С уходом Шарки в кабинке номер девять стало совсем тихо. Как и в курительной яме. Шарки всегда и везде заполнял собой пространство. Наверное, мне это нравилось в нем. Теперь в мире, в котором я жил, стало лишь больше пустоты. Через два дня после его ухода я лежал в постели, думая о приснившемся мне сне. Все что я помнил - лицо брата. Должно быть, он снился мне. Не знаю зачем, но я произнес его имя вслух.
Воздух может удержать много чего, но не имя моего брата.
Сев в постели, я внимательно оглядел знакомую комнату. Рафаэль повесил на стену одну из картин Шарки - на ней мальчик, охваченный огнем, играет на фортепиано. Рафаэль сказал Шарки, что это прекрасная картина. "Представь, какой должен быть молодой человек, способный нарисовать такую красоту". Не думаю, что Шарки понял, что тот хотел ему сказать.
Я подошел к столу Рафаэля и взглянул на картину, которую он рисовал. Это был автопортрет, выполненный в разных оттенках синего. Рафаэль на картине был немного растрепан и плакал. Я не видел картины печальней этой, и долгое время стоял, всматриваясь в нее. Наверное, я искал там все то, что так печалит Рафаэля. Но в мире слишком много вещей, способных нас опечалить. Так много, что список из них был бы бесконечным - таким же, как эта зима, кажется, длящаяся уже целую вечность.
Затем мой взгляд упал на дневник Рафаэля. Он опять призывно лежал на столе. Я видел, как Рафаэль писал что-то в нем прошлым вечером. Он всегда в него что-то записывает, даже если это всего лишь несколько строк.
Дневник сам собой оказался в моих дрожащих руках, будто я так и нашел его - не на столе, а в своих ладонях. На обложке Рафаэль написал: "И вот, извольте, я - пуп всего прекрасного! Пишу эти стихи!" Это цитата из какой-то поэмы*, Рафаэль читал ее мне. Он и имя поэта мне называл, но я забыл. Рафаэль смеялся, читая эту поэму. "Он ироничен и искренен одновременно", - сказал он тогда про поэта. Рафаэль легко бы сошелся с мистером Гарсией. Они бы прекрасно поняли друг друга.
В Рафаэле живет так много слов. Порой ему, наверное, необходимо опустошить себя немного, избавившись от них. Сначала я хотел просто смотреть на его слова, ну, понимаете, так, словно они - картины на стене музея. Я не собирался их читать, но, конечно же, не удержался. Я знал, что читать чужой дневник - нехорошо. Мое сердце колотилось как ненормальное, но я не мог, просто не мог устоять. Я перевернул страницы до последней записи:
"Я только что закончил рисовать свой автопортрет. Я даже не знал, что хочу нарисовать себя, так просто случилось. Адам верит в то, что все случается не без причины. Может быть, он и прав. Проблема в том, что большинство из нас слишком ленится или боится задуматься обо всех тех причинах, которые приводят к тому, что что-то "случается". Не знаю, о чем я думал, начиная рисовать, когда вдруг осознал, что рисую лицо, и это лицо - мое. Может быть, в пятьдесят три года настало время нарисовать и себя. Мне не пришлось даже смотреться в зеркало. Сейчас, когда эта мысль пришла мне на ум, я понимаю, что никогда не любил смотреться в зеркало. Иногда невыносимо больно смотреть на себя, видеть, каким ты стал. Смотреть на "меня". Видеть, каким "я" стал.
Я сел и попытался нарисовать себя по памяти, попытался вспомнить, каким я был и как выглядел. Странно, но руки и пальцы помнили это. Они взяли кисточку и краски, и вот уже мое лицо проявляется на белом листе акварельной бумаги.
Может быть, я пытался придумать себя заново или воссоздать. Может быть, я рисовал лишь еще один выдуманный персонаж - уж в этом-то я преуспел.
Вот что я себе сейчас говорю: "Это ты. Это ты - Рафаэль".
Я пытаюсь рассказать себе о себе. Я где-то потерял себя самого, и это очень печально. Потерять себя - печально и больно. Чертовски печально и чертовски больно. Это не то же самое, что потерять ключи от дома. Не то же самое, что потерять дорогие солнечные очки или единственный экземпляр самого потрясающего сценария, написанного тобой.
В последнее время я часто говорю сам с собой, и меня это не беспокоит. Я будто пытаюсь убедить самого себя в том, что существую. Пытаюсь услышать самого себя.
Пора мне уже услышать, наконец, свой собственный голос.
Иногда я вдруг начинаю смеяться.
Иногда вдруг начинаю плакать.
На вечерней встрече в пятницу я, сидя в глубине комнаты, заплакал. Я даже не стал задумываться о том, что вызвало у меня слезы. Я просто дал себе поплакать. Что здорово, так это то, что в комнате полной алкоголиков, никто не обратил на это внимания - тут никто не сдерживает эмоций. Слез тоже не сдерживают.
Так что моим первым автопортретом вышел плачущий я. Может, это и неплохое начало".
Мне хотелось сидеть и пить, глядя на картину Рафаэля. Вот что мне на самом деле хотелось. Я виновато огляделся - так делают люди, собирающиеся что-то украсть, и положил дневник на стол. Нужно перестать это делать. Нужно перестать.
Я начинаю понимать, что Адам подразумевает под зависимым поведением.
Я по-быстрому принял душ, обдумывая мысль, что тоже пытаюсь убедить себя в своем собственном существовании. Возможно ли это? Я не знаю, как это сделать. Может и Рафаэль этого не знает. Он сейчас как никогда печален. Я начинаю сомневаться, что ему становится лучше. Но он хотя бы пытается уцепиться за то, что у него осталось. Может, у него и получится, потому что он мастерски владеет словом. Он зарабатывает себе этим на жизнь. Слова - его инструмент. Мистер Гарсия говорил мне, что я тоже хорошо владею словом, вот только я ощущаю себя каким-то косноязычным и не умеющим внятно выражать свои мысли, а чтение дневника Рафаэля лишь усугубляет это ощущение.
К тому же слова не исцеляют нас. Что хорошего в словах Рафаэля? Что хорошего в словах Адама? Что хорошего вообще в чьих-либо словах? У меня все не выходят из головы слова Джоди: "Никто из нас не придет в норму". Может быть, Шарки потерял веру в слова? И разве можно его в этом винить?
По дороге в курительную яму я проходил мимо лабиринта и увидел, как в него направляется Рафаэль. Он шел медленно и размеренно. О чем, интересно, он думал? Я некоторое время наблюдал за ним, спрятавшись за деревьями. Наверное, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, что я за ним слежу. Глупо. Чего я спрятался? От кого я спрятался? Иногда я сам себе противен.
Краем глаза я заметил, что ко мне идет Адам, и попытался вести себя как ни в чем не бывало - помахал ему рукой.
Он помахал мне в ответ.
- Сегодня утром прибыл новый парень, - сказал он, остановившись рядом со мной. - Так что у вас с Рафаэлем появится сосед.
- Ну здорово, - ответил я. Должно быть, Адаму что-то не понравилось в моем голосе, потому что он не продолжил путь, а спросил:
- Не скажешь, что означает это "ну здорово"?
Я передернул плечами.
- У тебя сегодня плохой день?
- Мне не нужен новый сосед. Вот и все.
- И куда же ты предлагаешь нам его поселить?
- Мне пофиг куда.
- В чем дело, Зак?
Как же он любит задавать этот вопрос. Терпеть не могу всю эту уйму вмещающихся в него вопросов.
- Это неправильно, - ответил я.
- Что неправильно?
- Что, если Шарки вернется?
Адам ответил не сразу, а немного подумав.
- Ты можешь прийти ко мне сегодня?
- Как будто мне есть куда еще идти.
- После группового занятия. Давай проведем сеанс. Только ты и я.
- Угу.
- Все еще злишься на меня?
- Как будто это имеет какое-то значение.
- Может быть, имеет.
Я насмешливо улыбнулся.
- До встречи в группе, - сказал я.
2.
В курительной яме Джоди дымила как паровоз. Мне нравится то, как она держит свою сигарету. Она ловит от курева настоящий кайф и курит так, словно от этого зависит вся ее жизнь. Черт, вот это я понимаю - зависимость. В Джоди живет еще парочка людей. Иногда эти люди показываются. Когда кто-то из них показывается, я бегу стремглав как перепуганный заяц, заслышавший выстрел ружья. Не могу я сталкиваться с этим. Адам говорит, что хорошо знать наши пределы возможного. Обнимать их. Ага. Обнимать, обнимать, обнимать. Вылез бы уже Адам, наконец, из моей башки.
Я улыбнулся Джоди и, взглянув ей в лицо, понял, что двое живущих в ней, сегодня отдыхают.
- Привет, - сказал я.
- И тебе привет, - ответила она. - Я тебя сейчас крепко-крепко обниму.
- Никаких прикосновений, - предупредил я.
Она засмеялась.
- Я могу обнимать красивых парней одними лишь глазами. Ты же знаешь это, да?
- Ты много чего можешь делать одними лишь глазами, - ответил я.
- Только не заниматься сексом.
- Никаких разговоров о сексе. У нас контракт.
- Да кому нужен этот секс? - приподняла она бровь. - Все что мне нужно - кофе и сигареты. Ну и новый психотерапевт. - Джоди ненавидит своего псих-врача. Она уже двух сменила, и говорит, что была бы счастлива заполучить себе Адама. Говорит, что Адам радует глаз. Я понимаю, о чем она, но, не думаю, что она была бы от него в восторге, стань он ее психотерапевтом. Она бунтарка по натуре, и мне это нравится.
Мы оба рассмеялись.
- Завтракал?
- Я не голоден.
- Ты должен есть, милый.
- Не хочу.
- Заканчивай с этим.
Я затянулся.
- Ты прямо как мамочка, - сказал я. - Принуждаешь меня вовремя есть.
- Я тебя ни к чему не принуждаю. К тому же немного материнской заботы тебе не помешает.
- Думаешь?
- Да, думаю.
- Значит, теперь ты - часть моей терапии?
- Конечно, дорогуша. Разве тебе никто не говорил, что мы все - часть терапии друг друга?
- Может быть, именно поэтому мы все не в себе.
- В этом ты, милый, пожалуй, прав.
Милый. Мне нравится, что Джоди так меня зовет.
- Славная улыбка, - сказала она, - очень славная. Давай гаси свою сигарету и идем посмотрим, не происходит ли за завтраком чего-нибудь захватывающего.
За завтраком всегда кто-нибудь скандалит или выкидывает какой-нибудь фортель, или психует, или рыдает, или кричит, или вытворяет что-то в том же духе. Завтрак тут почему-то считают самым подходящим временем для того, чтобы выплеснуть на всех свои эмоции. Джоди говорит, что в этом месте эмоции подобны летающим дискам - люди кидают ими друг в друга весь день напролет, как будто находятся в парке на прогулке.
Моя теория такова, что конфликты в этом месте неизбежны. Если собрать кучу проблемных людей в одном месте, то, как не крути, серьезных эмоциональных взрывов не избежать. Джоди страсть как любит наблюдать за такими взрывами. Я же... не знаю. Мне как-то неловко видеть, как люди демонстрируют нездоровое поведение при всех. Для меня это все равно, что читать в открытую, при всех, дневник Рафаэля. Или пить при всех бурбон.
Войдя с Джоди в столовую, я увидел сидящего там и читающего газету Рафаэля. Он умеет абстрагироваться от окружающего его шума. И дело не в том, что он сторонится людей, просто иногда... иногда он хочет спокойно почитать газету. Мы с Джоди сели с ним.
- Что нового?
Рафаэль поднял на Джоди глаза и улыбнулся.
- Этот мир распадается по частям. Тут прямо так и говорится, - он указал пальцем на заголовок.
Это вызвало у нас троих смех.
Джоди внимательно осмотрела столовую. Ей нравилось изучать других клиентов. Вот кто мы здесь - клиенты. Интересно, почему мы не пациенты? Шарки говорил, что мы клиенты, потому что можем уйти отсюда в любой момент. "Пациенты не могут уйти. Клиенты - могут". У Шарки на все есть ответ.
Джоди ткнула меня локтем, указала подбородком на Ханну и крикнула ей:
- А где грузовик?
- Какой грузовик?
- Который тебя переехал. Дерьмово выглядишь.
Я не выдержал и засмеялся. Ханна села рядом со мной, кинув на меня красноречивый взгляд.
Рафаэль продолжал читать.
Ханна потянула за край его газеты.
- Что интересного ты находишь в этих газетах?
- За этими стенами есть мир, Ханна. Тебе кто-нибудь об этом говорил? - улыбнулся ей Рафаэль.
- Этот мир чуть не прикончил меня.
- Так это мир тебя убивал?
Ханна одарила его деланной улыбкой.
- Тебе нужно почаще улыбаться, - сказала она.
- Я работаю над этим.
- Что ты предпочитал пить?
Ханна в какой-то степени заигрывала с Рафаэлем. В хорошем смысле. Я видел, что он ей нравится.
- Хочешь сводить меня в бар?
Она постучала пальцем по виску.
- Только в мечтах, дорогой.
- Красное вино, - сказал Рафаэль.
- Какое именно?
- Всегда любил хорошее каберне.
- А покрепче что-нибудь пил?
- Бывало манхеттен. А ты?
- Очень сухой мартини. Бокалов десять за ночь.
- Как ты определяешь, насколько мартини сухой?
Ханна с Джоди разразились смехом. Ханна покачала головой.
- Боже, как же я скучаю по выпивке. Чертовски скучаю.
- Я тоже, - отозвалась Джоди. - Иногда так хочу выпить, что готова заорать.
- Я тоже, - признался я. Не знаю, зачем. Но это же правда. Я тоже готов порой нахрен орать.
Ханна некоторое время разглядывала меня.
- У меня сын - твой ровесник, - сказала она, и у меня сердце перевернулось от нежности в ее голосе, потому что она может быть очень жесткой. Она погладила меня по щеке. - Я знаю, никаких прикосновений. - И рассмеялась. - Бурбон. Ты же его любил пить?
- Да.
- Надеюсь, ты больше не притронешься к нему. - Ханна вдруг заплакала. - Или закончишь хуже, чем мы. - Она глубоко вздохнула. - Мне грустно тут. Боже, мы все тут так грустим.
- Это не так, - возразил Рафаэль. - Мы тут просто приводим себя и свои мысли в порядок. Вот и все.
- Ты хороший мужчина. - Уголки губ Джоди изогнулись в легкой улыбке.
- Правда?
Рафаэль улыбнулся. В этот момент он выглядел совсем старым и измученным. Я знал, что он переживает что-то внутри себя и хотел спросить его об этом. Он должен выдержать. Кто-то же должен одержать победу над собой. Им мог бы быть Рафаэль. Шарки сдался. Рафаэль должен выдержать. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пусть он выдержит, - взмолился я Богу, с которым не ладил.
3.
Я чувствовал, что сегодня в группе все будет по-другому. Не знаю, из-за чего, но внутри меня прочно обосновалась тревожность. Мне хотелось убежать. Отрешиться от всего. Уйти в себя, оборвав связь с этим миром. Мне невыносимо хотелось сделать это, но я усилием воли заставил себя собраться. Я уставился на пустующий стул Шарки. Он всегда любил сидеть на одном и том же стуле. Новый парень, Эмит, еще оформлял документы, и Адам сказал, что присутствовать в группе он не будет. Шейла с Мэгги приболели, а Келли непонятно куда подевалась. Иногда она обособлялась ото всех, не хотела ни видеть никого, ни разговаривать ни с кем. Я понимал ее.
Так что на занятии были лишь я, Рафаэль, Лиззи и Адам.
Адам вручил Рафаэлю карточку для разбора. Рафаэль взял ее, не улыбнувшись. Он всегда улыбался, даже когда у него было плохо на душе. Но не сегодня.
- Я Рафаэль. Я алкоголик.
И мы все ответили:
- Привет, Рафаэль.
Он мгновение помолчал, затем взглянул на карточку и отложил ее в сторону.
- У меня есть секрет, - сообщил он.
Адам ничего не сказал. Он просто ждал.
- Я убил своего сына.
Лицо Адама стало очень серьезным. Я видел промелькнувшее на нем удивление.
- Когда ты сказал, что убил своего сына, что ты имел в виду, Рафаэль? - мягко, не давя на него, спросил он.
Рафаэль уперся взглядом в пол.
- Ему было семь... - он умолк, слабо ударил кулаком себя в грудь, а потом еще раз, и еще, и еще.
- Дыши, - сказал Адам. - Просто дыши.
Рафаэль сделал два глубоких вдоха. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Было такое ощущение, что я дышу вместе с ним.
- Все хорошо, Рафаэль. Не торопись. Ты можешь сделать это.
- Не могу.
- Можешь, Рафаэль. Ты можешь.
Рафаэль кивнул, закрыл глаза и еле слышно заговорил:
- Я вел машину. Отвлекся. Думал о сценарии, над которым работал. Со мной в машине был сын, а я не смотрел на дорогу. Затем машина вдруг с чем-то столкнулась, и я потерял управление. И потом... я не знаю. Все закружилось и... Хоакин кричал, он кричал... Следующее, что я помню - как очнулся в больнице. Я все спрашивал про Хоакина. Звал его. Хоакин? Хоакин? Где Хоакин? По лицу жены я понял, что он... - Рафаэль замолчал, наверное, не в силах произнести слово "мертв". Он не мог произнести его вслух. - Моей жене даже не нужно было говорить мне это. Я убил его. Ему было семь лет, и я его убил. - Он рыдал, повторяя "Хоакин" и ударяя себя в грудь кулаком. Он больше походил на раненое животное, чем на человека.
Мне было безумно тяжело видеть его таким, мое сердце рвалось на части. Это было невыносимо. Хоакин. Хоакин. Хоакин. Рафаэль открыл свою душу, и в ней не оказалось ничего кроме боли и он жил сейчас в этой боли - целиком и полностью, всем сердцем, разумом и телом. Он сполз со стула на колени, продолжая бить кулаком по груди, и я посмотрел на Адама, глазами умоляя его всё это остановить. Я схватил за руку Лиззи, у которой катились по щекам слезы, желая только одного - чтобы всё это прекратилось.
Никогда не думал, что человеческая боль может так звучать. Это была самая печальная песня в мире. Рафаэль был сломлен, он рухнул вниз и достиг самого дна черной ямы страданий, и я не был уверен, что он сможет выбраться из нее.
Адам поднял Рафаэля с пола и усадил обратно на стул. Не знаю, как долго Рафаэль плакал. Весь мир затих, и во всей вселенной не было ничего, кроме звуков боли человека с истерзанной душой.
Наконец Рафаэль успокоился и застыл. Я понимал, что он ушел глубоко в себя и теперь пытается вернуться. Он потянулся к коробке с салфетками, стоящей в центре круга, глубоко вздохнул и посмотрел на Адама.
- Я не мог тебе этого рассказать.
Он опустил взгляд в пол, затем снова поднял глаза на Адама.
- Я не произносил его имя с самых похорон. Одиннадцать лет.
Рафаэль посмотрел на меня.
- Ему было бы сейчас восемнадцать, - он криво улыбнулся.
Мне хотелось сказать: "Если хочешь, я буду твоим сыном. Я буду. Я буду хорошим сыном". Но я ничего не сказал, я лишь попытался улыбнуться ему в ответ.
- Моя жизнь развалилась после его смерти. Мы его усыновили. Моя жена... не думаю, что она хотела проходить через усыновление, но она пошла мне навстречу. Наверное, она видела, как сильно я хотел иметь детей. Думаю, она знала, что я безумно люблю его, люблю как никого другого в этом мире. Она чувствовала себя одинокой и покинутой. Она и была такой. Когда он умер, она просто стала жить дальше. Кажется, я ее даже ненавидел за это. Она же ненавидела меня за то, что я не мог продолжать жить. Она тоже горевала, но не могла жить в одной лишь печали. Я же... я пил. Она ушла от меня через год. Но я оставил ее задолго до этого. И не могу себя простить.
Слезы Рафаэля текли маленькими ручьями, и Адам внезапно сделал то, чего никогда еще не делал. Он взял Рафаэля за руку и посмотрел ему в глаза, прямо в глаза.
- Я думаю, ты можешь простить себя. Думаю, ты сам понимаешь, что уже пора это сделать.
Рафаэль не поднимал глаз, но Адам не выпускал его ладони.
- Я пел ему. Все время пел. Я перестал петь в день его смерти.
Адам тоже плакал, и я впервые видел в нем человека, простого человека. До этого я видел в нем лишь моего психотерапевта. Он был парнем, чья работа заключается в помощи нам. В помощи мне. Но он был кем-то большим. Все в этом мире были далеко не такими, какими я себе их представлял. Я чувствовал себя маленьким и глупым.
Мы тихо сидели, все четверо. Наконец Адам выпустил руку Рафаэля и кивнул мне с Лиззи.
- Что скажите вы? Зак? Лиззи?
- Это был несчастный случай, - отозвалась Лиззи.
Рафаэль кивнул. Ему хотелось в это верить, но он не верил. Пока нет.
Адам вопросительно посмотрел на меня.
- Я хочу вспомнить, - сказал я, сам не зная, что хотел сказать именно это. - Думаю, если я все вспомню, то монстр уйдет. Это как... - я умолк, взглянув на Рафаэля. - Это как для тебя произнести вслух имя твоего сына. Это больно. Но зато теперь это не сидит занозой внутри тебя.
Рафаэль улыбнулся мне. Клянусь, это была самая прекрасная улыбка в мире.
- Не ненавидь себя больше, Рафаэль, - сказал я. - Пожалуйста, перестань себя ненавидеть.
4.
После группового занятия я ждал Адама, сидя у его маленького кабинета. Мне было интересно, о чем он говорит с Рафаэлем. Почему-то мне вспомнился наш разговор за завтраком. Когда Джоди сказала, что ее сын - мой ровесник, лицо Рафаэля исказила гримаса. Так, словно ему кто-то дал под дых. Теперь я знаю, почему. Теперь я знаю, почему он так добр ко мне. Потому что я ровесник его сына.
Может быть, Рафаэль не видит меня?
Может быть, всё что он видит, глядя на меня - своего сына?
Эта мысль убивала меня. Понимаете, то же самое было с моими матерью и отцом. Думаю, что большую часть времени они не видели меня. Они даже самих себя не видели. Давно я о них не думал. Интересно, почему?
- Твоя очередь, - услышал я голос открывшего дверь Рафаэля. Он улыбался, на улице светило солнце и было не так уж холодно. Не сегодня.
Рафаэль сел рядом со мной и спросил:
- Ты в порядке?
- Наверное. А ты?
- Я в порядке, Зак. Правда. - Он сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких, затем медленно выдохнул его. - Боже, иногда я жалею, что бросил курить. - Он засмеялся. Думаю, он смеялся над самим собой. Он часто так делал - смеялся над собой. Здоровое поведение и все такое. - Ты когда-нибудь попадал в летнюю бурю в пустыне, Зак?
- Да, - ответил я.
- Всё разом обрушивается на тебя - ветер, гром, молнии и ливень. И, кажется, что настал конец света. Такой ошеломляющий апокалиптический момент. А потом всё - раз - и закончилось. Мир снова погрузился в тишину и покой. И воздух пахнет свежестью и обновлением. Вдыхая его, тебе хочется жить.
- Да, это так, - согласился я.
- Вот что я чувствую сейчас, Зак - то, что чувствовал в пустыне после летней бури.
5.
Адам говорил по телефону, его дверь была открыта. Он показал, чтобы я сел. Закончив разговор, он кивнул мне и спросил:
- Как ты, приятель?
Ему нравится слово "приятель". Мне тоже.
- В растрепанных чувствах.
- После происшедшего утром в группе?
- Да. Рафаэль хранил большой секрет.
- Да уж. Вот ведь в чем дело, вы парни считаете, что секреты - это все ерунда, но они убивают вас. Поэтому нам нужно, чтобы вы не держали их в себе. Они, правда, убивают вас. Всех вас. - Он взглянул на меня. - У тебя много секретов, о которых ты умалчиваешь.
- Наверное.
- Когда ты собираешься открыть их?
- Я не такой храбрый, как Рафаэль.
- Я предполагаю, что ты достаточно храбр, чтобы открыть их все.
Мне захотелось сказать ему, что Бог не написал на моем сердце "храбрость".
- Ты меня переоцениваешь.
- А ты себя недооцениваешь, Зак. Совсем себя не ценишь. Знаешь, ты сказал Рафаэлю прекрасные слова - что он должен перестать себя ненавидеть. Тебе следует прислушаться к своему собственному совету.
- Уху.
Адам насмешливо улыбнулся - о да, знаю я эти его улыбочки.
- Ты сказал, что хочешь вспомнить.
- Хочу.
- Я сейчас задам тебе вопрос, Зак.
- Давай.
- Почему ты никогда не спрашивал о том, как попал сюда? Как давно ты здесь... шестьдесят дней?
- Пятьдесят три дня.
- Пятьдесят три дня и ты все еще не спросил, что привело тебя сюда.
Я без выражения смотрел на него.
- В первый свой день тут ты сказал мне, что не знаешь, как сюда попал. И после этого ни разу об этом не говорил. Ни разу не спросил, кто платит за твое пребывание здесь. Ни разу не спросил, откуда у тебя на счету деньги, деньги, на которые ты покупаешь себе сигареты, мыло, шампунь, крем для бритья и тому подобное. - Он замолчал, словно не уверенный в том, следует ли продолжать, но затем на его лице появилась решимость. - И ты ни разу не спросил меня о своей семье.
Я весь оцепенел. Знаете, я чувствовал себя одним из тех автомобильных стекол, которые разбивал битой. Язык прирос к небу. Я не мог говорить. Я не знал, что сказать.
- Зак?
Адам изучающе смотрел на меня. Я не отводил взгляда. Я знаю, что в моих глазах застыл вопрос. В его глазах - тоже.
- Адам, я не хочу этого знать.
- Не хочешь знать или боишься узнать?
- Я сказал тебе, что не отличаюсь храбростью.
- Ты храбрый, Зак. Разве я тебе не сказал однажды, что ты уже пережил самое худшее? Ты здесь. Ты жив. Ты уже пережил все самое плохое.
- Я не жив.
- Жив.
- Я ничего не чувствую. Я ненавижу что-либо чувствовать. Я говорил тебе.
- Но ты же чувствуешь, Зак. Когда я не пошел за Шарки, ты ужасно разозлился на меня. Я предполагаю, это из-за того, что ты любишь Шарки. И ты любишь Рафаэля. Я видел, как ты смотрел на него, когда он рассказывал о своем сыне. Потом ты посмотрел на меня, и, кажется, я знаю, что ты хотел сказать своим взглядом. Я предполагаю, что ты хотел, чтобы я унял его боль. Ты хотел, чтобы Рафаэль освободился от боли, и хотел, чтобы я что-то сделал. Я прав?
- Да, что-то в этом роде.
- Я не могу унять его боль, Зак. Но ты любишь его. Ты любишь Рафаэля, я это вижу. Это прекрасно. Это чувство прекрасно, Зак.
- Оно приносит невыносимую боль, Адам.
- Согласен.
- Ненавижу это.
- Но любовь не всегда приносит боль, Зак. Тебе никто не говорил, что она может приносить большую радость?
Никто и никогда не говорил мне ничего о любви. Ни единого слова.
6.
У Эмита, нашего нового соседа, шоколадная кожа и черные глаза. Он довольно здоровый парень и в чем-то похож на Шарки. Он любит шмотки. У него полно солнечных очков, часов и тому подобного. Огромное количество дорогущих кроссовок и куча одежды. Ему около тридцати, и он, как и Шарки, занимает много места. Рафаэль не перестает улыбаться, и я знаю, чему он улыбается. Он думает о том же, о чем и я: этот парень уже занял всю кабинку номер девять. Но нам обоим пофиг на это.
Эмит не очень разговорчив. Такое ощущение, что он мыслями где-то не здесь.
Я читал книгу, а Рафаэль рисовал. Разложив свои вещи, Эмит сунул в карман пачку сигарет и был таков.
- Люди приходят сюда и уходят, - сказал я.
- Никто не останется здесь навсегда, Зак.
- Наверное, нет.
Мне пришла в голову мысль, что Рафаэль тоже не задержится тут надолго. Я чувствовал это. Он сам сказал, что ощущает себя обновленным, как в пустыне после летней бури. Сердце екнуло. Что я буду делать, когда он уйдет? И я сам, насколько я тут останусь? Меня снова охватила тревожность. Черт.
Я встал с постели, отложил книгу и подошел к Рафаэлю посмотреть, что он рисует. На картине в самом центре ночного неба светила луна. Слева от нее Рафаэль рисовал какой-то силуэт.
- Что это будет?
- Койот.
- Почему койот?
- Он будет выть. То есть, по-своему петь.
Было непохоже, что его койот воет. Я пригляделся. Рафаэль еще не дорисовал его, но тот выглядел так, словно готовился к прыжку в воздух. Словно он был счастлив.
- Хоакин. Мне очень жаль, - сказал я, сев на стул рядом со столом Рафаэля, как делал всегда, желая с ним поговорить.
- Думаю, он - одна из причин, по которым я пришел сюда. Чтобы отпустить его. Воспоминания о нем - один из моих монстров. Прекрасный Хоакин. Я не в силах больше носить все это в себе, Зак.
Кажется, я понимал, о чем он говорит.
- Я не мог заснуть прошлой ночью. Тебе снился кошмар. Ты говорил с Сантьяго. Всё повторял: не надо, не надо, не надо. Я подошел к тебе и сел на твою постель. И знаешь, что я сделал, Зак? Я спел.
- Спел?
- Да, Зак.
- Но ты же сказал, что перестал петь в день смерти Хоакина.