожил во Флоренции и был тогда богатым человеком, но мне опротивела торговля, и я вступил в Орден крестоносцев. А турки пленили меня под Варной.
Её глаза просили продолжать.
- Я был секретарём у Юлия Кесарини. После поражения его конь увяз в болоте, и убегавшие венгры убили кардинала, ведь их молодой король пал в этой битве. Кардинал подговорил короля нарушить мир с турками, скреплённый клятвой. Поэтому венгры считали, что кардинал навлёк на них проклятие. И султан Мурад обращался с нами как с клятвопреступниками. Но мне он не причинил вреда, хотя приказал казнить всех пленных, которые не пожелали признать его бога и пророка. Кажется, я слишком много говорю. Извини. Я слишком долго молчал.
Она возразила:
- Мне интересно. Я хочу больше знать о тебе. Но прочему ты не спрашиваешь кто я такая?
- Не спрашиваю,- ответил я. - Ты есть. Для меня этого достаточно. Не думал, что со мной ещё может такое случиться.
Она не спросила, что я имел ввиду. Обернулась и посмотрела вокруг. Толпа начала рассеиваться.
- Иди за мной,- сказала она шёпотом, взяла меня за руку и быстро втянула в густую тень бронзовых ворот.
- Признаёшь унию? - спросила она.
Я пожал плечами:
- Мою веру уния не затрагивает.
- Войдём в храм,- сказала она.
Внутри, и притворе, мы остановились в том месте, где подкованные железом башмаки стражей за тысячу лет выбили впадину в мраморном полу. Люди, которые, спасаясь от толпы, остались в храме, искоса поглядывали на нас. Несмотря на это, она обняла меня за шею и поцеловала.
- Сегодня праздник святого Спиридона,- сказала она и перекрестилась на греческий манер. - Только от отца, не от Сына. Пусть мой христианский поцелуй как печать скрепит нашу дружбу, чтобы никогда мы позабыли друг-друга. Скоро за мной придут слуги моего отца.
Её щёки пылали, а поцелуй вовсе не был христианским. Она пахла гиацинтами. Её высокие, слегка выпуклые брови - две тонкие линии - были подведены тёмно-серой тушью, губы накрашены красной помадой, как принято среди знатных женщин Константинополя.
- Не могу просто так расстаться с тобой,- сказал я. - Даже если бы ты жила за семью замками, я не успокоюсь, пока не найду тебя. Я преодолею время и пространство, если они разлучат нас, и приду к тебе. Ты не сможешь этому помешать.
- Зачем мне тебе мешать? - спросила она, лукаво поднимая брови. - И почему ты думаешь, что я не хочу узнать больше о тебе и твоей удивительной судьбе, Анхелос?
Её ирония была мне приятна, а голос говорит больше, чем слова.
- Назначь мне время и место, - попросил я.
Она задумалась:
- Ты сам не понимаешь, насколько дерзки твои слова. Но, может, таковы обычаи франков?
- Место и время,- повторил я и схватил её за руку.
- Как ты смеешь! - воскликнула она, побледнев от неожиданности.- Ещё ни один мужчина никогда не осмелился коснуться меня. Ты не знаешь кто я.
Но она не пыталась освободиться. Или, всё - же, моё прикосновение было ей приятно?
- Ты это ты,- сказал я - Ничто другое меня не интересует
- Возможно, я напишу тебе, - пообещала она. - В наше неспокойное время этикет, наверно, уже ни имеет никакого значения. Ты не грек. Ты франк. И всё же, встреча со мной может оказаться для тебя опасной.
- Когда-то, я стал крестоносцем, потому что мне не хватало веры, - ответил я. - Всё остальное у меня было. Я решил умереть во славу бога. И теперь я убежал из лагеря турок, чтобы совершить это на стенах Константинополя. Моя жизнь не может стать опаснее, чем она есть.
-.Молчи,- сказала она. - Обещай, по крайней мере, что не пойдёшь за мной. Мы и так привлекли к себе много внимания.
Она закрыла лицо вуалью и повернулась ко мне спиной.
Слуги в бело-голубых одеждах пришли за ней. Она пошла с ними и ни разу не оглянулась. А я остался. Но когда они были уже далеко, я почувствовал себя обессиленным, будто кровь вытекла из моего тела через открытую рану.
. 14 декабря 1462.
Представители разных стран, собравшиеся в храме Святой Девы Марии возле порта под председательством кесаря Константина, двадцатью одним голосом против голосов венециан постановили конфисковать для обороны города венецианские корабли, стоящие в порту. Тревисано заявил протест от имени судовладельцев. Груз было позволено оставить на кораблях после того, как капитаны, целуя крест, поклялись, что не будут пытаться убежать. Арендная плата за корабли была установлена в размере 400 бизанов ежемесячно. Цена явно завышенная, но Венеция умеет воспользоваться случаем. Впрочем, погибая, золото не считают.
Кесарь совещался с Григорием Маммасом, которого народ прозвал фальшивым патриархом, а также с епископами и опатами монастырей о переплавке церковных ценностей и чеканке из них монет. Это ограбление монастырей и храмов монахи восприняли как первое достоверное подтверждение состоявшегося объединения церквей и признания унии.
Цены на недвижимость упали до минимума. За несколько дней процент по краткосрочным займам возрос до сорока. Долгосрочную ссуду получить вообще невозможно. Драгоценные камни ценятся высоко. За один маленький алмаз я купил ковры и мебель стоимостью 60 тысяч дукатов. Обставляю дом, который снял. Владелец готов дёшево его продать, но зачем он мне? Будущее города теперь можно исчислять месяцами.
Последние две ночи я почти не спал. Вернулась моя прежняя бессонница. Волнение гонит меня на улицу, но я не выхожу из дома на тот случай, если кто-нибудь будет спрашивать меня. Читать я не могу. Начитался уже достаточно, чтобы понять насколько бессмысленно это занятие. Мой слуга грек следит за каждым моим шагом. Это естественно и до сих пор мне не мешало. Разве можно доверять человеку, который был на службе у турок? Мой слуга - бедный старик и мне его жалко. Пока что, я охотно закрывал глаза на этот его побочный заработок.
15 декабря 1452. .
Лишь маленький листок бумаги. Бродячий торговец овощами принёс мне его сегодня ранним утром.
"В храме Святых Апостолов в полдень". Ничего больше там написано не было. Ближе к полудню я сказал слуге, что пойду в порт, и послал его вычистить погреб. Уходя, я запер двери погреба: сегодня не хочу чувствовать за собой ничьих шпионящих глаз
Храм Святых Апостолов стоит на самом высоком холме города. Место выбрано безошибочно для интимного свидания. Лишь несколько женщин в чёрных одеждах молились, стоя на коленях возле ограждения у святых икон. Моя одежда не привлекла ничьё внимание, так как этот храм часто посещают латинские моряки, чтобы осмотреть могилы императоров и реликвии. По правую сторону от входа, окружённый скромным деревянным барьером, стоит кусок каменной колонны, к которой был привязан Спаситель, когда его избивали римские солдаты.
Мне пришлось ждать почти два часа, и время тянулось невыносимо медленно. Но никто не обращал на меня внимания. В Константинополе время потеряло всякое значение.
Отрешённые от всего, в религиозном экстазе молились женщины перед алтарём. Очнувшись, они озирались, словно пробуждённые ото сна. В их глазах отражалась вся невыразимая грусть умирающего города. Потом они закрывали лица вуалями и уходили с опущенной головой.
После холода улицы в храме было тепло. Под его мраморным полом проложены трубы, по которым идёт тёплый воздух - изобретение древних римлян. Растаял и леденящий холод в моей душе. От волнения меня бросило в жар, и я упал на колени, чтобы помолиться, чего со мной не случалось уже очень давно. Я стоял на коленях перед алтарём и молился от всего сердца:
- Святой всемогущий боже! Ты в образе Святого Сына пребывал на земле, чего не может постичь наш разум, чтобы избавить нас от грехов наших. Смилуйся же надо мной. Смилуйся над моим сомнением и неверием, которых ни твоё слово, ни писания отцов церкви, ни одна светская философия не смогли излечить. Твоя воля вела меня по миру. Ты дал мне мудрости и глупости, богатства и бедности, власти и рабства, страсти и кротости, желания и воздержания, пера и меча - всех твоих даров, но ничто мне не помогло. Гнал ты меня от отчаяния к отчаянию как безжалостный охотник гонит слабеющего зверя, пока чувство вины не привело меня к единственному спасительному решению: отдать жизнь свою в защиту твоего имени. Но даже этой жертвы ты не захотел принять от меня. Чего же ты хочешь, святой непостижимый боже?
Но, произнеся молитву, я почувствовал, что это несломленная гордыня говорит моим языком. И устыдился. И опять помолился в душе:
- Господи вездесущий, смилуйся надо мной. Прости мне грехи мои не за заслуги, а по твоему милосердию и освободи меня от страшной вины моей, пока она не сломила меня.
А, помолившись, я опять стал холоден как камень, как кусок льда. Я почувствовал силу в членах и несгибаемую прямизну в спине. Впервые за много лет я ощутил радость существования. Я любил и ждал, и всё минувшее превратилось в пепел за моей спиной, будто никогда до этого я не любил и не ждал. И лишь как бледную тень я ещё помнил девушку из Феррари с жемчугом в волосах. Она бродила по замку с птичьей клеткой из золотых прутиков в поднятой белой руке, будто несла она лампу, чтобы освещать себе путь.
Я похоронил её в безвестной могиле, безвестную девушку, лицо которой съели лисы. Она пришла, чтобы найти свою застёжку от пояса. Я ухаживал за больными чумой в просмоленном бараке, потому что бесконечные сомнения и колебания в вере довели меня до отчаяния. Она тоже была в отчаянии, та прелестная, непостижимая девушка. Я снял с неё зараженные одежды и сжёг их в печи торговца солью. Потом мы спали друг с другом и дарили друг другу тепло, хотя это казалось мне невозможным. Ведь она была княжной, а я лишь переводчиком в папской канцелярии.
Прошло пятнадцать лет. И сейчас уже ничто не пробуждается во мне при воспоминании о ней. Мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить её имя. Беатриче. Князь восхищался Данте и читал французские рыцарские романы. Он приказал зарубить собственного сына и собственную дочь за разврат, а сам тайно совокуплялся с другой своей дочерью. Это было в Феррари. Вот почему я встретил девушку из замка в чумном бараке.
Женщина с лицом, закрытым расшитой жемчугами вуалью подошла и стала рядом со мной. Она была почти такой же высокой, как и я. Из-за холода на ней был меховой плащ. Я почувствовал запах гиацинтов: пришла, моя любимая.
- Открой лицо, - попросил я. - Покажи мне своё лицо, чтобы я поверил: это ты.
- Я поступаю нехорошо,- сказала она, и в её карих глазах на бледном лице отразился страх.
- Что есть хорошо, а что плохо?- спросил я. - Нам осталось жить считанные дни. Разве могут теперь иметь какое-либо значение наши поступки?
- Ты латинянин,- сказала она с осуждением. - Так может говорить только франк, который ест не сквашенный хлеб. Человек в сердце своём чувствует, что хорошо, а что плохо. Это знал ещё Сократ. А ты как насмешник Пилат, который вопрошал: " что такое правда?"
- О, господи!- воскликнул я. - Женщина, ты собираешься учить меня философии? Вот уж истинная гречанка!
Она разрыдалась от страха и волнения. Я не мешал ей: пусть поплачет, успокоится, ведь она была настолько возбуждена, что постоянно дрожала, несмотря на тепло в храме и свой меховой плащ. Пришла, а теперь плачет из-за меня, но и по своей вине тоже. Плачет, потому что мне потребовались веские доказательства того, что я перевернул ей душу. Но ведь и она сама словно землетрясение сбросила тяжёлые холодные камни с моего сердца.
Наконец, я положил руку ей на плечо и сказал:
- Всё имеет лишь преходящую ценность: философия, знания, жизнь, даже вера. На мгновение вспыхивают они как огонь, а потом гаснут. Наша встреча это чудо. Но мы взрослые люди и давай говорить друг с другом откровенно. Я пришёл сюда не для того, чтобы ссориться с тобой.
- А для чего ты пришёл?- спросила она.
- Потому что люблю тебя,- ответил я.
- Хотя даже не знаешь кто я такая? И видел меня всего один раз? - возразила она.
Я пожал плечами. Мне нечего было сказать.
Она опустила глаза, опять начала дрожать и прошептала:
- Я совсем не была уверена, что ты придёшь.
- О, моя любимая! - воскликнул я, потому что такого прелестного признания в любви не слышал ни от одной женщины. Как бесконечно мало может выразить человек словами. А ведь многие, даже учёные и мудрые люди наивно полагают, что словами можно объяснить сущность бога.
Я протянул к ней руки. Без колебания она позволила мне взять её холодные пальцы. Они были ровными и сильными. Но эти пальцы никогда не знали никакой работы. Так мы стояли долго, держась за руки, и глядя друг на друга. Нам не нужны были слова. Её грустные карие глаза с жадным интересом изучали мой лоб, волосы, щёки, подбородок, шею, будто хотела она запечатлеть каждую мою черту. Лицо моё иссушено ветрами, посты углубили мои щёки, углы рта опустились от разочарований, а лоб избороздили морщинами мысли. Но я не стыжусь своего лица. Оно как восковая табличка, исписанная твёрдым резцом жизни. И сегодня я охотно позволил ей читать по нему.
- Я хочу знать о тебе всё,- сказала она, сжимая мои жёсткие пальцы. - Ты бреешься. Это делает тебя странным. Вызываешь чувство страха как латинский монах. Кто ты? Воин, учёный...?
- Меня бросало из страны в страну, из нищеты в богатство, словно искру на ветру. И в сердце моём тоже были взлёты и падения. Я изучал философию с её номинализмом и реализмом, штудировал сочинения древних философов. Когда же я устал от слов, то буквами и цифрами, как Раймонди, пытался обозначать понятия и явления. Но ясности не достиг. Поэтому я выбрал крест и меч.
Немного подумав, я продолжал:
- Какое-то время мне пришлось заниматься торговлей. Я научился двойной бухгалтерии, которая делает богатство иллюзией. В наше время богатство - лишь слова на бумаге как философия и святые тайны.
Чуть поколебавшись, я сказал, понизив голос:
- Мой отец был греком, хотя вырос я в папском Авиньоне.
Она вздрогнула и выпустила мои руки.
- Я это чувствовала. Будь у тебя борода, твоё лицо было бы лицом грека. Неужели, только поэтому с первой минуты ты показался мне таким знакомым, будто знала я тебя когда-то и лишь искала тот твой прежний облик в твоём нынешнем обличии?
- Нет,- ответил я. - Нет, совсем не поэтому.
С опаской она посмотрела вокруг и прикрыла вуалью нижнюю часть лица.
- Расскажи мне о себе всё. И давай походим по храму, якобы что-то осматриваем. Мы не должны привлекать к себе внимание. Меня могут узнать.
Она доверчиво вложила свою руку в мою ладонь, и мы стали ходить, осматривая саркофаги кесарей и серебряные ковчеги с мощами.
Когда наши руки соприкоснулись, словно раскалённая стрела пронзила моё тело. Но эта боль была мне приятна. Вполголоса я начал свой рассказ.
- Детство я почти не помню. Оно как сон. И я уже не знаю, что мне приснилось, а что происходило наяву. Помню, как я играл с ребятами под городскими стенами или на берегу реки. При этом я часто цитировал им проповеди по-гречески и по-латыни. Я знал наизусть много книг, которых не понимал, ведь с тех пор, как мой отец ослеп, я должен был читать ему дни напролёт.
- Ослеп?- Переспросила она.
- Когда мне было восемь или девять лет, он отправился в далёкое путешествие,- продолжал я, пытаясь вспомнить то, что уже когда-то вырвал из памяти. Сейчас призраки детства возвращались как дурной сон. - Отца не было целый год. На обратном пути он попал в руки разбойников. Они ослепили его, чтобы он не мог их узнать и привлечь к суду.
- Ослепили?- удивилась она. - Здесь, в Константинополе, ослепляют только свергнутых кесарей и сыновей, которые пошли против своего отца. Турецкие султаны переняли этот обычай у нас.
- Мой отец был греком,- повторил я. В Авиньоне его называли "Андроник-грек". А в последние годы просто "Слепой грек".
- Как твой отец оказался в стране франков? - спросила она с удивлением.
- Не знаю,- ответил я, хотя знал всё, но пусть это останется во мне. - Он прожил в Авиньоне всю свою жизнь. Мне было тринадцать лет, когда однажды, уже слепой, он упал с обрыва за папским дворцом и сломал себе шею. В детстве у меня часто были ангельские видения, ведь даже имя моё Ангел. Это тоже посчитали отягчающим обстоятельством на суде, хотя подробностей я сейчас не помню.
- На суде?- Она наморщила лоб.
- В тринадцать лет меня приговорили к смерти за убийство отца,- резко бросил я. - Предположили, что я привёл слепого отца на край обрыва и столкнул его, чтобы унаследовать имущество. Свидетелей не оказалось и меня били, чтобы вырвать показания. Наконец, огласили приговор: смерть через ломание костей палками и четвертование. Мне исполнилось тринадцать лет. Таким было моё детство.
Она схватила меня за руку, заглянула в глаза и сказала:
- Твои глаза не похожи на глаза убийцы. Продолжай говорить, это принесёт тебе облегчение.
- Я не вспоминал о тех событиях много лет, и у меня уже не возникало желания поделиться с кем-либо своими воспоминаниями. Всё это я вырвал из памяти. Но с тобой мне говорить легко. Много времени прошло с тех пор, Мне уже сорок лет. И пережитого хватило бы на несколько жизней. Я не убивал своего отца. Он был строг и вспыльчив. Случалось, бил меня. Но когда у него было хорошее настроение, я чувствовал его доброту. И я любил его. О своей матери я не знаю ничего. Она умерла при моём рождении, напрасно сжимая в руке чудодейственный камень.
- Может быть, из-за слепоты отец устал от жизни?- продолжал я. - Это мне пришло в голову позднее, через много лет. Утром того рокового дня он просил меня не беспокоиться о будущем, если с ним что-либо случится. Ведь у нас много денег, более трёх тысяч дукатов на сохранении у злотника Героламо. Всё это завещано мне, а Героламо будет моим опекуном, пока мне не исполнится семнадцать лет.
Потом он попросил меня проводить его к обрыву за дворцом. Была весна. Ему хотелось послушать ветер и крики птиц, возвращавшихся с юга. Он сказал, что договорился о встрече с ангелами и поэтому попросил меня оставить его одного и вернуться за ним только после вечерней молитвы.
- Твой отец отрёкся от греческой веры? - тут же спросила она. И в этом вопросе я узнал истинную дочь Константинополя.
- Отец посещал богослужения, исповедовался, ел латинский хлеб и покупал облатки, чтобы сократить время в чистилище,- ответил я. - Мне и в голову не приходило, что его вера может быть иной, чем у всех. Он сказал, что договорился о встрече с ангелами, а вечером я нашёл его мёртвым у подножья обрыва. Он был слепым, несчастным и уставшим от жизни.
- Но почему тебя обвинили в его смерти?- спросила она.
- Всё обернулось против меня,- ответил я. - Абсолютно всё! Говорили, будто я стремился завладеть деньгами. Мастер Героламо свидетельствовал против меня с наибольшим рвением. Он утверждал, что был свидетелем, как я укусил отца за руку, когда он меня порол. И тут же поклялся, что никаких денег в глаза не видел, если не считать той незначительной суммы, которую он получил, когда мой отец ослеп. Но те деньги давно ушли на содержание слепца. Только из жалости, как говорил Героламо, он по-прежнему посылал нам продукты из своих запасов. Слепец довольствовался малым и часто постился. Такую помощь никак нельзя назвать выплатой каких-то процентов с депозита, как тот, возможно, себе вообразил. Лишь чистое милосердие. Ведь заклад денег под проценты является тяжким грехом для обеих сторон. И чтобы никто не сомневался в его бескорыстии, Героламо обещал подарить церкви серебряный подсвечник в память о моём отце, хотя бухгалтерские книги ясно и бесспорно подтверждают: долг моего отца возрастал с каждым годом. По доброте своей Героламо согласился, чтобы я заплатил долг книгами отца, которых всё равно никто не сможет прочесть. Но ты, наверно, устала?
- Нет, я не устала,- ответила она. - Расскажи, как ты остался жив.
- Я был сыном слепого грека, чужаком. Поэтому никто не стал меня защищать. Но епископ узнал о трёх тысячах дукатов и потребовал, чтобы меня судил церковный трибунал. Формальной причиной послужили видения, возникавшие у меня во время избиений. От боли я бредил об ангелах, словно малый ребёнок. В мирском суде эта теологическая сторона дела была обойдена довольно быстро. Лишь в протоколе записали, что я душевно больной. Мирские судьи посчитали, что, приковав меня к стене башни и избивая ежедневно, они сами успешно смогут выгнать из меня нечистого, прежде чем я буду казнён. Но деньги запутали дело, и процесс против меня перерос в спор между властями церковными и светскими за право судить меня, вынести мне приговор и конфисковать деньги отца.
- Но как ты, всё-таки, спасся?- торопила она.
- Не знаю,- признался я. - Не могу утверждать, что это мой ангел спас меня, но однажды меня расковали, не объясняя причин, а на следующий день рано утром я обнаружил, что дверь моей башни не заперта. Я вышел во двор. После долгого заточения в темноте дневной свет ослепил меня. Возле западных ворот города я встретил бродячего старьёвщика, который спросил, не желаю ли я составить ему компанию. Кажется, он ждал меня, потому что знал, кто я и тут же стал задавать вопросы о моих видениях. Когда мы вошли в лес, он отыскал среди своего старья книгу на французском языке. Это были четыре евангелия, переведённые на французский. Он попросил почитать ему вслух. Так я стал членом братства Вольного Духа. Вероятно, именно члены этого братства освободили меня, ведь среди них много влиятельных и могущественных людей.
- Братство Вольного Духа?- удивилась она. - Кто они такие?
- Не хочу тебя утомлять,- ответил я уклончиво. - Расскажу об этом как-нибудь в следующий раз.
- Почему ты думаешь, что мы ещё когда-нибудь встретимся?- спросила она. - Мне было очень нелегко организовать наше свидание. Труднее, чем ты, привыкший к свободным обычаям Запада, можешь себе представить. Даже с турецкой женщиной, судя по турецким сказкам, легче встретиться, чем с гречанкой.
- В турецких сказках хитрость женщины всегда побеждает,- ответил я. - Перечитай их внимательно. Может, они тебя чему-нибудь научат.
- Ты...,- она искала слова. - Ты, конечно, уже достаточно учёный.
- Не будь ревнива. В серале султана мне приходилось заниматься совсем другими делами.
- Я ревнива? Ты слишком много себе вообразил,- воскликнула она и покраснела от злости. - И откуда мне знать, что ты не обычный соблазнитель, как другие франки? Может, ты хочешь воспользоваться знакомством с интересной женщиной, чтобы потом, как и они, бахвалиться своей победой на корабле или в шинках?
- У тебя богатый опыт,- сказал я и сжал ей локоть. - Значит, таких знакомых ты имела среди франков? И сама ты такого же рода женщина? Не бойся, я никому об этом не скажу. Вот только ошибся я в тебе. И поэтому нам лучше больше не встречаться. Найдёшь себе в приятели вместо меня какого-нибудь капитана или латинского офицера.
Она вырвала руку и растёрла локоть.
- Да! Действительно, нам лучше больше не встречаться,- сказала она, тяжело дыша и глядя на меня потемневшими глазами. - Возвращайся в порт. Там много доступных женщин. Они вполне достойны тебя. Пей, затевай скандалы, драки, как это обычно делают франки. Найдёшь себе какую-нибудь утешительницу. Да и бог с тобой.
- И с тобой!- ответил я, закипая гневом.
Она повернулась и быстрыми шагами пошла прочь по гладкому как стекло мраморному полу. Походка у неё была красивой. Сглотнув слюну, я почувствовал вкус крови: так сильно закусил губу, чтобы не позвать её. У двери она, всё же, замедлила шаг, обернулась, а когда увидела, что я стою на прежнем месте и не делаю ни малейшего движения в её сторону, то в гневе подбежала ко мне и сильно ударила по щеке. Пощёчина меня оглушила и обожгла, но сердце моё возликовало, ибо ударила она меня расчётливо: сначала глянула вокруг, никто ли на нас не смотрит.
Я спокойно стоял и молчал. Мгновение она колебалась, потом опять повернулась и пошла. А я опять стоял и смотрел её вслед. Посреди храма её решимость стала ослабевать. Она замедлила шаги, остановилась и снова вернулась ко мне. На её лице, в лучистых глазах была улыбка.
- Прости меня, дорогой,- сказала она. - Наверно, я плохо воспитана. Но теперь ты меня укротил и покорил. Увы! У меня нет ни одной книжки с турецкими сказками. Если у тебя есть, дай мне почитать. Я хочу знать, как хитрость женщины побеждает мудрость мужчины.
Она взяла мою руку, поцеловала её и прижала к своей щеке. - Ты чувствуешь, как горят мои щёки?
- Не делай так,- попросил я. - Впрочем, одна моя щека горячее, чем твои. И хитрости тебе учиться ни к чему. Не думаю, что в этом турки могут тебя чему-либо научить.
- Почему ты позволил мне уйти и не поспешил за мной?- спросила она. - Ты ранил моё самолюбие.
- Пока это всё игра,- сказал я и глаза мои, наверно, пылали. - Ты ещё можешь уйти. Я не принуждаю тебе и не пытаюсь вернуть Ты сама должна сделать свой выбор.
- Нет у меня уже никакого выбора,- сказала она. - Я сделала свой выбор, когда набросала те несколько слов на клочке бумаги. Я сделала свой выбор в ту минуту, когда подала тебе надежду в соборе Мудрости божьей. Я сделала свой выбор, наверно, ещё тогда, когда заглянула в твои глаза. И не могу уже отступить, даже если бы захотела. Но только ты сам не осложняй мне всё.
. Держась за руки, мы вышли из храма. Она испугалась, когда увидела, что уже темнеет.
- Нам надо расстаться. Немедленно.
- Позволь мне проводить тебя хоть немного,- попросил я, напрасно призывая себя к благоразумию.
Она не смогла мне отказать, хотя и с её стороны это было безрассудством. Мы шли дальше рука об руку, а сумерки опускались на зелёные купола церквей и зажигались фонари на главных улицах перед богатыми домами. За нами плёлся жёлтый худой пёс, который почему-то увязался за мной. Он сопровождал меня от дома до храма Апостолов и мёрз, ожидая, когда я выйду из него.
Она не повернула к Блахернам, как я предполагал, а направилась прямо в противоположную сторону. Мы шли мимо руин Ипподрома. На треках, которые в древности служили для состязания колесниц, теперь ежедневно молодые греки соревновались в стрельбе из луков или играли в мяч с коней при помощи палок. Разрушенные здания в вечернем свете выглядели ещё огромнее, чем были на самом деле. Громадный купол собора Мудрости Божьей - Святая София - темнел на фоне неба. Гигантская каменная громада древнего императорского дворца вырастала прямо перед нами. Ни одного огонька не горело во дворце: его пустые залы теперь редко использовались лишь для некоторых церемоний. Сумерки милосердно скрывали горькую правду, что идём мы через умирающий город. Его мраморные колонны пожелтели, стены потрескались, фонтаны не искрились, а поросшие мхом бассейны в заброшенных садах были наполнены увядшими листьями платанов. Словно сговорившись, мы замедлили шаги. Уже горела над горизонтом вечерняя звезда. Мы остановились в тени полуразрушенной колонны древнего дворца.
- Мне надо идти,- сказала она. - Дальше ты меня не провожай.
- Твой меховой плащ может привлечь грабителей или нищих,- протестовал я.
Она гордо подняла голову:
- В Константинополе нет ни грабителей, ни нищих. Возможно, они есть в порту или в Пера, но не в самом городе.
Это правда. В Константинополе даже нищие гордые. Их немного и сидят они возле храмов, глядя перед собой затуманенным взглядом, будто вглядываются в прошедшие тысячелетия. Когда они получают подаяние от какого-нибудь латинянина, то бормочут благословение, но лишь повернётся он к ним спиной, сплёвывают и трут монету о свои лохмотья, будто хотят стереть с неё нечистое прикосновение. Обедневшие мужчины и женщины чаще идут в монастырь, чем выбирают профессию нищего.
- Мне надо идти,- повторила она, но вдруг обняла меня и прижала свою голову к моей груди. В холодном воздухе плыл запах гиацинтов, которыми пахла её кожа. Я не искал её губ, щёк, не мог оскорбить её прикосновением тела.
- Когда мы встретимся снова?- спросил я. Мои губы пересохли, голос охрип.
- Не знаю. Я действительно не знаю. Никогда раньше со мной такого не случалось,- ответила она и в её голосе звучала растерянность.
- Ты не могла бы прийти ко мне домой? Тайком, чтобы тебя никто не увидел. У меня только один слуга Он за мной шпионит. Но я мог бы его куда-нибудь отослать. Я привык обходиться без слуг.
Она стояла и молчала так долго, что я испугался.
- Ты не обиделась? Кажется, мне можно доверять, ведь я не способен сделать тебе ничего плохого.
Наконец, она ответила:
- Не отсылай своего слугу. Это вызовет подозрения. Каждый чужеземец под подозрением. За тобой станут следить другим способом, может, ещё более неприятным. Я действительно не знаю, что нам делать.
- На Западе,- сказал я нерешительно,- женщина обычно имеет подругу и говорит, что хочет её навестить. При необходимости, подруга подтверждает, что так оно и было. Тогда она сама может рассчитывать на подобную услугу. Ещё в общественных банях и возле дома умирающего мужчина и женщина могут свободно встречаться и оставаться наедине.
- У меня нет никого, кому я могла бы доверять,- ответила она.
- Значит, ты не хочешь,- удручённо заключил я.
- Через восемь дней, считая день сегодняшний, я приду к тебе домой,- сказала она, поднимая голову. - Приду рано утром, если ты не возражаешь. Потеряю подругу на рынке или у венецианских лавок. Знаю, что поплачусь за это. Но приду. Со слугой поступай, как хочешь.
- Ты знаешь, где я живу?- спросил я поспешно. - Это обычный деревянный домик над портом за кварталом венециан. Ты узнаешь его по небольшому каменному льву над дверями.
- Да, да,- ответила она с улыбкой. - Я узнаю его по крошечному каменному львёнку над дверями. Ещё вчера, когда я делала покупки, то приказала нести себя мимо этого дома, чтобы хоть на мгновение увидеть тебя. Но я тебя не увидела. Пусть бог благословит твой дом.
Она повернулась и пошла быстрым шагом, исчезая в сумерках.
20 декабря 1452.
Сегодня я был в порту, когда уходил последний корабль в Венецию. Кесарь уполномочил капитана сообщить Сигнории о конфискации больших галер. Кроме того, кесарь Константин тайными путями отправил в Венгрию просьбу о помощи. Но регент Хунади полтора года назад целованием креста скрепил трёхлетний мир с Мехмедом. Под Варной в 1444 году и под Косово четыре года назад султан Мурад убедил его, что Венгрии слишком дорого обходится война с Турцией. Я не верю в помощь, которую нам может оказать христианский мир. Мехмед действует гораздо быстрее, чем христиане.
Прошлым летом я видел, как молодой султан, весь в известковой пыли, с перепачканными глиной руками работал при строительстве крепости над Босфором, чтобы собственным примером воодушевить людей на ещё большие усилия. Даже его пожилые визири должны были принимать участие в строительстве: таскать камни, мешать раствор. Мне кажется, такую мощную крепость ещё никогда не возводили в столь короткое время. Когда я покидал лагерь султана, не хватало лишь свинцовых крыш на башнях.
К тому времени огромные бронзовые пушки оружейника Орбано выдержали мощные заряды и доказали свою силу. А когда единственное каменное ядро потопило венецианскую галеру, уже ни один корабль с Чёрного моря не рискует пробиться к нам в порт. Капитан галеры отказался спустить флаг. Его труп всё ещё висит на колу возле крепости султана, а члены команды гниют, разбросанные по земле вокруг него. Султан пощадил четверых и послал их в город, рассказать о том, что произошло. С тех пор прошёл месяц.
Кажется, кесарь Константин действительно готовится обороняться. Вдоль всей городской стены ведутся строительные работы. В стену вмуровываются даже гробовые плиты с пригородных кладбищ. Это мудрое решение. Иначе их могли бы использовать турки при осаде. Среди людей ходят слухи, что работы проводятся небрежно и впустую тратятся огромные деньги. Но никто этого не осуждает. Наоборот. Вокруг всеобщее злорадство. Ведь кесарь вероотступник и стал латинянином. Поэтому его можно обманывать, как и всех католиков. Воистину, этот город больше любит турок, чем латинян.
А на крайний случай есть в Блахернах Панагия, чудесная Наисвятейшая Дева, на чью защиту всегда можно рассчитывать. Жена пекаря совершенно серьёзно рассказывала мне сегодня, что когда тридцать лет назад Мурад вёл осаду города, Наисвятейшая Дева в голубом плаще явилась на городской стене и до того напугала турок, что они сожгли осадные машины и отступили от города в течение одной ночи. Можно подумать, что Мурад не мог иметь для этого других причин.
Какой длинной может быть неделя! Как удивительно ждать, когда я уже решил, что ждать мне в жизни нечего. Само ожидание - это наслаждение, если пылкость и нетерпение юности давно прошли. Но поверить я могу с трудом. Может, она совершенно не такая, как я себе вообразил? Может, я сам себя обманываю? У меня есть котелок с раскалёнными углями, поэтому холод мне не докучает, хотя сегодня с Мраморного моря дует холодный ветер и в воздухе кружатся снежинки. Моё тело как раскалённая печь, излучающая тепло.
22 декабря 1452.
Скоро рождество Христово. Венециане и генуэзцы готовятся к празднованию. Но греки рождеству не придают большого значения. Их главным праздником является Пасха. Не как память о страданиях Иисуса, а как праздник Воскрешения. Их вера набожна, истова, мистическая и умиротворяющая. Даже еретиков они не сжигают на кострах, а разрешают им уйти в монастырь, чтобы искупить свои грехи. В кардинала Исидора они не бросали камни, а только кричали: "Забирай свой пресный хлеб и катись в Рим!".
Такой искренней веры и набожности, которые видишь здесь на лицах людей, пришедших в церковь, уже невозможно встретить на Западе. Там за деньги покупают отпущение грехов.
Но город всё больше пустеет. Огромная городская стена когда-то защищала миллион людей. Теперь город как бы сжался. Люди живут лишь на холмах вокруг центрального рынка и на склонах холмов возле порта. Упавшие дома, руины, пустыри, растянувшиеся между населёнными кварталами и стеной, служат скудными пастбищами для коз, ослов и лошадей. Жёсткая трава, колючие кусты, брошенные дома с провалившимися крышами и ветер с Мраморного моря.
Два военных корабля прислала Венеция. Пятьдесят наёмников из Рима от Папы Николая привёз кардинал Исидор. Всё остальное - это насильно реквизированные суда и уговорами или угрозами завербованные латиняне. Чуть не забыл: есть ещё пять кесарьских военных кораблей византийского типа. Они стоят в порту, и вода плещется внутри корпусов, просачиваясь через щели в бортах. Их паруса порваны и на расстоянии чувствуется исходящий от них запах гнили. Дверцы амбразур на форштевнях зелёные от наросших водорослей. Но сегодня на них можно было разглядеть копошащихся людей. Кажется, мегадукс Нотарас решил, не смотря ни на что, привести их в порядок, ведь сам кесарь не имеет на это средств. Военные корабли - дорогая вещь.
С островов на греческом море пришло несколько судов с грузом хлеба, оливкового масла и вина. Ходят слухи, что турки опустошили Морее. Поэтому ждать оттуда какую-либо помощь бесполезно, если Константин вообще может рассчитывать на своего брата. Ведь Деметриос был противником унии ещё с того памятного события во Флоренции. Когда кесарь Иоанн умер, то лишь благодаря их матери не вспыхнула братоубийственная война.
Я не знаю греков, не могу понять их души. Они всегда останутся чужими для меня. Даже счёт времени у них иной, чем у меня. Этот год у них 6960 от сотворения мира. Для турок 856 от Пророка. Какой ненормальный мир! А может, я просто чересчур латинянин в душе?
Я посетил генуэзскую Пера на другой стороне залива. Никто не задавал мне никаких вопросов. Переполненные лодки беспрерывно снуют по заливу. Торговля у генуэзцев идёт бойко. Если бы я захотел, то мог быстро разбогатеть на торговле оружием. Если бы я продавал грекам устаревшее оружие по грабительским ценам, они, возможно, лучше бы относились ко мне, уважали меня и считали добропорядочным человеком.
В каждой забегаловке в Пера можно продать или обменять информацию. Ведь генуэзцы не находятся в состоянии войны с султаном. Это тоже какой-то идиотизм. Через Пера султан Мехмед узнаёт обо всём, что происходит в Константинополе. Впрочем, мы тем же путём узнаём, как идут военные приготовления султана.
Итак, сегодня она не пришла. Наверно, хотела только выиграть время, чтобы избавиться от меня подходящим способом и замести за собой следы. Ведь я даже имени её не знаю.
Она гречанка, как и я - грек по крови своего отца. Нездоровая, хитрая, предательская, жестокая кровь Византии. Если женщина - христианка или турчанка - наихитрейшая из всех существ, то гречанка - наихитрейшая из всех женщин. Ведь она впитала опыт двух тысячелетий.
Из свинца моё сердце. Расплавленный свинец - кровь в моих жилах. Ненавижу я этот умирающий город, слепо глядящий в своё прошлое и не желающий понять, что смерть приближается к его воротам.
Ненавижу потому что люблю.
26 декабря 1452.
Сегодня мой слуга удивил меня, явившись ко мне с предостережением:
- Мой господин, ты не должен слишком часто посещать Пера.
Впервые я внимательно присмотрелся к нему. До сих пор он был для меня лишь неизбежным злом, которое перешло ко мне по наследству вместе с нанятым домом. Он следил за моей одеждой и покупал мне еду, присматривал за домом, подметал двор и, без сомнения, снабжал Чёрную комнату в Блахернах информацией о том, что я делаю и с кем встречаюсь. Ничего не имею против него. Он старый человек и мне его жаль. Но у меня никогда не возникало желания к нему приглядеться. Теперь я это сделал. Он оказался невысоким старичком с редкой бородкой. У него больные суставы и грустные бездонные греческие глаза. Его одежда обветшала и на ней полно масляных пятен.
Я спросил его:
- Кто тебе велел мне это сказать?
Он ответил неожиданно:
- Я желаю тебе добра. Ведь ты мой господин, пока живёшь в этом доме.
Я возразил ему:
- Но ведь я латинянин.
Он отрицательно замотал головой:
- Нет, нет! Ты не латинянин. Я узнаю твоё лицо.
К моему безграничному удивлению он бросился передо мной на колени и стал искать мою руку, чтобы её поцеловать. Он просил:
- Не брезгуй мной, господин! Я выпиваю вино, которое остаётся на дне кувшина, подбираю мелкие монеты, которые ты теряешь, а немного оливкового масла я дал больной тёте, ведь все мои родственники очень бедные люди. Но если ты возражаешь, я этого больше делать не буду, потому что я узнал тебя.
- Мне не жалко денег на хозяйство,- ответил я, не переставая удивляться. - Это право бедняка жить тем, что остаётся на столе богача. Что касается меня, то пока я твой господин, можешь содержать хоть всю свою семью. Деньги для меня не главное. Недалёк тот день, когда и деньги и имущество потеряют всякое значение. Перед смертью мы все равны, а на весах бога достоинства букашки весят не меньше, чем достоинства слона.
Я произнёс целую речь, стараясь в то же время рассмотреть его лицо. Мне показалось, что выглядит он приличным человеком, но лицо человека лжёт, да и разве может один грек доверять другому?
Он мне ответил:
- В следующий раз, если захочешь, чтобы я не знал, куда ты идёшь или чем занимаешься, тебе не обязательно запирать меня в подвале. Там так холодно, что мои кости превратились в лёд. С тех пор я простужен, у меня болят уши, и состояние моих колен ухудшилось.
- Встань, дурень, и полечи свои немочи вином,- сказал я, вынимая из кошелька золотой бизан. Для него это было целое состояние, ведь в Константинополе бедные очень бедны, а богатые очень богаты.
Он взглянул на монету в моей руке, и лицо его просветлело, но он потряс головой и сказал:
- Господин, я жаловался не ради денег. Тебе не надо меня покупать. Как только ты пожелаешь, я не буду видеть и слышать того, чего ты не хотел бы, чтобы я видел и слышал. Приказывай.
- Я тебя не понимаю.
Он указал на жёлтого пса, который уже начал толстеть и лежал на своей подстилке у двери с опущенным носом, глядя на меня.
- Разве этот пёс не слушается тебя и не идёт за тобой? - спросил он.
- Не понимаю, о чём ты говоришь,- повторил я, бросая на ковёр золотую монету. Он наклонился и поднял её, а потом заглянул мне в глаза.