Бенджамин Алире Саэнс : другие произведения.

Я пел прошлой ночью для монстра (общий файл)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Заку восемнадцать. Он алкоголик, находящийся в центре реабилитации, но не помнящий, как там оказался. И он не уверен, что хочет это вспоминать, потому что с ним, должно быть, случилось что-то плохое. Что-то очень, очень плохое.
  В жестокий час
  Разбивается сердце мое,
  Жить продолжая на своих же осколках.
  Стенли Кьюниц "Древо познания".
  
  Я хочу собрать все слова в мире, записать их на клочках бумаги и подбросить в воздух. Чтобы они птенцами разлетелись, воспарив к солнцу. Без всех этих слов небеса будут чисты, голубы и прекрасны. И мир будет совершенен в своем безмолвии.
  
  
  

Глава 1 - Что написал на вашем сердце Бог

  
  1.
  
  У кого-то есть собака - не у меня. Вместо собаки у меня психотерапевт. Его зовут Адам.
  Лучше бы у меня была собака.
  Во время нашего первого сеанса терапии Адам засыпал меня вопросами, и не думаю, что ему пришлись по вкусу мои неизменно повторяющиеся ответы: "не уверен", "не помню". Наверное, он, в конце концов, от них устал.
  - Выходит, ты не уверен во множестве вещей, Зак? - спросил он.
  - Выходит что так, - ответил я. Мне не хотелось с ним говорить.
  Он лишь поднял на меня глаза, кивнул и задумался. Адам любит размышлять. На самом деле он очень дружелюбный парень, но я не был настроен на дружеский лад.
  - Я дам тебе домашнее задание, - сказал он.
  Ну ладно.
  - Я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе что-нибудь важное.
  - Например?
  - Думаю, ты прекрасно понимаешь, о чем я.
  - Еще бы.
  Мой тон вызвал у него улыбку.
  - Ты можешь записать это или зарисовать.
  - Ладно, я понял.
  - Это ничего, что ты злишься на меня, - заметил он.
  - Я не злюсь на тебя.
  - Твой голос тебя выдает.
  - Я устал.
  - Так на кого ты злишься?
  - Ни на кого.
  - Могу я говорить с тобой откровенно, Зак?
  - Почему нет? Валяй, говори прямо.
  - Я думаю, что ты уходишь от ответа и что ты сильно зол.
  Очень хотелось сказать ему пару слов, а точнее - послать на три веселых буквы. Я сдержался, произнеся вместо этого:
  - Я выполню твое задание.
  Вернувшись в свою комнату, я написал:
  "Мне не нравится вспоминать.
  Воспоминания мучают меня,
  а мне не нравится мучиться".
  Глядя на лист бумаги, я думал о том, что могу всю оставшуюся жизнь потратить на то, чтобы стать асом по части забывчивости.
  Такое ощущение, что я существую где-то между воспоминаниями и реальностью. Быть может, для некоторых людей такое существование - норма. И никто не способен этого изменить.
  Мне почему-то представляется, что при нашем рождении Бог подписывает все сердца. На одних он пишет "счастье", на других - "печаль", на одних - "безумие", на других - "гениальность", "злость", "успех", "невезенье". Кому какое достанется.
  Воображение все время рисует швыряемую ветром газету. То, как очередной сильный порыв бросает ее на ограду из колючей проволоки, мгновенно разрывая в клочья. Я чувствую себя этой газетой. Бог для меня все равно что этот ветер. Для него все это - игра. Он же - Бог. И тут уж как кому повезет. Достав свою божественную ручку, он подписывает наши еще чистые сердца. Мне досталась "печаль". Поэтому-то я и не особо люблю Бога. И, кажется, он отвечает мне взаимностью.
  - Что ты помнишь о том, как попал сюда? - спросил меня Адам.
  - Ничего, - ответил я.
  - Совсем ничего?
  - Я был в одном месте, а потом вдруг оказался здесь.
  - В одном месте?
  - Угу.
  - И где же?
  - Дома.
  - А где твой дом?
  - В Эль-Пасо. Техасе.
  - И до того, как попасть сюда, ты был там?
  - Да, я там раньше жил.
  - Почему раньше?
  - Я больше нигде не живу.
  - Что еще ты помнишь, Зак?
  - Ничего.
  - Уверен?
  Мне хотелось лишь одного - чтобы Адам прекратил задавать свои бесконечные вопросы, так что я со всей серьезностью посмотрел ему прямо в глаза. Затем не выдержал:
  - Я хочу, чтобы ты перестал спрашивать меня о том, что я помню.
  - Понимаешь, Зак, амнезия при психологических травмах не так уж редка.
  Психологическая травма. Ну как же, они здесь все обожают эти два слова - просто без ума от них. Пусть называют это как хотят. А что если я не просто ничего не помню, а не хочу ничего вспоминать? Если Бог написал на моем сердце "амнезия", то кто я такой, чтобы стирать написанное им?
  Вот от чего бы мне сейчас полегчало, так это от бутылки бурбона. Может сказать Адаму, что алкоголь подстегнет мою память и чудесным образом исцелит меня от амнезии? Жаль, он не купится на это. Так и слышу его ответ: "Исцеляющие алкогольные отключки? Ну-ка расскажи, как это работает, приятель".
  Дело в том, что я помню свое прошлое оборванными клочками. Тут клочок, там клочок. Все мое сознание усыпано ими. И на каждом таком клочке что-то написано. Если бы я собрал все эти бумажные клочки воедино в нужном порядке, то смог бы прочитать полную историю своей прошлой жизни, которая бы расставила все по своим местам.
  Мне снятся странные сны. В некоторых из них я себя бью.
  Адам хочет знать, почему я делаю это.
  - Наверное, я совершил что-то дурное.
  - Нет, - возразил он. - Ты не совершал ничего дурного.
  Откуда ему знать? Ненавижу, когда он ведет себя так, будто все знает.
  - Ну хорошо, Зак. Если ты сделал что-то плохое, то расскажи мне, что именно. Составь список всех своих дурных поступков.
  Черт. Боюсь, он будет длинным.
  Адам все пытается донести до меня, что мне мешает ясно мыслить помутнение в мозгах. Что мой разум замутнен зависимостью. "Зависимостью". Да кто этот парень такой, черт его дери? Я что-то пропустил? Потому что я явно не в теме. Да и не нужно быть профессиональным психотерапевтом, чтобы видеть, что с мозгами у меня что-то не то. Мне что, винить в этом свое "я", которое на что-то подсело?
  Лично я это вижу так: Адам добивается того, чтобы я создавал в своем сознании новые бумажные клочки. А на кой оно мне? Мне бы избавиться от тех, что уже заполонили его, и освободиться от снов. И как же сильно мне хочется покинуть это место - полное людей, еще более двинутых, чем я.
  Ну ладно, может они и не все такие, может по части "не все дома" я кого-то из здешних и переплюнул, но как говорит Адам: "Это не соперничество, Зак". Знаете, здесь собрались все, кого потрепала жизнь. При мысли об этом мне то печально, то дурно. Почему? Да потому что смотрите: вот станет нам всем лучше или мы сделаем вид, что нам стало лучше, и куда мы отправимся после этого? Что будем делать с нашей вновь обретенной способностью здраво мыслить? Вернемся в мир, который прожевал нас и выплюнул? Не особо радужная перспектива.
  Если бы только мне не досталось "печальное" сердце...
  Кто-то думает, что это классно - иметь психотерапевта. Не я. Меня это ни капли не радует.
  Может, мне кто-нибудь подарит собаку?
  
  2.
  
  Мне снится сон. Я в пустыне со своими друзьями - Глорией и Антонио. Перед нами океан. Настоящий океан в центре пустыни. Он настолько фантастически красив, что мне хочется с разбегу прыгнуть в воду. Я не делаю этого лишь потому, что не умею плавать. Хотя почему бы этого и не сделать? Я, конечно, утону, но это такой прекрасный способ умереть.
  Боже, тут все настолько изумительно и совершенно - пустыня, небеса, океан.
  Длинные черные волосы Глории развеваются на легком ветру. Она курит травку, сидя на песке, прекрасная как сама природа - как небо над головой, чистейшая вода океана и песок под нашими телами. Она смеется от счастья. Она так счастлива, что это разбивает мне сердце. И Антонио со своими зелеными глазами, буквально поглощающими все вокруг, так же прекрасен как она. Он вводит себе наркотик. И так же счастлив, как и Глория. Очень счастлив.
  А я сижу с бутылкой Джека Дэниэлса и не знаю, счастлив я или нет. Может и счастлив, потому что любуюсь друзьями.
  - Откуда ты Зак? - спрашивает вдруг Глория.
  И я отвечаю:
  - Не знаю.
  - Где ты живешь? - спрашивает меня Антонио.
  И я отвечаю:
  - Нигде.
  Они переглядываются и начинают говорить по-испански. И мне ужасно жаль, что я их не понимаю, потому что мне кажется, что они говорят друг другу прекрасные вещи. Они словно одно целое, словно принадлежат друг другу, а я никому не принадлежу. Меня охватывает печаль и я плачу. Смотрю на Глорию и Антонио и глотаю слезы. Они счастливы и прекрасны. Прекрасны как небеса, пустыня и океан. И они разговаривают. А я? Далеко не прекрасен. Не могу с ними говорить. И ничего не понимаю.
  Тут я вижу нас со стороны - счастливый Антонио, счастливая Глория и печальный я.
  Я пью, и пью, и пью. И мне больше не больно.
  
  3.
  
  У меня был план. Я придумал его еще в первом классе - учиться только на отлично, чтобы потом получить стипендию и поступить в Стэнфорд или Гарвард, или Принстон, или Джорджтаун, или любой другой всеми известный университет, где все студенты блещут умом. И очень счастливы. И полны жизни.
  Что-то, черт подери, пошло не по плану.
  Видел бы меня сейчас мистер Гарсия. Он был классным парнем. Молодым, умным и искренним. По мне, так большинство людей - лицемеры. А чего еще ожидать? Мы все лицемеры, живущие в мире, который нас дурит. Так мне кажется.
  Мистер Гарсия же каким-то образом избежал ужасного звания лицемера. У него прикольная бородка клинышком, черные глаза и иссиня-черные волосы. Он носит кроссовки, джинсы, спортивную куртку и всегда слегка помятые белые футболки. И он мне действительно очень нравится. Ни у кого еще я не видел настолько открытого и дружелюбного лица. У него такой чистый, мягкий голос, что все заслушиваются им. "К словам нужно относиться уважительно", - сказал он как-то. Он часто выдавал странные и занимательные вещи. Он заучивал поэмы наизусть и с выражением зачитывал их нам, говоря при этом всем своим телом - не только ртом, но и сердцем, руками, ногами - всем телом. Мне хотелось, когда я вырасту, стать таким, как он, хоть я и понимал, что это довольно глупо, так как подобные желания никогда не сбываются.
  Однажды он подписал под моим сочинением: "Зак, это замечательная работа. Иногда ты потрясаешь меня до глубины души. Я хотел бы поговорить с тобой после уроков. Сможешь ко мне заглянуть?" Так что после уроков я направил стопы в его кабинет. Когда я вошел, он мерил шагами класс, держа в руке книгу - наверняка заучивал новую поэму. Он улыбнулся, словно радуясь встрече со мной, и я сразу разнервничался.
  - Садись, - указал он на свой стол.
  - Сюда? - удивился я.
  Он кивнул.
  - Да. Удобное место, как думаешь, Зак?
  Я и уселся за его стол, как какой-нибудь учитель.
  - Ну и как тебе?
  - Нормально. Странновато, но ничего так.
  - Может быть, ты когда-нибудь захочешь сидеть на этом месте. Учить детей поэзии и прозе. Зачитывать им поэмы и романы. Как тебе такая мысль? - улыбнулся он.
  Он часто улыбался, мне от этого даже изредка становилось не по себе - слишком непривычно видеть такого улыбчивого человека. Особенно взрослого. А мистер Гарсия, несмотря на молодость, все-таки был уже взрослым.
  Довольно странно видеть такого человека. Жизнь - дерьмо. Он что, не в курсе? Может этот парень - ошибка природы? Слушайте, ну не имеет права мужик быть настолько простодушным. А он вдруг ни с того ни с сего говорит, взглянув на меня:
  - Тебе кто-нибудь говорил, что ты выдающийся ребенок, Зак?
  Выдающийся? Этот парень не переставал шокировать меня. Что он ожидал услышать в ответ?
  - Не любишь, когда тебя хвалят?
  - Да нет, нормально к этому отношусь.
  Он кивнул, посмотрев на меня.
  - Нормально, - повторил он с полуулыбкой. - Нормально. - И опять отчебучил: - Ты написал потрясающее сочинение.
  - Нормальное.
  - Лучше, чем нормальное. Кажется, я использовал слово "потрясающее".
  Он подошел к доске и вывел его на ней мелом. Учитель - всегда и во всем.
  Я уставился на это слово. Оно никак не относилось ко мне, но я не собирался спорить об этом, поэтому просто согласился:
  - Как скажете.
  Он покачал головой и улыбнулся.
  - Знаешь что? Ты мне нравишься, Зак. Это нормально? Ты не против?
  Подумаешь, удивил. Этому парню все нравятся. Как он выживает вообще, любя такое количество народу? В мире всего ничего людей, которые действительно заслуживают любви.
  - Да нет, - ответил я.
  - Это хорошо. Ты любишь музыку?
  - Да.
  - Хочешь кое-что послушать?
  - Угу.
  Он подошел к шкафу и достал из футляра трубу. Дунул в нее, ну, знаете, будто прочищая. Пробежал пальцами по вентилям, сыграл несколько нот. Спросил:
  - Готов, Зак?
  И начал играть. О, этот парень умеет играть. Он играл нежную, красивую мелодию. Никогда не думал, что труба может ласково шептать. Я не мог оторвать взгляда от его пальцев. Мне хотелось, чтобы он играл вечно. Это было прекрасней любой поэмы, зачитываемой им на уроках. Все вокруг стихло и замерло, и не осталось ничего, кроме этой мелодии - нежной, бархатной и восхитительной, легкой и воздушной как ветерок, шелестящий в листве деревьев. Весь мир исчез, и мне хотелось навсегда остаться в этом неподвижном безмолвии. Я не знал, что делать и что говорить. Я блаженствовал. Серьезно. Блаженстовал, но вместе с тем мое сердце рвалось на части.
  - Как тебе? - Мистер Гарсия снова улыбался.
  Он был похож на ангела. Правда. И от этой мысли мне стало неуютно - я не знал, что думать о себе, с такими мыслями в голове.
  - Лучше, чем нормально.
  - Лучше, чем нормально? Ого. Это самое приятное, что я услышал за весь день.
  Мистер Гарсия всего лишь пытался общаться со мной, но меня это приводило ужас. Мне невыносимо хотелось сбежать. Он был нормальным, а я не был. Я не знаю... я просто чувствовал то, что мне не нравилось чувствовать. Я оцепенело наблюдал, как он убирает трубу в футляр.
  - Если ты захочешь послушать эту мелодию...
  - Я понял, - оборвал я его. Мне нужно было к чертям бежать отсюда. Нужно.
  Мы пожали руки, прямо как старые приятели. Кивнули друг другу.
  Уже направившись к двери, я услышал:
  - Ты иногда грустишь, Зак. Если ты захочешь когда-нибудь об этом поговорить, то знаешь, где меня найти.
  Мое сердце вспуганной колибри колотилось в груди, ладони вспотели, желудок сокращался в болезненных спазмах. Я добежал до ближайшего туалета, где меня вырвало. Боже, я разваливался по частям. Перед глазами стоял мистер Гарсия со своим дружелюбным лицом, черными глазами, волосами, руками. Что он творил с моей головой?
  Я плакал всю дорогу домой. Я просто, черт, я не знаю... я просто плакал.
  
  4.
  
  Придя домой, я бросился на поиски бутылок отца. Найти их было несложно - он прятал их по всему дому, и я знал, где он хранит все свои заначки. У меня это было что-то вроде хобби - находить спрятанные им бутылки. Своеобразный вариант поиска пасхальных яиц. В моем доме "Пасха" никогда не кончалась.
  Отыскав пинту бурбона, я сунул ее в карман куртки и ушел из дома. Бродил по улицам, пил и курил, и все плакал и плакал. Я был... черт, не знаю, не знаю, не знаю... одурманен, опьянен, опечален, истерзан. Я ненавидел мистера Гарсию. Зачем он мне все это говорил? Выдающийся ребенок. Потрясающее сочинение. Зачем он написал "потрясающее" на доске? Это слово ненастоящее. Оно не живет во мне. И почему он не оставил свои мысли при себе? Зачем он спросил: "Ты мне нравишься, Зак. Это нормально? Ты не против?" Да кто в своем уме захочет испытывать какие-то чувства к такому, как я? Ненавижу его за то, что он сказал о моей грусти. Ненавижу за то, что он сыграл прекрасную мелодию. Не желаю слышать нашептывания восхитительной музыкальной лжи. На кой хер этот парень тратит свое время на такого, как я?
  И я бродил, и пил, и курил. И плакал. И кричал мистеру Гарсии: "Я ненавижу тебя". Ненавижу тебя, ненавижу. Я думал, выпивка мне поможет. В какой-то степени так оно и было. Все ощущалось через отстраненную дымку. И чем более отдаленным все казалось, тем легче мне становилось.
  Мистер Гарсия - один из клочков бумаги в моем сознании. Как и бурбон, который я так любил пить.
  Бумажные клочки.
  Да уж. Может, меня стоит не лечить, а лишь дать добротный веник, чтобы я вымел весь сор из своих мозгов? Может, сказать Адаму, что мне не нужно ничего вспоминать? Мне нужен лишь очень хороший веник.
  
  

Воспоминания

  
  Кто-то прикрепил к доске для объявлений в моей комнате календарь. Наверное, хотел, чтобы я знал точно, какой сегодня день. Чей-то голос сказал:
  - Ты можешь отмечать дни.
  Забавная вещь - отмечать дни. Рисовать на них крест. Перечеркивать.
  Я попал сюда в Новый 2008 год. 2 января была сильная буря. Меня разбудил ее шум, и я лежал и слушал ветер. Клянусь, он пытался снести мою кабинку.
  Ветер подобен миру. Такой же вор, желающий забрать у меня последнее, что осталось.
  Теперь он живет во мне. Пытается убить меня изнутри. Порой я думаю: почему бы и нет?
  Я устал.
  Я просто хочу уснуть навсегда.
  Может, стоит позволить ему прикончить меня?
  
  
  

Глава 2 - Совершенный

  
  1.
  
  Я всегда чувствовал себя виноватым из-за того, что провалил свой план - тот план по отличным оценкам и поступлению в университет. Временами я бываю мерзким и эгоистичным. Отец и мать... они любили меня. Нет, никаких нежностей между нами не было, но я этого и не люблю. У нас все сложно в семье. У всех свои проблемы. Родители пытались их решать. Брат пытался их решать. Я тоже пытался - по-своему. Но, наверное, побег от проблем - не решение. Наверное, это просто побег.
  Мать с отцом старались изо всех сил - я видел это. Им было очень нелегко. Мама находилось в глубокой депрессии, а единственным хобби моего отца была выпивка. У меня хотя бы было любимое дело - я учился, а что было у них?
  Школа была моей работой, и я получал за нее зарплату - отличные оценки. Мне доставляло огромное удовольствие учиться на пятерки. Я чуть не взорвался как-то, заработав четверку по внеплановой контрольной по истории. Меня мутило - было такое ощущение, будто в мозгах и животе взрываются фейерверки. Вернувшись домой, я первым делом вцепился в бутылку бурбона и жадно выхлебал ее. Всегда обожал это ощущение - когда виски, обжигая горло, расплавленным огнем стекает в желудок. От бурбона я тоже готов был взорваться, но в хорошем смысле этого слова.
  Мне в тот вечер слегка снесло крышу. Ну, если честно, снесло ее не хило. Я не шучу. Я тогда бейсбольной битой расколошматил кучу автомобильных лобовых стекол. Это совсем не круто, но это то, что я сделал. Да, мне тогда напрочь снесло крышу, я это признаю.
  Сам же нарывался на неприятности, а потом сам же от них удирал - я прекрасно знал, что у тех машин есть сигналки. Но меня в тот момент нереально вставляло крушить шикарные БМВ. Может, я просто бесился из-за того, что у меня самого нет машины? Мой братец Сантьяго бросил школу и ни черта не работал, но у него была машина. Никогда не понимал отношений между ним и родителями. Не мог просечь, и все тут. Взаимоотношения в семьях часто не поддаются логике. Семья в целом лишена разума. И эмоций - по крайней мере, моя. В нашей семье эмоции не в чести.
  По мне, так жизнь полна дорог, ведущих нас друг к другу. Но в моей семье дорог нет - есть лишь подземные туннели. И, кажется, мы все в них потерялись. Хотя нет, не потерялись. Мы просто в них жили.
  Так что, да, у моего братца, неблагодарной злобной скотины, была машина. У меня, учащегося на отлично и выполняющего все работы по дому, не было ничего.
  
  2.
  
  Иногда мне приходят в голову идеи - и нет никакой возможности отгородиться от них, - которые словно начинают мной руководить и говорят мне, что делать. Битье лобовых стекол тому пример. Когда я это делал, в моей голове было пусто, но меня обуревали разные чувства. Неприятные, очень неприятные чувства. И я хотел избавиться от них. Не знаю, о чем думал Бог, вкладывая в нас чувства. Зачем он наделил нас эмоциями? Кто-нибудь может мне это объяснить?
  Я усиленно работал над двумя вещами: зарабатыванием отличных отметок и отторжением чувств. Первое давалось легко, второе - трудно. Но я не сдавался. Мне виделось, что если я не буду ничего чувствовать, то и переживать больше не буду. Нет чувств = нет переживаний. Вроде бы проще некуда. Так почему тогда все настолько сложно?
  Мои друзья увлекались наркотиками и психотропными веществами. Это было не для меня, потому что я осторожничал - не хотел, чтобы мой план пошел насмарку. Мне хватало выпивки. Она отлично помогает, вы в курсе? И еще я дымил напропалую. Обожал это дело и наслаждался им по полной.
  Токсикомания. Мы любили над этим шутить. Хотели написать о ней песню. Вот несколько строф, которые я записал в пьяном угаре:
  
  Мне наплевать, как вы это зовете.
  Пью - чтоб забыться, дымлю - чтобы жить.
  В трезвости много ли кайфа найдете?
  Я не нашел, но на это - забить.
  
  Юность - как в клетке сидящая птица,
  Если за тьмой не приходит рассвет.
  Все, что мне нужно - до смерти напиться,
  И не искать в этом небе ответ.
  
  Все, что мне нужно - до смерти напиться.
  Фальшь и обман - превосходный дуэт...
  Юность - как в клетке сидящая птица,
  Если за тьмой не приходит рассвет.
  
  Эта песня - еще один бумажный клочок на дне моего сознания. Но речь не об этом. Мои друзья - Антонио, Глория, Томми, Митци и Альберт - я их очень любил. Бог написал "безумны" на их сердцах. Но мне было здорово рядом с ними. Мы словно были все одним целым и принадлежали друг другу.
  И они все были умными. Знаю, все думают, что нарики - никчемные неудачники, но правда в том, что наркоту принимают одни из самых толковых ребят - философы по жизни с живым воображением, не терпящие правил. Ну и еще стебанутые, конечно. Но вот что я вам скажу: думаете у трезвенников с чердаками порядок? Миром рулят трезвые люди, и что-то не очень-то у них это выходит.
  Мои друзья всегда могли меня рассмешить. Правда, я мало помню, что мы там с ними вытворяли. Мы вечно были в хлам. Но я не чувствовал себя с ними одиноким, и только это и важно. Все остальное время мне хотелось плакать. Помните, что написано на моем сердце? "Печаль". Равно. "Слезы". Да уж. Но мои друзья всегда могли меня рассмешить.
  Мы играли в игры. И это было классно. Обожали "Скраббл". Думаю, мы все были в какой-то степени влюблены в слова, просто предпочитали большую часть времени держать их при себе, в головах. Мы придумали игру - в начале недели каждый из нас выбирал себе слово, которое было что-то навроде личного пароля, и его нельзя было никому говорить, а в конце недели выбирали новое, а старые, под кайфом - пьяные и обдолбанные - в голос выкрикивали друг другу. Помню однажды у нас вышли: эсхатология*, эфемерный, шальной, койот, Luchar*, soledad*.
  Какие-то слова были испанскими, какие-то английскими. Глория с Антонио любили болтать по-испански, в моей же семье, хоть у меня и мексиканская фамилия, этот язык был утрачен. Ничего удивительного, в моей семье много чего успело потеряться.
  Но я не чувствовал себя потерянным со своими друзьями. Я любил нашу игру со словами, любил звучание слов, произносимых нашими голосами. Вконец упоротые мы придумывали предложения с ними, и для меня они складывались в целые истории. Потом всю оставшуюся неделю я составлял в воображении фразы с нашими словами и чувствовал себя так, как будто ношу с собой частичку своих друзей.
  
  3.
  
  Дома все было... не ахти. Мама пребывала в депрессии. Не в обычной, какая случается иной раз у всех и при которой говорят: "Чувак, у меня депрессуха". У нее был клинический случай, и это было видно невооруженным глазом. Когда она у нее началась, я не знаю, но уж точно задолго до моего рождения. Я вырос, водя ее по разным психотерапевтам. Она любила менять врачей, что нереально угнетало меня.
  Я сел за руль в тринадцать лет, совершенно не умея водить и учась сразу на практике. Дело в том, что мама не могла водить машину во время "кризисов", как называл их отец. Вождение без прав? Фигня.
  Мама постоянно сидела на каких-нибудь лекарствах. Принимая их, она готовила и занималась домашними делами. А потом вдруг резко бросала их пить. Никогда этого не понимал, но я - не она.
  Я всегда знал, когда мама переставала пить таблетки - она обнимала меня и говорила, что теперь с ней все хорошо. "Все будет чудесно, Зак". Чудесно. Я ненавидел это слово из ее уст.
  Из детства я мало что помню. Я много времени проводил на заднем дворе. Помню, что любил одно дерево. Это странно, я знаю, но есть вещи и похуже, чем любовь к деревьям. Деревья классные. Они живые. Живее некоторых людей.
  У нас была собака, ее звали Лилли. Она спала со мной. В пять лет я нашел ее спящей под моим любимым деревом, и она никак не хотела просыпаться. Я кричал, плакал, и истерил... в общем, был не в себе.
  Из дома вышел пропахший бурбоном отец. Увидел Лилли.
  - Собаки умирают, - сказал он и вернулся в дом за новой бутылкой.
  Помню, что я некоторое время лежал рядом с Лилли, потом встал и выкопал ей могилу - это заняло у меня уйму времени, но я не мог оставить Лилли просто лежать на земле. Это было неправильно.
  Я все просил у родителей новую собаку, но мама отвечала, что с ними много проблем. Как будто хоть что-то о них знала. Она понятия не имела о том, как заботиться о собаках. Да она даже не знала, как заботиться о детях. Например, о Заке. Но это неважно. Я и без ее помощи вырос. Видите, я злобствую на маму. Ненавижу, когда делаю это. Ей приходилось справляться с кучей проблем. Проблем, касающихся внутреннего "я" человека, как называет это Адам. А это адски сложно делать. Поверьте, уж я-то знаю. Черт. Лучше бы не знал. Но так уж случилось.
  Мама почти все время сидела в своей темной комнате. У нее агорафобия, - так говорил отец. Как и у ее сестры. Похоже, это наследственное.
  Агорафобия*. Другими словами - аллергия на небо.
  Когда ей становилось получше, она выходила из комнаты и говорила со мной. Помню, однажды она сказала:
  - Ты очень похож на меня, Зак. Ты же знаешь это, да?
  Я взглянул на нее, пытаясь выдавить улыбку. Мне нелегко даются улыбки.
  - Похож, - повторила она. - У тебя даже улыбка моя.
  Черт. И потом поцеловала меня.
  - Я скучаю по тебе.
  Как будто это я куда-то все время уходил. Мне захотелось сказать: "Я тоже скучаю по тебе", ведь она-то на самом деле все время от меня уходила, но она продолжила:
  - Я скучаю по всем.
  И я не знал, что на это ответить.
  - Твой отец больше не прикасается ко мне.
  Я занервничал. Это ни черта не мое дело, прикасаются друг к другу родители или нет.
  - Ты понимаешь, о чем я? - Она посмотрела на меня и сжала мою ладонь. - Ты можешь трогать меня, если хочешь.
  Мое сердце бешено колотилось и леденело, будто попав в самый центр бури. В голове проносились картинки, они бились в ней, как пойманные птицы, показывая мне то, чего я не хотел знать - показывая ужасно неприятные вещи, и мне хотелось взять ту самую биту и выбить себе мозги. Я не знал, я просто не знал, что делать, поэтому просто улыбнулся маме и кивнул. Боже, сидел с идиотской улыбкой и ненавидел себя. Во мне словно шевелился нож, пытающийся вырваться наружу, порезав меня изнутри. Не знаю, как у меня хватило сил, но я встал и подхватил школьный рюкзак.
  - Мы с Антонио и Глорией собрались позаниматься вместе. - Меня всего трясло, и я не знаю, как мне вообще удавалось двигаться и говорить.
  - Тебе обязательно нужно уходить? - жалобно спросила она - как маленький ребенок. Она будто молила меня остаться.
  Я так судорожно и часто дышал, что не мог вздохнуть. Звучит бредово, понимаю.
  Мне нужно было что-то принять. Мне очень нужно было что-то принять. И я на автопилоте двинулся к Томми. Не знаю, что бы я делал, не найди его дома.
  - Ну и видок у тебя, - заметил он.
  - Да уж, - выдохнул я.
  Тогда я в первый раз попробовал кокс.
  Это было обалденно. Все тело опалил жар. Впервые за всю свою жизнь я на самом деле ощущал, что у меня есть сердце и тело. Внутри меня горел огонь, который, казалось, может осветить всю вселенную. Ни одна книга не дарила мне такого ощущения. И ни один человек.
  Боже, было невероятно чувствовать себя настолько совершенным. Бог не писал на моем сердце "совершенно", но кокаин это сделал за него. И это было прекрасно.
  Я горел. Серьезно. Пылал в своем собственном огне. И правда в том, что мне хотелось умереть. Было бы изумительно умереть, чувствуя себя таким живым. Я знал, что уже никогда не почувствую себя настолько совершенным.
  
  

Воспоминания

  
  Я катаюсь на трехколесном велосипеде. Мне четыре. Должно быть это не воспоминание, а сон, потому что у меня есть братья и сестры. На мне белая рубашка, черные брюки и изящные туфли, которые жмут. Я играл со своими братьями и сестрами на идеально подстриженном газоне отца, но мне захотелось побыть одному. Я ушел ото всех и нашел этот замечательный трехколесный велосипед.
  Я катаюсь на нем и пою. Я счастлив. Оглянувшись, вижу, что мама с папой и все мои братья и сестры гурьбой садятся в машину. У мамы в руках подарок - очень красивый, с белой шелковой лентой.
  Машина уезжает, и я машу ей вслед. Пока-пока. И продолжаю кататься на велосипеде. Продолжаю петь. Не люблю, когда все шумят.
  Но машина вдруг возвращается и мама спрашивает:
  - Где ты был?
  - Здесь, - отвечаю я.
  - Ты напугал нас. Мы не могли тебя найти. Ты плохой мальчик. Нельзя меня так пугать. - У нее очень, очень злой голос.
  - Прости, - извиняюсь я. Живот завязывается узлом.
  - Плохой мальчик, - повторяет мама.
  Почему, почему я плохой? Мне нужно это знать. Иногда я сам себе говорю: "Ты плохой мальчик, Зак". Звучит дико, я знаю. Иногда я мучаю сам себя.
  
  ____________________________________________________________________________
  Эсхатология - религиозное учение о конечных судьбах мира и человека. Различается индивидуальная эсхатология, т. е. учение о загробной жизни единичной человеческой души, и всемирная эсхатология, т. е. учение о цели космоса и истории и их конце.
  Luchar - по-испански: бороться, сражаться.
  Soledad - по-испански: одиночество, тоска.
  Агорафобия - патологическая боязнь открытых пространств.
  
  
  
  

Глава 3 - Почему я не верю в изменения

  
  1.
  
  Конечно же, мой отец не единственный пьющий отец в мире.
  Он много трудился и никогда не прогуливал работу - ни разу. Каждый день вставал в 5.30 утра, варил себе кофе, сам себе готовил ланч и шел работать.
  И, черт, к концу дня приходил смертельно уставшим. Бывало, он возвращался вымотанным настолько, что еле шевелил языком. Принимал душ и наливал себе выпить. Маме он не изменял, держался как мог и заботился о нас. Ну да, он пил, но ведь есть вещи и похуже. И мама - она хорошая, спору нет, - но случались дни, когда она просто сидела, уставившись в одну точку, и по ее щекам текли слезы. Такое никому настроения не прибавит.
  Приходивший домой Сантьяго шумел, грозился всех нас поубивать, а потом ржал - вечно под кайфом. Псих. Но он всегда уходил, оставляя нас в тишине нашего дома.
  Самое печальное, что я боялся своей мамы. Это ненормально. Думаете, я этого не знаю? Иногда сидишь рядом с ней, спрашиваешь, нужно ли ей что-нибудь, а она вдруг поднимает на тебя глаза, смотрит как на демона какого и бьет по лицу. Когда она сделала так первый раз, я, закрывшись в комнате, плакал - совсем ребенком еще был. Через какое-то время я к этому привык. Однажды, слетев с катушек, она не могла остановиться и все лупила и лупила меня. А потом плакала и плакала, и мне было очень жаль ее - я знал, что она это не нарочно. Только все это отбивало желание к ней приближаться. И еще этот разговор про прикосновения, который я никак не мог выкинуть из головы.
  Но были и хорошие дни, дни, когда мама вставала рано, делала завтраки, убиралась и готовила потрясающе вкусные ужины. Правда, последний наш совместный ужин не удался. Мама полдня готовила домашние равиоли.
  - Хотела бы я быть итальянкой, - сказала она. - Но я лишь заурядная девчонка из Огайо.
  Мама была разной, но уж точно не заурядной. Увы.
  Тем вечером мы наслаждались ее равиоли, и все шло просто чудесно. Отец шутил, пытаясь рассмешить маму, и мама улыбалась. Боже, она на самом деле улыбалась. Отец был слегка навеселе, но не пьяный, и я начал расслабляться. Я почти всегда напряжен - сплошной комок нервов. Здесь это зовется тревожностью. И, если честно, меня из-за нее кормят таблетками. Наверное, Бог еще написал на моем сердце: "тревожное".
  Так вот, в тот вечер я немного расслабился, за что и поплатился, когда домой вернулся вдрызг пьяный братец Сантьяго. Он совсем ополоумел.
  - Обычная картина, - заорал он, окинув нас взглядом. - А меня, на хуй, не надо приглашать?!
  Слушайте, этот парень здесь жил. Зачем его приглашать? У меня от него реально ехала крыша. Посмотрев на маму, он рявкнул:
  - Как, блять, вовремя ты взялась за готовку.
  Плюнул ей в тарелку и, уставившись на отца, начал фонтанировать ругательствами в его адрес. Мат заполнил всю столовую. Схватив тарелку отца, брат швырнул ее через комнату, и она разлетелась на осколки, ударившись о стену.
  Мама мгновенно ушла в себя, вернувшись к своему внутреннему "я", туда, где всегда и жила. Я застыл на месте, надеясь, что до меня очередь не дойдет. Если бы.
  - Членосос, - глянул он на меня и сделал характерное сосательное движение губами. - Бабки есть?
  Сантьяго знал, что у меня всегда есть с собой деньги. Я у этого парня был что-то вроде личного автомата по выдаче денег. Я достал из бумажника две двадцатки.
  - И это все?
  - Да. - Я пытался не выдать своего страха.
  Брат выхватил у меня из пальцев доллары.
  - Дай свой бумажник.
  Он бросил его на пол и уставился на меня как на ничтожество.
  - Это еще не все, - прорычал он. - Не смей мечтать, твою мать, что на этом все закончится.
  Он вцепился в меня и, рывком подняв, припечатал к стене. Я чувствовал его дыхание - от него несло дохлой псиной. Боже, мое сердце так колотилось, что, казалось, выскочит из груди. Брат прожигал меня тем самым взглядом, говорящим, что я ничтожество, такое ничтожество, что не стою даже того, чтобы меня ненавидеть.
  Он ушел, а я так и стоял у стены, ощущая себя голым, несмотря на то, что был полностью одет. Глупо.
  Я вздрогнул, когда хлопнула дверь. Да, я был сплошным комком нервов.
  Мама встала из-за стола и вышла из комнаты. Я чуть прибрался. Отец налил себе еще один бокал вина, я подал ему новую порцию равиоли, и мы доужинали.
  Мы не произнесли ни единого слова - ни он, ни я. Сантьяго словно забрал с собой наши рты и все слова, что в них были.
  
  2.
  
  Я всегда жалел, что меня не назвали Сантьяго. Нас с братом обоих назвали в честь дедов. Сантьяго - в честь папиного отца. Меня - в честь маминого. Моему отцу никогда не нравилось мое имя - Закария. Как можно было так назвать парня с фамилией Гонзалез, живущего в Эль Пасо, Техасе? Да и не любила мама своего отца. Папин отец родился в Мехико, мамин - в Каяхога-Фолс, Огайо. Папин отец был художником и музыкантом, мамин - бухгалтером. Так что меня назвали в честь бухгалтера из Огайо, парня, которого ненавидела мама, а моего брата назвали в честь художника и музыканта из Мехико. Черт. Если уж не везет, то не везет во всем. Полное имя брата - Сантьяго Маурицио Гонзалес, мое - Закария Джонсон Гонзалес.
  Я худосочный - в маму, Сантьяго крупный - в отца. И, должно быть, я пошел в маминого папу, так как в отличие от Сантьяго у меня слишком бледная кожа. Братец выглядит под стать своему имени. Наверное, я - под стать своему. Может быть, мы получили те имена, что заслуживаем.
  Нет, я знаю расклад.
  Мы не выбираем свою внешность.
  Не выбираем себе имена.
  Не выбираем родителей.
  И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.
  В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда - не знаю. Это все, что я могу сказать.
  Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.
  Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.
  Как-то - брату было тринадцать, а мне десять - не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:
  - Не плачь, Сантьяго, все хорошо.
  Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.
  После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.
  Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки - например, диски "Rage Against the Machine" или "Juanes". Он знал, что мне очень нравится "Juanes". Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.
  Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии - не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.
  Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.
   Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.
  - Жуткие синяки. Болят?
  - Не очень.
  - Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? - У него был рассерженный голос.
  - Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.
  - На вечеринке? Серьезно?
  - Угу.
  - Может тогда лучше на них не ходить, Зак?
  - Может быть.
  Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.
  - Садись, - сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: "Такие слова, как Судьба и Боль".
  Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.
  - У тебя все хорошо дома?
  - Да.
  - Мама в порядке?
  - Да.
  - А отец?
  - Тоже. Все нормально.
  - Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?
  Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.
  - Все не так уж и плохо, - сказал я.
  - Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?
  - Все не так уж и плохо, - повторил я.
  - Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?
  Я вскочил на ноги.
  - А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело - учить нас литературе в этом гребаном кабинете! - Я прекрасно осознавал, что кричу.
  Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.
  - Не ругайся матом в моем классе, - сказал он.
  - Ладно, - ответил я.
  - Ладно, - повторил за мной он. - Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.
  - Я не расстроен.
  - Ну хорошо. - Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. - Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.
  Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.
  
  3.
  
  Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины - даже сильно пьющего - должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?
  Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?
  Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке - видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.
  У мамы был "кризис", так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго... да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.
  Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.
  И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников - я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.
  Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.
  - От отца, - ответил он. - Это он меня научил.
  Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.
  После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах - незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.
  - Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, - ответил я.
  - Правда? - удивился он. - Я не знал.
  - Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.
  Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.
  - Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.
  - Я оставляю их в школе, в студии.
  - Покажи мне что-нибудь из твоих работ.
  Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.
  - Пожалуйста, - прошептал он и посмотрел мне в глаза.
  Это было очень странно - что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.
  - Ну и хорошо ты рисуешь?
  Я знал, что это шутливый вопрос.
  - Нормально.
  - Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.
  Откуда ему знать.
  - Остановимся на неплохо.
  - Ты хороший парень, - сказал он.
  Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул - мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.
  Самое досадное - мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.
  Может быть, мы сможем жить лучше.
  Может быть, отец будет меньше пить.
  Может быть, я буду меньше пить.
  Может быть, нам не придется все время грустить.
  Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.
  Но ничего не изменилось.
  Отец, наоборот, стал больше пить.
  Я тоже стал больше пить.
  Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.
  Мама ушла в себя... надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся "кризис". Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто - так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.
  Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.
  Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.
  
  Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия - я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: "Я способен измениться". Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.
  Иногда я ненавижу Адама.
  Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам - лобовое стекло.
  Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом "печальный" и разной матершиной.
  Ничтожный лист бумаги. Это я.
  Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.
  
  

Воспоминания

  
  Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это "общением", когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть - мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:
  - Что ты видишь на этом снимке?
  - На каком снимке?
  - На который так внимательно смотришь.
  Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.
  - Это твои сыновья.
  - Да.
  - Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.
  Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.
  - И о чем же ты думаешь, глядя на него?
  - О брате.
  - Сколько ему лет?
  - Он на три года старше меня.
  - Как его зовут?
  - Сантьяго.
  - У вас есть фотография подобная этой? Где вы оба маленькие?
  - Да. У мамы в комнате.
  - Что на ней?
  - Брат обнимает меня.
  - А сколько тебе лет на этом фото?
  - Два года.
  - Ты улыбаешься?
  - Слушай, Адам, я не хочу говорить об этом. Это старый снимок. Он ничего не значит.
  - Хорошо. Я могу задать тебе один вопрос, Зак?
  - Да, конечно, валяй.
  - Ты любил своего брата?
  - Не помню.
  - Не помнишь?
  - Да, Адам, не помню.
  Он знал, что я лгу. Мне было все равно. Для меня "не хочу вспоминать" равносильно "не помню". И точка.
  
  

В стране снов

  
  Мне втемяшилось в голову, что для того, чтобы видеть красивые сны, нужно родиться красивым. Бог не написал на моем сердце "красивый", так что я увяз в плохих снах. Плохие сны для плохих мальчиков. Во всяком случае, ко мне это подходит. И я ничего не могу с этим поделать.
  
  
  

Глава 4 - Ненавистные мне вещи и сны

  
  1.
  
  Мне снится один и тот же сон. Это словно мой персональный ад, и меня наказывают снова и снова, заставляя смотреть один и тот же кошмар. И хотя я уже знаю его наизусть, он все равно меня до жути пугает, потому что в его тьме всегда прячется монстр.
  Этот монстр жаждет моей смерти.
  Я все задаюсь вопросом: только у меня есть свой монстр?
  Это просто сон. Просто сон.
  Кажется, я понимаю, откуда в этом мире столько зависимостей.
  Я бегу - вот что я делаю в этом сне. Бегу по улицам босой. Мои ноги кровоточат, но я не могу остановиться, меня трясет, я напуган. Буря во мне превращается в безумно вихрящийся смерч. Бумажные клочки, поднятые со дна сознания ветром, летают вокруг оголтелыми птицами, я теряю голову от страха, и бегу, бегу, бегу - кажется, бегу уже целую вечность. Ночь и холод, и вокруг такая безжизненная и безмолвная пустота, что в темной тишине улиц я слышу эхо собственного дыхания. Я не вижу, куда бегу - передо мной простирается бесконечная тьма и пот жжет глаза. Это не останавливает меня. Ноги сами говорят мозгу, что делать. Они всегда приносят меня туда, где я быть не хочу - особенно в снах. Мне страшно, я ненавижу себя за этот страх и чувствую себя так, как будто у меня вот-вот вырвут из груди сердце. Я даже не знаю, чего так сильно боюсь.
  Монстра. Я боюсь монстра.
  И вдруг я оказываюсь дома. Трава на газоне мягка как шелк и приятно холодит истерзанные стопы. Я думаю об отце - боге этого газона, и мне хочется плакать. Мне хочется, чтобы этот газон меня обнял. Совершенно безумная мысль, ведь у газона нет рук и сердца. Да и что хорошего в том, чтобы их иметь? Мне они ничего путного не принесли.
  Дом внутри так же пуст, как и улицы. Я умираю от жажды, поэтому хочу налить себе в стакан воды из-под крана. Воды нет. Я умру, умру. Знаю, что если сейчас не попью, то умру, но наконец вспоминаю, что в этом доме можно найти только одну жидкость - отцовский бурбон. Пошарив в его заначках, я нахожу пинту и залпом выпиваю ее. Всю бутылку. Внутренности обжигает огонь, и от этого еще больше хочется пить. Я пытаюсь заставить краны в доме работать, но они не поддаются, воды нет, и, боже, я так хочу пить, так хочу пить. Мне уже все равно, что пить. Я по всему дому ищу бутылки с бурбоном и, обнаружив их, выпиваю одну за другой. Горло горит, живот жжет, жар сжигает полтела. Я понимаю, что умру, потому что не могу утолить жажду и хочу пить все больше и больше. Это невыносимо, и ноги продолжают кровоточить.
  Я хочу умереть. Мне так больно, что я думаю о том, что лучше бы уж за мной пришел монстр.
  Затем появляется брат, он идет ко мне, красный от злости. Кричит на меня, грубо обзывая. Я хочу позвать на помощь, но не могу издать ни звука, а если бы и мог, то кто бы мне помог - весь мир опустел. И я знаю, что это из-за меня, из-за того, что я что-то сделал. Сердце готово взорваться, паника заволакивает мозг.
  Было бы таким облегчением умереть.
  В этот момент я обычно просыпаюсь.
  Мне снится не только этот сон. Есть и другие. Как во мне может уживаться столько снов? Как они вмещаются в меня? С той минуты, как я сюда попал, мне кажется, что я все время сплю. Дошло до того, что я не хочу засыпать, но настолько выматываюсь к концу дня, что глаза закрываются сами собой.
  И я засыпаю. И вижу сны.
  Сплю и вижу сны.
  Сплю и вижу сны.
  Снова и снова. Из них состоят все мои дни.
  Вот где я живу сейчас - в стране снов.
  Иногда я просыпаюсь посреди ночи от страха. Иногда просыпаюсь от плача. Сны выматывают меня, и мне это ненавистно. Все мои сны полны крови, и в них всегда есть нечто, желающее причинить мне боль. Это монстр. Я никогда не видел его, но знаю - он есть.
  Он приходит ко мне по ночам.
  Один из моих соседей по комнате, Рафаэль, разбирается в монстрах. Нет, он не говорит о них, просто я это знаю. Люди, у которых есть монстры, узнают друг друга даже без слов.
  Однажды ночью Рафаэль, сев на мою постель, разбудил меня от кошмара.
  - Все хорошо, - прошептал он. - Это лишь плохой сон.
  Я ничего не ответил - ждал, когда перестанет бежать мое сердце. Иногда оно бежит быстрее моих кровоточащих стоп. Когда оно успокоилось и утихло, я сказал Рафаэлю, что мне нужна сигарета.
  - Постарайся снова уснуть, - возразил он.
  - Ты побудешь со мной? Пока я не усну?
  Он промолчал, но остался рядом.
  Я вел себя как маленький ребенок. Черт. Но меня не переставая била дрожь, и я боялся, что Рафаэль уйдет. Я заснул, убаюканный его дыханием. Утром он спросил, что мне снилось.
  - Я не помню, - ответил я.
  - А ты постарайся вспомнить.
  - Зачем?
  - Затем, что иначе тебе не станет лучше.
  - Ты что, скооперировался с Адамом?
  Покачав головой, Рафаэль улыбнулся.
  - Ну хорошо, - сказал он. - Просто знай, что я переживаю за тебя. Мне не безразлично, что с тобой будет.
  Он едва меня знал, но я поверил ему. Я не боялся его. И, говоря по правде, мне нравилось, что я ему нравлюсь. Наверное, он изменит свое мнение обо мне, когда узнает поближе. Но кто ему это позволит?
  - Ты слышишь меня, Зак? Я переживаю за тебя.
  - Окей, я не против. Но мы можем не говорить об этом? Пожалуйста. Ты не против?
  - Не против.
  
  2.
  
  Что мне нравится в Рафаэле, так это то, что он хороший парень. По-настоящему хороший. По-мистер-гарсиевски хороший. В первую свою ночь в кабинке номер девять он плакал. Плакал тихо и приглушенно, и я чувствовал на сердце печаль. Дело в том, что у нас с Рафаэлем одинаковые проблемы со снами и нас это чертовски печалит. И сближает. Ему полтинник с чем-то, а мне только стукнуло восемнадцать, но мы с ним сидим в одной лодке и нас несет стремительным потоком бушующей реки. Мы отличаемся только в одном, и это не разница в возрасте - в том, что он усиленно пытается вспомнить, а я усиленно пытаюсь забыть.
  Еще мы схожи тем, что он ненавидит себя. Я тоже ненавижу себя. Правда мне кажется, что в глубине души Рафаэль устал от ненависти к себе и хочет покончить со всем этим я-ненавижу-себя дерьмом.
  Эти сны... я ни с кем о них не говорю. Ни с Рафаэлем, ни с кем-либо из группы, ни с Адамом. Да, да, я знаю, что мои сны - навязчивые. Так их здесь называют. Один психо-врач как-то спросил меня:
  - Тебе снятся навязчивые сны?
  - Не совсем понимаю значение этого слова, - взглянул я на него.
  - Повторяющиеся и настолько реальные, что мучают тебя, даже когда ты не спишь.
  - Снятся, - признался я.
  - Хочешь рассказать мне о них?
  - С чего бы это?
  - Такие вещи нежелательно держать в себе.
  - Может и нет.
  - Хорошо бы ты о них с кем-нибудь поговорил.
  - Для кого хорошо?
  Он проигнорировал мою неподатливость. "Неподатливость" - слово, которым в этом месте очень любят оперировать. "Неподатливый" - мягко говоря, ведущий себя как засранец. Этот психо-врач тоже вел себя как засранец, так что мы были квиты. Лучше я не буду говорить об этом, а то заведусь. Мне он не нравится. Сильно не нравится.
  Есть вещи, о которых я не люблю говорить, и этого не изменить. Нужно отдать должное этому психотерапевту - он понял, что лучше сменить тему разговора, но записал что-то в своем блокноте. Я знал расклад. Все, что он запишет в блокноте, станет известно Адаму. Рано или поздно Адам, конечно же, поднимет вопрос о моих "навязчивых снах". Адам любит докапываться до сути моих проблем во время наших разговоров, или до сути вещей, которые считает моими проблемами. Он строит догадки на мой счет, и я надеяюсь, он оставит их при себе.
  Иногда мне кажется, что здесь навязчиво всё и все. Мои сны не оставляют меня в покое, Адам не оставляет меня в покое и все остальные психотерапевты не оставляют меня в покое. Даже мои соседи по комнате - Шарки и Рафаэль - не оставляют меня в покое.
  Я здесь уже три недели. До этого я был в другом месте - в больнице. Ничего не помню об этом кроме того, что был серьезно болен. Иногда мне снятся сны о том месте. Все одеты в белое, стены - белые, простыни - белые и пижама на мне тоже белая, что довольно странно, так как я никогда не ношу пижамы. Все ослепляюще белоснежное и, кажется, находится в вечном движении. Мне хочется зажмуриться. Я без сил, перед глазами все расплывается, и меня кто-то зовет.
  И вот однажды я проснулся, лежа в кровати номер три. В кровати номер три в кабинке номер девять. Помню, психотерапевты задавали мне много вопросов. Помню, как говорил с Адамом. Он был добр ко мне и так ласково обращался, что мне хотелось плакать. Адам неплохой человек, но он никак не отстанет от меня. Все время приходит и допытывается. На кой ляд ему дались мои воспоминания? Что он ко мне с ними пристал?
  Когда я только сюда попал, персонал показал мне окрестности. Здесь с пятнадцать кабинок, расположенных вокруг главного здания, где мы едим и по желанию проводим время. Куча народу торчит там, но я не один из них. Есть люди, которые не переносят одиночества. Я же его люблю.
  Адам говорит, что я одиночка.
  Я никак не комментирую некоторые из его заявлений. Если я хочу торчать в своей кабинке номер девять, то что в этом, блять, такого плохого? У меня отличная кабинка.
  
  3.
  
   Они разрешают нам курить. Не то чтобы они это одобряют, но все понимают, что у нас есть проблемы и похуже. Да, курение вредно для здоровья. Да, они тут ведут курс "Бросай курить". Мне по барабану.
  Курить разрешается только в строго отведенном для этого месте. Все называют его "курительной ямой", хотя, это, конечно же, никакая не яма. Я купил у Шарки две пачки сигарет, когда он у нас появился - он сюда попал через десять дней после меня. К этому времени я уже без курева подыхал. Шарки двадцать семь. Он настоящий болтун - болтает, болтает, болтает. У меня крыша от него едет. Первые несколько дней я жил в кабинке номер девять один, и мне это было по душе.
  Я хожу на все назначенные мне групповые занятия. Для меня это почти как школа, только без отметок. Я совсем не против послушать психотерапевтов и крезанутых. Крезанутые по своему очень интересны. Интересны в я-нахер-в-шоке-от-них смысле. Они расстраиваются, злятся, горячатся и все такое. Не то чтобы это было чем-то таким невообразимым, но я присоединяться к ним и проявлять свои чувства не собираюсь. Хватает и того, что я иной раз просыпаюсь в слезах из-за кошмаров. Вот послушать я не против. И если кто-то хочет вывалить на окружающих свои переживания - что ж, меня это не беспокоит. Ну... на самом деле беспокоит, но я не сильно нервничаю, пока рядом есть психотерапевт.
  Я должен не только посещать занятия, но еще и демонстрировать здоровое поведение. Походы в столовую - его часть. Проблема в том, что я никогда не хочу есть и никогда ни с кем не говорю. Изредка слушаю. Я сдержанный парень, и это неплохо. Во всяком случае, здесь нам внушают, что нужно быть сдержанными. А в этой столовой происходит драма за драмой. Не люблю драмы. Кто-нибудь плачет, или злорадствует, или ноет, что тут отстойно, или делится своим мнением о каком-нибудь псих-враче, или рассказывает историю своей жизни, или сцепляется с кем-то из-за какой-нибудь совершенно незначащей хрени - меня все это сводит с ума. Адам говорит, что мне нужно делать все, чтобы добиться уравновешенности. Так вот все эти совместные завтраки, обеды и ужины плохо сказываются на ней. Не из-за еды, из-за людей. И, кстати, мне ужасно не хватает выпивки.
  После еды, когда мне не нужно помогать убираться, я возвращаюсь к себе в кабинку и читаю. Если подумать, то у меня не такая уж и плохая жизнь. Мне задают задания, но я не горю желанием их выполнять. Эти психотерапевты все время пытаются заставить тебя говорить о себе. Оно мне надо? И всегда дают одни и те же задания. Как выглядит твоя зависимость? Нарисуй сцену из жизни дома. Напиши письмо маме. Моя зависимость - печаль. Моя жизнь дома была печальна. Моя мама была печальна. Следующее задание, пожалуйста. Может, будем двигаться дальше? Черт. Я неплохо жил в кабинке номер девять в гордом одиночестве. Ничего так жил. Нормально. Каждый раз, как я говорю это слово, Адам его повторяет. Типа, ну да, конечно, нормально.
  А потом появился Рафаэль. Он до этого жил в другой кабинке, и я знал его, потому что мы ходим в одну группу. Мне он нравился - не нервировал меня, но это не значило, что я хотел иметь его своим соседом. Не знаю, кому пришла в голову эта блестящая идея - перевести его ко мне, но меня это не обрадовало. Я решил, что за всем этим стоит Адам, и сказал ему, что это не очень хорошая мысль.
  - Почему? - спросил он.
  - Потому что он старый, - ответил я.
  - Мы не по возрасту селим вас друг с другом.
  - Он уже седеет.
  - И? - приподнял брови Адам.
  - Ему не помешала бы стрижка.
  - Как и тебе.
  - Я отращиваю волосы.
  - Как и он.
  - Он не может остаться в своей бывшей кабинке?
  - Что, он нарушает твое одиночество?
  Мне захотелось его убить. Я знал, что лучше не говорить Адаму о том, что Рафаэль кажется очень печальным и в нем чувствуется какой-то надлом, и что присутствие печального с каким-то надломом старого джентельмена вряд ли пойдет мне на пользу. Так и подмывало съязвить: "Он плохо повлияет на мою уравновешенность".
  В общем, меня вынудили жить с этим парнем. Переехав ко мне, он пожал мне руку, и я подумал, что может быть жизнь с ним будет не так уж плоха. Его улыбка была немного печальной, но искренней - она мне понравилась. А самое классное - что он занял не так много места, и был дружелюбным, и уважительным и все такое. Он был воспитанным и я даже порадовался тому, что он стал моим соседом, потому что парни так и будут приезжать один за другим - сюда все время кто-нибудь приезжает, и уж лучше со мной будет жить Рафаэль, чем какой-нибудь невоспитанный стебанутый придурок.
  Мы с Рафаэлем немного поговорили, и я сразу понял, что он не будет лезть ко мне в голову. Это действительно здорово, потому что меня не хило нервирует, когда люди пытаются покопаться у меня в голове.
  И Рафаэль кажется - мне неприятно в этом признаваться - вполне нормальным. Во всяком случае, гораздо нормальнее меня. Он умеет общаться с людьми. Мне теперь стыдно, что я ходил к Адаму выражать недовольство человеком, о котором ни черта не знал.
  Что вызывает у меня оторопь, так это то, что стоит Рафаэлю улыбнуться, как он становится похож на мальчишку. Мальчишку с печалью в душе. Ее выдают его темные глаза. Этот парень полон печали. Как моя мама. Просто он больше связан с миром, чем она. Я не хочу сказать, что эта связь с миром чем-то хороша. По крайней мере, не для меня. Что она принесла вам? Одно расстройство. Мир безумен. Если вы связаны с безумным миром, то и сами когда-нибудь сойдете с ума. И это не какая-то там заумная теория. Это просто чистая логика.
  
  4.
  
  Затем появился Шарки.
  Весь из одних улыбок, болтовни и всякой чепухи. Но он мне сразу понравился. Если Рафаэль занял мало места, то Шарки занял всё. То есть, он занял всю кабинку номер девять. Да, у этого парня было много добра. Три чемодана - и, между прочим, ни черта не маленьких чемодана - с кучей разных кроссовок, туфель и морем, морем одежды. Этот парень тут навечно решил поселиться? А еще эти его солнцезащитные очки. Боже, он помешан на них. Я получил нереальное наслаждение, наблюдая за тем, как его вещи обшаривает Стив. Стив работает здесь. И тут это принято - просматривать вещи. Им же нужно убедиться, что вы не захватили с собой ничего колюще-режущего, чем бы могли себе навредить, ну и - самое главное - не пронесли с собой наркоты. Здесь вам не доверяют. И правильно делают - тут нет никого, кому можно было бы доверять.
  Блииин, ну какой же кайф я получил от выражения лица Стива, особенно когда он дошел до нижнего белья Шарки. Тот притащил с собой дизайнерские трусы в коробочках. Такие трусы всегда продаются в коробочках. У этого парня водились деньжата. Я тогда подумал, что он, может быть, дилер.
  Когда Шарки вошел в кабинку, мы с Рафаэлем читали книги. Глянув на нас, он заявил:
  - Ну, парни, я гляжу, с вами тут не соскучишься.
  Мы с Рафаэлем улыбнулись, переглянувшись. Самое классное, что Шарки может заставить Рафаэля смеяться. Рафаэль не обделен чувством юмора. В какой-то степени он моложе своих пятидесяти лет. И дело не во внешности, а в том, как он существует в этом мире. Вот вам моя теория: в этом мире есть люди старые душой и есть душой молодые. Мой отец относится к перым, Рафаэль - ко вторым, как и Адам. Так что некоторые парни всегда в чем-то будут оставаться мальчишками. Не знаю, хорошо это или плохо. Еще не решил.
  Но в Рафаэле мне это нравится.
  И Рафаэль терпит всю чушь, что вываливает на него Шарки. А Шарки из тех, кто говорит все, что у него на уме. Как будто мы хотим это знать. Но парням, подобным ему, не всегда нужен взаимообмен. Они говорят, что думают - и это клево. Но когда ты смотришь им в глаза и говоришь, что думаешь ты, то это уже не так клево.
  Мы с Рафаэлем после того, как он поселился в моей кабинке, поговорили немного - совсем малость. Я не люблю говорить, а он часто печалится, так что мы оба предпочитаем читать. Мы отлично уживались. В кабинке было тихо и хорошо. Но с прибытием весельчака Шарки все изменилось. В первую же ночь он завалил нас вопросами.
  - Ты тут из-за чего? - прямо спросил он Рафаэля. Грубый вопрос.
  Рафаэль криво улыбнулся.
  - Я алкоголик, - ответил он.
  - И все?
  Рафаэль покачал головой.
  - Нет, но в двух словах всего не расскажешь.
  - Да у меня времени вагон. Я здесь на месяц застрял.
  Рафаэль рассмеялся.
  - Ты можешь в любое время уйти. Это не тюрьма. Мы тут не срок отбываем.
  - Да мы, нахуй, именно это и делаем.
  - Ты когда-нибудь сидел?
  - Блять, да! И не собираюсь туда возвращаться. Поэтому я здесь.
  - Так ты тут уклоняешься от судебной ответственности?
  Шарки засмеялся.
  - Можно сказать и так. Слушайте, нахер мне нужно было это дерьмо? Я просек, что судья будет благожелателен к тому, кто возьмется за ум и сам захочет перевоспитаться в подобном местечке. Так что отсижу я здесь свои тридцать дней, мозгоправ отпишется судье и тот решит, готов ли я воссоединиться с землянами. Я воссоединяться с ними не жажду, но лучше уж я притворюсь одним из них, чем вернусь в гребаную тюрягу.
  Рафаэль улыбнулся. Этот парень его развлекал.
  - И из-за чего ты здесь?
  - Ты берешь у меня ебаное интервью?
  Рафаэль ответил еще одной улыбкой.
  - Да. Если ты нам с Заком не понравишься, они переведут твою задницу в другую кабинку.
  - Врешь.
  - Может быть, а может быть и нет. - И тут Рафаэль не выдержал и засмеялся. Шарки тоже засмеялся, и я вместе с ними. Мы несколько минут угорали от смеха в нашей кабинке номер девять.
  Затем в комнате стало очень тихо.
  - Чем я только не увлекался, - сказал Шарки. - Кокаин, героин, алкоголь. Назовите все что угодно - я это пробовал. - Он так это сказал, будто гордился собой. И посмотрел на Рафаэля. В его голосе не было ни капли раскаяния. Я всегда знаю, раскаивается человек или нет. У Рафаэля раскаяние чуть ли не из ушей валит. У Шарки его ноль. - А ты, чувак, что предпочитал пить?
  - Вино.
  - Вино? Фигня какая.
  - Мне хватало.
  Шарки глянул через комнату на меня.
  - А ты, Заки?
  Этот парень уже придумал мне кличку.
  - Бурбон.
  - Всего-то?
  - Ну и кокс. Он мне тоже нравился.
  - Вот это уже другой разговор.
  И у него на лице отразился отголосок эйфории - так это называет Адам. "У некоторых из вас даже остаются эйфорические воспоминания", - говорит он. Адам для всего названия найдет. Но именно это я увидел на лице Шарки - эйфорию. Этот парень самое настоящее бедствие, но мне он нравится. Он ненормальный. Если ты нормальный, он зовет тебя землянином. И на землян ему плевать. Это как раз то, что мне нравится в нем.
  Мне захотелось спросить его, что он совершил нелегального, что попал сюда, но я тут же понял, что скоро об этом узнаю. Понял, что мне даже спрашивать не придется. Через несколько дней совместного проживания я знал о нем больше, чем сам Бог. Мне так кажется.
  Шарки затих, оглядывая комнату. Но уже вскоре снова принялся болтать:
  - Что это за херня такая, что нас тут шмонают? Охренели совсем. И что это за секс-контракт, который меня заставили подписать и по которому мы не должны ни с кем спать, пока находимся здесь? Что за чушь?
  Безуспешно пытающий вникнуть в книгу Рафаэль, поднял от нее глаза.
  - Это бесконтактное заведение.
  - И что это, мать его, значит?
  Рафаэль покачал головой.
  - Ты знаешь, что это значит, Шарки. И, думаю, знаешь, почему так.
  Это остановило поток жалоб Шарки, но он явно был недоволен. В этот момент я уже был уверен, что Шарки очень любит поворчать и побрюзжать.
  - Да тут, наверное, нет ни одной девчонки, с которой бы мне захотелось переспать, - сказал он.
  Рафаэль оторвался от книги, усмехнувшись. О, усмешка у него была что надо.
  - А с чего ты решил, что тут есть девчонка, которая захотела бы переспать с тобой, приятель?
  - Что ты хочешь этим сказать? - взбеленился Шарки.
  Ха. Я знал, что затеял Рафаэль. Шарки видный парень, он очень хорош собой. Он из тех, кто думает, что все подряд должны в них влюбляться. Неудивительно - с таким-то лицом он, естественно, пользуется успехом. Такие парни, как Шарки, считают, что владеют всем миром. Рафаэль этого не любит.
  Он промолчал, продолжая читать.
  - Ни одна девчонка не откажется быть со мной, - не унимался Шарки.
  - Может быть, - ответил Рафаэль, - но если бы у меня была дочь, я бы тебя на порог не пустил.
  - Чувак, слушай, ты совсем не знаешь меня. Может, я отличный пацан.
  - Уху. Я с этим не спорю. Расскажи-ка, сколько девчонок у тебя было?
  - Это что, продолжение интервью? - Шарки хохотнул, но я видел, что он занервничал.
  - Дай угадаю, - взглянул на него поверх книги Рафаэль.
  - Валяй.
  - Сколько тебе лет? Двадцать семь? Двадцать восемь? - У Рафаэля здорово получается угадывать возраст.
  - Двадцать семь.
  Рафаэль кивнул.
  - Я бы сказал, что у тебя было... дай подумать... больше полсотни девчонок - больше полсотни, но меньше сотни.
  - И что? - ухмыльнулся Шарки.
  - Теперь понимаешь, почему бы я не пустил тебя на порог?
  Шарки засмеялся. Некоторое время он молчал, но я знал, что он думает, чтобы еще такого сказать. Наконец он посмотрел на Рафаэля.
  - Что там у тебя с этой книгой?
  - У меня с ней личные отношения, - рассмеялся Рафаэль.
  Шарки тоже рассмеялся.
  - Не похоже, что тебе нужно находиться в подобном месте.
  - Поверь мне, нужно.
  - А мне - нет.
  Рафаэль улыбнулся.
  - Может быть. Но над тобой же висит судебная ответственность.
  - Ответственность? Тебя впирает это слово?
  - А тебя оно раздражает?
  - Ты у нас тут кто, врач? Не надо разыгрывать из себя психотерапевта. Читай правила - в них это черным по белому написано.
  - Если вдаваться в технические подробности, то в правилах написано не это. Но я, в любом случае, никого из себя разыгрывать не намерен. Я обыкновенный алкоголик. Ни больше, ни меньше.
  Мне неприятно было слышать такое от Рафаэля. Не знаю почему. Не люблю, когда он говорит о себе так.
  - Слушай, они меня наебали. Я не делал того, что они повесили на меня.
  Рафаэль кивнул с таким видом, словно не поверил ему.
  - Я не хотел тебя расстроить.
  - Я не расстроился.
  Ага, не расстроился он. Еще как расстроился.
  - Это хорошо, - сказал Рафаэль.
  - Слушай, может лучше вернешься к своим личным отношениям с книгой? - Он бросил на меня взгляд. - А ты не слишком молод для того, чтобы подражать ему?
  Наверное, он думал, что книги читают только старики. Я не знал, что на это ответить, поэтому лишь пожал плечами.
  - Черт. Пойду покурю.
  В этот момент я решил, что мы с Шарки станем лучшими друзьями.
  - Ты куришь? - спросил я.
  - Ага.
  - Продашь сигареты?
  Он улыбнулся. За сигареты я готов был слушать его брюзжание, пока деревья снова не зацветут.
  Забавно, но когда мы пошли в курительную яму, Шарки притих. Постояв на холоде, мы выкурили пару сигарет.
  - Жизнь отстой, имеет нас всех, - сказал он.
  - Да уж, - согласился я. - Рафаэль говорит, по трезвянке она особенно любит ставить нас раком.
  Это вызвало у Шарки смех.
  - Не могу решить, нравится мне этот мужик или нет.
  - Мне нравится, - сказал я. Не знаю, зачем. Но это была правда. Мне действительно нравился Рафаэль, так что плохого в том, чтобы в этом признаться?
  - По сравнению с ним мой отец просто дьявол. - Шарки глубоко затянулся. - Только не проси говорить меня о нем.
  Видимо, он настрадался от отца. Боже, как же было холодно. Я ненавидел зиму.
  - Тебе снятся сны? - раздался в темноте голос Шарки.
  - Да. Уж лучше бы не снились.
  - Вот и мне снятся. Я хочу избавиться от них.
  - И я.
  Я тогда подумал: есть ли у него монстр?
  Да, у него есть монстр. Совершенно точно есть.
  Может быть, он есть у каждого. А может быть, я это все выдумываю.
  Было странно, забавно и печально стоять там, курить и думать о том, как избавиться от кошмаров.
  Может быть, мы оба надеялись, что что-то случится и все вдруг изменится. Может быть, изменившемуся Заку и изменившемуся Шарки будут сниться другие сны. Мне нельзя было думать о таком, и я это знал. Подобные мысли лишь печалили меня еще больше. Они напоминали мне о том вечере, когда я засыпал с мыслью, что между мной и отцом все может быть по-другому.
  Я задержал сигаретный дым в легких, а потом медленно его выпустил.
  Ненавижу зиму.
  Ненавижу сны.
  Ненавижу воспоминания.
  Ненавижу разговоры с Адамом.
  И ненавижу то, что слово "изменения" существует в снах, которые мне видеть не дано.
  
  

Воспоминания

  
  В моей школе был один парень. Его звали Сэм. Он был высоким и здоровенным, как качок. С другими здоровяками он не тусил, наверное, был как и я одиночкой. Как некоторые койоты, знаете? Они меня восхищают - фантастические животные. Первоклассные родители - заботятся о своих щенках, растят их, играют с ними, учат их разным вещам, так необходимым в нашем жестоком мире. И хотя большинство из них живет парами и по ночам вместе воют, есть такие, кто предпочитает одиночество. Им нравится одиночество. Я один из этих койотов-одиночек. И Сэм, похоже, тоже.
  Он все пытался разговорить меня, и я с ним говорил, несмотря на то, что не очень-то это умел. Значение болтовни сильно переоценивают. Слишком много народу увлекается болтологией. Меня раздражает то, как много людей любят поболтать. Взять того же Шарки. Если разговоры друг с другом приносят пользу, то какого хера тут торчит Шарки? У меня от этого парня мозга за мозгу заходит. Болтовня не исцеляет. Она лишь добавляет шума в и так уже порядком зашумленный мир. И если бы мы на самом деле стремились сберечь окружающую среду, то нам стоило бы просто заткнуться.
  Может быть поэтому я чувствовал с Сэмом связь. Он был дружелюбен и все такое, но при этом был интровертом (конечно, не таким законченным, как я). Бог не написал на его сердце "тревожное". Меня это впечатляло.
  Однажды Сэм подошел к моему шкафчику в школе и спросил, не хочу ли я с ним прогуляться. "Почему нет?" - сказал я. Была пятница, а по пятницам я обычно вдрызг напивался с друзьями. Я подумал, что неплохо привнести в свою жизнь разнообразие. Так что Сэм заехал за мной на машине, и мы катались, слушая музыку и болтая, и я не курил, зная, что этот парень не курит. Затем Сэм предложил сходить в кино, я сказал "клево", и мы пошли. Не помню, что мы смотрели, помню только, что Сэм больше смотрел на меня, чем на экран. Меня это нервировало, но я делал вид, что ничего не замечаю. Что, черт подери, он видел, глядя на меня?
  Он довез меня до дома, и мы все еще сидели в машине, когда он вдруг спросил:
  - Ты с кем-нибудь целовался, Зак?
  В этот момент я врубился, наконец, что к чему, но пытался вести себя как ни в чем не бывало - понимаете, мне нравился Сэм, и мне не хотелось паниковать, я и так слишком много паниковал, и не было ничего страшного в том, что меня хотел поцеловать парень, потому что он... ну... он меня не пугал. Но, признаюсь, я сильно разнервничался. И я не собирался с ним целоваться. Сэм был умным, красивым, с серьезными зелеными глазами - полно парней мечтают быть таким, как он, и никто из девчонок не отказался бы с ним поцеловаться, но я... блин... этого точно не должно было случиться со мной.
  Я некоторое время сидел молча, потом ляпнул:
  - Почему кто-то должен хотеть целоваться со мной?
  Было сущим идиотизмом говорить такое. Не знаю, нафига я это сказал. Слова просто выскочили изо рта. Иногда меня клинит.
  - А почему кому-то этого не хотеть? Ты очень красивый.
  Вот это меня напугало. Ошеломило, мать его за ногу. В плохом смысле. В очень плохом смысле этого слова. Зачем он это сказал? У меня все перевернулось внутри. Невыносимо хотелось выпить и покурить. Я не знал, что делать - он был больше меня, здоровяком. Что если бы он начал меня бить? Я по горло был сыт побоями брата.
  Я выскочил из машины, достал из кармана пачку и зажег сигарету. Затянулся и пошел в дом. Я пришел в себя бродящим по улицам, курящим и пьющим. Ноги часто несут меня куда-то, не спрашивая разрешения у мозга. Домой я вернулся пьяный в доску. Не помню даже, как добрался до постели.
  На следующую ночь мне снился Сэм. Он не отрываясь смотрел на меня.
  
  Боже, ненавижу то, что лежу здесь в кровати номер три в кабинке номер девять и вспоминаю парня по имени Сэм. Вспоминаю Сэма с серьезными зелеными глазами. Да я почти не знал этого парня. Это как-то неправильно. И неприятно. Всё сейчас неприятно. Всё.
  
  
  
  

Глава 5 - То, чего я знать не хочу

  
  1.
  
  Есть такие вещи, которые я сам не знаю, что знаю. В нашей группе мы относим их к одной из категорий. Это наша задача здесь - составлять списки и разделять все на категории, чтобы самим не запутаться. Странно, да? На самом деле ничего удивительного - мы все здесь странные, поэтому и делаем равно такие же странные вещи. У странных людей странное поведение. И если бы мы не были такими, нас бы тут не было.
  У нас в группе есть одна женщина, ровесница моей мамы. Ее зовут Элизабет, но она предпочитает, чтобы ее звали Лиззи. Так вот она зовет это место "Лагерным городком для травмированных". Мне нравится Лиззи. У нее куча проблем, но она говорит забавные вещи и не уходит в себя, как моя мама, да и голос у нее приятный.
  Всех с психологическими травмами отправляют в нашу группу. Я, правда, так пока еще и не понял, что у меня за травма такая. Все в курсе того, от чего страдают. Кроме меня. Я помалкиваю об этом. Впрочем, я помалкиваю практически обо всем.
  В группе мы должны смотреть друг на друга или хотя бы слушать. Не думаю, что нам так уж обязательно принимать одинаковое участие. Шарки со мной не согласен, он говорит, что я должен высказываться в группе. "Послушай, приятель, - говорит он, - мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить". Шарки очень переменчив. Одну минуту он души не чает в этом месте и заявляет всем, что готов над собой работать, а в другую - ко всему тут придирается, брюзжит, ноет и обзывает это место глухоманью. Однако он выступает в группе и, бывает, повергает нас во всеобщее охуение.
  Наша группа называется "Лето". Ну, вы понимаете - время года. В комнате для наших встреч висит огромная картина. В центре ее изображено здоровенное дерево и на нем листьев, скажу я вам, тьма-тьмущая. Под этим деревом сидят люди, они разговаривают и улыбаются. А вместо фруктов на дереве растут буквы. Если их собрать, получится слово "лето". Адам говорит, что лето - красочная пора, пора солнца и чистейшего голубого неба, когда весь мир живет полной жизнью. Довольно мило. Мда. Лето. Только сейчас вот у нас середина зимы. А зима - это унылая пора, пора с серыми небесами, безжизненная и пустая. Зима меня угнетает.
  Здесь есть и другие группы, и у людей в этих группах другие проблемы. Но проблемы есть у нас всех. Как сказал Шарки: "Мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить". Мир потрепал нас и изломал. Шарки говорит, нам повезло, что мы вообще еще не отдали концы.
  У кого-то тут расстройство питания - у них своя группа, в ком-то живет несколько личностей - у них своя. У них нешуточные проблемы, и меня это немало шокирует. Сами посудите, во мне есть только один "я", но мне и себя одного с лихвой хватает. Если бы во мне жил кто-то еще, я бы себя прикончил.
  Вообразим, что во мне живут еще пара парней. То есть, всего вместе нас трое. И это значит, что Богу пришлось бы трижды написать на моем сердце "печаль". Вы только представьте себе это. Я бы курил и пил за троих. Картинка рисуется не очень.
  Кто-то зависим от любви или секса - у них тут тоже своя группа. Не странно ли? Я прикосновений-то избегаю, так что мне трудно представить, как можно только и думать о сексе. Нет, я знаю, что я ненормальный. И, кстати, что считать нормой? Неважно, здесь нормальным нет места. Те же психотерапевты ни черта не нормальны. Шарки говорит, что тут классно только одно - что здесь не встретишь землян.
  Есть еще одна группа. Не знаю, с какими там проблемами люди. Может быть, с такими же, как и мы - психологическими травмами. Может быть, мы отличаемся лишь тем, что у них нет никаких зависимостей. Да, в нашей группе все либо алкоголики, либо наркоманы, либо и алкоголики, и наркоманы в одном лице. В общем, в каждой группе людей мучают разные проблемы. Мне нравится думать о нас, как о проблемных. Шарки любит называть нас искалеченными. Он любит драматизировать. По мне, так у этого парня драмо-зависимость. Ладно, соглашусь с ним. Выходит, Бог написал на наших сердцах еще и это. Как он мог поступить так с нами?
  Еще тут есть куча проблемных людей, которые любят причинять себе боль. Это тоже своеобразная зависимость. Здесь таких называют "самовредителями". Они режут себя и тому подобное. Мне невыносима мысль об этом. Невыносима. Мне хватает крови и в моих снах.
  На самом деле я думаю, что мы все в какой-то степени самовредители. А может и нет. Откуда мне знать. Я прекрасно понимаю, что со мной что-то не так, но во мне не живет несколько личностей, я не режу себя, не кричу, не реву и не плачу сутки напролет, как некоторые живущие тут. Вот я и делаю вывод, что не так уж и далек от нормальных людей. По крайней мере, здесь. Да, да, я знаю, что по этому поводу говорит Адам: "Это не соревновавние. Поверь мне, Зак, это место как раз для тебя". Как будто это должно меня вдохновлять.
  А я просто хочу воплощать в жизнь свой план. Окончить школу с отличными оценками и поступить в университет. Я хочу продолжать жить по плану. Это ведь несложно сделать. Скажу об этом Адаму. Нужно вернуться к тому, от чего я ушел.
  Но каждый раз, как я хочу поговорить с Адамом о том, о чем действительно хочу, он заводит речь о другом, и мы увязаем в разговоре о тех вещах, о которых я совсем говорить не хочу.
  
  2.
  
  Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции. Говорит, что до прибытия сюда я пролежал в больнице десять дней.
  - Ты знаешь, насколько это серьезно? - спросил он без обвиняющих ноток в голосе. Он сказал это так, словно мне повезло остаться в живых. Да уж. Повезло.
  Я почти ничего не помню о больнице. Знаю, что я там был - и всё. Детали не задержались в моей голове. Если Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции, значит, так оно и было. Не верится, что Адам может мне лгать. Он не такой. Не будет нести чушь и компостировать мозг, а просто скажет все прямо. Этот парень самый настоящий мистер-будь-с-собой-сама-честность. По его словам выходит, что я алкоголик. Но мне всего восемнадцать. Как я могу быть алкоголиком? Ну, я бы знал, наверное, если бы был алкоголиком?
  Так я думаю. Ничего я не алкоголик. Просто я перебрал однажды и траванулся алкоголем. Ну ладно, может быть, я пил несколько дней. Может быть, недель. Но сейчас-то я в порядке. Это мое мнение. Ни к чему переживать о чем-то, о чем не стоит переживать. Ни к чему переживать из-за алкоголя. Я в порядке. Со мной все окей. У меня, может, и едет крыша из-за многих вещей, но алкоголь точно в их список не входит, уж в этом-то я спокоен.
  Так вот, как я уже сказал, мы в группе разделяем все на категории и я должен каждый день стараться добавить что-то в свой список.
  1 категория: то, что я знаю.
  2 категория: то, чего я не знаю.
  3 категория: то, что я знаю, что не знаю.
  4 категория: то, чего я не знаю, что знаю.
  Все это довольно заморочено. Иногда я смотрю на эти категории, и мне все понятно, иногда я теряюсь. Но есть кое-что еще. Есть то, чего я не хочу знать о самом себе. Куда это знание меня приведет? Ненавижу выдумывать, что добавить к списку. Адам постоянно спрашивает, как там у меня дела со списком. Я отвечаю, что изо всех сил работаю над ним. Так он мне и поверил, ага.
  Психотерапевты тут думают, что если ты познаешь самого себя, то тебе каким-то образом станет лучше и ты сможешь оставить это место и жить до конца своих дней счастливым и любящим человеком. Счастливым. Любящим. Ненавижу эти слова. Должен любить их, должен нуждаться в них. Не хочу. Не нуждаюсь. Не надо мне их.
  Вот как я это вижу: если ты действительно залезешь глубоко в себя, то можешь обнаружить, что внутри ты лишь грязный, отвратительный и эгоистичный кусок дерьма. Что, если мое сердце все сгнило и разложилось? Что тогда? Что мне делать, узнай я это? Скажите мне, что?
  Большую часть времени у меня ощущение, что я - животное, замаскировавшееся под восемнадцатилетнего парня.
  Хочется надеяться, что глубоко внутри себя я - койот.
  Койоты - благородные животные.
  Люди - нет. Это секрет, о котором никто не хочет говорить.
  Я часто и много болтаю сам с собой.
  Адам спрашивает все время: "Зак, как много времени ты разговариваешь сам с собой?" Я молчу, пожимая плечами. Тогда он начинает кидаться цифрами, пока я, наконец, честно не отвечаю на его вопрос. Честность - очень значимое слово на сеансе терапии. Не спрашивайте, что я думаю по поводу него. Не нужно.
  Ну хорошо, я не верю в честность. Никогда не променяю чашку кофе с сигаретой на всю честность мира.
  В общем, мы с Адамом остановились на цифре 85 - это значит, что я 85% времени общаюсь сам с собой вместо того, чтобы общаться с находящимися вокруг людьми. Мне по душе эта цифра. Правда. Я отдаю другим людям 15% своего времени. Поверьте мне, это много. Нет, нет, лучше не верьте. Я лжец. До того как попасть сюда я врал напропалую. Я нес такую ахинею, что даже сам себе не верил. И если уж я сам себе не верил, то какого хуя мне должен был верить кто-то другой? Оу, я же не должен материться. У нас с Адамом договор.
  Если у вас тут с кем-то договор, то вы не можете что-либо делать. Мне не позволяется сквернословить. Вообще. Я слишком этим увлекаюсь - нет, это не я так думаю, а Адам. Наша группа с ним солидарна. Ну, кроме Шарки. Он считает, что мы все должны использовать те слова, что нам нравятся.
  
  3.
  
  Как-то раз в группе Шарки распсиховался из-за слова, начинающегося на "б".
  - Лиззи обожает слово "изумительный", - сказал он, обвел взглядом комнату и снова воззрился на Адама. - Люди должны использовать те слова, которые лучшим образом описывают их чувства.
  - Правда? - невозмутимо и о-о-очень спокойно спросил Адам. Ненавижу то, каким расслабленным он все время выглядит. Иногда меня это до ужаса бесит. Так вот, все тем же невозмутимым и о-о-очень спокойным голосом он продолжил: - Говори не со мной, Шарки. Говори с группой.
  - Это не у группы договор с Заком по поводу матершины, - огрызнулся Шарки.
  Адам кивнул.
  - Так вот в чем дело? Дело в Заке?
  - Нет, дело в свободе слова. Я должен иметь возможность говорить "блять", когда я того хочу. Как и Зак.
  Тут Адам его прервал:
  - Ты можешь говорить за себя, Шарки, а за Зака может говорить сам Зак.
  - Ага, и тебе это нравится, потому что Зак никогда, блять, ни слова не скажет.
  Взглянув на меня, Адам спросил:
  - Хочешь вставить слово, Зак?
  - Мне нравится материться, - ответил я.
  - Я это знаю, - улыбнулся Адам, кивнул и посмотрел на Шарки. - Почему ты злишься, Шарки?
  - Потому что не верю в цензуру. Лиззи может повторять слово "изумительно" сколько ей влезет, хотя я, блять, ненавижу его. И может без конца повторять идиотское выражение "неизлечимо уникален". Мне плевать. Мне и не обязаны нравится ее слова. Как и ей мои. И вся группа может идти нахуй, если ее так коробит слово "блять".
  Я могу долго рассказывать, что было дальше. Лиззи спустила на Шарки собаку и заявила, что он ведет себя как эгоистичный юнец. Потом добавила:
  - Нет ничего плохого в выражении "неизлечимо уникален". Оно означает, что ты считаешь себя настолько особенным, что тебя никто не в силах понять. Оно означает, что тебе следовало бы наконец очнуться и разуть глаза, Шарки. Тебе двадцать семь лет. Зак взрослее тебя, хотя ему восемнадцать.
  Боже, если Лиззи завелась, то ее уже не остановишь.
  Я решил не лезть в эту дискуссию. Прикол в том, что если ты немногословен, люди считают тебя повзрослевшим. Они выдумывают о тебе то, чего нет.
  Затем Лиззи обхватила голову руками.
  - Прости, я не хотела этого говорить.
  Она каждый раз извиняется после того, как говорит что-то, во что действительно верит. Ей тоже необходим договор. Запрет на извинения. Почему она так боится ранить чувства Шарки? Шарки на все положить. И если этот парень поливает тебя дерьмом, то зачем оставаться в долгу? Но это я так думаю.
  Тихо сидевший все это время Рафаэль, взглянул на Шарки и повторил вопрос Адама:
  - Почему ты злишься?
   Проигнорировав его вопрос, Шарки заявил:
  - Ты тоже часто ругаешься, Рафаэль.
  - Наверное, это так.
  Глядя на Адама Шарки тыкнул в Рафаэля пальцем.
  - Почему ты не свяжешь его своим долбанным договором?
  Я изучал лицо Рафаэля и видел, что он не прочь подискутировать об этом с Шарки. Он решал, стоит это делать или нет. Затем улыбнулся. Рафаэль много улыбался. Мне кажется, Адаму иногда хочется заключить с ним договор и запретить улыбаться, потому что иной раз он, улыбаясь, говорит наипечальнейшие вещи. Такое ощущение, что улыбка для него что-то навроде прочищения горла перед тем, как что-то сказать.
  - Понимаешь, Шарки, бывает, я ругаюсь матом, когда в этом нет необходимости. Я произношу матерные слова так, словно они передают то, что я чувствую. Но это не так. Это лишь короткий путь.
  - Короткий путь куда, блять?
  - К выражению злости. Может быть, я обманываю сам себя, используя мат. Может быть, обманываю тебя. Может быть, люди вокруг меня заслуживают лучших слов.
  - А я, значит, не уважаю нашу группу? Ты это хочешь сказать, Рафаэль?
  - Я говорю не о тебе, Шарки. Я говорю о себе.
  - А я думаю, ты обвиняешь меня в неуважении к группе из-за того, что я люблю материться.
  Рафаэль пытался оставаться спокойным. Иногда он был само спокойствие, а иногда сильно возбуждался.
  - Нет, - сказал он. - У меня свои проблемы, Шарки, которые достаточно тяжело разгребать. У тебя свои. - Он откинулся на спинку стула. - И если мне захочется тебя в чем-то обвинить, то я выражусь прямо, а не фигурально.
  И тут Шарки сорвался.
  - Все слышали?! - почти заорал он. - "Фигурально"! Да что это нахуй за слово такое?
  Он вел себя так, словно Рафаэль его только что матом обложил. И некоторое время он никак не мог угомониться. Мы все прекрасно знали Шарки, поэтому просто ждали, когда он выскажется и успокоится. Когда он умолк, Адам встал со своего стула и подошел к доске. Это означало, что он сейчас займется серьезным анализированием. Наверху доски он написал наши имена, затем обошел группу и спросил каждого, что, по его мнению, происходит на этом обсуждении.
  Я сразу разволновался.
  Адам таким специфическим образом заставляет нас остановиться и расфокусировать внимание. Это теория Рафаэля. Рафаэль наблюдает за Адамом. Можно сказать, изучает его. А может, учится у него. Я это заметил. В общем, Адам спросил:
  - Что здесь, по-вашему, сейчас происходит? Что важного вы вынесли для себя?
  Ему ответила Мэгги:
  - Мне сложно довериться группе, когда в ней все злятся. - Она скрестила руки на груди.
  Мэгги красивая, всегда носит длинные сережки. Она часто нервничает. Особенно, когда кто-нибудь злится. Мой брат бы ей точно не понравился.
  Адам спросил ее, злится ли она вместе со всеми.
  - Да, - сказала она.
  - На кого ты злишься?
  - На тебя.
  - Хорошо. Почему ты злишься на меня?
  - Потому что ты позволяешь Шарки быть в группе главным.
  - А Шарки здесь главный?
  Его вопрос повис в воздухе.
  Шейла стянула волосы в тугой хвост, посмотрела на Адама и сказала:
  - Главный здесь ты.
  - Нет, это не так, - возразил он.
  - Я бы не согласился. Все-таки управляешь тут ты, - заметил Рафаэль.
  - Управляю кем?
  - Тебе, блять, платят, - снова не выдержал Шарки. - Разве тебе платят не за то, чтобы ты тут всеми управлял?
  Адам написал на доске вопрос: "КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?"
  Затем перечислил наши имена:
  АДАМ
  ШАРКИ
  ШЕЙЛА
  РАФАЭЛЬ
  ЛИЗЗИ
  ЗАК
  МАРК
  КЕЛЛИ
  МЭГГИ
  Мы все уставились на доску. На лице у Рафаэля играла широченная улыбка.
  - Что ж, - произнес он, - думается мне, что если Шарки управляет этой группой, то только потому, что мы позволяем ему это. - И он рассмеялся. Взглянув на Мэгги, он спросил: - Могу я тебе кое-что сказать, Мэгги? - Так положено в группе. Если хочешь что-то кому-то сказать, сначала спроси у него разрешения. Конечно же, мы не всегда следуем этому правилу. Мэгги кивнула. - Если тебе кажется, что Шарки управляет группой, то, может, тебе есть что ему сказать?
  - А тебе так не кажется? - вопросом на вопрос ответила она.
  - Нет. У него для этого недостаточно власти.
  Все засмеялись. Даже Шарки.
  - Это точно, - согласился он.
  Затем Адам посмотрел на меня.
  - Что приходит в голову тебе, Зак, когда ты смотришь на доску?
  Ненавижу высказывать свои мысли в группе. И уж Адам-то это прекрасно знает.
  - Все что я знаю, - ответил я, - что управляю лишь одним Заком.
  Адам улыбнулся.
  - И как получается?
  - Херово, раз уж ты спросил.
  Он кивнул.
  - Это честный ответ, Зак.
  Он взглянул на Рафаэля.
  - Что насчет тебя, Рафаэль?
  - Управляю ли кем-то я? - Он засмеялся. Очень печальным смехом. - Я уже давно потерял над всем контроль. Над всем. И все пошло на самотек.
  - Что пошло на самотек? - серьезно уточнил Адам.
  - Вся моя жизнь.
  Наступила долгая тишина. Потом Адам сказал:
  - Домашнее задание.
  Так и знал, что все этим закончится.
  - Все сделайте список того, от чего теряете контроль над своей жизнью и теряете власть над собой.
  - Мы вроде как должны отдавать власть над собой высшим силам, - скептично отозвался Марк. На него иногда находит. Самое забавное, что он не особенно верит во все такое.
  - Так вот чем ты занимаешься, Марк? Отдаешь себя во власть тех высших сил, в которые веришь?
  - Я не знаю, как это сделать.
  - Нет, знаешь, - возразил Адам. - Ведь ты отдаешься во власть водки и кокаина.
  - Чушь собачья.
  - Разве?
  Этот парень живет в дрянном отеле. Он бросил все - дом, работу, жену. Он сам нам это рассказывал.
  - Ладно, ты припер меня к стенке.
  - Я лишь сделал предположение. Так вот я предполагаю, что ты отдал всю власть над собой той дряни, что привела тебя в такое состояние. И в этой комнате абсолютно все сделали то же самое.
  Он подошел к доске и дописал:
  КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?
  АДАМ
  ШАРКИ - алкоголь, марихуана, кокаин, героин и злость управляют Шарки
  ШЕЙЛА - алкоголь и марихуана управляют Шейлой
  РАФАЭЛЬ - вино, печаль и депрессия управляют Рафаэлем
  ЛИЗЗИ - кокаин, ненависть к себе и уничижительные разговоры о себе управляют Лиззи
  ЗАК - алкоголь, изоляция и забывание управляют Заком
  МАРК - героин и скептицизм управляют Марком
  КЕЛЛИ - марихуана, депрессия и тревожность управляют Келли
  МЭГГИ - алкоголь управляет Мэгги
  Когда он закончил писать, мы все посмотрели на список. Адам некоторое время изучал доску.
  - Кто-нибудь хочет что-то добавить?
  - Ты забыл написать у меня рядом с алкоголем "злость", - тут же откликнулась Мэгги.
  - Ты забыл написать что-то рядом с "Адамом", - не удержался Шарки.
   Адам усмехнулся.
  - Не беспокойся за Адама. Беспокойся за Шарки.
  Шарки сразу притих. Но, боже, какой же печальный это был список. И ведь Адам ничего не выдумал, не взял просто из головы. Мне захотелось подойти и все стереть.
  Я посмотрел на Рафаэля - тот все качал головой.
  Я не хотел ничего этого знать. Не хотел. Я знал, что Адам... он хороший. Он напоминал мне мистера Гарсию. Но он рвал мне душу.
  Терпеть это не могу.
  Этот список печалил меня.
  И я подумал о бурбоне.
  Подумал о том, что бурбон стал высшими силами для меня. И мысли об этом выбивали меня из колеи.
  
  4.
  
  В конце дня я все еще был связан договором, запрещающим ругаться. Шарки тоже. На самом деле нас всех повязали договором. Адаму пришла эта блестящая идея, пока он стоял у доски. Такая блестящая, что дальше некуда. Мы все должны были составить список наших любимых слов и выражений, после чего не употреблять их в группе в течение недели.
  - Послушайте, - заявил он, - это совсем даже неплохая идея - приглядеться к тому, как и что мы говорим, как выражаем свои мысли и чувства. Давайте назовем это "изменениями" с маленькой буквы "и". Это всего лишь на неделю. Давайте попробуем?
  Меня не сильно трогал запрет на мат в группе. Не помру же я от этого. И потом, пусть мне нельзя ругаться матом вслух, я всегда могу ругнуться про себя. К тому же, я не так уж много матерился в группе. Но я действительно часто говорил: меня это нервирует, меня это пугает, меня это шокирует, меня это выбивает из колеи, это выносит мне мозг. Все эти выражения мне так же запрещалось использовать неделю. Подумаешь. Опять же, мысленно мне их говорить никто не мешает.
  Никто не может наложить цензуру на твои мысли.
  Но, должен вам сказать, Шарки порядком взбесился. После группового занятия я слышал, как он говорил Адаму, что хочет сменить психотерапевта. Адама его слова не особо взволновали, судя по всему. Улыбнувшись Шарки, он сказал:
  - Прости, приятель, но мы в каком-то роде повязаны с тобой.
  - Я не шучу, - ответил Шарки.
  - Ну хорошо, мы об этом поговорим.
  Шарки просто выпускал пар, будучи весь на взводе. Я понимал его. Разнервничавшись, он никогда не держит ничего в себе, а сразу изливает словесные потоки. Я в чем-то похож на него, только веду себя иначе. Разнервничавшись, я начинаю паниковать. Может быть, так же, как и он, начинаю болтать без умолку, но только мысленно. Ну, со своим внутренним "я", о котором говорит Адам.
  На следующий день Адам вернулся к словам и тому, как мы используем их в речи. Сказал, что неплохо было бы подключить воображение и придумать новые слова, при помощи которых мы могли бы поговорить о своем внутреннем мире - "нашем богатом внутреннем мире". Откуда он подцепил это выражение? Мне захотелось связать его договором и запретить его произносить.
  Этот Адам - безнадежный оптимист. Я уже видел, что сделал "богатый внутренний мир" с моими мамой и отцом. Мне такого нафик не надо. Он дал нам домашнее задание -составить список слов, выражающих наши чувства. Мат и ругательства запрещались. Меня иногда охереть как бесит Адам. Без шуток. О, простите, я не должен говорить "охереть как бесит", я должен говорить: он меня сильно злит. Это невозможно скучный способ выражения моих чувств. А я, блять, ни хера не зануда. Ладно, ладно, простите, больше не буду. Больше никаких слов на "б" и все такое. У меня договор.
  У меня, кстати, есть еще один договор. Он касается тех 85%. Я должен снизить эту цифру. Адам говорит, что я отгораживаюсь от людей. Он не устает мне повторять, что я слишком много времени провожу, разговаривая сам с собой. Это нездоровое поведение. Хоть убейте, не понимаю, как мое нежелание беспокоить людей своим чеканутым видением мира можно называть нездоровым поведением? Ну да, я много времени торчу в своей кабинке. Но что плохого в том, чтобы валяться на постели и думать? Это преступление? Я могу часами этим заниматься. Вот как я это вижу: в моих мозгах глупый, неприятный человек. И он все время мечется, взбаламучивая все мои мысли. Я зову его Элом. И вот что у нас с Элом происходит: он все портит, а я разгребаю, напорченное им.
  Адам считает, что мне нужно Эла выкинуть из своей головы, так как мне вредят его безобразия. И еще он хочет, чтобы я больше говорил в группе. "Делился мыслями и чувствами", как он это называет. "Ты можешь поделиться с группой большим?" Слушайте, если бы я хотел с ней поделиться большим, я бы так и сделал. Таков уговор. Не то чтобы Адам давил на меня с этим. Нет, он давит, но очень мягко. Ну, может и не так уж и мягко. Он бесконечно пытается разработать какой-нибудь новый план действий. Он клевый, бесспорно. И он нравится мне. Просто не всегда.
  Иногда, сидя в кабинете у Адама, я изучаю фотографию его детей. Мне интересно, какой он отец. Наверное, я не должен бы об этом думать. Наверное, мысли об этом нездоровы. Но я ничего не могу с собой поделать. Адам. Он даже появляется в моих снах. Пытается говорить в них со мной, но я его никогда не слышу. Прошу его говорить громче, вижу, как двигаются его губы и руки - он силится что-то мне объяснить. И тогда я осознаю, что это не с Адамом что-то не в порядке, а со мной. Я оглох. Ненавижу этот сон.
  И что вообще Адам делает в моих снах? Мне разве не хватет того, что он пытается залезть в мою голову, когда я не сплю? Да и зачем ему нужно видеть, что у меня в мозгах? Вот такие слова сейчас сидят в моей голове: Зак, зима, воспоминания, сны, лето, амнезия, кровь, Адам, изменения, изменения, изменения.
  
  

Воспоминания

  
  - Зимой мы тоскуем по лету, - прошептал прошлой ночью Рафаэль, стоя со мной в курительной яме и глядя на снегопад. Он сказал это больше себе, чем мне. Вытянул руку и попытался поймать снежинку.
  Я понял, что ему что-то сейчас вспоминается. Он выглядел печальным и одиноким. И мысли его были далеки отсюда.
  - Каким ты был в моем возрасте?
  - Таким же, как ты.
  - Как я?
  - Думаю, да.
  Я предложил ему сигарету. Он покачал головой.
  - Я бросил курить десять лет назад и не собираюсь начинать сначала.
  - Трудно было бросить?
  - Я склонен к зависимостям. Мне все сложно бросить, - рассмеялся он и снова устремил взгляд на падающий снег. - В твоем возрасте я вечно ошивался у магазина со спиртными напитками, чтобы уговорить кого-нибудь купить мне пинту бурбона. Потом бродил, пил и курил. Очень любил это делать, особенно зимой в холод.
  - Почему ты пил?
  - По той же причине, что и ты. Я страдал. Только еще этого не понимал.
  Мне хотелось спросить его, почему он страдал, но я сдержался.
  - У тебя была нелегкая жизнь, да, Зак?
  - Нормальная.
  - Это неправда.
  - Да, наверное. У тебя она тоже была несладкая.
  - Это не оправдывает того, что я пил.
  Он так это сказал, как будто и пить уже бросил. И так, как будто был зол на себя.
  - Может, оправдывает.
  - Нет, Зак, не оправдывает.
  - Ну почему это так тяжело?
  - Ты замечательный парень, Зак, ты это знаешь? - вдруг сказал Рафаэль.
  Мне захотелось плакать.
  - Прости, - прошептал он. - Я знаю, ты не любишь, когда тебя хвалят.
  Это вызвало у меня смех. Не знаю почему, но Рафаэль тоже засмеялся. Может просто за компанию со мной.
  - Это больно - все помнить? - спросил я.
  - Ужасно больно, Зак.
  - Эта боль когда-нибудь пройдет?
  - Нам остается только в это верить.
  Мне чертовски хотелось в это верить.
  

Глава 6 - Лето, зима, сны

  
  1.
  
  Я не хотел есть, но все равно пошел на завтрак, и так как я припозднился, столовая уже успела опустеть. За одним из столов сидел парень, и я решил присоединиться к нему. Ну, было бы некрасиво проигнорировать его и сесть в другое место. Покопавшись в голове, я выудил его имя: Эдди. Я хорошо запоминал имена. Этот парень был ровесником Рафаэля и попал к нам всего лишь пару дней назад.
  Опустив тарелку на стол, я выдавил из себя улыбку.
  - Привет, Эдди.
  - Привет, - ответил он и нахмурился. - Не помню, как тебя зовут.
  - Зак.
  - Точно.
  Он не казался заинтересованным в дальнейшем общении. Не нужно было к нему подходить. Черт, теперь уже не уйдешь.
  - В какой ты группе? - Это единственное, с чего мне пришло в голову начать разговор.
  - В "Я отсюда уже ухожу".
  - Но ты только что приехал.
  - Это место - не моя марка джина.
  Я растерялся, не зная, что сказать. В этот момент я почему-то решил составить список людей, которые выдерживали тут не больше недели. Я этого просто не понимаю. И злюсь. Может быть, я злюсь, потому что эти люди делают как раз то, что я сам хочу сделать? Может быть, они храбрецы? Ведь они возвращаются домой. А меня что здесь держит? Да, я все еще учусь, но мне восемнадцать - то есть, я достаточно взрослый. Так что же меня здесь держит? Почему я не иду домой? Может быть, просто здесь прячусь?
  Эдди некоторое время разглядывал меня.
  - А ты какого хуя тут делаешь?
  Я не знал, что ответить, поэтому промолчал.
  - Ты веришь в Иисуса, парень?
  Странный вопрос.
  - Наверное, верю.
  - Он что-нибудь сделал для тебя? Он что-нибудь сделал для кого-нибудь из нас?
  - Я об этом не задумывался, - сказал я.
  - Я дам тебе совет. Здесь тебя оберут до нитки и вышвырнут снова на улицу. Так что не трать своих ебаных денег.
  - А ты, значит, хочешь вернуться и продолжать пить? - Слова сами выскочили изо рта, я даже не знал, что хочу это спросить. Иногда я себя неслабо пугаю.
  - А это, блять, твое дело?
  Я уставился в свою тарелку. Я испугался, что он сейчас ударит меня, и начал внутренне дрожать, как всегда дрожал, когда меня собирался ударить брат. Меня захлестывала паника. Боже, как же я ненавидел это чувство, ненавидел, и не мог ни шевельнуться, ни заговорить. Не знаю, как у меня получилось, но я каким-то образом заставил двигаться свои ноги. Заставил двигаться руки. И добежал до ванной как раз вовремя, чтобы меня вырвало в унитаз. Я сидел с ним в обнимку, пока в моей голове не перестал кружиться вихрь из слов. Потом встал и вымыл лицо. Успокоившись, я направился в курительную яму и зажег сигарету. Наблюдавший за мной Шарки спросил:
  - Как себя чувствуешь, приятель? Ты бледный какой-то.
  - Съел что-то не то, - ответил я.
  - Ну да.
  Меня взбесило то, как он сказал это "ну да". Иногда мне хочется хорошенько его поколотить. Неужели так трудно оставить человека в покое, когда ему плохо?
  
  2.
  
  Когда настало время занятий в группе, мне уже слегка полегчало. Полегчало, но не отпустило.
  Из головы не выходил вопрос Эдди о том, что Иисус сделал для меня. Сделав глубокий вдох, я попытался выдохнуть мучивший меня вопрос, но, конечно же, понимал, что таким образом не избавлюсь от обуревавших меня мыслей. Нельзя просто взять и выдохнуть беспокойство. Нельзя выдохнуть смятение.
  Это один из видов лечения тут, называется "дыхательной гимнастикой". Шарки с Рафаэлем пользуются ей, но послушайте, нельзя же ожидать, что все станет зашибись, как только ты сделаешь вдох и выдох. Иногда вместо глубокого дыхания я считаю. Чем я и занялся сейчас - оглядел комнату и принялся считать. Почему-то меня это успокаивает. С уходом Марка в группе осталось семь человек. Марк провел в этом месте тридцать дней и вернулся к семье. Вернулся трезвенником. Да уж. Что-то я немного волнуюсь за него. Марка так и не отпустила злость, да и жизнь на улице не прошла бесследно. Как и у Шарки. Может, ему уже никак не стать домашним, и жизнь в доме с женой и детишками не осчастливит его, не укротит дикого зверя внутри. В его глазах слишком много огня. Кажется, он может спалить им любого, на кого наткнется, и без всякой на то причины. Есть в нем что-то дикое такое.
  Но, на самом деле, откуда мне знать?
  Я чересчур много думаю. Такой уж я. Беспокоюсь, волнуюсь, тревожусь. Таблетки мне помогают, хоть я и не люблю их принимать. На них не подсядешь, и это здорово, но меня неимоверно бесит мысль о том, что для того, чтобы быть спокойным, мне нужно глотать пилюли.
  Марка мы проводили обычным прощанием. У Адама есть такие медали - медные, а может, и не медные, не знаю. На одной их стороне написано: "Будь верен себе", на другой изображен молящийся ангел. Ангелы меня как-то не трогают, впрочем, немного-то я о них и знаю.
  Я успел многое передумать об этих медалях, когда мы передавали их покидающим группу. Честно говоря, я не совсем понимаю фразу "Будь верен себе". Верен ли я себе, желая забыть, или я верен себе, желая вспомнить? Часть меня, желающая жить в забытьи, довольно реальна. Выходит, я верен этой части себя? Эти медали сбивают меня с толку.
  У нас целый ритуал передачи медали. Мы держим ее в ладонях, вкладывая в нее от себя что-то хорошее. Доброе пожелание, к примеру. Рафаэль вложил в пожелание Марку полную трезвости жизнь. Это было классно. Нет, понятное дело, что жизнь в трезвости будет нелегкой - не в этом мире, навязывающем людям алкоголь в виде круглосуточного хобби, - и все же, может быть, когда Марк захочет выпить, он вспомнит сказанные от души слова Рафаэля. И, может быть, не станет пить. Мне думается, Марк пил так же много, как мой отец. Нехорошо это. Вредно для здоровья.
  Шарки вложил в медаль музыку. Это тоже было классно. Марк был весь такой из себя серьезный, и тут Шарки сказал: "Чувак, придется тебе жить с этой музыкой в голове. Ты меня понимаешь?" Это вызвало у Марка улыбку. Шарки умеет рассмешить людей. Он весь мир может на уши поставить.
  Шейла плакала. Но это нормально, она из-за чего угодно может плакать. Это ужасно странно, нельзя же плакать обо всем на свете. Ну ладно, может ей очень нравился Марк. Тогда это тоже классно. Нам же позволено любить всех, кого мы захотим. Мда.
  Когда медаль дошла до меня, я пожелал Марку мира. Знаете, мир - это хорошо. Это неплохо. И чего я ему его пожелал? Глупо как. Мир. Ну конечно. Меня это угнетает.
  Все дело в том, что приходящие сюда люди не должны оставаться здесь насовсем. Они справляются со своими психологическими проблемами и уходят. Бывает, они уходят, не справившись с ними. Пришли, такие, огляделись и свалили. И до Эдди были люди, ушедшие сразу после того, как пришли. Недавно за ужином я говорил с новой девушкой. Точнее, пытался поговорить.
  - Привет, - сказал я.
  - Привет, - ответила она.
  - Я Зак. - Я всего лишь пытался быть дружелюбным, но у нее аж краска сошла с лица - она явно занервничала.
  - Я в "Лете", - поделился я.
  - Лете?
  - Так называется моя группа.
  - А, - вздохнула она.
  - А ты в какой группе?
  - Это неважно. Я уже ухожу.
  Еще один член группы "Я отсюда уже ухожу".
  - Оу, - отреагировал я, - это плохо.
  - Чего в этом плохого? - вскинулась она.
  - Ну... может и не так уж и плохо, - пошел я на попятный.
  - Тебе здесь нравится?
  - Здесь нормально.
  - И что здесь нормального?
  - Кормят хорошо.
  Она, наверное, подумала, что у меня совсем непорядок с крышей.
  - Если я захочу поесть, то пойду в ресторан и закажу к нему бокал хорошего вина.
  Звучало очень заманчиво.
  - Мой муж сказал, что уйдет от меня, если я отсюда сбегу. - Она сделала маленький глоток кофе. Боже, ее трясло. - Да пусть катится ко всем чертям.
  Я знал расклад. Она не хотела бросать пить. Не мне ее за это судить - я сам все еще думаю о том, как было бы здорово раздобыть где-нибудь бурбона. Есть вещи и похуже алкоголизма. Во всяком случае, я так думаю. Однажды я так и сказал Адаму.
  - Правда? - спросил он. - Составь список того, что считаешь хуже алкоголизма.
  Блять. Еще одно домашнее задание. Теперь понимаете, почему лучше вообще ничего не говорить?
  Эта девушка, которую звали Маргарет, внимательно осмотрела меня с ног до головы.
  - По тебе не видно, что с тобой что-то не так.
  - Это не всегда можно определить по внешнему виду.
  Она еще какое-то время изучающе глядела на меня, а потом сказала:
  - На твоем месте я бы собрала монатки и бежала отсюда очертя голову, пока с тобой не случилось что-то действительно очень плохое.
  У меня было ощущение, что это "что-то действительно очень плохое" уже случилось со мной. И не здесь. Но я промолчал.
  - Слушай, в таком месте легко можно спятить, - продолжила она. - Реально спятить. Беги отсюда, пока можешь.
  Мне захотелось сказать ей, что депрессия, алкоголизм и расстройство питания не те болезни, от которых можно заразиться. Я о них мало что знал, но уж это знал совершенно точно. Так же я знал, что переубеждать человека, который для себя все решил, неблагодарная работа. Вот Адам бы, сиди она у него в кабинете, сказал: "Это место как раз для тебя". Представив себе, как он ей это говорит и как она кидается в панику, я улыбнулся.
  - Чего ты лыбишься? - спросила она.
  - Просто так, - ответил я. - Мы все тут улыбаемся просто так. - Я видел, что начинаю ее пугать.
  - Мне нужно покурить, - сказала она.
  - Будь осторожна в курительной яме, - предупредил я ее. - Там встречаются люди, в которых живут несколько личностей.
  Это ей тоже не понравилось. Она вскочила и чуть ли не выбежала из столовой. Не знаю, что на меня иной раз находит. Нехорошо это - пугать уже явно напуганную девушку. Нехорошо, но я внутри себя повеселился.
  Позже в тот день я видел, как эта девушка садится в такси и уезжает. Видел из курительной ямы.
  - Еще одну потеряли, - заметил Шарки. - Если бы у меня остались мозги, я бы сел в это такси вместе с ней.
  Мне стало интересно, серьезно он это или нет. Может быть, часть его хочет свалить отсюда к чертовой матери? Хотя меня больше интересовала другая его часть - та, что хотела остаться.
  У меня появилась новая теория: далеко не все хотят измениться. Рафаэль говорит, что меняться чертовски больно. Думаю, Рафаэль знает, о чем говорит. У этого парня всегда болит душа. Иногда мне даже больно смотреть на него.
  В общем, хоть и не все тут остаются, мы с Шарки и Рафаэлем остались.
  
  3.
  
  - Завтра в нашей группе появится новенький, - сообщил Шарки. - Еще один потерянный член человеческой расы. - Шарки никогда не зевал, всегда держал глаза и уши востро. Легко верилось в то, что он провел много времени на улицах. Этот парень знал все о нашем маленьком сообществе. Он словно просачивался тут везде и всюду. Всегда знал, кто приходит и кто уходит. Он, наверное, по натуре такой - все время должен знать, что и где происходит. А какой я по натуре? Замкнутый. Эмоциональный внутри и сдержанный снаружи. Шарки эмоционален как внутри, так и снаружи - донельзя эмоционален.
  Я ничуть не преувеличиваю. Шарки всегда возбужден. Всегда в движении. Ходит беспокойно туда-сюда, туда-сюда. Люблю за ним наблюдать. Он похож на человека, которому нужно в туалет, или на тигра, пытающегося найти выход из клетки. Он может быть чертовски забавным. И чертовски пугающим. Он выводит меня из равновесия, этот парень.
  Шарки прикурил еще одну сигарету и бросил взгляд на часы. Ему всегда нужно знать, сколько времени сейчас. Да какая разница, интересно?
  Лиззи покачала головой.
  - Как думаете, как долго она продержится?
  - С чего ты взяла, что это "она"?
  - С того, что она будет моей соседкой по комнате.
  Шарки кивнул.
  - Ставлю на неделю.
  - Ставлю на то, что она останется. - Лиззи затушила сигарету.
  - Когда это ты успела стать такой оптимисткой?
  - Оптимисткой? Я? Дай-ка я тебе кое-что скажу, Шарки. То, что кто-то остается здесь на тридцать-сорок-шестьдесят-девяносто дней, абсолютно ничего не значит. Это не значит, что он изменится. Остаться здесь - не значит измениться.
  - Тогда какой смысл здесь оставаться? - спросил я.
  - О, он умеет говорить, - деланно изумилась Лиззи. - Ничего себе. Знает даже, как правильно произносить слова.
  - Заткнись, Лиззи, - беззлобно отозвался я.
  Она рассмеялась. Мне нравится Лиззи, мы с ней просто дурачились.
  - Я серьезно, какой в этом смысл?
  - Может быть, мы тут как раз для того, чтобы выяснить это?
  Мне хотелось спросить: лучше ли ей? Стало ли ей легче? Чувствуется ли это, когда в тебе что-то меняется? Все тут постоянно болтают об этих изменениях, но как они узнают, что эти самые изменения в них происходят? Они чувствуют себя как-то по-другому? Как они это чувствуют? Не вырастут же у меня от этого крылья за спиной. Не начну же я от этого летать. Не стану же я от этого хоть чуть-чуть красивее.
  
  
  4.
  
  Анни. Новенькая в нашей группе. Она вошла немного напуганная, глядя в пол, вцепилась в стул. Мы всегда сидим кругом. У нас неплохие стулья. Ну, скажем, не такие уж и плохие. Адам представил нам ее. Она должна была сказать пару слов о себе, а позже могла рассказать нам всю свою историю. Тут все уже рассказали свои истории, кроме меня, Шарки и Рафаэля. "Время истории" меня не напрягает, если историю рассказываю не я.
  - Я Анни, - сказала она. - Мне тридцать четыре. Я алкоголичка, и я не пью уже двадцать дней. Я из Талсы, Оклахома.
  - Двадцать дней, - повторил Адам. - Хорошая работа.
  Ну угу, конечно.
  Мы все кивнули.
  - Добро пожаловать, - приветствовали мы ее, и это было странно, потому что мы все сказали это с разной степенью искренности - кто большей, кто меньшей. А что нам еще оставалось сказать? Спасайся?
  Затем мы перешли к так называемому Разбору того, кто как себя чувствует, над чем мы сегодня собираемся работать, нашего здорового и нездорового поведения, наших секретов и тому подобного. О, и мы обязательно должны были сказать о себе что-то хорошее. Мы зовем это аффирмациями. Это положительные утверждения и нам нужно придумать их целых три штуки.
  Первым был Рафаэль.
  - Я Рафаэль. Я алкоголик.
  - Привет, Рафаэль, - ответили мы. Это всегда так.
  Рафаэль задумался и через некоторое время сказал:
  - Никаких секретов. Мне грустно. Думаю, это для всех не секрет. - Он снова умолк, потом продолжил: - Мне снятся плохие сны. - Он глянул на меня и усмехнулся. - И не только мне одному. - Обвел взглядом комнату. - Ничего нездорового... если не считать того, что у меня были мысли о выпивке, но они прошли. - Рафаэль сделал глубокий вдох: он, как и я, ненавидел аффирмации. - Я способен измениться. - Он всегда говорил эту фразу. Порой - с иронией, порой - искренне. Сегодня с долей искренности в голосе.
  - Это так, - подтвердили мы. С этими аффирмациями мы всегда должны вторить говорящему. Ужасно не люблю всю эту групповуху.
  - Мне нравится быть трезвым.
  - Это так. - Мы прям как паства в церкви, твердящая "Аминь".
  - Мне нравятся деревья, - прошептал Рафаэль.
  - Это так, - прошептали мы в ответ. Аминь.
  - Деревья? - влез Шарки. Вообще-то мы не должны никого прерывать во время Разбора. - Это твоя аффирмация? Что тебе нравятся деревья? - Шарки опять взбеленился на пустом месте.
  Это лишь рассмешило Рафаэля.
  - Да, Шарки, мне нравятся деревья.
  Шарки явно хотелось сказать Рафаэлю, что это чушь собачья, но он почему-то решил промолчать.
  - Деревья - это хорошо, - сказал Адам. - Тут есть кто-нибудь, кому не нравятся деревья?
  Тут уж Шарки не смолчал:
  - Я вам что, блять, Тарзан? Мне нравятся города - вот что мне нравится.
  Адам улыбнулся.
  - Ты можешь объясниться в любви к городам, когда очередь дойдет до тебя. - Адам с Шарки обменялись ехидными улыбочками. Обожаю это. И всегда улыбаюсь.
  Мы продолжили по кругу. Лиззи была счастлива - иногда с ней это случается.
  - У меня физическая, духовная и эмоциональная связь. - В группе часто это говорят. Связь, блин, с чем?
  И, боже, как же я ненавижу, когда наступает моя очередь говорить.
  - Я Зак. И, наверное, я алкоголик.
  - Наверное? - спросил Адам.
  Я в упор уставился на него прожигающим взглядом "Я АЛКОГОЛИК", а затем взглядом "теперь-ты-доволен?"
  Он улыбнулся в ответ.
  Я опустил глаза на карточку перед собой. На ней написаны аффирмации на случай, если мы не сможем придумать своих.
  - Я заслуживаю в своей жизни хороших людей. - Прозвучало это как-то нагло. Может, спустимся на землю? Я понятия не имею, чего заслуживаю, а чего - нет.
  - Это так. - Не сомневаюсь в искренности группы, но кто написал такое на карточке? Я глядел на нее, и она меня до крайности бесила.
  - Мы можем на этом остановиться?
  - Почему тебе так трудно сказать три хороших вещи о себе?
  - Я родился прекрасным. Вот почему. Как вам это?
  - Но это так и есть, - тепло улыбнулся Адам. И Рафаэль тоже улыбнулся. Шарки вовсю забавлялся происходящим. Да уж, это было чертовски смешно.
  - В моей жизни есть смысл, - прочитал я еще одну фразу.
  - Это так.
  Я закончил свой Разбор с:
  - Физически я в норме. Эмоционально - в раздрае. И духовно - тоже. Простите, но это печальная правда. - Ради бога, следующий. Как же я ненавижу Разборы. Такое ощущение, что я нахожусь на каком-то дрянном телешоу. И самое печальное, что если бы так оно и было, то нашлись бы люди, которые бы с удовольствием это смотрели. Мир на самом деле шизанутый.
  После Разбора Рафаэль достал нарисованную им картину. Настало время обсудить наше творчество или списки, которые мы ведем. Мы должны получить отзывы на них или что там нам еще нужно. Как будто я знаю, что мне нужно.
  Мне очень понравилась картина Рафаэля. Этот парень не халтурщик. Он рисовал не абы как, и его картина действительно о чем-то говорила. Она настоящая. На ней небеса глубокого синего оттенка, какие бывают ближе к ночи, но звезд еще нет. И на ней монстр, почти занявший все небо, готовый наброситься на маленького мальчика, читающего книгу. Боже, от его картины у меня все внутри перевернулось. И он что-то еще написал внизу, и слова вписывались в картину, становясь ее частью, и мальчик как будто на них сидел.
  Адам поставил картину в середину, и мы все притихли, рассматривая ее, изучая.
  - Ты прочтешь это для нас? - спросил Адам Рафаэля.
  И Рафаэль прочитал:
  - Я слышу предупреждающий шепот: в этой комнате монстр. Шепот переходит в крик. Мир полон безумцев. Я могу это доказать. Я озираюсь. Комната пуста, как и мое сердце. Оно было полно, мое сердце, но это другая история. Здесь нет никого. Может быть, нет и меня. Я могу доказать, что есть безумцы, но не могу доказать, что есть монстры. Кто же предупреждающе шепчет? Прислушайтесь - падают небеса. Может быть, монстр снаружи ждет лишь того, когда я выйду за дверь? Может быть, он уже поглотил небеса. Что ему нужно от меня? Он хочет меня напугать? Дело в этом? Но мне не нужен для этого монстр - я родился со страхом в душе. Может быть, монстр живет в книгах, которые я читаю? Одна из книг о геноциде в Руанде, другая - о мальчике, которого изнасиловали. Кому нужны монстры?
  Его слова рвали мне сердце. Рафаэль как будто читал их для меня. От его голоса и интонации, я не знаю, я словно внезапно куда-то начал удаляться, и мне это не понравилось, потому что то же самое было с мамой, и я заставил себя оставаться в комнате вместе со всеми. Я не отрываясь смотрел на картину Рафаэля, вполуха слушая других, думая о ней, как вдруг до меня донесся вопрос Адама:
  - Что ты видишь на ней?
  Не ответив ему, я взглянул на Рафаэля и спросил:
  - Этот мальчик ты или я?
  Не знаю почему, но я плакал. И ненавидел себя за это. Плакал и бил, бил себя кулаками в грудь, пока кто-то не обхватил их, удерживая в своих ладонях, дожидаясь, когда я расцеплю пальцы. И тогда я почувствовал, что меня держат за руку, и услышал голос Адама:
  - Я вижу тебя, Зак. Я тебя вижу.
  Но я не знал, что это значит.
  Может быть, это все сон. Плохой сон. Однако у Рафаэля такой прекрасный голос, что может, сон и не такой уж плохой. И у Адама голос добрый. И меня все не отпускала мысль: у кого-то есть собака. Что есть у меня? Сны, которые я хочу забыть. Два соседа по комнате - Шарки и Рафаэль. И монстр, и психотерапевт по имени Адам. Что случилось со мной, что я не могу иметь собаку, как нормальный человек?
  И я не мог перестать плакать.
  
  

Воспоминания

  
  - Мне нужно задать тебе один вопрос, Зак. Разрешаешь?
  Надо было перед приходом сюда покурить. Но вот он я, смотрю в глаза Адама, обычно синие как море, а сегодня зеленые, как листва, и думаю о его глазах. Так же, как о глазах Рафаэля и глазах мистера Гарсии. Что у них за глаза такие, что заставляют меня думать о них?
  - Зак?
  - Да?
  - Куда ты уходишь мыслями, как сейчас?
  - В общем-то, никуда.
  - Тогда о чем ты думал?
  Так я ему и скажу, что думал о его глазах.
  - Ни о чем важном.
  - Все важно.
  - Как скажешь. - Адам прекрасно распознавал в моем голосе "мне все до лампочки".
  - Ответь мне на один вопрос, Зак.
  - Хорошо.
  - Что ты помнишь о том, как появился здесь?
  - То есть?
  - Ты знаешь, почему ты здесь?
  - Кажется, все вокруг считают, что я должен быть здесь.
  - Я спросил не о том.
  - Ну, может быть мне и на самом деле нужно быть здесь.
  - Ты можешь уйти, если захочешь. Тебе восемнадцать. Ты уже взрослый.
  - Если бы. Я все еще хожу в школу. - Я уставился в пол. - Куда мне идти?
  - У тебя нет дома?
  Я долгое время сидел, ничего не говоря, просто таращась в пол.
  - Посмотри на меня, Зак.
  Мне не хотелось этого делать, но я перевел взгляд на него.
  - Что ты помнишь?
  - Я устал повторять тебе, что не хочу ничего вспоминать.
  - И я тебя слышу, Зак, слышу. Но ты можешь мне хоть что-нибудь рассказать из того, что помнишь?
  - Черт возьми, я не хочу мысленно туда возвращаться. Разве ты не понимаешь этого, Адам?
  - Понимаю. Давай я задам другой вопрос.
  - Ладно.
  - Ты доверяешь мне?
  - Да. По большей части - да.
  - Насколько? На 100%? 50%? Насколько?
  Я не смог сдержать улыбки. Любит же он все высчитывать в процентах. Это классно, не знаю почему. Адам меня эмоционально встряхивает - в хорошем смысле. Ну... не всегда в хорошем.
  - Я доверяю тебе на 85%.
  - Да? На 85%?
  - Это немало.
  - Насколько ты доверяешь группе?
  - На 60%.
  - На 60%?
  - Это тоже немало.
  - Хорошо. Насколько ты доверяешь Шарки?
  - Шарки? Мне очень нравится Шарки.
  - Хорошо, Шарки получает 100% по шкале симпатии. А по шкале доверия?
  - 70%.
  - Всего 70%?
  - Слушай, ну ты же знаешь его лучше меня. Ты все-таки его психотерапевт.
  - Разговор не обо мне.
  - У нас всегда разговор не о тебе.
  Он бросил на меня взгляд - ну, знаете, говорящий: это не я тут лечусь, а ты.
  - А что насчет Рафаэля?
  - 90%.
  - У Рафаэля 90% по шкале доверия?
  - Да.
  Адам кивнул, затем улыбнулся.
  - Тебе он нравится, да?
  - Он всем нравится.
  - Мы говорим о тебе, а не обо всех.
  - Да, он мне нравится.
  - Почему?
  - Просто нравится и все.
  - Хорошо. Ты разговариваешь с ним?
  - Естественно.
  - Почему ты доверяешь ему?
  - Потому что он изо всех сил пытается быть честным. С самим собой, я имею в виду.
  - Да, это так.
  - Я восхищаюсь им - он пытается быть честным с собой, даже когда это приносит ему боль.
  - Это верно. Он хочет помнить все, что причинило ему в жизни боль. Ты делаешь обратное. Как ты можешь восхищаться человеком, который делает противоположное тому, что делаешь ты? - Он посмотрел мне прямо в глаза. Своими синими глазами, которые были сегодня зелеными.
  Я не отвел глаз.
  - Ладно, - сказал я. - Я расскажу тебе об одной вещи, которую помню.
  - Хорошо.
  - Кровь.
  - Кровь?
  - Там была кровь - вот что я помню. Там была кровь.
  - Где?
  - Не знаю. Знаю только, что там была кровь.
  - И что ты чувствуешь, вспоминая об этом?
  - Ты отлично знаешь, черт возьми, что я чувствую.
  - Нет, не знаю.
  - Нет, знаешь.
  - Откуда мне знать?
  - Я знаю, что ты знаешь.
  - Я не знаю, Зак. Я не знаю, каково это - быть тобой. Не знаю, каково это - чувствовать то, что чувствует Зак.
  - Мне не нравится что-либо чувствовать.
  - Ты говоришь это на каждом сеансе, Зак. Я понимаю это, но...
  - Но что?
  - Но что ты чувствуешь, вспоминая кровь? Ты можешь мне сказать?
  - Что я чувствую? - Я взглянул ему в глаза. Они больше не были зелеными, они снова стали синими. - Я чувствую себя так, как будто я умер. Вот что я чувствую. Как будто я умер.
  
  

Боги и монстры

  
  Рафаэль как-то сказал, что порой Бог представляется ему ничем иным, как набором острейших зубов, вонзающихся в его сердце. После его слов я тоже представил себе эту картинку и подумал, что если Рафаэль прав, то Бог - монстр. Я, кажется, знаю, о чем говорит Рафаэль - о боли и том, откуда она идет. А я все пытаюсь понять, откуда у нас эти монстры. У меня ведь должен быть ангел-хранитель. Но нет, никакого ангела для Зака. Может, Бог действительно монстр? Откуда мне, к чертям, знать?
  
  
  
  

Глава 7 - Что нужно этому монстру?

  
  1.
  
  У меня новая зависимость: чтение дневника Рафаэля.
  Да, да, я знаю, что это нехорошо, но этот парень оставляет его на столе, и тот так и зовет меня к себе. Ну ладно, дневники не могут никого никуда звать, если только вы не слышите голоса. У нас тут есть женщина, которая все время дрожит. Как-то она глянула мне прямо в глаза и заявила, что я страдаю. Я, может, и страдаю, но уж точно не слуховыми галлюцинациями.
  В общем, сейчас этот дневник побуждает меня взять его в руки и прочитать, что написал Рафаэль. "Побуждает" - так бы сказал мистер Гарсия. И теперь, вспомнив о нем, я абсолютно уверен, что единственное от чего я немилосердно страдаю - от интеллектуального любопытства. Психотерапевты назвали бы это по-другому. Они сказали бы, что я попираю чужое личное пространство. Как по мне, так все зависит от того, с какой стороны на это посмотреть.
  Мне думается вот что: если для Рафаэля дневник настолько личная вещь, то почему он оставляет его на столе? Он все время на нем лежит, а стол - место общественное. Ну ладно, я знаю, что все это хрень собачья, и знаю, что читать чужие дневники плохо. Наверное, мне тоже нравится залезать в головы других - как и всем вокруг. И особенно нравится залезать в голову Рафаэля. У него обалденный образ мыслей.
  Чтение дневника Рафаэля здесь посчитали бы нездоровым поведением. У нас же тут проводят специальные занятия по поводу личных границ. У здоровых людей правильные границы. У нездоровых людей... давайте лучше не будем об этом? Приведу пример. Некоторые люди огораживают себя стенами и не подпускают к себе никого - это здесь считают нездоровым поведением. Некоторые люди подпускают к себе всех и кого ни попадя и позволяют себя топтать. Это тоже считают нездоровым поведением.
  Никто не говорил мне, что чтение дневника Рафаэля означает вторжение в его личное пространство, что уж точно бы посчитали нездоровым поведением. Еще в группе бы это посчитали секретом, а секреты мы друг от друга не держим. Секреты нас убивают - такова их теория. Ну и еще, я в принципе не должен говорить в группе о чем-то подобном, так как должен говорить только о себе. И не должен использовать при этом местоимения "мы" и "нам", типа: "Когда нам грустно, мы плачем". Нет, нет, нет. Я должен сказать: "Когда мне грустно, я плачу". Адам всегда нас поправляет. Такой весь милый и вежливый, он не стесняется поправлять нас, обрывая прямо на середине фразы. Ладно, я понял все, понял. Я, я, я, я, я. Я чувствую это, я чувствую то. Да понял я, понял.
  Терапия выводит меня из себя. Мне стало лучше? Да я нахуй злюсь. Это тоже часть терапии? Может, смысл в том, чтобы перестать злиться? Откуда мне знать. Все что я знаю - что по вторникам и четвергам проводятся занятия с группой "Против злости". Может, мне стоит к ней присоединиться? Черт, да я могу ее возглавить.
  Шарки злится, это стопудово. И злится больше меня. Я помню про "это не соперничество", тут это хрен забудешь. И даже Рафаэль злится. У нас есть на то причина - жизнь обошлась с нами не очень по-доброму. Наверное, стоит составить новый список: "Причины, по которым я злюсь". Я не в себе, я в растрепанных чувствах, я в полном раздрае. Я З-О-Л. Вот поэтому у нас здесь нет бейсбольных бит. Поэтому здесь не допускаются колюще-режущие предметы. Но, слушайте, если вы - не лобовое стекло, то рядом со мной можете чувствовать себя почти в безопасности.
  Я работаю над собой. И на полном серьезе считаю, что записи в дневнике Рафаэля стали частью моей терапии. Этот парень пишет просто изумительные вещи. Серьезно. От его слов мое сердце рвется на части. Рафаэль очень... вдумчивый. Он зарабатывает себе на жизнь сценариями, и это клево, но я вижу в Рафаэле поэта - как и в мистере Гарсии. Я пытаюсь учиться у них. Это же вовсе не плохо.
  Вчера, когда я остался в кабинке один, ноги сами принесли меня к столу Рафаэля. На нем лежала пара набросков для будущих картин. Взяв в руки и пролистав его дневник, я нашел замечательную историю о монстре.
  
  

Мальчик и монстр

  
  1.
  Мальчик читает монстру. Как Шахерезада. Каждую ночь он читает историю для монстра, пока тот не уснет. И тогда мальчик проживет еще один день. Так он будет жить вечность.
  
  2.
  Мальчика зовут Рафаэль. Ему семь. Ему могло бы быть и пять, и шесть, и восемь лет, но сейчас ему семь. Он вырастет и станет писателем, но никто об этом сейчас не подозревает - даже сам мальчик.
  И в написанных им историях будет много монстров.
  
  3.
  Мальчик читает монстру историю своей жизни, опуская некоторые подробности. Он боится разозлить монстра. Если тот разозлится, случится что-то очень плохое. Мальчик думает, что монстр предпочитает счастливые истории со счастливыми мальчиками, поэтому придумывает о себе счастливую историю. Он достиг совершенства в придумывании счастливых историй. Он уверен, что эти истории нравятся монстру. Он в этом уверен.
  
  4.
  Мальчик взрослеет, и монстр начинает к нему приходить - почти всегда ночью. Он жаден до новых историй. Мальчик, теперь уже почти мужчина, но все еще с душой ребенка, продолжает читать ему истории, чтобы сделать монстра счастливым. В глубине души этот мужчина-мальчик знает, что монстр никогда счастлив не будет.
  Но он продолжает читать истории, написанные им для него.
  
  5.
  Иногда Рафаэлю не хочется читать истории монстру. Он устал. Бывают ночи, когда монстр не приходит, и Рафаэль надеется, желает и верит, что монстр ушел навсегда. Иногда монстр не приходит неделями и месяцами, и тогда Рафаэль начинает думать, что он свободен. Он молит бога, чтобы монстр умер.
  Но монстр всегда возвращается.
  
  6.
  Мальчик стал мужчиной (но в душе все равно остался ребенком). Чтение историй монстру сводят его с ума. Он начинает пить. Ему всегда нравилось пить, но теперь выпивка становится его избавлением. Он пьет и пьет, читая истории монстру. Сейчас он знает, что всегда ненавидел этого монстра. Он все спрашивает себя: что случится, если монстр узнает правду? Его сердце горит в огне, и боль становится невыносимой.
  Но выпивка помогает дочитывать монстру истории до конца.
  
  7.
  Рафаэль, мужчина-в-душе-еще-мальчик, становится старше. Его волосы седеют, и он выглядит как человек, научившийся шептать слово "страдание" так, словно это молитва. Он забыл такие слова, как "счастье" и "радость". Он смеется, но его смех пуст и фальшив. Неподдельны лишь слезы.
  Он спрашивает себя: почему у него есть монстр? Почему он сдался ему?
  
  8.
  Он думает: что бы случилось, если бы я перестал читать монстру? Что, если бы я прочитал ему настоящую историю - историю о мальчике, который был истерзан и полон боли, и хранил раны на своем теле как самое большое сокровище? Пришлась бы ему такая история? Что бы ответил монстр, если бы я сказал, что не хочу больше читать ему истории о мальчиках, что хочу рассказать ему историю о Рафаэле, который хочет пересечь границу и войти в страну под названием "зрелость". Это непростая, но прекрасная страна, ты понимаешь это, монстр?
  Сегодня, когда монстр придет, он расскажет ему ту историю, которую хотел рассказать всю свою жизнь.
  
  9.
  На улице темно. Снова опускается ночь, но он не боится. Это странное и новое чувство для него - бесстрашие. Он чувствует себя обнаженным, но это не так уж и плохо - ощущать свое тело, руки, ноги, грудь, ладони и сердце. Он сидит на постели. Выпивка ему не нужна.
  Он не будет пить. Он ждет, когда придет монстр, чтобы рассказать ему свою историю.
  
  Я знаю, что картина Рафаэля, которую он принес в группу, нарисована как раз к этой истории. Картина, которая ошарашила меня, которая заставила меня плакать, которая - как я думал - была обо мне. Я знаю это, но я в каком-то роде влюблен в эту историю. Кажется, я понял, почему Адам говорит, что хоть у нас всех и разные истории, в чем-то они все схожи. Я этого не понимал, но, начав читать дневник Рафаэля, видел в нем самого себя. Это лучше, чем смотреться в зеркало. Несмотря на то, что мне восемнадцать, а ему - пятьдесят три, я вижу в написанных им словах себя. Вижу. Звучит, наверное, бредово, но для меня это так, и для меня в этом есть смысл.
  Адам не во всем прав, нет. Не думаю, что он одобрит то, что я читаю дневник Рафаэля. Но дело в том, что этот дневник помогает мне работать над собой. Почему кого-то должно волновать, что именно помогает мне при этом? Прямо так и слышу, как говорю все это Адаму. Вижу выражение его лица - оно напоминает мне, что я лгу сам себе, я читаю в нем: "Зак, ты нечестен с собой".
  У меня зависимость, вот. Я тут поработал над собой и понял, что у меня алкогольная зависимость. А теперь у меня еще и зависимость к прочтению дневника Рафаэля. Тут говорят, что такое случается - когда перескакиваешь с одной зависимости на другую. Но лучше же читать дневник Рафаэля, чем пить бурбон или нюхать кокаин? Мне так кажется. Это моя точка зрения, я ее никому не навязываю. Ладно, признаю, что у меня от самого себя шарики за ролики заходят.
  И я тоже начал вести дневник. Вот что я написал этим утром, проснувшись:
  Я думаю, мой монстр имеет какое-то отношение к брату. Мой монстр имеет какое-то отношение к матери и отцу. И я знаю, что кровь в моих снах тоже имеет какое-то отношение к монстру.
  Я застрял между желанием вспомнить и нежеланием вспоминать. Это я не хочу ничего вспоминать или монстр? Или, может быть, наоборот, монстр хочет, чтобы я все вспомнил? Если я вспомню, то со мной, может быть, случится что-то очень плохое.
  Я подкармливаю своего монстра, и не знаю, плохо это или хорошо. Что, если я перестану его кормить? Может быть, я сам от этого умру. Наши с Рафаэлем монстры похожи? Интересно, есть ли монстр у Адама? У Шарки-то уж точно есть.
  Еще одна мысль: у нормальных и у землян, скорее всего, нет монстров. Но у всех, кто находится тут, определенно есть. И у кого-то даже не один.
  Это место все кишит монстрами.
  Я уставился на написанное, думая о том, что, может быть, Бог не просто так дает нам монстров. Понятия не имею, зачем это ему, но, фишка в том, что я вообще ничего не знаю о Боге. Мы с ним не очень хорошие друзья. Мы с Богом не доверяем друг другу. Это моя вина? Может, да.
  Есть и хорошая новость: я больше не хочу умереть. Во всяком случае, сегодня. Новый день - новые мысли и чувства. Бывают хорошие дни, бывают плохие. Такова жизнь. Не думаю, что знаю, что значит быть живым. Иногда я так сильно нервничаю, что у меня случаются панические атаки. Не нравится мне они. Я до мяса сгрыз ногти и даже начал жевать костяшки на пальцах, но Адам быстро это пресек, связав меня договором - никакого жевания костяшек. "Это границы, которые ты ставишь, чтобы не навредить себе". Да понял я, понял. Каждый день я делаю что-то, что выводит меня из себя. Почему я всегда выкидываю что-то неадекватное? Наверное, потому что я сам - неадекват. Неадекваты действуют неадекватно. Такие уж мы.
  Нужно прекращать читать дневник Рафаэля. Это неправильно.
  Но я не хочу прекращать.
  И это нездоровое желание.
  Я составлю в дневнике список. На одной стороне страницы я перечислю свои "здоровые" поступки, на другой - "нездоровые". Но что, если большинство окажется "не здоровыми"? Что тогда?
  
  2.
  
  - Время истории, - улыбнулся Адам, обводя нас глазами.
  Мы все прекрасно знаем, что означает эта фраза. Кто-то должен рассказать историю. Не какую-то там, не выдуманную, а свою историю. Это часть сделки, которую мы заключили, чтобы остаться здесь - со временем каждый из нас должен рассказать свою историю. Это часть излечения. "Излечение". Ненавижу это слово.
  Адам посмотрел на меня, и я опустил взгляд в ковер. Я знаю, что когда-нибудь мне придется рассказать свою историю. К тому же я здесь уже больше месяца, а почти все рассказывают свои истории через неделю-две после прихода в группу. Ну что я могу сказать... мы все разные. Я не против этих историй. То есть, я не против самого Времени истории, если только историю не заставляют рассказывать меня.
  Адам поинтересовался, что я такого интересного обнаружил в ковре. Эти дни он особенно мягок со мной - это после того, как я расклеился, когда Рафаэль принес на занятие картину с монстром. Мне кажется, что с тех пор Адам смотрит на меня немного по-другому. Мне это не нравится. Я же не чокнутый. Ну, не в себе немного. Нервничаю. Дергаюсь. У меня постоянно такое ощущение, будто я сделал что-то не то и меня вот-вот за это поймают. Выведут на чистую воду. С чего бы это?
   Адам все еще глядел на меня, ожидая ответа.
  - Что такого интересного ты обнаружил в ковре? - повторил он свой вопрос спокойным, тихим голосом. Доброжелательным. Причем он всегда у него такой. Меня это иногда раздражает.
  - Пятно, - ответил я. - Видишь?
  - Да, вижу. - Его улыбка теперь больше смахивала на усмешку. - Жизнь немного безалаберна. Ковры покрываются пятнами.
  - Да уж.
  - Ковры покрываются пятнами, людские сердца - шрамами, - продолжил он.
  Я ответил ему насмешливой улыбкой.
  - Лучше бы я был ковром.
  - Понимаю, - сказал Адам.
  - Не думаю, - возразил я.
  Иногда я злюсь и становлюсь дерзким и склочным. Но эта не та злоба, при которой я хватаюсь за биту и колошмачу стекла автомобилей. Эта злоба обычная, ни во что не выливающаяся злоба.
  Адам пожал плечами - само спокойствие, его ни капли не смущало мое поведение. Я даже беспокоюсь за него. Никто не может быть таким спокойным, находясь в обществе одних ненормальных. На самом деле порой я думаю, что мы не ненормальны, а анти-нормальны. И вот как можно оставаться таким спокойным перед лицом всех нас - анти-нормальных, которые точняк свалились с другой планеты?
  Адам не собирался противоречить мне, он лишь заметил:
  - Люди ходят по коврам. Ты же понимаешь это, Зак?
  Об этом я не подумал.
  - Ладно, - согласился я, - наверное, ковром я все-таки быть не хочу.
  Адам кивнул, и уголки его губ изогнулись в полуулыбке. Он посмотрел на Шарки, но Шарки, который никогда не откажется поболтать о себе любимом, сказал:
  - Не сегодня, чувак. Мне корректируют схему приема пилюль, и я весь в дурмане.
  Это правда. Он и выглядит дерьмово, и по ночам лунатит - у него это частенько случается и немало меня пугает. Рафаэль обычно отводит его обратно в кровать, но я все равно успеваю сильно разнервничаться. Я ничего ему не говорю - у него сейчас тяжелое время. Да, сегодня неподходящий день для его истории.
  Адам такое слету понимает.
  - Я поговорю с твоим врачом.
  Он о чем-то задумался, но, видно что-то для себя решив, устремил вопрошающий взгляд на Рафаэля. Тот ответил ему взглядом "ну что ж, ладно" и улыбнулся той самой улыбкой, в которой нет ни капли веселья. Улыбка Рафаэля может означать сотню разных вещей, и не всегда хороших. Но иногда она у него что-то вместо прочищения горла - я об этом уже говорил.
  - Я родился, - начал Адам. Он всегда так начинает Время истории - как сказки всегда начинаются с "Жили-были..."
  - Я родился, - повторил за ним Рафаэль, - на ферме... - У него тихий, мягкий голос, который приятно слушать. Его голос - как звучание трубы мистера Гарсии. У меня от его звуков переворачивается душа.
  Мы все приготовились слушать его историю. У этого парня много чего было, пятьдесят три года - это не шутки, это уже почти старость. Конечно, он не такой старый, какими бывают лет в семьдесят, но и не ребенок давно. Вот только дело в том, что он как раз похож на мальчишку. Носит джинсы и брендовые кроссовки, и совсем не тянет на старика.
  В общем, Рафаэль с очень серьезным выражением лица начинает рассказывать свою историю, и его темные глаза не темнеют еще больше, нет, в них, наоборот, загорается свет.
  - Моя мама назвала меня Рафаэлем в честь своего любимого художника. Еще она сказала мне, что так зовут одного из ангелов - Святой Рафаэль. Никогда не мог понять, как ангелы могут быть еще и святыми. Меня это всегда удивляло. Мама была религиозной и очень любила меня. Отца я почти не помню.
  - Они погибли, когда мне было пять. Нас с братьями и сестрами разобрали родственники. Сестер-близняшек, которым было по семь, взяла себе наша бездетная тетя. Наверное, ей всегда хотелось иметь дочек. Не знаю, может быть, я это придумываю. Один из наших дядьев взял себе двух моих младших братишек, совсем крохотных - им было два и три года - конечно, их все хотели взять. Кто таких не захочет? Дядя с тетей из Калифорнии забрали двух моих старших братьев - одному было десять, другому - двенадцать. У дяди был автосервис, и я подумал тогда, что он хочет, чтобы братья работали для него. Я был прав, они оба стали механиками.
  - А я? Меня взял дядя Висенте. Он был еще молод и никогда не нравился мне. Было в нем что-то такое, что меня тревожило. Он был нехорошим человеком, но лишь он захотел меня взять. Поэтому я поехал жить к нему.
  - Я не помню, как погибли мама с отцом. Мне рассказали, как это случилось, но это не то же самое - что помнить. Они попали в аварию. Подробностей я не знаю, потому как никто об этом не хотел говорить. Отец был махровым алкоголиком, так что я решил для себя, что отец сел пьяным за руль и убил и себя, и маму. Это лишь мои догадки, не знаю, так оно на самом деле было или нет. Думаю, в глубине души я просто хочу в это верить, но вся история про автомобильную аварию может запросто оказаться одной большой ложью. Я уже не знаю, что правда, а что - ложь. Кажется, я выдумал слишком много историй. Иногда я ненавижу себя за то, что все эти истории не очень-то красивы.
  Терпеть не могу, когда Рафаэль говорит, что ненавидит себя. Иногда на него находит, а я не могу этого слышать. Почему он так хочет ненавидеть себя, ведь люди обычно совсем не хотят себя ненавидеть? Я понимаю, что это исходит откуда-то глубоко изнутри и добраться до туда чертовски сложно. У меня есть теория: люди, которые не должны бы ненавидеть себя, ненавидят себя. И люди, которые должны бы себя ненавидеть, не ненавидят. В этом мире все вечно через заднее место, и это одна из множества причин, по которым мы с Богом не очень хорошие друзья.
  Я всмотрелся в лицо Рафаэля, которое прорезали морщины. Иногда их просто не замечаешь, и оттого он кажется молодым. Я смотрел на него, и слова, срывающиеся с его губ, были точно парящие в воздухе листья.
  - ... вскоре после того, как я начал жить с дядей Висенте, он стал со мной спать. Стал приходить ко мне в кровать. Все началось... не знаю... довольно невинно. Почти мило и нормально. Он приходил ко мне в постель и просто спал рядом. Обнимал меня. И это было приятно. Мне это нравилось. Мне было пять. Я грустил. Скучал по братьям и сестрам, по маме и папе. Мне было очень одиноко. И мне нравилось, что он обнимает меня. Потом все изменилось, и он начал заниматься со мной сексом... я, конечно, не понимал, что происходит на самом деле. Мне было очень больно и страшно. Сегодня я бы назвал это изнасилованием, но тогда я не знал такого слова и не знал, как называть то, что он делает со мной. Я никому не сказал об этом ни слова, ни разу, никогда. У меня было ощущение, что мне зашили рот. Я лишь знал, что то, что происходит - неправильно, и ощущал себя грязным. Иногда я долго стоял под душем, пытаясь отмыться, потому что хотел быть чистым. Я помню это. Мне казалось, что я уже никогда не смогу очиститься. Я ненавидел себя и задавался вопросом, что сделал такого, что дядя так со мной поступает. Я знал, что что-то сделал, но не знал, что именно.
  - Мне очень хотелось, чтобы дядя куда-нибудь ушел, и через какое-то время я сам стал уходить. От реальности. Дядя приходил в мою комнату, снимал одежду, и я позволял своему сознанию унести меня вдаль. Я представлял себя летящей к солнцу птицей, которая сверху видит все деревья и реки мира. Я растворялся в несуществующем мире. Но он существовал. Существовал для меня. И я знаю, что этот уход от реальности помог мне выжить.
  - Я был счастлив в те ночи, когда он не приходил. Он приходил не каждую ночь - может, раза два-три в неделю. Так продолжалось несколько лет. Пока мне не исполнилось восемь. Я подумывал о побеге, но так и не сбежал. Я не знал, куда мне бежать. И по большей части дядя Висенте был ко мне добр. Мы мало с ним говорили. Я почти ничего не помню, помню только, что мне было очень тоскливо и страшно, и что я мечтал о том, чтобы можно было жить в школе.
  - Я знал, что у дяди есть девушка, однажды он пришел домой и сказал, что собирается жениться и что пришло время найти мне новое место. И добавил: "Смотри только, не говори никому, что ты вынуждал меня делать. А если скажешь, то они все поймут о тебе и никто тебя не захочет". Я ничего не ответил, только кивнул. Кто захочет мальчика, который позволял своему дяде делать с собой столь отвратительные вещи?
  - Меня взяла к себе тетя, та, что забрала моих сестер. Я был счастлив. Более или менее. Она была добра ко мне, и я старался не мешаться ей под ногами. Вот только ощущение счастья скоро ушло.
  Рафаэль обвел глазами комнату и отпил воды из бутылки. По его лицу текли слезы, но он плакал совершенно беззвучно.
  - Мне иногда снятся сны. Сны о нем. В них он приходит ко мне. Он приходит ко мне всю мою жизнь. Несколько лет все было хорошо. Мне было хорошо, потому что я жил со своими сестрами и пытался притворяться нормальным. Я не был нормальным, но мои тетя с дядей были нормальными и они действительно любили моих сестер - они все делали для них, и я видел, что сестры счастливы и что у них нормальная жизнь. Я же... я стал эмоционально отчужденным парнем, отстранившимся от всех и не доверявшим взрослым. Я не хотел быть таким, но не мог ничего с собой поделать. Я не любил разговаривать ни с тетей, ни с дядей - по правде сказать, они и не выказывали желания общаться. Во всяком случае, со мной. Я понимал, что они взяли меня к себе из жалости. Я ненавидел, когда меня жалели - ощущал себя скребущейся в дверь собакой.
  - Но они заботились о нас, и в доме был мир и покой. Дядя работал на почте, тетя занималась домом и церковными делами. Я мало что помню о тех годах. Мне было скучно. Я много читал и искусно притворялся счастливым. Для моей тети было очень важно, чтобы мы были счастливы.
  - Когда я учился в восьмом классе, дяде с тетей пришлось куда-то уехать и мы все остались на выходные с дядей Висенте. Я очень не хотел возвращаться в тот дом, но ничего не сказал, хотя от ужаса мое сердце чуть не выпрыгивало из груди. И все, чего я боялся, случилось снова. Ночью ко мне пришел дядя Висенте. От него пахло пивом. Он заставил меня целовать себя, и я снова растворился в несуществующем мире. После этого я начал работать. Устроился на склад, помогал выгружать товар по вечерам трижды в неделю. Мне не полагалось работать по возрасту, но владелец склада платил мне наличные. Он платил мне по десять долларов за вечер - для меня это были огромные деньги. Я получал тридцать долларов в неделю, отдавал тете десять, остальные оставлял себе. Она говорила, что я должен копить их, но я ни цента не хранил - тратил их на курево, а потом мне вдруг пришла в голову мысль, что выпивать - тоже неплохо. И я начал караулить взрослых у магазина спиртных напитков, чтобы уговорить кого-нибудь купить мне вишневой водки. Так я привык болтаться на улице, пить и курить...
  Меня не отпускала мысль, что мы с Рафаэлем в этом похожи - я его как никто понимал. Я прекрасно знал, о чем он говорил.
  - Все друзья считали меня счастливым парнем, потому что я таковым притворялся - очень счастливым парнем. Но я уставал от всего этого притворства. Если бы я показал, что чувствую на самом деле, то, сомневаюсь, что друзья продолжали бы общаться со мной. Так что притворство было не так уж и плохо. Притворяясь, я, в какой-то степени, ощущал себя менее одиноким, а в какой-то - более, потому что чувствовал себя обманщиком. Чувствовал себя фальшивкой.
  - Старшие классы я отучился без приключений. Получал хорошие оценки - по правде говоря, очень хорошие. По выходным много пил с приятелями и всегда где-то подрабатывал, чтобы у меня водились деньги на выпивку. Забавно. У меня было много друзей. Полным полно друзей - и никто из них меня не знал. Однажды девушка, которой я нравился, спросила меня: "Какой ты, Рафаэль?" Посмотрев на нее, я ответил: "Непознаваемый". И это была самая правдивая вещь, которую я сказал за всю свою жизнь.
  - Дядя с тетей тратили деньги на моих сестер, но не на меня. Тетя говорила, что мне есть где спать и есть что есть, и я должен быть им за это благодарен. И я был благодарен. Был. Когда я окончил школу, дядя сказал, что настало время мне начать самостоятельную жизнь. Я ответил, что это хорошая идея. Еще он сказал, что ему не нравится, что я пью, и теперь, когда я вырос и у меня есть аттестат, мне будет несложно подняться на ноги. И добавил, что если я буду продолжать в том же духе, то допьюсь до смерти. Он сказал, что я весь в отца. Не думаю, что дядя с тетей по-настоящему любили меня.
  По его лицу опять текли слезы. Он плакал, и у меня разрывалось сердце. Вот что происходит с тобой, когда ты рассказываешь свою историю - ты истязаешь себя. Неважно, что все это происходило с тобой годы назад, потому что ты переживаешь это снова, сейчас. Поэтому-то я и не хочу рассказывать свою историю. Не хочу ощущать все заново в этом "сейчас". Нет уж, черт возьми, мне это точно не нужно.
  Рафаэль снова отпил воды из бутылки.
  Какой бы была его жизнь, если бы у него были дети? Я знаю, что у него нет детей - он сам мне сказал. Жаль, он был бы хорошим отцом, потому что он добрый. И хотя где-то глубоко внутри он немного зол, он еще и необыкновенно нежен. Он в чем-то жесткий, а в чем-то мягкий, и нежная, мягкая сторона его натуры сильнее жесткой и злой. Может быть, я горожу бессмыслицу, откуда мне, на хрен, знать. И, боже, как же я надеюсь, что в истории Рафаэля будет хоть что-то хорошее, потому что мне очень нравится Рафаэль...
  - ... и, черт, как же я был напуган. Я не знал, что делать. Мне было восемнадцать, но я ничего не знал о том, как жить самостоятельно. Я устроился на работу в службу обслуживания зданий, и дядя разрешил мне пожить у них с тетей до конца лета, чтобы я смог скопить немного денег. Затем я переехал в паршивую однокомнатную квартиру и устроился на вторую работу - и это было хорошо, у меня не оставалось времени на выпивку. Я работал семь дней в неделю, читал книги и курил. Такова была моя жизнь. Вот только в действительности я жил у себя в голове, в своем собственном сознании.
  - К концу этих двух лет я поднакопил достаточно денег на учебу в университете, хотя понятия не имел, что нужно сделать, чтобы туда попасть. В школе я учился на отлично - не знаю, как мне это удавалось, ведь я ненавидел школу. Не буду вдаваться в подробности, в конечном итоге я поступил в университет и даже получил стипендию. Годы в колледже прошли словно в тумане - я много пил, учился, проводил время с теми, кто любил промочить горло, а потом просто получил диплом.
  - Я поехал в Калифорнию с мыслью стать писателем. Питье и писательство - единственное, что я умел делать. Не знаю, почему я подумал о Калифорнии, но мне было двадцать четыре и эта идея в то время показалась неплохой. Приехал я туда без гроша в кармане и сразу же пошел искать работу. Однажды вечером я выпивал в баре и разговорился с парнем, работавшим декоратором на Студии Юниверсалс. Я сказал ему, что хочу писать сценарии к фильмам, что было полной ложью. До этого момента мне вообще не приходило в голову быть сценаристом. Мы с этим парнем, Мэттом, напились и проговорили всю ночь. Он сказал, что если я хочу устроиться в студию декоратором, то он может мне помочь. Он дал мне свой номер телефона, и я перезвонил ему через пару дней.
  - Мы встретились, и все пошло как-то странно. Он сказал, что если я с ним пересплю, то он сделает так, что меня возьмут на работу. Я спросил, откуда мне знать, что он выполнит обещанное. Тогда он вытащил бланк анкеты для поступления на работу. "Нам нужны люди, - сказал он. - И сейчас открыто две вакансии". Я заполнил бланк, и он сказал, что на следующий день покажет мне студию, но если я не пересплю с ним, то он сделает все, чтобы я работу не получил. Он и правда показал мне студию и даже представил своему боссу. В общем, я подумал, что может быть, Мэтт не обманывает меня. К моему великому стыду я переспал с этим мужчиной. Я ничего не чувствовал - просто позволял ему делать со мной то, что он хочет. Все было как с дядей Висенте. Вместо меня под ним лежала пустая оболочка. Я ничего не чувствовал, я ушел от реальности.
  - Я действительно получил работу, и если Мэтт хотел переспать со мной, я не отказывал ему. Я понимал, что практически занимаюсь проституцией, но мне было плевать. Это длилось недолго. Мэтт нашел нового парня, что меня нисколько не тронуло. Мэтт нравился этому новому парню, к тому же и сам Мэтт понял, что у нас с ним нечего не склеится. Мне была по душе моя работа, и мне так много платили, что я сам себе казался богатым. Я старался поменьше пить и мне это удавалось. Я освоил работу декоратора, подружился с кое-какими людьми и через несколько лет стал потихоньку пробиваться в сценаристы. Это заняло у меня семь лет, но я стал сценаристом. Нет, я не написал ничего значимого - сценарий туда, сценарий сюда. Но я этим жил, и это и хорошая новость, и плохая. Для написания сценариев мне приходилось хорошенько набираться, и я с одинаковой страстью отдавался и писательству, и пьянству.
  
  3.
  
  Рафаэль не остановился на этом, он еще некоторое время рассказывал о своем пьянстве, работе и неудавшейся женитьбе. Все это звучало очень печально. Но главное-то было в том, что Рафаэль многого добился и стал тем, кем стал. Этот парень, кажется, прочитал все, что только можно - я это вижу, когда мы о чем-то говорим. Он знает кучу вещей. Рафаэль не какой-то наемный писака, зарабатывающий бешеные бабки в Голливуде написанием разного рода дерьма. Он считает себя таковым, но это не так. Он настоящий, и он всегда был по-настоящему одинок. Да, он алкоголик - это правда, и это проблема, но я не вижу в нем психически искалеченного парня, которого насиловал ублюдочный дядя. Я ненавижу его дядю. На полном серьезе - ненавижу. Но, не знаю почему, не вижу в Рафаэле несчастного забитого мужчину. Он сильнее всей этой боли. Вот что я вижу. Может быть, я хочу это видеть. Откуда мне, к чертям, знать?
  Я знаю, что Рафаэль думал о том, чтобы покончить с собой. Он сказал мне об этом как-то ночью, когда мы не могли уснуть и все говорили и говорили. Вообще-то это я завел об этом разговор.
  - Ты когда-нибудь думал о том, чтобы покончить с собой? - спросил я.
  - Да, - ответил он.
  - Расскажи.
  Поколебавшись немного, он почти шепотом рассказал мне эту историю.
  - Бывало, я представлял себе, как еду по Мохаве, останавливаю машину, раздеваюсь и направляюсь в пустыню - иду, и горячий песок обжигает мне стопы. Я представлял, как иду и иду, пока не начинаю гореть - внутри и снаружи. Представлял, как мое тело лежит на пустынном песке, мертвое. Я хранил эту картинку у себя в голове и думал: да, это то, что я заслуживаю. Заслуживаю подобной смерти.
  Я долгое время молчал, затем спросил его:
  - Так почему же ты этого не сделал?
  - Потому что вместо этого пришел сюда, - ответил он.
  - Почему?
  - Потому что я решил, что хочу жить.
  И он улыбнулся. Я тогда подумал, что ни у кого в мире нет такой потрясающей улыбки, как у него. Иногда я теряюсь и не могу понять, что реально, а что - нет. Но в тот момент я понял, что Рафаэль - самый реальный человек, которого я когда-либо знал.
  Я сидел и думал о тех вещах, о которых мы с Рафаэлем говорили, и вдруг понял, что он закончил рассказывать свою историю. В комнате стояла тишина. Наверное, это дань уважения. Мир нещадно нас всех потрепал, и мы говорили об этом - ну ладно, сам я не говорил, но Рафаэль-то с другими говорили - и, черт, это стоило уважения. Поэтому мы все молчали.
  Иногда Адам задает вопросы до того, как на рассказанную историю откликнется кто-то из группы, иногда ждет. Сегодня он ждать не стал.
  - Давай вернемся немного назад, - сказал он. - Ты почти ничего не рассказал о своей женитьбе. Сколько лет, ты сказал, вы были женаты?
  - Почти пятнадцать.
  - Это долгий срок.
  - Да, - выдохнул Рафаэль, и по его щекам снова потекли слезы. - Я причинил ей боль. Не могу об этом говорить. Не могу, - сказал он и зарыдал.
  Это было невыносимо. Я хотел, чтобы все это закончилось, хотел чтобы Адам наконец дал отбой. Мне было так плохо, что я не в состоянии был слушать что-то еще. И я знал, что скоро отключусь. Адам называет это абстрагированием. Мне насрать, как это называется, когда я не могу оставаться тут, когда мне нужно от всего отрешиться, и я знаю, как это сделать. Тем и хорошо забытье. Тем и хорошо абстрагирование. Они помогают мне выжить. Так что в этом плохого?
  Но, может быть, жить - не значит выживать?
  После группового занятия я пошел бродить по округе, наплевав на то, что должен был присутствовать на другом занятии. Мне хотелось побыть одному и подышать воздухом. Можете называть это замыканием в себе, мне все равно - порой мне необходимо побыть какое-то время наедине с собой.
  Было довольно странно бродить трезвым. До приезда сюда каждый мой поход на улицу проходил за компанию с бурбоном. А сейчас у меня с собой был только я сам. И мне это начинало нравиться. Так я мог думать. И не плакать. От слез все равно легче не становилось.
  Так что я просто гулял. Один. Наверное, одиночество - тоже своего рода зависимость. Кругом только деревья и кусты - красота. Немного побродив, я решил войти в лабиринт. У нас тут есть лабиринт, который призван успокаивать, если войдешь в него и сядешь посередине. Мне он нравится, я вижу в нем смысл. Вот в дыхательной гимнастике я его не вижу, в отличие от всех остальных.
  Это Адам предложил мне ходить в лабиринт. Сказал, что нужно направляться к его центру с каким-то намерением, думая о чем-то определенном.
  Я думал о Рафаэле - теперь я знал гораздо больше о его монстре. Затем начал думать о своем собственном монстре. Рафаэль всю свою жизнь читает монстру истории. Он читает их для того, чтобы тот его не поглотил. Может быть, я делаю то же самое?
  Я вошел в лабиринт, сосредоточившись мыслями на своем монстре.
  Что нужно этому монстру?
  Что мне дать ему, чтобы он оставил меня в покое?
  
  

Воспоминания

  
  Я уставился на дату в своем календаре. 2 февраля.
  Посчитал, сколько дней я здесь нахожусь. Здесь - в месте, которое должно меня излечить. Мне все еще хочется выпить.
  Ладно, может быть, я действительно алкоголик.
  Ведь если бы я не был алкоголиком, то мне бы не хотелось так пить. Ну да, мне всего восемнадцать, может я еще даже школу не закончил. Только штука в том, что "зависимости" не зависят от возраста и школы. Может быть, Адам и прав.
  Я тут уже тридцать три дня. Какой бы моя жизнь не была раньше, теперь у меня есть только это место. Только кабинка номер девять.
  Да и что такое прошлое? Для чего оно? Что оно значит?
  - Знаешь, - вдруг сказал Рафаэль, - у моей тети перед смертью была болезнь Альцгеймера.
  Я словно нечаянно подслушал разговор, который он вел сам с собой.
  - Она хоть что-нибудь помнила?
  - Нет, Зак, ей было шестьдесят четыре года, и она даже не помнила о том, что все еще живет.
  - Это очень печально.
  - Да, очень печально. Она как будто уже была мертва.
  - Понимаю. Но, может быть, это нормально - начинать все забывать перед смертью?
  - Ты планируешь вскоре умереть, Зак?
  Я прекрасно понял, что он хотел этим сказать.
  Может быть, я и правда был похож на его тетю? Мертвый, но все еще живой.
  

Глава 8 - Ночные монстры

  
  1.
  
  Иногда кровь в моих снах слишком реальна. Готов поклясться, что прошлой ночью я слышал пронесшийся в ночи - или в моей голове - голос брата, и он звучал совсем не как труба мистера Гарсии, нет, он больше походил на раскат грома. Была буря. Меня всего колотило, и, наверное, я закричал, потому что Рафаэль с Шарки спросили, в порядке ли я.
  - Да, - выдавил я в ответ.
  - Уверен? - Судя по голосу Шарки, я его перепугал.
  - Всего лишь еще один сон.
  - Ты говорил с Сантьяго.
  - Я не помню.
  - Тяжело тебе даются ночи, приятель.
  - Да уж. Мои сны медленно убивают меня.
  - Зак, тебя убивает не то, что ты видишь во сне. - Рафаэль все время говорит что-то подобное.
  - Слушай, ну ты вечно какую-нибудь поебень выдаешь, - отозвался на это Шарки. Он за резким словцом в карман не лезет.
  Мне нравится, когда они говорят друг с другом в темноте. Благодаря их голосам мне уже не кажется, что я один во всей вселенной.
  - Нас убивает то, как мы живем. Подумай об этом, Шарки. Вот что действительно должно нас пугать.
  - Где тебя учили думать, Рафаэль? - рассмеялся Шарки.
  Боже, как же я люблю их голоса. Они отгоняют ночь.
  Я уснул, убаюканный их разговором.
  Проснувшись, я чувствовал себя так, словно стою на краю чего-то - к примеру, берега океана, - прямо на том месте, где начинается вода и кончается пляж, но не могу заставить себя войти в воду, потому что боюсь утонуть. Я на самом деле никогда не умел плавать, и океан внушает мне страх. В голове бьется мысль, что в воде живет монстр. В воде, коей является моя память. И если я все вспомню, то что тогда случится со мной?
  Сны теперь живут во мне. Я чувствую себя маленьким и жутко напуганным после того, как увидел картину Рафаэля, хоть и знаю, что он нарисовал на ней себя, а не меня. Это он тот мальчик, читающий монстру. Может быть, тем самым он подкармливает его. Знаете, подкармливает историями, чтобы тот не съел его самого. Это глупо, я понимаю, но для меня этот монстр - настоящий, и я знаю, что не сошел с ума, потому что для Рафаэля он тоже реален, а Рафаэль взрослый и умный, и не настолько в разладе с собой, как я. Да, он печалится, но его печаль естественна после того, что он пережил.
  Я слишком много думаю. Адам говорит, что я всегда слишком много думаю, и что это не идет мне на пользу. Что я могу сказать? Я не знаю, как перестать думать.
  
  2.
  
  Еще одна вещь, которая меня напрягает и нервирует - это разговоры о дыхательной гимнастике. Постоянно и ото всюду слышу, какая эта гимнастика замечательная. Мне же она кажется какой-то стремной. Не хочу я ей заниматься.
  И, конечно же, на одном из сеансов терапии - из тех, на которых мы дружелюбно общаемся, первое, что Адам говорит:
  - Я хочу, чтобы ты начал заниматься с Сюзан дыхательной гимнастикой.
  - Мне не нравится Сюзан.
  - Это правда?
  - Она ненастоящая.
  - Разве?
  - Да стопудово. Она - белая женщина, помешанная на эзотерической херне. Меня не привлекают такие люди.
  - Тебя не привлекают белые женщины?
  - Ты меня понял.
  Адам посмотрел мне в глаза.
  - Нет, не понял. Объясни мне.
  - Ладно. Она настоящая, но не в том смысле, в каком я понимаю это слово.
  Адам кивнул. Таким, "я-тебя-не-понимаю" кивком.
  - Могу я тебе кое-что сказать?
  Понятное дело, у него и на этот счет имелась теория. Поток его теорий остановить невозможно.
  - Конечно.
  - Дело в том, что ты не доверяешь Сюзан?
  - Я думаю, что эта ваша гимнастика - полная хрень.
  - Почему?
  - Не нравится она мне.
  - И она не нравится тебе, потому что?..
  - Потому что это хрень.
  - Хорошо.
  Мне не понравилось, как он сказал это "хорошо".
  - А ты хоть знаешь, что это такое, Зак?
  - Мне и не нужно этого знать.
  - Что ты знаешь о психологических травмах?
  - Ничего.
  Адам посмотрел на меня с иронией - не мне его винить, я отвечал ему тем же.
  - Есть теория, по которой дыхательная гимнастика помогает телу освободиться от психологической травмы. Это я упрощаю, но...
  - Я охуеть в каком восторге, - грубо оборвал я его.
  Адам ничего не ответил, просто смотрел на меня. Ненавижу, когда он на меня так смотрит.
  - Слушай, Адам, это классно, что ваша дыхательная гимнастика помогает Шарки и Рафаэлю, но я не они, я другой.
  - Неизлечимо уникальный.
  - Что-то в этом роде, - улыбнулся я. Мне совсем не нравился этот разговор.
  - Ты говорил с Рафаэлем об этой гимнастике? - Он знает, что помимо него я говорю на такие темы только с Рафаэлем. Знает, так зачем же спрашивает?
  - Да, я говорил об этом с Рафаэлем.
  - Ты думаешь, Рафаэль дурак?
  - Ты прекрасно знаешь, что я думаю о Рафаэле и как к нему отношусь. - Я начинал злиться.
  - Как ты относишься к Рафаэлю?
  - Мне он нравится.
  - Когда ты говоришь, что он тебе нравится, то что имеешь в виду?
  - То, что он мне нравится.
  - Как друг? Брат? Отец?
  На черта он завел об этом речь? Вот теперь я реально разозлился - меня здорово выносил весь этот разговор.
  - Рафаэль - мой друг.
  - Рафаэлю пятьдесят три, тебе - восемнадцать.
  - И что?
  - Ты можешь представить себе, как проводишь с ним свое свободное время?
  - Зачем мне представлять, я и так это делаю.
  - А делал бы это, если бы вы жили не тут, а просто в одном городе?
  - Не знаю. - Я взглянул на него, и мне не понравился его взгляд. Очень не понравился. - Слушай, Адам, к чему ты клонишь?
  - Я предполагаю, что ты, может быть, видишь в Рафаэле отца?
  Я предполагаю. Как же Адам любит эту фразу. Она означает, что у него уже готова теория. Ну да, а я прямо горю желанием услышать все его теории.
  - Да ты что. - Я злобно уставился на него - меня выбешивал этот разговор. - Ты вообще в себе?
  - О чем ты, Зак?
  - Ты знаешь, о чем я, не строй из себя идиота, Адам. Меня это бесит.
  - Почему ты злишься?
  - Потому что.
  - Потому что, что? Ты смотришь на меня так, словно хочешь ударить.
  - Я не бью людей.
  - Я так и не думал, но ты сильно на меня разозлился.
  - Да, я злюсь на тебя. - Боже, как же у меня руки чешутся его ударить.
  - Хочешь, я скажу тебе, что думаю об этом, Зак?
  Я совершенно не хотел, чтобы он говорил мне, что думает об этом.
  - Угу, валяй, - ответил я "иди ты на хуй" тоном, и мы обменялись насмешливыми улыбками.
  - Хорошо, - сказал он. - Вот что я предполагаю, Зак. Я предполагаю, что ты любишь Рафаэля и хочешь, чтобы он был твоим отцом.
  Я некоторое время молчал, потом заметил:
  - У меня есть отец.
  Теперь уже замолчал Адам - надолго. Он думал и думал. И хотя я был страшно зол на него, я видел, что он никак не может собраться с мыслями и что-то надумать наконец. Не знаю, что его так смутило.
  - Ты разговаривал со своим отцом после того, как попал сюда?
  Я отрицательно покачал головой.
  - Почему? - прошептал он. Он очень осторожно подбирал слова, и это сбивало меня с толку.
  - Не знаю, - ответил я.
  И мы уставились друг на друга.
  - Твой отец жив? - спросил он. В его глазах читались доброта и теплота, и я не выдержал и отвернулся.
  - Не знаю, - признался я. И начал плакать - не знаю, почему.
  Адам молчал, давая мне выплакаться.
  - Ладно, - сказал я. - Я схожу. Схожу к Сюзан. Я сделаю это. Можем мы больше об этом не говорить?
  Он улыбнулся. Боже, его улыбка переворачивала мне душу.
  - Ты не обязан делать то, чего не хочешь.
  - Я сказал, что схожу.
  - И при этом ты злишься.
  - Я не злюсь. Нет. Мне просто нужно покурить.
  Снова улыбнувшись, Адам посмотрел на часы.
  - У нас с тобой еще двадцать минут. Тебе что-нибудь снится?
  - Да. - Я с радостью уцепился за другую тему разговора. Только бы не говорить о дыхательной гимнастике, только бы не говорить о Рафаэле, только бы не говорить об отце. - Да, я всегда вижу сны.
  - Хочешь поговорить о каком-нибудь из них?
  - Хочу.
  Мы оба рассмеялась. Боже, Адам никогда не угомонится.
  - Мне снился монстр Рафаэля.
  - Монстр Рафаэля?
  - Да, он присутствовал в моем сне.
  - И что он делал?
  - Проводил в нем свое свободное время.
  Адам посмотрел на меня "умничаешь, да?" взглядом.
  - Мне было страшно.
  Он кивнул и признался:
  - Мне тоже снятся плохие сны.
  - И монстры?
  - Можно и так сказать, - улыбнулся он.
  Мне очень нравится улыбка Адама - она настоящая.
  - Без шуток, Адам. Тебе когда-нибудь снился монстр?
  Он серьезно посмотрел на меня. Очень, очень серьезно.
  - Да, Зак, мне снились монстры.
  В эту минуту я оценил то, что требуют на терапии от нас - честность. Адам - мой психотерапевт, и он со мной действительно честен. Он совершенно прав насчет Рафаэля, и мне тошно от этого. Я действительно люблю Рафаэля, так почему же так разозлился, когда он спросил о моих чувствах к нему? Я действительно хочу, чтобы он был моим отцом. Но в душе я вечно мечусь - в какие-то дни хочу, чтобы Рафаэль был моим отцом, в какие-то - чтобы моим отцом был Адам. Да, да, я знаю, что это все нездоровые мысли.
  
  3.
  
  Несколько вечеров назад Рафаэль в нашей комнате рисовал картину. Все что нужно для рисования он накупил в художественном магазине в один из еженедельных выездов из центра. Этот парень умеет рисовать. Он терпелив и может часами корпеть над картиной. Никогда не видел никого, кто мог бы так сосредотачиваться над чем-то. Я его и спросил:
  - О чем ты думаешь, рисуя?
  - Не знаю, Зак. Я рисую не думая. Когда ты только начинаешь рисовать... - он ухмыльнулся, замолчав, и поправил сам себя: - Когда я начинаю рисовать... - Он так и не закончил свою мысль, мы оба покатились со смеху и никак не могли перестать смеяться. Я серьезно - мы с ним заливисто хохотали. В этом не было ничего смешного, но мы ухохатывались - в нас умещалось слишком много чувств, с которыми мы не знали что делать, которые перемешались внутри нас в один сплошной клубок и требовали, чтобы мы отделили их одно от другого, - поэтому порой мы просто... смеялись.
  Когда мы просмеялись, Рафаэль сказал:
  - Понимаешь, рисование иногда похоже на смех. Дело не в технике и даже не в навыках. Ты можешь учиться рисованию, но так и не стать художником. Можешь заучить наизусть цветовую палитру и знать, как правильно смешивать цвета, но так и не стать художником. - Он кивнул. - Да, думаю, так оно и есть. Для меня. Я не художник, Зак. Просто внутри меня хаос, и я не могу с ним жить. Я пытался пить. Я испробовал много чего, и большинство из этого меня убивало.
  Я подошел к нему и взглянул на картину. На заднем плане притаился монстр, на переднем - книги, колосистое поле, лицо мужчины, древнего как сам бог, пылающие небеса и разрозненные буквы, стремящиеся стать словами. Все это напомнило мне музыку, трубу мистера Гарсии.
  - Тебе больно рисовать это, Рафаэль?
  - Чертовски больно.
  - Тогда зачем ты это делаешь?
  - Могу я тебе кое-что сказать?
  - Всё что угодно. - Мне хотелось сказать этим: расскажи мне всё, абсолютно всё. Хотелось закричать, что иногда я читаю его дневник. Меня мучило то, что я не могу ему в этом признаться. Я боялся, что он возненавидит меня за это. Я бы на его месте так и сделал. Правда. Я же сам себя ненавижу за это, так почему бы и ему не возненавидеть меня?
  - Мне было больно почти всю мою жизнь. Я пытался делать вид, что это не так. Я даже сам поверил в собственную ложь. Я лгал всю свою жизнь, Зак, в попытке убежать от этой боли. Ужасный способ жить. Пусть лучше мне будет больно.
  - Когда-нибудь эта боль отпустит нас, Рафаэль?
  - Не думаю, Зак. Если я рисую и не чувствую при этом боли, то картина для меня не имеет значения. Если она не имеет значения, то значит нарисованное - нереально, и я нереален.
  - Но почему нам так больно?
  - Не знаю. - У него изменилось выражение лица, и я знал, что он думает и не мешал ему думать, понимая, что он хочет мне что-то сказать. - У меня новая теория, - произнес он. - Если я преуспею в способности чувствовать сильную боль, то преуспею и в способности чувствовать счастье.
  Он улыбнулся, произнеся слово "счастье", и это была одна из его искренних улыбок, а не их тех - я-прочищаю-горло улыбок.
  Я смешался. Слова "боль" и "счастье" бумажными клочками лежали на дне моего сознания, и я не знал, что о них думать.
  - Рафаэль?
  - Да?
  - У нас у всех есть монстры?
  - Да.
  - Зачем Бог наделяет нас столькими монстрами?
  - Хочешь знать мою теорию?
  - Конечно.
  - Я думаю, что этими монстрами нас наделяют другие люди. А бог, может быть, тут совсем не при чем.
  - Ты говоришь сейчас о своем дяде?
  - Да, о нем. А тебя, Зак? Кто наделил монстрами тебя?
  - Не знаю.
  - Я думаю, знаешь.
  - Я не люблю думать об этом.
  Рафаэль некоторое время молчал, рисуя.
  У меня все внутри переворачивалось при взгляде на ничем не прикрытые эмоции, отражавшиеся у него на лице. Я вернулся в свою часть комнаты с мыслью о том, что может быть пора и мне начать рисовать свои картины. Но с рисованием было то же самое что с разговорами - я не был уверен, что мне хочется это делать.
  - Знаешь, Зак, - вдруг произнес Рафаэль, - мне кажется, иногда мы начинаем любить наших монстров.
  Откуда он узнал, что я думал об этом?
  - Да, наверное, ты прав, - ответил я, и у меня вырвалось: - Завтра я пойду к Сюзан.
  Рафаэль оторвался от картины и взглянул на меня.
  - Это хорошо, Зак.
  - Но мне не хочется идти.
  - Не бойся.
  - Не буду.
  Вряд ли Рафаэль мне поверил. Меня не отпускала мысль, что все же иногда и Бог наделяет нас монстром. И когда это делает он, то, что ж... приходится учиться с ним жить. Разве можно избавиться от монстра, которого дал тебе Бог? Разве можно ненавидеть то, что дал тебе Бог?
  Главное сейчас узнать, что же нужно от меня этому монстру.
  Может быть, это ключ ко всей тайне - узнать, что же, черт возьми, нужно моему монстру до того, как он разорвет меня на куски.
  
  4.
  
  Через два дня поднялась еще одна буря. Ветер надрывался за окном, пытаясь изорвать в клочья ночь. Я слушал его, проснувшись. Рафаэль тоже не спал - я чувствовал это, хоть и не видел его. Он, как и я, любит слушать завывание ветра. Наконец я встал и выглянул в окно. Шел снег. Опять. Я вернулся в постель и продолжил слушать гул за окном, представляя себе, каково это - быть ветром. Мне вспомнилась схема, написанная Адамом на доске. Если бы я был ветром, то мог бы контролировать всех. Сна не было ни в одном глазу, и я решил встать и сходить покурить.
  - Надень куртку, - прошептал Рафаэль.
  - Хорошо, - ответил я. Иногда от его заботы у меня тяжелеет на сердце.
  Выйдя на улицу, я улыбнулся. Мне нравится ощущать дующий в лицо холодный ветер. Нравится то, что я чувствую при этом. Дойдя до курительной ямы, я зажег сигарету, вобрал в легкие дым, закрыл глаза и начал вспоминать, как прошло занятие с Сюзан. Я будто снова слышал ее голос: "Хорошо, Зак, ты можешь закрыть глаза или оставить их открытыми. Просто глубоко дыши, а я буду тебя направлять". Я слышал свое собственное дыхание - оно было и громким, и тихим одновременно. Да, эта дыхательная гимнастика довольно загадочная штука, потому что во время занятия я заплакал. Желание заплакать было настолько нестерпимым, что я не сдержался - рыдал как ребенок, судорожно сглатывая и кривя губы. Когда я, наконец, успокоился, Сюзан прошептала: "Молодец. Теперь весь день отдыхай. Не мучай себя. И я хочу, чтобы ты написал что-нибудь в своем дневнике". Все это было ужасно странно, но стоило мне открыть дневник, как слова водопадом полились из меня на страницы, и я писал и писал - мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго. Исписал три страницы, и все не мог остановиться.
  Я прикурил еще одну сигарету и рассмеялся. Посмотрите на меня - стою посреди ночи в курительной яме, дымя и предаваясь воспоминаниям. Теперь я уже не знал: хорошо это или плохо - вспоминать? Что, если я все вспомню, но ничего не изменится? Что, если я навсегда останусь таким?
  Мне нравился холод сейчас.
  Нравилось то, что я трезв.
  Нравилось, что по моим венам не течет бурбон. И на мгновение, на очень короткое мгновение я почувствовал себя живым и почти свободным. Было странно ощутить такое кратковременное счастье. Странно и прекрасно. Это было намного лучше кокаина.
  Закурив очередную сигарету, я увидел, что в курительную яму кто-то идет. Еще не разглядев лица, я уже знал, что это Шарки.
  - Привет, - сказал я.
  - И тебе здаррова, - отозвался он.
  Я засмеялся, и мы обнялись.
  - Мы психи, - заявил Шарки.
  - Да, мы такие.
  - Но я ебанутый на всю голову псих, - уточнил он. - Рафаэлю снова пришлось меня будить - я опять лунатил. Собирался выйти за дверь в одном лишь гребаном белье. Этот Рафаэль прям как сторожевая собака.
  - Мне нравятся собаки.
  - Мне тоже. - Он закурил. - Я думаю, у Рафаэля все будет хорошо.
  - И я так думаю. Шарки, может с возрастом мы, как и Рафаэль, все поймем?
  - Поймем что?
  - Не знаю. То, что должны в конечном итоге понять.
  - Я не собираюсь доживать до возраста Рафаэля.
  - Пятьдесят три - это не так уж и много.
  - Ну так я ни черта не доживу до пятидесяти трех.
  Мне стало грустно от мысли, что Шарки не верит, что доживет до старости. Грустно и холодно внутри.
  - А что ты думаешь насчет нас, Зак?
  - Не знаю.
  - Хочешь, скажу тебе правду?
  - Давай.
  - Не думаю, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. Не думаю, что мне это дано.
  - Это неправда.
  - Это правда, Зак.
  - Но ты же работаешь над собой.
  - У меня ничего не выходит, Зак.
  - Так поговори с Адамом, - предложил я. - Адам поможет.
  - А что он сделает?
  - Поговорит с тобой. Поможет тебе.
  - Не. Для Адама я всего лишь работа - ни больше, ни меньше.
  - Это не так.
  - Это так, Зак.
  - Он заботится о нас.
  - Ему платят за то, чтобы он заботился о нас.
  - Ну да, он же благодаря этому стал богатым как Крез.
  - А ты, значит, стал его большим добрым другом? Что Адам сделал для тебя, Зак?
  - Он пытается помочь.
  - О, так ты с таким азартом защищаешь его, потому что он выполняет свою долбанную работу?
   Шарки переживал неприятное время и вымещал свою злобу на Адаме. Меня это бесило.
  - Все это неважно, - сказал я. - То, что Адам чувствует ко мне или к тебе, нравимся мы ему или нет - все это неважно.
  - Да ты сам не знаешь, что мелешь, приятель.
  - Знаю. - Я думал о Рафаэле, о трубе мистера Гарсии. - У меня новая теория. Важно то, что думаю я. Важно то, что чувствую я.
  - И что же ты думаешь, Зак? Что же ты чувствуешь?
  Мне хотелось сказать ему, что я люблю Адама, люблю Рафаэля, и что его я тоже люблю. Вот что действительно важно. Но я этого не сказал. Любовь - очередной мой секрет, который я никогда никому не открою. Важно, что я признался в нем самому себе. Лишь это имеет значение.
  - Хочешь знать, что я чувствую? Что мне нужна еще одна сигарета.
  Шарки засмеялся. Мы оба засмеялись.
  Выкурили, стоя на холоде, еще по одной.
  Ненавижу зимы.
  Шарки думал о чем-то своем, я - о своем. Я думал о том, что, по-моему, слишком сильно полюбил ночь. Ничего в этом хорошего нет.
  
  5.
  
  Когда мы с Шарки вернулись в кабинку, Рафаэль не спал - он писал что-то в своем дневнике. Оторвавшись от него, он махнул нам рукой. Рафаэль выглядел таким маленьким... Я никак не мог решить, на кого он сейчас похож - на мальчишку или старика. Довольно странно думать об этом, но именно это пришло мне в голову. О чем интересно он пишет? Уверен, о чем-то очень красивом. У меня вдруг мелькнула мысль, что я хотел бы быть словами, которые Рафаэль выводит сейчас на листе. Это навело меня на другую мысль - о бумажных клочках в моем сознании. Чудные у меня все-таки мысли.
  Я лежал в постели, ожидая, когда Рафаэль закончит писать и выключит свет. Шарки уже уснул - он крутился с боку на бок и что-то бормотал. Даже во сне, бедняга, не мог найти себе покоя. Может быть, Бог написал на его сердце "беспокойно"?
  Мне нужно было обдумать кое-что. Вместо того, чтобы спать, я то уносился в дрему, то выныривал из нее - так или иначе в моей голове происходило много чего.
  Вот что я писал мелом на доске моего сознания:
  Я хочу, чтобы мне перестала сниться кровь.
  Я хочу жить днями, а не ночами.
  Я хочу, чтобы закончилась зима.
  Я хочу быть карими глазами Рафаэля.
  Я хочу быть синими глазами Адама.
  Я хочу быть смехом Шарки.
  Я хочу, чтобы Рафаэль жил.
  Я хочу, чтобы Шарки жил.
  Я хочу, чтобы я жил.
  Я хочу быть музыкой мистера Гарсии.
  Я хочу быть живым.
  Я хочу быть собой.
  
  6.
  
  Я вывалился из сна.
  В своем сне я лежал на обочине дороги.
  Лежал как сбитая машиной собака.
  Я видел себя со стороны.
  Я хотел очнуться - я, лежавший на обочине дороги. В голове билась мысль, что я лежу как мертвый.
  Я все просил себя: вставай, вставай, вставай. И вдруг услышал голос Рафаэля:
  - С тобой все нормально, Зак?
  Со мной ничего не нормально.
  Я не знаю, каково это - когда у тебя всё нормально. Никогда не знал и, может быть, никогда не узнаю.
  Это слово, которое я использую, чтобы не говорить о том, что чувствую на самом деле.
  Это слово, означающее, что я хочу сохранить свои секреты.
  Внутри меня есть что-то, что убивает меня.
  Внутри меня есть что-то, что хочет позволить тому, что убивает меня, завершить уже начатое. Кажется, я мог бы выйти в ночь и завыть как койот, привлекая монстра, приглашая его сделать со мной то, что он хочет. Кажется, я мог бы позволить буре внутри себя поглотить меня целиком.
  Монстр, ночь и буря - они одинаковы. Он все хотят моей смерти
  - Ты в порядке, Зак?
  Монстр. Ночь. Зима.
  Монстр. Ночь, зима - они хотят моей смерти.
  - Зак?
  - Мне приснился кошмар, - прошептал я.
  Как бы мне хотелось быть маленьким. Как бы мне хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом, чтобы он обнял меня и спел колыбельную, отгоняя прочь монстра.
  
  

Воспоминания

  
  Адам смотрел на меня своими синими глазами, которые видели меня и в то же время не видели.
  Сегодня в его глазах были видны зеленые крапинки. Они как осенние листья. Странное сравнение, когда на улице холод и небеса темны. Черные глаза мистера Гарсии темнее любой ночи, но почему-то я вижу в них небеса, и если бы ночь была цвета глаз мистера Гарсии, я бы никогда ее не боялся. Карие глаза Рафаэля, кажется, всегда улыбаются, когда он смотрит на меня и тепло со мной говорит. А какого цвета мои глаза? Я не помню. Я знаю, какого цвета глаза у Адама, Рафаэля, мистера Гарсии, но не знаю, какого цвета мои собственные глаза. Интересно было бы побывать на месте Адама или мистера Гарсии, или Рафаэля. Но я - это я. И взрослея, я все равно буду оставаться собой. Шарки сказал, что не доживет до возраста Рафаэля. А я доживу? Доживу? Доживу?
  Адам не сводил с меня взгляда.
  - Зак, ты в порядке?
  - Да, - выдавил я.
  - Куда ты мысленно ушел?
  - В себя.
  - О чем ты думал?
  Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но я обещал, что не буду ничего скрывать, хоть и не рассказал ему о чтении дневника Рафаэля.
  - Я думал о цвете глаз.
  - Что именно?
  Я пожал плечами.
  - Ты думал о чьих-то конкретно глазах?
  - О ваших, о глазах мистера Гарсии и Рафаэля.
  Адам вопросительно поднял брови.
  - И что же ты думал о наших глазах? - спросил он.
  Я снова пожал плечами.
  - Мне они нравятся.
  - Чем? - улыбнулся Адам.
  - Не знаю. Просто нравятся.
  - Это потому что мы видим тебя?
  Я не буду плакать, не буду.
  - Наверное.
  - Ты любишь нас, Зак?
  Я не знал, зачем он это спросил и не собирался отвечать на этот вопрос, поэтому задал ему свой:
  - Какого цвета у меня глаза?
  - Ты не помнишь?
  - Я не люблю смотреть на себя.
  - Почему?
  Думаю, он предполагал мой ответ.
  - Наверное потому, что мне не нравится то, что я вижу.
  У него стало странное выражение лица. Он некоторое время молчал, затем встал и позвал:
  - Идем со мной.
  Я вошел следом за ним в ванную комнату. В ней было зеркало. Адам встал позади меня, положил ладони мне на плечи и подтолкнул к нему.
  - Какого цвета у тебя глаза, Зак?
  - Странного.
  - Они ореховые, - возразил он. - Иногда они темно-коричневые, иногда - ярко-зеленые. - Он улыбнулся. - Сегодня они зеленые.
  - Зеленые, - повторил я за ним, взглянув на себя, и подумал о летней листве. Но сейчас ведь зима.
  - Что ты видишь? - спросил Адам.
  - Я не хочу смотреть на себя, - ответил я, отворачиваясь.
  - Хорошо, - согласился он. - Но ты можешь мне сказать, почему?
  - Потому что мне больно.
  Его лицо стало печальным. Таким, как будто он сейчас заплачет.
  - Тебе больно смотреть на себя?
  - Да.
  Мы вернулись к нему в кабинет. Я был рад, что здесь нет зеркал.
  - Хочешь, я скажу тебе, что вижу, когда смотрю на тебя?
  - Да, - ответил я, но боялся услышать ответ.
  - Я вижу молодого человека, который пытается вспомнить каким он был. Молодого человека, которому очень больно. - Адам по-доброму смотрел на меня. - Кто-нибудь говорил тебе, что ты красивый?
  Я отрицательно покачал головой.
  - С чего кому-то говорить мне такое?
  - Я задал другой вопрос, Зак.
  - Ну хорошо. Я не помню.
  - У меня появились некоторые предположения, Зак. Хочешь их услышать?
  Я кивнул.
  - Я предполагаю, что ты думаешь о моих глазах, глазах мистера Гарсии и глазах Рафаэля, потому что понимаешь то, что они тебе говорят.
  - А что они мне говорят?
  - Они говорят тебе, что ты красивый и замечательный молодой человек.
  - Не говори так. Никогда не говорит так. - Я заплакал. Я плакал и плакал, и не мог остановиться. Когда я, наконец, успокоился, то не смел поднять головы.
  - Посмотри на меня, Зак.
  И я посмотрел. Посмотрел на него.
  - Я вижу тебя, Зак. Ты это понимаешь? Я тебя вижу.
  Я кивнул, но все равно не совсем его понимал.
  - Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя? - спросил Адам.
  - Не помню, - ответил я. - Я этого просто не помню.
  
  
  
  

Глава 9 - Причина, по которой я ненавижу зиму

  
  1.
  
  Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. "Дикое" - единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится все быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.
  Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове все равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля - выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечешь кровью до смерти.
  Шарки ведет себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вел.
  Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.
  Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой "Время истории", Адам подмигнул мне, показывая, что дает мне сегодня поблажку. Он отвел от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.
  - Я родился... - начал Адам.
  - Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, - подхватил подачу Шарки, - у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже гребаного Дракулу. - Шарки как всегда в своем репертуаре - раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то еще, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. - Понимаете, - продолжил он, - у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair*. Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: "ни за что". Это были любимые слова моей матери: "ни за что". Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей - родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.
  Так и вижу, как восьмилетний Шарки берет скрипку и со всей дури долбит ей о фортепиано. Мне почему-то кажется, что это фортепиано стоило больше, чем дом, в котором я жил. Единственное, что мне удалось раздолбать в восемь лет - старый кухонный горшок. Это потом я перешел на автомобильные стекла. Мы с Шарки могли бы бить людей, но не делали этого, так что может мы не такие уж и плохие.
  Вся жизнь Шарки состояла из попыток убежать от... своего имени. Слушайте, этого парня назвали Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. Вы бы, наверняка, до такого не додумались. Бьюсь об заклад, его родители взбесились, когда он решил сменить имя на Шарки. Но разве его можно в этом винить? К четырнадцати он уже сидел на наркотиках и тусил на улицах. И вот однажды он решил сменить имя на Шарки* и этим противопоставить себя своей семье. Я думаю, что это классно, тем более что имя имело отношение к тому, чем он зарабатывал себе на жизнь. Нужно отдать должное этому парню - он решил жить своей собственной жизнью, а не подстраиваться под родителей и их желания. Меня это действительно впечатляет.
  - Пошли они, мои родители, - сказал он. Только сказав это, он совсем расклеился. Заплакал как маленький. Я знал, почему он плачет, хоть он этого и не говорил. Вот вам моя теория: Шарки плакал о том, чего у него не было. И знаете, что самое печальное - что Шарки в действительности не ненавидел своих родителей. Наоборот, он любил их всем сердцем. Я знаю это. Я такой же и прекрасно его понимаю. Поэтому-то мы все в разладе с собой. Может быть, он не был бы в таком душевном смятении, если бы ему было плевать на родителей. Так почему же нам не плевать? Эта мысль не дает мне покоя. Почему нам не плевать, когда всем вокруг плевать?
  Я думаю, с Шарки много чего случилось на улицах. Я имею в виду - плохого. Связанного с сексом, жестокостью и насилием. У него над правым глазом есть шрам. Наверное, он ему много о чем напоминает. И наркотики... черт, этот парень принимал тяжелую наркоту. Когда он закатывает рукава, на коже видны следы от уколов. Это чудо, что Шарки дожил до двадцати семи. Он давно уже должен был умереть.
  Он рассказал о том, как однажды очнулся на одной из улиц Амстердама, и как ему на все было положить и как ему хотелось прямо там и помереть. Как этот парень вообще очутился в Амстердаме? Он не умер на улице только потому, что его подобрала полиция. И он выжил лишь для того, чтобы на следующий день снова наширяться. Думаю, в глубине души он жалеет о том, что не умер в тот день. Этот парень богат и, даже если ненавидит своих родителей - которых на самом деле любит, хорош собой и, черт подери, мог бы сделать в конце концов что-то стоящее со своей жизнью - хотя лично я ему ничего предложить не могу.
  Ладно, он хочет умереть, я это понимаю. Я вижу, что его сердце заледенело. Сердце может замёрзнуть, если вокруг него одна зима. Так мне видится. Смешно, иронично и чертовски печально, что Шарки оказался в группе, называемой "Лето". Не удивительно, что этот парень хочет помереть. Лето, блять.
  Я понимаю его. Действительно понимаю. Дело в эмоциях, ощущениях - это они начинают тебя убивать. Они клубком сворачиваются у тебя в животе, в легких, в горле, в сердце и становится так больно, что легче умереть. Я понимаю Шарки. Он рассказывает нам свою историю, а все что я вижу на его лице - боль. Настоящую боль. Шарки не может ее больше выносить. Да у кого, скажите мне, хватит сил жить с такой болью? Рафаэль может с ней жить, но он не в счет. Наверное, в пятьдесят ты уже достаточно стойкий, выносливый. Или собранный. Или еще какой, я не знаю. Может быть, если долго жить с этой болью, то ее перестаешь замечать? Может быть, это и так. Откуда мне, черт возьми, знать?
  Шарки умный парень. Он умудрился стащить у родителей хуеву тучу бабла.
  - Компьютер - прикольная штука, - сказал он и засмеялся. - И теперь мой отец хочет меня посадить.
  Боже, слушая Шарки, мне хочется безостановочно плакать.
  - Ты чувствуешь вину за то, что украл у отца столько денег? - спросила его Мэгги, когда он закончил свой рассказ.
  - Еще чего, - ощетинился Шарки, - я же его не разорил.
  - Может быть, не это главное?
  - Я знаю, к чему ты это, Мэгги, - взбеленился Шарки. - Ко всей этой личной-ответственности-за-все-то-дерьмо-что-мы-натворили. Ты же к этому ведешь?
  - А разве мы все здесь не для этого? - спросила Келли.
   Келли училась в аспирантуре и была зациклена на том, чтобы все "отвечали за свой дискурс". Дискурс? Да что это нахер такое?
  Шарки был взбешен.
  - Если хочешь знать правду, то я ни хуя не знаю, для чего мы все здесь.
  Он обвел злобным взглядом всю группу.
  - Мы здесь для того, чтобы исцелиться. - Шейла была помешена на исцелении. - И мы не сможем исцелиться, пока не сознаемся при всех, открыто, в своих проблемах и ошибках.
  Адам просто за нами наблюдал. Он никогда не вмешивается, если не чувствует в этом необходимости. Он словно знает, когда нужно вмешаться, а когда нужно позволить нам взять инициативу в свои руки. Я это понимаю. Да уж. Я тут так давно, что стал во многом разбираться.
  Шарки ненадолго притих.
  - Слушайте, я лучше сяду пожизненно в тюрьму, чем скажу своему старику, что жалею о том, что сделал. К тому же это не так. Я ни о чем не жалею. И если мы здесь для того, чтобы щеголять своей честностью, то нате вам мою честность. Никто не заставит меня сожалеть о том, что я украл деньги у парня, который прикидывался моим отцом последние двадцать семь лет. А ему только того и нужно, чтобы я сказал: "Папа, прости за то, что я так облажался. Прости, что причинил тебе боль. Прости за то, что я такой плохой сын". Лучше уж я буду оставаться хорошим сыном, а он плохим отцом.
  - Я не думаю, что ты должен о чем-то сожалеть, Шарки, - сказала Лиззи, вышедшая, как и Шарки, из состоятельной семьи.
  Это вызвало у него улыбку.
  - Но дело в том, что мы ненавидели...
  - Я ненавидела, - оборвал и поправил ее Адам.
  - Да, я ненавидела мир своих родителей. Презирала. И в то же время пользовалась всеми благами, которые он мне давал. Не знаю, наверное я хотела всё и сразу.
  - Да мне нахер не нужны родительские деньги. Пусть они свой богатый образ жизни в задницу себе засунут.
  - Тогда зачем ты их украл? - уцепился за его фразу Адам.
  - Я украл их не потому, что нуждался в них.
  - Тогда зачем? - Адам не сводил с Шарки глаз.
  - Чтобы насолить этим говнюкам.
  Адам серьезно посмотрел ему в лицо.
  - Да, но что бы было, если бы ты попал в тюрьму? Кому бы ты этим насолил, Шарки?
  - Быть Шарки - уже значит жить в долбанной тюрьме. И какая к черту разница, где я живу? Думаешь, мне не все равно, сяду ли я? Думаешь, мне не все равно, живу я на улице или нет? Да где угодно жить лучше, чем жить с моим отцом. Вот чего он хочет. Он хочет, чтобы я жил в его доме, играл по его правилам, одевался как он, говорил как он, да, да, да, он хочет, чтобы я был Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. И я говорю на это: хуя с два! Но если я скажу "да, да, да", то получу его деньги. Легче простого заставить своих сыновей действовать из корыстных побуждений. Но, думаешь, мне нужны его деньги?
  - Так зачем тогда брать что-то, если ты этого не хочешь и тебе это не нужно?
  - Я забрал у него то, что он любит. А что он любит больше всего? Бабки.
  Шарки засмеялся, но, похоже, он готов был снова заплакать.
  Рафаэль не отрываясь смотрел на него.
  - Шарки? - позвал он с теплотой в голосе и глазах.
  - Да? - шепотом откликнулся Шарки.
  - Ты заслуживаешь лучшего. Лучшего, а не того, что он дал тебе. Ты же знаешь это, да, Шарки? Ты знаешь, что заслуживаешь лучшего?
  По щекам Шарки потекли слезы.
  - Пошли они, - сказал он. Его лицо ожесточилось, глаза говорили: пошли они, пошли они все. Он встал и просто вышел из комнаты.
  Мы все переглянулись
  - Его можно так отпускать? - спросил я. - Может, нужно за ним пойти?
  Адам покачал головой.
  - Он забыл куртку. На улице идет снег.
  Я начал подниматься, чтобы пойти за Шарки.
  - Ты знаешь правила, Зак. Мы все знаем правила. Никто не покидает группу.
  - Но...
  - Ему просто нужно время. - Адам обвел взглядом группу. - Мы все должны учиться владеть собой. Без исключения. Каждый здесь должен научиться справляться со своими проблемами, а не спасать другого. Мы об этом уже говорили.
  Мне очень хотелось послать Адама нахер.
  - Разве мы не должны хоть что-то сделать?
  - Что, Зак? Что мы должны сделать?
  - Вернуть его на занятие.
  Адам покачал головой.
  Я ненавидел в эту минуту Адама. Ненавидел.
  Не помню, что было дальше на занятии, я упорно смотрел в пол и, слыша какой-нибудь шум, надеялся, что это вернулся в комнату Шарки. Но он так и не вернулся.
  Когда занятие закончилось, мы все встали вкруг - как обычно. Встали вкруг, взялись за руки и прочитали молитву о спокойствии*. Так как я стоял рядом с Адамом, мне пришлось взять его за руку, и когда мы расходились и он направился в свой кабинет, я крикнул:
  - Эй, Адам!
  Он оглянулся.
  - У меня есть секрет, - сказал я, подойдя к нему. - А я знаю, что мы не должны хранить секреты.
  - Ты хочешь рассказать его мне? - спросил он.
  - Да. Когда мы держались за руки на молитве, мне все время хотелось выдернуть свою руку из твоей. - Усмехнувшись, я пошел прочь.
  - Мы поговорим позже, - крикнул он мне вслед.
  - О чем? - Я не выдержал и начал кричать: - Знаешь, в чем твоя проблема? Ты все ждешь, что я буду вести себя как взрослый. Здорово. Охуеть как здорово! Ты хочешь, чтобы я повзрослел и вел себя как Рафаэль, но у меня, блять, даже детства не было, а ты хочешь, чтобы я сразу нырнул во взрослую жизнь. Да я, блять, плавать не умею! Я ненавижу тебя. Слышишь? Ненавижу!
  Я опять плакал и был противен самому себе, меня достали уже эти слезы - вечно застилающие глаза и водопадом текущие по лицу. Я почувствовал, что падаю - наверное, обо что-то споткнувшись - и стою на коленях, рыдая и пытаясь подняться на ноги. А рядом стоит Адам, протянув ко мне руку.
  - Возьми ее, - сказал он. - Это моя рука. Возьми ее. Ты всегда можешь выдернуть свою, если захочешь.
  
  2.
  
  Шарки просто исчез. Я нигде не мог его найти. Он не был на арт-терапии, не был на обеде и не был... нигде.
  Днем я сходил на дыхательную гимнастику, и занятие прошло очень странно. Ни с того ни с сего, прямо посреди дыхательного упражнения я вспомнил приснившийся мне сон. Мы с братом сидели в машине, он просил у меня прощение за то, что сделал, и забавлялся с пистолетом - направлял его то на меня, то на себя, и все повторял: "эни-бэни, рики-таки..." А затем пистолет выстрелил, и я начал кричать. Сюзан говорила: "Все хорошо, все хорошо, сосредоточься на дыхании, с тобой все хорошо". Легкие поглаживания ее нежных рук были как прикосновения ангельских крыльев.
  После занятия я сказал Сюзан, что со мной никогда не будет все хорошо. Она ответила, улыбнувшись: "Ты даже не представляешь себе, Зак, какой ты храбрый". Но я знал, что никакой я не храбрый, я произнести-то это слово не мог. "Я могу тебя обнять?" - спросила она. Иногда психотерапевты считают, что обнимания - полезная штука. Я не знал, что на это ответить. В моей семье мы никогда не обнимались. "Конечно, - ответил я. - Это было бы неплохо". Сюзан улыбнулась, отчего в уголках ее губ и глаз стали видны возрастные морщинки, провела пальцами по моим волосам и обняла меня. "Отпусти себя, - прошептала она. - Отпусти себя, храбрый мальчик. Отпусти".
  Когда я вышел на улицу, светило солнце, но оно было холодным. Цвет небес предвещал идущую с гор бурю. Я вгляделся в голубые просветы между темными тучами. У меня на душе было так же холодно, ветрено и темно, как в этом небе.
  Войдя в кабинку, я сразу заметил, что все вещи Шарки исчезли. Его шкаф был пуст, как будто его никто и не занимал.
  Он ушел. Вот так, внезапно и мгновенно. Просто исчез.
  Я остро ощутил свое сердце - так всегда начиналась паника, с ощущения, что мое сердце сейчас потонет в ледяном океане пустоты. Я ненавидел это чувство - когда не можешь вздохнуть и кажется, что случится что-то очень-очень плохое.
  Шарки. Где он? Где? Почему? Он только что рассказал свою историю, и он работал над собой, и, казалось, он будет в порядке, и он вел дневник, и не употреблял наркотики, и теперь он ушел, и для чего тогда это все было, и зачем он сюда приходил, если собирался уйти, так и не завершив начатое? Я делал вдох и выдох, вдох и выдох. Дыши, Зак, дыши. Дыши, Зак, дыши.
  Я побежал к курительной яме, но и там Шарки не было. Я спросил Джоди, видела ли она его. Она затянулась сигаретой.
  - Он уехал, Зак. - Джоди выглядела грустной. Ей нравился Шарки. Они болтались вместе после ужина и смешили друг друга.
  - Уехал? - Я смотрел на нее не мигая.
  - Да. Должно быть, вызвал такси, потому что сел в него полчаса назад.
  - Он хоть что-нибудь сказал?
  - "Увидимся на улице".
  - Он так и сказал?
  - Так и сказал. Он улыбался. У него обалденная улыбка.
  - Но как они могли его вот так просто отпустить?
  - Они не могут заставить тебя остаться здесь, Зак.
  - Почему нет?
  - Потому что проку от этого не будет.
  - Но он... - я умолк. Я даже не знал, что собирался сказать.
  - Он что, Зак?
  - Он еще не пришел в норму.
  - Он никогда и не придет, Зак. Никто из нас не придет.
  Взглянув на меня, она снова затянулась.
  - Тогда для чего все это, Джоди?
  - Боже, какой ты еще ребенок.
  - Иди ты. - Это все, что я сказал перед тем, как уйти.
  Боже, как же мне хотелось выпить. Очень, очень хотелось. Я бродил, как какой-то нервный кот. Да, я ужасно нервничал, так нервничал, что у меня ехала крыша. Я грыз ногти, от которых и так мало что осталось, жевал костяшки пальцев. Боже, у меня никогда еще не было так паршиво на душе, и я не понимал, что со мной происходит. Я ходил по округе туда-сюда как какой-то вконец очумевший псих. Почувствовав вдруг на своем плече ладонь, я до смерти перепугался. Сжав кулак, я резко развернулся и уставился в карие глаза Рафаэля. Я чуть не ударил его.
  - Ты в порядке?
  Мне тошно было видеть теплоту в его карих глазах.
  - Нет, я не в порядке. Если бы я был в порядке, то не бродил бы тут как неприкаянный.
  - Что случилось?
  - Что случилось? Случилась гребаная жизнь, Рафаэль - вот что случилось.
  Ладонь Рафаэля так и лежала на моем плече.
  - У нас тут бесконтактное заведение. Забыл?
  Его ладонь осталась лежать на моем плече. Я ее сбросил.
  - Не хочешь рассказать, что случилось?
  - Шарки уехал.
  Эта новость была для Рафаэля равносильна удару под дых - я видел это. Он на секунду окаменел.
  - Это печально, - прошептал он.
  - У него бы получилось. У него бы получилось, Рафаэль. А что будет с ним теперь?
  - Мы ничего не можем сделать, Зак.
  - Но почему?
  - Мы не можем прожить за чужих людей их жизнь, Зак. Ты знаешь это.
  - Адам позволил ему уйти.
  - Это был не выбор Адама.
  - Пошел этот Адам.
  - Не надо так, Зак. Адам ни в чем не виноват. Все дело в Шарки. Шарки просто не выдержал.
  - Почему?
  - Не знаю.
  - Мне тоже все это невыносимо.
  - Но ты выдержишь.
  - Не выдержу. Не хочу больше находиться здесь.
  - Пойдем пройдемся, - предложил он.
  Не знаю, почему, но я пошел вместе с ним. Некоторое время мы молча шли с ним бок о бок, а потом он показал мне на дерево.
  - Видишь это дерево? - Это был невысокий кипарис, согнутый, с переплетенными ветвями.
  - Вижу.
  - Мое любимое.
  - Не особо красивое.
  - В том-то и дело. Оно похоже на меня. Ветер от всей души потрепал этот кипарис, когда тот был еще саженцем, и он так и не смог потом выпрямиться. - Губы Рафаэля изогнулись в неком подобии улыбки. - Но, Зак, он же не умер. - Казалось, Рафаэль сейчас заплачет. Но он не заплакал. - Он жив.
  - Может быть, ему стоило сдаться.
  - Оно не знало, что значит - сдаться. Оно знало только как выжить. Скрюченное. Согнутое. Совсем крошечное в окружении высоких деревьев. Оно просто хотело жить. Знаешь, я дал ему имя.
  Он подождал, когда я спрошу, как он его назвал, но я решил промолчать.
  - Зак, - прошептал Рафаэль. - Я назвал его Заком.
  - Прекрати, - сказал я. - Прекрати!
  Я снова начал плакать, и мне было так тошно, тошно, тошно от всех этих гребаных печальных слез, скопившихся во мне. Как в моем теле может умещаться столько слез? Откуда они берутся? Когда я наконец перестану рыдать? Когда?
  Мы так и стояли с Рафаэлем там, стояли долгое время.
  - Ты любишь Шарки, да, Зак? - спросил потом Рафаэль.
  Я кивнул.
  - Я тоже его люблю.
  - Тогда почему ему не стало лучше?
  - Любовь не всегда может спасти людей.
  - Тогда зачем она нужна?
  Рафаэль улыбнулся, затем рассмеялся, и его смех был больше похож на плач.
  - Если бы я знал ответ на этот вопрос, то был бы Богом.
  Мы пробыли возле дерева до темноты. Снова пошел снег, и мы в молчании вернулись в кабинку. Внутри нас не осталось слов.
  
  3.
  
  Я лежал в постели, пытаясь понять, что же сегодня произошло.
  И не понимал.
  Все словно смешалось в один сплошной клубок.
  За окном завывал ветер.
  Где сейчас Шарки? Торчит где-то, обкуренный до потери сознания? Этот холод может его убить. Я ненавижу зиму всем своим скрюченным сердцем. Единственное, что не под силу убить зиме - монстра.
  Монстр будет жить вечно.
  
  

Воспоминания

  
  Проснувшись сегодня утром, я нашел на своем столе записку:
   Зак,
  Ты сказал мне, что воспоминания - это тот же монстр. Я думаю, ты неправ. Я думаю, монстр - забытье. Хотел тебе это сказать.
  Люблю тебя,
  Рафаэль.
  Я сидел, уставившись на записку. Потом уставился на слово "люблю". Я все пытался вспомнить, говорил ли мне кто-нибудь когда-нибудь это слово, и не мог. Это потому что у меня амнезия или потому что никто и никогда мне этого не говорил? Может быть, чтобы тебя любили, на твоем сердце должно быть написано что-то очень хорошее? Может быть, во мне нет ничего хорошего? Может быть, нет и монстра? Может быть, я сам - монстр. Может быть, именно это написал на моем сердце Бог? Монстр. Мы с Богом никогда не будем друзьями. Никогда.
  Я принял душ. Мне казалось, что все происходит как при замедленной съемке. В курительной яме мне приветливо помахали руками: "Доброе утро, Зак".
  Да уж. Доброе.
  Куря сигарету, я так и ждал, что вот-вот появится Шарки.
  Но он уехал.
  
  

Как можно жить, не умея петь?

  
  Я вспомнил о песне, которую написал, упившись со своими друзьями. Что это со мной было? С чего мне вдруг захотелось написать песню? Я же даже не умею петь. Да и не думаю, что внутри меня есть какие-то песни. Но что-то же должно быть внутри меня, помимо ночных кошмаров?
  
  
  ______________________________________________________________________
  
  Au pair - девушка-иностранка, живущая в семье с целью изучения языка, гувернантка и помощница по хозяйству.
  
  Sharkey - pool shark - хастлер (в бильярде), катала, мошенник-бильярдист.
  
   Молитва о спокойствии/терпении:
  
  Боже, возьми и прими мою свободу,
  Мою память, мое понимание и волю,
  Все, что я есть и что есть у меня, дал мне Он.
  Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить,
  Дай мне силы изменить то, что возможно,
  И дай мне мудрость научиться отличать первое от второго.
  Жить каждым днем,
  Наслаждаясь каждым мгновением,
  Принимая трудности как путь к миру,
  Смотря, как Он, на этот грешный мир как он есть,
  А не как я хотел бы его видеть.
  Доверять, что Он все устроит к лучшему,
  Если я приму Его волю,
  Чтобы я мог быть достаточно счастлив в этой жизни
  И невообразимо счастлив с Ним в жизни грядущей.
  

Глава 10 - Когда Рафаэль перестал петь

  
  
  1.
  
  С уходом Шарки в кабинке номер девять стало совсем тихо. Как и в курительной яме. Шарки всегда и везде заполнял собой пространство. Наверное, мне это нравилось в нем. Теперь в мире, в котором я жил, стало лишь больше пустоты. Через два дня после его ухода я лежал в постели, думая о приснившемся мне сне. Все что я помнил - лицо брата. Должно быть, он снился мне. Не знаю зачем, но я произнес его имя вслух.
  Воздух может удержать много чего, но не имя моего брата.
  Сев в постели, я внимательно оглядел знакомую комнату. Рафаэль повесил на стену одну из картин Шарки - на ней мальчик, охваченный огнем, играет на фортепиано. Рафаэль сказал Шарки, что это прекрасная картина. "Представь, какой должен быть молодой человек, способный нарисовать такую красоту". Не думаю, что Шарки понял, что тот хотел ему сказать.
  Я подошел к столу Рафаэля и взглянул на картину, которую он рисовал. Это был автопортрет, выполненный в разных оттенках синего. Рафаэль на картине был немного растрепан и плакал. Я не видел картины печальней этой, и долгое время стоял, всматриваясь в нее. Наверное, я искал там все то, что так печалит Рафаэля. Но в мире слишком много вещей, способных нас опечалить. Так много, что список из них был бы бесконечным - таким же, как эта зима, кажется, длящаяся уже целую вечность.
  Затем мой взгляд упал на дневник Рафаэля. Он опять призывно лежал на столе. Я видел, как Рафаэль писал что-то в нем прошлым вечером. Он всегда в него что-то записывает, даже если это всего лишь несколько строк.
  Дневник сам собой оказался в моих дрожащих руках, будто я так и нашел его - не на столе, а в своих ладонях. На обложке Рафаэль написал: "И вот, извольте, я - пуп всего прекрасного! Пишу эти стихи!" Это цитата из какой-то поэмы*, Рафаэль читал ее мне. Он и имя поэта мне называл, но я забыл. Рафаэль смеялся, читая эту поэму. "Он ироничен и искренен одновременно", - сказал он тогда про поэта. Рафаэль легко бы сошелся с мистером Гарсией. Они бы прекрасно поняли друг друга.
  В Рафаэле живет так много слов. Порой ему, наверное, необходимо опустошить себя немного, избавившись от них. Сначала я хотел просто смотреть на его слова, ну, понимаете, так, словно они - картины на стене музея. Я не собирался их читать, но, конечно же, не удержался. Я знал, что читать чужой дневник - нехорошо. Мое сердце колотилось как ненормальное, но я не мог, просто не мог устоять. Я перевернул страницы до последней записи:
  "Я только что закончил рисовать свой автопортрет. Я даже не знал, что хочу нарисовать себя, так просто случилось. Адам верит в то, что все случается не без причины. Может быть, он и прав. Проблема в том, что большинство из нас слишком ленится или боится задуматься обо всех тех причинах, которые приводят к тому, что что-то "случается". Не знаю, о чем я думал, начиная рисовать, когда вдруг осознал, что рисую лицо, и это лицо - мое. Может быть, в пятьдесят три года настало время нарисовать и себя. Мне не пришлось даже смотреться в зеркало. Сейчас, когда эта мысль пришла мне на ум, я понимаю, что никогда не любил смотреться в зеркало. Иногда невыносимо больно смотреть на себя, видеть, каким ты стал. Смотреть на "меня". Видеть, каким "я" стал.
  Я сел и попытался нарисовать себя по памяти, попытался вспомнить, каким я был и как выглядел. Странно, но руки и пальцы помнили это. Они взяли кисточку и краски, и вот уже мое лицо проявляется на белом листе акварельной бумаги.
  Может быть, я пытался придумать себя заново или воссоздать. Может быть, я рисовал лишь еще один выдуманный персонаж - уж в этом-то я преуспел.
  Вот что я себе сейчас говорю: "Это ты. Это ты - Рафаэль".
  Я пытаюсь рассказать себе о себе. Я где-то потерял себя самого, и это очень печально. Потерять себя - печально и больно. Чертовски печально и чертовски больно. Это не то же самое, что потерять ключи от дома. Не то же самое, что потерять дорогие солнечные очки или единственный экземпляр самого потрясающего сценария, написанного тобой.
  В последнее время я часто говорю сам с собой, и меня это не беспокоит. Я будто пытаюсь убедить самого себя в том, что существую. Пытаюсь услышать самого себя.
  Пора мне уже услышать, наконец, свой собственный голос.
  Иногда я вдруг начинаю смеяться.
  Иногда вдруг начинаю плакать.
  На вечерней встрече в пятницу я, сидя в глубине комнаты, заплакал. Я даже не стал задумываться о том, что вызвало у меня слезы. Я просто дал себе поплакать. Что здорово, так это то, что в комнате полной алкоголиков, никто не обратил на это внимания - тут никто не сдерживает эмоций. Слез тоже не сдерживают.
  Так что моим первым автопортретом вышел плачущий я. Может, это и неплохое начало".
  Мне хотелось сидеть и пить, глядя на картину Рафаэля. Вот что мне на самом деле хотелось. Я виновато огляделся - так делают люди, собирающиеся что-то украсть, и положил дневник на стол. Нужно перестать это делать. Нужно перестать.
  Я начинаю понимать, что Адам подразумевает под зависимым поведением.
  Я по-быстрому принял душ, обдумывая мысль, что тоже пытаюсь убедить себя в своем собственном существовании. Возможно ли это? Я не знаю, как это сделать. Может и Рафаэль этого не знает. Он сейчас как никогда печален. Я начинаю сомневаться, что ему становится лучше. Но он хотя бы пытается уцепиться за то, что у него осталось. Может, у него и получится, потому что он мастерски владеет словом. Он зарабатывает себе этим на жизнь. Слова - его инструмент. Мистер Гарсия говорил мне, что я тоже хорошо владею словом, вот только я ощущаю себя каким-то косноязычным и не умеющим внятно выражать свои мысли, а чтение дневника Рафаэля лишь усугубляет это ощущение.
  К тому же слова не исцеляют нас. Что хорошего в словах Рафаэля? Что хорошего в словах Адама? Что хорошего вообще в чьих-либо словах? У меня все не выходят из головы слова Джоди: "Никто из нас не придет в норму". Может быть, Шарки потерял веру в слова? И разве можно его в этом винить?
  По дороге в курительную яму я проходил мимо лабиринта и увидел, как в него направляется Рафаэль. Он шел медленно и размеренно. О чем, интересно, он думал? Я некоторое время наблюдал за ним, спрятавшись за деревьями. Наверное, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, что я за ним слежу. Глупо. Чего я спрятался? От кого я спрятался? Иногда я сам себе противен.
  Краем глаза я заметил, что ко мне идет Адам, и попытался вести себя как ни в чем не бывало - помахал ему рукой.
  Он помахал мне в ответ.
  - Сегодня утром прибыл новый парень, - сказал он, остановившись рядом со мной. - Так что у вас с Рафаэлем появится сосед.
  - Ну здорово, - ответил я. Должно быть, Адаму что-то не понравилось в моем голосе, потому что он не продолжил путь, а спросил:
  - Не скажешь, что означает это "ну здорово"?
  Я передернул плечами.
  - У тебя сегодня плохой день?
  - Мне не нужен новый сосед. Вот и все.
  - И куда же ты предлагаешь нам его поселить?
  - Мне пофиг куда.
  - В чем дело, Зак?
  Как же он любит задавать этот вопрос. Терпеть не могу всю эту уйму вмещающихся в него вопросов.
  - Это неправильно, - ответил я.
  - Что неправильно?
  - Что, если Шарки вернется?
  Адам ответил не сразу, а немного подумав.
  - Ты можешь прийти ко мне сегодня?
  - Как будто мне есть куда еще идти.
  - После группового занятия. Давай проведем сеанс. Только ты и я.
  - Угу.
  - Все еще злишься на меня?
  - Как будто это имеет какое-то значение.
  - Может быть, имеет.
  Я насмешливо улыбнулся.
  - До встречи в группе, - сказал я.
  
  2.
  
  В курительной яме Джоди дымила как паровоз. Мне нравится то, как она держит свою сигарету. Она ловит от курева настоящий кайф и курит так, словно от этого зависит вся ее жизнь. Черт, вот это я понимаю - зависимость. В Джоди живет еще парочка людей. Иногда эти люди показываются. Когда кто-то из них показывается, я бегу стремглав как перепуганный заяц, заслышавший выстрел ружья. Не могу я сталкиваться с этим. Адам говорит, что хорошо знать наши пределы возможного. Обнимать их. Ага. Обнимать, обнимать, обнимать. Вылез бы уже Адам, наконец, из моей башки.
  Я улыбнулся Джоди и, взглянув ей в лицо, понял, что двое живущих в ней, сегодня отдыхают.
  - Привет, - сказал я.
  - И тебе привет, - ответила она. - Я тебя сейчас крепко-крепко обниму.
  - Никаких прикосновений, - предупредил я.
  Она засмеялась.
  - Я могу обнимать красивых парней одними лишь глазами. Ты же знаешь это, да?
  - Ты много чего можешь делать одними лишь глазами, - ответил я.
  - Только не заниматься сексом.
  - Никаких разговоров о сексе. У нас контракт.
  - Да кому нужен этот секс? - приподняла она бровь. - Все что мне нужно - кофе и сигареты. Ну и новый психотерапевт. - Джоди ненавидит своего псих-врача. Она уже двух сменила, и говорит, что была бы счастлива заполучить себе Адама. Говорит, что Адам радует глаз. Я понимаю, о чем она, но, не думаю, что она была бы от него в восторге, стань он ее психотерапевтом. Она бунтарка по натуре, и мне это нравится.
  Мы оба рассмеялись.
  - Завтракал?
  - Я не голоден.
  - Ты должен есть, милый.
  - Не хочу.
  - Заканчивай с этим.
  Я затянулся.
  - Ты прямо как мамочка, - сказал я. - Принуждаешь меня вовремя есть.
  - Я тебя ни к чему не принуждаю. К тому же немного материнской заботы тебе не помешает.
  - Думаешь?
  - Да, думаю.
  - Значит, теперь ты - часть моей терапии?
  - Конечно, дорогуша. Разве тебе никто не говорил, что мы все - часть терапии друг друга?
  - Может быть, именно поэтому мы все не в себе.
  - В этом ты, милый, пожалуй, прав.
  Милый. Мне нравится, что Джоди так меня зовет.
  - Славная улыбка, - сказала она, - очень славная. Давай гаси свою сигарету и идем посмотрим, не происходит ли за завтраком чего-нибудь захватывающего.
  За завтраком всегда кто-нибудь скандалит или выкидывает какой-нибудь фортель, или психует, или рыдает, или кричит, или вытворяет что-то в том же духе. Завтрак тут почему-то считают самым подходящим временем для того, чтобы выплеснуть на всех свои эмоции. Джоди говорит, что в этом месте эмоции подобны летающим дискам - люди кидают ими друг в друга весь день напролет, как будто находятся в парке на прогулке.
  Моя теория такова, что конфликты в этом месте неизбежны. Если собрать кучу проблемных людей в одном месте, то, как не крути, серьезных эмоциональных взрывов не избежать. Джоди страсть как любит наблюдать за такими взрывами. Я же... не знаю. Мне как-то неловко видеть, как люди демонстрируют нездоровое поведение при всех. Для меня это все равно, что читать в открытую, при всех, дневник Рафаэля. Или пить при всех бурбон.
  Войдя с Джоди в столовую, я увидел сидящего там и читающего газету Рафаэля. Он умеет абстрагироваться от окружающего его шума. И дело не в том, что он сторонится людей, просто иногда... иногда он хочет спокойно почитать газету. Мы с Джоди сели с ним.
  - Что нового?
  Рафаэль поднял на Джоди глаза и улыбнулся.
  - Этот мир распадается по частям. Тут прямо так и говорится, - он указал пальцем на заголовок.
  Это вызвало у нас троих смех.
  Джоди внимательно осмотрела столовую. Ей нравилось изучать других клиентов. Вот кто мы здесь - клиенты. Интересно, почему мы не пациенты? Шарки говорил, что мы клиенты, потому что можем уйти отсюда в любой момент. "Пациенты не могут уйти. Клиенты - могут". У Шарки на все есть ответ.
  Джоди ткнула меня локтем, указала подбородком на Ханну и крикнула ей:
  - А где грузовик?
  - Какой грузовик?
  - Который тебя переехал. Дерьмово выглядишь.
  Я не выдержал и засмеялся. Ханна села рядом со мной, кинув на меня красноречивый взгляд.
  Рафаэль продолжал читать.
  Ханна потянула за край его газеты.
  - Что интересного ты находишь в этих газетах?
  - За этими стенами есть мир, Ханна. Тебе кто-нибудь об этом говорил? - улыбнулся ей Рафаэль.
  - Этот мир чуть не прикончил меня.
  - Так это мир тебя убивал?
  Ханна одарила его деланной улыбкой.
  - Тебе нужно почаще улыбаться, - сказала она.
  - Я работаю над этим.
  - Что ты предпочитал пить?
  Ханна в какой-то степени заигрывала с Рафаэлем. В хорошем смысле. Я видел, что он ей нравится.
  - Хочешь сводить меня в бар?
  Она постучала пальцем по виску.
  - Только в мечтах, дорогой.
  - Красное вино, - сказал Рафаэль.
  - Какое именно?
  - Всегда любил хорошее каберне.
  - А покрепче что-нибудь пил?
  - Бывало манхеттен. А ты?
  - Очень сухой мартини. Бокалов десять за ночь.
  - Как ты определяешь, насколько мартини сухой?
  Ханна с Джоди разразились смехом. Ханна покачала головой.
  - Боже, как же я скучаю по выпивке. Чертовски скучаю.
  - Я тоже, - отозвалась Джоди. - Иногда так хочу выпить, что готова заорать.
  - Я тоже, - признался я. Не знаю, зачем. Но это же правда. Я тоже готов порой нахрен орать.
  Ханна некоторое время разглядывала меня.
  - У меня сын - твой ровесник, - сказала она, и у меня сердце перевернулось от нежности в ее голосе, потому что она может быть очень жесткой. Она погладила меня по щеке. - Я знаю, никаких прикосновений. - И рассмеялась. - Бурбон. Ты же его любил пить?
  - Да.
  - Надеюсь, ты больше не притронешься к нему. - Ханна вдруг заплакала. - Или закончишь хуже, чем мы. - Она глубоко вздохнула. - Мне грустно тут. Боже, мы все тут так грустим.
  - Это не так, - возразил Рафаэль. - Мы тут просто приводим себя и свои мысли в порядок. Вот и все.
  - Ты хороший мужчина. - Уголки губ Джоди изогнулись в легкой улыбке.
  - Правда?
  Рафаэль улыбнулся. В этот момент он выглядел совсем старым и измученным. Я знал, что он переживает что-то внутри себя и хотел спросить его об этом. Он должен выдержать. Кто-то же должен одержать победу над собой. Им мог бы быть Рафаэль. Шарки сдался. Рафаэль должен выдержать. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пусть он выдержит, - взмолился я Богу, с которым не ладил.
  
  3.
  
  Я чувствовал, что сегодня в группе все будет по-другому. Не знаю, из-за чего, но внутри меня прочно обосновалась тревожность. Мне хотелось убежать. Отрешиться от всего. Уйти в себя, оборвав связь с этим миром. Мне невыносимо хотелось сделать это, но я усилием воли заставил себя собраться. Я уставился на пустующий стул Шарки. Он всегда любил сидеть на одном и том же стуле. Новый парень, Эмит, еще оформлял документы, и Адам сказал, что присутствовать в группе он не будет. Шейла с Мэгги приболели, а Келли непонятно куда подевалась. Иногда она обособлялась ото всех, не хотела ни видеть никого, ни разговаривать ни с кем. Я понимал ее.
  Так что на занятии были лишь я, Рафаэль, Лиззи и Адам.
  Адам вручил Рафаэлю карточку для разбора. Рафаэль взял ее, не улыбнувшись. Он всегда улыбался, даже когда у него было плохо на душе. Но не сегодня.
  - Я Рафаэль. Я алкоголик.
  И мы все ответили:
  - Привет, Рафаэль.
  Он мгновение помолчал, затем взглянул на карточку и отложил ее в сторону.
  - У меня есть секрет, - сообщил он.
  Адам ничего не сказал. Он просто ждал.
  - Я убил своего сына.
  Лицо Адама стало очень серьезным. Я видел промелькнувшее на нем удивление.
  - Когда ты сказал, что убил своего сына, что ты имел в виду, Рафаэль? - мягко, не давя на него, спросил он.
  Рафаэль уперся взглядом в пол.
  - Ему было семь... - он умолк, слабо ударил кулаком себя в грудь, а потом еще раз, и еще, и еще.
  - Дыши, - сказал Адам. - Просто дыши.
  Рафаэль сделал два глубоких вдоха. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Было такое ощущение, что я дышу вместе с ним.
  - Все хорошо, Рафаэль. Не торопись. Ты можешь сделать это.
  - Не могу.
  - Можешь, Рафаэль. Ты можешь.
  Рафаэль кивнул, закрыл глаза и еле слышно заговорил:
  - Я вел машину. Отвлекся. Думал о сценарии, над которым работал. Со мной в машине был сын, а я не смотрел на дорогу. Затем машина вдруг с чем-то столкнулась, и я потерял управление. И потом... я не знаю. Все закружилось и... Хоакин кричал, он кричал... Следующее, что я помню - как очнулся в больнице. Я все спрашивал про Хоакина. Звал его. Хоакин? Хоакин? Где Хоакин? По лицу жены я понял, что он... - Рафаэль замолчал, наверное, не в силах произнести слово "мертв". Он не мог произнести его вслух. - Моей жене даже не нужно было говорить мне это. Я убил его. Ему было семь лет, и я его убил. - Он рыдал, повторяя "Хоакин" и ударяя себя в грудь кулаком. Он больше походил на раненое животное, чем на человека.
  Мне было безумно тяжело видеть его таким, мое сердце рвалось на части. Это было невыносимо. Хоакин. Хоакин. Хоакин. Рафаэль открыл свою душу, и в ней не оказалось ничего кроме боли и он жил сейчас в этой боли - целиком и полностью, всем сердцем, разумом и телом. Он сполз со стула на колени, продолжая бить кулаком по груди, и я посмотрел на Адама, глазами умоляя его всё это остановить. Я схватил за руку Лиззи, у которой катились по щекам слезы, желая только одного - чтобы всё это прекратилось.
  Никогда не думал, что человеческая боль может так звучать. Это была самая печальная песня в мире. Рафаэль был сломлен, он рухнул вниз и достиг самого дна черной ямы страданий, и я не был уверен, что он сможет выбраться из нее.
  Адам поднял Рафаэля с пола и усадил обратно на стул. Не знаю, как долго Рафаэль плакал. Весь мир затих, и во всей вселенной не было ничего, кроме звуков боли человека с истерзанной душой.
  Наконец Рафаэль успокоился и застыл. Я понимал, что он ушел глубоко в себя и теперь пытается вернуться. Он потянулся к коробке с салфетками, стоящей в центре круга, глубоко вздохнул и посмотрел на Адама.
  - Я не мог тебе этого рассказать.
  Он опустил взгляд в пол, затем снова поднял глаза на Адама.
  - Я не произносил его имя с самых похорон. Одиннадцать лет.
  Рафаэль посмотрел на меня.
  - Ему было бы сейчас восемнадцать, - он криво улыбнулся.
  Мне хотелось сказать: "Если хочешь, я буду твоим сыном. Я буду. Я буду хорошим сыном". Но я ничего не сказал, я лишь попытался улыбнуться ему в ответ.
  - Моя жизнь развалилась после его смерти. Мы его усыновили. Моя жена... не думаю, что она хотела проходить через усыновление, но она пошла мне навстречу. Наверное, она видела, как сильно я хотел иметь детей. Думаю, она знала, что я безумно люблю его, люблю как никого другого в этом мире. Она чувствовала себя одинокой и покинутой. Она и была такой. Когда он умер, она просто стала жить дальше. Кажется, я ее даже ненавидел за это. Она же ненавидела меня за то, что я не мог продолжать жить. Она тоже горевала, но не могла жить в одной лишь печали. Я же... я пил. Она ушла от меня через год. Но я оставил ее задолго до этого. И не могу себя простить.
  Слезы Рафаэля текли маленькими ручьями, и Адам внезапно сделал то, чего никогда еще не делал. Он взял Рафаэля за руку и посмотрел ему в глаза, прямо в глаза.
  - Я думаю, ты можешь простить себя. Думаю, ты сам понимаешь, что уже пора это сделать.
  Рафаэль не поднимал глаз, но Адам не выпускал его ладони.
  - Я пел ему. Все время пел. Я перестал петь в день его смерти.
  Адам тоже плакал, и я впервые видел в нем человека, простого человека. До этого я видел в нем лишь моего психотерапевта. Он был парнем, чья работа заключается в помощи нам. В помощи мне. Но он был кем-то большим. Все в этом мире были далеко не такими, какими я себе их представлял. Я чувствовал себя маленьким и глупым.
  Мы тихо сидели, все четверо. Наконец Адам выпустил руку Рафаэля и кивнул мне с Лиззи.
  - Что скажите вы? Зак? Лиззи?
  - Это был несчастный случай, - отозвалась Лиззи.
  Рафаэль кивнул. Ему хотелось в это верить, но он не верил. Пока нет.
  Адам вопросительно посмотрел на меня.
  - Я хочу вспомнить, - сказал я, сам не зная, что хотел сказать именно это. - Думаю, если я все вспомню, то монстр уйдет. Это как... - я умолк, взглянув на Рафаэля. - Это как для тебя произнести вслух имя твоего сына. Это больно. Но зато теперь это не сидит занозой внутри тебя.
  Рафаэль улыбнулся мне. Клянусь, это была самая прекрасная улыбка в мире.
  - Не ненавидь себя больше, Рафаэль, - сказал я. - Пожалуйста, перестань себя ненавидеть.
  
  4.
  
  После группового занятия я ждал Адама, сидя у его маленького кабинета. Мне было интересно, о чем он говорит с Рафаэлем. Почему-то мне вспомнился наш разговор за завтраком. Когда Джоди сказала, что ее сын - мой ровесник, лицо Рафаэля исказила гримаса. Так, словно ему кто-то дал под дых. Теперь я знаю, почему. Теперь я знаю, почему он так добр ко мне. Потому что я ровесник его сына.
  Может быть, Рафаэль не видит меня?
  Может быть, всё что он видит, глядя на меня - своего сына?
  Эта мысль убивала меня. Понимаете, то же самое было с моими матерью и отцом. Думаю, что большую часть времени они не видели меня. Они даже самих себя не видели. Давно я о них не думал. Интересно, почему?
  - Твоя очередь, - услышал я голос открывшего дверь Рафаэля. Он улыбался, на улице светило солнце и было не так уж холодно. Не сегодня.
  Рафаэль сел рядом со мной и спросил:
  - Ты в порядке?
  - Наверное. А ты?
  - Я в порядке, Зак. Правда. - Он сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких, затем медленно выдохнул его. - Боже, иногда я жалею, что бросил курить. - Он засмеялся. Думаю, он смеялся над самим собой. Он часто так делал - смеялся над собой. Здоровое поведение и все такое. - Ты когда-нибудь попадал в летнюю бурю в пустыне, Зак?
  - Да, - ответил я.
  - Всё разом обрушивается на тебя - ветер, гром, молнии и ливень. И, кажется, что настал конец света. Такой ошеломляющий апокалиптический момент. А потом всё - раз - и закончилось. Мир снова погрузился в тишину и покой. И воздух пахнет свежестью и обновлением. Вдыхая его, тебе хочется жить.
  - Да, это так, - согласился я.
  - Вот что я чувствую сейчас, Зак - то, что чувствовал в пустыне после летней бури.
  
  5.
  
  Адам говорил по телефону, его дверь была открыта. Он показал, чтобы я сел. Закончив разговор, он кивнул мне и спросил:
  - Как ты, приятель?
  Ему нравится слово "приятель". Мне тоже.
  - В растрепанных чувствах.
  - После происшедшего утром в группе?
  - Да. Рафаэль хранил большой секрет.
  - Да уж. Вот ведь в чем дело, вы парни считаете, что секреты - это все ерунда, но они убивают вас. Поэтому нам нужно, чтобы вы не держали их в себе. Они, правда, убивают вас. Всех вас. - Он взглянул на меня. - У тебя много секретов, о которых ты умалчиваешь.
  - Наверное.
  - Когда ты собираешься открыть их?
  - Я не такой храбрый, как Рафаэль.
  - Я предполагаю, что ты достаточно храбр, чтобы открыть их все.
  Мне захотелось сказать ему, что Бог не написал на моем сердце "храбрость".
  - Ты меня переоцениваешь.
  - А ты себя недооцениваешь, Зак. Совсем себя не ценишь. Знаешь, ты сказал Рафаэлю прекрасные слова - что он должен перестать себя ненавидеть. Тебе следует прислушаться к своему собственному совету.
  - Уху.
  Адам насмешливо улыбнулся - о да, знаю я эти его улыбочки.
  - Ты сказал, что хочешь вспомнить.
  - Хочу.
  - Я сейчас задам тебе вопрос, Зак.
  - Давай.
  - Почему ты никогда не спрашивал о том, как попал сюда? Как давно ты здесь... шестьдесят дней?
  - Пятьдесят три дня.
  - Пятьдесят три дня и ты все еще не спросил, что привело тебя сюда.
  Я без выражения смотрел на него.
  - В первый свой день тут ты сказал мне, что не знаешь, как сюда попал. И после этого ни разу об этом не говорил. Ни разу не спросил, кто платит за твое пребывание здесь. Ни разу не спросил, откуда у тебя на счету деньги, деньги, на которые ты покупаешь себе сигареты, мыло, шампунь, крем для бритья и тому подобное. - Он замолчал, словно не уверенный в том, следует ли продолжать, но затем на его лице появилась решимость. - И ты ни разу не спросил меня о своей семье.
  Я весь оцепенел. Знаете, я чувствовал себя одним из тех автомобильных стекол, которые разбивал битой. Язык прирос к небу. Я не мог говорить. Я не знал, что сказать.
  - Зак?
  Адам изучающе смотрел на меня. Я не отводил взгляда. Я знаю, что в моих глазах застыл вопрос. В его глазах - тоже.
  - Адам, я не хочу этого знать.
  - Не хочешь знать или боишься узнать?
  - Я сказал тебе, что не отличаюсь храбростью.
  - Ты храбрый, Зак. Разве я тебе не сказал однажды, что ты уже пережил самое худшее? Ты здесь. Ты жив. Ты уже пережил все самое плохое.
  - Я не жив.
  - Жив.
  - Я ничего не чувствую. Я ненавижу что-либо чувствовать. Я говорил тебе.
  - Но ты же чувствуешь, Зак. Когда я не пошел за Шарки, ты ужасно разозлился на меня. Я предполагаю, это из-за того, что ты любишь Шарки. И ты любишь Рафаэля. Я видел, как ты смотрел на него, когда он рассказывал о своем сыне. Потом ты посмотрел на меня, и, кажется, я знаю, что ты хотел сказать своим взглядом. Я предполагаю, что ты хотел, чтобы я унял его боль. Ты хотел, чтобы Рафаэль освободился от боли, и хотел, чтобы я что-то сделал. Я прав?
  - Да, что-то в этом роде.
  - Я не могу унять его боль, Зак. Но ты любишь его. Ты любишь Рафаэля, я это вижу. Это прекрасно. Это чувство прекрасно, Зак.
  - Оно приносит невыносимую боль, Адам.
  - Согласен.
  - Ненавижу это.
  - Но любовь не всегда приносит боль, Зак. Тебе никто не говорил, что она может приносить большую радость?
  Никто и никогда не говорил мне ничего о любви. Ни единого слова.
  
  6.
  
  У Эмита, нашего нового соседа, шоколадная кожа и черные глаза. Он довольно здоровый парень и в чем-то похож на Шарки. Он любит шмотки. У него полно солнечных очков, часов и тому подобного. Огромное количество дорогущих кроссовок и куча одежды. Ему около тридцати, и он, как и Шарки, занимает много места. Рафаэль не перестает улыбаться, и я знаю, чему он улыбается. Он думает о том же, о чем и я: этот парень уже занял всю кабинку номер девять. Но нам обоим пофиг на это.
  Эмит не очень разговорчив. Такое ощущение, что он мыслями где-то не здесь.
  Я читал книгу, а Рафаэль рисовал. Разложив свои вещи, Эмит сунул в карман пачку сигарет и был таков.
  - Люди приходят сюда и уходят, - сказал я.
  - Никто не останется здесь навсегда, Зак.
  - Наверное, нет.
  Мне пришла в голову мысль, что Рафаэль тоже не задержится тут надолго. Я чувствовал это. Он сам сказал, что ощущает себя обновленным, как в пустыне после летней бури. Сердце екнуло. Что я буду делать, когда он уйдет? И я сам, насколько я тут останусь? Меня снова охватила тревожность. Черт.
  Я встал с постели, отложил книгу и подошел к Рафаэлю посмотреть, что он рисует. На картине в самом центре ночного неба светила луна. Слева от нее Рафаэль рисовал какой-то силуэт.
  - Что это будет?
  - Койот.
  - Почему койот?
  - Он будет выть. То есть, по-своему петь.
  Было непохоже, что его койот воет. Я пригляделся. Рафаэль еще не дорисовал его, но тот выглядел так, словно готовился к прыжку в воздух. Словно он был счастлив.
  - Хоакин. Мне очень жаль, - сказал я, сев на стул рядом со столом Рафаэля, как делал всегда, желая с ним поговорить.
  - Думаю, он - одна из причин, по которым я пришел сюда. Чтобы отпустить его. Воспоминания о нем - один из моих монстров. Прекрасный Хоакин. Я не в силах больше носить все это в себе, Зак.
  Кажется, я понимал, о чем он говорит.
  - Я не мог заснуть прошлой ночью. Тебе снился кошмар. Ты говорил с Сантьяго. Всё повторял: не надо, не надо, не надо. Я подошел к тебе и сел на твою постель. И знаешь, что я сделал, Зак? Я спел.
  - Спел?
  - Да, Зак.
  - Но ты же сказал, что перестал петь в день смерти Хоакина.
  - Я не пел до прошлой ночи.
  - И что ты спел?
  - Одну песню. Я пел ее Хоакину.
  - Ты спел ее мне?
  - Да. И ты успокоился и затих. Мне подумалось тогда, что ты снова в безопасности во сне. Я встал, оделся и пошел к дереву, которое назвал Заком. И я встал возле него и начал петь. Я пел ту песню и, клянусь, ощущал себя так, будто она огнем льется из сердца.
  - Спой мне ее, - прошептал я, глядя прямо в глаза Рафаэлю.
  Наверное, Рафаэль увидел что-то в моих глазах. Или, может, услышал что-то в моем голосе. Он спел ее мне...
  Как-то утром захочешь ты воли,
  И крылом разрежешь простор голубой.
  До тех пор же не узнаешь ты боли,
  Ведь и папа, и мама - рядом с тобой.*
  Рафаэль был похож на ангела. Мне вспомнился тот день, когда мистер Гарсия играл для меня на трубе. Я ничего не слышал прекраснее той мелодии. До этого времени. И я понял, что Рафаэль нашел способ укрощения своего монстра.
  В это мгновение я понял, что Рафаэль уйдет.
  Я хотел удержать его.
  Хотел, чтобы он остался рядом навсегда.
  Хотел, чтобы он научил меня петь эту песню.
  Как можно жить, не умея петь?
  
  

Воспоминания

  
  Мне не спалось.
  Рафаэль только что отвел Эмита обратно в постель. Тот лунатил так же, как Шарки. Рафаэль, и правда, как сторожевая собака. Он страж нашей кабинки номер девять.
  Я перебирал в голове перечень того, из-за чего волнуюсь и переживаю. Я волнуюсь о Шарки. Волнуюсь, что он не справится с собой. Волнуюсь о себе, о том, что буду делать без Рафаэля. Я слышал, как после ужина он говорил по телефону. Не знаю, с кем он говорил, но слышал, как он сказал, что вернется домой где-то через неделю или около того. Домой. Странное слово. Я не думал о нем долгое время.
  Мне вдруг пришло на ум: Адам знает, что случилось со мной. Он знает, как я сюда попал. Так почему он мне просто об этом не скажет?
  Я уже знаю ответ на этот вопрос.
  Я борюсь сам с собой, я это знаю. Одну минуту я хочу всё вспомнить, в другую - хочу жить в стране забвения. Одну минуту я хочу чувствовать, в другую - не хочу чувствовать ничего и никогда. Одну минуту я хочу научиться петь, в другую - хочу возненавидеть Рафаэля за то, что он заставил меня вспомнить о том, что в мире есть песни.
  Я сам себя свожу с ума.
  Живу между днем и ночью.
  Хочу двигаться дальше и хочу застыть на месте.
  Хочу спать и хочу бодрствовать одновременно.
  Хочу, чтобы меня любили, и хочу, чтобы меня оставили в покое.
  Я знаю, что мне становится лучше, потому что теперь я могу называть вещи своими именами. Могу найти себе место на карте мира. Могу. Я могу говорить с собой о себе. Могу быть честным в отношении множества вещей. Но я не хочу думать о маме, отце и брате.
  Я знаю, что случилось что-то плохое.
  Думаю, что воспоминания на самом деле могут убить.
  
  Я проснулся. Посмотрел на часы. Встал и включил настольную лампу. Достал альбом для рисования. Я ничего не рисовал с того самого времени, как оказался здесь. Не знаю почему, но мне нужно было сейчас что-то нарисовать. Нужно, иначе я умру. Я просто знаю, что умру.
  Вернувшаяся тревожность душила меня. Я не мог дышать. Рисуя, я смогу сделать вдох.
  Я рисовал. Карандаш скользил по белому листу. Теперь я видел, что именно рисую.
  Я будто наблюдал за собой со стороны, вне своего собственного тела. Моя рука сама собой двигалась по бумаге.
  Я рисовал. И вспоминал.
  
  ____________________________________________________________
  
   "И вот, извольте, я - пуп всего прекрасного! Пишу эти стихи!"* - поэма Фрэнка О"Хары "Autobiographia Literaria", пер. Терджимана Кырымлы.
  
  Песня Джорджа Гершвина "Летний день":
  Летний день, и жизнь - счастлива,
  Хлопок - как никогда, рыба - чуть ли не вскачь.
  Папа твой - богат и мама - красива,
  Так что тише, детка, детка, не плачь.
  Как-то утром захочешь ты воли,
  И крылом разрежешь простор голубой.
  До тех пор же не узнаешь ты боли,
  Ведь и папа, и мама - рядом с тобой.
  Перевод: Владимир Кнырь
  
  

Глава 11 - Пробуждение

  
  1.
  
  Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.
  - Пора вставать, Закария, - услышал я голос Рафаэля, но веки не разлепил.
  - У меня нет сил.
  - Вставай.
  - На черта? Я лучше посплю.
  - Никаких посплю. Давай вставай. Прими душ.
  Этот парень не отстанет.
  - Ладно, - сказал я. - И иди ты на хуй.
  - Милый ротик. Очень милый ротик.
  - Я серьезно, Рафаль. Иди на хуй. Почему ты не сказал мне, что уходишь? - Я сел в постели.
  Рафаэль не ответил на мой вопрос.
  - Проснулся наконец? - лишь спросил он.
  - Я думал, мы друзья.
  - Мы друзья, Зак. - Сцепив пальцы, он постучал костяшками одной руки о другую. Иногда он делает так. - Пришло время, Зак. Я думал, ты знал. Я здесь уже пятьдесят восемь дней. - Он улыбнулся мне - по этой улыбке было не понять, что она означает. - Пятьдесят восемь гребаных дней.
  - Милый ротик, - заметил я.
  - Да уж. Слушай, Зак, пора вставать.
  - Ты должен был сказать мне, что уходишь.
  - Это не было секретом, Зак.
  - Иди ты.
  - Прими душ, мальчик.
  - Не называй меня мальчиком. И иди на хуй.
  Рафаэль ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на меня. Я не был уверен, что означает его взгляд.
  Рафаэль вышел из кабинки, а я уселся в постели, уставившись в пол. И чего я всегда пялюсь в пол? Иногда я действительно себя ненавижу. Я встал и посмотрел на свой карандашный рисунок. Это была сцена из моей жизни, та ее часть, которую я хотел позабыть. Но теперь я вспоминал, и лучше мне от этого не становилось. Мне становилось только хуже. Я взял рисунок, затем снова опустил его на стол, подавляя желание порвать. Порвать его на клочки.
  Каково это - ощущать себя цельным, не быть в разладе с собой, не нервничать и не паниковать? Каково это - ходить по свету с высоко поднятой головой, глядя в небеса, а не в землю, на то, что ползает под ногами.
  Я направился в душ, но проходя мимо стола Рафаэля наткнулся взглядом на его дневник. Он был открыт. Подойдя, я взял его в руки. Я держал дневник, уговаривая себя положить его на место и уйти. Вот только я этого не сделал - я впился глазами в слова и начал читать:
  Я чувствую себя так, будто долгое время еду по дороге совершенно один. Я даже не знаю, куда еду. И проблема не в том, что я один - в одиночестве нет ничего плохого, меня оно никогда не напрягало. Но порой мне ужасно хочется перестать ехать туда, куда ведет эта чертова дорога. Мне хочется остановить машину и вспомнить, откуда я еду и зачем я куда-то поехал.
  Мне хочется поговорить с кем-нибудь, попросить показать, где находится их боль. Хочется сказать: "Покажите мне, где у вас болит". Хочется прикоснуться к этому месту, а затем показать, где гнездится моя собственная боль, чтобы они так же коснулись ее. Позволить кому-то коснуться тебя там, где больше всего болит... если бы я мог это сделать, если бы только я мог это сделать, то это означало бы, что я жив.
  Мне кажется, что если я смогу прикоснуться к чужой боли, а кто-то сможет прикоснуться к моей, тогда что-то случится. Случится что-то прекрасное. Нет, боль не уйдет. Но, может быть, я смогу продолжить путь по дороге к тому месту, которое зову своим домом.
  "Дом". Опять это слово.
  Я смотрел на слова Рафаэля и, боже, какой же хаос творился у меня внутри. Такое ощущение, будто все воспоминания взбунтовались в моем сердце и разуме, и вот поэтому-то я в таком раздрае. Существует ли слово, способное спасти меня?
  Принимая душ, я думал о своем рисунке. В голове билась мысль, что я изобразил вовсе не сцену из прошлого, а свой сон. Всего лишь сон. Всего лишь очередной свой сон.
  Всё казалось нереальным - всё, кроме слов в дневнике Рафаэля. Струи горячей воды били по телу. Нет, "били" неверное слово. Бить - это то, что делал со мной брат. Бить - это то, что я делал с автомобильными стеклами. Вода была мягкой, в моем же брате ничуть не было мягкости. В нем всё было жестким - кулаки, взгляд, голос, сердце. Не было ничего жестче его во всей вселенной. В моей вселенной.
  Я закрыл глаза, подставляя тело под струящуюся воду. Каково бы это было, быть водой? Мягкой, нежной, очищающей, утоляющей жажду. Было бы прекрасно - быть водой. Разум заполонили картинки - бьющий меня брат, голова отца на кухонном столе, пустой взгляд матери, я, бредущий по улицам как побитая собака, я, плачущий на занятии у Сюзан, Рафаэль, поющий мне, сидя на моей постели, Адам, спрашивающий: "Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя?" Я слышу звук выстрела и голос, повторяющий: "Нет, нет, нет, пожалуйста, боже, нет". Этот голос - мой.
  Не знаю, как долго я простоял перед зеркалом, обхватив себя руками. Сегодня мои глаза были темными. Адам сказал, что они у меня то ореховые, то зеленые. Зеленые, как листва. Как лето.
  Сегодня мои глаза были темными как зима.
  Я взглянул на календарь.
  Шел пятьдесят четвертый день моего пребывания в этом месте.
  Пятьдесят четвертый день.
  Кажется, что я живу тут всю свою жизнь.
  - Почему, интересно, так?
  Я повернулся и увидел, что Рафаэль рассматривает мой рисунок. Изучает его.
  - Ты что-то сказал, Зак?
  - Я говорил сам с собой.
  - Привычка большей части здешних обитателей. - Видно было, что он говорит со мной, но думает о чем-то своем. - Это чудесная работа. Я не знал, что ты художник, Зак.
  - Рисование было одним из двух моих любимых предметов.
  - А какой был второй?
  - Английская литература.
  - Ааа, мистер Гарсия.
  Я взглянул на него. Откуда он узнал о мистере Гарсии? Я никогда ему о нем не рассказывал.
  - Ты говоришь с ним во сне.
  - Нехорошо подслушивать, когда другой человек говорит во сне.
  - Я пытаюсь не слушать, но ты громко говоришь, не давая мне уснуть. Говори тогда потише. - Он все смотрел на мой рисунок. - Ты принесешь его в группу?
  - Вряд ли.
  - Принеси.
  - Не хочу.
  - Время истории, - напомнил он.
  - Я не...
  - Люди рассказывают свои истории уже на вторую неделю, - оборвал меня Рафаэль.
  - Я знаю.
  - Пришло время, Зак.
  - Адам скажет мне, когда придет время.
  - Адам ни черта тебе не скажет, он здесь не для того, чтобы указывать тебе, что делать. Он не коп. То, что мы тут делаем, мы делаем не для Адама, Зак, а для себя.
  - Я думал, тебе нравится Адам.
  - Я люблю Адама. Он прекрасный, одаренный человек. Но при чем тут мои чувства к нему? Ты должен рассказать свою историю. Это нужно тебе, приятель. Тебе.
  Рафаэль никогда не говорит слово "приятель". Это не его слово. То, что он его употребил, означало, что он начал злиться.
  - Ты что, эксперт по тому, что я должен и чего не должен делать?
  - А ты думаешь, кто-то может быть в этом экспертом? Нет таких по человеческому поведению, Зак. Особенно по неадекватному человеческому поведению.
  - Ты говоришь, что я неадекват?
  Рафаэль схватил меня за плечи и посмотрел прямо в глаза.
  - Я говорю, что пришло время, Зак, - серьезно сказал он. - Ты не можешь бесконечно стоять на одном месте. Не можешь попусту тратить здесь свое время. Есть причина, по которой ты находишься тут. - Он убрал ладони с моих плеч.
  - Я не могу.
  - Можешь, Зак. - Рафаэль улыбнулся. - Хочешь, чтобы я сыграл на твоем чувстве вины?
  - Это как?
  - Хочешь, чтобы я ушел отсюда, так и не услышав твою историю?
  - Пошел ты.
  - Милый ротик.
  - Ага, милый, - усмехнулся я.
  Он опустил взгляд на часы.
  - У нас есть двадцать минут.
  - Для чего?
  - Для того, чтобы сходить в лабиринт.
  
  2.
  
  Не знаю, что заставило меня пойти за Рафаэлем к лабиринту. Мы некоторое время постояли у входа. В лабиринте мне всегда хочется понизить голос до шепота - есть в нем что-то такое, тишина и спокойствие.
  - Закрой глаза, - сказал Рафаэль. - Сделай глубокий вдох, затем открой глаза и войди.
  Я словно услышал голос Адама: "Входи в лабиринт с определенным намерением".
  Вспомнить, вспомнить, вспомнить - именно это слово пришло мне на ум. Оно ветром прошлось по всем печальным и темным закоулкам моей души. И этот ветер дул и дул, пока я не достиг самого центра лабиринта.
  Рафаэль уже стоял там.
  Не бойся. Его голос словно исходил из моего собственного сердца.
  
  3.
  
  После Разбора Адам спросил, хочет ли кто-то с чем-то выступить. Моя рука поднялась сама собой. Нет, мы не поднимаем рук в группе, это же не школа. Хотя для меня это школа и есть. Изучаемый предмет - наша боль.
  Адам кивнул мне подбородком.
  - Зак? У тебя есть что сказать?
  - Я родился, - начал я.
  Адам сдержал улыбку, но я знал, что внутри он улыбается.
  - Я родился, - повторил он.
  Мое сердце билось, наверное, так же быстро, как бьется сердечко колибри. Я глубоко вздохнул.
  - Я родился, - прошептал я, - в Лас-Крусесе, Нью-Мексико 16 августа 1990 года. Я - лев, - криво усмехнулся я. Будто мне не плевать на то, какого я знака зодиака. Я уставился в ковер, затем попытался отодрать от него свой взгляд. - Мама однажды сказала мне, что день, когда я родился, был самым счастливым в ее жизни. Скорее всего, она это выдумала - она никогда не была счастлива. Мне бы очень хотелось иметь фотографию, на которой бы она обнимала меня - меня и всё свое счастье. Мне бы очень хотелось иметь такую фотографию. - Я сказал себе, что не буду плакать. Я смертельно устал от всех слез в этом месте - особенно своих. Сделав вдох, я продолжил: - У моей мамы была депрессия. Мой отец пил. Мой брат был наркоманом. И я полюбил бурбон, как только сделал первый глоток...
  Я вывалил всю свою историю. Всё, что мог вспомнить о матери, отце и Сантьяго. Рассказал им об автомобильных стеклах, о мистере Гарсии и том, как он играл для меня на трубе. О своих друзьях и о песне, которую сочинил. Об отцовских бутылках бурбона. Рассказал о брате - о том, как он причинял мне боль, как взял власть в доме в свои руки, как управлял им горящими злобой глазами и крепкими кулаками, и как отец с матерью позволяли ему это делать. Рассказал о поселившейся в нашем доме печали. О том, как мама хотела, чтобы я прикасался к ней, и как у меня от этого ехала крыша. Я рассказал им всё, что помнил, ощущая себя так, словно на меня обрушилась хлещущая дождем и ветром буря, но я все равно продолжал говорить. Должно быть, я говорил очень долго, потому что бросив взгляд на часы, обнаружил, что прошел целый час.
  - Мне стоит остановиться, - сказал я.
  - Тебе нужна передышка?
  - Нет, я в порядке.
  - Тогда почему тебе нужно останавливаться?
  - Не знаю. Думаю, это всё, что я хотел рассказать. Я и так долго говорил.
  - Могу я задать тебе вопрос, Зак? - спросил Рафаэль.
  Я взглянул на него. Адам хотел что-то сказать, но Рафаэль не дал ему, продолжив:
  - Этот рисунок?.. - Им завладела какая-то мысль, и он пытался вытолкнуть ее наружу. - Этот рисунок имеет какое-нибудь отношение к твоей истории? - Он указал на лист, который я засунул под стул. Не знаю, заметил ли его Адам. Наверное, да. Он всё замечает.
  - Давай взглянем на него, - предложил он.
  Я вытащил рисунок и положил его в середину круга.
  Воцарилось долгое молчание. Группа изучала его, хотя в нем не было ничего такого, что можно было бы изучать.
  - Красивый, - сказала Лиззи. - Я не знала, что ты художник.
  - Я не художник.
  - Художник, - возразила Шейла. - Самый настоящий художник.
  Я посмотрел на рисунок, пытаясь увидеть то, что видят остальные.
  - Хочешь рассказать нам о нем?
  Я пожал плечами, подняв на Адама глаза.
  - Всё в нем, - ответил я.
  - Что, "всё"?
  - Вся моя жизнь.
  Я прекрасно понимал, что Адам говорит мне своими глазами. Я знал, что внутри меня есть слова, но их так тяжело было вытащить наружу.
  - Это я, лежащий на обочине дороги. Рядом со мной мертвая собака. Я как эта мертвая собака. А дорога просто куда-то ведет. Все дороги куда-то ведут, они бесконечны, я же никуда не иду. Я мертв, как эта собака.
  - Почему собака?
  - Я люблю собак. У меня была одна. Я рассказывал о ней? Не помню.
  Все отрицательно покачали головами.
  - Мою собаку звали Лилли. Она спала со мной. Я говорил с ней и, казалось, что она меня понимает. Она умерла, когда мне было около пяти. Я нашел ее во дворе. Она не дышала. Мой отец был пьян. "Собаки умирают", - сказал он мне и пошел пить дальше. Я закопал собаку на заднем дворе.
  - Сам? - У Адама было странное выражение лица. Он выглядел печальным. Словно сказанное мной расстроило его.
  Я кивнул.
  Он кивнул в ответ.
  - Может быть, я думал о Лилли. Не знаю. По правде говоря, я ни о чем не думал. Я просто рисовал. Мне приснился сон, и я не мог снова заснуть, поэтому встал и нарисовал этот... этот...
  - Автопортрет, - закончил за меня Рафаэль.
  - Да, наверное, ты прав.
  - Почему пустыня? - Адам всегда задает много вопросов, касающихся наших картин. Он это любит.
  - Это место, в котором я живу. Я живу в пустыне. Всегда в ней жил.
  - Тебе нравится пустыня?
  - В ней тихо. И она не бесплодна. Все думают, что в пустыне ничего нет. Думают, что это лишенное воды, мертвое место, но это не так. На самом деле она как лес. Нет, в ней нет деревьев, но в ней много чего растет. Она изумительная. Правда. Пустыня потрясающая. Если вы проведете в ней какое-то время, то узнаете, какая она замечательная. Однажды я ходил в пустыню с отцом, он знал названия всех растущих там растений. Это был самый лучший день в моей жизни.
  - Значит, - сказал Адам, - ты - мертвый - с мертвой собакой лежишь в сердце пустыни, где растет множество растений. Здесь есть смерть и есть жизнь.
  - Наверное.
  - Как думаешь, сможешь связать этот рисунок со своей историей?
  - Думаю, да. - Мне на ум пришли разные вещи. - Может быть, я всегда чувствовал себя так в своей семье. Как будто я уже мертв. Как будто я - всего лишь тело на обочине дороги. Вот кем я был. Вот что я чувствовал.
  - Но ты не мертв, Зак. - Голос Рафаэля был тихим, но твердым.
  Я уставился в пол.
  - Мне кажется, что мертв. Почти все время.
  - Я вижу тебя, Зак. - Любимое выражение Адама.
  - Я тоже тебя вижу, - ответил я, насмешливо взглянув на него.
  Он улыбнулся, покачав головой.
  - Когда ты в последний раз ощущал себя живым? По-настоящему живым?
  Как только Адам задал этот вопрос, я уже знал ответ на него. Только я ему не ответил. Я не хотел говорить этого в группе. Не хотел говорить никому. Мои губы дрожали, и я не мог унять их дрожь. Соленые капли побежали по моим щекам, и взгляд затуманился. Я с силой сжал кулаки, собираясь. Сначала перестали дрожать губы, потом остановились слезы. Я сделал глубокий вдох и разжал кулаки. Снова опустил взгляд в пол. Слова сами срывались с моих губ, я ощущал их - слова, которые не хотел произносить:
  - В последний раз... в последний раз я чувствовал себя по-настоящему живым, когда мне пел Рафаэль.
  - Что он пел тебе?
  Я знал, что Адам смотрит на Рафаэля, хотя сам глядел в пол.
  - На самом деле я даже не сознавал, что он поет мне. Мне снился кошмар, он подошел, сел на мою постель и пел мне, пока я не успокоился.
  - Но если ты спал, то как мог знать, что Рафаэль тебе пел?
  - Он сам мне сказал. - Взглянув на Рафаэля, я попытался улыбнуться, но улыбка не вышла. Я ненавижу говорить о своих чувствах. Ненавижу. Мне больно. Я сделал еще один вдох. - Он сказал мне об этом, а потом спел песню, песню, которую пел мне ночью. Он пел эту песню своему сыну. - Я замолчал. Я больше не мог говорить. Слишком сильно дрожали губы. Я просто не мог говорить.
  - Это было прекрасно. Ты не считаешь так, Зак?
  - Но я не хочу чувствовать себя живым, неужели вы не понимаете?! Неужели не понимаете?! Сколько раз мне вам это повторять? - Я так громко кричал, что мой голос срывался. - Я не хочу чувствовать себя живым!
  Не контролируя себя, я вскочил на ноги и выбежал из комнаты. Все кружилось перед глазами. Когда же мир вокруг меня перестал кружиться, я обнаружил, что сижу перед деревом Рафаэля, деревом по имени Зак.
  
  4.
  
  Я так устал.
  Боже, как же я устал.
  Все казалось серым, пустым и далеким. Я знал, что если не отдохну, то просто умру, поэтому лег на землю и уснул. Во сне я проснулся, на улице стояло лето, и мои глаза были зелеными как листва деревьев. Я был очень счастлив, но в то же время чувствовал себя ужасно уставшим, поэтому снова лег спать. Проснувшись, я обвел взглядом летний мир. Ни единого облачка на синеве небес, воздух чист и свеж, и обрушившееся на меня счастье почти невыносимо. И я снова уснул. И снова проснулся. Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался, но всё это был лишь один длинный сон.
  Разбудил меня Рафаэль.
  - Проснись, Зак, - тряс он меня.
  Я медленно поднялся. Огляделся. Я еще не пришел в себя и не совсем понимал, где нахожусь.
  - Ты в порядке, Зак?
  - Наверное.
  - Холодает. Идем в кабинку.
  - Как ты узнал, где меня найти?
  Рафаэль посмотрел на меня так, будто я задал дурацкий вопрос.
  - Я думал, мы не должны никого спасать. Таковы же правила.
  - Я не спасаю тебя.
  - Тогда что ты делаешь?
  - Утаскиваю с холода.
  - Разве это не спасение? Спасение тут непозволительно.
  Рафаэль поднял взгляд на грозовые тучи.
  - Кажется, будет ливень. - Он посмотрел на меня. - А ты даже от дождя уберечься не можешь.
  - Мне нужно покурить.
  - Господи, надень хотя бы куртку сначала. Ты безумец, Зак. Безумец.
  
  5.
  
  Эмит протянул мне сигарету и дал зажигалку.
  - Спасибо, - поблагодарил я.
  - Ты как?
  - В норме.
  - Спасибо за историю.
  - Уху. Мы тут этим и занимается - историями. Ты следующий.
  - Меня это охереть как радует.
  Я засмеялся.
  - Нелегко тебе пришлось.
  - Поэтому я и здесь. Поэтому мы все здесь.
  - Нда. Знаешь, я ненавижу твоего брата.
  - Ты даже не знаешь его.
  - Он бил тебя, парень. Я ненавижу его за это.
  В это мгновение разразился дождь. Мы с Эмитом молча смотрели на разбушевавшийся ветер и льющую с небес воду. Может быть, мы стали зависимы от бурь. Может быть, это и так. Я докурил свою сигарету, Эмит предложил мне другую. Я ее взял.
  - Чувствую себя подстать этой дерьмовой погоде.
  - Я тоже, - согласился я.
  - Дождь пробуждает мир.
  - Откуда вдруг такая мысль?
  - От сестры. Она всегда мне так говорит.
  - Она хорошая, твоя сестра?
  - Она замечательная.
  - Это здорово, что у тебя есть сестра.
  - Она еще не махнула на меня рукой. Еще нет.
  - Может, никогда и не махнет.
  Эмит ничего не ответил. Он словно ушел в себя. Думал о чем-то, может быть, о сестре, может быть, о чем-то еще. Я видел, что кто-то идет к нам, в курительную яму, под дождем. Видел зонт, и когда фигура приблизилась, разглядел, что это Лиззи. Дойдя до нас, она, не закрыв зонта, полезла в карман за сигаретами.
  - Помочь? - Я взял у нее зонт и поднял над ее головой.
  Она вытащила и зажгла сигарету.
  - Ты засранец, - сказала она. - Оставил нас в группе одних. Мы даже не успели тебе ничего сказать. Теперь ты наш должник.
  Пожав плечами, я уставился в землю.
  - Ну, я жду.
  - Прости, - извинился я. - Я просто... я не знаю, что произошло.
  - Ты прекрасно знаешь, что произошло. Ты испугался. И сбежал. Плавали - знаем. - Она рассмеялась. - Не делай так больше, ладно? - Она одарила меня улыбкой. Ее улыбка была по-настоящему прекрасной.
  - Не буду.
  - Я вижу тебя.
  - Уху. Я тоже тебя вижу.
  - Правда?
  - Правда.
  И мы с ней вдруг сказали в унисон:
  - Я вижу тебя. Правда, вижу.
  Мы смеялись и смеялись. Но что в этом был смешного? Я вижу тебя, Зак. Я тебя вижу.
  
  

Воспоминания

  
  - Что олицетворяет дорога?
  - Любая дорога?
  Адам наградил меня своей любимой ироничной улыбкой.
  - Знаю, знаю. Что олицетворяет та дорога? - Я уставился на фотографию детей Адама. Они выглядели счастливыми. Я подумал о Сантьяго.
  - Опять смотришь на снимок моих сыновей?
  - Да. - Я пытался сосредоточиться на разговоре, иногда мне это непросто дается. - Дорога? Не знаю, Адам. Правда, не знаю. Ну, это же дорога. Она куда-то ведет, но я не знаю - куда.
  - На твоих других рисунках, тех, что ты рисовал в школе, присутствовали когда-нибудь люди?
  - Нет.
  - Что ты рисовал?
  - Городские пейзажи. Так их называл мистер Дрейк. Здания, аллеи, улицы.
  - Пустые улицы?
  - Да. Иногда рисовал машины.
  - С водителями?
  - Нет.
  - И никаких людей на твоих городских пейзажах?
  - Получается, что так.
  - Угадай, кем полны города?
  - Ну да, да, они полны людей.
  - Но в мире Зака людей нет.
  - Ну не знаю, может, я не люблю людей.
  - Не думаю, что это так. Я предполагаю, что ты очень любишь людей. Ты любишь Рафаэля. Любишь Шарки. Тебе нравится мистер Гарсия, нравится Эмит - думаю, что нравится.
  - Да, он нравится мне.
  - Тебе нравился Марк. Нравится Лиззи, Шейла, Келли и... - есть хоть кто-нибудь в группе, кто не нравится тебе?
  - Нет. Мне нравится вся наша группа.
  - Не нравится хоть какой-нибудь психотерапевт?
  - Есть такой один. Он болван.
  - Это было честно. Значит, из всех наших психотерапевтов тебе не нравится только один?
  - Выходит, что так.
  - Ты любишь людей, Зак. Так что, не в этом твоя проблема.
  - Тогда в чем она?
  - Давай разберемся в этом.
  - Ты знаешь, в чем моя проблема?
  - Нет.
  - Но у тебя есть теория?
  - У меня полно теорий, Зак. И они ни черта не значат. - И он перевел разговор в нужное ему русло. Угу, как будто я этого не заметил. - Откуда такой рисунок?
  - Оттуда, что именно так меня и нашли. На обочине дороги.
  - Помнишь, какой?
  - Да. Ведущей в Карслбад. Старое шоссе на севере Эль-Пасо. Там меня и нашли.
  - Ты помнишь что-нибудь еще?
  - Меня трясло.
  - От холода?
  - Я умирал.
  - Умирал?
  - Да. Алкогольное отравление. Очень сильное. Знаешь, от него можно умереть.
  - Да, я знаю. Ты помнишь, кто тебя нашел?
  - Коп. После этого все как в тумане. Я был в больнице. Она мне часто снится. - Я оторвал взгляд от пола и посмотрел на Адама. - Я чуть не умер.
  

Глава 12 - Я ненавижу их за любовь ко мне

  
  1.
  
  Ночью я просыпался через каждый час - у меня такое бывает. Обводил взглядом комнату. Смотрел на часы. 12:45. 12:46. 12:47. Снова засыпал и снова просыпался. 1:48. 1:49. 1:50.
  Рафаэль читал. Он читает, когда ему не спится. Где-то около трех утра встал с постели Эмит. "Выпустите меня, - шептал он. - Выпустите меня". Он явно собирался направиться к двери. На улице лил дождь и гремел гром - идти туда в одних трусах было не очень хорошей идеей. Рафаэля подобный лунатизм совершенно не беспокоил. Он встал, отвел Эмита обратно в постель и уложил. Но Эмит не захотел лежать. Сев в постели, он тихо проговорил:
  - Я не делал этого. Выпустите меня.
  - Хорошо, - ответил ему Рафаэль. - Мы выпустим тебя, как только взойдет солнце.
  - Сейчас. Выпустите меня сейчас. - Похоже, он снова собрался встать, поэтому Рафаэль вернулся к нему и потряс, пробуждая.
  Эмит растерянно уставился на него.
  - Ты говорил во сне. Опять хотел подняться, поэтому я решил, что лучше тебя разбудить.
  Эмит кивнул.
  - Я же ничего... не сделал?
  - Нет.
  - Хорошо. Иногда я делаю такое, чего потом стыжусь.
  - Например?
  - Писаю в углах комнаты или что-то подобное, за что потом стыдно.
  - Ты просил: "Выпустите меня". Откуда? Не помнишь?
  - Не помню. - Эмит впился глазами в Рафаэля. - Тебе не спится?
  - Да, сегодня не спится.
  - Ненавижу это сраное место, - проворчал Эмит. - Меня тут закормили таблетками. Поэтому я и хожу во сне.
  - Может быть. А может быть и нет. Может быть, ты и без таблеток будешь ходить во сне.
  - А тебе нахуй откуда знать?
  Рафаэль улыбнулся одной из своих "прочищающих горло" улыбок.
  - Лунатизм может быть симптомом ПТСР*.
  - Ты, блять, психотерапевт, что ли?
  Рафаэль взял свою книгу.
  - Нет. Я просто много читаю. Хочешь попробовать?
  - Пошел ты. - Эмит ненадолго притих, потом спросил: - Ты это серьезно? Лунатизм? Он может быть из-за этого... ну, из-за психологической травмы?
  - Парень, живший здесь до тебя - Шарки, все время ходил во сне. Вот я и прочел об этом книгу.
  - Эта книга все еще у тебя?
  - Да.
  - Дашь ее мне?
  - Конечно.
  - Научишь меня рисовать?
  - Зачем? Рисуй, как умеешь.
  - Я вообще не умею.
  - Тогда рисуй, как получится, для терапии сойдет. В художественную школу можешь поступить позже.
  - Умник, да?
  - Уху.
  Не знаю, почему я не присоединился к их разговору. Просто люблю слушать. Думаю, в душе я хотел запомнить голос Рафаэля, чтобы носить его в себе, когда он уйдет.
  - Могу я задать тебе вопрос, Эмит?
  - Да.
  - Ты много сменил таких мест, как это?
  - Это что, заметно?
  - Заметно.
  - Три или четыре.
  - Так три или четыре?
  - Четыре. Мне все это не помогает.
  - Тогда почему ты здесь?
  - У меня...
  - Неприятности с законом, - закончил за него Рафаэль.
  - Угу.
  - Что употребляешь?
  - Кокаин, героин, пойло. Выбирай.
  - Когда начал?
  - О, не знаю даже. В четырнадцать, наверное. Один парень обозвал меня негром, несколько дней спустя кто-то разрисовал наш гараж этим милым словечком.
  - И ты решил напиться.
  - Мне было больно.
  - Не сомневаюсь.
  - Но ты не можешь представить, как.
  - Не могу. - Рафаэль сделал глубокий вдох - он словно затянулся, куря сигарету. - Значит, ты напился.
  - А что, я должен был вместо этого его напоить?
  - Тебе приходит на ум лишь этот вариант?
  Эмит рассмеялся, знаете, таким нахальным смехом, говорящим: "пошел ты".
  - Любишь другим мозги вправлять?
  - Да нет. Просто иногда люблю задавать много вопросов.
  - Удивительно, что тебе не надирали задницу.
  - А с чего ты взял, что этого не делали? - Рафаэль засмеялся сам над собой. Снова. - С какими людьми ты общался, что они могли побить за то, что им задают вопросы?
  - С нормальными людьми.
  - Ты общался с нормальными?
  - Нет, наверное все-таки нет.
  - Иногда, когда люди задают вопросы, это означает, что ты им небезразличен.
  - Ты один из таких людей?
  - Да. Я один из таких.
  Эмит ничего на это не ответил.
  - Знаешь, Эмит, ты можешь сделать так, что это место поможет тебе. Как давно ты ничего не употреблял?
  - Восемнадцать дней.
  - Восемнадцать дней - это много. Восемнадцать дней - это замечательно. Говорят, если продержишься один день, то сможешь продержаться всю жизнь.
  - И кто это говорит?
  - Я говорю.
  - Спорю, что ты пил вино.
  - Ты прав.
  - Спорю, что ты пил хорошее вино.
  - Очень хорошее вино.
  - Спорю, что ты пил один.
  - Только так и больше никак. Так меня никто не отвлекал. - Рафаэль рассмеялся смехом, означавшим грусть. - Я не пил целый день.
  - И теперь не будешь пить всю жизнь, да?
  - Я знаю, что ты зол на весь мир. И знаю, что ты имеешь на это право.
  - Я живу в гребаном мире расистов.
  - Это так.
  - Ты тоже живешь в этом мире, приятель. И что ты, блять, делаешь при этом?
  - Говорю с тобой.
  Это вызвало у Эмита смех. Приятный смех. Хороший смех. Мне он показался именно таким, не знаю почему. Сам того не сознавая, я засмеялся вместе с ним.
  - Ты там тоже проснулся, приятель?
  - Да, - ответил я.
  - Ты тихоня.
  - Что-то типа того.
  - Тебе нравится здесь, Зак?
  Я дал вопросу Эмита несколько секунд повисеть в воздухе.
  - Здесь хорошо.
  - И что здесь нахуй хорошего?
  - Кормят хорошо.
  Рафаэль с Эмитом засмеялись. От души. И я вместе с ними.
  Не знаю, как долго мы смеялись, но, кажется, довольно долго. А затем снова наступили тишина и безмолвие. От лампы Рафаэля шел теплый свет, и в нем вся комната казалась нарисованной. Она казалась странной картиной, рассказывающей свою историю - и чтобы понять, о чем эта история, к этой картине нужно было внимательно приглядеться.
  
  2.
  
  Люблю выходные. Тут у нас как в школе - утром занятие с группой, потом еще два занятия, обед, и парочка занятий дневных.
  Мы полны злости, поэтому у нас есть занятия по избавлению от злости.
  Мы зависимы, поэтому у нас есть занятия по избавлению от зависимости.
  Мы созависимы, поэтому у нас есть занятия по избавлению от созависимости.
  Дважды в неделю у нас арт-терапия. Есть и другие занятия. Например такие, на которых мы должны разыгрывать сценки и роли - ненавижу их. Ненавижу. Трижды в неделю по вечерам у нас общие встречи. "Привет всем, я Зак, я алкоголик". Выходные - это куча времени на то, чтобы сделать домашнее задание, покурить и почитать. Люблю выходные.
  Когда я проснулся утром в субботу, Рафаэля с Эмитом уже не было. Я сделал глубокий вдох, затем еще один и еще. Это напомнило мне о том, что днем у меня дыхательная гимнастика с Сюзан. Я чувствовал себя разбитым. Хотелось заползти обратно в постель и уснуть. Я бросил взгляд на часы - 8.20 утра. По выходным нам разрешается спать до полдевятого, потом мы должны вставать. Если я снова залезу в постель, один из здешних сотрудников придет, постучит в дверь, улыбнется и вежливо скажет: "Пора вставать". Не выношу этого.
  Я не мог решить, что сначала сделать - покурить или принять душ. Остановился на душе. Вытираясь, я посмотрел на себя в зеркало. На шрам под правым соском. Коснулся его пальцами, и нахлынули воспоминания. Мой брат вжимает меня спиной в пол, в его руке кусок стекла. Я могу порезать тебя. Я могу порезать тебя. Острый край стекла проходится по моей правой груди. Мне шесть лет. Я кричу. В комнату вбегает отец.
  Он не повез меня в больницу. Промыл рану и заклеил ее клейкими полосками, которые заменяют швы. Дал мне одну из маминых таблеток, и я уснул.
  
  3.
  
  Я знал, что буду делать дальше - отдаваться во власть своей новой зависимости. Читать дневник Рафаэля. Он же уходит. Заберет свои слова и свой голос с собой, и у меня останутся лишь мои мысли. Я взял его дневник и прочел последнюю запись:
  Я верю в то, что в жизни каждого человека есть определяющие ее моменты. И в каждый из них мы переживаем смерть. Я умер здесь, и уже не важно, зачем я пришел сюда изначально. Но здесь произошло так же нечто более важное, чем моя смерть. Не знаю, как описать это. Могу лишь сказать, что никогда еще не ощущал себя настолько живым. Никогда. Никогда до этих пор я не чувствовал себя в ладу со своим собственным телом. Мое тело - это мой дом. Я продолжаю повторять себе это. Для меня эти слова равносильны чуду. Не знаю, какой будет моя дальнейшая жизнь и что принесут мне новые дни, знаю только, что я счастлив и в моем сердце - покой. Я знаю, что не могу больше жить в разочаровании. Я жил в нем всю свою жизнь. Я отказываюсь от алкоголя, который использовал в качестве лекарства. Я выбрал извилистую дорогу, ведущую в страну зрелости. Мне понадобится время на то, чтобы найти себя снова в этом мире. Мне придется преодолеть много трудностей. Но я больше не буду убегать.
  Я чувствую себя цельным. Я в ладу с собой.
  До приезда сюда мне хотелось уйти в пустыню и там умереть. Теперь же я хочу только жить. Хочу снова и снова писать эти слова. Произносить их и слышать, как они прекрасны и весомы. Я хочу жить. Вот и все, что я знаю сегодня. Я хочу жить.
  Я чувствовал себя вором, крадущим эти слова Рафаэля. Мне было стыдно, но в то же время хотелось забрать их себе и сохранить где-то внутри, чтобы ощутить то же, что ощущал Рафаэль.
  Рафаэль пришел сюда душевно сломленным. Сейчас он был другим. Шарки ушел прежде, чем смог помочь себе. Может быть, то, что сделал Рафаэль, слишком тяжело, больно и почти невозможно совершить.
  Выдержу ли я? Смогу ли с полной уверенностью сказать то, что написал Рафаэль: я хочу жить?
  Я знаю, что не отпускаю себя. Знаю, что все еще живу в маленькой, темной комнате. Но в этой комнате есть дверь. И окно. И я вижу за ним небеса.
  
  4.
  
  В понедельник утром я подождал, когда Рафаэль с Эмитом уйдут из кабинки, затем встал. Я подошел к столу Рафаэля за его дневником и обнаружил, что того нет. Это было все равно что искать отцовские бутылки с бурбоном и не найти ни одной. Я не знал, что делать, и ко мне тут же вернулась миссис Тревожность. Я ненавидел Рафаэля. Я не мог дышать, и мысли в голове неслись вскачь. Я сел за свой стол и заставил себя делать медленные вдохи и выдохи. Сюзан сказала, что у меня получится успокоиться, если я сосредоточусь на дыхании.
  Поэтому я сосредоточился.
  Я делал вдох и делал выдох. Я пытался наполнить себя вдохом с ног до головы. Через несколько минут я почувствовал, что немного успокоился. Взял блокнот и начал писать:
  Рафаэль завтра уезжает. Возвращается туда, откуда бы он там не пришел. Он живет в Лос-Анджелесе, хотя и шутит, что там, по правде сказать, никто не живет. Все лишь находятся в вечном движении. Не очень смешная шутка. Рафаэль завтра уезжает. Рафаэль завтра уезжает. Шарки нет с нами. Может быть, он уже мертв. Марк вернулся к своему тоскливому супружеству. Шарки вернулся на улицу. Рафаэль возвращается домой. Он собирается вести трезвый образ жизни и продолжать писать. Он сказал, что хочет написать роман. Я спросил его: о чем? Об этом месте, - ответил он. Я знаю, что он пошутил, но мне бы хотелось, чтобы он и правда написал роман об этом месте, потому что если он это сделает, значит, будет помнить обо мне, значит, я буду у него в голове, а я хочу жить у него в голове, хочу оставаться в ней живым.
  Я закрыл блокнот. Мне было слишком печально, чтобы писать что-то еще.
  На занятии в группе я почти ничего не говорил. Мой Разбор был донельзя простым:
  - Никакой лжи, - сказал я, и это была ложь. - Никаких секретов. - И это тоже была ложь.
  Не знаю, что дальше происходило в группе. Я сидел, приклеившись взглядом к полу. Адам спросил, не хочу ли я сказать что-нибудь Лиззи в ответ на что-то сказанное ей. Я помотал головой - "нет". Я почти не слышал обсуждение картины Эмита, на которой он изобразил свою зависимость. Адам спросил, не хочу ли я сказать что-нибудь Эмиту. Я помотал головой - "нет".
  В конце занятия мы все как обычно взялись за руки. Когда Рафаэль потянулся рукой к моей руке, я помотал головой - "нет". Нет. Я ни хуя не хочу держать тебя за руку. Это я передал ему своим взглядом, скрестил руки на груди и уставился в пол.
  В этот день я не пошел больше ни на одно занятие.
  Я торчал в кабинке номер девять и пялился в календарь.
  Я лежал на постели и пытался отрешиться от всего. Я могу это сделать. Я могу отрешаться. Могу отключаться. Я знаю, как это сделать. Это талант. Это искусство.
  В комнату зашел один из медпомощников.
  - Ты должен ходить на занятия, - твердо сказал он и подождал какого-либо ответа с моей стороны.
  Я безучастно посмотрел на него.
  - Ты знаешь, что пропускать занятия нельзя. Последствия неизбежны.
  Мне пришло в голову, что я могу броситься на этого парня, побить его, как бил автомобильные стекла. Мне даже не нужна для этого бита. Черт, она мне нахер не нужна. Я просто могу броситься на него и поколотить. Меня выкинут отсюда. Я уйду и... и что потом?
  Парень наконец-то ушел.
  Это хорошо. Психотерапевты точно меня беспокоить не будут. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, затем еще один, и еще один. Я так и уснул, глубоко дыша. Проснулся я ночью. Эмит за своим столом что-то рисовал.
  Рафаэль собирался.
  Я молча наблюдал за ними. Рафаэль поднял взгляд и заметил, что я не сплю.
  - Привет, - сказал он.
  Я махнул ему рукой.
  - Хочешь поговорить об этом?
  - О чем?
  - Сам знаешь о чем.
  - Нет.
  - Могу я тебе кое-что сказать?
  - Могу я тебя остановить?
  - Ты ведешь себя как пятилетний ребенок.
  - А ты прям знаешь, как они себя ведут.
  - Я знаю. Знаю. - Его лицо ожесточилось. - Они отказываются говорить - вот что делают пятилетние дети, когда злятся.
  - Я не злюсь.
  Эмит воззрился на меня поверх стола.
  - Злишься. И не хило так злишься.
  - Иди на хуй, Эмит.
  Он засмеялся.
  - Иди туда же, Зак.
  Рафаэль одарил нас обоих хмурым взглядом.
  - Поговори, Зак. Поговори со мной.
  - Не указывай мне, что делать.
  Рафаэль покачал головой.
  - Я завтра уезжаю, Зак.
  Я отвернулся, уткнувшись в стену. Мне хотелось, чтобы все слова этого мира исчезли. Хотелось, чтобы исчезли и все лица, к которым я когда-либо что-либо чувствовал.
  Я уснул.
  Мне снилось, что Рафаэль сидит в изножье моей кровати. Он тихо пел, и я не разжимал век. Проснувшись, я открыл глаза, но Рафаэля рядом не было.
  Я встал, надел ботинки, проверил, есть ли в кармане куртки сигареты, и направился в курительную яму.
  Поднялся холодный ветер. Остались ли у этой зимы еще бури? Меня не оставляли мысли о Шарки. Где он сейчас? Вернулся домой, угодил в тюрьму за то, что украл отцовские деньги, или сидит в бильярдной, подбивая какого-нибудь дурилу сыграть с ним в бильярд?
  Куда поедет Рафаэль?
  Почему я не могу заставить себя поговорить с ним?
  Почти дойдя до курительной ямы, я увидел, что там кто-то стоит. На секунду мне почудилось, что это мой брат, и мое сердце бешено заколотилось. Я застыл на месте, затем сделал еще несколько шагов. Это был Эмит. Сердце сбавило темп.
  Я достал сигарету и прикурил.
  - Поздновато ты встал.
  - Долго заснуть не мог. Так ты у нас снова говоришь, м?
  - Вообще-то я не очень говорливый.
  - А мне так не показалось, когда ты рассказывал свою историю.
  - Я не люблю говорить. Я, как бы это сказать... не умею выражать свои мысли.
  - Ну ты и гонишь. Ты меня убиваешь, Зак.
  - Я не гоню.
  - А как иначе это назвать? Ты просто охуеть как не хочешь говорить о том, что у тебя внутри.
  - О, а ты прям обожаешь об этом говорить.
  - У меня просто это хреново выходит. Не умею я говорить о том, что у меня внутри. А ты умеешь, Зак. Ты просто... я не знаю. Не хочешь, наверное. А, да что я, блять, знаю? - Он махнул рукой и прикурил еще одну сигарету. - Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, что ты не знаешь, как попрощаться с Рафаэлем. Я думаю, что это до смерти пугает тебя, Зак. Вот что я думаю.
  - Спасибо за участие.
  - Не будь засранцем.
  Мне хотелось сказать ему: я пятилетний ребенок, не умеющий петь. Единственные песни, что я слышал - настоящие песни - мелодии, сыгранные на трубе мистером Гарсией, и голос Рафаэля, и ни тот, ни другой не научили меня, как исполнить свою собственную песню. Они пели мне. И теперь я остаюсь в еще большем одиночестве, чем был когда-либо раньше. Да, Эмит, мне страшно. До смерти страшно.
  - Прости, - прошептал я. - Я не хотел вести себя как засранец.
  Мы докурили сигареты в молчании.
  
  

Воспоминания

  
  У меня есть еще один секрет.
  Я веду воображаемые разговоры с людьми.
  Иногда я говорю с мамой. Спрашиваю ее, почему она такая печальная. Пыталась ли она когда-нибудь не печалиться? Всегда ли в ее душе была печаль, или она однажды пришла и осталась? Была ли у них с отцом когда-нибудь нормальная жизнь, смеялись ли они, держались ли за руки, гуляли? Я спрашиваю ее, каково это - жить в своей голове? Тесно там или просторно, страшно или прекрасно? Я спрашиваю ее, почему она хотела, чтобы я касался ее как ее муж. Знала ли она, что делает, или виной всему лекарства? Я спрашиваю ее, любит ли она меня, и всегда чувствую себя при этом очень жалким, потому что мой вопрос звучит так отчаянно. Я спрашиваю и спрашиваю, и спрашиваю.
  Она никогда мне не отвечает.
  Я говорю с отцом. Говорю: "Привет, пап".
  Он сидит в кресле с выпивкой в руке.
  "Привет", - отвечает он. У него приглушенный, далекий голос.
  "Что бы было, если бы ты не пил каждый день, - спрашиваю я. - Что бы ты ощущал внутри?"
  Он лишь смотрит на меня.
  Он тоже мне не отвечает.
  И я говорю с Сантьяго.
  "Откуда в тебе столько ненависти?"
  "А ты разве не заметил, что творится в нашей семье? Что с матерью и отцом?"
  "Заметил, - говорю я. - Ты им так мстишь?"
  "Что-то в этом роде".
  "Ну а я? Почему ты ненавидишь меня? Что сделал тебе я?"
  И слышу его ответ: "Родился".
  Я помню все свои воображаемые разговоры. Если они не реальны, то почему так печалят меня?
  
  

Еще одно время года

  
  Я прожил восемнадцать лет во времени года, зовущееся "печалью" - и погода в нем всегда оставалась неизменной. Наверное, другого времени года я не заслуживал. Не знаю, как и когда, но что-то стало происходить. Вокруг меня. Внутри меня. Что-то прекрасное. Что-то невообразимо прекрасное.
  
  ____________________________________________________
  
  ПТСР - посттравматическое стрессовое расстройство.
  
  

Глава 13 - Прощание может быть монстром

  
  1.
  
  Адам достал из маленькой коробочки медную медаль. Пришло время прощаться. С Рафаэлем, который пробыл здесь шестьдесят дней, с Рафаэлем, который был моим соседом. С Рафаэлем, который пробуждал меня от кошмаров, успокаивал меня и пел мне, с Рафаэлем, который всегда был на страже и приглядывал за ходящими во сне Шарки и Эмитом.
  Я уставился на раскачивающуюся на веревке медаль. Лиззи взяла ее в руки и начала говорить:
  - Я вкладываю в медаль всю мою...
  Я не мог этого слушать. Кто-то что-то говорил, но я едва их слышал, вперив взгляд в пол, пока Мегги не тронула меня ладонью, передавая медаль.
  Я поднял взгляд на Рафаэля, затем снова опустил его на пятно на ковре.
  Я слышал голос Адама - невнятный, доносящийся откуда-то издали, как далекое эхо, а потом он исчез и мне стало очень одиноко, я словно оказался в темной тихой комнате, и в окружающем меня мире не было ничего, кроме тьмы. И сам я был тенью. Но голос Адама все-таки пробился ко мне - этот голос был рукой, вытягивающей меня из тьмы.
  - Зак? Зак?
  Я снова вернулся в комнату, хотя и знал, что был в ней всё это время. Посмотрел сначала на Адама, потом - на Рафаэля. И услышал свой собственный голос:
  - Мне обязательно что-то говорить?
  - А ты не хочешь?
  - Я не могу.
  - Почему?
  - Не могу и всё.
  Я сосредоточенно пялился на пятно на ковре. Мне хотелось найти биту и автомобильное стекло. Вот чего мне хотелось.
  - Я буду скучать по тебе, Зак. - Голос Рафаэля никогда еще не был таким мягким.
  Почему он говорит? Это не по правилам прощания. По правилам нужно слушать прощальные пожелания других. Рафаэль нарушал правила, и мне хотелось кричать на него, и я попытался открыть рот, чтобы заговорить, но губы будто зашили.
  Рафаэль улыбнулся.
  - Я люблю тебя, Зак, - прошептал он. - Ты же знаешь это, правда?
  Он сказал это перед всей группой, и это было неправильно, и мои губы дрожали. Я судорожно сглотнул и заставил, наконец, себя заговорить. Я хотел, чтобы мой голос был сильнее моих слабых, дрожащих губ.
  - Ты не любишь. Не любишь меня.
  Лицо Рафаэля осталось спокойным.
  - Люблю, Зак. Я хочу, чтобы ты это знал.
  Я закрыл глаза рукой и покачал головой.
  Я ничего не чувствую. Ничего не чувствую.
  Я знал, что скажет Адам. Он скажет: "Я вижу тебя, Зак". Но он не видит меня. Никто не видит меня. Никто в этом гребаном мире не видит меня.
  
  2.
  
  Я ходил на все занятия. Но не присутствовал на них. Я не мог заставить себя находиться там. И это не было какой-то там уловкой. Это было нормальным. Нормальным для меня. В середине дня я настолько устал, что был не в состоянии держать глаза открытыми. Я сказал Дженни, моему дневному психотерапевту, что плохо себя чувствую. Она внимательно вгляделась в мое лицо. Не знаю, что она там увидела.
  - Дай себе то, что тебе нужно.
  Я решил, что мне нужно вздремнуть. Вернулся в кабинку номер девять и первым делом наткнулся взглядом на упакованные вещи Рафаэля. Я лег на постель и уставился в потолок. Мне не спалось. Может быть, я и не хотел спать. Мне пришла мысль, что Рафаэль придет за своими вещами, а я знал, что мне невыносимо будет видеть его. Прощание было монстром, пожирающим меня. И этот монстр был слишком силен для парня по имени Зак. Мне нужно уйти из кабинки до того, как вернется Рафаэль. Мне нужно уйти. Мне стало трудно дышать, и я подумал о том, что мне никогда, никогда не станет лучше.
  Я навечно останусь в этом между - между жизнью и смертью. Я в нем застрял.
  Не знаю, как мне удалось это сделать, но я нацарапал Рафаэлю записку и положил на его стол, рядом с его дневником: Не ненавидь меня.
  И выбежал из комнаты.
  Никто не видит меня. Никто не видит меня. Никто не видит меня.
  Я пришел в себя под деревом по имени Зак.
  Небеса потемнели. Я лежал на земле, вспоминая очередной странный сон. Я брел один по пустыне и мне навстречу шли два мужчины. Одним был мой отец, другим - Рафаэль. Внезапно рядом со мной оказался Адам. Он сказал: "Тебе придется выбрать, Зак". Мне хотелось выбрать Рафаэля - этого хотело мое сердце, но я не выбрал его. Нет. Я выбрал отца. Потом мы с отцом шли по пустыне. Приглядевшись, я увидел, что у нас обоих в руках бутылки с бурбоном, и мы пьем и пьем, и вокруг нас всё в крови.
  Отец и сын.
  Кровь.
  Меня трясло.
  Я думал о сне. О бурбоне и крови. Меня трясло, но не знаю, отчего - от холода или сна. Я поднялся и побрел в курительную яму.
  Я выкурил сигарету. Затем другую. Затем еще одну. Я внутренне одеревенел. Ничего не ощущал. Это хорошо. Я сосредоточился и уцепился за это душевное оцепенение. Вот чего я на самом деле хочу - ничего не чувствовать. Быть куском льда, не желающим таять. Если бы я мог остаться в этом состоянии, то никогда бы больше не чувствовал печаль, никогда больше... если бы я только мог. Если бы у меня это получилось, то имя "Рафаэль" не причиняло бы мне боли. Как и имя "Сантьяго". Как и память об отце и матери. Они бы ничего не значили для меня.
  Я поднял взгляд к звездам и позавидовал им. Бог не наделил их чувствами.
  
  3.
  
  Я вернулся к себе в комнату. Эмит рисовал картину.
  - Я охрененно зол, - глянул он на меня.
  - И что?
  - Не понимаю тебя, Зак.
  - А тебе и не нужно. Ты здесь не для этого.
  - Это отвратительно, приятель - то, как ты обошелся с Рафаэлем.
  - Он это переживет.
  - Ты говнюк, знаешь об этом?
  - Я не хочу говорить.
  - Да что с тобой такое?
  - Со мной? Что со мной такое? Ничего. Со мной полный порядок.
  - Тогда почему ты не свалишь отсюда?
  - Заткнись, Эмит.
  Я завалился на кровать и уставился в потолок. Я цепко держался за свое душевное онемение. Я будто снова пил. Клянусь, я чувствовал себя именно так.
  Я услышал, как Эмит встал и надел куртку.
  - Рафаэль оставил тебе кое-что, засранец. На твоем столе.
  Я сделал вид, что не слышу его.
  Он вышел из комнаты.
  Я уснул, и мне снова приснился тот сон с Рафаэлем, отцом и Адамом в пустыне. Рафаэль приблизился, но тут же повернул и пошел прочь. Отец предложил мне выпить. Я проснулся как раз в тот момент, когда протянул руку к бутылке.
  
  4.
  
  Я не пошел на утреннее групповое занятие. Остался в своей кабинке. Единственное место, в которое я наведывался целый день - в курительную яму. Люди приветствовали меня. У меня не было сил отвечать им. Днем я сидел, приклеившись взглядом к дневнику Рафаэля - он оставил его мне в подарок. На нем лежал конверт с моим именем. Я не открывал его. Поднял, покрутил в руках и бросил на стол.
  Вернувшийся в кабинку Эмит зло посмотрел на меня. Я ответил ему безразличным взглядом.
  Сны стали еще кошмарнее.
  Я проснулся от собственного крика, но не хотел вспоминать приснившийся сон.
  - На тебя невыносимо смотреть, Зак, - раздался голос Эмита. - Ты умираешь, приятель.
  - Это просто сны, - услышал я свой ответ.
  - Они убивают тебя.
  Откуда тебе знать? - хотел я его спросить, но ничего не сказал.
  
  5.
  
  Следующим утром я пошел на групповое занятие. Я не участвовал в разговоре, но я присутствовал. Почти все занятие смотрел в пол. Дневной перерыв я решил провести у себя в кабинке, но не успел дойти до нее.
  - В два часа, Зак. Ты можешь прийти ко мне? - донесся до меня голос Адама.
  Я пожал плечами.
  - Это "да"?
  - Да, хорошо. - Я взглянул на него. - Какой в этом смысл, Адам? Я лишь трачу твое время.
  Он начал что-то говорить, но оборвал себя и лишь спросил:
  - В два часа, Зак?
  - Да, ладно.
  Я вошел в кабинку и уставился на дневник Рафаэля. Перелистнул страницы и остановился на аккуратной записи. Сам того не заметив, я уже читал ее.
  В этом сне все деревья были голыми, без единого листочка, а зимняя ночь беззвездной и темной. Я брел куда-то без куртки. Не помню, что я так отчаянно искал, но я был голоден и истощен, и думал лишь о том, как мне холодно. Я никогда еще так не замерзал. Я проснулся. На улице было все еще темно, мое одеяло валялось на полу. Укрывшись, я задавался вопросом, что же искал.
  Я - скиталец на земле. Бродяга. Это была моя последняя мысль перед тем, как я снова уснул.
  Утром все мои мысли занимала листва деревьев. Я зашел в лабиринт с такой картинкой в голове: я стою под солнцем и с небес медленно летят зеленые листья. И я снова молод.
  Я провел подушечками пальцев по словам. По бумажным клочкам, заполненным словами.
  Я представил себе Рафаэля, стоящего в центре лабиринта, под ярко светящим солнцем, в дождем осыпающих его летних листьях. Представил себе его улыбающимся и рассмеялся. И попытался представить себя рядом с ним.
  
  6.
  
  - Что у тебя там происходит? - постучал Адам пальцем по своему виску.
  - Не знаю.
  - Хорошо. Что происходит здесь? - он приложил ладонь к сердцу.
  - Не знаю.
  - Знаешь.
  - Я не попрощался с Рафаэлем.
  - Знаю.
  - Я не смог.
  - Понимаю.
  - Правда?
  - Прощание, порой, может быть монстром.
  - Да.
  - Это неплохо - любить кого-то так сильно, что это причиняет боль.
  - Ты не знаешь. Ты же - не я.
  - Как бы странно это не звучало, Зак, я кое-что знаю о боли. И кое-что знаю о любви. И это факт.
  - Но ты ничего не знаешь обо мне. Ты говоришь, что видишь меня, но это не так. Ты не видишь. - Мои губы снова дрожали. Нет, нет, нет, не плачь, Зак, не плачь, не плачь, не плачь. Но тело не слушалось меня. Я поднялся, чтобы уйти, но встав, не смог сдвинуться с места. Я почувствовал обнимающие меня руки Адама. Я плакал, прислонившись к его плечу. - Я потерялся, - прошептал я. - Адам, я потерялся. - И я начал говорить вещи, которые не собирался говорить, слова, которые душили меня, застряв в горле. - Мне нужен отец, Адам. Мне он очень нужен. Я не знаю, где он. И мне больно. Мне больно, Адам, очень больно.
  
  7.
  
  Я не отрываясь смотрел на конверт с моим именем на нем. Глубоко вздохнул и открыл его. И нашел там слова Рафаэля:
  
  Закария,
  Я хочу о многом сказать тебе, но в то же время не знаю, с чего начать. За годы писательства я понял, что мне удается подобрать правильные слова, когда я начинаю писать. Наверное, ты уже знаешь, что я по-настоящему верю в слова. Верю в их силу, в их способность ранить и способность исцелять. Может быть, поэтому я оставляю тебе свой дневник - потому что эти исписанные страницы часть той работы, которую я провел над собой. Может быть, поэтому я пишу тебе сейчас - потому что хочу сказать что-то, что может тебе помочь. Ни в коем случае не принимай это как снисхождение. Мне пятьдесят три, а тебе восемнадцать, но это не значит, что я умнее или даже просвещеннее тебя. Единственное, что я на самом деле знаю - я наконец-то начал узнавать сам себя. Надеюсь, Зак, что ты сделаешь то же самое раньше меня. Надеюсь, ты не будешь ждать и терять время.
  Однажды ты признался мне, что ведешь с людьми воображаемые диалоги. Я тоже. Вот такой у меня был с тобой:
  Я: Ты попрощаешься со мной?
  Зак: Я не могу.
  Я: Не сделаешь мне одолжение? Пожалуйста, перестань смотреть в пол и посмотри на меня.
  Зак: Ты говоришь со мной как с маленьким ребенком.
  Я: А ты не веди себя как ребенок.
  Зак: Ты собираешься в качестве прощального подарка прочитать мне нотацию?
  Я: Посмотри, пожалуйста, на меня.
  И ты, Зак, смотришь на меня. И я протягиваю тебе свой дневник и говорю: вот мой подарок для тебя.
  Тогда ты, Зак, говоришь: Я не могу его принять. Эти слова - твои.
  Я: Может быть, я хочу, чтобы у тебя остались мои слова.
  Ты качаешь головой.
  Я: Возьми.
  Я кладу свой дневник в твои руки.
  Зак: Я должен кое в чем признаться. Я читал твой дневник.
  Ты отворачиваешься, боясь увидеть выражение моего лица.
  Я же, улыбаясь, говорю: Я знаю.
  Зак: Знаешь?
  Я: Да, Зак, знаю.
  Зак: Почему ты не сказал мне, что знаешь об этом?
  Я: По той же самой причине, по которой ты не сказал мне, что читаешь его. Может быть, мы оба слишком сильно любим держать в себе секреты. Может быть, нам стоит перестать это делать?
  Ты, Зак, держишь мой дневник в своих руках и киваешь.
  Я в последний раз обвожу взглядом комнату.
  И ты вдруг говоришь: Наверное, я должен сказать "прощай".
  Я: Это не прощание, Зак.
  Зак: Когда кто-то уходит, это означает прощание.
  Я: Не всегда.
  Зак: Люди приходят сюда и уходят. И после ухода они хотят позабыть о своем пребывании здесь.
  Я: Некоторые - может быть. Я еще увижусь с тобой, Зак. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя. И потому что я хочу этого - это случится. Я сделаю так, что это случится.
  Ты провожаешь меня до машины, которая отвезет меня в аэропорт, и я говорю: Ты самый славный мальчик во всем мире.
  Зак: Это не так.
  Я: Не спорь со мной, Закария.
  Я смотрю тебе в лицо в последний раз, улыбаюсь, сажусь в машину и уезжаю.
  Вот мой воображаемый разговор с тобой.
  Я знаю, Зак, что ты не смог сказать мне "прощай". Я знаю, что это больно. Если больно мне, пятидесятитрехлетнему старику, то как же должно быть больно восемнадцатилетнему мальчику? Но вот ведь в чем дело, Зак. Если ты хочешь быть живым, то боли не избежать.
  Я кое-что знаю о том, как ее избегать - я в этом спец. Но нельзя убежать от боли, Зак. Жизнь причинила боль тебе, мне и всем тем, кто находится в этом месте, но это не значит, что мы должны жить в боли всю свою жизнь. Я жил в боли, потому что сам выбрал жить в ней. Где-то на своем жизненном пути я взлелеял мысль о том, что мне суждено прожить трагическую жизнь. В моей голове засела романтическая идея о том, что писатель должен страдать. Я был Рафаэлем, творческой личностью, человеком, порождающим прекрасное из своих собственных страданий. Я боготворил свою боль. Она была богом для меня, и я ей преклонялся. Шарки бы сказал: "Чувак, это пиздец что такое". Необъяснимо как, и это действительно необъяснимо, но мне каким-то образом удавалось избегать настоящей боли - боли, которая меня убивала. Вот ее я избегал всеми силами.
  Я думаю, ты такой же как я, Зак. Ты живешь в боли, хотя не хочешь ничего чувствовать. Ты замечательный, умный, красивый, и влюблен в слова, но, как и я, остаешься в пространстве безмолвия, где слова застревают между сердцем и горлом.
  Говори, Зак.
  Ты знаешь историю библейского Захарии? Думаю, тебе стоит ее почитать. Бог лишил его дара речи за неверие. Он стал немым, и обрел способность говорить только после рождения сына. И он запел. Захария запел! Пой, Зак. Если я могу петь своему монстру, то и ты можешь петь своему.
  Рафаэль.
  
  Я перечитывал письмо снова и снова. Затем открыл дневник Рафаэля и увидел, что он оставил мне номер своего мобильного и адрес. У меня из головы не выходила воображаемая сцена прощания, написанная им. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя.
  На ум пришло слово "счастье", это слово... я почувствовал его. Я знал, что это ощущение не продлится долго, что потом я опять почувствую печаль, и мне станет только хуже, потому что одно дело - быть печальным, и другое - стать печальным после того, как был счастлив. Стать печальным после того, как был счастлив - нет ничего хуже этого.
  Должно быть, я улыбался, потому что Эмит спросил меня:
  - Чему ты улыбаешься?
  - Своим мыслям.
  - Даже не знаю, чему ты можешь улыбаться, после того, как так по-свински обошелся с Рафаэлем на групповом занятии. Говорю тебе на полном серьезе - это было отвратительно.
  Я не знал, что на это ответить.
  - Прости, что вел себя как пятилетний ребенок. Прости.
  - Да уж, как Рафаэль и говорил.
  - Да, как говорил Рафаэль. Я задолжал группе и теперь должен загладить свою вину.
  - Я напомню тебе об этом. Если ты забудешь.
  - Ладно.
  - Вот и хорошо. - Эмит оценивающе оглядел свою картину. - Что ты думаешь о ней? - Он поднял ее, показывая мне. На ней была изображена дорога. Не похожая на ту, что нарисовал я. И с чего она должна была быть на нее похожа? Это была его дорога. По обеим сторонам от нее Эмит нарисовал вигвамы, кактусы и всякое разное. Его картина была намного мудреней моей.
  - Хочешь рассказать мне, что она значит?
  - Я принесу ее на групповое занятие.
  Я был рад, что Эмит больше не злится на меня. Странно, но мне хотелось говорить с ним. Может быть, я устал от своего внутреннего мира. Моего печального внутреннего мира.
  - Эмит? Что самого страшного случилось с тобой?
  Я увидел по его лицу, что ему не хочется отвечать, но он ответил:
  - В тюрьме... случаются жуткие вещи.
  Думаю, я знаю, о чем он говорил.
  - Ты часто думаешь об этом?
  - Мне иногда снятся сны.
  Я кивнул, не зная, что сказать.
  - Мне очень жаль, что с тобой случились те жуткие вещи.
  Он тоже кивнул.
  - Иногда я мечтаю о том, чтобы все это ушло, перестав меня мучить.
  - И я.
  - Но, думаю, от нашего желания это не зависит.
  - Наверное, нет.
  - Что самого страшного случилось с тобой?
  - Я потерял родителей. - Я не знал, что собираюсь это сказать. Я даже не знал, правда ли это. Но это было правдой. Я просто никогда этого не признавал.
  - Хочешь поговорить об этом?
  - Нет. Я не могу. - Мне вспомнилось, как Рафаэль сказал мне, что меня нужно связать договором, запретив произносить эти три слова - "я не могу".
  - Это ничего. - Эмит все смотрел на свою картину, словно пытаясь проанализировать самого себя. - Может, пойдем курнем?
  - Пойдем, - согласился я.
  Мы вышли на ночной воздух, и я слышал голос говорящего со мной Эмита - было здорово слышать человеческий голос, было здорово слышать его рядом с собой, - но я слушал его краем уха. Я думал о Рафаэле и представлял его поющим монстру. Мысленно видел лицо Адама - доброе, хорошее лицо; лицо Лиззи, с текущими по щекам слезами - в молодости она, наверное, была очень красивой. Я задавался вопросом: куда же иду, и размышлял о дороге на своем рисунке.
  Когда мы дошли до курительной ямы Эмит сказал, что погода меняется.
  - Можно почти ощутить, как зима отступает.
   Это была приятная мысль. Чудесная мысль. Замечательная мысль.
  "Летний день". Вот как называлась та песня. Лето. Почувствую ли я его когда-нибудь внутри себя?
  
  

Воспоминания

  
  - Я вижу один и тот же сон. В нем есть ты и Рафаэль, и мой отец.
  - Что это за сон?
  Я описал его Адаму.
  - Ты злишься на меня во сне?
  - Почему я должен злиться на тебя?
  - Я заставляю тебя сделать выбор. Ты видишь меня таким - парнем, заставляющим тебя выбирать между... - Адам умолк. Посмотрел на меня. - Давай пока забудем обо мне... Скажи мне, что олицетворяет во сне твой отец?
  - Это мой отец. Он олицетворяет самого себя.
  - Но ты сказал, что в душе хотел уйти с Рафаэлем.
  - Хотел. Ну, то есть, во сне - хотел. Во сне я хотел выбрать его. Но не сделал этого и ушел с отцом.
  - Ты выбрал выпивку.
  - Нет, я выбрал отца. Но... получается, что и выпивку тоже.
  - Ты выбрал отца. Ты выбрал выпивку. Так что олицетворяет твой отец, Зак?
  - Мою старую жизнь.
  - А что олицетворяет Рафаэль?
  - Мою новую жизнь, наверное.
  - Да, я тоже так думаю. И во сне ты выбрал не новую, а старую жизнь. И что ты чувствовал при этом?
  - Но это же мой отец. Я должен был выбрать его.
  - Разве?
  Я поднял на Адама глаза.
  - Да.
  - Зак, в последний раз, когда ты был тут у меня...
  - Когда я потерял самообладание.
  - Когда ты потерял самообладание. Ты сказал, что тебе нужен отец и что тебе больно.
  - Да.
  - Могу я задать тебе вопрос? - Он не стал ждать утвердительного ответа. - Ты веришь в то, что снова увидишься с Рафаэлем?
  - Да. Наверное, верю. Надеюсь на это. Мне бы этого хотелось.
  - И что тебя может остановить?
  - Наверное, ничего.
  - Наверное? Ты не знаешь, как связаться с ним?
  - Конечно, знаю. Я могу связаться с ним, если захочу.
  - А ты хочешь?
  - Да.
  - Хорошо. Ты веришь в то, что еще увидишься со своим отцом?
  Я не мог ответить на этот вопрос. Я не знал, как ответить на него.
  Адам внимательно смотрел на меня.
  - Ты избегаешь вопросов о своей семье.
  - Да, думаю, что да.
  - Да, я тоже так думаю. Могу я тебя кое о чем спросить, Зак? Могу я быть по-настоящему честен с тобой?
  - Да, ты можешь быть честен.
  - Как долго ты будешь оттягивать тот момент, когда придется наконец принять то, что привело тебя сюда?
  - Я пытаюсь.
  - Твой рисунок - отличная работа. И ты отлично поработал над собой в отношении Рафаэля.
  - Что это еще за "отлично поработал в отношении Рафаэля"? Рафаэль мой друг.
  Адам внимательно взглянул на меня.
  - Ты позволил себе полюбить его. Для человека, который не хочет ничего чувствовать, ты отлично поработал над собой.
  - Да, наверное, - согласился я. - Но я не попрощался с ним.
  - Я знаю. Можешь мне сказать, почему?
  - У тебя нет на этот счет теории?
  - Моя теория тут не имеет значения.
  - Мне было слишком больно... прощаться.
  - Почему?
  - Потому что.
  - Потому что, что?
  - Потому что...
  - Ты сделаешь кое-что для меня, Зак?
  - Конечно.
  - Повторяй за мной. Я.
  - Я.
  - Люблю.
  - Люблю.
  - Рафаэля.
  - Рафаэля.
  - Я люблю Рафаэля.
  - Я люблю Рафаэля.
  Адам кивнул и посмотрел мне прямо в глаза.
  - Тебе ведь тяжело даются эти слова?
  - Да, тяжело.
  - Даже несмотря на то, что это правда - она дается тебе тяжело.
  - Да.
  - Это нормально, Зак - любить.
  - Я сам не нормален, Адам.
  - Я понимаю. Но, мне кажется, что ты борешься... - Он замолчал, подбирая правильное слово или пытаясь сформулировать свою мысль. - Ты борешься с собой, Зак. Постоянно борешься. И тебя это убивает, потому что ты борешься с лучшей частью себя.
  - Я... - Я даже не знал, что на это сказать. Я снова уставился в пол. Опять за свое, как всегда.
  - Ты веришь в то, что Рафаэль любит тебя? Думаешь, это правда?
  - Он так сказал. Но что его слова значат?
  - Может быть, они значат, что ты ему не безразличен? Может быть, ему важно, что с тобой будет дальше?
  - Да. Наверное, это так.
  - Наверное? Давай так. Рафаэль любит тебя. Почему? Почему он любит тебя? У него какие-то скрытые мотивы? Какие-то эгоистичные или нездоровые намерения в отношении тебя? Он извращенец?
  - Ты так думаешь?
  - Нет, я так не думаю. Я хочу знать, что думаешь ты, Зак. Почему Рафаэль любит тебя? Твоя теория?
  - Потому что я напоминаю ему о сыне. Потому что он мог бы быть мне отцом. А он всегда хотел этого - быть отцом.
  - Да. Думаю, что так оно и есть. Но ты думаешь, он любит тебя только поэтому?
  - Я не знаю.
  - Это возможно, что Рафаэль видит тебя?
  - Да. Возможно.
  - Знаешь, что я предполагаю? Я предполагаю, что Рафаэль оставил тебе свой дневник, потому что надеялся, что ты найдешь в нем то, что поможет тебе. - Лицо Адама изменилось. Видимо, ему пришла на ум какая-то мысль. - Дорога на твоем рисунке - она куда-то ведет. Ты не знаешь, куда. Я не знаю, куда. Никто не знает, Зак. И дневник Рафаэля - это его карта, его дорога. Понимаешь, что я хочу этим сказать?
  - Думаю, да.
  - Та дорога, на которой ты лежишь рядом со своей мертвой собакой Лилли - это она привела тебя сюда, Зак. И когда ты уйдешь отсюда, она поведет тебя куда-то дальше. Ты должен встать, Зак. Ты не умер. Тебя ждет дорога.
  

Глава 14 - Последняя буря

  
  1.
  
  - Продолжай дышать, Зак, у тебя все отлично получается, - настойчиво, но с мягкостью в голосе сказала Сюзан.
  Я сосредоточенно делал полные вдохи, мысленно проводя воздух через все свое тело - от пят до макушки, а потом выдыхая. Не слишком быстро и не слишком медленно. Ровно. Мои руки и ладони занемели, но на дыхательной гимнастике со мной всегда такое творится - разные части тела начинает покалывать, после чего они немеют, в то время как другие - тяжелеют. Закрыв глаза, я не думал ни о чем, кроме дыхания. Я даже забывал о присутствии Сюзан. Во время наших сеансов она заговаривала, только если чувствовала, что меня нужно подбодрить.
  И вдруг произошло то, чего раньше не случалось. Прямо у меня перед глазами возник брат, с ухмылкой на лице и пистолетом в руке. Весь пол был забрызган кровью, как пролитой водой. Сантьяго направил пистолет на меня, затем засмеялся и направил его на себя. Он снова засмеялся и пропал. Все что я теперь видел - красную-красную кровь.
  Я почувствовал, как Сюзан провела ладонью по моей руке.
  - Все хорошо, Зак, - прошептала она. - Все хорошо. Хочешь на этом закончить?
  Я продолжал дышать, просто продолжал дышать.
  Глаза мамы были открыты. Серые как сумрачные облака. Отец неподвижно лежал. Мир погрузился в тишину. На губах брата играла странная улыбка.
  - Давай остановимся на этом, Зак, - услышал я голос Сюзан. - Что говорит тебе твое тело?
  - Что-то давит, - ответил я, - на грудь. На руки и ноги. Я не могу пошевелиться.
  - Можешь, Зак. Подвигай ногами.
  Я открыл глаза, поочередно поднял ноги.
  - А теперь подвигай руками.
   Я поднял руки вверх, затем опустил.
  - Кажется, я могу двигаться.
  - Ты в порядке?
  - Болит голова.
  - Как сильно? По шкале от 1 до 10?
  - На десятку.
  - Хорошо, Зак, закрой глаза.
  Я послушно прикрыл их. Боже, голова раскалывалась от боли.
  - Я вижу, что тебе очень больно. Расслабь мышцы лица, Зак. Сделай вдох и расслабься.
  Я сделал вдох, расслабляясь. И тут опять что-то произошло. По всему телу словно прошелся легкий ветерок, и я увидел лежащий на полу пистолет.
  Головная боль прошла. Я открыл глаза.
  
  2.
  
  После занятия с Сюзан я побрел в свою кабинку. Я шел медленно, дрожа всем телом. Ноги заплетались, земля под ногами ощущалась нетвердым облаком, и мне все казалось, что я сейчас грохнусь вниз.
  Я еле добрался до комнаты. Сел за свой стол.
  "Когда вернешься к себе, запиши все, что придет тебе на ум, Зак - все, что угодно. Это очень важно". Я все еще мысленно слышал указания Сюзан, видел серьезное, озабоченное выражение ее лица. Удивительно, как психотерапевтам небезразлично, что с нами. Меня волновал этот вопрос. Меня волновал я сам. Меня всё волновало. С приездом сюда моя жизнь стала такой странной. Всё было как-то по-другому. Всё изменилось. Я сам менялся. Это было так странно, так странно и необычно. Я чувствовал себя потерянным, но не в плохом смысле этого слова.
  Я достал свой дневник и начал писать в нем. Мне не хотелось задумываться о том, что я пишу. Мне хотелось писать то, что идет из меня само собой.
  Я немного ослаб после занятия с Сюзан. Дыхательная гимнастика чудная вещь. Мне она нравится все больше и больше, и это очень странно. Странно, невообразимо и прекрасно. Она что-то делает такое со мной. Заставляет ощущать свое тело по-другому. Я ощущаю свое тело, и мне это нравится. Воображаемому Заку нравится то, что у него есть тело. Это сногсшибательно. Я все еще слышу внутри себя голос Сюзан.
  Помню, как говорил Адаму, что Сюзан кажется мне ненастоящей. Я ошибался насчет нее. Я ошибался насчет многих вещей. И, думаю, больше всего я ошибался насчет себя самого. Я запишу это, чтобы видеть эти слова: я больше не ненавижу себя. И запишу это еще раз: я больше не ненавижу себя.
  Зак не ненавидит Зака. Я вижу тебя, Зак. Зак видит Зака.
  В душе царило спокойствие. Тревожность оставила меня. Я знаю, что она оставила меня ненадолго, но она так давно жила во мне, что я к ней привык. Я смотрел на написанное и ощущал, как во мне рождается новое слово. Только я еще не совсем понимал, какое. Не знаю почему, но я решил сходить в лабиринт. Я чувствовал потребность в этом и решил довериться этому чувству.
  Я направился в лабиринт.
  На улице похолодало, и снова поднялся ветер.
  Стоя у входа в лабиринт, я думал о Рафаэле и Адаме. Я представлял их себе гуляющими по лабиринту. Представлял, что они полны спокойствия. Представлял их глаза. Представлял, как иду к ним и они видят меня. Представлял, как машу им приветственно рукой. Я был счастлив, что они рядом со мной - пусть только в моей голове.
  Ветер становился холодней и злей. Застегнув молнию на кожанке, я подумал об отце. Эта куртка была его. Я почти ощущал его запах, исходящий от кожи. Я сунул руки в тепло карманов. Лето. Вот какое слово сорвалось с моих губ. Лето. Оно было моим намерением - хоть я и не понимал, что это значит, и почему это слово пришло на ум. Лето. Я начал медленно идти к центру лабиринта.
  Я попытался очистить разум от всех мыслей. Сначала - от устилавших его бумажных клочков. Мои уши и лицо замерзли, и ветер набрасывался на меня, будто был мне врагом, но мне было все равно. Я продолжал идти, повторяя слово "лето". Все, что от меня требовалось - ставить одну ногу перед другой, шаг за шагом. Я доверял лабиринту. Он проведет меня в свою сердцевину. Ветер завывал в деревьях, и вся земля пришла в движение. Я знал, что разумнее вернуться в кабинку, в ее тепло и безопасность, но я не хотел быть в тепле и безопасности. Я хотел дойти до центра лабиринта. Я знал, что должен сделать это. Не знаю, откуда, просто знал.
  Ветер становился холоднее и холоднее.
  Я шел, заставляя себя сохранять спокойствие.
  Я закрыл глаза. Мне казалось, что я вижу путь даже с закрытыми глазами. Я так и шел, не разжимая век. Шел шаг за шагом, с закрытыми глазами. Я дойду туда. Я дойду туда. Я дойду туда. Я представил огромный камень в середине лабиринта. Представил себя, стоящего на этом камне, вытянувшего руки навстречу буре.
  Один за другим в голову приходили отдельные образы, как кадры из разрезанного кинофильма. Руки мистера Гарсии на клапанах его трубы, лицо Сэма, смотрящего на меня в кинотеатре, голос Рафаэля, поющий мне "Летний день", глаза Адама в тот момент, когда он говорил мне: "Я вижу тебя, Зак". А потом глаза мамы - незрячие, серые, и неподвижное тело отца, и Лилли, моя любимая собака, мертвая, лежащая на земле, и Сантьяго, шепчущий "эни-бэни, рики-таки...", смеющийся, с пистолетом в руке, пистолетом, направленным на меня, пистолетом, направленным в его собственный висок, "эни-бэни, рики-таки..." и звук выстрела. Выстрела, взорвавшегося у меня в голове, как раз когда я достиг центра лабиринта. Я открыл глаза. Они были там - брат, мама, отец. Они лежали там, и землю заливала их кровь.
  А потом они исчезли.
  Я сел на камень.
  Пошел снег. Не чудесный в своей красоте и мягкости снег, а жесткий, холодный снег, жалящий и колющий кожу. В лицо словно швыряли мелкие осколки камней.
  Я сидел там со своими братом, мамой и отцом.
  Сидел с ними. А потом закричал. Иногда, плача или крича, я ощущаю себя так, словно это делаю вовсе не я, а кто-то другой, а я лишь наблюдаю за этим со стороны, наблюдаю за самим собой. Но в этот раз я был не вне себя, а внутри. Я кричал и кричал. И вдруг понял, зачем сюда пришел. Понял, что делаю. Я пел.
  Уже была ночь.
  И я пел.
  Я находился в самом центре бури.
  Я кричал.
  Я выл.
  А потом я пел. Я пел монстру.
  
  3.
  
  Когда я вернулся в кабинку, Эмит спросил, всё ли со мной хорошо. Мне не понравилось, как он смотрит на меня.
  - Выглядишь не очень, приятель.
  - Я устал. - Я поморщился. Голова гудела.
  - Ты весь белый. Где растерял все краски?
  Я криво усмехнулся. Видно было, что Эмит волнуется за меня.
  Я упал на кровать. Меня трясло, зубы стучали. Мне было холодно, внутри словно поселилась буря, бушевавшая снаружи. Всё тело болело, голова будто горела в огне.
  Я почувствовал, что рядом стоит Эмит. Почувствовал его ладонь на своем лбу.
  - Да ты заболел. Причем нешуточно.
  Мир, который я носил всё время в себе, оставил меня. Всё казалось далеким, и я боялся закрыть глаза, боялся, что если закрою их, то, может быть, никогда больше не увижу света. Но потом силы оставили меня, и мне стало все равно. Мне хотелось, чтобы буря или болезнь, или что там внутри меня, одержали верх.
  Перед внутренним взором стояли серые глаза мамы. Они всегда были цвета сумрачного пасмурного дня. В них никогда не было солнца. Я позвал ее по имени. Может быть, она придет и споет мне, отогнав печаль. Я уснул, зовя ее. Сара.
  Мне снились бесконечные сны. В них был океан, мои родители с братом плавали в нем. Я наблюдал за ними, и они были счастливы, а потом сон превратился в кошмар. Брат топил отца, а мама просто смотрела на это. Затем сон изменился - весь мир погрузился во тьму и мистер Гарсия плакал, играя на трубе. Я видел текущие по его лицу слезы, и мне хотелось сказать: не плачь, не плачь, не плачь. Сон снова изменился, и я оказался в одиночестве, где-то, где не было неба, и я знал, что никогда не найду путь из этого темного места без небес. Я проснулся в поту. Меня трясло от холода. Я вытерся полотенцем и переоделся в чистую сухую футболку. Из последних сил сменил простыни и снова упал в постель.
  Я спал. Спал, спал и спал.
  Люди приходили и уходили. Я слышал голоса. Я потерялся и не знал, где нахожусь. Может быть, в той больнице, где кругом одна белизна? Как-то вдруг очнулся, сидя на стуле рядом со своей кроватью и увидел, что Майкл - один из здешних помощников - меняет на ней белье. Я неотрывно глядел на него, как будто смотрел кино. Помню, как он протянул мне чистые футболку и трусы и спросил, смогу ли я сам пойти в ванную и переодеться. Помню, как стоял в ванной, уставившись на свое бледное, бесцветное лицо, и думал о том, что, может быть, умираю, и о том, что Майкл очень добр ко мне.
  Помню, как спросил Эмита: "Я умру?". Он протянул мне стакан воды. "Выпей, - сказал он. - Представь, что это бурбон, приятель". Я выпил воду.
  Я постоянно шептал имя мамы. Если бы только она спела мне "Летний день". Сара, Сара, Сара. В ее сердце не было песен. Сны были тяжелыми, и, мне казалось, они никогда не перестанут мне сниться. Мне снился Шарки, снился его голос, снилось, как я нашел его и забрал к себе домой. Мне снились руки Эмита. Они были покрыты такими же шрамами, как руки Шарки. Мне снилось, что я пытаюсь стереть эти шрамы с их рук, отскрести все следы от уколов. Мне снилось, что я сижу с Сэмом в кинотеатре, что он держит меня за руку и я шепчу ему, чтобы он ее не отпускал. Никогда не отпускал. Мне снилось, что я совсем ребенком плачу, потерявшись в парке, и Рафаэль берет меня на руки, поднимает и шепчет: "Не плачь, малыш". И я провожу своими маленьким ладошками по его лицу, и он улыбается. Мне снилось, как мы с отцом идем по пустыне, и я, прильнув к нему, шепчу: "Я люблю тебя, папа, люблю. Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю". Мне снился Адам. Он стоял у входа в лабиринт с улыбкой на лице, и мне было не страшно смотреть ему в глаза, и я сказал: "Адам, у меня замечательный день".
  
  4.
  
  Комната была залита светом. В ней было тихо. Мне пришла в голову мысль: уж не умер ли я? Это вызвало у меня смех. Небеса вряд ли похожи на кабинку номер девять.
  Я сел в постели. Я ощущал слабость, но не мог сдержать улыбки. По щекам текли слезы, и я больше их не стыдился. Вы только посмотрите не меня - я не боюсь чувств. Приняв душ, я принялся внимательно рассматривать себя в зеркале. Я выглядел изможденным и осунувшимся. Оглядев себя, я пришел к выводу, что немного исхудал. Какие у меня сегодня глаза? Больше зеленые, чем темные. Может быть, так казалось в свете утреннего солнца, проникавшего сквозь окно в ванной.
  - Привет, Зак, - прошептал я. - Я тебя вижу.
  Мне захотелось прочитать что-нибудь из дневника Рафаэля. Я прошел в комнату и сел на пол, прислонившись спиной к кровати. Полистав дневник, я решил, что лучше почитаю письмо. Не знаю почему, но меня прямо тянуло его перечитать. Меня не оставляли мысли о Рафаэле, и мне хотелось сказать ему, что я пережил последнюю бурю этой зимы. Я пел, Рафаэль. Я пел для монстра.
  
  5.
  
  Подняв глаза, я увидел входящего в кабинку Эмита.
  - Хей, да ты ожил.
  - Да, я ожил.
  - Ты слег на несколько дней.
  - Какой сегодня день?
  - Воскресенье.
  - Кажется, я серьезно приболел.
  - Это точно, приятель. К тебе сюда и врач приходил, и все такое. Они чуть не упекли тебя в больницу. Знаешь, ты много чего болтал во сне. Ты говорил со всеми, с кем только можно - с Рафаэлем, Адамом, мной, Шарки, Сантьяго, мамой и отцом. Ты даже говорил со своей мертвой собакой Лилли.
  Часть меня хотела спросить его, что я такого говорил, но другая часть уже знала ответ. Часть меня чувствовала смущение, другая же - нет. Мои губы растянулись в насмешливой улыбке.
  - И что я сказал тебе?
  - Приятную вещь. Ты повторял, что может быть у тебя получится стереть все следы от уколов на моих руках. Это очень тронуло меня.
  - Вот меня колбасило-то, - засмеялся я. Было здорово - смеяться.
  Я чувствовал себя уставшим, но чистым, после того как принял душ и сменил белье на постели. Я несколько часов читал Эмиту выдержки из дневника Рафаэля. Думаю, Рафаэль был бы не против. Эмит же напоминал ребенка - ему ужасно нравилось, что ему читают. Так мы и провели с ним половину воскресного дня, вслушиваясь в слова Рафаэля.
  Странно это всё - влюбиться в слова Рафаэля, влюбиться в бури, влюбиться в свою собственную жизнь.
  
  6.
  
  Утром в понедельник я пропустил занятие в группе - мне назначили прием у врача, что вызывало негативные чувства. Мне очень хотелось пойти в группу, и это было необычно и классно одновременно. Вместо этого же я должен был ехать к врачу с одним из здешних работников. Хорошо хоть меня повез к нему Стив, против него я ничего не имел. По мне, он парень что надо. По пути к врачу, он вдруг улыбнулся и сказал:
  - Да ты поешь, Зак.
  - Разве?
  - Да. Ты поешь.
  - Ну, наверное.
  - Никогда бы не подумал, что такой парень как ты умеет петь.
  - Правда?
  - Правда.
  - Наверное, люди меняются. - И это сказал я. Я. Люди меняются. Если бы в машине сидел Адам, он бы насмешливо улыбнулся и спросил: "Люди?"
  И я бы вернул ему его насмешливую улыбку и ответил: "Я, Зак. Зак изменился".
  И мы бы снова улыбнулись друг другу - по-настоящему, искренно.
  Ну вот видите, не очень-то я и изменился. Сижу тут в машине и вместо того, чтобы вести реальный разговор со Стивом, веду воображаемый с Адамом.
  
  7.
  
  - Зак? - удивился Адам, увидев меня стоящим в дверях его кабинета.
  - Ты ожидал увидеть Эмита?
  - Да, именно его я и ожидал.
  - Мы с ним поменялись местами.
  - Поменялись местами?
  - Я пошел к тебе вместо него, а он потом пойдет вместо меня.
  - Это твоя идея или его?
  - Моя.
  Губы Адама изогнулись в мягкой улыбке.
  - Чему ты улыбаешься, Адам?
  - Да так. Просто удивлен.
  - Почему?
  - Чуть раньше ты прогулял два сеанса.
  - Неправда это, я их просто пропустил. И один - по болезни.
  Улыбка Адама сменилась полуусмешкой.
  - Я всегда предполагал, что ты приходишь ко мне по принуждению.
  - Не все твои предположения в отношении меня верны.
  Он кивнул, но я знал, что в душе он все еще улыбается.
  - Так ты жив?
  - Аха.
  - Что ж, должен сказать, что для того, кто провел последние четыре дня в постели, выглядишь ты довольно неплохо.
  Он рукой показал, чтобы я прошел к нему в кабинет. Я сел в свое кресло. Адам сидел в своем. Ничего не изменилось, но при этом ощущалось как-то по-новому и необычно.
  - Как ты чувствуешь себя?
  - Мы начали Разбор?
  - Да, начали.
  - Я чувствую физическую, духовную и эмоциональную связь.
  - Умничаешь?
  - Ага. - Я улыбнулся. Улыбка прямо липла к губам. Не знаю. Я был счастлив. - Я хорошо себя чувствую, Адам.
  - Я волновался за тебя.
  - Мне это приятно.
  - Ты ешь?
  Да, я знаю, что выгляжу немного костлявым.
  - Врач говорит, что я выздоровел. Что я маловато вешу, но в целом - здоров. И пришли результаты анализа крови, которую я сдал на прошлой неделе. Печень у меня в норме. Не поражена.
  Адам кивнул и внимательно посмотрел на меня.
  - Ты выглядишь по-другому.
  - Я чувствую себя по-другому.
  - Хочешь об этом поговорить?
  - Была буря, - сказал я, - и я пел для монстра.
  - Значит, теперь ты поешь для монстра?
  - Да.
  - Объясни это мне.
  Я рассказал ему о том, что произошло на дыхательной гимнастике, о том, как я пошел в лабиринт, о том, что была буря и что рядом со мной были Рафаэль и мистер Гарсия.
  - И ты тоже был со мной, Адам. И ты говорил мне: "Я вижу тебя, Зак".
  Я рассказал ему обо всем, что случилось - ничего не утаил. Я открыл ему все секреты, живущие во мне.
  - Секреты убивали меня, Адам. Это действительно так.
  - Значит, ты вспомнил?
  - Да, Адам. Вспомнил.
  - Хочешь поговорить об этом?
  - Да.
  - Уверен?
  - Уверен. - Я поймал себя на том, что уставился в пол и поднял глаза на Адама. - Я доверяю тебе.
  - Я знаю.
  - Ладно. Был субботний вечер. Я встречался с друзьями - Антонио, Глорией, Томми, Митци и Альбертом. Альберт и Глория должны были прийти, но не смогли. Не помню, почему. В общем, нас было четверо - Антонио, Томми, Митци и я. Мы завернули на какую-то вечеринку, но там было скучно. Томми сказал, что знает местечко в пустыне, где кто-то устраивает вечеринки, и что там ожидается большая тусовка. Я туда явился приготовившись, не с пустыми руками - уболтал какого-то забулдыгу купить мне две бутылки Джека Дэниэлса.
  - По пинте каждая?
  Ох уж этот Адам, у него всегда есть вопросы.
  - Нет, знаешь, есть такие бутыли - побольше.
  Он одарил меня красноречивым взглядом.
  - Ты и правда приготовился.
  - Уху. В общем, мы приехали в пустыню и там было с сотню парней и девчонок. Они развели большой костер, и это было здорово - ведь стоял декабрь и была жуткая холодрыга. Мы там оторвались по полной. Все кругом пили и передавали друг другу травку.
  - Ты ее курил?
  - Да. И что самое странное - я столкнулся там с Сэмом.
  - Кто такой Сэм?
  - Наверное, я не рассказывал тебе о нем.
  - Не рассказывал. Кто он?
  - Парень, который хотел меня поцеловать.
  - Когда? В ту ночь?
  - Нет-нет. Он учился со мной в школе, здоровяк такой, ну и однажды мы с ним поболтались вдвоем. Ну, покатались на машине, сходили в кино. И этот парень больше смотрел на меня, чем на экран. Он захотел поцеловать меня, когда отвез домой.
  - И что ты сделал?
  - Спросил, почему он хочет это сделать.
  - Ты спросил его об этом?
  - Да. Почему кто-то должен хотеть целоваться со мной?
  - Ты так ему и сказал?
  - Да.
  - А ты хотел, чтобы он тебя поцеловал?
  - Нет. Я разозлился, схватил одну из бутылок отца и пошел бухать.
  - Ты в ту ночь сильно напился?
  - Да.
  - И когда ты пил, ты думал о Сэме?
  - Да.
  - О чем ты думал?
  - О том, как сильно меня разозлило то, что он хотел меня поцеловать. Зачем ему этого хотеть?
  - Значит, ты был зол?
  - Да.
  - Когда мистер Гарсия сыграл тебе на трубе, ты чувствовал то же самое?
  Я задумался.
  - Да. Наверное, да.
  Адам кивнул. Хотел что-то сказать, но промолчал. Подумал немного.
  - Значит, ты был на вечеринке в пустыне со своими друзьями, напился там, а потом столкнулся с Сэмом.
  - Да, столкнулся с Сэмом. Меня это потрясло - я же видел в нем такого правильного качка, не думал, что он любит ловить кайф. В этот момент я уже порядком накачался, но чувствовал себя превосходно. Понимаешь, когда я пью, то чувствую себя счастливым и умиротворенным, и во мне не остается ни капли печали. Я как раз достиг этого самого состояния опьянения, поэтому был счастлив. Я столкнулся с Сэмом и сказал ему:
  "Привет".
  "Привет", - ответил он и спросил: "Ты так же налакался, как и я?"
  "И мне обалденно хорошо", - ответил я.
  Он рассмеялся и сказал: "Мне тоже. И я удивлен, что ты со мной говоришь".
  "А почему я не должен с тобой говорить?" - спросил я.
  "Потому что я хотел тебя поцеловать".
  "Да... и меня это не слабо шокировало", - признался я.
  "Я думал, ты знаешь, что я - гей. Это не секрет".
  "Ого. Правда? То есть, это что, все знают?"
  "Ага. Все, кроме тебя, Зак. Я думал, что ты тоже знаешь".
  А я не знал. Поэтому, наверное, почувствовал себя виноватым. Не знаю, почему. Сэм все смотрел на меня, и я, черт, глотнул из своей бутылки и улыбнулся ему. Мы с ним еще поговорили, и он спросил меня, уверен ли я, что не хочу, чтобы он меня поцеловал, и я ответил, что уверен.
  - И ты был уверен в этом, Зак?
  - Да.
  - Уверен?
  - Да.
  - И что случилось потом, Зак?
  - Не знаю. Мало что помню. Думаю, я тогда перебрал.
  - Ты только так думаешь?
  - Ну ладно, я перебрал. Помню, как позже очнулся, лежа на капоте машины Антонио. Помню, как меня стошнило, как кружилась голова и меня совсем развезло. Ребят вокруг было уже не так много. Какая-то девушка спросила, в порядке ли я, и я ответил, что мне нехорошо. Она была очень милой, дала мне бутылку воды, которую я тут же залпом всю выпил, потом улыбнулась и сказала, что у нее в машине есть холодильник с охлажденной водой. Она показала, где стоит ее машина, и я выпил еще одну бутылку, а другую вылил себе на лицо, после чего пошел искать Антонио, Митци и Томми. Я не смог их найти и решил, что они ушли в пустыню, чтобы ширнуться, или еще для чего. Мне на самом деле было плохо и почему-то страшно.
  - Чего ты боялся?
  Я взглянул на Адама. Мне хотелось, чтобы он знал, что я чувствовал тогда.
  - У меня было плохое предчувствие. Очень плохое предчувствие. Я хотел вернуться домой.
  - И ты поехал домой?
  - У меня не было своей машины, и я находился у черта на куличках, но потом увидел Сэма. Он говорил с каким-то парнем, я подошел к нему и спросил, не может ли он отвезти меня домой. И он ответил: "Ты не будешь целоваться со мной, но хочешь, чтобы я тебя куда-то вез?" "Я тебя понял", - сказал я и пошел от него. Он догнал меня и извинился: "Прости, это было грубо и некрасиво. Я не такой. Прости. Я отвезу тебя домой. Ты ужасно выглядишь".
  - Значит, он отвез тебя домой?
  - Да. Я спал большую часть пути. Но это было очень мило с его стороны - подбросить меня до дома. Он не обязан был этого делать. Сэм разбудил меня, когда мы доехали до дома: "Мы приехали, Зак". Я кивнул, поблагодарил его и сказал, что это было очень мило с его стороны, что он меня довез, и что может быть в следующую нашу встречу он может меня поцеловать.
  - Ты так и сказал, Зак?
  - Да, так и сказал.
  - Ты это серьезно сказал?
  - Не знаю. Мне просто хотелось его поблагодарить. Он же помог мне.
  Адам на это ничего не ответил, лишь спросил:
  - И что случилось потом?
  - Сэм улыбнулся и сказал: "Ловлю тебя на слове". И я улыбнулся в ответ. Потом он уехал. И начался кошмар. - Я не сдерживал слез, и они текли по моим щекам. Я решил перестать с ними бороться. И потом, они все равно всегда побеждали, так что я смирился. - Войдя в дом, я увидел Сантьяго - сидящего в кресле отца и держащего пистолет. А мои родители... - горло перехватило, и слова снова застряли внутри. Они никак не давались мне, но я знал, что должен это произнести. Должен. Я должен рассказать Адаму, что случилось, потому что рассказываю это не только ему, но и себе. Мне нужно услышать эти слова. Нужно услышать, как я их произношу. Я не заметил, как Адам вышел из комнаты. Он вернулся с чашкой воды и отдал ее мне.
  - Не спеши, Зак.
  - Наше время еще не закончилось?
  - Не волнуйся о времени, Зак.
  Я отпил воды. Попытался стереть с щек слезы, но новые все катились и катились. Мне нужно было начать говорить. Я всегда останавливался. Всегда ставил перед словами преграду, оставляя их внутри себя. И мне хотелось прорвать поставленную мной плотину, чтобы слова наконец вырвались наружу.
  - Дыши, Зак.
  Я сделал короткий вдох.
  - Еще один.
  И еще один.
  - А теперь медленно выдохни.
  Я послушно выдохнул.
  - Хорошо. Не забывай дышать.
  Я кивнул, и слова вдруг оказались прямо на языке, и я просто вытолкнул их.
  - Мама с отцом лежали на полу. Всё было в крови. А Сантьяго спокойно сидел в кресле. - Вместе со словами рвались рыдания, но это неважно - главное было говорить. Я должен был рассказать свою историю. Эти слова, эти жуткие слова не будут больше жить внутри меня. Не будут. Не будут. Не будут. - И, Адам, я не знал, что делать. Я не мог шевельнуться. Я понимал, что мама с отцом лежат в своей собственной крови и что они мертвы, а Сантьяго смотрел на меня и улыбался. "Я тебя ждал", - сказал он и направил свой пистолет на меня, потом - на себя, и снова на меня, и снова на себя, туда и обратно, туда и обратно, все это время напевая "эни-бэни, рики-таки...". Я думал, что он убьет меня, и, кажется, мне было все равно. Я закрыл глаза и услышал звук выстрела. Открыл глаза и увидел Сантьяго. Он сунул дуло себе в рот и... - Слов больше не было. Это все, что я мог сказать.
  Не знаю, как долго я сидел молча, но слезы остановились и мир затих.
  - Я пытался убежать от этого, Адам. Я просто пытался убежать.
  - Но сейчас ты не убегаешь, Зак.
  - Я думаю... думаю... думаю, что...
  - Что ты думаешь, Зак?
  - Что в душе жалел, что Сантьяго в тот момент направил пистолет не на меня. Ты понимаешь, о чем я?
  - Понимаю.
  - Я жалел, что не умер вместе с ними.
  - Часть тебя и умерла, Зак.
  Я посмотрел на сидящего напротив Адама. По его лицу текли слезы.
  - Но, Зак, другая часть тебя жива. Ты выжил, Зак.
  - Ты плачешь.
  - Такое бывает со мной иногда.
  Мы долго сидели молча.
  - Ты плакал, когда Рафаэль рассказывал о своем сыне.
  - Да, плакал.
  - Мы причиняем тебе боль?
  - Нет. Вы трогаете меня за душу, Зак.
  Это прекрасно, - хотелось мне сказать, но я промолчал. Я ничего не сказал. Мы просто сидели и улыбались друг другу. Это было приятно. Мне хотелось сказать Адаму, что я его люблю. Не знаю, что меня сдерживало. Я сдерживал себя.
  Внезапно зазвонил мобильный. Адам извиняюще глянул на меня.
  - Я обычно выключаю телефон, но... мне нужно ответить на этот звонок. Ты не против?
  Я кивнул. Адам настоящий профессионал. Если бы звонок не был действительно важным, он бы не ответил на него. Наверное, он касается его семьи.
  Адам вышел из кабинета, показав мне рукой, чтобы я ждал.
  Я кивнул и повел с Адамом воображаемый разговор. Люблю я это дело.
  
  - Ты, наверное, это знаешь, но я хотел тебе сказать, что... очень тебя люблю. То есть...
  - Я знаю, Зак. Я понимаю, что ты имеешь в виду.
  - Наверное, такое случается - пациенты начинают любить своих психотерапевтов.
  - Да, случается.
  - Ты не против?
  - Я не против.
  - Это хорошо, потому что, кажется, я буду любить тебя теперь вечно.
  Адам улыбается. Затем смеется. И у него такой приятный смех, что мне становится очень, очень хорошо.
  
  - Прости, - извинился Адам, войдя в комнату. - Звонил один из моих сыновей.
  - С ним все в порядке?
  - Да.
  - Хорошо. Он счастливчик.
  - Я тоже счастливчик. - Адам задумался ненадолго. - Ты многое пережил, Зак. Ты не заслужил всего этого. Не заслужил. Я говорил тебе, что ты храбрый. Помнишь?
  - Помню.
  - Я был прав.
  - Я знаю, что ты собираешься сказать.
  - И что же?
  - Не недооценивай себя, Зак.
  - Именно это я и собирался сказать. - Его лицо посерьезнело. - Я счастлив за тебя, Зак. Ты даже не представляешь, как я за тебя счастлив.
  - Кажется, я тоже счастлив.
  - Кажется?
  - Уху. Меня мучает вопрос: почему Сантьяго оставил меня жить?
  - Может быть, потому что любил тебя?
  - Я думал об этом.
  - Ты веришь в это?
  - Я хочу верить в это, если это так и есть.
  - Мы этого никогда не узнаем, Зак. Могу я открыть тебе секрет? Иногда, Зак, мы остаемся лишь с тем, что сами себе вообразим.
  - Мне нужно это обмозговать.
  - Мне тоже.
  Я посмотрел ему в глаза. Не серые. Совсем не такие, как у мамы.
  Я мог бы вечность смотреть на его лицо.
  - Адам?
  - Да, Зак?
  - Помнишь тот мой сон, в котором я ухожу с отцом и бутылкой?
  - Помню.
  - Я знаю, что олицетворяет в нем мой отец. Смерть. И я знаю, что олицетворяет Рафаэль. Жизнь. В том сне я выбирал смерть. Я же хочу выбрать жизнь, Адам. Я любил отца, но я должен его отпустить. Это нормально, Адам? Могу я это сделать?
  - Да, Зак, это нормально. Ты должен его отпустить.
  - Но я чувствую себя виноватым... за то, что не выбираю отца.
  - Твой отец мертв, Зак. И знаешь что еще? Ты любил отца, поэтому и чувствуешь себя виноватым за то, что хочешь выбрать во сне Рафаэля. Но ведь это говорит о том, что у тебя есть сердце, Зак. И оно бьется. Твое сердце бьется. Ты только представь себе это, Зак.
  Адам. Его улыбка переворачивает мне душу. В хорошем смысле. В хорошем, прекрасном смысле.
  
  

Воспоминания

  
  С этими зависимостями есть одна большая проблема - одна зависимость сменяет другую, и так постоянно. Я это к тому, что у меня новая зависимость: воспоминания. Я не шучу. Это так странно, необычно и непривычно - желать вспоминать. И это вызывает и плохие, и хорошие чувства. Плохие, по той простой причине, что в прошлом случались плохие вещи. Хорошие, потому что воспоминания помогают мне избавиться от всех этих плохих вещей, освободить мое тело от них. Вот такие у меня сейчас мысли: мое тело, мой разум и сердце были самой настоящей свалкой с огромной кучей хлама и мусора. А теперь... я прибираюсь.
  И это причиняет боль.
  Я все еще задаюсь вопросом: сколько же слез умещается в человеке?
  Все это хорошо. Все это мне на пользу, - повторяю я себе.
  Так что я вспоминаю. Вспоминаю, вспоминаю и вспоминаю.
  Когда пистолет в руках брата выстрелил, мое сердце остановилось. А когда я открыл глаза и увидел его с простреленной головой, меня просто... перемкнуло. Я смутно помню, как выбежал из комнаты, помню, как залпом выпил бутылку бурбона. Как, обшарив шкаф, нашел еще одну бутылку. Помню, как носился по дому. Помню, как выбежал из дома, а потом прибежал обратно и целовал маму с отцом. Я целовал их и целовал. Я совершенно обезумел. Я понимал, что схожу с ума, но не знал, что делать.
  Я убежал.
  Просто убежал.
  Не помню, сколько дней я потерянно бродил по улицам. Пьяный. Помню, как очнулся на обочине дороги. Помню охватившее меня ощущение - что я больше не живу в своем собственном теле. Поднималась заря, дорога была пуста, и мне было холодно. Боже, мне было так холодно. Помню, как мне стало очень плохо, меня била крупная дрожь и, клянусь, мне тогда привиделся монстр. Так я и лежал на обочине дороги.
  Я помню больницу.
  А потом я очутился здесь. В кабинке номер девять кровати номер три.
  Я все смотрю и смотрю на свои руки. Это мои руки. Прижимаю ладони к сердцу. Это мое сердце.
  Я не умер.
  Не умер, и это значит, что я все еще дышу.
  Я все еще дышу, и это значит, что мое сердце все еще бьется.
  Мое сердце все еще бьется, и это значит, что я жив.
  

Глава 15 - Слово "изменения" на моем сердце

  
  1.
  
  Групповое занятие прошло замечательно. Я первым начал Разбор и признался в том, что хранил два секрета:
  - Я читал дневник Рафаэля, когда никого не было рядом, и я ненавидел свою семью. Я знаю, что говорил, что люблю их, и это правда, но в то же время я их ненавидел. Вот два моих секрета. О, и у меня есть еще один секрет - я очень скучаю по Рафаэлю. - Я все это проговорил, не отрывая взгляда от пола.
  Шейла, Мэгги, Лиззи и Келли захлопали в ладоши. Ну, вроде как поаплодировали мне.
  - Эй, это что еще за аплодисменты? - спросил я.
  - Ты никогда не признавался ни в одном своем секрете, - ответила Лиззи.
  - У меня их полно, - признался я.
  - Да, это так, - подтрунила Лиззи, и мы с ней рассмеялись.
  - Простите, что так отвратно вел себя в группе, - извинился я.
  Адам был молчалив, но когда я взглянул на него, то увидел, что он улыбается. Улыбка у него что надо.
  Это был первый раз, когда я радовался общению в группе. Радовался. Раньше мне это не нравилось. Никогда. Мэгги принесла свои рисунки, и они мне очень понравились. И, кажется, я много говорил - принимал участие в их обсуждении. Это было здорово. Занятие было здоровским. Мы все говорили, шутили, смеялись, и Адам подошел к доске и написал: СЧАСТЛИВЫЕ МОМЕНТЫ.
  Я пытался вспомнить, какие же счастливые моменты были в моей жизни, и мне разное пришло на ум. Я подумал о друзьях, с которыми напивался в стельку, и о том, что считал, будто хорошо провожу с ними время. Наверное, не так уж это было и хорошо. Я мысленно видел перед собой их лица, их имена пробегали по сознанию, в котором царил бардак, и дно которого всё еще усеивали бумажные клочки. Антонио, Глория, Томми, Митци, Альберт. Может быть, я их любил. Наверное, да - просто как-то по-своему. На самом деле я ничего не знаю о любви и о том, как принимать ее и отдавать.
  Но я вдруг понял, что ни они не делали меня счастливым, ни я их. Все что мы делали - упивались и укуривались до бессознательного состояния. Счастье тут и рядом не стояло. Раньше я никогда не задумывался о том, что счастливых мгновений в моей жизни было не так уж и много. Я попробовал их перечислить, и вот что у меня получилось:
  Мое семнадцатилетие, когда мы с отцом ходили в пустыню.
  Первый раз, когда мистер Гарсия сыграл мне на трубе.
  Ночь, когда Рафаэль спел мне "Летний день".
  День, когда я рассказал Адаму свою историю.
  Четыре счастливых момента в моей жизни. Четыре. Но мне только восемнадцать, так что может это ничего.
  Но "ничего" - это еще не хорошо. Я знаю это.
  Я посмотрел на то, что успел написать на доске Адам. Ни у кого из группы список не был длинным. Но у всех что-то было. Все знали, что такое счастье. Даже печальные и потрепанные жизнью люди знают, что такое счастье. Адам посмотрел на то, что вышло, и слегка улыбнулся.
  - Хорошо, - сказал он. - Давайте перейдем к числам.
  Ох уж этот Адам. Страсть как обожает что-то подсчитывать и высчитывать.
  - По шкале счастья от одного до десяти - насколько вы счастливы? Десятка - очень счастливы, единица - ну, не очень счастливы. - Он взглянул на Эмита.
  - Дай подумать... я бы сказал - четверка.
  Адам написал цифру четыре возле его имени.
  - Лиззи?
  - Семерка.
  - Семерка? Отличная работа. Келли?
  - Смотря в какой день.
  - Логично. И что ты можешь сказать о сегодняшнем дне?
  - Шестерка.
  - Шестерка - это хороший день для тебя?
  - Шестерка - превосходный день для меня.
  Адам кивнул и написал цифру шесть возле ее имени.
  - Мэгги?
  - Четверка.
  - Четверка? Ты работаешь над этим?
  Она передернула плечами.
  - Анни?
  - Точно пятерка.
  - Пятерка? Хорошо.
  - Зак?
  - Я не уверен. Думаю, мне становится лучше.
  Адам молча ждал.
  - Шестерка. Да, шестерка.
  Возле моего имени появилась цифра шесть.
  - Вы это заметили? - спросил Адам с насмешкой в голосе. - Нет ни восьмерки, ни девятки, ни десятки.
  - Приятель, мы же находимся тут. Чего ты еще ожидал? - спросил Эмит.
  - Да, вы тут, - согласился Адам, что вызвало у нас у всех смех. Затем написал на доске: ЧТО МНЕ НУЖНО ДЛЯ СЧАСТЬЯ?
  - Хороший вопрос, - заметила Лиззи.
  - Я пришел сюда не для того, чтобы стать счастливым, - проворчал Эмит. - Я пришел сюда, чтобы избавиться от зависимости.
  - Если бы ты был счастлив, у тебя была бы такая зависимость?
  - Не знаю.
  - А я предполагаю, что знаешь.
  - Никто не счастлив.
  Все посмотрели на Келли.
  - Что ты хочешь этим сказать? - спросил Адам.
  - То что и сказала. Никто не счастлив. Почему мы должны отличаться ото всех?
  - Значит, счастье невозможно?
  - Невозможно. Во всяком случае, для меня.
  - Ты уверена?
  - Мне плевать на счастье.
  Адам задумался.
  - Есть тут кто-нибудь еще, кому плевать на счастье?
  Я покрутил этот вопрос у себя в голове. "Мне не плевать", - сказал я. Сказал про себя. И еще мне хотелось добавить: "Раньше у меня была по шкале счастья единица. Теперь шестерка. Мне уже лучше".
  Я подумал о Рафаэле. Какую бы цифру он назвал? Я представил, как он говорит: "Девятка. У меня девятка по шкале счастья". Затем представил, как он обращается к Келли: "Это неправда - то, что ты говоришь о счастье. Счастье - самая важная вещь на свете". И почему я вижу Рафаэля, говорящего с группой? Все-таки тяжело меняться.
  
  2.
  
  Я решил пройтись, и ноги принесли меня к дереву Рафэля. Дереву, которому он дал имя Зак. Я внимательно рассмотрел его. Погнутое и жутко скрюченное. Но очень красивое. Мне пришла в голову мысль, и я вернулся в кабинку за альбомом. Все утро я провел перед деревом, рисуя и рисуя, пока не закончил картину.
  Я пошлю ее Рафаэлю.
  Я лег на землю и посмотрел в небо. Я был счастлив, сам не знаю, почему. Но в то же время мне было страшно. Может, меня страшило счастье? Или может, мне было страшно, потому что я не знал, куда идти после того, как уйду отсюда? Куда мне идти? Домой? Одному? Я не знал, как жить одному.
  У меня есть тетя, - вспомнил я. Мамина сестра. У нее, как и у мамы, агорафобия. У нее очень милый дом, из которого она никогда не выходит. Я ничего не знаю о ней кроме того, что она не очень-то любит людей. Я встречался с ней только раз. Мы навещали ее, когда я был еще ребенком. Она взглянула на меня, потом на маму и сказала: "Что ж, по крайней мере у него нет блох". Так и сказала.
  Я знаю, что тетя никогда не возьмет меня к себе. Рафаэля вот из жалости взяли дядя с тетей. Я не хочу, чтобы меня жалели. К тому же мне уже восемнадцать. Я мужчина. Ну да, ага, насмешил сам себя. Я даже школу не закончил. Мой план о поступлении в университет полетел к чертям. Боже, я сам себя накручивал и чувствовал, как тело охватывает подружка-тревожность. Дыши, Зак, дыши.
  
  3.
  
  Я нарисовал свой автопортрет. На картине я стою перед деревом по имени Зак, смотрю в небеса и пою. Рядом со мной койот. Мы с ним друзья, и он мне подпевает. В углу картины можно увидеть удаляющегося монстра.
  Мне нравится моя картина.
  Я взял дневник и написал:
  
  Это то, что является правдой. Или, как говорит Адам, это то, что подпадает под категорию ТО, ЧТО Я ЗНАЮ:
   Мой брат убил моих родителей
   Я скучаю по ним - по маме, папе и Сантьяго
   Я совершенно точно алкоголик
   Мне страшно покидать это место
   Мне бы хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом
   Мне бы хотелось, чтобы Адам навсегда остался моим психотерапевтом
   Мне очень нравится трезвость
   Я хочу позволять касаться себя
   Я хочу, чтобы Шарки вернулся сюда и доделал то, что начал
   Я хочу, чтобы Эмит стал счастливым
   Во мне живут прекрасные слова
   Зима - не единственное время года
   Я не умер
   Я жив
  А это мучающие меня вопросы. Может быть, они подпадают под категорию ТО, ЧЕГО Я НЕ ЗНАЮ. Может быть - под категорию ТО, ЧЕГО Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЗНАЮ. Или под категорию ТО, ЧЕГО Я НИКОГДА НЕ УЗНАЮ. Последней категории не было у Адама, она моя. Вот что мне приходит сейчас на ум: мне нужны мои собственные категории. В общем, вот эти вопросы:
   Почему родители позволили брату взять в руки власть в нашем доме?
   Почему Сантьяго убил отца с мамой?
   Почему Сантьяго оставил меня в живых? Потому что он меня любил?
   Это Бог написал на моем сердце "изменения"?
   Это Рафаэль написал на моем сердце "изменения"?
   Это я сам написал на моем сердце "изменения"?
   Что мне делать с тем, что называют "прикосновениями"?
   Шарки еще жив?
   Эмит останется здесь или найдет повод сбежать отсюда, как Шарки?
   Рафаэль сейчас счастлив? Трезв?
   Почему так много нас таких - неприкаянных?
  
  4.
  
  - Ты так ни разу и не спросил меня о том, как сюда попал, Зак.
  - Я думаю над этим, - сказал я.
  - И что же ты надумал?
  - У меня есть одна мысль. Может быть, с этим как-то связана моя тетя? - Я пытался хоть что-нибудь прочитать в глазах Адама.
  - Расскажи мне о своей тете.
  - Ну... я мало что о ней знаю. Она сестра моей мамы. Ее зовут Эмма Джонсон. Она живет в большом доме. В хорошем доме. Думаю, она богата. В чем-то она прямая противоположность моей мамы. Она занимается бизнесом, и ее офис находится прямо у нее в доме. У нее даже есть секретарь. Но она никогда не выходит из дома. У нее, как и у мамы, агорафобия. Думаю, это плохие гены со стороны их матери. Кажется, она покончила с собой. - Я опустил взгляд на пол и снова его поднял. - Что же еще я знаю о тете... Она не очень любит людей, но она по-настоящему любила мою маму.
  - Почему ты думаешь, что она любила твою маму?
  - Она звонила ей каждую неделю. Прямо по часам. Каждую среду ровно в семь вечера. Странно же, да? И я знал, что она не из тех, кто звонит другим. Я чувствовал это. Если она кому и звонила, то только по делам бизнеса.
  - Она любила тебя?
  - Нет. Я был сыном ее сестры. Таким она меня видела. Не думаю, что она ненавидела меня. Она была... безразлична. А вот брата моего она ненавидела - это точно.
  - Откуда ты знаешь?
  - Когда мама не могла с ней говорить, тетя расспрашивала о ней меня. Говорила со мной. Она сказала, что отец должен вышвырнуть Сантьяго из дома. Я ответил на это, что брат тогда может заявиться жить к ней. Помню, она засмеялась и спросила: "Откуда это у тебя чувство юмора, молодой человек?" Это всё, что я знаю о своей тете. - Я взглянул на Адама. - Это она меня сюда отправила?
  - Да.
  - И заплатила за лечение?
  - В каком-то роде. На самом деле она разобралась в финансовых делах твоей матери. И она была исполнительницей завещания твоих родителей. У них были сбережения.
  - Большие?
  - Нет, не большие. Но были.
  - Их хватило на то, чтобы оплатить здесь лечение?
  - Вероятно. Твоя тетя обо всем договорилась.
  - Она сама привезла меня сюда?
  - Да, Зак. Она сама привезла тебя сюда.
  - Откуда она знала об этом месте?
  - Она здесь была.
  - В качестве клиента?
  - Да.
  - Когда?
  - Не знаю. Годы назад.
  - Ты здесь был тогда?
  - Нет. Я не знаком с твоей тетей.
  - Мне нужно ее поблагодарить. Она спасла мне жизнь.
  - Она помогла тебе, да.
  - И что теперь, Адам?
  - Вопрос на миллион долларов.
  - Я знаю, что тетя Эмма не возьмет меня к себе.
  - Она ясно дала это понять.
  Я криво улыбнулся.
  - У нее свои пределы возможного. Здесь мы зовем их личными границами.
  Адам пытался сдержать улыбку.
  - Да, я это понимаю.
  - Я из рода довольно большого числа психически нестабильных людей.
  - Это так, Зак. Но позволь задать тебе вопрос: ты считаешь себя психически нестабильным?
  - Не знаю. Может быть, я закончу как брат, или мама, или тетя.
  - Не думаю. Я не считаю, что ты психически болен, Зак.
  - Правда?
  - Правда. Но я думаю, что ты закончишь как твой отец, если снова начнешь пить.
  - Похоже на то.
  - Ты хочешь закончить как твой отец?
  - Нет.
  - Это хорошо. - Он улыбнулся и протянул мне папку. - Домашнее задание.
  Я взял папку у него из рук.
  - Что это?
  - План действий по предотвращению срыва.
  - Это как?
  - Ты должен придумать план, чтобы больше не пить.
  - Хорошо.
  Он указал на папку.
  - Там все понятно и без объяснений. Просто прочитай и честно ответь на все вопросы. Честно. А потом придумай план.
  - Ладно. Но... - я просто смотрел на него.
  - Ты хочешь о чем-то спросить, Зак?
  - Я знаю, что мне восемнадцать. Знаю, что я уже взрослый. Но я не чувствую себя взрослым. Где я буду жить?
  - Очень хороший вопрос.
  - У тебя такое выражение лица, словно ты можешь мне что-то предложить.
  Адам улыбнулся.
  - Могу. Есть одно место в Калифорнии.
  - Какое?
  - Социальная гостиница. Знаешь, что это такое?
  - Да. А в Эль-Пасо таких нет?
  - Ты хочешь вернуться домой?
  - Наверное.
  - А если снова начнешь кутить со своими друзьями?
  - Я понял тебя.
  - Послушай, Зак. Мне кажется, тебе стоит поехать в это место. Мне кажется, оно подходит тебе.
  - Да?
  - Да. Если тебе там не понравится, я помогу найти место поближе к дому. Ты подумаешь над этим?
  - Хорошо. Подумаю. - Я пытался отлепить взгляд от пола. Как же трудно побороть эту зависимость. Я открыл дневник на странице, которую заполнил сегодня, и передал его Адаму.
  Он не спеша все прочитал, широко-прешироко улыбнулся и поднял на меня глаза.
  - Ты веришь в чудеса, Зак?
  - Не знаю, Адам.
  - А я верю.
  - Правда?
  - В эту самую секунду, Зак, я смотрю на одно из них.
  
  5.
  
  Прошлой ночью я гулял.
  Стояла полная луна, было прохладно, но не холодно. Я дошел до дерева с именем Зак и написал на земле свое имя. Потом написал имя Рафаэля, и имя Эмита, и имя Шарки, и имя Лиззи. Я написал имена всех. Имена всех тех, с кем попрощался. Всех тех, кто когда-либо был в нашей Группе. Имена всех, кого мог вспомнить, всех тех, кого встречал здесь.
  В этом месте.
  В этом прекрасном месте.
  Я достал из кармана свою прощальную медаль и вгляделся в ангела на ней. Я дам этому ангелу имя. Сантьяго. Имя брата. Человека, оставившего меня в живых. Я решил, что он позволил мне жить, потому что любил меня. Может быть, это ложь, но это прекрасная ложь.
  Я уставился на написанные на земле имена.
  На земле хватит места для всех-всех имен на свете.
  Быть может "земля" - это лишь одно из имен Бога.
  
  6.
  
  Эмит проводил меня до выхода, где я должен был подождать машину.
  Я летел в Лос-Анджелес. Там меня встретят и отвезут в социальную гостиницу. Мне вспомнились слова Адама: "Не усложняй себе задачу".
  Я понял, что он имел в виду.
  Живи одним днем.
  Одним трезвым днем.
  Адам дал мне телефонный номер мужчины, которого зовут Брайан. Он будет моим попечителем. Мне нужно встретиться с ним, когда я устроюсь в гостинице.
  Эмит обнял меня на прощание, я обнял его в ответ. Я учился избавляться от неловкости, которую ощущал при подобном выражении чувств.
  - Я буду скучать по тебе, - сказал он.
  - Я тоже буду скучать по тебе, Эмит. - Я чуть насмешливо улыбнулся. - Сделай то, зачем сюда пришел.
  - Да-да, поработай над собой.
  Он махнул мне рукой и пошел назад.
  Я провожал его взглядом.
  Эмиту тяжело было прощаться. В этом мы с ним похожи. Мы все тут похожи. Мы все одинаковы.
  - Я буду скучать по тебе! - закричал я. Мне хотелось, чтобы он знал, что это правда, что я говорю это от души.
  Эмит, обернувшись, улыбнулся. Люди такие красивые, когда улыбаются.
  Вчера у меня был последний сеанс терапии с Адамом. Он сказал, чтобы я позвонил ему по приезде в Лос-Анджелес и дал мне номер своего мобильного. Мы обсудили мой план по предотвращению алкогольного рецидива, хотя я совершенно не собирался срываться.
  - Все клянутся, что никогда больше не будут этого делать, никогда больше не будут пить, Зак. Хочешь услышать статистику? - Ох уж этот Адам и его любимые цифры.
  Я вырвал из блокнота листок и написал на нем слово "изменения".
  - Кто-то написал это слово на моем сердце, - сказал я.
  - И ты понял, кто?
  - Все.
  - Все?
  - Да, все. Ты, Рафаэль, Шарки и все в Группе. Все.
  - Как насчет высших сил?
  - Бог? Он тоже его написал. Думаю, он помог мне.
  - Твои отношения с Богом все еще не так просты?
  - Ну... он ведь создал тебя и Рафаэля.
  - Да, это так.
  - Поэтому я нормально к нему отношусь.
  - Всего лишь нормально?
  - Это начало.
  Это и правда только начало.
  Я попрощался с Адамом. Во мне остались невысказанные слова, но никогда нельзя сказать всего, что хочется. Я это знаю. Прежде чем выйти из его кабинета в последний раз, я посмотрел на Адама и сказал:
  - Мне хочется, чтобы ты меня обнял. Можно?
  Я почувствовал, как его руки обняли меня, и в это мгновение в мире остались только мы - я и Адам. Только я и Адам.
  И вот что меня убивало: я должен был его отпустить.
  Сев в машину, я глубоко вздохнул и пощупал карман, чтобы убедиться, что моя прощальная медаль со мной.
  Прощай, лабиринт.
  Прощай, дерево по имени Зак.
  Прощай, группа "Лето".
  Прощай, Адам.
  Адам, который меня видит.
  Адам, в глазах которого синева небес.
  
  7.
  
  В аэропорту я вел воображаемый телефонный разговор с Адамом.
  Я позвонил ему со своего мобильного. Услышал его голос.
  - Это Зак, - сказал я.
  - Что-то случилось, Зак?
  - Нет. Я просто кое-что забыл.
  - Что?
  - Я никогда тебе об этом не говорил. Я хранил секрет.
  - Какой?
  - Я люблю тебя. Я подумал, что ты должен это знать.
  - Думаю, я это уже знаю, Зак.
  - О, хорошо. Просто хотелось услышать, как я скажу это тебе. Это ничего?
  - Ты ощущаешь неловкость, Зак?
  - Да.
  - Что ж, ты должен поработать над этим, да?
  - Да, наверное, должен.
  Воображаемые разговоры. Иногда я расклеиваюсь от них.
  
  8.
  
  Почти весь путь до Лос-Анджелеса я спал.
  Было странно больше не находиться в том месте. Я ощущал себя свободным от него и в то же время не хотел освобождаться - ни за что и никогда.
  Мне хотелось, чтобы это место продолжало жить у меня в голове.
  Я подумал о монстре и о том, что он может навсегда остаться со мной. Но это ничего, он меня больше не пугает.
  Адам сказал, что будут дни, когда монстр будет мучить меня, и что я должен быть настороже. Рафаэль всегда настороже, и я должен стать таким же, как он. Я думал о нем. Живет ли он еще в Лос-Анджелесе? Я получил от него открытку. Он прислал ее из Италии. Наверное, он решил попутешествовать.
  Я знал, что увижу его. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя.
  Я знал, что он придет навестить меня, когда узнает, что я остановился в Лос-Анджелесе.
  Но что, если он не придет?
  Что, если он был моим другом только там? Что, если он хочет забыть обо всем, что там было, и двигаться дальше? Так поступают все люди - продолжают двигаться дальше. Я занервничал, думая об этом. Накручивал себя и терял душевное равновесие. Нехорошо это. Дыши, Зак, дыши.
  Я точно знал свои действия при прилете в Лос-Анджелес. Кто-то будет встречать меня у выдачи багажа с табличкой с моим именем. Адам сказал, что этот человек должен довезти меня до социальной гостиницы и что я должен ему доверять.
  Все хорошо.
  Он все продумал.
  Все хорошо.
  У меня с собой все нужные бумаги. Название гостиницы. Адрес. Брошюра. Номер телефона. Имя директора.
  Все хорошо.
  Паника вернулась, когда я сошел с самолета. Я не мог дышать. Мысли бешено метались в голове, и мне это было ненавистно. Я принял неправильное решение. Мне не нужно было оставлять то место - мое время еще не пришло. Я ошибался, считая, что готов жить в мире нормальных, в мире землян. Что я буду делать? Что?
  Мне нужно сесть на следующий же самолет и полететь обратно. Вернуться. Нужно позвонить Адаму и сказать, что если я не вернусь, то не справлюсь с собой.
  
  9.
  
  Я не чувствовал себя в безопасности.
  Я опять потерялся.
  Я сидел, качаясь из стороны в сторону и пытаясь дышать. Пытаясь расслабиться. Я вспоминал Сюзан, ее голос, как она называла меня храбрым мальчиком. Я вспомнил, что у меня есть номер мобильного Адама и чуть-чуть успокоился. Если что-то пойдет не так, я могу просто позвонить ему.
  Все хорошо. Со мной все хорошо.
  Я медленно дошел до выдачи багажа, ощущая, как бьется мое сердце. На нем было написано слово "страх", я знаю это. Дыши, Зак, дыши.
  Взяв свои сумки, я огляделся, ища человека, который должен меня встречать. В воздухе раскачивалась табличка с именем ЗАКАРИЯ.
  Я увидел лицо человека, державшего эту табличку, и мои ноги сами понесли меня к нему. Я бежал и бежал, но не убегал. Я бежал вперед. Бежал к нему. Протянув руки, я крепко обхватил его, прижимая к себе. У меня было самое счастливое сердце во всей божьей вселенной.
  - Рафаэль! Рафаэль! Это правда ты? Это ты?
  Ощущая обнимающие меня руки, я услышал его шепот:
  - Да, Зак. Это я.
  
  

Воспоминания

  
  Первое, что я сделал, приехав в дом Рафаэля - позвонил Адаму. Не помню всех подробностей разговора. Помню только, как он спросил меня, действительно ли мне нравится мысль, что я буду жить с Рафаэлем. И что-то было в его голосе такое...
  - Думаешь, это плохая идея? - спросил я.
  - Не знаю, - ответил он. Это было честное "не знаю". Я растерялся.
  Позже я спросил об этом Рафаэля.
  - Послушай, Зак, - сказал он, - Адам не несет ответственности за то, что случится с нами после того, как мы оставили центр. Он должен "отпустить" нас. Он это знает. Думаю, он понимал, что так или иначе, но я тебя найду. И думаю, он так же понимает и то, что сам по себе, в одиночку, ты можешь не справиться. Адам высокоморальный человек. И он знает, что в жизни нет никаких гарантий. Он знает процент вероятности срыва и знает, что тот не в нашу пользу. Может быть, наша совместная жизнь не приведет ни к чему хорошему. Поживем - увидим.
  Это было полгода назад.
  У меня был выбор - жить в социальной гостинице или жить с Рафаэлем. Решение должен был принять я сам.
  В нашем доме есть правила. Не много, но есть.
  Я должен возвращаться домой до одиннадцати, и задерживаться мне можно только с разрешения Рафаэля.
  Каждый убирает сам за собой.
  Никто не пьет.
  Никто не курит в доме.
  На заднем дворе у меня своя собственная курительная яма. Временами куря там, я думаю о Шарки. Об Эмите. О Лиззи. Иногда веду с ними воображаемые разговоры. Это моя зависимость. Я еще не решил, относится ли она к здоровому или нездоровому поведению.
  Рафаэль помогает мне ясно выражать свои мысли. В разговорах. В общении. Помогает выражать мои чувства. Порой и в шутку, и всерьез Рафаэль за завтраком смотрит на меня через стол и говорит:
  - Разбор.
  Мы оба смеемся, а затем я говорю что-то в этом духе:
  - Я Зак. Я алкоголик. Никаких кошмаров. И я сделаю все, чтобы этот день был хорошим днем.
  И Рафаэль, глядя на меня, отвечает:
  - Я Рафаэль. Я алкоголик. Я влюблен в собственную трезвость.
  Мы улыбаемся. Мы смеемся.
  Мы много чего обсуждаем. Это еще одно правило: все обсуждать. Например, школу. Мы обсудили то, что я нахожусь в затруднительном положении. Обсудили план моего поступления в университет. После обсуждения Рафаэль задал мне один простой вопрос:
  - Когда ты собираешься вернуться в школу?
  - Как насчет сейчас?
  Я должен был сам все устроить. Я же, как говорится, сам ответственен-за-свою-жизнь. И я все еще зациклен на получении отличных оценок. Не все меняется.
  Университет. Ничего себе! У меня при мысли об этом захватывает дух. И мне хочется плакать. Наверное, во мне всегда будет много слез. Рафаэль хочет знать, почему я считаю это чем-то плохим. Однажды перед уходом в школу я нашел на кухонном столе записку Рафаэля. На ней было написано: Слезы для девчонок. И эта надпись была перечеркнута. Затем было написано: Слезы для мальчишек.
  Университет. Кто знает, в какой я поступлю. Я составил список из двадцати пяти, куда решил подавать заявление. Рафаэль взглянул на меня с насмешливой улыбкой - такой улыбался Адам. Может, он ему прислал ее по беспроводной связи?
  - Ладно, - сказал я. - Подам в десять.
  Рафаэль ответил, что десять - звучит разумно.
  Иногда, когда я гляжу на этот список, у меня появляется то давнее ощущение, которое означает: они тебя не захотят. После этого я веду воображаемые разговоры с мистером Гарсией, и он мне говорит: "Да им чертовски повезет, если ты поступишь к ним, Зак". Я лучше буду слушать мистера Гарсию.
  В нашем доме полно книг и картин, и кухня, которая меня потрясает до сих пор. У Рафаэля есть все. Он настоящий фанат разных кухонных гаджетов. Он обожает готовить, и это здорово, потому что я очень люблю поесть.
  Я люблю смотреть, как он готовит.
  - Смотри и учись, - говорит он.
  Я так и делаю.
  Рафаэль ходит на встречи для людей с проблемами. Рисует. Я люблю его картины - они вызывают у меня желание чувствовать. Он пишет роман и работает над каким-то сценарием, который прислал ему его агент. Когда он получает подобный сценарий, то называет себя врачом, потому что сценарий приходит к нему с проблемами, а он их решает. Он превращает плохой сценарий в хороший. Иногда его имя даже не упоминается при этом, но Рафаэлю все равно.
  - Мне платят за это, Зак. Мне не нужно видеть свое имя на экране.
  Я тоже хожу на встречи. Есть такие для молодежи. Мне они нравятся. Но некоторые парни на них злы как черти. Думаю, у некоторых из них так ничего и не выйдет. Но мы все живем одним днем. Я вспоминаю, как Рафаэль сказал в нашей кабинке: "Если ты продержишься один день, то сможешь продержаться всю жизнь". Знаете, порой мне приходит мысль, что если бы в жизни этих парней были Адам, Рафаэль и мистер Гарсия, то они бы не были так злы. Так я думаю.
  Рафаэль в эти дни очень спокоен и умиротворен. Он слушает джаз. Напевает мелодии, много смеется. Поет.
  Я тоже. Тоже спокоен. Но не пою.
  Мы с Рафаэлем оба до безумия любим кофе и кино. Серьезное кино.
  В школе я всегда распознаю парней, увлекающихся наркотиками. Однажды мне очень захотелось подойти к группе таких ребят и... присоединиться к ним. Но я этого не сделал. Зачем искать неприятности?
  Временами я думаю о своих старых друзьях и чувствую печаль. У меня есть в мобильном номера их телефонов, но я им никогда не звоню. Меня печалит то, что я должен их "отпустить", но я должен это сделать. В душе я всегда буду любить их. Это можно - любить их.
  У меня есть несколько непьющих друзей. Признаюсь, с ними скучновато. Но не со всеми. Для меня все это пока в новинку.
  Я все еще работаю над собой. И, наверное, буду работать всю свою жизнь. Да, наверное, это так.
  Сегодня у меня потрясающий день.
  Бывают тяжелые дни. Дни, когда мне ужасно хочется выпить бурбона, когда я еле сдерживаюсь, чтобы не побежать к магазину со спиртными напитками и найти там кого-нибудь, кто бы купил мне бутылку.
  Я говорю со своим попечителем. Говорю с Рафаэлем. Рафаэль говорит, что Бог помогает ему оставаться трезвым. Может быть, Бог написал на его сердце "трезвость". Может быть, он написал это слово и на моем сердце тоже.
  Но сегодня! Сегодня не тяжелый день. Начать хотя бы с того, какой чудесный сон мне приснился. Мягко падал снег. Я шел по лабиринту совершенно обнаженный, но мне не было холодно. Я чувствовал себя совершенным. Никогда еще во мне не было этого слова. Я ощущал в душе лето, хотя вокруг была зима. В моем сердце больше не было бумажных клочков - в нем были листья. Тысячи летних листьев. По пути к центру лабиринта снег сменился листопадом из зеленой листвы - прямо как в дневнике Рафаэля. Синева небес была чиста и потрясающе красива. Когда я дошел до центра лабиринта, то увидел там всех: Марка и Лиззи, Анни и Шейлу, Джоди и Мэгги, Рафаэля и Шарки, Эмита и Адама. Даже своих родителей и брата. Они все стояли там. И все были совершенными и цельными. Они больше не были сломленными. Они все походили на ангелов.
  Я проснулся в слезах.
  И это были не печальные слезы. Это были счастливые слезы.
  Записав свой сон, я внимательно вгляделся в картину, которую рисовал. На ней я шел по дороге. Я держал в руке свое сердце, и дорога вела в небеса. Мне вспомнилось, как Адам сказал мне, что любой может подойти и стереть тот нарисованный мной карандашный рисунок. Но в этот раз никто не сможет стереть меня. Никто.
  Я сегодня пораньше уйду из школы, сразу после ланча. За мной заедет Рафаэль, и мы поедим с ним в суд. Рафаэль собирается меня усыновить. Думаю, он решил это, когда я спросил его, могу ли звать его отцом. Мне всем сердцем хотелось иметь отца, а Рафаэлю всем сердцем хотелось иметь сына. Да, мне исполнилось девятнадцать, да, я знаю это. Но, наверное, в душе я все еще мальчишка. Раньше меня это пугало, я думал, что не должен ощущать себя так. Но я так себя ощущаю. И я принял это в себе.
  Я помню тот день, когда спросил Рафаэля, могу ли называть его отцом. Он ничего не сказал. У него просто не было слов. Но слезы в его глазах означали: "Да, ты можешь называть меня отцом". Мой отец... он мертв. Я любил его и всегда буду любить. Он делал все, что мог.
  Но теперь у меня есть Рафаэль, и теперь он мой отец.
  У Бога вот что хорошо - он дает вторые шансы.
  Так что днем я получу новое имя. Я больше не буду Закарией Джонсоном Гонзалесом. Я буду Закарией де ла Тиерра.
  Я влюблен в свое новое имя.
  Я вспоминаю старого Зака, глядя в зеркало на нового. У меня ореховые глаза. Сегодня они зеленые.
  Я взял мобильный, решив позвонить Адаму. Я не говорил с ним уже несколько месяцев. Я набрал его номер и подождал. Мне ответил автоответчик. Я улыбался, слушая голос Адама. Оставлю ему сообщение.
  - Привет, Адам. Это Зак. Помнишь нашу шкалу счастья? Сегодня я достиг десятки. Представляешь?! Десятки! Я проснулся этим утром и обнаружил, что Бог написал на моем сердце "счастье". Адам, у меня сегодня просто потрясающий день.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"