Исаков Николай Петрович : другие произведения.

1. Рука Фатимы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Все главы повести "Полночное солнце" имеют завершенный сюжет. Общими являются герой (капитан Фомин), место (Грозный) и время (начало 1995 года). Вниманию предлагается история получеченца-полуармянина в классическом значении маленького человека, пережившего локального землетрясение, а затем и глобальную катастрофу, которую вызвали последствия распада СССР. До встречи с Фоминым он прошел кругом ада через бакинские погромы, осаду Нагорного Карабаха, гражданскую войну в Грузии, рабство в чеченских горах. Новое опасное приключение начинается с того, что он и капитан оказываются вдвоем в центре Грозного в вечерние часы, когда "федералы" уже ушли с улиц на свои базы, а "шайтаны" должны вот-вот появиться...
   []
  

Полночное солнце. Повесть и рассказы, беседы периода чеченских войн.- М.: Издательство 'Новый формат', 2020.

  
  

Рука Фатимы

  
   Не сразу, но ночей через пять в армейской палатке вместимостью до двух взводов капитан Фомин понял, что повелителем его ночных снов является истопник из солдат комендантской службы.
   Фомин для себя называл этого рядового Серой Шейкой. Свою роль в выборе такого имечка сыграли фамилия Уткин в сочетании с его прозвищем Серый, переиначенном от имени Сергей, а также редко подшиваемый им свежий подворотничок, но главным образом - последствия его способа обогревать помещение.
   Перед отбоем, когда по всему палаточному городку у грозненского аэропорта Северный отключался полевой генератор, Серая Шейка сжигал половину всего запаса дров на ночь, раскаливая две "буржуйки" докрасна. В палатке на какое-то время, достаточное, чтобы уснуть, устанавливалась летняя жара. Несколько позже она вытеснялась осенними температурами, которые меняла февральская стужа, такая же, что была сейчас и за брезентовыми стенами. Природные изменения происходили подобным образом, как и в истории из первой школьной хрестоматии о покалеченной уточке в замерзающей полынье.
   У сновидений Фомина был похожий ход. Вначале они наполнялись приятными домашними картинами. Но затем следовали сборы и дорожные передвижения, когда, несмотря на указатели южного направления, все чаще встречались приметы севера, и, в конце концов, кошмары с заиндевевшими тюрьмами, чеченскими подземными зинданами, выталкивали Фомина из сна.
  Серая Шейка в это время обычно спал, чудным образом удерживаясь на табуретке перед одной из печей. Природная потребность молодого организма в сне пересиливала все страхи перед двуногими хищниками, гортанными боевыми выкриками наполнявшими округу, и военным комендантом с его ночными проверками. Фомин перетаскивал солдата на пустующую койку. А сам сжигал оставшиеся поленья так, чтобы поддержать огонь до утра.
  Для Фомина это было удачное время побыть одному. Струящееся из топки тепло и блики огня упорядочивали мысли.
   А в эту ночь перед печкой Фомин думал о том, чем занять день.
   Он был прикомандирован из регионального управления МВД к недавно созданному пресс-центру федеральных сил в Чечне.
   При летной погоде "вертушка" доставляла журналистов.
   Списки, маршруты были заранее согласованы. Для этих групп выделялся бронетранспортер с двумя-тремя автоматчиками. Фомин был у них вроде "развозного". Во всяком случае, так называл Фомина полковник из Академии МВД, подобрав ему это цветастое слово из дореволюционного купеческого лексикона, чтобы не обращаться к Фомину как к простому перевозчику. На время командировки в Грозном Академик стал его непосредственным начальником, когда другие командиры и сотрудники пресс-центра пребывали за пределами Чечни.
  
   []
  

С группой НТВ Вячеслава Грунского на площади Ленина. Грозный,1995 год (фото из личного архива).

  Академик разместился в строениях аэропорта, при штабе группировки, где был на постоянной связи с североосетинским Моздоком и имел хорошую возможность набирать материал для завершения докторской диссертации. На этой стадии своей жизни он был больше службистом, чем ученым, свободным в суждениях и поступках.
   Прежние планы Фомина поменялись после вчерашней трагедии в одном из поселков на окраине Грозного. Все "вертушки" были отданы под высокие чины из Моздока для установления обстоятельств происшествия. Но и без этой технической причины, даже при свободном для полетов транспорте, журналистов не допустили бы в Чечню.
   Осталась неопределенность с прилетом в Грозный человека, ожидаемого здесь после того, как он накануне побывал в московской приемной Абдулатипова, председателя федеральной комиссии по освобождению из чеченского плена военнослужащих, гражданских людей и поиску пропавших без вести. Фомин должен был встретить этого ходатая на "взлетке" и затем действовать по имевшемуся у того на руках предписанию МВД.
   В течение прошлого дня периодически поступали обрывочные сведения о происшествии. Заходя в палатку согреться у печек, их приносили офицеры из сопровождения моздокских начальников.
  Кое-какая цельная картина стала вырисовываться только к вечеру, когда здесь появился Академик. Он был несколько пьян, в силу этого - мягок.
   Из глубины его камуфляжной куртки наружу всплыла "полторашка" с остатками коньяка. Это был грозненский коньяк, который с рассвета до заката всякий свободно набирал из емкостей оставленного без присмотра полуразрушенного местного завода. Цена у коньяка все же была. Время от времени за этот лучисто янтарный напиток платили кровью в ходе "дружественного огня"- стрельбы по своим.
   "Башлам", как иногда называли чеченский коньяк по его наиболее популярной марке, мешал Академику вести рассказ ровно. Если вымарать сопутствовавшие мат и научные комментарии, а также перерывы на то, чтобы помянуть погибших у поселка Новые Алды, в Грозном и по всей Чечне, то печальное повествование звучало бы так:
   - Они шли на Алды с "зачисткой", кузбасский ОМОН и спецназ дивизии Дзержинского. Перед минным полем остановились. Морпехи решили им помочь. Подтянули гаубицу. Там резиновая змея такая была с пластидом. Отстреляли ее. Думали, самоподрывом пробьет проход через мины. А этой змее будто кто на хвост наступил. Развернулась и накрыла сводную группу. Одной секундой погибли двадцать восемь бойцов и офицеров. Останки собирали на местных огородах в плетухи - большие овощные корзины.
   Фомин узнал от Академика о том, что и на следующий день журналистов с человеком от Абдулатипова в Грозный не доставят. Будет обратное движение "вертушек", на Моздок, в основном, с грузом 200. Академик на день также улетал. Он не оставил Фомину каких-либо серьезных поручений. Главным было выбрать нужную дистанцию от штаба: не приближаться к нему и не быть далеко.
   Фомину уже были известны места, которые вполне вписывались в такие условия.
   Каждый полк по месту своей дислокации создавал собственную бытовую базу, где расписывались дни недели для помывки и прочих нужд батальонов, иных полковых подразделений. Прикомандированные к пунктам межведомственного управления в скромных должностях, вынуждены были в непосредственном общении с полковыми банщиками, парикмахерами, связистами находить 'окошки' для себя и в благодарность, уже после таких услуг- не раньше, оставлять какие-либо 'вкусняшки' с тем, чтобы уже в другой раз в ответ на просьбу не услышать отказ с массой для этого причин. Деньги никогда не были в ходу, они обижали.
  И вот сейчас перед рассветом у печи, от которой отвалился Серая Шейка, он гадал, хватит ли ему тушенки, сгущенки, шоколада и минеральной воды из запаса, накопленного за неделю. Содержимое армейского сухпайка было денежным эквивалентом платы за полковую парилку, прачечную, парикмахерскую и узел связи.
   Все эти прелести полевого бытия Фомин намеревался испытать сегодня.
   Он избегал долгосрочных расписаний своей жизни вне службы, не стремился все упорядочивать, планировать по дням недели и часам и не только потому, что на войне не был хозяином своего свободного времени. Его прежде всего угнетали какие-либо обязательства перед другими, с кем приходилось наперед договариваться. Он боялся последствий невыполнения своих обещаний даже в том случае, если все происходило не по его вине.
   Первое время в Грозном он каждый вечер звонил жене с устоявшимся набором слов: жив, мол, за меня не волнуйся. Но однажды на полевом узле связи все каналы были переключены на оперативные задачи. Жену, не дождавшуюся привычного звонка, ночью с сердечным приступом забрала "неотложка". Это происшествие резко развернуло его к созерцательной философии, популярной в русских войсках на Кавказе со времён лермонтовских героев, где многое было от фатализма, определялось волей обстоятельств.
   Если же какой-либо счастливый случай чуть ли не с неба падал в руки, то он использовался сполна.
   Раз в неделю-две выпадал Фомин день. Это не был день апостола Фомы, какой отмечают ежегодно в середине октября, но в такие праздники превращалось время, когда капитан Фомин устраивал для себя рай райский в смысле быта.
   После обеда, в самом начале пути к желаемым объектам, он был остановлен запыхавшимся Серой Шейкой. Его за капитаном послал старший прапорщик Коблев из комендатуры, который многим здесь, как Фомин предполагал, и в среде боевиков, был известен по прозвищу "Хаббл-Баббл", поскольку его фамилия и частая речь были подобны "хабблу-бабблу", булькающему кальяну.
   "Уже донесли ему, куда я намылился!" - ругнулся про себя Фомин.
  Если в отношениях с солдатами из обслуги достаточно было сухпайка, то Хабблу-Бабблу надо было за такие прелести платить трофейными "железками" старинного происхождения.
   На КПП Фомина поджидали Хаббл-Баббл с бумагами в руках и по другую сторону шлагбаума - женщина без следа косметики на лице, в старомодном бесцветном платке и длинной темной юбке в сопровождении заросшего молодого кавказца, без явного признака принадлежности к какому-либо одному горному народу, в потертой кожаной куртке и бесформенной норковой шапке. Невдалеке виднелся микроавтобус "таблетка", очертания которого скрывали туман и грязь. Рядом с этим транспортом смирно стояли нохчи, как себя называют чеченцы, - бородатые, в папахах, явно без желания подойти поближе.
   - Ольга Смирнова, - с неким изыском, несообразным своему невзрачному одеянию, женщина протянула Фомину руку ладошкой вниз. - Наблюдатель православно-мусульманской группы по Северному Кавказу.
   - А это Гурген Аветесян от Рамазана Гаджимурадовича, - Ольга указала на кавказца, в котором, только услышав его имя, Фомин стал распознавать черты армянина.
   - От Абдулатипова, - уточнил Хаббл-Баббл, волоча пухлый палец по длинной и крупной подписи под обращением к военным и гражданским властям оказывать содействие Гургену в возвращении его в Грозный по указанному в той же бумаге адресу.
   Косая резолюция заместителя министра МВД обязывала сотрудников пресс-центра эту заботу взять на себя. В свою очередь полковник Ворожцов, моздокский командир Фомина, распоряжением ниже включил в эту схему распасовки задач, получаемых сверху, Академика. Но в отсутствие Академика Фомин оказался у Хаббла-Баббла сейчас на первом плане.
   - А я гостей не ждал сегодня. Полеты же отменили, - Фомин не спешил принять от человека из комендатуры сопроводительные документы на Гургена.
   - Так я вон тот автобусик в Моздоке наняла,- Смирнова кивнула на "таблетку" с чеченцами.- Все меньше платить, чем за лишнюю ночь в гостинице.
   - "Пропал праздник!" - с сожалением подумал Фомин.
   Одновременно он был и рад тому, что никого из ребят - банщика, брадобрея, связиста - не подставил в своем стремлении обойти круглую фигуру старшего прапорщика в движении к бытовому согласию с войной. Остальное было не главным.
   - На домашний адрес человека не вези сам. Сдай под роспись коменданту третьего участка. Вот на этом предписании пусть Соловьев свою закорючку поставит. Саму бумагу забери с собой, там не оставляй. Вдруг она затем к "духам" попадет с такими фамилиями и должностями. Знаешь, куда ехать? - вполголоса спросил Хаббл-Баббл, передавая сопроводительные документы.
   - В Ленинский район к Соловьеву. Комендатура расположена в школьной пристройке. Я уже там раз был.
   - Ну да, в Птичье гнездо.
   - А почему Птичье гнездо?
   - Ты там был и не узнал, а меня пытаешь теперь.
   Хаббл-Баббл было сделал попытку проводить Ольгу, но словно ворона, которая после мгновенного острого взгляда не высмотрела в одежде чеченцев у микроавтобуса блестящие предметы, потерял ко всему интерес, крутанулся и пропал из виду.
  К Фомину продралось одно его слово:
   - Ждите!
   Тут "таблетка" фыркнула на прощание и также исчезла.
   За час бестолкового топтания на КПП Гурген между тем многое рассказал Фомину о своих похождениях.
   Начиналось повествование заурядными для жизни периода СССР обстоятельствами.Будущие родители Гургена познакомились в Грозном. Юноша из горной армянской деревни учился в нефтяном институте, снимал жилье в пригородном поселке Старая Сунжа. Через дом жила чеченская девушка, студентка педагогического института.
   Семья молодых специалистов получила квартиру в армянском Ленинакане, куда поехала по вузовскому распределению. Там родился первенец. Отец Гургена первое время занимался разведкой нефтяных месторождений в местных долинах. Но едва из скважины, еще на верхних слоях, начинала бить минеральная вода, дальнейшее бурение прекращалось. Один литр минералки стоил столько же, сколько почти три литра легкодоступного бензина из Азербайджана. Сиюминутная выгода ломала все надежды на собственную армянскую нефть.
   После тысячи "водяных" скважин отец перевелся в Баку, ближе к нефти. Не приезжал проведать, но деньгами помогал.
   Катастрофическое землетрясение в декабре 1988 года разрушило Ленинакан. Гургена с матерью спасло то, что в это время они, учительница и ученик, находились в одноэтажной школе и толстые стены старой постройки выдержали удары стихии.
   В Баку семья воссоединилась, но уже скоро, с началом армянских погромов, бежала в Нагорный Карабах. Через год провозгласивший независимость Азербайджан стал расстреливать этот армянский анклав противоградовыми установками.
   Отец Гургена вошел в структуру новой местной власти, заявившей о своей независимости уже от Баку. Это затем позволило ему беспрепятственно переправить пятнадцатилетнего сына и жену, мусульманку, отвергаемую армянским окружением, до границы с Ираном. Путь от Ирана до Чечни если и явился коридором, то совсем не зеленым - был иного цвета: скорее, красным от крови.
   Армения переживала холод, голод в условиях блокады и войны за Нагорный Карабах. Ненависть местных жителей к "неармянам" была открытой, гнала их из страны. В Грузии громили уже дома "негрузин". Войны здесь вызревали злым виноградом: одновременно шли сражения с осетинами, абхазами, между собой. Уже по пути в Россию автобус с армянами, среди которых оказались Гурген с матерью, поочередно захватывали проправительственные силы и мятежники. В каждом случае заложники становились предметом торга, где реальные угрозы их жизни ускоряли политические сделки.
   В Грозном, где беглецов принял родительский дом, легче не стало. Вскоре на теле Гургена не было живого места. Как полукровку, молодые чеченцы избивали его на улице с особой жестокостью. Однажды после побоев Гургена бросили в машину и отвезли в горы. При побеге из рабства тот на своих плечах через скалистые хребты вынес в Дагестан больного аварца, похищенного чеченцами ради выкупа. Верхом благодарности за героический поступок стала готовность знаменитого дагестанца Рамазана Абдулатипова оказать содействие в эвакуации матери Гургена из Чечни. После двух лет разлуки и со штурмом Грозного федеральными силами сын сам поспешил к ней.
   Вот тут пути Фомина и Гургена пересеклись.
   Запредельная насыщенность жизни армянского парня трагическими событиями исторического значения делала предысторию этой встречи в собственном его изложении для Фомина не во всем достоверной, превращала в легенду. Ну, слезу там вызвать, жалость, чтобы цели своей добиться более легким способом...
   Дома Фомина даже в глаза называли Фомой неверующим из-за его скептицизма, через который он пропускал любую информацию, коснувшуюся его уха. В Чечне такая особенность капитана часто заслуживала похвалы, поскольку некоторые сведения от местных жителей искажались либо лестью, либо коварством: все зависело от цели их общения с федералами.
   Впрочем, Фомин сейчас мог что-то и дофантазировать в хронологии повествования Гургена, поскольку не был внимательным слушателем. Приходилось отвлекаться, когда к шлагбауму для выезда в Грозный подруливала та или иная машина - не с поручениями ли от Хаббл-Баббла?
   К тому же теряемое понапрасну время вдруг стало измеряться для Фомина не минутами, а шайками горячей воды, которые он мог бы опрокинуть на себя в полевой бане. Разочарование опустило настроение до уровня пока еще тихой досады.
   Заметив смену состояния Фомина, Гурген стал виновато заглядывать ему в глаза: молодой рассказчик, видимо, полагал, что всему причиной его печальная история.
   Фомин долго не выдерживал такого взгляда и запрокидывал лицо вверх. На небе стремительные мелкие облака, похожие на барашков, с каждым разом замедляли свой бег. Вот уже они замерли, видимо, смирившись со своей неизбежной участью. Хищные темные тучи пока только космами своих загривков обозначились на горизонте. Но уже чувствовалось приближение вечера.
   Грузовик у шлагбаума громко посигналил: явно с тем, чтобы привлечь внимание Фомина.
   Это был тяжелый ЗИЛ на трех парах колес. На боковых бортах дополнительно крепились неотесанные грязные доски, скрывавшие груз и пассажиров от любопытных глаз. Задний борт оставался низким. Прежний номер на нем был закрашен зеленой краской, но слабо - можно было разглядеть сокращенное обозначение региона приписки транспорта. Это была одна из западных областей, соседняя с той, из которой Фомина направили в специальную командировку. В какой-то исторический период эти территории даже находились в одних административных границах.
   - Вот земляки и помогут нам, - тихо, как бы для себя, проговорил Фомин.
   Гурген мгновенно повеселел:
   - Отвезут домой?
   Вопрос повис в воздухе.
   Дверь кабины со стороны пассажира распахнулась.
   Чрезмерно крупный человек в камуфляже, судя по всему, какой-никакой, но командир, высунулся наружу:
   -Это насчет вас комендант так пекся?
   Испытывающий взгляд здоровяка скользнул по Фомину с Гургеном и явно наполнился большими подозрениями. Ну, ладно, Гурген был человеком штатским, выглядел соответствующе. Но и в форменной одежде Фомина, где отсутствовали погоны, иные знаки отличия, впрочем, как и у всех федералов в силу отдельного запрета по группировке, было за что зацепиться.
   Фомина в чеченскую командировку снаряжал главный тыловик областного управления МВД Долгунов из бывших секретарей сельского райкома КПСС. Тот еще до роспуска компартии перешел на службу в милицию и сразу получил погоны полковника.
   Долгунов держал перед собой телеграмму из Москвы об отдельном направлении Фомина в федеральную группировку в Чечне. Вызов явно готовился спешно. Ни слова не было сказано об оружии, и Фомин его не получил. Предписывалась полевая форма, она и была выдана со склада из старых запасов: зимний комплект "афганки" в песочных тонах.
   Долгунов потыкал пальцем в телеграмму:
   - Было бы здесь написано "полевая форма камуфляжного цвета" или хотя бы в скобках пояснили "камуфляж", что, разве я бы не отдал ее?! Полки забиты камуфляжем.
   Долгунов, очевидно, остерегался допустить какую-либо оплошность даже в мелочах, чтобы его не возвратили в прошлый мир, явно уже потерявший для него привлекательность.
   В Грозном Фомину помогли с оружием. Автомат он получал перед каждым выездом в Грозный у Хаббла-Баббла. Сегодня вот только Фомин промахнулся с оружием, поскольку уже не рассчитывал куда-то выехать с Гургеном.
   Сменить "афганку" у Фомина не получилось в его первые военные дни в Грозном, а затем он ощутил некоторые ее преимущества перед камуфляжем: с офицерами, а также чеченцами из бывших "афганцев" он быстрее находил общий язык.
   Здоровяк осмотрел временное удостоверение Фомина по пресс-центру.
   -Полезайте наверх. Стукнете потом по кабине, когда надо тормозить.
   В кузове было пять вооруженных бойцов. Потные и раскрасневшиеся после работы на складе, они сидели плотно друг к другу в устроенной ими нише в глубине ящиков, коробок и мешков с продуктами. Это наверняка были омоновцы: юнцы теснились среди дядек в годах, отсутствовало однообразие в форме, и она дополнялась небольшими теплыми вещами гражданского гардероба.
   Машина дернулась, и Фомин с Гургеном невольно опустились на поленья у заднего борта, сразу отказавшись от попытки продвинуться вперед.
   - Здорово, земляки!- молодой армянин прямо с языка у Фомина сорвал приветствие.
   Недоумение не задержалось надолго на лицах омоновцев. Грохнул общий хохот, который покрывали едкие выкрики:
   - Ты с дуба рухнул, Ара?!
   - Мы что, на одном рынке торговали?
   - В СССР все были земляками!
   Веселья хватило на дорогу от аэропорта до въезда в Грозный.
   А после все стихло. В кузов будто подсели невидимые глазу новые попутчики: тревога и беспокойство.
   Шел второй месяц после штурма чеченской столицы федеральными войсками в ночь на 1995 год. Все это время южная часть города оставалась незаблокированной вроде бы из-за гуманитарных соображений. Но через этот участок, предназначенный для выхода мирного населения, активно перемещались боевики.
   Конечно, все это происходило ночами. Перед наступлением темноты военнослужащие и прикомандированная милиция спешили вернуться на свои точки, готовые к длительной обороне. В это время и вплоть до комендантского часа на улицах, напротив, обозначалось некоторое оживление. Грозненцы покидали подвалы, чтобы навестить родных, а также в поисках еды и новостей. Последние желания иногда совмещались по дороге к консервному заводу.
   Склады этого предприятия после того, как войска и штаб генерала Рохлина переместились отсюда на новые позиции, стали доступными для населения. Трехлитровые банки с томатным соком и кабачковой икрой спасали от голода.
  
   []
  
   На одну из таких "дорог жизни" тяжелый грузовик с Фоминым въехал, миновав мост через Сунжу.
   Это была широкая улица, прорезавшая пустырь, к которому с одной стороны примыкали частные жилые дома, с другой - полуразрушенные пятиэтажки. Между руинами и дорогой пролегала пешеходная полоска из мелких бетонных плит. По ним трудно передвигались местные жители с ручными, по большей части самодельными, тележками. Иногда возникали заторы - мало кому хотелось съезжать в грязь, уступая пешеходную бетонку при встречном движении. Но шума не было. Большее значение для обозначения приоритетов имели жесты и взгляды.
   Когда вооруженные наряды федералов к вечеру окончательно снимались с дорожного полотна, его быстро занимали тележки, перетягиваемые с этой тропы.
   Вот и сейчас водителю машины приходилось часто сигналить, чтобы потеснить к обочине обгоняемых людей. Те были явно оглушены свалившимися на них бедами и недавними бомбежками.
   Гурген внимательно всматривался вниз. Вдруг он встал и чуть не перевалился за борт:
   - Вай, мама-джан!
   Его крик был поразительным по силе. Молодой омоновец постучал по кабине и грузовик остановился.
   Ситуация казалась невероятной, но не из-за своей исключительности. Напротив, все это Фомин уже видел прежде. Перед его глазами будто вновь прокручивался самый пронзительный эпизод из черно-белого фильма о дорожных мытарствах молодого красноармейца в отпуске за подбитые немецкие танки, тот самый, когда в финальных кадрах происходила его скоротечная встреча с матерью.
   В этот час в Грозном также не было ярких красок. Перед исходом февральского дня преобладали серые и тусклые тона.
   Гурген сиганул вниз. Оставив на дороге тележку и сумку с банками, навстречу ему побежала женщина, которая внешне отличалась от кинематографической матери безусого фронтовика. Чеченка двигалась тяжело, неловко, не было впечатлявшего с экрана стремительного рывка навстречу сыну. Но черты лица двух матерей, выражения глаз совпадали удивительным образом.
   За объятиями и поцелуями последовали потоки радостных чувств, и они выносили из своей глубины ласковые армянские, чеченские, русские слова.
   Здоровяк из водительской кабины обошел грузовик. Поприседал, помахал руками, с хрустом разминая кости. Затем повернул голову к Фомину:
   - Этот чудик из моджахедов, что ли, будет?
   Вместо ответа Фомин сунул ему обращение Абдулатипова. Здоровяк мельком глянул на бумагу. Он явно уже что-то замыслил:
   - Ну, такие писульки с печатями я сам нашлепаю столько, сколько хочешь. Паспорт у него есть?
   Паспорта у Гургена не было.
   -У меня особые полномочия по этому человеку. Могу доложить только коменданту третьего участка.
   - А чего тогда время тянем? Ночь, считай, уже на дворе, -недовольно буркнул здоровяк, последней фразой выдавая свое сельское прошлое. Затем развернулся к Гургену:
   - Эй, товарищ, в машину быстро!
   Он сразу пресек попытку Гургена забрать с собой мать и банки с тележкой. Но одну тяжелую сумку Фомин сверху все же перехватил из рук своего армянского спутника.
   - Через час ждите меня дома, мама-джан. Я быстро. Только в комендатуре отмечусь. Через час, - Гурген еле оторвался от матери, перевалился через борт и, как только машина тронулась с места, беззвучно зарыдал, обильно смачивая слезами большой грязный лоскут, подобие носового платка.
   Только что приключившаяся история делала правдоподобными прошлые рассказы Гургена о своей судьбе, проведшей его по местам, где наиболее ярко обозначились трагические последствия тектонических сдвигов в период распада СССР.
   - "Эк тебя носило!" - Фомин чуть было не сказал ему вслух с большим сочувствием. Но рева тогда лишь прибавилось бы. Эти слезы могли быть очищением в конце долгого и опасного пути, внешним проявлением некоего катарсиса.
   Гургену осталось сделать лишь шаг до порога материнского дома и Фомин был уверен, что ничего подобного прошлым горьким приключениям с этим бедолагой уже не случится. Но скоро, глянув по обеим сторонам дороги, понял, что ошибся.
   И Фомин, и Гурген, увлеченные своими переживаниями, пропустили поворот к школе, где располагалась комендатура третьего участка.
   Частные дома остались позади. Неспособный на большую скорость ЗИЛ уже трудно передвигался среди иссеченных пулями и осколками снарядов пятиэтажек старой, с высокими потолками, постройки.
   Машина резко затормозила. Препятствие было необычным и пугающим своим видом. С площади навстречу выворачивала бежевая "Волга", тяжелая, массивная, за которую в горбачевские "перестроечные" годы на юге предлагали любые деньги и на которой обычно разъезжали директора винодельческих заводов.
   Но в этой "Волге" полностью был срезан верх кузова. Не было дверей и стекол. За рулем с непокрытой лысой головой и желтым лицом сидел грузный старик в светлом пальто, почти одного цвета с транспортом. Через раскрытый ворот рубашки свисала встроенная в горло дыхательная трубка. Хрип из нее, казалось, заглушал работу двигателя.
   Будто из пучин войны явился ее летучий призрак.
   Даже тогда, когда "Волга" на самой медленной, какая только может быть, скорости протащилась рядом и стала теряться вдали, грузовик с омоновцами не тронулся с места.
   Здоровяк из кабины неожиданно появился у заднего борта:
   - Нам прямо. А вы слезайте. Дальше сами добирайтесь, куда вам надо. Без нас.
   - Земляки! - теперь уже Фомин запанибратски обратился к омоновцам. - Рядом же в России живем. От нас до вас по прямой дороге - сотня километров. Вот так нас и бросите сейчас?
   Люди в нише молча отвели глаза, даже не взглянув на Фомина и Гургена, трудно, с сумкой, перевалившихся через борт.
   - Как жили, так жить и будем. Честно сказать, вас обоих на фильтропункт надо было отвезти. Там бы выяснили, что вы за фрукты, - сердито сказал здоровяк.
   Тут же обратился к Гургену:
   -Вот признайся, паспорта у тебя нет и не было. Зачем меня дурить? Особые полномочия! У меня полномочия своих ребят целыми сейчас до базы довезти, а потом домой их своим мамкам вернуть.
   Здоровяк вновь повернулся к Фомину, ткнул пальцем ему в грудь:
   - А если ты прав, то меня найди после Чечни. На той дороге, о которой вот говорил, объяснимся. Может, и рюмку потянем. Но не здесь и не сейчас!
   Грузовик уехал.
   А Фомин с Гургеном, к ногам которого была привалена сумка с банками, не сразу двинулись с места. Фомин будто взглянул на себя со стороны и горько усмехнулся, обратившись мысленно к памятнику на грозненской площади Дружбы Народов в начале проспекта Победы. Там в камне были увековечены три реальных героя революционного времени: русский, чеченец, ингуш. Но в негромких разговорах на кухнях Грозного эту территорию разновозрастные потомки тех же народов одинаково называли площадью Трех дураков. После распада СССР куражливое название вошло в обиход, произносилось нарочито громко, без оглядки, и при этом уже могли подразумеваться иные три исторические фигуры, сговорившиеся в Беловежской пуще.
   Место, где сейчас в недоумении стояли Гурген с Фоминым, можно было бы, по ироничному умозаключению последнего, также именовать площадью, но уже Двух дураков.
  Проспект Победы к тому же находился недалеко отсюда: просматривался, хотя и плохо, верх полуразрушенного остова президентского дворца, замыкавшего эту городскую магистраль.
  
   []
  
   Территория у дворца была излюбленным местом фотосъемки. Военная техника с федералами часто останавливалась там для этой цели. Молодые солдаты также охотно позировали журналистам, сопровождаемым Фоминым. В каждом случае фоном избиралась бывшая дудаевская храмина, которой явно придавалось значение поверженного Рейхстага мая 1945 года.
   Президентский дворец сейчас помог Фомину сориентироваться в пространстве.
   Гурген взял сумку с банками. Затем носком ботинка ковырнул грязь в выбоине на асфальте, на которой прежде стояла сумка, поднял что-то с земли. Свою находку обтер полой куртки.
   Это были скрепленные искусной цепочкой два тяжелых серебряных шара разных размеров с вкраплениями из красных и зеленых драгоценных камней старинного чеченского ожерелья, а также нанизанная на тонкий шнур небольших размеров незатейливая железка, покрытая синей краской, в форме раскрытой ладони с изображением глаза по центру и вторым большим пальцем вместо мизинца.
   При иных обстоятельствах Фомину была бы неважно, что молодой армянин подобрал с земли. Но он предвидел, как эта находка может создать Гургену массу проблем при возможном досмотре в комендатуре. И после возвращения парня домой она будет способна испортить ту исключительную радость встречи, которая уже восхитила Фомина своей искренностью, выражением глубокого, заложенного природой естества взаимных чувств матери и сына.
   Просто так подобные вещи в Чечне не теряют. Уж если веками их сберегали, выходит, знали, как беречь. Могло быть, что ограбили здесь кого-то, убили, расстреляли, - такое здесь, в городском центре, еще до новогоднего штурма федералов нередко случалось.
  Фомин не высказывал свои рассуждения вслух. Или ему это только казалось? Каким образом он тогда был услышан Гургеном? Но тот, шагнув с площади, выложил свою находку поверх прошлогодней травы, налегшей на тротуарный бордюр.
   Через пустые окна многоэтажных домов рядом сквозняки выдували потоки выхолаживающегося к вечеру воздуха, насыщенного трупными запахами. Осколки стекла хрустели, будто ноги ступали по морозному, еще не слежавшемуся снегу, который можно было бы встретить сейчас где-нибудь на Русском Севере. Фомин с Гургеном шли по улицам, не сокращая путь дворами. Удерживали от такого шага предупреждения у входа в арки: на рыжих от огня железках, оставшихся на месте бронетехники, подбитой и уже убранной с глаз куда подальше, мелом было начертано "Мины".
   Между тем мимо устрашавших меток через грязь досуха были протоптаны тропки к подвалам, откуда жизнь еще не перебралась в квартиры. Это наблюдение выдавало скрытый замысел местного населения обставить себя притворными знаками о минных ловушках.
   Вскоре улица разветвлялась на два не менее широких направления, каждое из которых могло вывести к третьему комендантскому участку. На эту просторную развилку Фомин пару недель тому назад уже выходил, но только со стороны больничного комплекса.
   Территория больницы была местом, которое, как и президентский дворец, наиболее часто показывали в репортажах о зимних боях в Грозном. До 1995 года дудаевцы из оставленных впопыхах армейских складов свезли в лечебные корпуса вооружение и боеприпасы. Последующие бомбардировки федеральными силами новых арсеналов выкладывались в мировой эфир как целенаправленное уничтожение мирных чеченцев, и без того уже страдавших от ранений и болезней. И вот тогда из Моздока поручили Фомину встретить на "взлетке" Северного большую группу журналистов, наглядно убедить их в коварстве уже вытесненных за Сунжу боевиков. Наглядно - это когда заранее намечены площадки и планы возможных съемок, подобраны бойцы, способные высказать пару более или менее связных предложений, близких к официальным взглядам на войну.
   За день до прилета журналистов Фомин побывал в больничном комплексе. Саперы выслушали его, не отводя своих лиц от согревающих лучей февральского солнца, и, казалось бы, поняли свою задачу.
   - Отдыхают пацаны! С утра уже много нагребли, на месяц вперед, - объяснил старший группы состояние своих блаженствующих товарищей.
   Фомин оставил саперов в покое. О чем пожалел, когда следующим днем прибыли сюда люди с микрофонами, фотоаппаратами и видеокамерами, а также оснащенные касками и бронежилетами не хуже спецназа.
   Солдаты тотчас стали прятаться от объективов в лечебных корпусах. Идти за ними было делом опасным, поскольку ни одной дорожки, свободной от мин и снарядов, не было расчищено. Фомин вынужден был пресекать любую попытку журналистов углубиться на территорию больничного комплекса.
   Старший группы что-то промямлил перед камерами, а затем взялся передавать горячие приветы родным и невесте.
   Закладка боеприпасов для демонстративного подрыва оказалась не в том месте, от которого прежде выстраивалась защита журналистов. В последний момент выяснилось, что два корейца не понимали какие-либо иностранные языки. На инструктаже, который Фомин предварительно провел, считывая текст, переданный ему с бортом из Моздока, из набора военных терминов на английском, немецком и французском языках, корейцы, как и другие их товарищи по перу, согласно кивали головами, но перед самым взрывом вдруг выскочили из укрытия. Фомин сбил их с ног и накрыл своим телом. Корейцы не пострадали, основная часть аппаратуры уцелела. Но у Фомина на правой руке в кровь был разбит палец. Больничная бактерия попала туда и до сего дня не выводилась наружу: на перевязках ее резали, поливали едкой гадостью, но она продолжала грызть рану.
   Сейчас дорога мимо больничного корпуса лишний раз обращала бы Фомина к неприятным переживаниям, к тому же она была длиннее, чем другой путь в комендатуру: через еще один мост над Сунжей.
   До реки вела короткая улица. По одной стороне был расположен сквер с бюстом какой-то знаменитости, неузнаваемой из-за поврежденного лица. За бюстом громоздились развалины некогда большого строения с сохранившимися тремя колоннами, на которых чудом держался треугольный фронтон.
   Напротив, через дорогу, стоял классического стиля двухэтажный особняк без заметных разрушений. Под деревом у стены из морковного цвета кирпича высился могильный холмик. Земля была явно привозной: не серая и каменистая, как по всей Чечне, а черная до синевы. Наверху ее лежала длинная, срезанная у корня свежая алая роза. Картина была мистической для зимнего дня в эпицентре войны.
   Насколько Фомин знал, мусульмане не предают земле родных у порога своих домов и не несут цветы на могилы. С началом войны своих родных во дворах обычно хоронили местные жители из русских, остерегаясь собственной смерти при всем многообразии вариантов встретить ее сразу за воротами.
   У Старопромысловского шоссе, в районе Нефтянки, старой автобусной остановки, Фомин видел четыре креста. Они появились в середине января, когда федеральные войска уже вроде как основательно укрепились в Грозном. Один крест возвышался над погибшим под пытками мотострелком, который было спасся из сгоревшей бронемашины при новогоднем штурме Грозного, другие стояли над могилами трех русских стариков: они, несмотря на страшные запреты боевиков, похоронили останки солдата по православным канонам и поплатились за это своими головами.
   Особняк, к которому сейчас приблизились Фомин с Гургеном, не был огорожен забором. Они из любопытства подошли поближе.
   Фомин уже догадывался, кто здесь мог быть погребен.
   Год назад капитан видел репортаж из Грозного, когда Дудаева, как потом оказалось, в последний раз по российскому телевидению показывали без злых комментариев.
   Это было торжественное - и уже третье по счету - перезахоронение грузинского президента Звиада Гамсахурдии. Накрытый чеченским флагом гроб провезли по центральной площади на артиллерийском лафете мимо разношерстных колонн, построенных для военного парада. С трибуны вытянувшийся в струнку Дудаев, в генеральской шинели и белых перчатках, отдавал покойному последнюю честь. Впечатляющим был эпизод, когда за гробом в поводу провели белого арабского скакуна под черной буркой, наброшенной вместо попоны. В траурной церемонии этот конь мыслился как конь погибшего хозяина.
   В красной розе на могиле сейчас также что-то было от ритуала.
   В первых поступках Гамсахурдии и Дудаева в качестве государственных лидеров было много наивного, трогательного, романтичного. Но как они все затем повернули, что в какой-то момент вот этот Гурген, спутник Фомина, наполовину армянин, наполовину чеченец, не причинивший вреда ни им, ни их народам, везде одинаково преследовался и отовсюду изгонялся, был заложником и рабом.
   Стала ли роза с могилы пропуском в рай?
   Однажды Фомин был в полуподвале разбитой, без купола, православной церкви за Сунжей. В ожидании настоятеля, которому он должен был передать молитвенники, нательные кресты и образки Богоматери, освященные московским патриархом для прихода в Грозном, долго рассматривал икону архангела Михаила, в честь которого и назвали этот храм. Святой благовестник был изображен у врат рая с мечом и весами.
   На одну чашу весов могли лечь слова Гамсахурдии об отношении к врагам: они, мол, стреляют в нас, а мы будем бросать в них цветы и цветами их победим. Не отсюда ли роза на его могиле?
   Другая чаша дьявольских намерений и дел того же человека перевесила бы первую. Бывший филолог и писатель перед началом гражданской войны высказал уверенность, что за ним пойдет пол-Грузии и там будет видно, кто кого победит, чьей крови больше прольется. Но кровь друзей и врагов смешалась в одном потоке и наполняла его по сей день.
   - Посторонись, мил-человек, - сдвинут в сторону первого грузинского президента, все еще требующего у архангела Михаила доказательства своих грехов, три старика, казненные у Нефтянки, и беспрепятственно, неспешно, по своему возрасту, пройдут в рай.
   Фомин вдруг представил себе такую картину, и она не показалась ему фантастической.
   За мостом жилые кварталы сменила промышленная зона. Теперь тротуар примыкал к высокому бетонному забору. Некоторые его секции стояли наполовину разбитыми. Другие были плотно исписаны тем, что попадалось под руку, чаще всего - обуглившимися головешками. По эмоциональным скупым лозунгам и односложным комментариям, взаимным проклятиям, оскорблениям, угрозам можно было воссоздать историю новейшего времени Чечни чуть ли не по дням. Встречались арабские слова затейливой вязи, православные кресты над именами погибших в январских атаках на Грозный. Не были редкостью приглашения в ад, взаимоисключающие геополитические заявления типа "Чечня - субъект Аллаха" и "Грозный для русских".
  
   []
  
  
   Фомин поймал себя на мысли, что и сам был бы не против оставить на этом заборе надпись сродни той, которая когда-то впечатлила его в газетной заметке о пересыхавшей в большую жару европейской реке. Там на валуне, выступившем из придонной воды, обнаружилась древнегерманская запись "Когда увидишь меня, плачь". Эти слова предвосхищали голод и мор, неминуемые за засухой, и одновременно служили укором тем, кто мог разгневать богов. Вот и эти бетонные плиты можно было бы сохранить в толщах истории, придать им значение предвестника бед в случае, когда в будущем, подобно реке в большую сушь, иссякали бы все доводы в пользу мира.
   Забор однако мог стать последним материальным объектом, который Фомин видел бы в своей жизни. Недалеко прозвучала короткая автоматная очередь. Тут же над головой несколько пуль высекли бетонную крошку.
   Фомин по инерции сделал несколько шагов вперед и бухнулся на землю. Гурген, толкая впереди себя сумку, дополз до него. Еще минуту спутники лежали, остерегаясь поднять голову.
   Чрезмерный педантизм тыловика Долгунова, готовившего Фомина в Чечню, опять же был помянут по-доброму. Одежда двух безоружных прохожих, видимо, не позволила стрелку определить их принадлежность к тому или иному лагерю, поэтому пули прошли поверху - лишь заявить о своем праве на территорию.
   Впереди послышались надвигавшиеся шаги. Ход был быстрым. Когда Фомин с Гургеном, встав, едва отряхнулись от грязи, встречные люди уже поравнялись с ними.
   Издалека казалось, что толпа была плотной, связана одним разговором. В действительности же мимо сейчас проходили молчаливые люди на некотором расстоянии друг от друга.
   Это были только мужчины. Больше было седобородых стариков в ватных потертых бешметах и, не в пример этой одежде, с хорошо ухоженными каракулевыми папахами. Головы подростков укрывались бесформенными, как у Гургена, меховыми малахаями или лыжными шапочками, натянутыми на лоб по самые глаза, красные от сдерживаемых слез.
   Прохожих других возрастов просто не было.
   Толпа обтекала Фомина и Гургена, не причиняя им вреда, холодной ртутью, содержащей лишь удаленную угрозу. Но сейчас, уже столкнувшись с близкой опасностью, что обозначилась автоматной очередью с другой стороны дороги, они рванули вперед, невольно укрываясь за чеченцами, и скоро оставили за собой гибельный участок.
   - С кладбища возвращаются, - отдышавшись, заметил Гурген.
   - Я вот также догадался. По лопатам в руках, - съязвил Фомин.
   - Поэтому нас не тронули. Аллах карает горячие головы, но помогает терпеливым.
   - Выходит, и нам помог. А ты, случайно, не мусульманин?
   - Когда с матерью рядом, я больше мусульманин, когда с отцом, - христианин. Такая у меня теперь вера.
   Гурген поднес к губам синий ладонеобразный кусочек металла на шнуре и поцеловал его.
   - Майр им джан - мамочка моя!
   Молодой армянин, поймав на себе жесткий взгляд Фомина, явно смутился и принялся сбивчиво объяснять, почему оставил у себя эту на вид, казалось бы, простенькую вещицу, легко избавившись от драгоценного ожерелья.
   Это был исламский амулет Рука Фатимы, защищающий дом от злых сил. До переезда из Грозного будущая мать Гургена носила похожий чеченский оберег. В Ленинакане вынуждена была его снять с себя из-за работы в армянской школе. Во время страшного землетрясения амулет не спас их жилище, пропал под обломками. Затем настигавшие их беды женщина объясняла потерей дорогого ее сердцу предмета. Сейчас Гурген горячо убеждал Фомина в том, что эта находка должна прервать череду трагических событий в жизни его семьи.
   Но вот закончился бетонный забор. За ним простирался уже знакомый Фомину район застроек. Справа стояли многоэтажки. Туда, к месту гибели молодой американской журналистки под первыми бомбами на Грозный, Фомин однажды сопровождал французскую телегруппу, в то время, когда для заатлантической и российской прессы погибшая, имевшая русскую прабабку, напротив, была фигурой умолчания.
   На другом краю, в глубине частных домов, возвышалась школа, где располагались Соловьев со своей комендатурой, а также войсковые и силовые подразделения.
   Окна в школе были заставлены мешками с песком. Одна из бойниц в окне на верхнем этаже была открыта, вероятно, для проветривания помещений перед сном. На полпути к школе на город опустилась уже кромешная тьма, и электрический свет из этой бойницы для Фомина с Гургеном послужил лучом маяка, который довел их до места.
   Школа была обнесена колючей проволокой, ворота охранялись блокпостом, патрули с лающими собаками передвигались по внутреннему периметру, неярко освещаемому прожекторами под треск полевого генератора.
   Вход в комендатуру был отдельным. К нему через придорожную канаву с водой на дне вел узкий мостик с перилами из металлического уголка, что при выдаче "гуманитарки" населению, как однажды наблюдал Фомин, помогало упорядочивать очередь. Мостик в самом его начале уже был перекрыт проволокой. На ней болталась картонка с трафаретным предупреждением "Стой! Проход запрещен". В свете лампы, свисавшей с дерева, читались и слова, неровно дописанные карандашом: "Не врубился - помолись".
   Но движение в обратном направлении, из комендатуры, еще не прекращалось.
   Оставив Гургена и забрав у него сопроводительные бумаги, Фомин поднырнул под проволоку и медленно пошел навстречу часовому, который высунулся из-за нагромождения силикатного кирпича у входа в комендатуру. В правой руке, поднятой вверх, Фомин держал свое удостоверение. Он также поднял и другую руку с раскрытой ладонью в стремлении успокоить солдата.
   - Стоять! - закричал часовой. - Еще один шаг и стреляю без предупреждения!
   - Я капитан Фомин. Прошу позвать коменданта Соловьева!
   - За него я буду, - послышалось из-за приоткрывшейся двери.
   Незнакомый Фомину молодой офицер с повязкой дежурного по комендатуре как раз выпроваживал последних посетителей. В свете своего фонарика он неторопливо изучил документы и справки Фомина, затем махнул рукой Гургену, чтобы тот также приблизился к нему.
   Уже внутри офицер представился лейтенантом Бочкиным. Самого Соловьева не было.
   - Уже час, как ушел на совещание к командиру полка. А без Соловьева я решения по вам не приму.
   Пришли два солдата с ведрами и тряпками, появились спецназовцы, чтобы усилить ночную охрану.
   Время ожидания для Фомина стало мучительным в буквальном смысле слова - под грязным бинтом на руке остро запульсировала рана, которая прежде не напоминала о себе.
   - Покорми пока человека, Бочкин, - Фомин указал на Гургена. - С утра парень не ел. Я пока на перевязку схожу.
   Фомин прошел по переходу в основные помещения школы. Он уже знал, как найти медпункт. Далеко ходить было не надо. Фомин по времени даже дольше простучал в запертую дверь, чем шел к ней.
   Наконец он был услышан. Шум разговора за дверью стих, и она открылась.
   - Чего надо? - бородатый мужик в зеленой майке, выбившейся из камуфляжных штанов, закрыл собой образовавшийся проход.
   - На перевязку пришел! - Фомин показал поврежденную руку.
   -Это же не смертельно. Пришел бы ты завтра.
   Человек в майке, судя по всему, хозяин кабинета, за своей спиной мог скрывать женщину, настолько плотно он прикрыл собой дверной проем. Фомин был готов развернуться. Но бородатый пристально всмотрелся в Фомина, шагнул в коридор и, умело перехватив травмированную руку, втянул его внутрь помещения.
   - А мы раньше не встречались? В ППГ на Катаяме?
   В ППГ, полевом передвижном госпитале, Фомин действительно впервые побывал именно на Катаяме, бывшем поселке нефтяников на северном въезде в Грозный. За бородой военврача он стал угадывать знакомые черты лица. Имя же никак не мог вспомнить.
   Радостный крик из глубины медпункта прервал движение Фомина по закоулкам своей памяти:
   - Привет, пресса! Ну, с какими новостями к нам?
   За столиком под таблицей для проверки зрения сидел раскрасневшийся комендант Соловьев. Причиной его состояния могла быть жара от "козла", самодельного обогревателя с раскалившейся дверной пружиной вокруг куска асбестовой трубы, или содержимое медицинской колбы, которую вместе с закусками не мог полностью укрыть лоскут марли. Может, и все сразу так влияло.
   Соловьев поднялся с табуретки и приобнял Фомина, демонстрируя уже полученное знание кавказских традиций, когда обходятся без протянутой для приветствия руки.
   - Я важного человека из Москвы привез, -начал было Фомин.
   Но Соловьева это не остановило. Он повернулся к бородатому:
   - Доктор, это тот самый Фомин, который меня в "Красной звезде" расписал как икону. После его статьи Героя России мне должны были дать, не орден какой-то там.
   Соловьев на камуфляжной куртке нарочито поправил небольшой прямоугольник с лентой ордена Мужества - такую орденскую планку в это время редчайшей награды можно было заказать только в Москве.
   - Это он и про меня кино хотел снять, - военврач поддержал тему, заданную Соловьевым. Развернулся к Фомину: - А потом нас славно умыли! И кто нас сделал? Чечененок-пастушок!
   - Операция без наркоза? - спросил Фомин.
   - Операция без наркоза, - уже утвердительно повторил за ним военврач.
   Любого иного слушателя подобный разговор мог бы заинтересовать недосказанностью и намеками на историю с интересными поворотами. Между тем Соловьев оставался безучастным, будто слышал анекдот, не раз прежде ему пересказанный.
   Перед зеркалом над раковиной комендант причесался. Прыснул в рот из стоявшего на полке одеколона. Застегнулся на все пуговицы:
   - Ну, пресса, веди к своему генералу.
   - Я не говорил о генерале, - заметил Фомин. - Есть беженец, но с бумагами от Абдулатипова. Я все Бочкину передал.
   - Михалыч, разберись пока с Бочкиным,- военврач снова ухватил Фомина, но уже за здоровую руку с явным намерением удержать его при себе. - А товарища оставь у меня. Если он уже здесь, чего перевязку не сделать? Пяти минут хватит. Не забудь свое лекарство забрать.
   Соловьев уверенно, будто многопалой лапой манипулятора, выхватил из-под марли колбу, заткнул ее резиновой пробкой прежде, чем сунуть в широкий карман на боку куртки.
   Когда за комендантом закрылась дверь, военврач подвел Фомина к столу:
   - В Катаяме у нас без наркоза обошлось. Ну, а сейчас у нас с этим свободно.
   Военврач набросил на себя халат. Не обнаружив под марлей склянку с жидкостью, он хмыкнул, покрутил перед глазами взятую с того же стола пластинку таблеток.
   - Михалыч вроде бы как за ними заходил. Но спирт, видно, лучше лечит.
   Военврач полез в сейф за новой емкостью:
   - Я же говорил, что с этим делом у нас сегодня проблем не будет.
   После стопки Фомин вспомнил, что доктора звали Воробьев. Сразу осенило.
   - Давайте угадаю, почему вашу комендатуру называют Птичьим гнездом? Из-за птичьих фамилий - Соловьев, Воробьев.
   - И Бочкин.
   - А он-то тут при чем?
   - Бочка - фигура высшего пилотажа.
   Фомин засмеялся.
   - Это, кстати, не моя шутка про Бочкина. Инспектировал нас как-то генерал. В прошлом он был военным советником в Египте, видел соколиную охоту. Так он рассказывал, что птицы в полете иногда выполняли бочку. С его подачи нашу комендатуру с тех пор называют Птичьим гнездом.
   - А у нас дикие гуси в косяках на юг также переворачиваются.
   Выпили - каждый за свой родной край - и занялись перевязкой.
   В ходе ее оба в деталях восстанавливали историю месячной давности.
  
   []
  
  
   В госпитале у Катаямы военный хирург Воробьев накануне вырезал гнойный аппендицит у умиравшего чеченского мальчугана семи лет. Вопреки всем инструкциям о запрете каких-либо операций для местного населения. Без наркоза, запасы которого иссякли, а новые еще не подвезли. Больной выжил.
   А что случилось бы с госпиталем и с военным лагерем вообще, если бы все завершилось иначе?
   Этот вопрос затем часто задавали Воробьеву разгневанные командиры не только от медицины.
   Дошло до Моздока, а там у кого-то возникла идея предать этот случай широкой огласке.
   Фомина направили в Катаяму со съемочными группами двух федеральных телеканалов. Обошли стороной иностранных журналистов. Как в воду глядели!
   В госпиталь допустили несколько родственников юного пациента. Двух вооруженных солдат, сопровождавших чеченцев по лагерю, также оставили в палатке, оборудованной под лазарет.
   Заработали видеокамеры.
   Воробьев подошел к мальчику, погладил его по голове:
   - Тебя как зовут?
   - Ислам.
   - Ты настоящий мужчина, Ислам! Ни разу не вскрикнул во время операции. Без наркоза и не плакал.
   Фомин видел, как Ислам бледной рукой дернул за халат Воробьева, приподнялся, сказал ему несколько тихих слов и обессиленно опустил голову на подушку.
   Стоявший близко Фомин также услышал эти слова. Он резко вошел в кадр, сделал отмашку на прекращение работы операторов. Принялся выпроваживать гостей из палатки.
   - Что он сказал? Что он сказал? - загалдели журналисты.
   Горцы явно были наделены более тонким слухом.
   - Он сказал, что станет настоящим мужчиной, если зарежет хотя бы одну русскую свинью! - сказал один из них с редкой и еще без седины бородой.
   В тот же момент солдат из сопровождения передернул затворную раму в автомате и стал хватать чеченцев за плечи, разворачивая их лицом к себе:
   - Ты меня будешь резать? А может быть, ты? Куда ножи попрятали? Где ваши ножи, волчье семя? Я вас всех сейчас положу. Вот здесь! В один ряд! За всех наших ребят, кого вы резали!
   - Шайтан! - вдруг четко выговорил старейший родственник Ислама и в мгновенно наступившей тишине клюкой хватил по спине поспешившего к выходу соплеменника с жидкой бородой, тем самым давая знать окружавшим, к кому обращено оскорбление.
   Удар разрядил предгрозовую обстановку, и он был мудрым, этот поступок, поскольку и Воробьев, и Фомин слышали от ребенка как раз слова, точно повторенные побитым чеченцем.
   Между тем история в полевом госпитале вскоре стала популярной байкой и генерировала в рядах федералов встречную ненависть к чеченцам.
   Сейчас, по ходу перевязки, оба офицера согласились с тем, что при болевом шоке чечененок-пастушок мог обратиться в своем неокрепшем сознании ко всему, нанесенному туда его окружением с началом повсеместного озлобления в Чечне, совпавшего по времени с первым вздохом этого ребенка.
   Повествование о жизни Гургена в изложении Фомина органично дополнило разговор о последствиях распада некогда огромной страны в судьбах людей.
   Через час Фомин и Воробьев начали прощаться, на что потратили времени не меньше.
   Фомин, придерживаясь неповрежденной рукой за стену темного коридора так, как ищут выход из лабиринта, добрался до комендатуры.
   Вполнакала горела лампочка дежурного освещения.
   Соловьев уже спал. От могучего храпа позвякивал дверной крючок изнутри его служебного кабинета. На шум, который сопутствовал передвижениям по коридору Фомина, вышел Бочкин.
   - Где армянский парнишка, которого я привел? - спросил Фомин.
   - Где ему быть? Поел и дрыхнет.
   Бочкин провел Фомина в превращенное в продуктовый склад помещение, где прежде при школе, по всей вероятности, размещалась детсадовская группа. Луч фонарика скользнул вначале по мешкам, переметнулся затем в другой угол. Там, втиснувшись между спинками сдвинутых малышковых стульчиков, спал Гурген. Фомин также выстроил себе подобное место для ночлега.
   О чем он думал, засыпая?
   Когда-либо если не судьи, то историки будут разбираться в причинах, почему СССР исчез с карты мира. Казалось бы, чего проще было жить по правилам сбережения Советского Союза, известным с детства по заключительным строкам книги Гайдара о похождениях Чука и Гека, а именно - честно жить, много трудиться, крепко любить и беречь эту огромную землю? В довоенное, военное и послевоенное время, в общем-то, все срабатывало, жили так. А потом настал срок тех же гайдаровских плохишей, пришла пора других войн, больших испытаний и потерь. Вот Гурген на таком суде и мог бы стать уникальным и безупречным свидетелем. Особо важным свидетелем, для которого Фомин даже без решения компетентных органов о включении того в программу специальной защиты сегодня ее, эту программу, посильно материализовал.
   Конфигурация дальнейших мыслей Фомина рухнула под тяжестью сна.
   Ночью он не раз просыпался. Мучили кошмары, они возникали из ничего и разрывали голову прежде, чем исчезнуть в никуда. Во вспышке потревоженного сознания однажды он вроде бы как увидел склонившуюся над ним пожилую чеченку. Она была удивительно спокойной. Прохладная рука легла Фомину на пылавший лоб, сняла жар. Это прикосновение опрокинуло Фомина в реку, соединившую потоки материнского и солнечного тепла в стремлении к безмятежности и миру.
   Утром Фомина разбудили крики и топот шагов. Солдаты подтаскивали мешки к окошку раздачи гуманитарной помощи, рассыпали муку по пакетам.
   Фомин чувствовал себя усталым, будто сам уже перетаскал полмашины.
   Гургена не было в комнате. Детские стульчики, на которых он спал, уже запорошила мучная пыль.
   Дверь коменданта была плотно закрыта на ключ.
   Фомин вышел наружу.
   Туман был плотным, наполненным влагой, которая уже не вымерзала за ночь.
   Соловьев стоял на мостике и шумно дышал. В правой руке держал банку тушенки.
   - Дыши, пресса, на полные легкие! Воробьев говорит: помогает, если на душе тошно. C похмелья также.
   - Гургена уже отправил?
   - Всех Аветесянов. Мать и сына. Представляешь, еще ночью эта тетка пришла под комендатуру. Просила сына отпустить. А куда, если комендантский час? Говорит мне: "Отмени, ты же сам комендант!" А я ей говорю: "Моя ответственность, уважаемая, на пять улиц и три оврага". Разрешил ей к сыну пройти. Бумаги нужные оформил. Вот только что и ушли. Макароны взяли, от тушенки отказались.
   Соловьев приподнял руку, покачал на весу блестящую в заводской смазке жестяную банку:
   - Китайская тушенка "Великая стена". Правительство сбрасывает сюда свинину, не думая, что мусульмане вокруг. Раздали бы ее по русским деревням.
   Недалеко прозвучал хлесткий одиночный выстрел. Соловьев инстинктивно вздрогнул, банка с "Великой стеной" выпала из его руки, глухо ударилась о деревянный настил. Соловьев нагнулся за ней, но банка покатилась дальше по уклону, пока не уперлась в кирпичное убежище часового.
   - Ты куда один? - закричал Соловьев вслед Фомину. - Вместе пойдем. Вот солдат соберу и пойдем смотреть.
   Однако Фомин уже преодолел мостик. Метнулся в одну сторону до первого перекрестка, затем - в другую. Но и там дальше были переулки, повороты. Фомин не мог в тумане угадать, куда бежать дальше.
   Он вернулся в комендатуру.
   Фомин успел умыться и ополоснуть голову холодной водой под краном, когда после поиска появились комендант и его отделение.
   Соловьев беспомощно пожал плечами:
   - Никакого результата. Был бы кто ранен, местные его бы уже к нам сами принесли. Если бы кого убили, то сами бы уже унесли хоронить. С этим делом здесь не медлят. Ты, пресса, не думай, что твои чечены-армяне не дошли до дома.
   Соловьев продолжил успокаивать Фомина, находившегося в явно смятенном состоянии:
   -Ты свою задачу выполнил. Я свою задачу выполнил. А что дальше могло произойти, это уже за пределами наших задач. Думай, что они дошли. С этим живи дальше. Ты лучше посмотри, какую занятную вещицу я на дороге подобрал.
   Соловьев извлек из кармана куртки уже знакомый Фомину чеченский амулет. С металлической ладошки смотрел синий глаз. Взгляд, искажаясь в капле воды, упавшей с мокрых волос Фомина и сравнимой сейчас со слезой, был печальнее некуда.
   До конца своей командировки Фомин не пытался прояснить судьбы Гургена и его матери. Верх взял соблазн остаться в неведении с верой в правоту слов коменданта Соловьева: "Думай, что они дошли. С этим живи дальше".
   - А как жить дальше, случись все иначе? - этим громким вопросом Фомин в ночной палатке у аэропорта "Северный" однажды перепугал Серую Шейку, засыпавшего с дровами у холодевшей печи.
  
  

Фотоиллюстрации из открытых источников.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"