Весной 1840 года в Екатерининской московской больнице шел долгожданный ремонт. Там проводился весь в клубах недавно изобретенного цемента водопровод, жизненно необходимый для гигиены больных. Орловский переулок заполнился стуками, грохотом и пылью. И то утро, когда к больнице для чернорабочих подъехал экипаж с двумя знатными дамами, отнюдь не было исключительным среди прочих весенних дней, наполнивших переулок пылью этого изобретения русского гения. Имеется в виду цемент, каковому отныне предстояла долгая и головокружительная карьера.
- Натали, как же мы здесь проберемся? - растерянно проговорила одна из двух дам, невысокая пышненькая девушка, темнорусая, с круглым личиком. Ее невозможно было назвать даже хорошенькой, она обладала самой заурядной внешностью, но тихое обаяние ее души отражалось не только в ясных серых глазах, но и во всем ее облике, что не могло не придать девушке необъяснимого очарования. Обычно она невольно притягивала к себе взгляды незнакомых людей, которые сами себе удивлялись, почему они обратили внимание на девушку, у которой глаза не то чтобы большие, черты лица не совсем правильные, рот великоват, они удивлялись, но нет-нет да поглядывали украдкой на ясноглазую незнакомку.
Ее спутница, красавица брюнетка с яркими карими глазами, чихнула несколько раз подряд, оглядывая заваленный мусором подход к больничному крыльцу.
- Мужайся, дитя, - чуть усмехнулась она. - Я вижу небольшую тропинку. Мы все же сможем выполнить заповедь Господню, так увлекшую тебя с утра пораньше.
И она, плотно прижав к себе пышные темно синие юбки, принялась уверенно пробираться к скромной больничной двери. Сероглазая девушка, опустив голову, последовала за ней, крепко вцепившись в свои собственные юбки, скорее для того, чтобы скрыть нарастающее волнение, чем для того, чтобы предохранить одежду от пыли.
Дверь противно скрипнула. Обе женщины оказались в помещении, которое при наличии развитой фантазии можно было принять за приемный покой больницы в состоянии ремонта. Деревянные стены и пол отличались неимоверной обшарпанностью, цепочки цементных следов пересекали пол в трех различных направлениях. В одном более-менее чистом углу комнаты уже находилась посетительница, купчиха, судя по яркой, солнечно-золотистой шали с синими-синими колокольчиками, накинутой поверх платья вобравшего в свой интенсивный цвет зелень только что распустившихся березовых листьев. Поскольку чистое пространство в приемном покое находилось в ограниченном количестве, то обе дамы подошли к ней, и их скромные одежды померкли рядом с сиянием весенних красок туалета купчихи.
- Вы, небось, пришли навестить господина, который лежит с раннего утречка, упавши с лошади неподалеку? - сострадательно поинтересовалась краснощекая темнобровая женщина средних лет. - Силы Небесные, помилуйте нас, как он грохнулся!
В ответ на вибрации ее звучного голоса открылась дверь, ведущая внутрь, и в приемный покой быстрым шагом вошел недавно назначенный главным врачом Екатерининской больницы, известный всей Москве, доктор Гааз, в костюме начала века, то есть, в старых ботинках, чулках, коротких панталонах, слегка полинявшем, слегка выгоревшем сюртуке и в рыжеватом, чуть сползшем набок парике.
- Наташа, милая, в твоем ли положении так себя вести? - едва разглядев посетительниц, возмутился старый врач с откровенностью семейного врача князей Четвертинских.
Красавица брюнетка, урожденная княжна Святополк-Четвертинская, а ныне княгиня Шаховская, не смутилась. Она была в положении, это точно, но дело ее было правое, и не такая она была женщина, чтобы отложить случай помочь ближнему своему из-за состояния собственного здоровья.
- Федор Петрович, как здоровье господина Закревского? Марья Алексеевна поручила Маше узнать. Не могла же я ее бросить одну?
- Он очень, очень плох, голубушки мои, - грустно ответил старый врач. - Его нельзя лишний раз шевелить, поэтому мы вынуждены оставить его здесь. А вы же видите, что у нас твориться. Даже не успели водопровод провести.
Сероглазая Маша опустила голову так, что поля шляпки набросили на ее лицо глубокую тень. Она сама не ожидала, что это известие так глубоко и сильно сразит ее сердце. Пока Алексей был жив и здоров, она о нем даже и не думала, она была уверена, что изжила свою несчастную любовь к молодому красавцу, естественно, не обращавшему на нее ни малейшего внимания. Но стоило ей получить известие о том, что он умирает, и, о, что с ней сталось! Как же больно. Точно душу кто ржавым клинком режет, и дышать трудно. Но надо скрыть от всех чувства, на которые она, чужая девушка, не имеет ни малейшего права. Только вежливое сострадание должен являть ее должным образом потупленный взор, иначе горе ей. Сплетники не пощадят. Больно-то как. О, Господи помилуй!
И точно в ответ на ее горячую молитву входная дверь снова скрипнула, открываясь. На этот раз Екатерининскую больницу для бедных изволили посетить господа, причем такие, которые привлекли бы к себе внимание даже на прогулке по бульвару, не то что в столь обшарпанных стенах.
- Доброе утро, дамы. Доброе утро, уважаемый Федор Петрович, я к вам по важному делу, - обратился сразу один из них, красивый сероглазый молодой господин ко всем известному врачу.
- Помилуйте, Николай Христофорович, - растеряно ответил доктор, глядя на спутника сероглазого господина. - Уж вам ли не знать, что в субботу я должен быть на Воробьевых горах. Я вынужден спешить, иначе этап уйдет без меня.
- Да-да, дорогой доктор, - приветливо улыбнулся Николай Христофорович, высокий, слегка неуклюжий и очень добродушный человек с гривой черных волос и гулким басом. - Мы к вам как раз по этому делу. Позвольте представить... Мой однокашник Александр Иванович Герцен.
- Так-так. Приятно видеть. Но чему все-таки обязан? - Федор Петрович смотрел не на однокашников, а на дверь, еще не потеряв надежды быстро покончить со здешними делами и отправиться к столь любезным его душе заключенным.
- Сегодня вместе с этапом должен отправиться в Сибирь студент Лопатинский, единственный кормилец матери вдовы и трех своих маленьких сестер.
Доктор Гааз оторвал взгляд от входной двери и пристально посмотрел в серые глаза господина Герцена.
- Нам не удалось добиться пересмотра дела, - начал господин Герцен. - Если вы не поможете, его отошлют из Москвы, и будет невозможно вмешаться. Задержите его по болезни на недельку...
Если Александр Иванович и хотел что-нибудь сказать еще, то он был остановлен пронзительно скорбным взглядом старого врача.
- Николай Христофорович! - почти жалобно обратился тот к добродушному господину, сопровождавшему Герцена. - Ну почему же вы, голубчик, не объяснили, что теперь это не в моих силах. Мне не доверяют. Мои врачебные заключения перепроверяют. Я не в силах вам помочь. Не надрывайте мне сердце. Я умолял на коленях только в прошлую субботу офицера конвоя, я просил задержать в Москве больного юношу-арестанта, и офицер отказал мне.
Странный невнятный возглас привлек внимание мужчин к купчихе в шали с колокольчиками, про которую все забыли. На ее круглом личике, между тем, отразилось несомненное желание свернуть шею наглому офицеришке, так гнусно обошедшемся со святым доктором.
- Успокойтесь, Федор Петрович, - с гулкой доброжелательностью ответил Николай Христофорович. Поедем вместе, только никому не скажем, что у нас одна цель. Я тут подумал... Хорошо бы вам, когда вы будете обходить заключенных перед отправкой, намекнуть этому студенту Лопатинскому, чтобы он потребовал врача... ну и подскажите ему, на что ему лучше жаловаться. А я уж как официальное лицо, как врач тюремного комитета его осмотрю и возьму на себя ответственность... Так, мне кажется, все у нас выйдет.
- Я поеду с вами, Федор Петрович, - решительно вмешалась в их разговор почитающая доктора Гааза купчиха. - Я ему, скажу, аспиду глуху, что грех - измываться над святыми людьми.
- Ну что вы, Авдотья Никитишна, - возразил Николай Христофорович, попытавшись притушить было огонь праведного гнева, разгоравшийся в душе русской женщины. - Не стоит вам так трудить ваши больные ножки.
- Нет, я им, иродам окаянным, напомню, что блаженны милостивые! Изложу им, что всуе будут утреневать в моем трактире, ожидая бесплатной выпивки и харчей! Как они будут мне в глаза смотреть, соборище нечестивых, я же все их рожи доподлинно знаю! И все дела их, и куда они ходят...
После этих слов даже добродушный Николай Христофорович Кетчер сообразил, что помощью такой многомощной союзницы грех пренебречь.
- Ну раз так, Авдотья Никитишна, поезжайте с Богом. А вот вам, Александр Иванович, я бы не советовал показываться на Воробьевых горах. Дело, сами понимаете, тонкое...
- Раз там будет Авдотья Никитишна, я спокоен, - с легкой иронией ответил господин Герцен и чуть поклонился внушительной купчихе. - У меня серьезное дело здесь. Это господину Закревскому мы обязаны арестом бедного студента. Я останусь поговорить с ним.
- Он очень плох, - встревожено вмешался доктор Гааз. И еще что-то сказал, но неожиданный стук кувалд заглушил его последние слова. Чувствительная Маша, молча слушавшая весь разговор, представив себе, каково тяжелораненому лежать в таком грохоте, чуть застонала.
- Я потребовал, чтобы на сегодня ремонт был остановлен, но нужно что-то там закрепить, чтобы все не рухнуло. Сейчас они закончат, - извиняющимся тоном сказал доктор Гааз. - Наташенька, тебе бы со спутницей поехать в Петровский парк. Я сообщу вам о здоровье господина Закревского. Не надо бы тебе здесь оставаться.
- Мы сейчас уедем, Федор Петрович, дорогой...
Но они уехали не сразу.
- Наталья Борисовна, - обратился господин Герцен к княгине Шаховской сразу после того как оба доктора, Кетчер и Гааз, а также Авдотья Никитична укатили на Воробьевы горы. - Очень вас прошу, остаться на несколько минут. Я надеюсь, что господин поручик откажется от своего доноса на Лопатинского. Может быть, вы со спутницей побудете неподалеку, на случай, если моего свидетельства окажется недостаточно, чтобы подтвердить подлинность его слов впоследствии?
Слышимость в деревянной больнице была такова, что стоны из одной палаты звучали во всех, как если бы стонал ближайший сосед. Стоя за неплотно прикрытой дверью в больничную палату, обе женщины слышали каждое слово, сказанное двумя необычными собеседниками.
- Господин Закревский, я пришел говорить с вами о вашем доносе третьему отделению на студента Лопатинского, - без предисловий начал Александр Иванович.
- Кто вы? - тихо, но внятно прервал его умирающий.
- Александр Иванович Герцен.
- А! Из той же компании...
- Из какой компании?
- Волчат, кусающих вскормившую их руку...
В палате воцарилось глухое молчание.
- Ну что же вы молчите? - прервал это молчание умирающий. - Говорите, раз уж собрались, но помните, что я бы с радостью отдал жизнь за императора, да не пришлось. За Бога, императора и за Россию.
- За Россию и я бы отдал, - спокойно ответил Герцен.
Опять повисло молчание, в котором все явственнее слышалось хриплое дыхание раненого поручика.
- Неужели для спасения России в жертву должны быть принесены такие наивные мальчики как Лопатинский, а также его мать-вдова, три его сестры? Его отправили в Сибирь за несколько четверостиший. Неужели это к чести России?
- Поздравляю, господин Герцен, вы нашли нужные слова, - отозвался умирающий и не смог сдержать стона. - Такое, безусловно, не к чести России, хотя и Рылеев был поэтом... Поэт в России имеет претензию быть пророком... пытается вести за собой... но что вы от меня хотите?
- Я хочу, чтобы вы перед смертью раскаялись в ложном обвинении Лопатинского в участии в тайном обществе, - жестко сказал Герцен, не так уж давно поклявшийся отомстить императору Николаю за казнь декабриста Рылеева и четырех его соратников. - И подтвердили свое раскаяние письменно.
- Но я не раскаиваюсь даже перед смертью... Эти волчата, когда подрастут, загрызут все доброе, все, что вскормило их самих...
- И поэтому нужно уничтожить их заранее? До того, как они сделали хоть что-то плохое? Вы думаете, что после вашей смерти, вашей душе помогут проклятия умирающей с голоду вдовы?
Стоящая за дверью Маша не выдержала и еле слышно застонала. Так холодно и бездушно говорить о смерти! А она все надеялась, вопреки всему надеялась, что Алексей выживет. Он же еще молод... Его бы сейчас уложить удобнее, взбить жесткую подушку, вытереть пот с лица, утешить в предсмертной тоске... разве мужчины могут это сообразить? Но ах, эти правила приличия! Только великая княгиня Елена Павловна, жена младшего брата императора могла себе позволить посещение больных мужчин, но никак не скромная дворяночка. Тихий стон никто не услышал. Холодные рассуждения господина Герцена прервал врач, обеспокоенный тяжелым состоянием раненого.
- Заканчивайте ваш разговор. Я сейчас дам новомодное лекарство, лауданум, от которого поручик может уснуть.
- Что я должен подписать? Зачитайте. Впрочем, нет. Я не подпишу ничего кроме прошения о помиловании.
- Диктуйте, - ледяным тоном заявил Герцен.
Дальнейшее Маша плохо слышала. Потом княгиня Шаховская крепко взяла ее за руку и повлекла к выходу.
- Ты сейчас упадешь в обморок. Не знала, что ты такая чувствительная, - сухо заметила она, вытащив свою спутницу в облако цемента за входной дверью больницы.
- В каком ты волнении из-за поручения княгини Марьи Алексеевны, - продолжила Наталья Борисовна тем же тоном уже в коляске, открепляя вуалетку со своей шляпки. - Дай, я приколю тебе вуалетку.
Маша поняла, что дальше притворяться бесполезно, и дала волю слезам под чужой вуалеткой. Коляска покатилась к Петровскому парку.
Петровский парк, несколько лет назад разбитый на пустыре на окраине Москвы к 1840-му году премило разросся. Той весной, в которой происходило действие этого рассказа, чудесно цвела персидская сирень, ее благоухание оживляюще действовало на души после неприятных запахов Москвы, в которой до сих пор канализацию заменяли золотарники, собирающие по утрам продукты ночной жизнедеятельности города в свои вонючие бочки. Мусор и падаль в глухих закоулках никто не убирал и часто запах из этих переулков вполне мог поспорить по своей интенсивности с бочками золотарников. Зимой все подмораживалось и заносилось облагораживающим снегом, а вот летом только те, которым исключительно некуда было податься, оставались на жительство в городе... Но когда коляска с двумя женщинами, подпрыгивая на ухабах, катилась к парку, еще стояла весна и сладостно цвела персидская сирень.
Дамы спустились с коляски, и Наталья Борисовна сразу увлекла свою расстроенную спутницу вглубь парка по тропинке, причудливо извивающейся между молодыми темно-зелеными липовыми деревьями и кустами белой, лиловой, розовой сирени с тяжелыми влажными соцветиями, опускавшими ветки кустов до земли. Обе молчали, время было раннее, кроме них в парке никого не было видно. Однако они недолго смогли наслаждаться одиночеством. Сзади раздался цокот копыт.
- Маша, Наталья Борисовна! Пощадите несчастного, объехавшего пол Москвы в погоне за вами. Остановитесь!
Маша чуть слышно вздохнула, узнав по голосу своего родного брата, безусловно присланного за ней бдительной maman. Наталья Борисовна коротко оглядела заплаканную девушку.
- Доброе утро, Вольдемар, - весело обратилась она к молодому высокому стройному юноше, одетому в штатское на английский манер, с офицерской выправкой соскочившему с вороного коня, и непринужденно взявшего его под уздцы, - Вы приехали помешать прогулке больной женщины?
Вольдемар заметно порозовел. Он, конечно же, как нормальный завсегдатай Английского клуба знал об интересном положении княгини Шаховской, и даже больше нее самой знал о поведении ее супруга, и, конечно же, не обратил внимания на удрученное состояние своей сестры, как и всякий нормальный брат.
- Я должна вернуться в душный город, вместе с вашей сестрой, которая любезно согласилась сопровождать меня, и которую вы так жестоко теперь забираете? - с упреком в голосе и улыбкой на лице поинтересовалась красавица княгиня.
- Я слышал, что вы были в больнице у Закревского, - смущенно сказал юноша, но продолжил с вежливой твердостью хорошо воспитанного молодого человека, - Однако раз вы здесь, то я позволю себе предложить вам свое сопровождение на время вашей прогулки.
- Мы действительно навещали господина Закревского по просьбе Марьи Алексеевны, - подтвердила Наталья Борисовна. - Он очень плох. Возможно, вы поручите вашего коня, Вольдемар, нашему кучеру?
- Я слышал, что под копыта коня Закревскому попалась бегущая курица? - с любопытством и легким сарказмом спросил юноша, передав своего коня в надежные руки. - На Тверской, наверное?
- Нет, что-то вспугнуло его лошадь недалеко от Екатерининской больницы, - серьезно ответила княгиня, не пожелав заметить ехидство в голосе своего спутника. Маша молча шла рядом, опустив голову. И Наталья Борисовна понимала, что как бы ни был невнимателен Вольдемар, он с минуты на минуту обратит внимание на свою неприлично расстроенную сестру, которую каждое слово их беседы мучительно задевало. Но тут их выручило еще одно непредвиденное происшествие.
- Natalie, Marie, vous arretez... attendez moi, - зазвенел сзади почти детский голос. Женщины обернулись. Подобрав юбки, к ним бежала молоденькая очень хорошенькая девушка, тоненькая кареглазая, розовощекая. Она бежала по параллельной тропинке, но возвращаться ей не хотелось. И, свернув с тропинки, она побежала прямо по траве, усеянной мелкими цветочками. Затем, оценив разделявшую их лужу, перекрестилась, еще выше подобрала скромные серые юбки, открыв кокетливо обутые ножки, и легко перескочила препятствие.
- О, воспитанницы Смольного института по-прежнему ловки, - усмехнулась княгиня Шаховская, быстрым взглядом оценив девушку, не затянутую в корсет а ля рюмочка, что обычно практиковали выпускницы института благородных девиц, очень скромно, без всяких украшений одетую, что тоже было редкостью для девушек, осчастливленных возможностью сменить строгую форму на что-нибудь менее регламентированное. - Я так рада, chere Sofie, видеть тебя.
Юная воспитанница пансиона благородных девиц бросилась в объятия княгини Шаховской со слабым бормотанием по-французски, что, мол, как я рада видеть вас, дорогие, затем с детской непосредственностью обняла молчаливую Машу. Только потом она обратила внимание на Вольдемара, не спускавшего с нее восторженного взгляда. Маша могла больше не опасаться раскрытия братом своей сердечной тайны.
- Владимир Гагарин. Машин брат. София де Вальмонт, - представила друг другу незнакомых молодых людей Наталья Борисовна. Девушка присела в реверансе. Но она не могла оставаться серьезной.
- Felicitez moi... Поздравьте меня! Я уезжаю с отцом Макарием на Алтай. В его миссию. C"est arrete. Я буду учить в алтайской школе девочек. Я буду первой диаконисой нашей церкви! - ее глаза сияли.
- С архимандритом Макарием Глухаревым? С этим полуюродивым чудаком?! - удивленно переспросил Владимир Гагарин.
И тут юная девушка проявила те качества, которые позволяли оправдать выбор отца Макария. Она не сказала ни слова, но смерила юношу огненным взглядом и твердо сжала губы, чтобы ни одно гневное слово не вырвалось наружу. И бывшая фрейлина императрицы княгиня Шаховская порадовалась за то, что строжайшая самодисциплина и выдержка по-прежнему тщательно прививалась воспитанницам Смольного. София, тем временем, чуть нахмурившись, сосредоточенно искала слова, которые бы объяснили юноше, какую ужасную глупость он сказал.
- Я прошу у вас прощения за свои слова, - вежливый юноша и сам сообразил, что проявил невоспитанность. - Но вы! Диакониса! Сие что-то протестантское. А владыка Филарет знает?
- Eh bien, диаконисы существовали и в древней, еще неразделенной церкви. Ах, жаль, что мы позволили протестантам возобновить этот институт раньше нас. Владыка согласен, конечно.
- Согласен?! - юноша не мог сдержать своего удивления. Девушка чуть смутилась.
- Bien, он сказал, что дело хорошее, но в наше подозрительное время трудно предположить, чтобы его не заподозрили в чем-то плохом. Как уж и вы, мне кажется, заподозрили.
- Браво, chere Sophie! - вступил в их разговор спутник юной Софии, который привез ее в парк, но он не бежал по дорожкам, и потому только сейчас подошел к молодым людям. - Разбейте его подозрительность на мелкие осколочки и изложите вашу любимую теорию.
Подошедший человек лет тридцати, росту выше среднего, так же как и Владимир отличался военной выправкой, которую не мог скрыть штатский костюм. Он обладал стройной фигурой, породистым привлекательным лицом с темными бровями и усами, хотя волосы его были светло русого цвета. Он был хорошо знаком всем четверым собеседникам, поэтому только слегка поклонился в знак приветствия.
- Какую теорию, Софи? - спросила Наталья Борисовна, слегка пододвинувшись, чтобы оказаться между их новым собеседником и Машей Гагариной.
- Eh bien, я расскажу. Вы сказали, месье Вольдемар, что диаконисы, это нечто протестантское. Так думают многие. А сестры милосердия это нечто католическое. Потому что сестры милосердия есть во Франции, а диаконисы в Германии. Но много веков назад, в древней, еще не разделенной церкви были женщины, которые были сестрами милосердия и диаконисами сразу. Они ухаживали за больными, помогали в крещении, утешали бедных, воспитывали сирот. Европа узнала об этом во время рыцарских крестовых походов ко Гробу Господню. Тогда европейцы многое переняли. Вы слышали, например, о Мальтийском ордене, гроссмейстером которого стал наш покойный благочестивейший император Павел?
- Братья этого ордена были бы рады иметь вас в своих рядах, - не сдержал своего природного остроумия Владимир Гагарин.
Девушка вспыхнула.
- В средневековых госпиталях работали и женщины. Но это не католическая идея. Это исконно наша, православная идея. И позор нам, что мы заново узнаем о ней от католической и протестантской Европы.
- Возможно, таково действие промысла Божия, - задумчиво произнесла княгиня Шаховская. - Мы столько всего жадно почерпнули у Европы. Почему бы не почерпнуть и что-нибудь хорошее?
- Mais, Sophie, вы диакониса! С вашей внешностью, - все еще не в силах поверить проговорил Владимир. - Это более подошло бы моей сестре. А вам следовало бы быть готовой принять предложение вступить в брак и осчастливить этим своего избранника.
- Но ваша сестра, Владимир, тоже могла бы осчастливить своего избранника, - начал было их новый собеседник, обращаясь к молчаливой Маше, но внезапно встретил предупреждающий взгляд Натальи Борисовны и остановился на середине фразы.
- Как мудр владыка Филарет, что ожидает трудностей в сем деле с диаконисами, - исправляя ситуацию, быстро заговорила княгиня.
- Андрей Федорович, вы видели нашего владыку в Петербурге? - приятным грудным голосом произнесла Маша Гагарина. И дальнейший разговор потек в предложенном дамами русле.
- Да, я имел это счастье. Моя отставка была принята и мы с владыкой имели серьезную беседу о моем будущем, - ответил ей Андрей Федорович с легкой чуть грустной улыбкой. Он сделал небольшую паузу, давая дамам возможность поддержать беседу о его будущем или не поддержать ее.
- Как, вы вышли в отставку? - спросила княгиня Шаховская, заинтересовавшись его прошлым. - Но ваша карьера развивалась так успешно. Почему же?
Андрей Федорович скользнул быстрым взглядом по лицу Маши Гагариной, не очень-то много разглядел под вуалеткой и принял тему разговора, предложенную ее спутницей.
- Наш император бросил лозунг, что ему не нужны умные, ему нужны верные. И вот среди этих его верных мне оказалось невозможно служить ему и России.
- Чем же так плохи верные, господин Зотов? - с любопытством спросил Владимир, чуть заломив красиво очерченную бровь.
- Тем, что у них по большей части лакейские души. И радеют они не пользе дела, а о том, чтобы угодить господину, - не выходя из себя ответил Андрей Зотов. - Вы никогда не задумывались о том, Гагарин, к чему приведут удачные попытки России доказать судоходность Амура и выйти в Северный океан? А также наши успешные контакты со средней Азией? Они приведут к войне с Англией, mon cher, и очень скоро. Англия, между тем, спешно перевооружается. Неужели вы думаете, что наш доблестный, но парусный флот выстоит против их бронированных чудовищ, передвигающихся за счет механической подачи пара?
- Ах, Andre, какой вы говорите ужас! - испугано сказала юная София.
- Ужас, да. Но это правда. Победоносная Россия спешно движется к военной катастрофе. А верные слуги императора убеждают его, что все хорошо. Какова верность без ума! - господин Зотов снова грустно улыбнулся. - Будучи бессилен что-либо изменить, я подал в отставку. Поеду к себе в имение. Но не хотелось бы ехать одному.
Он еще раз пристально, хотя и быстро взглянул на Машу Гагарину. Та, будто бы успокоилась достаточно, чтобы вести беседу, но внезапно резко побледнела, представив себе, что если Андрей хоть как-нибудь ей признается в своих чувствах, то она снова неудержимо разрыдается. Он был очень деликатен, она к нему хорошо относилась, она, безусловно, подавала ему надежды, но только не сейчас! Не сейчас, когда она ждет известий о тяжелораненом Закревском.
Господин Зотов еле слышно вздохнул, набираясь терпения. Он понял, что случилось нечто, о чем он не знает и о чем и спросить неловко. Вот ведь эти загадочные женские души!
- А вы, Зотов, не сгущаете краски? - резко спросил Владимир.
- Хотел бы я ошибаться. Но, помоги нам Боже, столько распустилось и расцвело лакейских душ! "Молчалины блаженствуют на свете". Вы слышали, сам митрополит Филарет признает, что время сейчас для добрых дел и благих порывов не слишком благоприятное. Вы знаете, между прочим, какие он труды прилагает, чтобы прославить святого Серафима из под Сарова? Не получается. Слишком много чудес. Все боятся любой мистики... Говорят, в Калужской губернии живет сейчас святой, яко един от древних, Львом его зовут. Исцеляет крестьянок простым помазанием масла из своей келейной лампадки.
- Ах, как хорошо! - восторженно сказала София, сложив молитвенно руки.
- Да вот только у его духовных дочерей в калужской консистории изъяли "Добротолюбие"... вы, не знаю, наслышаны ли? это сборник трудов православных святых монахов. Его и объявили еретической книгой. Так-то. Макарий Египетский - святой, отец церкви, а писание его - еретическое. Хорошо что, митрополит Филарет наш, Московский, вмешался. Вдвоем они с Киевским Филаретом отписали в калужскую консисторию...
- Чему вы удивляетесь, Андрей Федорович? - решительно сказала Наталья Борисовна. - Чего же ждать после мистики и масонских лож прошлого царствования, закончившихся на Сенатской площади 14 декабря? Пуганая ворона и куста боится, как говорят у нас в Москве.
- Но видите, как милостив Господь к России, - мягко добавила Маша. - Он послал нам премудрого владыку Филарета. Тот в прошлое царствование смог направить императорский двор из дурной мистики к свету православия. И нас теперь успокаивает, чтобы мы простых кустов не боялись. Расскажите нам про него, Андрей Федорович. Как он? - Девушка спокойно посмотрела в карие глаза господина Зотова. Впрочем, на ней была вуалетка.
- Болеет, - со вздохом ответил Андрей Федорович. - Владыка простужается и часто болеет. В Москве ему гораздо лучше. Но пока нет всемилостивейшего разрешения, уехать ему из Петербурга.
- А вы, Зотов, говорите, что императору не нужны умные люди. А как же наш владыка? - с детской радостью, что уловил умного собеседника на ошибке, поинтересовался Владимир.
- А ваш владыка находится под негласным надзором третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии, - грустно ответил Зотов. - Все его речи и проповеди внимательно просматриваются, даже чемоданы проверяются.
- О, это не потому, что он такой умный, признайтесь, Зотов. Он еще и непрогибаемый. Вспомните эту историю с освящением триумфальной арки, которую он отказался освящать из-за какой-то античной статуи. Государь еще сказал, что владыка Филарет - не Митрофан Воронежский, а он, император Николай, не Петр Первый. Помните, как Митрофан Воронежский отказался посетить императора из-за античных статуй у того во дворе? Петр распорядился после этого, чтобы статуи у него со двора убрали. А наш благочестивейший император в гневе самолично покинул Москву. Арку потом все равно освятили, но без всякого триумфа, потихоньку. Какова история, а? В Москве есть предание, о, в Москве много таких преданий, что сам преподобный Сергий, явившись в тонком сне, утешил тогда московского владыку. Но ведь Филарет и в Большой театр отказался заходить из-за того, что там статуя Аполлона на фронтоне. Ну в наше ли время бояться статуи языческого бога? Я бы сказал, что наш владыка немного чудак, но боюсь кое-кого. - Владимир с озорной усмешкой посмотрел на Софию.
- Eh bien, он, как духовное лицо, лучше знает, кого в наше время надо бояться, - мгновенно ответила первая диакониса русской церкви. Мне отец Макарий рассказывал, что в Сибири один священник призвал девушек из своей паствы качаться на качелях в день Святой Пасхи. Откуда он знает про этот древний языческий обряд? Он же не читал ваших античных авторов про весенние анфистерии. Я правильно сказала? Анфистерии? В них раскачивание на качелях заменило более древний обряд, в котором в жертву Аполлону приносилась девушка, ужас какой. Ее вешали на дереве. Что скажете? Спустя тысячи лет в памяти людской возник именно этот обряд, уж и языческие корни забылись.
- О, Софи, - улыбнулась Маша, - ты, думаешь, что если бы тот священник читал античных авторов, знал про то, что обряд - древний, языческий, и все-таки призвал к его выполнению, это было бы лучше?
- Mais, вспомните про сектантские радения повсюду, про тайные масонские собрания в высшем свете с их гадкими обрядами - нет-нет, Аполлон в наше время - это не просто статуя. Это - дух, - убежденно закончила Софи. - "Аполлион, сиречь губитель, зверь седмиглав".
- Сдаюсь. Вы поразили Аполлона как древняя христианская мученица идол в капище, - с легким поклоном заявил Владимир, с удовольствием наблюдая, как девушка слегка покраснела, и ей это очень шло, в ответ на его слова. - Но все же, Зотов, расскажите нам, почему всесильный, суровый и неприступный митрополит Филарет так благоволит вам.
- Вы думаете, я должен рассказать? - нерешительно, но без особого протеста спросил Андрей Федорович, глядя на дам.
- О, так это история? Теперь уж вы точно расскажете. Маша, проси господина Зотова. Он смотрит на тебя.
Маша подняла глаза и убедилась, что ее милый легкомысленный братец прав.
- Рассказывайте же, Andre, - решительно сказала княгиня Шаховская. Она единственная из здесь собравшихся в общих чертах слышала эту историю.
- Ну что ж, не судите меня строго, я был молод... - господин Зотов вздохнул, посмотрел на цветущую влажную сирень и грустно улыбнулся. - Итак, на моем пути встретилась девушка, прекрасная как Диана, но прелестно живая. Предоставляю вашему воображению, Гагарин, описание ее нежной кожи, чудесной грации, искрящихся глаз. Вы уже представили?
Маша Гагарина чуть вздохнула. Она никак не походила под это описание, от которого загорелись глаза ее брата. Наталья Шаховская тоже вздохнула, оценив деликатность рассказчика. В его описании невозможно было узнать реальную девушку, главную героиню рассказа.
- Я был страстно увлечен и она тоже. Мои родители возражали, и ее тоже. Но моя Диана была восторженной читательницей романов, и пленилась идеей тайного венчания. Я, плененный ею самой, был согласен на все. Была буря, как в ее романе, лил дождь, мы встретились тайно в церкви на окраине города. На этом действие, сходное с романом, закончилось. Брат моей Дианы, не дерзаю называть его Аполлоном, подговоривший священника обвенчать нас без разрешения консистории, не смог добиться, чтобы тот пришел на венчание трезвый. Священник путал чин, исхитрился задеть паникадило так, что масло разлилось, и учинился жуткий грохот. Сбежались зеваки, тайна была раскрыта. К концу венчания прибыли родители невесты. Я был в ужасе. Уставшая, шокированная девушка кричала и плакала, ее родители требовали моей головы и немедленно, ее брат, сам немало поспособствовавший побегу сестры, вызвал меня на дуэль. Это было единственное, что утешило обвенчанную со мною женщину. Она перестала рыдать навзрыд. Такое продолжение романа ее устраивало. А я несчастный, у которого слишком поздно раскрылись глаза на характер моей красавицы, с ужасом думал, что если ее брат меня не застрелит, то как я проведу всю жизнь женатый на его сестре, все еще продолжавшей радоваться дуэли между своим братом и мужем. Тем временем все дело доложили моей матушке, и она немедленно поехала к владыке Филарету, которого необычайно почитала. И вот, когда я доплелся до своего дома, размышляя о своей загубленной молодой жизни, и о предстоящей рано утром дуэли с молодым повесой, матушка моя со слезами заявила мне, что она все знает, и что суровый наш владыка ждет меня в свои палаты немедленно. Она бы бросилась передо мной на колени, но я не смог бы того пережить. Пришлось согласиться на визит к владыке, которого я в то время ни знать, ни почитать не мог. И вот я предстал пред грозные очи нашего митрополита. Он сидел в простой рясе и маленькой шапочке в деревянной жарко натопленной келье, глядя на меня рысьим своим взором. Я смутился и молчал.
- Я признал ваше венчание недействительным, господин Зотов. Хотя мне и представлялось в какой-то момент, что полезнее оставить все как есть, чтобы вы понесли заслуженное наказание за ваше легкомыслие, - сообщил он мне холодно и саркастично. Я почувствовал, что у меня ноги подкашиваются от безмерного облегчения. - Матушка ваша, достойная женщина, сказала, что в вашей душе еще сохранились семена благочестия. Но мне трудно в сие поверить, глядя на человека, который собирается через несколько часов убить брата той, которая чуть не стала его женой, или позволить ему стать убийцей. И при том вы так хладнокровны, господин Зотов.
Я не был хладнокровен, и все же что я мог, как мне в тот момент казалось, изменить?.. Но той ночью владыка говорил со мной очень долго, и я в полной мере познал огонь любви, который полыхает за его внешне ледяной оболочкой. Моя душа навсегда обожглась от соприкосновения с этим льдом. На утро я отказался от дуэли и, спустя кратчайшее время, уехал, по его совету, на Кавказ. И Бог хранил меня за молитвы владыки среди всех опасностей... Позвольте вам заметить, что там, когда смерть рядом, многие надеются на его молитвы. Многие бы желали получить от него благословение, как если бы преподобный Сергий вновь через него благословил русское войско. Эта идея живет среди наших воинов... как бы она не повредила владыке в глазах государя...
Я вам это рассказываю так подробно, Гагарин, чтобы вы не слишком увлекались женской красотой. Сам-то я, многое пережив, теперь бы выбрал себе в спутницы жизни не столько Диану, сколько добродетельную Пенелопу... - и он мельком взглянул на Машу, которая сильно смутилась, вспомнив, что верная супруга Одиссея привлекла к себе толпу женихов уж наверное не только имуществом отсутствующего мужа.
- Как, Зотов, вы отказались стреляться, будучи вызванным? - потрясенно спросил Владимир Гагарин.
- Именно, - подтвердил Зотов и, скрестив руки на груди без вызова, но очень твердо смотрел в глаза молодому офицеру. - Я не стреляюсь с родственниками.
Его твердость несколько смутила Владимира, но не настолько, чтобы он мог такое принять. Слова "Так вы, оказывается, трус!" вертелись у него на кончике языка, но он так их и не высказал под твердым, чуть насмешливым взглядом человека, который явно показывал, что он стоит выше этих условностей. Тем не менее, продолжить беседу как ни в чем ни бывало молодой человек тоже не мог. Он дернул головой как молодой жеребенок и пошел быстрым шагом куда угодно, лишь бы подальше. Так он и шел, пока не наскочил неожиданно на молодого гусара, неспешно едущего по аллее парка. Владимир поднял голову.
- Васильев, ты слышал, что Андрей Зотов трус? - запальчиво спросил он.
- Ты пьян, Гагарин, в это время? - без всякого сочувствия к его потрясению спросил коренастый гусар. - Воевал с ним вместе. На Кавказе. Он храбр как лев. Отбил товарищей у чеченов. Снял с аркана. Их уже волокли. Ходил в разведку в чеченские деревни. Лекаря изображал. Узнали бы - замучили. Ничего не боялся. Не стреляется он с родственниками и друзьями. У каждого свои странности. Никому не повторяй того, что он трус. Как бы с тобой кто не стал стреляться за такие слова. Не у всех такие странности как у Зотова. Его любили.
Гусар уехал далеко, а Владимир все сидел и сидел на скамейке без всяких мыслей, наблюдая, как голуби клюют лошадиный помет.
В женской же компании его стремительное бегство произвело сильное впечатление, и Андрей Зотов, наконец, сумел подойти к Маше и произнести еле слышно с упреком.
- Маша, я же вам не враг, чтобы ни случилось.
Больше он ничего не успел сказать, а Маша ничего не успела ответить, потому что к ним нежданно-негаданно подошел господин Александр Герцен.
- Федор Петрович еще не возвращался? Жив еще господин Закревский?
- Нет, мы ждем доктора и ничего не знаем,- ответила Наталья Борисовна.
София с любопытством посмотрела на нее.
- Алексей Закревский сегодня тяжело разбился, - коротко ответила ей княгиня.
- Молодой Закревский? - удивленно спросила София. - Но я его знаю. Он тяжело разбился?
- Да... Господин Александр Герцен, София де Вальмонт, - Наталья Борисовна представила незнакомых людей друг другу.
- Ну что ж, давайте ждать вместе, - сообщил господин Герцен. - Думаю, что уже недолго. Он умирал, когда я от него уехал... Как вам понравился вчерашний вечер? Не правда ли, господин Лермонтов очень его украсил?
Андрей Зотов стоял совсем близко к Маше в момент произнесения этих страшных слов и почувствовал, как она вздрогнула. После чего он погрузился в раздумье, стараясь на нее не смотреть.
Господин Лермонтов находился в Москве проездом, отправляясь в ссылку на Кавказ. Как раз накануне в салоне Вяземских в его честь был дан вечер. И княгиня Шаховская, и Гагарины, и Герцен там присутствовали, так что тема разговора показалась Наталье Борисовне уместной и безопасной.
- Он действительно был очень мил, - сообщила она непринужденным тоном. - В Петербурге он таким бывает редко. Там он холоден и язвителен.
- Говорят, государыне императрице нравится его "Демон", - поддержала разговор София. - Не понимаю почему. Мне не нравится. Страшно.
- Но вы его прочли? - усмехнувшись, утвердительно заявил Герцен.
Девушка покраснела. Институтки тайком увлеченно читали поэму господина Лермонтова в своих дортуарах. Возможно, будущей диаконисе этого делать не следовало, но ведь сама государыня читала...
- Это беда нашего времени, - с легкой грустью вмешался Андрей Зотов, выручая Софию, - запрещены для публикации и "Демон" господина Лермонтова и русский перевод евангелия от Иоанна митрополита Филарета. Но "Демона" читают в списках... Вы слышали, как великий князь сказал, что одним демоном стало больше, появился еще и русский?.. А митрополит Филарет никогда не позволит своим сторонникам публиковать свой перевод без высочайшего разрешения. Едкое и злое "Философское письмо" господина Чаадаева разлетелось в списках по всей России, а статью - противоядие на нее нашего владыки запретили печатать. Но разве кому-либо удавалось бороться с идеями простым на них запретом? Когда все опомнятся, не будет ли поздно?
- Вы, конечно, не согласны с Петром Чаадаевым? - холодно поинтересовался Герцен.
- О, с ним ведь и Александр Пушкин не был согласен. Он сказал, как вы можете помнить, что не променял бы историю своего народа ни на какую другую. Но этот ответ еще не противоядие. Владыка же писал о том, что для нашего народа было главным, поступать по любви. Это - оправдание нашей истории. Впрочем, я тоже не читал его статьи. Митрополиту не дали вступить в дискуссию.
- Вы уезжаете в Петербург, Александр Иванович? - спросила Наталья Борисовна.
- Именно. "Служить бы рад, прислуживаться тошно". Но мне выбирать не приходится. После моей ссылки я должен быть рад проявлению монаршей милости. Стану чиновником. Я в Сибири неплохо выучился рисовать лживые диаграммы и фальшивые схемы о том, как растет народное благополучие, и счастливый народ славит за это государя императора. Несчастный народ, имеющий государем того, кому это по душе.
Княгиня Шаховская почувствовала, что ее терпение на исходе. Господин Герцен никак не хотел поддерживать нейтральный разговор. Одно дело - ругать слуг императора, а совсем другое - самого государя. Натали, еще будучи фрейлиной императрицы, отличалась смелостью высказываний, к тому же ей не очень нравился Герцен еще из-за того, что у него хватило бестактности, обратиться к ней с просьбой, пристроить свою сибирскую "шер амуру" Прасковью Медведеву. Та до сих пор жила в домике его друга Огарева. Бестактность господина Герцена была особенно вопиющей из-за того, что именно во время беременности жены князь Шаховской начал вести себя далеко не безупречно. Ах, девушки, никогда не выходите замуж из жалости! Как, казалось бы, давно было время, когда юная фрейлина императрицы пожалела сына известного декабриста, сына сосланного и сошедшего с ума в ссылке декабриста, молодого князя Дмитрия Шаховского, к которому холодно отнеслись при дворе. Впрочем, никто, кроме, может быть, доктора Гааза не знал, что у блестящей придворной красавицы, смелой и остроумной, такое жалостливое сердце. Она разделила монаршую немилость вместе со своим мужем. А теперь...
От резкого высказывания ее избавило появление вдали всей Москве известной коляски доктора Гааза. Его по-прежнему сопровождала ослепительно яркая Авдотья Никитична.
- Ну что же, милостивые государи, - заговорил старый доктор, как только подошел поближе, - Лопатинского удалось оставить в Москве. Уж как помогла нам голубушка Авдотья Никитишна, не знаю, чтобы без нее было.
Купчиха растеряно оглядывала дворянское общество. Андрей Зотов вежливо ей поклонился, господин Герцен неизвестно зачем полез в карман своего сюртука. Что он надеялся там найти, так и осталось неизвестным, потому что из кармана вывалился на дорожку детский чепчик. Про рассеянность молодой семьи Герценов ходили уже легенды, и сейчас Наталья Шаховская своими глазами убедилась в справедливости одной из них. Ни капельки не смутившийся молодой отец быстро поднял чепчик, нежно посмотрел на него и водворил на место. Княгиня поняла, что неприязнь в ее сердце быстро тает.
- Но чем вы так расстроены, Федор Петрович? - обратилась она к доктору, которого понимала лучше, чем остальные.
- Голубушка Наташа, весь этап ушел сегодня в старых кандалах на пруте. Среди них есть два десятка ни в чем не повинных крестьян, доставляемых по этапу на новое место жительства. Уж просил я, умолял, заменить хотя бы несколько прутов на мои легкие кандалы, но не было дозволено. Генерал Капцевич, говорят, есть особенно сердитый. Сбегут, говорит, арестанты, а его солдатам отвечать должно... А как они сбегут? Да и какие же они есть преступники, крестьяне беспаспортные?
Старый врач так волновался, что на него самого жалко было смотреть.
- Чего же еще ждать от слуг нашего благочестивейшего государя? - произнес Герцен таким тоном, что София вздрогнула и покраснела. - Что Аракчеев, что Капцевич...
Юная София смотрела на него не в силах поверить своим ушам. И таким злобным тоном говорить о государе императоре. Его портреты висели в дортуарах, его рыцарская любовь к супруге, которая лишь возрастала со временем, служила предметом восторженного обсуждения институток. Каждая считала за честь, хранить хотя бы кусочек платочка, брошенного девочкам императором во время посещения института. Дочка декабриста, заговорщика, дерзнувшего замыслить гибель императору и всей его семье, Анастасия Рылеева на казенный счет училась в пансионе. Софии было точно известно, как возмущались благородные институтки, дочери героев родины, такой сокурсницей. Но их возмущение было категорически подавлено. Дочь за отца не отвечает. Император был настоящим благородным рыцарем!
-Quelle honte, - прошептала девушка потрясенно. - Vous ne oubliez pas, que vous etes Russe?
- В том-то и дело, что я русский, - иронично усмехнувшись в ответ на ее французский язык, ответил Герцен по-русски, и перевел взгляд на княгиню Шаховскую, вышедшую замуж за сына декабриста. Пусть она и была раньше фрейлиной императрицы, но сейчас жила в Москве, что и было молчаливым признанием монаршей немилости.
София с невольной тревогой посмотрела на только что подошедшего Владимира Гагарина, больше всего боясь, что он проговорится в присутствии этого циника Герцена о ее великой миссии. А Наталья Шаховская, уже утратившая девическую восторженность, думала о том, что император, конечно, был рыцарем. Но, возможно, он был просто заурядным человеком, поэтому-то и чувствовал себя неуютно рядом с таким русским гением, как митрополит Филарет, например.
- Федор Петрович, - обратилась она к доктору, в очередной раз заглаживая неловкость господина Герцена, - расскажите нашей Софи о своих улучшенных кандалах.
- Знаете, голубушка, в каких кандалах идут простые арестанты по этапу? - доктор Гааз не заставил себя долго упрашивать. - Десяток человек, разного возраста и здоровья приковываются ручными кандалами к одному пруту. Ключ от наручников находится в опечатанной коробке у офицера. Разомкнуть кандалы он может только на ночлеге, а часто и этого не делает. В случае любой остановки одного из них, останавливаются все. А как обдирают они и отмораживают руки, как приходится тащить на себе соэтапника, который есть потерявший сознание? Мука! Я придумал другие кандалы, в которых идти не так есть мучительно. Наш московский генерал-губернатор их одобрил, добрая душа, но как же есть тяжко с царскими министрами...
- Вам надо добиться аудиенции у государя, - решительно сказала София, бросив косой взгляд на господина Герцена. - Он обязательно вам поможет, как только увидит, какой вы добрый. Я знаю, через кого к нему обратиться. Я обязательно вам посодействую.
Ее собеседникам эти удивительные слова простой дворянской девицы отнюдь не показались непомерной наглостью. Одна из самых прекрасных античных идей, которыми увлекалась молодежь первой половины девятнадцатого века, - это был культ дружбы. Клятвам верности, которыми молодые люди обменивались в юности, они были верны всею жизнь, хотя два века спустя циничные исследователи будут удивляться, почему это информатор третьего отделения Фаддей Булгарин не отдал императорскому правительству ценные бумаги декабриста Кондратия Рылеева, своего друга по кадетскому корпусу.
Но ведь и институтки обменивались клятвами верности. И теперь юная София отлично видела дорожку, по которой ее просьба об аудиенции у государя для доброго старого доктора может достигнуть той, которую вся Россия знала как императрицу Александру Федоровну. И она не откажется помочь, эта удивительная немецкая княжна, воспитанная в духе немецкой сентиментальной романтики, жившая замужем за русским принцем как в раю до 14 декабря 1825 года, дня его коронации. Она не билась в истерике, не пролила даже слезинки, ожидая мужа, лично наблюдавшего за событиями на Сенатской площади, и только на всю жизнь обезобразивший ее после этого дня нервный тик выдал окружающим глубину ее страданий. Она не откажется помочь, она никогда не оказывалась помочь страдающим, хотя немногие знали о размахе ее благотворительной деятельности, так тихо и скромно она ее осуществляла.
- Видите, Софи, и у нас вы сможете помогать ближним. Вовсе не обязательно ехать с миссией на Алтай.
Девушка с ужасом посмотрела на так не вовремя подошедшего Гагарина, затем, закусив губку, с вызовом подняла глаза на Александра Герцена. Но, к ее удивлению, он ее не осудил.
- Вы едете с христианской миссией? - тепло спросил он девушку. Я в детстве, когда читал жития святых, а я ими увлекался, тоже часто представлял себя в роли миссионера. Творишь чудеса, люди преклоняются...
- Интересно, господин Герцен, - мягко вмешался Андрей Зотов - если бы вы точно знали, что никто из потомков никогда не узнает о ваших героических поступках, вы бы их совершали?
Но ответить господину Герцену не дала Авдотья Никитична. Неловко топтавшаяся в непривычном для себя обществе, она быстро потеряла терпение и дерзнула вмешаться в разговор.
- Федор Петрович, мы теряем время, нам нужно обсудить важное дело, поговорить о помощи семье Лопатинского.
Невежливо прерванный господин Герцен скользнул взглядом холодных серых глаз поверх головы купчихи в ярком платке, демонстративно не обращая внимания ни на саму простолюдинку, ни на ее бестактность, но женщина, не давая себя смутить, обратилась к княгине Шаховской.
- Матушка Лопатинского и ее маленькие дочурки умирают с голоду, но ее благородие не примет помощи от меня, - пухлые пальчики Авдотьи Никитичны ухватились за изящные ручки Натальи Борисовны, затянутые в элегантные перчатки.
Это было правдой. Лопатинская была дворянкой. И помощь ей следовало оказывать со всей деликатностью.
- Испослали мы ей самую малость, от товарищей сына будто бы, но что делать дальше, ума не приложу, а ведь мы не звери лесные какие...
- Приходите ко мне завтра, Авдотья Никитишна, придумаем что-нибудь вместе. Вы ведь знаете, где я живу.
Тонкие пальцы в светлых перчатках крепко обхватили пухленькие пальчики купчихи. Та, встревоженная, попробовала разомкнуть рукопожатие, но княгиня удержала ее руки.
- Не изволите обижаться, ваше сиятельство... - неловко попыталась отказаться Авдотья Никитична, теряя и свою уверенность и самобытную красоту, но Наталья Борисовна не дала ей закончить.
- Вы напрасно конфузитесь, матушка Авдотья Никитишна, наше дело правое. Я бы к вам поехала, да вот чувствую себя неважно, боюсь обещать. А ко мне Алексей Александрович Бахрушин сам недавно приехать не почел зазорным по похожему случаю, - и она крепко сжала руки купчихи, глядя ей в глаза.
- Слава в Вышних Богу! - просияла Авдотья Никитична и широко перекрестилась. - После обедни к вам и приеду. - Она обернулась к доктору Гаазу с легкой улыбкой смотревшему на свою любимицу Наташу.
- Полетели таперича, Федор Петрович, на заставу. Иначе, не ровен час, придет этап без нас. Кто же их, касатиков, покормит? Время-то уж чай не раннее.
- Полетели, голубушка, - отозвался старый врач, поправляя в очередной раз слегка сползший набок рыжеватый парик.
Наталья Борисовна проводила взглядом пролетку доктора Гааза, которую тащил такой жалостный одр, что только в порыве ликования Авдотья Никитична могла сравнить его тряскую рысь с полетом птицы. Федор Петрович покупал для своей коляски лошадей, уже предназначенных на убой. Впрочем, несмотря на все свое благодушие, умственно развитая купчиха не зря подгоняла старого врача поспешить с отъездом, четко представляя себе возможности очередного Гаазовского коняги. Княгиня Шаховская глядела им вслед, чуть прищурив прекрасные карие очи, переживая чувство особой щемящей радости от знакомства с новым хорошим человеком, в то время как сирень перед ней слегка расплывалась от внезапно подступившей дурноты. Она и вправду не могла быть уверенной в своем самочувствии. Но в этот раз дурнота проиграла ее силе воле, с детства взнузданной и выдрессированной.
- А вы, Зотов, оказывается, тоже были лекарем для чеченов! - услышала Наталья Борисовна юношеский тенорок Владимира Гагарина и обернулась. - Вы разве разбираетесь во всех этих тошнотворных микстурах и тинктурах?
- О, что вы! - слегка улыбнулся Андрей Федорович, ничем не выдавая того, что помнит о только что произошедшей между ними размолвке. - Конечно же, я не разбираюсь ни в тошнотворных микстурах ни в не менее противных тинктурах. Я был всего лишь разведчиком. Моя задача была только пройти беспрепятственно через горное селение. Лечил я всего один раз, когда к моему бесконечному ужасу, меня остановили горцы и потребовали чтобы я лечил больную молодую женщину.
- И как же вы поступили? - с любопытством спросил господин Герцен.
- Прошел за ними в крайне грязное жилище несчастной, потребовал, чтобы там все вымыли и вычистили, развел для нее безвредный порошок, мысленно попросил молитв владыку Филарета, и дал женщине выпить. Что же я мог еще сделать?
- И вас отпустили? - этот вопрос с удивлением и изрядным ошеломлением задал Гагарин.
- Отпустили, после того как больной стало легче. Самым сложным оказалось все последующее. Я должен был вместе со своими напасть на селение, чтобы отбить наших пленников и насилу объяснил командиру, почему меня так беспокоит жизнь бедной горянки и ее бедного горянского семейства. И ведь и не лечил я ее, шарлатанство сплошное, но как за родную за нее беспокоился, погибнет она от русской пули или нет. А вы говорите тинктуры и микстуры тошнотворные...
- Помилуйте, Зотов, странный вы человек - задумчиво изрек Гагарин.
- А она выжила? - спросила Маша.
Андрей Зотов посмотрел ей в глаза. Девушка выглядела вполне оправившейся от потрясения. Легкий здоровый румянец вернулся на ее щеки. И гадая, насколько сильной была ее тревога за молодого красавца Закревского, он быстро отвел взгляд.
- Выжила, мне пришлось самолично проследить за этим. Кроме меня никто этого семейства не знал. И я, как ни удивительно, остался неузнанным. Ах, как связаны у людей глаза их предубеждениями.
Княгиня Шаховская опять почувствовала приступ дурноты, который на этот раз не остался незамеченным.
- Позвольте осведомиться, завтракали ли вы сегодня перед визитом к раненному поручику? - вежливо спросил господин Зотов.
- Нет, мы стремились выполнить наш христианский долг как можно скорее, - сухо ответила княгиня Наталья Борисовна.
- Ах, так, - задумчиво протянул господин Зотов, еще раз посмотрев на Машу. - В таком случае я вынужден настаивать на вашем посещении ресторана.
- Вам не придется долго нас уговаривать, Андрей Федорович, мы ужасно голодны, - промолвила Маша Гагарина, пристально рассматривая сломанную ею веточку сирени.
- Подарите веточку мне, и позвольте предложить вам руку.
Маша подняла на него испуганный взгляд, опасаясь неуместного объяснения.
- Вам придется предложить руку помощи мне, Андрей Федорович, - вмешалась Наталья Борисовна. - Тем более вы так проницательно оценили мое состояние.
Андрей Зотов еще несколько секунд изумленно смотрел на Машу, удивляясь и ее испугу и тому, что она явно избегала объяснения, результат которого еще очень недавно не вызывал у него сомнений.
Ее братец Владимир, предложивший руку Софии, не обращал на сестру никакого внимания. Княгине же было удивительным, что и Александр Герцен не уехал, после сообщения об оставлении Лопатинского в Москве, а остался вместе с ними. Ее это чуть тревожило.
Ресторан Яр в Петровском парке был уже к тому времени хорошо известен в Москве, хотя те цыганские зажигательные гуляния, которыми он славился впоследствии, изобретены еще не были. Деревянная дверь уютно скрипнула, и вся компания вошла в длинный полутемный коридор. Дамы никак не могли находиться в общем мужском зале, поэтому Андрей Федорович провел их в небольшой кабинет, где они будто бы могли поесть без помех.
Но не тут-то было.
- Опять ты здеся, Ирод окаянный, - раздалось за окном болезненное женское причитание. - Деньги-то уж чай все пропил. Что же мы есть будем?!
- Эх, ты бесстыдница, - невнятно промямлил в ответ некогда сочный мужской бас. - О чем, дурища, горюешь? О деньгах. Ха-ха.
- У-у-у! - от безысходного горя и бессильной ярости завыла его дурища.
Наталья Борисовна устало опустилась на стул, София подбежала к окну, чтобы из-за занавесочки высмотреть, что происходит, Андрей Федорович вышел, вознамерившись утишить болезненную бурю под окном.
- Маша, ты должна будешь объясниться с Зотовым, - тихо сказала княгиня, оставшаяся со своей спутницей наедине. - Ты, безусловно, подавала ему надежды.
- Я ему откажу. Попрошу прощения, - вымолвила девушка.
- Напрасно, - возразила Наталья Борисовна. - Это очень хорошая партия. И он прекрасный человек.
- Я знаю, - еле слышно ответила Маша, и в ее глазах заблестели слезы. - Знаю, но не могу. Я не могу ни за кого сейчас выйти замуж.
- В монастырь тебя маменька не отпустит.
- Ну почему нельзя, ни за кого не выходя замуж, жить одной и помогать людям, как сердобольные вдовы, хотя бы. Вот княгиня Елена Павловна посещает же больницы.
Княгиня Шаховская на секунду замедлила с ответом, пытаясь подавить собственное волнение. О такой жизни можно было только мечтать, безрассудно и без всякой пользы мечтать. Даже такой милосердный человек как доктор Гааз не позволял своей любимице Наташе помогать ему в уходе за больными в больнице для бедных. Только великая княгиня и могла себе это позволить.
- Вы должны выйти замуж. Это единственная возможность для вас стать когда-нибудь сердобольной вдовой.
Обе женщины обернулись. Андрей Зотов стоял на пороге с кривой улыбкой на устах.
- Но я ни в коем случае не хотела бы стать вашей вдовой, - мягко но решительно возразила ему Маша и вздохнула.
- Пше-ел на фатеру, и-идол! - пронзительно взвизгнула женщина за окном напоследок. София отвернулась от окна.
- Как вы думаете, что такое "на фатеру"? - с любопытством спросила она.
- Из контекста ясно, что "домой", - вздохнув в свою очередь, ответила Наталья Борисовна.
- Как вы проницательны, - заметила София, подходя к столу, на который уже начали заносить блюда, испускающие умопомрачительные пары. - Именно контекст я поняла хуже всего.
Ели они молча. Наталья Борисовна все еще смутно беспокоилась из-за того, что господин Герцен остался. Его целей она не понимала. И поняла только тогда, когда они всей компанией снова вышли под шелестящие липы Петровского парка и увидели, как навстречу к ним направляется не кто иной, как генерал-губернатор Москвы Дмитрий Владимирович Голицын. "Последний московский барин", любимый москвичами за щедрое хлебосольство и добродушие, высоко ценимый государем императором за искреннюю преданность без тени лакейского человекоугодия. Сейчас он уже был тяжело болен смертельной болезнью, которая спустя всего четыре года и свела его в могилу, несмотря на все усилия русских и европейских врачей.
Но вопреки своей болезни, от которой расплывались тонкие черты его благородного лица, Дмитрий Владимирович раскланялся с изяществом, которым бы восхитились при любом европейском дворе.
- Дамы и господа... Наталья Борисовна, votre serviteur. Наш драгоценный господин Герцен, вынудил меня утрудить и себя и вас.
Драгоценный господин Герцен скрестил руки на груди и твердо сжал губы. Наталья Борисовна в общих чертах догадалась, что сейчас произойдет. В ее голове мелькнула мысль, не упасть ли лучше в обморок, но уже было поздно.
- Он привез мне письмо раненого поручика Закревского с просьбой о помиловании студента Лопатинского, - продолжил генерал-губернатор официальным тоном. - Я счел это письмо необычным для воззрений поручика, но спросить его самого я не могу. Он умер.
Княгиня Шаховская забыла в этот момент о Маше Гагариной, но про нее не забыл Андрей Зотов, внимательно, хотя и ненавязчиво наблюдавший за каждым ее движением. Девушка не зарыдала, не упала в обморок, напротив, по ее лицу разлился странный покой. Тишина, на некоторое время окутавшая ее истерзанную долгим, безмолвным страданием душу, неземной красотой овеяла ее облик. Андрей Федорович, протянувший было руку, чтобы поддержать свою избранницу, не дерзнул дотронуться до нее. Девушка перекрестилась и беззвучно прошептала заупокойную молитву.
- Я так понял, что вы, дорогая Наталья Борисовна, - говорил, между тем Дмитрий Владимирович, доверительно взяв под локоток молодую княгиню, - были свидетельницей процесса написания этого удивительного письма. Не поймите меня превратно, но Алексей Закревский был близким родственником нашего генерала Закревского. Последнее письмо поручика, entre nous, несомненно, станет объектом внимательного изучения...
- Чем я могу вам помочь, Дмитрий Владимирович? - спросила Наталья Борисовна, стараясь не выдать свое сильное волнение. Господин Герцен, все еще скрестив руки на груди, глядел в облачка на синем небе над не очень высокими липами.
- Просмотрите это письмо, ma chere, вы можете подтвердить его подлинность? - не глядя на Герцена, генерал-губернатор вытащил последнее письмо Алексея Закревского, изящным жестом развернул его, выпустив для этой цели локоток княгини, и протянул бумагу собеседнице. - Особенно меня беспокоит последняя фраза.
"Необходимо предоставить свободу Лопатинскому. Единственно этот акт справедливости оправдает совершённое по отношению к нему злодеяние".
Конечно же, Закревский, здоровый или умирающий, такого продиктовать не мог.
Конечно же, эта фраза была вписана самим Герценом в промежутке между вялой просьбой о помиловании студента и дрожащей подписью умирающего поручика.
Княгиня подняла глаза от письма и несколько секунд они с московским генерал-губернатором смотрели друг другу в глаза. Нельзя быть успешным царедворцем и не обладать изрядной проницательностью. Дмитрий Владимирович отлично понял ее замешательство. Но он ждал ответа.
Что же, он его получит.
- Я хорошо понимаю ваше недоверие, Дмитрий Владимирович, но вы должны подумать о том состоянии, в котором находился господин Закревский в момент написания письма. Он понимал, что умирает и не хотел отягощать свою совесть.
- А-а-а. Давайте подумаем о совести, ma chere. Вы, бывшая фрейлиной императрицы, не можете не понимать, чем руководствуется государь, запрещая вольные студенческие сходки и всевозможные легкомысленные вирши. Он защищает Россию от идей, разрушивших Францию, взбудораживших Европу, защищает от импорта в нашу страну революционных идей, от "liberte, egalite, fraternite", вы же понимаете это? Никто из нас не хочет видеть, как византийский двуглавый орел склонится перед священным мировым древом революции. А мы близки к этому.
Дмитрий Голицын говорил о вполне языческом древнем символе мирового древа, выставлявшемся на площадях Европы в качестве символа революционной власти в конце восемнадцатого века. И он был прав, русский генерал-губернатор. Древнее и вечное язычество в новых формах не должно победить еще и в христианской России.
- Я никогда не дерзнула бы сомневаться в благородстве мотивов государя императора, - искренне ответила княгиня. Хотя, увы, она и начала сомневаться в том, что примитивные запреты на распространении революционных идей помогут. - Но мы не должны забывать о простой человечности. У Лопатинского мать-вдова и маленькие сестры.
Милосердие! Сколь многие люди по всей России теперь обречены беспощадно подавлять в глубине своих душ мысль о том, что было бы, если бы русский император проявил милосердие и остановил казнь, когда веревка оборвалась под декабристами в первый раз. Или хотя бы во второй. Или хотя бы пощадил тех, кто пережил повешение, отдал бы приказ не душить их вручную... Милосердие, великодушие... Их не хватило, или они были сочтены излишними?
Голицын грустно улыбнулся, не сводя с нее внимательных глаз.
- Все говорят о несчастной матери и сестрах. Но никто не говорит о Лопатинском самом. А это - малопривлекательная, хотя талантливая личность. Не желаете ли с ним познакомиться?