Benjamin Alire Sáenz : другие произведения.

Я пел прошлой ночью для монстра (1-5 главы)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  В жестокий час
  Разбивается сердце мое,
  Жить продолжая на своих же осколках.
  Стенли Кьюниц "Древо познания".
  
  Я хочу собрать все слова в мире, записать их на клочках бумаги и подбросить в воздух. Чтобы они птенцами разлетелись, воспарив к солнцу. Без всех этих слов небеса будут чисты, голубы и прекрасны. И мир будет совершенен в своем безмолвии.
  
  
  

Глава 1 - Что написал на вашем сердце Бог

  
  1.
  
  У кого-то есть собака - не у меня. Вместо собаки у меня психотерапевт. Его зовут Адам.
  Лучше бы у меня была собака.
  Во время нашего первого сеанса терапии Адам засыпал меня вопросами, и не думаю, что ему пришлись по вкусу мои неизменно повторяющиеся ответы: "не уверен", "не помню". Наверное, он, в конце концов, от них устал.
  - Выходит, ты не уверен во множестве вещей, Зак? - спросил он.
  - Выходит что так, - ответил я. Мне не хотелось с ним говорить.
  Он лишь поднял на меня глаза, кивнул и задумался. Адам любит размышлять. На самом деле он очень дружелюбный парень, но я не был настроен на дружеский лад.
  - Я дам тебе домашнее задание, - сказал он.
  Ну ладно.
  - Я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе что-нибудь важное.
  - Например?
  - Думаю, ты прекрасно понимаешь, о чем я.
  - Еще бы.
  Мой тон вызвал у него улыбку.
  - Ты можешь записать это или зарисовать.
  - Ладно, я понял.
  - Это ничего, что ты злишься на меня, - заметил он.
  - Я не злюсь на тебя.
  - Твой голос тебя выдает.
  - Я устал.
  - Так на кого ты злишься?
  - Ни на кого.
  - Могу я говорить с тобой откровенно, Зак?
  - Почему нет? Валяй, говори прямо.
  - Я думаю, что ты уходишь от ответа и что ты сильно зол.
  Очень хотелось сказать ему пару слов, а точнее - послать на три веселых буквы. Я сдержался, произнеся вместо этого:
  - Я выполню твое задание.
  Вернувшись в свою комнату, я написал:
  "Мне не нравится вспоминать.
  Воспоминания мучают меня,
  а мне не нравится мучиться".
  Глядя на лист бумаги, я думал о том, что могу всю оставшуюся жизнь потратить на то, чтобы стать асом по части забывчивости.
  Такое ощущение, что я существую где-то между воспоминаниями и реальностью. Быть может, для некоторых людей такое существование - норма. И никто не способен этого изменить.
  Мне почему-то представляется, что при нашем рождении Бог подписывает все сердца. На одних он пишет "счастье", на других - "печаль", на одних - "безумие", на других - "гениальность", "злость", "успех", "невезенье". Кому какое достанется.
  Воображение все время рисует швыряемую ветром газету. То, как очередной сильный порыв бросает ее на ограду из колючей проволоки, мгновенно разрывая в клочья. Я чувствую себя этой газетой. Бог для меня все равно что этот ветер. Для него все это - игра. Он же - Бог. И тут уж как кому повезет. Достав свою божественную ручку, он подписывает наши еще чистые сердца. Мне досталась "печаль". Поэтому-то я и не особо люблю Бога. И, кажется, он отвечает мне взаимностью.
  - Что ты помнишь о том, как попал сюда? - спросил меня Адам.
  - Ничего, - ответил я.
  - Совсем ничего?
  - Я был в одном месте, а потом вдруг оказался здесь.
  - В одном месте?
  - Угу.
  - И где же?
  - Дома.
  - А где твой дом?
  - В Эль-Пасо. Техасе.
  - И до того, как попасть сюда, ты был там?
  - Да, я там раньше жил.
  - Почему раньше?
  - Я больше нигде не живу.
  - Что еще ты помнишь, Зак?
  - Ничего.
  - Уверен?
  Мне хотелось лишь одного - чтобы Адам прекратил задавать свои бесконечные вопросы, так что я со всей серьезностью посмотрел ему прямо в глаза. Затем не выдержал:
  - Я хочу, чтобы ты перестал спрашивать меня о том, что я помню.
  - Понимаешь, Зак, амнезия при психологических травмах не так уж редка.
  Психологическая травма. Ну как же, они здесь все обожают эти два слова - просто без ума от них. Пусть называют это как хотят. А что если я не просто ничего не помню, а не хочу ничего вспоминать? Если Бог написал на моем сердце "амнезия", то кто я такой, чтобы стирать написанное им?
  Вот от чего бы мне сейчас полегчало, так это от бутылки бурбона. Может сказать Адаму, что алкоголь подстегнет мою память и чудесным образом исцелит меня от амнезии? Жаль, он не купится на это. Так и слышу его ответ: "Исцеляющие алкогольные отключки? Ну-ка расскажи, как это работает, приятель".
  Дело в том, что я помню свое прошлое оборванными клочками. Тут клочок, там клочок. Все мое сознание усыпано ими. И на каждом таком клочке что-то написано. Если бы я собрал все эти бумажные клочки воедино в нужном порядке, то смог бы прочитать полную историю своей прошлой жизни, которая бы расставила все по своим местам.
  Мне снятся странные сны. В некоторых из них я себя бью.
  Адам хочет знать, почему я делаю это.
  - Наверное, я совершил что-то дурное.
  - Нет, - возразил он. - Ты не совершал ничего дурного.
  Откуда ему знать? Ненавижу, когда он ведет себя так, будто все знает.
  - Ну хорошо, Зак. Если ты сделал что-то плохое, то расскажи мне, что именно. Составь список всех своих дурных поступков.
  Черт. Боюсь, он будет длинным.
  Адам все пытается донести до меня, что мне мешает ясно мыслить помутнение в мозгах. Что мой разум замутнен зависимостью. "Зависимостью". Да кто этот парень такой, черт его дери? Я что-то пропустил? Потому что я явно не в теме. Да и не нужно быть профессиональным психотерапевтом, чтобы видеть, что с мозгами у меня что-то не то. Мне что, винить в этом свое "я", которое на что-то подсело?
  Лично я это вижу так: Адам добивается того, чтобы я создавал в своем сознании новые бумажные клочки. А на кой оно мне? Мне бы избавиться от тех, что уже заполонили его, и освободиться от снов. И как же сильно мне хочется покинуть это место - полное людей, еще более двинутых, чем я.
  Ну ладно, может они и не все такие, может по части "не все дома" я кого-то из здешних и переплюнул, но как говорит Адам: "Это не соперничество, Зак". Знаете, здесь собрались все, кого потрепала жизнь. При мысли об этом мне то печально, то дурно. Почему? Да потому что смотрите: вот станет нам всем лучше или мы сделаем вид, что нам стало лучше, и куда мы отправимся после этого? Что будем делать с нашей вновь обретенной способностью здраво мыслить? Вернемся в мир, который прожевал нас и выплюнул? Не особо радужная перспектива.
  Если бы только мне не досталось "печальное" сердце...
  Кто-то думает, что это классно - иметь психотерапевта. Не я. Меня это ни капли не радует.
  Может, мне кто-нибудь подарит собаку?
  
  2.
  
  Мне снится сон. Я в пустыне со своими друзьями - Глорией и Антонио. Перед нами океан. Настоящий океан в центре пустыни. Он настолько фантастически красив, что мне хочется с разбегу прыгнуть в воду. Я не делаю этого лишь потому, что не умею плавать. Хотя почему бы этого и не сделать? Я, конечно, утону, но это такой прекрасный способ умереть.
  Боже, тут все настолько изумительно и совершенно - пустыня, небеса, океан.
  Длинные черные волосы Глории развеваются на легком ветру. Она курит травку, сидя на песке, прекрасная как сама природа - как небо над головой, чистейшая вода океана и песок под нашими телами. Она смеется от счастья. Она так счастлива, что это разбивает мне сердце. И Антонио со своими зелеными глазами, буквально поглощающими все вокруг, так же прекрасен как она. Он вводит себе наркотик. И так же счастлив, как и Глория. Очень счастлив.
  А я сижу с бутылкой Джека Дэниэлса и не знаю, счастлив я или нет. Может и счастлив, потому что любуюсь друзьями.
  - Откуда ты Зак? - спрашивает вдруг Глория.
  И я отвечаю:
  - Не знаю.
  - Где ты живешь? - спрашивает меня Антонио.
  И я отвечаю:
  - Нигде.
  Они переглядываются и начинают говорить по-испански. И мне ужасно жаль, что я их не понимаю, потому что мне кажется, что они говорят друг другу прекрасные вещи. Они словно одно целое, словно принадлежат друг другу, а я никому не принадлежу. Меня охватывает печаль и я плачу. Смотрю на Глорию и Антонио и глотаю слезы. Они счастливы и прекрасны. Прекрасны как небеса, пустыня и океан. И они разговаривают. А я? Далеко не прекрасен. Не могу с ними говорить. И ничего не понимаю.
  Тут я вижу нас со стороны - счастливый Антонио, счастливая Глория и печальный я.
  Я пью, и пью, и пью. И мне больше не больно.
  
  3.
  
  У меня был план. Я придумал его еще в первом классе - учиться только на отлично, чтобы потом получить стипендию и поступить в Стэнфорд или Гарвард, или Принстон, или Джорджтаун, или любой другой всеми известный университет, где все студенты блещут умом. И очень счастливы. И полны жизни.
  Что-то, черт подери, пошло не по плану.
  Видел бы меня сейчас мистер Гарсия. Он был классным парнем. Молодым, умным и искренним. По мне, так большинство людей - лицемеры. А чего еще ожидать? Мы все лицемеры, живущие в мире, который нас дурит. Так мне кажется.
  Мистер Гарсия же каким-то образом избежал ужасного звания лицемера. У него прикольная бородка клинышком, черные глаза и иссиня-черные волосы. Он носит кроссовки, джинсы, спортивную куртку и всегда слегка помятые белые футболки. И он мне действительно очень нравится. Ни у кого еще я не видел настолько открытого и дружелюбного лица. У него такой чистый, мягкий голос, что все заслушиваются им. "К словам нужно относиться уважительно", - сказал он как-то. Он часто выдавал странные и занимательные вещи. Он заучивал поэмы наизусть и с выражением зачитывал их нам, говоря при этом всем своим телом - не только ртом, но и сердцем, руками, ногами - всем телом. Мне хотелось, когда я вырасту, стать таким, как он, хоть я и понимал, что это довольно глупо, так как подобные желания никогда не сбываются.
  Однажды он подписал под моим сочинением: "Зак, это замечательная работа. Иногда ты потрясаешь меня до глубины души. Я хотел бы поговорить с тобой после уроков. Сможешь ко мне заглянуть?" Так что после уроков я направил стопы в его кабинет. Когда я вошел, он мерил шагами класс, держа в руке книгу - наверняка заучивал новую поэму. Он улыбнулся, словно радуясь встрече со мной, и я сразу разнервничался.
  - Садись, - указал он на свой стол.
  - Сюда? - удивился я.
  Он кивнул.
  - Да. Удобное место, как думаешь, Зак?
  Я и уселся за его стол, как какой-нибудь учитель.
  - Ну и как тебе?
  - Нормально. Странновато, но ничего так.
  - Может быть, ты когда-нибудь захочешь сидеть на этом месте. Учить детей поэзии и прозе. Зачитывать им поэмы и романы. Как тебе такая мысль? - улыбнулся он.
  Он часто улыбался, мне от этого даже изредка становилось не по себе - слишком непривычно видеть такого улыбчивого человека. Особенно взрослого. А мистер Гарсия, несмотря на молодость, все-таки был уже взрослым.
  Довольно странно видеть такого человека. Жизнь - дерьмо. Он что, не в курсе? Может этот парень - ошибка природы? Слушайте, ну не имеет права мужик быть настолько простодушным. А он вдруг ни с того ни с сего говорит, взглянув на меня:
  - Тебе кто-нибудь говорил, что ты выдающийся ребенок, Зак?
  Выдающийся? Этот парень не переставал шокировать меня. Что он ожидал услышать в ответ?
  - Не любишь, когда тебя хвалят?
  - Да нет, нормально к этому отношусь.
  Он кивнул, посмотрев на меня.
  - Нормально, - повторил он с полуулыбкой. - Нормально. - И опять отчебучил: - Ты написал потрясающее сочинение.
  - Нормальное.
  - Лучше, чем нормальное. Кажется, я использовал слово "потрясающее".
  Он подошел к доске и вывел его на ней мелом. Учитель - всегда и во всем.
  Я уставился на это слово. Оно никак не относилось ко мне, но я не собирался спорить об этом, поэтому просто согласился:
  - Как скажете.
  Он покачал головой и улыбнулся.
  - Знаешь что? Ты мне нравишься, Зак. Это нормально? Ты не против?
  Подумаешь, удивил. Этому парню все нравятся. Как он выживает вообще, любя такое количество народу? В мире всего ничего людей, которые действительно заслуживают любви.
  - Да нет, - ответил я.
  - Это хорошо. Ты любишь музыку?
  - Да.
  - Хочешь кое-что послушать?
  - Угу.
  Он подошел к шкафу и достал из футляра трубу. Дунул в нее, ну, знаете, будто прочищая. Пробежал пальцами по вентилям, сыграл несколько нот. Спросил:
  - Готов, Зак?
  И начал играть. О, этот парень умеет играть. Он играл нежную, красивую мелодию. Никогда не думал, что труба может ласково шептать. Я не мог оторвать взгляда от его пальцев. Мне хотелось, чтобы он играл вечно. Это было прекрасней любой поэмы, зачитываемой им на уроках. Все вокруг стихло и замерло, и не осталось ничего, кроме этой мелодии - нежной, бархатной и восхитительной, легкой и воздушной как ветерок, шелестящий в листве деревьев. Весь мир исчез, и мне хотелось навсегда остаться в этом неподвижном безмолвии. Я не знал, что делать и что говорить. Я блаженствовал. Серьезно. Блаженстовал, но вместе с тем мое сердце рвалось на части.
  - Как тебе? - Мистер Гарсия снова улыбался.
  Он был похож на ангела. Правда. И от этой мысли мне стало неуютно - я не знал, что думать о себе, с такими мыслями в голове.
  - Лучше, чем нормально.
  - Лучше, чем нормально? Ого. Это самое приятное, что я услышал за весь день.
  Мистер Гарсия всего лишь пытался общаться со мной, но меня это приводило ужас. Мне невыносимо хотелось сбежать. Он был нормальным, а я не был. Я не знаю... я просто чувствовал то, что мне не нравилось чувствовать. Я оцепенело наблюдал, как он убирает трубу в футляр.
  - Если ты захочешь послушать эту мелодию...
  - Я понял, - оборвал я его. Мне нужно было к чертям бежать отсюда. Нужно.
  Мы пожали руки, прямо как старые приятели. Кивнули друг другу.
  Уже направившись к двери, я услышал:
  - Ты иногда грустишь, Зак. Если ты захочешь когда-нибудь об этом поговорить, то знаешь, где меня найти.
  Мое сердце вспуганной колибри колотилось в груди, ладони вспотели, желудок сокращался в болезненных спазмах. Я добежал до ближайшего туалета, где меня вырвало. Боже, я разваливался по частям. Перед глазами стоял мистер Гарсия со своим дружелюбным лицом, черными глазами, волосами, руками. Что он творил с моей головой?
  Я плакал всю дорогу домой. Я просто, черт, я не знаю... я просто плакал.
  
  4.
  
  Придя домой, я бросился на поиски бутылок отца. Найти их было несложно - он прятал их по всему дому, и я знал, где он хранит все свои заначки. У меня это было что-то вроде хобби - находить спрятанные им бутылки. Своеобразный вариант поиска пасхальных яиц. В моем доме "Пасха" никогда не кончалась.
  Отыскав пинту бурбона, я сунул ее в карман куртки и ушел из дома. Бродил по улицам, пил и курил, и все плакал и плакал. Я был... черт, не знаю, не знаю, не знаю... одурманен, опьянен, опечален, истерзан. Я ненавидел мистера Гарсию. Зачем он мне все это говорил? Выдающийся ребенок. Потрясающее сочинение. Зачем он написал "потрясающее" на доске? Это слово ненастоящее. Оно не живет во мне. И почему он не оставил свои мысли при себе? Зачем он спросил: "Ты мне нравишься, Зак. Это нормально? Ты не против?" Да кто в своем уме захочет испытывать какие-то чувства к такому, как я? Ненавижу его за то, что он сказал о моей грусти. Ненавижу за то, что он сыграл прекрасную мелодию. Не желаю слышать нашептывания восхитительной музыкальной лжи. На кой хер этот парень тратит свое время на такого, как я?
  И я бродил, и пил, и курил. И плакал. И кричал мистеру Гарсии: "Я ненавижу тебя". Ненавижу тебя, ненавижу. Я думал, выпивка мне поможет. В какой-то степени так оно и было. Все ощущалось через отстраненную дымку. И чем более отдаленным все казалось, тем легче мне становилось.
  Мистер Гарсия - один из клочков бумаги в моем сознании. Как и бурбон, который я так любил пить.
  Бумажные клочки.
  Да уж. Может, меня стоит не лечить, а лишь дать добротный веник, чтобы я вымел весь сор из своих мозгов? Может, сказать Адаму, что мне не нужно ничего вспоминать? Мне нужен лишь очень хороший веник.
  
  

Воспоминания

  
  Кто-то прикрепил к доске для объявлений в моей комнате календарь. Наверное, хотел, чтобы я знал точно, какой сегодня день. Чей-то голос сказал:
  - Ты можешь отмечать дни.
  Забавная вещь - отмечать дни. Рисовать на них крест. Перечеркивать.
  Я попал сюда в Новый 2008 год. 2 января была сильная буря. Меня разбудил ее шум, и я лежал и слушал ветер. Клянусь, он пытался снести мою кабинку.
  Ветер подобен миру. Такой же вор, желающий забрать у меня последнее, что осталось.
  Теперь он живет во мне. Пытается убить меня изнутри. Порой я думаю: почему бы и нет?
  Я устал.
  Я просто хочу уснуть навсегда.
  Может, стоит позволить ему прикончить меня?
  
  
  

Глава 2 - Совершенный

  
  1.
  
  Я всегда чувствовал себя виноватым из-за того, что провалил свой план - тот план по отличным оценкам и поступлению в университет. Временами я бываю мерзким и эгоистичным. Отец и мать... они любили меня. Нет, никаких нежностей между нами не было, но я этого и не люблю. У нас все сложно в семье. У всех свои проблемы. Родители пытались их решать. Брат пытался их решать. Я тоже пытался - по-своему. Но, наверное, побег от проблем - не решение. Наверное, это просто побег.
  Мать с отцом старались изо всех сил - я видел это. Им было очень нелегко. Мама находилось в глубокой депрессии, а единственным хобби моего отца была выпивка. У меня хотя бы было любимое дело - я учился, а что было у них?
  Школа была моей работой, и я получал за нее зарплату - отличные оценки. Мне доставляло огромное удовольствие учиться на пятерки. Я чуть не взорвался как-то, заработав четверку по внеплановой контрольной по истории. Меня мутило - было такое ощущение, будто в мозгах и животе взрываются фейерверки. Вернувшись домой, я первым делом вцепился в бутылку бурбона и жадно выхлебал ее. Всегда обожал это ощущение - когда виски, обжигая горло, расплавленным огнем стекает в желудок. От бурбона я тоже готов был взорваться, но в хорошем смысле этого слова.
  Мне в тот вечер слегка снесло крышу. Ну, если честно, снесло ее не хило. Я не шучу. Я тогда бейсбольной битой расколошматил кучу автомобильных лобовых стекол. Это совсем не круто, но это то, что я сделал. Да, мне тогда напрочь снесло крышу, я это признаю.
  Сам же нарывался на неприятности, а потом сам же от них удирал - я прекрасно знал, что у тех машин есть сигналки. Но меня в тот момент нереально вставляло крушить шикарные БМВ. Может, я просто бесился из-за того, что у меня самого нет машины? Мой братец Сантьяго бросил школу и ни черта не работал, но у него была машина. Никогда не понимал отношений между ним и родителями. Не мог просечь, и все тут. Взаимоотношения в семьях часто не поддаются логике. Семья в целом лишена разума. И эмоций - по крайней мере, моя. В нашей семье эмоции не в чести.
  По мне, так жизнь полна дорог, ведущих нас друг к другу. Но в моей семье дорог нет - есть лишь подземные туннели. И, кажется, мы все в них потерялись. Хотя нет, не потерялись. Мы просто в них жили.
  Так что, да, у моего братца, неблагодарной злобной скотины, была машина. У меня, учащегося на отлично и выполняющего все работы по дому, не было ничего.
  
  2.
  
  Иногда мне приходят в голову идеи - и нет никакой возможности отгородиться от них, - которые словно начинают мной руководить и говорят мне, что делать. Битье лобовых стекол тому пример. Когда я это делал, в моей голове было пусто, но меня обуревали разные чувства. Неприятные, очень неприятные чувства. И я хотел избавиться от них. Не знаю, о чем думал Бог, вкладывая в нас чувства. Зачем он наделил нас эмоциями? Кто-нибудь может мне это объяснить?
  Я усиленно работал над двумя вещами: зарабатыванием отличных отметок и отторжением чувств. Первое давалось легко, второе - трудно. Но я не сдавался. Мне виделось, что если я не буду ничего чувствовать, то и переживать больше не буду. Нет чувств = нет переживаний. Вроде бы проще некуда. Так почему тогда все настолько сложно?
  Мои друзья увлекались наркотиками и психотропными веществами. Это было не для меня, потому что я осторожничал - не хотел, чтобы мой план пошел насмарку. Мне хватало выпивки. Она отлично помогает, вы в курсе? И еще я дымил напропалую. Обожал это дело и наслаждался им по полной.
  Токсикомания. Мы любили над этим шутить. Хотели написать о ней песню. Вот несколько строф, которые я записал в пьяном угаре:
  
  Мне наплевать, как вы это зовете.
  Пью - чтоб забыться, дымлю - чтобы жить.
  В трезвости много ли кайфа найдете?
  Я не нашел, но на это - забить.
  
  Юность - как в клетке сидящая птица,
  Если за тьмой не приходит рассвет.
  Все, что мне нужно - до смерти напиться,
  И не искать в этом небе ответ.
  
  Все, что мне нужно - до смерти напиться.
  Фальшь и обман - превосходный дуэт...
  Юность - как в клетке сидящая птица,
  Если за тьмой не приходит рассвет.
  
  Эта песня - еще один бумажный клочок на дне моего сознания. Но речь не об этом. Мои друзья - Антонио, Глория, Томми, Митци и Альберт - я их очень любил. Бог написал "безумны" на их сердцах. Но мне было здорово рядом с ними. Мы словно были все одним целым и принадлежали друг другу.
  И они все были умными. Знаю, все думают, что нарики - никчемные неудачники, но правда в том, что наркоту принимают одни из самых толковых ребят - философы по жизни с живым воображением, не терпящие правил. Ну и еще стебанутые, конечно. Но вот что я вам скажу: думаете у трезвенников с чердаками порядок? Миром рулят трезвые люди, и что-то не очень-то у них это выходит.
  Мои друзья всегда могли меня рассмешить. Правда, я мало помню, что мы там с ними вытворяли. Мы вечно были в хлам. Но я не чувствовал себя с ними одиноким, и только это и важно. Все остальное время мне хотелось плакать. Помните, что написано на моем сердце? "Печаль". Равно. "Слезы". Да уж. Но мои друзья всегда могли меня рассмешить.
  Мы играли в игры. И это было классно. Обожали "Скраббл". Думаю, мы все были в какой-то степени влюблены в слова, просто предпочитали большую часть времени держать их при себе, в головах. Мы придумали игру - в начале недели каждый из нас выбирал себе слово, которое было что-то навроде личного пароля, и его нельзя было никому говорить, а в конце недели выбирали новое, а старые, под кайфом - пьяные и обдолбанные - в голос выкрикивали друг другу. Помню однажды у нас вышли: эсхатология*, эфемерный, шальной, койот, Luchar*, soledad*.
  Какие-то слова были испанскими, какие-то английскими. Глория с Антонио любили болтать по-испански, в моей же семье, хоть у меня и мексиканская фамилия, этот язык был утрачен. Ничего удивительного, в моей семье много чего успело потеряться.
  Но я не чувствовал себя потерянным со своими друзьями. Я любил нашу игру со словами, любил звучание слов, произносимых нашими голосами. Вконец упоротые мы придумывали предложения с ними, и для меня они складывались в целые истории. Потом всю оставшуюся неделю я составлял в воображении фразы с нашими словами и чувствовал себя так, как будто ношу с собой частичку своих друзей.
  
  3.
  
  Дома все было... не ахти. Мама пребывала в депрессии. Не в обычной, какая случается иной раз у всех и при которой говорят: "Чувак, у меня депрессуха". У нее был клинический случай, и это было видно невооруженным глазом. Когда она у нее началась, я не знаю, но уж точно задолго до моего рождения. Я вырос, водя ее по разным психотерапевтам. Она любила менять врачей, что нереально угнетало меня.
  Я сел за руль в тринадцать лет, совершенно не умея водить и учась сразу на практике. Дело в том, что мама не могла водить машину во время "кризисов", как называл их отец. Вождение без прав? Фигня.
  Мама постоянно сидела на каких-нибудь лекарствах. Принимая их, она готовила и занималась домашними делами. А потом вдруг резко бросала их пить. Никогда этого не понимал, но я - не она.
  Я всегда знал, когда мама переставала пить таблетки - она обнимала меня и говорила, что теперь с ней все хорошо. "Все будет чудесно, Зак". Чудесно. Я ненавидел это слово из ее уст.
  Из детства я мало что помню. Я много времени проводил на заднем дворе. Помню, что любил одно дерево. Это странно, я знаю, но есть вещи и похуже, чем любовь к деревьям. Деревья классные. Они живые. Живее некоторых людей.
  У нас была собака, ее звали Лилли. Она спала со мной. В пять лет я нашел ее спящей под моим любимым деревом, и она никак не хотела просыпаться. Я кричал, плакал, и истерил... в общем, был не в себе.
  Из дома вышел пропахший бурбоном отец. Увидел Лилли.
  - Собаки умирают, - сказал он и вернулся в дом за новой бутылкой.
  Помню, что я некоторое время лежал рядом с Лилли, потом встал и выкопал ей могилу - это заняло у меня уйму времени, но я не мог оставить Лилли просто лежать на земле. Это было неправильно.
  Я все просил у родителей новую собаку, но мама отвечала, что с ними много проблем. Как будто хоть что-то о них знала. Она понятия не имела о том, как заботиться о собаках. Да она даже не знала, как заботиться о детях. Например, о Заке. Но это неважно. Я и без ее помощи вырос. Видите, я злобствую на маму. Ненавижу, когда делаю это. Ей приходилось справляться с кучей проблем. Проблем, касающихся внутреннего "я" человека, как называет это Адам. А это адски сложно делать. Поверьте, уж я-то знаю. Черт. Лучше бы не знал. Но так уж случилось.
  Мама почти все время сидела в своей темной комнате. У нее агорафобия, - так говорил отец. Как и у ее сестры. Похоже, это наследственное.
  Агорафобия*. Другими словами - аллергия на небо.
  Когда ей становилось получше, она выходила из комнаты и говорила со мной. Помню, однажды она сказала:
  - Ты очень похож на меня, Зак. Ты же знаешь это, да?
  Я взглянул на нее, пытаясь выдавить улыбку. Мне нелегко даются улыбки.
  - Похож, - повторила она. - У тебя даже улыбка моя.
  Черт. И потом поцеловала меня.
  - Я скучаю по тебе.
  Как будто это я куда-то все время уходил. Мне захотелось сказать: "Я тоже скучаю по тебе", ведь она-то на самом деле все время от меня уходила, но она продолжила:
  - Я скучаю по всем.
  И я не знал, что на это ответить.
  - Твой отец больше не прикасается ко мне.
  Я занервничал. Это ни черта не мое дело, прикасаются друг к другу родители или нет.
  - Ты понимаешь, о чем я? - Она посмотрела на меня и сжала мою ладонь. - Ты можешь трогать меня, если хочешь.
  Мое сердце бешено колотилось и леденело, будто попав в самый центр бури. В голове проносились картинки, они бились в ней, как пойманные птицы, показывая мне то, чего я не хотел знать - показывая ужасно неприятные вещи, и мне хотелось взять ту самую биту и выбить себе мозги. Я не знал, я просто не знал, что делать, поэтому просто улыбнулся маме и кивнул. Боже, сидел с идиотской улыбкой и ненавидел себя. Во мне словно шевелился нож, пытающийся вырваться наружу, порезав меня изнутри. Не знаю, как у меня хватило сил, но я встал и подхватил школьный рюкзак.
  - Мы с Антонио и Глорией собрались позаниматься вместе. - Меня всего трясло, и я не знаю, как мне вообще удавалось двигаться и говорить.
  - Тебе обязательно нужно уходить? - жалобно спросила она - как маленький ребенок. Она будто молила меня остаться.
  Я так судорожно и часто дышал, что не мог вздохнуть. Звучит бредово, понимаю.
  Мне нужно было что-то принять. Мне очень нужно было что-то принять. И я на автопилоте двинулся к Томми. Не знаю, что бы я делал, не найди его дома.
  - Ну и видок у тебя, - заметил он.
  - Да уж, - выдохнул я.
  Тогда я в первый раз попробовал кокс.
  Это было обалденно. Все тело опалил жар. Впервые за всю свою жизнь я на самом деле ощущал, что у меня есть сердце и тело. Внутри меня горел огонь, который, казалось, может осветить всю вселенную. Ни одна книга не дарила мне такого ощущения. И ни один человек.
  Боже, было невероятно чувствовать себя настолько совершенным. Бог не писал на моем сердце "совершенно", но кокаин это сделал за него. И это было прекрасно.
  Я горел. Серьезно. Пылал в своем собственном огне. И правда в том, что мне хотелось умереть. Было бы изумительно умереть, чувствуя себя таким живым. Я знал, что уже никогда не почувствую себя настолько совершенным.
  
  

Воспоминания

  
  Я катаюсь на трехколесном велосипеде. Мне четыре. Должно быть это не воспоминание, а сон, потому что у меня есть братья и сестры. На мне белая рубашка, черные брюки и изящные туфли, которые жмут. Я играл со своими братьями и сестрами на идеально подстриженном газоне отца, но мне захотелось побыть одному. Я ушел ото всех и нашел этот замечательный трехколесный велосипед.
  Я катаюсь на нем и пою. Я счастлив. Оглянувшись, вижу, что мама с папой и все мои братья и сестры гурьбой садятся в машину. У мамы в руках подарок - очень красивый, с белой шелковой лентой.
  Машина уезжает, и я машу ей вслед. Пока-пока. И продолжаю кататься на велосипеде. Продолжаю петь. Не люблю, когда все шумят.
  Но машина вдруг возвращается и мама спрашивает:
  - Где ты был?
  - Здесь, - отвечаю я.
  - Ты напугал нас. Мы не могли тебя найти. Ты плохой мальчик. Нельзя меня так пугать. - У нее очень, очень злой голос.
  - Прости, - извиняюсь я. Живот завязывается узлом.
  - Плохой мальчик, - повторяет мама.
  Почему, почему я плохой? Мне нужно это знать. Иногда я сам себе говорю: "Ты плохой мальчик, Зак". Звучит дико, я знаю. Иногда я мучаю сам себя.
  
  ____________________________________________________________________________
  Эсхатология - религиозное учение о конечных судьбах мира и человека. Различается индивидуальная эсхатология, т. е. учение о загробной жизни единичной человеческой души, и всемирная эсхатология, т. е. учение о цели космоса и истории и их конце.
  Luchar - по-испански: бороться, сражаться.
  Soledad - по-испански: одиночество, тоска.
  Агорафобия - патологическая боязнь открытых пространств.
  
  
  
  

Глава 3 - Почему я не верю в изменения

  
  1.
  
  Конечно же, мой отец не единственный пьющий отец в мире.
  Он много трудился и никогда не прогуливал работу - ни разу. Каждый день вставал в 5.30 утра, варил себе кофе, сам себе готовил ланч и шел работать.
  И, черт, к концу дня приходил смертельно уставшим. Бывало, он возвращался вымотанным настолько, что еле шевелил языком. Принимал душ и наливал себе выпить. Маме он не изменял, держался как мог и заботился о нас. Ну да, он пил, но ведь есть вещи и похуже. И мама - она хорошая, спору нет, - но случались дни, когда она просто сидела, уставившись в одну точку, и по ее щекам текли слезы. Такое никому настроения не прибавит.
  Приходивший домой Сантьяго шумел, грозился всех нас поубивать, а потом ржал - вечно под кайфом. Псих. Но он всегда уходил, оставляя нас в тишине нашего дома.
  Самое печальное, что я боялся своей мамы. Это ненормально. Думаете, я этого не знаю? Иногда сидишь рядом с ней, спрашиваешь, нужно ли ей что-нибудь, а она вдруг поднимает на тебя глаза, смотрит как на демона какого и бьет по лицу. Когда она сделала так первый раз, я, закрывшись в комнате, плакал - совсем ребенком еще был. Через какое-то время я к этому привык. Однажды, слетев с катушек, она не могла остановиться и все лупила и лупила меня. А потом плакала и плакала, и мне было очень жаль ее - я знал, что она это не нарочно. Только все это отбивало желание к ней приближаться. И еще этот разговор про прикосновения, который я никак не мог выкинуть из головы.
  Но были и хорошие дни, дни, когда мама вставала рано, делала завтраки, убиралась и готовила потрясающе вкусные ужины. Правда, последний наш совместный ужин не удался. Мама полдня готовила домашние равиоли.
  - Хотела бы я быть итальянкой, - сказала она. - Но я лишь заурядная девчонка из Огайо.
  Мама была разной, но уж точно не заурядной. Увы.
  Тем вечером мы наслаждались ее равиоли, и все шло просто чудесно. Отец шутил, пытаясь рассмешить маму, и мама улыбалась. Боже, она на самом деле улыбалась. Отец был слегка навеселе, но не пьяный, и я начал расслабляться. Я почти всегда напряжен - сплошной комок нервов. Здесь это зовется тревожностью. И, если честно, меня из-за нее кормят таблетками. Наверное, Бог еще написал на моем сердце: "тревожное".
  Так вот, в тот вечер я немного расслабился, за что и поплатился, когда домой вернулся вдрызг пьяный братец Сантьяго. Он совсем ополоумел.
  - Обычная картина, - заорал он, окинув нас взглядом. - А меня, на хуй, не надо приглашать?!
  Слушайте, этот парень здесь жил. Зачем его приглашать? У меня от него реально ехала крыша. Посмотрев на маму, он рявкнул:
  - Как, блять, вовремя ты взялась за готовку.
  Плюнул ей в тарелку и, уставившись на отца, начал фонтанировать ругательствами в его адрес. Мат заполнил всю столовую. Схватив тарелку отца, брат швырнул ее через комнату, и она разлетелась на осколки, ударившись о стену.
  Мама мгновенно ушла в себя, вернувшись к своему внутреннему "я", туда, где всегда и жила. Я застыл на месте, надеясь, что до меня очередь не дойдет. Если бы.
  - Членосос, - глянул он на меня и сделал характерное сосательное движение губами. - Бабки есть?
  Сантьяго знал, что у меня всегда есть с собой деньги. Я у этого парня был что-то вроде личного автомата по выдаче денег. Я достал из бумажника две двадцатки.
  - И это все?
  - Да. - Я пытался не выдать своего страха.
  Брат выхватил у меня из пальцев доллары.
  - Дай свой бумажник.
  Он бросил его на пол и уставился на меня как на ничтожество.
  - Это еще не все, - прорычал он. - Не смей мечтать, твою мать, что на этом все закончится.
  Он вцепился в меня и, рывком подняв, припечатал к стене. Я чувствовал его дыхание - от него несло дохлой псиной. Боже, мое сердце так колотилось, что, казалось, выскочит из груди. Брат прожигал меня тем самым взглядом, говорящим, что я ничтожество, такое ничтожество, что не стою даже того, чтобы меня ненавидеть.
  Он ушел, а я так и стоял у стены, ощущая себя голым, несмотря на то, что был полностью одет. Глупо.
  Я вздрогнул, когда хлопнула дверь. Да, я был сплошным комком нервов.
  Мама встала из-за стола и вышла из комнаты. Я чуть прибрался. Отец налил себе еще один бокал вина, я подал ему новую порцию равиоли, и мы доужинали.
  Мы не произнесли ни единого слова - ни он, ни я. Сантьяго словно забрал с собой наши рты и все слова, что в них были.
  
  2.
  
  Я всегда жалел, что меня не назвали Сантьяго. Нас с братом обоих назвали в честь дедов. Сантьяго - в честь папиного отца. Меня - в честь маминого. Моему отцу никогда не нравилось мое имя - Закария. Как можно было так назвать парня с фамилией Гонзалез, живущего в Эль Пасо, Техасе? Да и не любила мама своего отца. Папин отец родился в Мехико, мамин - в Каяхога-Фолс, Огайо. Папин отец был художником и музыкантом, мамин - бухгалтером. Так что меня назвали в честь бухгалтера из Огайо, парня, которого ненавидела мама, а моего брата назвали в честь художника и музыканта из Мехико. Черт. Если уж не везет, то не везет во всем. Полное имя брата - Сантьяго Маурицио Гонзалес, мое - Закария Джонсон Гонзалес.
  Я худосочный - в маму, Сантьяго крупный - в отца. И, должно быть, я пошел в маминого папу, так как в отличие от Сантьяго у меня слишком бледная кожа. Братец выглядит под стать своему имени. Наверное, я - под стать своему. Может быть, мы получили те имена, что заслуживаем.
  Нет, я знаю расклад.
  Мы не выбираем свою внешность.
  Не выбираем себе имена.
  Не выбираем родителей.
  И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.
  В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда - не знаю. Это все, что я могу сказать.
  Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.
  Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.
  Как-то - брату было тринадцать, а мне десять - не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:
  - Не плачь, Сантьяго, все хорошо.
  Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.
  После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.
  Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки - например, диски "Rage Against the Machine" или "Juanes". Он знал, что мне очень нравится "Juanes". Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.
  Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии - не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.
  Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.
   Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.
  - Жуткие синяки. Болят?
  - Не очень.
  - Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? - У него был рассерженный голос.
  - Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.
  - На вечеринке? Серьезно?
  - Угу.
  - Может тогда лучше на них не ходить, Зак?
  - Может быть.
  Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.
  - Садись, - сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: "Такие слова, как Судьба и Боль".
  Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.
  - У тебя все хорошо дома?
  - Да.
  - Мама в порядке?
  - Да.
  - А отец?
  - Тоже. Все нормально.
  - Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?
  Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.
  - Все не так уж и плохо, - сказал я.
  - Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?
  - Все не так уж и плохо, - повторил я.
  - Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?
  Я вскочил на ноги.
  - А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело - учить нас литературе в этом гребаном кабинете! - Я прекрасно осознавал, что кричу.
  Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.
  - Не ругайся матом в моем классе, - сказал он.
  - Ладно, - ответил я.
  - Ладно, - повторил за мной он. - Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.
  - Я не расстроен.
  - Ну хорошо. - Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. - Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.
  Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.
  
  3.
  
  Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины - даже сильно пьющего - должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?
  Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?
  Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке - видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.
  У мамы был "кризис", так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго... да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.
  Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.
  И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников - я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.
  Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.
  - От отца, - ответил он. - Это он меня научил.
  Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.
  После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах - незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.
  - Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, - ответил я.
  - Правда? - удивился он. - Я не знал.
  - Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.
  Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.
  - Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.
  - Я оставляю их в школе, в студии.
  - Покажи мне что-нибудь из твоих работ.
  Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.
  - Пожалуйста, - прошептал он и посмотрел мне в глаза.
  Это было очень странно - что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.
  - Ну и хорошо ты рисуешь?
  Я знал, что это шутливый вопрос.
  - Нормально.
  - Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.
  Откуда ему знать.
  - Остановимся на неплохо.
  - Ты хороший парень, - сказал он.
  Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул - мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.
  Самое досадное - мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.
  Может быть, мы сможем жить лучше.
  Может быть, отец будет меньше пить.
  Может быть, я буду меньше пить.
  Может быть, нам не придется все время грустить.
  Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.
  Но ничего не изменилось.
  Отец, наоборот, стал больше пить.
  Я тоже стал больше пить.
  Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.
  Мама ушла в себя... надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся "кризис". Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто - так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.
  Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.
  Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.
  
  Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия - я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: "Я способен измениться". Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.
  Иногда я ненавижу Адама.
  Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам - лобовое стекло.
  Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом "печальный" и разной матершиной.
  Ничтожный лист бумаги. Это я.
  Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.
  
  

Воспоминания

  
  Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это "общением", когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть - мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:
  - Что ты видишь на этом снимке?
  - На каком снимке?
  - На который так внимательно смотришь.
  Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.
  - Это твои сыновья.
  - Да.
  - Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.
  Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.
  - И о чем же ты думаешь, глядя на него?
  - О брате.
  - Сколько ему лет?
  - Он на три года старше меня.
  - Как его зовут?
  - Сантьяго.
  - У вас есть фотография подобная этой? Где вы оба маленькие?
  - Да. У мамы в комнате.
  - Что на ней?
  - Брат обнимает меня.
  - А сколько тебе лет на этом фото?
  - Два года.
  - Ты улыбаешься?
  - Слушай, Адам, я не хочу говорить об этом. Это старый снимок. Он ничего не значит.
  - Хорошо. Я могу задать тебе один вопрос, Зак?
  - Да, конечно, валяй.
  - Ты любил своего брата?
  - Не помню.
  - Не помнишь?
  - Да, Адам, не помню.
  Он знал, что я лгу. Мне было все равно. Для меня "не хочу вспоминать" равносильно "не помню". И точка.
  
  

В стране снов

  
  Мне втемяшилось в голову, что для того, чтобы видеть красивые сны, нужно родиться красивым. Бог не написал на моем сердце "красивый", так что я увяз в плохих снах. Плохие сны для плохих мальчиков. Во всяком случае, ко мне это подходит. И я ничего не могу с этим поделать.
  
  
  

Глава 4 - Ненавистные мне вещи и сны

  
  1.
  
  Мне снится один и тот же сон. Это словно мой персональный ад, и меня наказывают снова и снова, заставляя смотреть один и тот же кошмар. И хотя я уже знаю его наизусть, он все равно меня до жути пугает, потому что в его тьме всегда прячется монстр.
  Этот монстр жаждет моей смерти.
  Я все задаюсь вопросом: только у меня есть свой монстр?
  Это просто сон. Просто сон.
  Кажется, я понимаю, откуда в этом мире столько зависимостей.
  Я бегу - вот что я делаю в этом сне. Бегу по улицам босой. Мои ноги кровоточат, но я не могу остановиться, меня трясет, я напуган. Буря во мне превращается в безумно вихрящийся смерч. Бумажные клочки, поднятые со дна сознания ветром, летают вокруг оголтелыми птицами, я теряю голову от страха, и бегу, бегу, бегу - кажется, бегу уже целую вечность. Ночь и холод, и вокруг такая безжизненная и безмолвная пустота, что в темной тишине улиц я слышу эхо собственного дыхания. Я не вижу, куда бегу - передо мной простирается бесконечная тьма и пот жжет глаза. Это не останавливает меня. Ноги сами говорят мозгу, что делать. Они всегда приносят меня туда, где я быть не хочу - особенно в снах. Мне страшно, я ненавижу себя за этот страх и чувствую себя так, как будто у меня вот-вот вырвут из груди сердце. Я даже не знаю, чего так сильно боюсь.
  Монстра. Я боюсь монстра.
  И вдруг я оказываюсь дома. Трава на газоне мягка как шелк и приятно холодит истерзанные стопы. Я думаю об отце - боге этого газона, и мне хочется плакать. Мне хочется, чтобы этот газон меня обнял. Совершенно безумная мысль, ведь у газона нет рук и сердца. Да и что хорошего в том, чтобы их иметь? Мне они ничего путного не принесли.
  Дом внутри так же пуст, как и улицы. Я умираю от жажды, поэтому хочу налить себе в стакан воды из-под крана. Воды нет. Я умру, умру. Знаю, что если сейчас не попью, то умру, но наконец вспоминаю, что в этом доме можно найти только одну жидкость - отцовский бурбон. Пошарив в его заначках, я нахожу пинту и залпом выпиваю ее. Всю бутылку. Внутренности обжигает огонь, и от этого еще больше хочется пить. Я пытаюсь заставить краны в доме работать, но они не поддаются, воды нет, и, боже, я так хочу пить, так хочу пить. Мне уже все равно, что пить. Я по всему дому ищу бутылки с бурбоном и, обнаружив их, выпиваю одну за другой. Горло горит, живот жжет, жар сжигает полтела. Я понимаю, что умру, потому что не могу утолить жажду и хочу пить все больше и больше. Это невыносимо, и ноги продолжают кровоточить.
  Я хочу умереть. Мне так больно, что я думаю о том, что лучше бы уж за мной пришел монстр.
  Затем появляется брат, он идет ко мне, красный от злости. Кричит на меня, грубо обзывая. Я хочу позвать на помощь, но не могу издать ни звука, а если бы и мог, то кто бы мне помог - весь мир опустел. И я знаю, что это из-за меня, из-за того, что я что-то сделал. Сердце готово взорваться, паника заволакивает мозг.
  Было бы таким облегчением умереть.
  В этот момент я обычно просыпаюсь.
  Мне снится не только этот сон. Есть и другие. Как во мне может уживаться столько снов? Как они вмещаются в меня? С той минуты, как я сюда попал, мне кажется, что я все время сплю. Дошло до того, что я не хочу засыпать, но настолько выматываюсь к концу дня, что глаза закрываются сами собой.
  И я засыпаю. И вижу сны.
  Сплю и вижу сны.
  Сплю и вижу сны.
  Снова и снова. Из них состоят все мои дни.
  Вот где я живу сейчас - в стране снов.
  Иногда я просыпаюсь посреди ночи от страха. Иногда просыпаюсь от плача. Сны выматывают меня, и мне это ненавистно. Все мои сны полны крови, и в них всегда есть нечто, желающее причинить мне боль. Это монстр. Я никогда не видел его, но знаю - он есть.
  Он приходит ко мне по ночам.
  Один из моих соседей по комнате, Рафаэль, разбирается в монстрах. Нет, он не говорит о них, просто я это знаю. Люди, у которых есть монстры, узнают друг друга даже без слов.
  Однажды ночью Рафаэль, сев на мою постель, разбудил меня от кошмара.
  - Все хорошо, - прошептал он. - Это лишь плохой сон.
  Я ничего не ответил - ждал, когда перестанет бежать мое сердце. Иногда оно бежит быстрее моих кровоточащих стоп. Когда оно успокоилось и утихло, я сказал Рафаэлю, что мне нужна сигарета.
  - Постарайся снова уснуть, - возразил он.
  - Ты побудешь со мной? Пока я не усну?
  Он промолчал, но остался рядом.
  Я вел себя как маленький ребенок. Черт. Но меня не переставая била дрожь, и я боялся, что Рафаэль уйдет. Я заснул, убаюканный его дыханием. Утром он спросил, что мне снилось.
  - Я не помню, - ответил я.
  - А ты постарайся вспомнить.
  - Зачем?
  - Затем, что иначе тебе не станет лучше.
  - Ты что, скооперировался с Адамом?
  Покачав головой, Рафаэль улыбнулся.
  - Ну хорошо, - сказал он. - Просто знай, что я переживаю за тебя. Мне не безразлично, что с тобой будет.
  Он едва меня знал, но я поверил ему. Я не боялся его. И, говоря по правде, мне нравилось, что я ему нравлюсь. Наверное, он изменит свое мнение обо мне, когда узнает поближе. Но кто ему это позволит?
  - Ты слышишь меня, Зак? Я переживаю за тебя.
  - Окей, я не против. Но мы можем не говорить об этом? Пожалуйста. Ты не против?
  - Не против.
  
  2.
  
  Что мне нравится в Рафаэле, так это то, что он хороший парень. По-настоящему хороший. По-мистер-гарсиевски хороший. В первую свою ночь в кабинке номер девять он плакал. Плакал тихо и приглушенно, и я чувствовал на сердце печаль. Дело в том, что у нас с Рафаэлем одинаковые проблемы со снами и нас это чертовски печалит. И сближает. Ему полтинник с чем-то, а мне только стукнуло восемнадцать, но мы с ним сидим в одной лодке и нас несет стремительным потоком бушующей реки. Мы отличаемся только в одном, и это не разница в возрасте - в том, что он усиленно пытается вспомнить, а я усиленно пытаюсь забыть.
  Еще мы схожи тем, что он ненавидит себя. Я тоже ненавижу себя. Правда мне кажется, что в глубине души Рафаэль устал от ненависти к себе и хочет покончить со всем этим я-ненавижу-себя дерьмом.
  Эти сны... я ни с кем о них не говорю. Ни с Рафаэлем, ни с кем-либо из группы, ни с Адамом. Да, да, я знаю, что мои сны - навязчивые. Так их здесь называют. Один психо-врач как-то спросил меня:
  - Тебе снятся навязчивые сны?
  - Не совсем понимаю значение этого слова, - взглянул я на него.
  - Повторяющиеся и настолько реальные, что мучают тебя, даже когда ты не спишь.
  - Снятся, - признался я.
  - Хочешь рассказать мне о них?
  - С чего бы это?
  - Такие вещи нежелательно держать в себе.
  - Может и нет.
  - Хорошо бы ты о них с кем-нибудь поговорил.
  - Для кого хорошо?
  Он проигнорировал мою неподатливость. "Неподатливость" - слово, которым в этом месте очень любят оперировать. "Неподатливый" - мягко говоря, ведущий себя как засранец. Этот психо-врач тоже вел себя как засранец, так что мы были квиты. Лучше я не буду говорить об этом, а то заведусь. Мне он не нравится. Сильно не нравится.
  Есть вещи, о которых я не люблю говорить, и этого не изменить. Нужно отдать должное этому психотерапевту - он понял, что лучше сменить тему разговора, но записал что-то в своем блокноте. Я знал расклад. Все, что он запишет в блокноте, станет известно Адаму. Рано или поздно Адам, конечно же, поднимет вопрос о моих "навязчивых снах". Адам любит докапываться до сути моих проблем во время наших разговоров, или до сути вещей, которые считает моими проблемами. Он строит догадки на мой счет, и я надеяюсь, он оставит их при себе.
  Иногда мне кажется, что здесь навязчиво всё и все. Мои сны не оставляют меня в покое, Адам не оставляет меня в покое и все остальные психотерапевты не оставляют меня в покое. Даже мои соседи по комнате - Шарки и Рафаэль - не оставляют меня в покое.
  Я здесь уже три недели. До этого я был в другом месте - в больнице. Ничего не помню об этом кроме того, что был серьезно болен. Иногда мне снятся сны о том месте. Все одеты в белое, стены - белые, простыни - белые и пижама на мне тоже белая, что довольно странно, так как я никогда не ношу пижамы. Все ослепляюще белоснежное и, кажется, находится в вечном движении. Мне хочется зажмуриться. Я без сил, перед глазами все расплывается, и меня кто-то зовет.
  И вот однажды я проснулся, лежа в кровати номер три. В кровати номер три в кабинке номер девять. Помню, психотерапевты задавали мне много вопросов. Помню, как говорил с Адамом. Он был добр ко мне и так ласково обращался, что мне хотелось плакать. Адам неплохой человек, но он никак не отстанет от меня. Все время приходит и допытывается. На кой ляд ему дались мои воспоминания? Что он ко мне с ними пристал?
  Когда я только сюда попал, персонал показал мне окрестности. Здесь с пятнадцать кабинок, расположенных вокруг главного здания, где мы едим и по желанию проводим время. Куча народу торчит там, но я не один из них. Есть люди, которые не переносят одиночества. Я же его люблю.
  Адам говорит, что я одиночка.
  Я никак не комментирую некоторые из его заявлений. Если я хочу торчать в своей кабинке номер девять, то что в этом, блять, такого плохого? У меня отличная кабинка.
  
  3.
  
   Они разрешают нам курить. Не то чтобы они это одобряют, но все понимают, что у нас есть проблемы и похуже. Да, курение вредно для здоровья. Да, они тут ведут курс "Бросай курить". Мне по барабану.
  Курить разрешается только в строго отведенном для этого месте. Все называют его "курительной ямой", хотя, это, конечно же, никакая не яма. Я купил у Шарки две пачки сигарет, когда он у нас появился - он сюда попал через десять дней после меня. К этому времени я уже без курева подыхал. Шарки двадцать семь. Он настоящий болтун - болтает, болтает, болтает. У меня крыша от него едет. Первые несколько дней я жил в кабинке номер девять один, и мне это было по душе.
  Я хожу на все назначенные мне групповые занятия. Для меня это почти как школа, только без отметок. Я совсем не против послушать психотерапевтов и крезанутых. Крезанутые по своему очень интересны. Интересны в я-нахер-в-шоке-от-них смысле. Они расстраиваются, злятся, горячатся и все такое. Не то чтобы это было чем-то таким невообразимым, но я присоединяться к ним и проявлять свои чувства не собираюсь. Хватает и того, что я иной раз просыпаюсь в слезах из-за кошмаров. Вот послушать я не против. И если кто-то хочет вывалить на окружающих свои переживания - что ж, меня это не беспокоит. Ну... на самом деле беспокоит, но я не сильно нервничаю, пока рядом есть психотерапевт.
  Я должен не только посещать занятия, но еще и демонстрировать здоровое поведение. Походы в столовую - его часть. Проблема в том, что я никогда не хочу есть и никогда ни с кем не говорю. Изредка слушаю. Я сдержанный парень, и это неплохо. Во всяком случае, здесь нам внушают, что нужно быть сдержанными. А в этой столовой происходит драма за драмой. Не люблю драмы. Кто-нибудь плачет, или злорадствует, или ноет, что тут отстойно, или делится своим мнением о каком-нибудь псих-враче, или рассказывает историю своей жизни, или сцепляется с кем-то из-за какой-нибудь совершенно незначащей хрени - меня все это сводит с ума. Адам говорит, что мне нужно делать все, чтобы добиться уравновешенности. Так вот все эти совместные завтраки, обеды и ужины плохо сказываются на ней. Не из-за еды, из-за людей. И, кстати, мне ужасно не хватает выпивки.
  После еды, когда мне не нужно помогать убираться, я возвращаюсь к себе в кабинку и читаю. Если подумать, то у меня не такая уж и плохая жизнь. Мне задают задания, но я не горю желанием их выполнять. Эти психотерапевты все время пытаются заставить тебя говорить о себе. Оно мне надо? И всегда дают одни и те же задания. Как выглядит твоя зависимость? Нарисуй сцену из жизни дома. Напиши письмо маме. Моя зависимость - печаль. Моя жизнь дома была печальна. Моя мама была печальна. Следующее задание, пожалуйста. Может, будем двигаться дальше? Черт. Я неплохо жил в кабинке номер девять в гордом одиночестве. Ничего так жил. Нормально. Каждый раз, как я говорю это слово, Адам его повторяет. Типа, ну да, конечно, нормально.
  А потом появился Рафаэль. Он до этого жил в другой кабинке, и я знал его, потому что мы ходим в одну группу. Мне он нравился - не нервировал меня, но это не значило, что я хотел иметь его своим соседом. Не знаю, кому пришла в голову эта блестящая идея - перевести его ко мне, но меня это не обрадовало. Я решил, что за всем этим стоит Адам, и сказал ему, что это не очень хорошая мысль.
  - Почему? - спросил он.
  - Потому что он старый, - ответил я.
  - Мы не по возрасту селим вас друг с другом.
  - Он уже седеет.
  - И? - приподнял брови Адам.
  - Ему не помешала бы стрижка.
  - Как и тебе.
  - Я отращиваю волосы.
  - Как и он.
  - Он не может остаться в своей бывшей кабинке?
  - Что, он нарушает твое одиночество?
  Мне захотелось его убить. Я знал, что лучше не говорить Адаму о том, что Рафаэль кажется очень печальным и в нем чувствуется какой-то надлом, и что присутствие печального с каким-то надломом старого джентельмена вряд ли пойдет мне на пользу. Так и подмывало съязвить: "Он плохо повлияет на мою уравновешенность".
  В общем, меня вынудили жить с этим парнем. Переехав ко мне, он пожал мне руку, и я подумал, что может быть жизнь с ним будет не так уж плоха. Его улыбка была немного печальной, но искренней - она мне понравилась. А самое классное - что он занял не так много места, и был дружелюбным, и уважительным и все такое. Он был воспитанным и я даже порадовался тому, что он стал моим соседом, потому что парни так и будут приезжать один за другим - сюда все время кто-нибудь приезжает, и уж лучше со мной будет жить Рафаэль, чем какой-нибудь невоспитанный стебанутый придурок.
  Мы с Рафаэлем немного поговорили, и я сразу понял, что он не будет лезть ко мне в голову. Это действительно здорово, потому что меня не хило нервирует, когда люди пытаются покопаться у меня в голове.
  И Рафаэль кажется - мне неприятно в этом признаваться - вполне нормальным. Во всяком случае, гораздо нормальнее меня. Он умеет общаться с людьми. Мне теперь стыдно, что я ходил к Адаму выражать недовольство человеком, о котором ни черта не знал.
  Что вызывает у меня оторопь, так это то, что стоит Рафаэлю улыбнуться, как он становится похож на мальчишку. Мальчишку с печалью в душе. Ее выдают его темные глаза. Этот парень полон печали. Как моя мама. Просто он больше связан с миром, чем она. Я не хочу сказать, что эта связь с миром чем-то хороша. По крайней мере, не для меня. Что она принесла вам? Одно расстройство. Мир безумен. Если вы связаны с безумным миром, то и сами когда-нибудь сойдете с ума. И это не какая-то там заумная теория. Это просто чистая логика.
  
  4.
  
  Затем появился Шарки.
  Весь из одних улыбок, болтовни и всякой чепухи. Но он мне сразу понравился. Если Рафаэль занял мало места, то Шарки занял всё. То есть, он занял всю кабинку номер девять. Да, у этого парня было много добра. Три чемодана - и, между прочим, ни черта не маленьких чемодана - с кучей разных кроссовок, туфель и морем, морем одежды. Этот парень тут навечно решил поселиться? А еще эти его солнцезащитные очки. Боже, он помешан на них. Я получил нереальное наслаждение, наблюдая за тем, как его вещи обшаривает Стив. Стив работает здесь. И тут это принято - просматривать вещи. Им же нужно убедиться, что вы не захватили с собой ничего колюще-режущего, чем бы могли себе навредить, ну и - самое главное - не пронесли с собой наркоты. Здесь вам не доверяют. И правильно делают - тут нет никого, кому можно было бы доверять.
  Блииин, ну какой же кайф я получил от выражения лица Стива, особенно когда он дошел до нижнего белья Шарки. Тот притащил с собой дизайнерские трусы в коробочках. Такие трусы всегда продаются в коробочках. У этого парня водились деньжата. Я тогда подумал, что он, может быть, дилер.
  Когда Шарки вошел в кабинку, мы с Рафаэлем читали книги. Глянув на нас, он заявил:
  - Ну, парни, я гляжу, с вами тут не соскучишься.
  Мы с Рафаэлем улыбнулись, переглянувшись. Самое классное, что Шарки может заставить Рафаэля смеяться. Рафаэль не обделен чувством юмора. В какой-то степени он моложе своих пятидесяти лет. И дело не во внешности, а в том, как он существует в этом мире. Вот вам моя теория: в этом мире есть люди старые душой и есть душой молодые. Мой отец относится к перым, Рафаэль - ко вторым, как и Адам. Так что некоторые парни всегда в чем-то будут оставаться мальчишками. Не знаю, хорошо это или плохо. Еще не решил.
  Но в Рафаэле мне это нравится.
  И Рафаэль терпит всю чушь, что вываливает на него Шарки. А Шарки из тех, кто говорит все, что у него на уме. Как будто мы хотим это знать. Но парням, подобным ему, не всегда нужен взаимообмен. Они говорят, что думают - и это клево. Но когда ты смотришь им в глаза и говоришь, что думаешь ты, то это уже не так клево.
  Мы с Рафаэлем после того, как он поселился в моей кабинке, поговорили немного - совсем малость. Я не люблю говорить, а он часто печалится, так что мы оба предпочитаем читать. Мы отлично уживались. В кабинке было тихо и хорошо. Но с прибытием весельчака Шарки все изменилось. В первую же ночь он завалил нас вопросами.
  - Ты тут из-за чего? - прямо спросил он Рафаэля. Грубый вопрос.
  Рафаэль криво улыбнулся.
  - Я алкоголик, - ответил он.
  - И все?
  Рафаэль покачал головой.
  - Нет, но в двух словах всего не расскажешь.
  - Да у меня времени вагон. Я здесь на месяц застрял.
  Рафаэль рассмеялся.
  - Ты можешь в любое время уйти. Это не тюрьма. Мы тут не срок отбываем.
  - Да мы, нахуй, именно это и делаем.
  - Ты когда-нибудь сидел?
  - Блять, да! И не собираюсь туда возвращаться. Поэтому я здесь.
  - Так ты тут уклоняешься от судебной ответственности?
  Шарки засмеялся.
  - Можно сказать и так. Слушайте, нахер мне нужно было это дерьмо? Я просек, что судья будет благожелателен к тому, кто возьмется за ум и сам захочет перевоспитаться в подобном местечке. Так что отсижу я здесь свои тридцать дней, мозгоправ отпишется судье и тот решит, готов ли я воссоединиться с землянами. Я воссоединяться с ними не жажду, но лучше уж я притворюсь одним из них, чем вернусь в гребаную тюрягу.
  Рафаэль улыбнулся. Этот парень его развлекал.
  - И из-за чего ты здесь?
  - Ты берешь у меня ебаное интервью?
  Рафаэль ответил еще одной улыбкой.
  - Да. Если ты нам с Заком не понравишься, они переведут твою задницу в другую кабинку.
  - Врешь.
  - Может быть, а может быть и нет. - И тут Рафаэль не выдержал и засмеялся. Шарки тоже засмеялся, и я вместе с ними. Мы несколько минут угорали от смеха в нашей кабинке номер девять.
  Затем в комнате стало очень тихо.
  - Чем я только не увлекался, - сказал Шарки. - Кокаин, героин, алкоголь. Назовите все что угодно - я это пробовал. - Он так это сказал, будто гордился собой. И посмотрел на Рафаэля. В его голосе не было ни капли раскаяния. Я всегда знаю, раскаивается человек или нет. У Рафаэля раскаяние чуть ли не из ушей валит. У Шарки его ноль. - А ты, чувак, что предпочитал пить?
  - Вино.
  - Вино? Фигня какая.
  - Мне хватало.
  Шарки глянул через комнату на меня.
  - А ты, Заки?
  Этот парень уже придумал мне кличку.
  - Бурбон.
  - Всего-то?
  - Ну и кокс. Он мне тоже нравился.
  - Вот это уже другой разговор.
  И у него на лице отразился отголосок эйфории - так это называет Адам. "У некоторых из вас даже остаются эйфорические воспоминания", - говорит он. Адам для всего названия найдет. Но именно это я увидел на лице Шарки - эйфорию. Этот парень самое настоящее бедствие, но мне он нравится. Он ненормальный. Если ты нормальный, он зовет тебя землянином. И на землян ему плевать. Это как раз то, что мне нравится в нем.
  Мне захотелось спросить его, что он совершил нелегального, что попал сюда, но я тут же понял, что скоро об этом узнаю. Понял, что мне даже спрашивать не придется. Через несколько дней совместного проживания я знал о нем больше, чем сам Бог. Мне так кажется.
  Шарки затих, оглядывая комнату. Но уже вскоре снова принялся болтать:
  - Что это за херня такая, что нас тут шмонают? Охренели совсем. И что это за секс-контракт, который меня заставили подписать и по которому мы не должны ни с кем спать, пока находимся здесь? Что за чушь?
  Безуспешно пытающий вникнуть в книгу Рафаэль, поднял от нее глаза.
  - Это бесконтактное заведение.
  - И что это, мать его, значит?
  Рафаэль покачал головой.
  - Ты знаешь, что это значит, Шарки. И, думаю, знаешь, почему так.
  Это остановило поток жалоб Шарки, но он явно был недоволен. В этот момент я уже был уверен, что Шарки очень любит поворчать и побрюзжать.
  - Да тут, наверное, нет ни одной девчонки, с которой бы мне захотелось переспать, - сказал он.
  Рафаэль оторвался от книги, усмехнувшись. О, усмешка у него была что надо.
  - А с чего ты решил, что тут есть девчонка, которая захотела бы переспать с тобой, приятель?
  - Что ты хочешь этим сказать? - взбеленился Шарки.
  Ха. Я знал, что затеял Рафаэль. Шарки видный парень, он очень хорош собой. Он из тех, кто думает, что все подряд должны в них влюбляться. Неудивительно - с таким-то лицом он, естественно, пользуется успехом. Такие парни, как Шарки, считают, что владеют всем миром. Рафаэль этого не любит.
  Он промолчал, продолжая читать.
  - Ни одна девчонка не откажется быть со мной, - не унимался Шарки.
  - Может быть, - ответил Рафаэль, - но если бы у меня была дочь, я бы тебя на порог не пустил.
  - Чувак, слушай, ты совсем не знаешь меня. Может, я отличный пацан.
  - Уху. Я с этим не спорю. Расскажи-ка, сколько девчонок у тебя было?
  - Это что, продолжение интервью? - Шарки хохотнул, но я видел, что он занервничал.
  - Дай угадаю, - взглянул на него поверх книги Рафаэль.
  - Валяй.
  - Сколько тебе лет? Двадцать семь? Двадцать восемь? - У Рафаэля здорово получается угадывать возраст.
  - Двадцать семь.
  Рафаэль кивнул.
  - Я бы сказал, что у тебя было... дай подумать... больше полсотни девчонок - больше полсотни, но меньше сотни.
  - И что? - ухмыльнулся Шарки.
  - Теперь понимаешь, почему бы я не пустил тебя на порог?
  Шарки засмеялся. Некоторое время он молчал, но я знал, что он думает, чтобы еще такого сказать. Наконец он посмотрел на Рафаэля.
  - Что там у тебя с этой книгой?
  - У меня с ней личные отношения, - рассмеялся Рафаэль.
  Шарки тоже рассмеялся.
  - Не похоже, что тебе нужно находиться в подобном месте.
  - Поверь мне, нужно.
  - А мне - нет.
  Рафаэль улыбнулся.
  - Может быть. Но над тобой же висит судебная ответственность.
  - Ответственность? Тебя впирает это слово?
  - А тебя оно раздражает?
  - Ты у нас тут кто, врач? Не надо разыгрывать из себя психотерапевта. Читай правила - в них это черным по белому написано.
  - Если вдаваться в технические подробности, то в правилах написано не это. Но я, в любом случае, никого из себя разыгрывать не намерен. Я обыкновенный алкоголик. Ни больше, ни меньше.
  Мне неприятно было слышать такое от Рафаэля. Не знаю почему. Не люблю, когда он говорит о себе так.
  - Слушай, они меня наебали. Я не делал того, что они повесили на меня.
  Рафаэль кивнул с таким видом, словно не поверил ему.
  - Я не хотел тебя расстроить.
  - Я не расстроился.
  Ага, не расстроился он. Еще как расстроился.
  - Это хорошо, - сказал Рафаэль.
  - Слушай, может лучше вернешься к своим личным отношениям с книгой? - Он бросил на меня взгляд. - А ты не слишком молод для того, чтобы подражать ему?
  Наверное, он думал, что книги читают только старики. Я не знал, что на это ответить, поэтому лишь пожал плечами.
  - Черт. Пойду покурю.
  В этот момент я решил, что мы с Шарки станем лучшими друзьями.
  - Ты куришь? - спросил я.
  - Ага.
  - Продашь сигареты?
  Он улыбнулся. За сигареты я готов был слушать его брюзжание, пока деревья снова не зацветут.
  Забавно, но когда мы пошли в курительную яму, Шарки притих. Постояв на холоде, мы выкурили пару сигарет.
  - Жизнь отстой, имеет нас всех, - сказал он.
  - Да уж, - согласился я. - Рафаэль говорит, по трезвянке она особенно любит ставить нас раком.
  Это вызвало у Шарки смех.
  - Не могу решить, нравится мне этот мужик или нет.
  - Мне нравится, - сказал я. Не знаю, зачем. Но это была правда. Мне действительно нравился Рафаэль, так что плохого в том, чтобы в этом признаться?
  - По сравнению с ним мой отец просто дьявол. - Шарки глубоко затянулся. - Только не проси говорить меня о нем.
  Видимо, он настрадался от отца. Боже, как же было холодно. Я ненавидел зиму.
  - Тебе снятся сны? - раздался в темноте голос Шарки.
  - Да. Уж лучше бы не снились.
  - Вот и мне снятся. Я хочу избавиться от них.
  - И я.
  Я тогда подумал: есть ли у него монстр?
  Да, у него есть монстр. Совершенно точно есть.
  Может быть, он есть у каждого. А может быть, я это все выдумываю.
  Было странно, забавно и печально стоять там, курить и думать о том, как избавиться от кошмаров.
  Может быть, мы оба надеялись, что что-то случится и все вдруг изменится. Может быть, изменившемуся Заку и изменившемуся Шарки будут сниться другие сны. Мне нельзя было думать о таком, и я это знал. Подобные мысли лишь печалили меня еще больше. Они напоминали мне о том вечере, когда я засыпал с мыслью, что между мной и отцом все может быть по-другому.
  Я задержал сигаретный дым в легких, а потом медленно его выпустил.
  Ненавижу зиму.
  Ненавижу сны.
  Ненавижу воспоминания.
  Ненавижу разговоры с Адамом.
  И ненавижу то, что слово "изменения" существует в снах, которые мне видеть не дано.
  
  

Воспоминания

  
  В моей школе был один парень. Его звали Сэм. Он был высоким и здоровенным, как качок. С другими здоровяками он не тусил, наверное, был как и я одиночкой. Как некоторые койоты, знаете? Они меня восхищают - фантастические животные. Первоклассные родители - заботятся о своих щенках, растят их, играют с ними, учат их разным вещам, так необходимым в нашем жестоком мире. И хотя большинство из них живет парами и по ночам вместе воют, есть такие, кто предпочитает одиночество. Им нравится одиночество. Я один из этих койотов-одиночек. И Сэм, похоже, тоже.
  Он все пытался разговорить меня, и я с ним говорил, несмотря на то, что не очень-то это умел. Значение болтовни сильно переоценивают. Слишком много народу увлекается болтологией. Меня раздражает то, как много людей любят поболтать. Взять того же Шарки. Если разговоры друг с другом приносят пользу, то какого хера тут торчит Шарки? У меня от этого парня мозга за мозгу заходит. Болтовня не исцеляет. Она лишь добавляет шума в и так уже порядком зашумленный мир. И если бы мы на самом деле стремились сберечь окружающую среду, то нам стоило бы просто заткнуться.
  Может быть поэтому я чувствовал с Сэмом связь. Он был дружелюбен и все такое, но при этом был интровертом (конечно, не таким законченным, как я). Бог не написал на его сердце "тревожное". Меня это впечатляло.
  Однажды Сэм подошел к моему шкафчику в школе и спросил, не хочу ли я с ним прогуляться. "Почему нет?" - сказал я. Была пятница, а по пятницам я обычно вдрызг напивался с друзьями. Я подумал, что неплохо привнести в свою жизнь разнообразие. Так что Сэм заехал за мной на машине, и мы катались, слушая музыку и болтая, и я не курил, зная, что этот парень не курит. Затем Сэм предложил сходить в кино, я сказал "клево", и мы пошли. Не помню, что мы смотрели, помню только, что Сэм больше смотрел на меня, чем на экран. Меня это нервировало, но я делал вид, что ничего не замечаю. Что, черт подери, он видел, глядя на меня?
  Он довез меня до дома, и мы все еще сидели в машине, когда он вдруг спросил:
  - Ты с кем-нибудь целовался, Зак?
  В этот момент я врубился, наконец, что к чему, но пытался вести себя как ни в чем не бывало - понимаете, мне нравился Сэм, и мне не хотелось паниковать, я и так слишком много паниковал, и не было ничего страшного в том, что меня хотел поцеловать парень, потому что он... ну... он меня не пугал. Но, признаюсь, я сильно разнервничался. И я не собирался с ним целоваться. Сэм был умным, красивым, с серьезными зелеными глазами - полно парней мечтают быть таким, как он, и никто из девчонок не отказался бы с ним поцеловаться, но я... блин... этого точно не должно было случиться со мной.
  Я некоторое время сидел молча, потом ляпнул:
  - Почему кто-то должен хотеть целоваться со мной?
  Было сущим идиотизмом говорить такое. Не знаю, нафига я это сказал. Слова просто выскочили изо рта. Иногда меня клинит.
  - А почему кому-то этого не хотеть? Ты очень красивый.
  Вот это меня напугало. Ошеломило, мать его за ногу. В плохом смысле. В очень плохом смысле этого слова. Зачем он это сказал? У меня все перевернулось внутри. Невыносимо хотелось выпить и покурить. Я не знал, что делать - он был больше меня, здоровяком. Что если бы он начал меня бить? Я по горло был сыт побоями брата.
  Я выскочил из машины, достал из кармана пачку и зажег сигарету. Затянулся и пошел в дом. Я пришел в себя бродящим по улицам, курящим и пьющим. Ноги часто несут меня куда-то, не спрашивая разрешения у мозга. Домой я вернулся пьяный в доску. Не помню даже, как добрался до постели.
  На следующую ночь мне снился Сэм. Он не отрываясь смотрел на меня.
  
  Боже, ненавижу то, что лежу здесь в кровати номер три в кабинке номер девять и вспоминаю парня по имени Сэм. Вспоминаю Сэма с серьезными зелеными глазами. Да я почти не знал этого парня. Это как-то неправильно. И неприятно. Всё сейчас неприятно. Всё.
  
  
  
  

Глава 5 - То, чего я знать не хочу

  
  1.
  
  Есть такие вещи, которые я сам не знаю, что знаю. В нашей группе мы относим их к одной из категорий. Это наша задача здесь - составлять списки и разделять все на категории, чтобы самим не запутаться. Странно, да? На самом деле ничего удивительного - мы все здесь странные, поэтому и делаем равно такие же странные вещи. У странных людей странное поведение. И если бы мы не были такими, нас бы тут не было.
  У нас в группе есть одна женщина, ровесница моей мамы. Ее зовут Элизабет, но она предпочитает, чтобы ее звали Лиззи. Так вот она зовет это место "Лагерным городком для травмированных". Мне нравится Лиззи. У нее куча проблем, но она говорит забавные вещи и не уходит в себя, как моя мама, да и голос у нее приятный.
  Всех с психологическими травмами отправляют в нашу группу. Я, правда, так пока еще и не понял, что у меня за травма такая. Все в курсе того, от чего страдают. Кроме меня. Я помалкиваю об этом. Впрочем, я помалкиваю практически обо всем.
  В группе мы должны смотреть друг на друга или хотя бы слушать. Не думаю, что нам так уж обязательно принимать одинаковое участие. Шарки со мной не согласен, он говорит, что я должен высказываться в группе. "Послушай, приятель, - говорит он, - мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить". Шарки очень переменчив. Одну минуту он души не чает в этом месте и заявляет всем, что готов над собой работать, а в другую - ко всему тут придирается, брюзжит, ноет и обзывает это место глухоманью. Однако он выступает в группе и, бывает, повергает нас во всеобщее охуение.
  Наша группа называется "Лето". Ну, вы понимаете - время года. В комнате для наших встреч висит огромная картина. В центре ее изображено здоровенное дерево и на нем листьев, скажу я вам, тьма-тьмущая. Под этим деревом сидят люди, они разговаривают и улыбаются. А вместо фруктов на дереве растут буквы. Если их собрать, получится слово "лето". Адам говорит, что лето - красочная пора, пора солнца и чистейшего голубого неба, когда весь мир живет полной жизнью. Довольно мило. Мда. Лето. Только сейчас вот у нас середина зимы. А зима - это унылая пора, пора с серыми небесами, безжизненная и пустая. Зима меня угнетает.
  Здесь есть и другие группы, и у людей в этих группах другие проблемы. Но проблемы есть у нас всех. Как сказал Шарки: "Мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить". Мир потрепал нас и изломал. Шарки говорит, нам повезло, что мы вообще еще не отдали концы.
  У кого-то тут расстройство питания - у них своя группа, в ком-то живет несколько личностей - у них своя. У них нешуточные проблемы, и меня это немало шокирует. Сами посудите, во мне есть только один "я", но мне и себя одного с лихвой хватает. Если бы во мне жил кто-то еще, я бы себя прикончил.
  Вообразим, что во мне живут еще пара парней. То есть, всего вместе нас трое. И это значит, что Богу пришлось бы трижды написать на моем сердце "печаль". Вы только представьте себе это. Я бы курил и пил за троих. Картинка рисуется не очень.
  Кто-то зависим от любви или секса - у них тут тоже своя группа. Не странно ли? Я прикосновений-то избегаю, так что мне трудно представить, как можно только и думать о сексе. Нет, я знаю, что я ненормальный. И, кстати, что считать нормой? Неважно, здесь нормальным нет места. Те же психотерапевты ни черта не нормальны. Шарки говорит, что тут классно только одно - что здесь не встретишь землян.
  Есть еще одна группа. Не знаю, с какими там проблемами люди. Может быть, с такими же, как и мы - психологическими травмами. Может быть, мы отличаемся лишь тем, что у них нет никаких зависимостей. Да, в нашей группе все либо алкоголики, либо наркоманы, либо и алкоголики, и наркоманы в одном лице. В общем, в каждой группе людей мучают разные проблемы. Мне нравится думать о нас, как о проблемных. Шарки любит называть нас искалеченными. Он любит драматизировать. По мне, так у этого парня драмо-зависимость. Ладно, соглашусь с ним. Выходит, Бог написал на наших сердцах еще и это. Как он мог поступить так с нами?
  Еще тут есть куча проблемных людей, которые любят причинять себе боль. Это тоже своеобразная зависимость. Здесь таких называют "самовредителями". Они режут себя и тому подобное. Мне невыносима мысль об этом. Невыносима. Мне хватает крови и в моих снах.
  На самом деле я думаю, что мы все в какой-то степени самовредители. А может и нет. Откуда мне знать. Я прекрасно понимаю, что со мной что-то не так, но во мне не живет несколько личностей, я не режу себя, не кричу, не реву и не плачу сутки напролет, как некоторые живущие тут. Вот я и делаю вывод, что не так уж и далек от нормальных людей. По крайней мере, здесь. Да, да, я знаю, что по этому поводу говорит Адам: "Это не соревновавние. Поверь мне, Зак, это место как раз для тебя". Как будто это должно меня вдохновлять.
  А я просто хочу воплощать в жизнь свой план. Окончить школу с отличными оценками и поступить в университет. Я хочу продолжать жить по плану. Это ведь несложно сделать. Скажу об этом Адаму. Нужно вернуться к тому, от чего я ушел.
  Но каждый раз, как я хочу поговорить с Адамом о том, о чем действительно хочу, он заводит речь о другом, и мы увязаем в разговоре о тех вещах, о которых я совсем говорить не хочу.
  
  2.
  
  Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции. Говорит, что до прибытия сюда я пролежал в больнице десять дней.
  - Ты знаешь, насколько это серьезно? - спросил он без обвиняющих ноток в голосе. Он сказал это так, словно мне повезло остаться в живых. Да уж. Повезло.
  Я почти ничего не помню о больнице. Знаю, что я там был - и всё. Детали не задержались в моей голове. Если Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции, значит, так оно и было. Не верится, что Адам может мне лгать. Он не такой. Не будет нести чушь и компостировать мозг, а просто скажет все прямо. Этот парень самый настоящий мистер-будь-с-собой-сама-честность. По его словам выходит, что я алкоголик. Но мне всего восемнадцать. Как я могу быть алкоголиком? Ну, я бы знал, наверное, если бы был алкоголиком?
  Так я думаю. Ничего я не алкоголик. Просто я перебрал однажды и траванулся алкоголем. Ну ладно, может быть, я пил несколько дней. Может быть, недель. Но сейчас-то я в порядке. Это мое мнение. Ни к чему переживать о чем-то, о чем не стоит переживать. Ни к чему переживать из-за алкоголя. Я в порядке. Со мной все окей. У меня, может, и едет крыша из-за многих вещей, но алкоголь точно в их список не входит, уж в этом-то я спокоен.
  Так вот, как я уже сказал, мы в группе разделяем все на категории и я должен каждый день стараться добавить что-то в свой список.
  1 категория: то, что я знаю.
  2 категория: то, чего я не знаю.
  3 категория: то, что я знаю, что не знаю.
  4 категория: то, чего я не знаю, что знаю.
  Все это довольно заморочено. Иногда я смотрю на эти категории, и мне все понятно, иногда я теряюсь. Но есть кое-что еще. Есть то, чего я не хочу знать о самом себе. Куда это знание меня приведет? Ненавижу выдумывать, что добавить к списку. Адам постоянно спрашивает, как там у меня дела со списком. Я отвечаю, что изо всех сил работаю над ним. Так он мне и поверил, ага.
  Психотерапевты тут думают, что если ты познаешь самого себя, то тебе каким-то образом станет лучше и ты сможешь оставить это место и жить до конца своих дней счастливым и любящим человеком. Счастливым. Любящим. Ненавижу эти слова. Должен любить их, должен нуждаться в них. Не хочу. Не нуждаюсь. Не надо мне их.
  Вот как я это вижу: если ты действительно залезешь глубоко в себя, то можешь обнаружить, что внутри ты лишь грязный, отвратительный и эгоистичный кусок дерьма. Что, если мое сердце все сгнило и разложилось? Что тогда? Что мне делать, узнай я это? Скажите мне, что?
  Большую часть времени у меня ощущение, что я - животное, замаскировавшееся под восемнадцатилетнего парня.
  Хочется надеяться, что глубоко внутри себя я - койот.
  Койоты - благородные животные.
  Люди - нет. Это секрет, о котором никто не хочет говорить.
  Я часто и много болтаю сам с собой.
  Адам спрашивает все время: "Зак, как много времени ты разговариваешь сам с собой?" Я молчу, пожимая плечами. Тогда он начинает кидаться цифрами, пока я, наконец, честно не отвечаю на его вопрос. Честность - очень значимое слово на сеансе терапии. Не спрашивайте, что я думаю по поводу него. Не нужно.
  Ну хорошо, я не верю в честность. Никогда не променяю чашку кофе с сигаретой на всю честность мира.
  В общем, мы с Адамом остановились на цифре 85 - это значит, что я 85% времени общаюсь сам с собой вместо того, чтобы общаться с находящимися вокруг людьми. Мне по душе эта цифра. Правда. Я отдаю другим людям 15% своего времени. Поверьте мне, это много. Нет, нет, лучше не верьте. Я лжец. До того как попасть сюда я врал напропалую. Я нес такую ахинею, что даже сам себе не верил. И если уж я сам себе не верил, то какого хуя мне должен был верить кто-то другой? Оу, я же не должен материться. У нас с Адамом договор.
  Если у вас тут с кем-то договор, то вы не можете что-либо делать. Мне не позволяется сквернословить. Вообще. Я слишком этим увлекаюсь - нет, это не я так думаю, а Адам. Наша группа с ним солидарна. Ну, кроме Шарки. Он считает, что мы все должны использовать те слова, что нам нравятся.
  
  3.
  
  Как-то раз в группе Шарки распсиховался из-за слова, начинающегося на "б".
  - Лиззи обожает слово "изумительный", - сказал он, обвел взглядом комнату и снова воззрился на Адама. - Люди должны использовать те слова, которые лучшим образом описывают их чувства.
  - Правда? - невозмутимо и о-о-очень спокойно спросил Адам. Ненавижу то, каким расслабленным он все время выглядит. Иногда меня это до ужаса бесит. Так вот, все тем же невозмутимым и о-о-очень спокойным голосом он продолжил: - Говори не со мной, Шарки. Говори с группой.
  - Это не у группы договор с Заком по поводу матершины, - огрызнулся Шарки.
  Адам кивнул.
  - Так вот в чем дело? Дело в Заке?
  - Нет, дело в свободе слова. Я должен иметь возможность говорить "блять", когда я того хочу. Как и Зак.
  Тут Адам его прервал:
  - Ты можешь говорить за себя, Шарки, а за Зака может говорить сам Зак.
  - Ага, и тебе это нравится, потому что Зак никогда, блять, ни слова не скажет.
  Взглянув на меня, Адам спросил:
  - Хочешь вставить слово, Зак?
  - Мне нравится материться, - ответил я.
  - Я это знаю, - улыбнулся Адам, кивнул и посмотрел на Шарки. - Почему ты злишься, Шарки?
  - Потому что не верю в цензуру. Лиззи может повторять слово "изумительно" сколько ей влезет, хотя я, блять, ненавижу его. И может без конца повторять идиотское выражение "неизлечимо уникален". Мне плевать. Мне и не обязаны нравится ее слова. Как и ей мои. И вся группа может идти нахуй, если ее так коробит слово "блять".
  Я могу долго рассказывать, что было дальше. Лиззи спустила на Шарки собаку и заявила, что он ведет себя как эгоистичный юнец. Потом добавила:
  - Нет ничего плохого в выражении "неизлечимо уникален". Оно означает, что ты считаешь себя настолько особенным, что тебя никто не в силах понять. Оно означает, что тебе следовало бы наконец очнуться и разуть глаза, Шарки. Тебе двадцать семь лет. Зак взрослее тебя, хотя ему восемнадцать.
  Боже, если Лиззи завелась, то ее уже не остановишь.
  Я решил не лезть в эту дискуссию. Прикол в том, что если ты немногословен, люди считают тебя повзрослевшим. Они выдумывают о тебе то, чего нет.
  Затем Лиззи обхватила голову руками.
  - Прости, я не хотела этого говорить.
  Она каждый раз извиняется после того, как говорит что-то, во что действительно верит. Ей тоже необходим договор. Запрет на извинения. Почему она так боится ранить чувства Шарки? Шарки на все положить. И если этот парень поливает тебя дерьмом, то зачем оставаться в долгу? Но это я так думаю.
  Тихо сидевший все это время Рафаэль, взглянул на Шарки и повторил вопрос Адама:
  - Почему ты злишься?
   Проигнорировав его вопрос, Шарки заявил:
  - Ты тоже часто ругаешься, Рафаэль.
  - Наверное, это так.
  Глядя на Адама Шарки тыкнул в Рафаэля пальцем.
  - Почему ты не свяжешь его своим долбанным договором?
  Я изучал лицо Рафаэля и видел, что он не прочь подискутировать об этом с Шарки. Он решал, стоит это делать или нет. Затем улыбнулся. Рафаэль много улыбался. Мне кажется, Адаму иногда хочется заключить с ним договор и запретить улыбаться, потому что иной раз он, улыбаясь, говорит наипечальнейшие вещи. Такое ощущение, что улыбка для него что-то навроде прочищения горла перед тем, как что-то сказать.
  - Понимаешь, Шарки, бывает, я ругаюсь матом, когда в этом нет необходимости. Я произношу матерные слова так, словно они передают то, что я чувствую. Но это не так. Это лишь короткий путь.
  - Короткий путь куда, блять?
  - К выражению злости. Может быть, я обманываю сам себя, используя мат. Может быть, обманываю тебя. Может быть, люди вокруг меня заслуживают лучших слов.
  - А я, значит, не уважаю нашу группу? Ты это хочешь сказать, Рафаэль?
  - Я говорю не о тебе, Шарки. Я говорю о себе.
  - А я думаю, ты обвиняешь меня в неуважении к группе из-за того, что я люблю материться.
  Рафаэль пытался оставаться спокойным. Иногда он был само спокойствие, а иногда сильно возбуждался.
  - Нет, - сказал он. - У меня свои проблемы, Шарки, которые достаточно тяжело разгребать. У тебя свои. - Он откинулся на спинку стула. - И если мне захочется тебя в чем-то обвинить, то я выражусь прямо, а не фигурально.
  И тут Шарки сорвался.
  - Все слышали?! - почти заорал он. - "Фигурально"! Да что это нахуй за слово такое?
  Он вел себя так, словно Рафаэль его только что матом обложил. И некоторое время он никак не мог угомониться. Мы все прекрасно знали Шарки, поэтому просто ждали, когда он выскажется и успокоится. Когда он умолк, Адам встал со своего стула и подошел к доске. Это означало, что он сейчас займется серьезным анализированием. Наверху доски он написал наши имена, затем обошел группу и спросил каждого, что, по его мнению, происходит на этом обсуждении.
  Я сразу разволновался.
  Адам таким специфическим образом заставляет нас остановиться и расфокусировать внимание. Это теория Рафаэля. Рафаэль наблюдает за Адамом. Можно сказать, изучает его. А может, учится у него. Я это заметил. В общем, Адам спросил:
  - Что здесь, по-вашему, сейчас происходит? Что важного вы вынесли для себя?
  Ему ответила Мэгги:
  - Мне сложно довериться группе, когда в ней все злятся. - Она скрестила руки на груди.
  Мэгги красивая, всегда носит длинные сережки. Она часто нервничает. Особенно, когда кто-нибудь злится. Мой брат бы ей точно не понравился.
  Адам спросил ее, злится ли она вместе со всеми.
  - Да, - сказала она.
  - На кого ты злишься?
  - На тебя.
  - Хорошо. Почему ты злишься на меня?
  - Потому что ты позволяешь Шарки быть в группе главным.
  - А Шарки здесь главный?
  Его вопрос повис в воздухе.
  Шейла стянула волосы в тугой хвост, посмотрела на Адама и сказала:
  - Главный здесь ты.
  - Нет, это не так, - возразил он.
  - Я бы не согласился. Все-таки управляешь тут ты, - заметил Рафаэль.
  - Управляю кем?
  - Тебе, блять, платят, - снова не выдержал Шарки. - Разве тебе платят не за то, чтобы ты тут всеми управлял?
  Адам написал на доске вопрос: "КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?"
  Затем перечислил наши имена:
  АДАМ
  ШАРКИ
  ШЕЙЛА
  РАФАЭЛЬ
  ЛИЗЗИ
  ЗАК
  МАРК
  КЕЛЛИ
  МЭГГИ
  Мы все уставились на доску. На лице у Рафаэля играла широченная улыбка.
  - Что ж, - произнес он, - думается мне, что если Шарки управляет этой группой, то только потому, что мы позволяем ему это. - И он рассмеялся. Взглянув на Мэгги, он спросил: - Могу я тебе кое-что сказать, Мэгги? - Так положено в группе. Если хочешь что-то кому-то сказать, сначала спроси у него разрешения. Конечно же, мы не всегда следуем этому правилу. Мэгги кивнула. - Если тебе кажется, что Шарки управляет группой, то, может, тебе есть что ему сказать?
  - А тебе так не кажется? - вопросом на вопрос ответила она.
  - Нет. У него для этого недостаточно власти.
  Все засмеялись. Даже Шарки.
  - Это точно, - согласился он.
  Затем Адам посмотрел на меня.
  - Что приходит в голову тебе, Зак, когда ты смотришь на доску?
  Ненавижу высказывать свои мысли в группе. И уж Адам-то это прекрасно знает.
  - Все что я знаю, - ответил я, - что управляю лишь одним Заком.
  Адам улыбнулся.
  - И как получается?
  - Херово, раз уж ты спросил.
  Он кивнул.
  - Это честный ответ, Зак.
  Он взглянул на Рафаэля.
  - Что насчет тебя, Рафаэль?
  - Управляю ли кем-то я? - Он засмеялся. Очень печальным смехом. - Я уже давно потерял над всем контроль. Над всем. И все пошло на самотек.
  - Что пошло на самотек? - серьезно уточнил Адам.
  - Вся моя жизнь.
  Наступила долгая тишина. Потом Адам сказал:
  - Домашнее задание.
  Так и знал, что все этим закончится.
  - Все сделайте список того, от чего теряете контроль над своей жизнью и теряете власть над собой.
  - Мы вроде как должны отдавать власть над собой высшим силам, - скептично отозвался Марк. На него иногда находит. Самое забавное, что он не особенно верит во все такое.
  - Так вот чем ты занимаешься, Марк? Отдаешь себя во власть тех высших сил, в которые веришь?
  - Я не знаю, как это сделать.
  - Нет, знаешь, - возразил Адам. - Ведь ты отдаешься во власть водки и кокаина.
  - Чушь собачья.
  - Разве?
  Этот парень живет в дрянном отеле. Он бросил все - дом, работу, жену. Он сам нам это рассказывал.
  - Ладно, ты припер меня к стенке.
  - Я лишь сделал предположение. Так вот я предполагаю, что ты отдал всю власть над собой той дряни, что привела тебя в такое состояние. И в этой комнате абсолютно все сделали то же самое.
  Он подошел к доске и дописал:
  КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?
  АДАМ
  ШАРКИ - алкоголь, марихуана, кокаин, героин и злость управляют Шарки
  ШЕЙЛА - алкоголь и марихуана управляют Шейлой
  РАФАЭЛЬ - вино, печаль и депрессия управляют Рафаэлем
  ЛИЗЗИ - кокаин, ненависть к себе и уничижительные разговоры о себе управляют Лиззи
  ЗАК - алкоголь, изоляция и забывание управляют Заком
  МАРК - героин и скептицизм управляют Марком
  КЕЛЛИ - марихуана, депрессия и тревожность управляют Келли
  МЭГГИ - алкоголь управляет Мэгги
  Когда он закончил писать, мы все посмотрели на список. Адам некоторое время изучал доску.
  - Кто-нибудь хочет что-то добавить?
  - Ты забыл написать у меня рядом с алкоголем "злость", - тут же откликнулась Мэгги.
  - Ты забыл написать что-то рядом с "Адамом", - не удержался Шарки.
   Адам усмехнулся.
  - Не беспокойся за Адама. Беспокойся за Шарки.
  Шарки сразу притих. Но, боже, какой же печальный это был список. И ведь Адам ничего не выдумал, не взял просто из головы. Мне захотелось подойти и все стереть.
  Я посмотрел на Рафаэля - тот все качал головой.
  Я не хотел ничего этого знать. Не хотел. Я знал, что Адам... он хороший. Он напоминал мне мистера Гарсию. Но он рвал мне душу.
  Терпеть это не могу.
  Этот список печалил меня.
  И я подумал о бурбоне.
  Подумал о том, что бурбон стал высшими силами для меня. И мысли об этом выбивали меня из колеи.
  
  4.
  
  В конце дня я все еще был связан договором, запрещающим ругаться. Шарки тоже. На самом деле нас всех повязали договором. Адаму пришла эта блестящая идея, пока он стоял у доски. Такая блестящая, что дальше некуда. Мы все должны были составить список наших любимых слов и выражений, после чего не употреблять их в группе в течение недели.
  - Послушайте, - заявил он, - это совсем даже неплохая идея - приглядеться к тому, как и что мы говорим, как выражаем свои мысли и чувства. Давайте назовем это "изменениями" с маленькой буквы "и". Это всего лишь на неделю. Давайте попробуем?
  Меня не сильно трогал запрет на мат в группе. Не помру же я от этого. И потом, пусть мне нельзя ругаться матом вслух, я всегда могу ругнуться про себя. К тому же, я не так уж много матерился в группе. Но я действительно часто говорил: меня это нервирует, меня это пугает, меня это шокирует, меня это выбивает из колеи, это выносит мне мозг. Все эти выражения мне так же запрещалось использовать неделю. Подумаешь. Опять же, мысленно мне их говорить никто не мешает.
  Никто не может наложить цензуру на твои мысли.
  Но, должен вам сказать, Шарки порядком взбесился. После группового занятия я слышал, как он говорил Адаму, что хочет сменить психотерапевта. Адама его слова не особо взволновали, судя по всему. Улыбнувшись Шарки, он сказал:
  - Прости, приятель, но мы в каком-то роде повязаны с тобой.
  - Я не шучу, - ответил Шарки.
  - Ну хорошо, мы об этом поговорим.
  Шарки просто выпускал пар, будучи весь на взводе. Я понимал его. Разнервничавшись, он никогда не держит ничего в себе, а сразу изливает словесные потоки. Я в чем-то похож на него, только веду себя иначе. Разнервничавшись, я начинаю паниковать. Может быть, так же, как и он, начинаю болтать без умолку, но только мысленно. Ну, со своим внутренним "я", о котором говорит Адам.
  На следующий день Адам вернулся к словам и тому, как мы используем их в речи. Сказал, что неплохо было бы подключить воображение и придумать новые слова, при помощи которых мы могли бы поговорить о своем внутреннем мире - "нашем богатом внутреннем мире". Откуда он подцепил это выражение? Мне захотелось связать его договором и запретить его произносить.
  Этот Адам - безнадежный оптимист. Я уже видел, что сделал "богатый внутренний мир" с моими мамой и отцом. Мне такого нафик не надо. Он дал нам домашнее задание -составить список слов, выражающих наши чувства. Мат и ругательства запрещались. Меня иногда охереть как бесит Адам. Без шуток. О, простите, я не должен говорить "охереть как бесит", я должен говорить: он меня сильно злит. Это невозможно скучный способ выражения моих чувств. А я, блять, ни хера не зануда. Ладно, ладно, простите, больше не буду. Больше никаких слов на "б" и все такое. У меня договор.
  У меня, кстати, есть еще один договор. Он касается тех 85%. Я должен снизить эту цифру. Адам говорит, что я отгораживаюсь от людей. Он не устает мне повторять, что я слишком много времени провожу, разговаривая сам с собой. Это нездоровое поведение. Хоть убейте, не понимаю, как мое нежелание беспокоить людей своим чеканутым видением мира можно называть нездоровым поведением? Ну да, я много времени торчу в своей кабинке. Но что плохого в том, чтобы валяться на постели и думать? Это преступление? Я могу часами этим заниматься. Вот как я это вижу: в моих мозгах глупый, неприятный человек. И он все время мечется, взбаламучивая все мои мысли. Я зову его Элом. И вот что у нас с Элом происходит: он все портит, а я разгребаю, напорченное им.
  Адам считает, что мне нужно Эла выкинуть из своей головы, так как мне вредят его безобразия. И еще он хочет, чтобы я больше говорил в группе. "Делился мыслями и чувствами", как он это называет. "Ты можешь поделиться с группой большим?" Слушайте, если бы я хотел с ней поделиться большим, я бы так и сделал. Таков уговор. Не то чтобы Адам давил на меня с этим. Нет, он давит, но очень мягко. Ну, может и не так уж и мягко. Он бесконечно пытается разработать какой-нибудь новый план действий. Он клевый, бесспорно. И он нравится мне. Просто не всегда.
  Иногда, сидя в кабинете у Адама, я изучаю фотографию его детей. Мне интересно, какой он отец. Наверное, я не должен бы об этом думать. Наверное, мысли об этом нездоровы. Но я ничего не могу с собой поделать. Адам. Он даже появляется в моих снах. Пытается говорить в них со мной, но я его никогда не слышу. Прошу его говорить громче, вижу, как двигаются его губы и руки - он силится что-то мне объяснить. И тогда я осознаю, что это не с Адамом что-то не в порядке, а со мной. Я оглох. Ненавижу этот сон.
  И что вообще Адам делает в моих снах? Мне разве не хватет того, что он пытается залезть в мою голову, когда я не сплю? Да и зачем ему нужно видеть, что у меня в мозгах? Вот такие слова сейчас сидят в моей голове: Зак, зима, воспоминания, сны, лето, амнезия, кровь, Адам, изменения, изменения, изменения.
  
  

Воспоминания

  
  - Зимой мы тоскуем по лету, - прошептал прошлой ночью Рафаэль, стоя со мной в курительной яме и глядя на снегопад. Он сказал это больше себе, чем мне. Вытянул руку и попытался поймать снежинку.
  Я понял, что ему что-то сейчас вспоминается. Он выглядел печальным и одиноким. И мысли его были далеки отсюда.
  - Каким ты был в моем возрасте?
  - Таким же, как ты.
  - Как я?
  - Думаю, да.
  Я предложил ему сигарету. Он покачал головой.
  - Я бросил курить десять лет назад и не собираюсь начинать сначала.
  - Трудно было бросить?
  - Я склонен к зависимостям. Мне все сложно бросить, - рассмеялся он и снова устремил взгляд на падающий снег. - В твоем возрасте я вечно ошивался у магазина со спиртными напитками, чтобы уговорить кого-нибудь купить мне пинту бурбона. Потом бродил, пил и курил. Очень любил это делать, особенно зимой в холод.
  - Почему ты пил?
  - По той же причине, что и ты. Я страдал. Только еще этого не понимал.
  Мне хотелось спросить его, почему он страдал, но я сдержался.
  - У тебя была нелегкая жизнь, да, Зак?
  - Нормальная.
  - Это неправда.
  - Да, наверное. У тебя она тоже была несладкая.
  - Это не оправдывает того, что я пил.
  Он так это сказал, как будто и пить уже бросил. И так, как будто был зол на себя.
  - Может, оправдывает.
  - Нет, Зак, не оправдывает.
  - Ну почему это так тяжело?
  - Ты замечательный парень, Зак, ты это знаешь? - вдруг сказал Рафаэль.
  Мне захотелось плакать.
  - Прости, - прошептал он. - Я знаю, ты не любишь, когда тебя хвалят.
  Это вызвало у меня смех. Не знаю почему, но Рафаэль тоже засмеялся. Может просто за компанию со мной.
  - Это больно - все помнить? - спросил я.
  - Ужасно больно, Зак.
  - Эта боль когда-нибудь пройдет?
  - Нам остается только в это верить.
  Мне чертовски хотелось в это верить.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"