Аннотация: Рассказ о моих однокурсниках по инъязу.
"Прошло! ? - Вот глупый звук, пустой.
Зачем прошло, что собственно случилось?
Прошло и не было --равны между собой. "
Вольфганг Гёте Фауст
Я неплохо разбираюсь в литературе, но вот задумался. А что такое художественный свист? И чем он отличается от разбойничьего? Скажем, я написал автобиографию и наврал в ней с три короба. Можно ли сказать, что она представляет собой художественную ценность? Могу ли я, например, посвятить свою автобиографию другому человеку? Думал я думал и решил передать все нижеизложенноемоему сокурснику ЛЬВУ ЛЬВОВУ. Пусть сам разбирается и расхлебывает, с чем это надо кушать.
Проректору Лингвистического Универ-
ситета Н. Новгорода по научной работе,
профессору ЛЬВУ ЛЬВОВУ
Служебная записка
Настоящим сообщаю, что эта информация появилась, как реакция на наш недавний разговор по телефону. Я не мог ее сдержать при всем желании. Обращаю внимание, что я хотел бы настаивать на ее чтении и усвоении впредь до нашего следующего возможного разговора. Причины такого обращения лежат на поверхности и легко доступны. Может быть, вам не понравится подоплека моей просьбы и обращения к вам, в которой при желании можно усмотреть тенденциозную политическую окраску. Так или иначе, оставляю за вами право поступать по собственному разумению и выбору.
Виталий ...
М А С Л Я Т Ы
Человек что ли я, бестолковый такой? Рассказал эту историю недавно своему однокурснику с целью раз и навсегда от нее избавиться, потому что жжет она меня изнутри как будто несварение желудка и тяжесть такая, что начинаю морщиться, а вот ничего и не получилось и все приходится рассказывать заново - на этот раз на бумаге. Авось. кто-нибудь прочитает и снимет с меня проклятие, эту епитемью, что ли, которую сам на себя и наложил. Точно никого не ограбил, никого не убил, а лучше все-таки чтобы кого-нибудь ограбил, чем терпеть такой осиновый кол в своей душе.
Так вот после окончания инъяза в течение 15-2о лет изредка и по большому случаю встречая своих сокурсников, мы останавливались и немедленно пускались в обсуждения и рассуждения, кого и куда занесло из наших товарищей, главным образом, мужеского полу, потому что нас было мало, ну а девчонок много - всех просто не упомнишь. При этом интерес появлялся фанатический, как у болельщиков на стадионе, переживающих за любимую команду и сами эти обсуждения, кто где, принимали азартный спортивный характер. "Ты не знаешь, где сейчас Масляты, - спрашивал я своего товарища про моего лучшего приятеля из параллельной группы. "А Масляты в Тихом Океане селедку ловят" - был ответ.
Инъяз для нашего мужского контингенту оказался такой лавочкой, которая подбрасывала не то чтобы очень высоко, хотя бывали и такие случаи вплоть до министерства иностранных дел и дипломатической службы, но почти всегда очень далеко от места назначения и специальности, которая значилась в наших дипломах об окончании как учитель или переводчик такого-то языка. Вот бабы те действительно становились либо домашними хозяйками либо директорами и преподавателями в школе или еще где, но мужиков у нас заносило черт знает в какие водовороты и воронки, так что диву приходилось даваться. Я вот например стал шелкопером или бумагомарателем, графоманом и это на 69 году жизни, не дайте мне соврать, когда Бугровское кладбище придвинулось ко мне чуть ли не под окна. И сам тому же удивляюсь, как будто кто про меня со стороны рассказывает.
Совсем как чукча, которому камень попал в голову. Сидит в санях и удивляется: "Надо же! А кабы мозги были, сотрясение могло быть, однако! "
Точно, точно и еще какое! Глубоко в подвалах типографии местных газет "Нижегородская правда" и "Нижегородский рабочий" стою позади высокой и симпатичной бабы, почти одного роста со мной, а она - сменный инженер и объясняя что-то начальнику смены отчаянно жестикулирует, как будто родом из Одессы. А я надвинулся сзади почти вплотную . Пошутить малость захотелось. А рука у нее вверху сжатая в кулак и вдруг в свободном падении точно по моему причинному месту. Ой-ёй-ёй! О-о-о-й! Эх-хай-яй! Вот это сотрясение так сотрясение. В три погибели согнуло. Инженер дико извиняется. Начальник смены сполз на пол, ухватился за живот и тихо рыдает. Бабы - наборщицы ржут , закрываясь фартуками, как на посиделках. А мне чтой-то не смешно. Так ведь и причиндалы могут отвалиться.
Вышел в коридор отдышаться. Навстречу идет Линьков и уже забываю сейчас как зовут - он с Маслятами в одной группе учился английскому, Вовку Масленкина еще помню, а как зовут Линькова стерло напрочь. "Ба! А ты что здесь делаешь, " - спрашивает он. "Да вот только что по яйцам получил" - отвечаю. "И ведь ни за что ни про что. Обижают! "
"Кто? Кто тебя обижает? " Пришлось объяснять, что за этой дверью в огромный зал я работаю стажером по профилю выпускающего редактора газеты "Ленинская Смена", куда меня на мое несчастье сосватал будущий поэт и писатель Валерий Шамшурин, сидящий в это время где-то на третьем или четвертом этаже над моей головой. На несчастье потому, что работа эта очень пришлась мне по душе, а потом оказалось, что меня использовали как пешку в игре против крупной фигуры и как водится пожертвовали. За длинными столами "верстаками" стояли наборщики и свинцовыми литерами набирали газетные полосы, а я сидел среди них в самом центре и с прищуром глазвыбирал шрифты - то Кузаняна то Жихаревский то Петит к заголовкам в макете "Смены" и вообще командовал народом.
Линьков у нас в свое время был тоже крупная шишка, потому что в отличие от Маслят он сумел пробиться и его взяли переводчиком то ли в Ливан то ли в Сирию, может на год, а то и на два. Это было на четвертом курсе или сразу после окончания. Меня не взяли, хотя лез я туда так же отчаянно и даже написал заявление о вступлении в комсомол, но комитет комсы, где сидели девчонки из моей же группы сумели вовремя углядеть мои карьеристские устремления и поставили решительный заслон проходимцу. Мы с ним учились в разных группах, а близко соприкасались только во время неизбежной и опостылевшей картошки. Спали на полу в большой крестьянской избе и если ночью случалось ЧП, бил колокол и раздавались крики "Пожар! " Линьков крепко цеплялся рукой за мои трусы и с закрытыми глазами, досматривая сны, упрямо тянулся за мной, пока мы гуськом плелись на крылечко. Он с Маслятами сидел за одной партой, но в кадр и в альбомы ко мне почему-то не попал, прославившись среди нас своим умением смываться откуда хотел и когда хотел.
Наговорившись вдосталь , мы оба спохватились, что как никак находимся на работе и он пошел было показывать мне, где он второй день устроился на работу. Однако, катакомбы в типографии славились своими лабиринтами и он никак не мог найти нужный поворот, чтобы попасть куда надо. "Да ты скажи мне, где и кем ты работаешь" - уже начинал заводиться я, будучи ветераном. "Погоди, погоди, счас" - бормотал Линьков, все так же на мой взгляд бесцельно блуждая по закоулкам. "Вот, - сказал он торжественно. Нашел! " На моих глазах он зашел в небольшую комнату, сел за стул с амортизаторами и ударил по клавишам печатной машинки, которая в свою очередь была присобачена к большому станку. Линотипная машина вздохнула и заурчала, неохотно выталкивая из своего нутра свинцовые строчки литер набора. Ни у меня в цеху ни у него в комнате не было ни строчки по-английски или хотя бы по-китайски. Как хорошо все-таки, что мы с ним не додумались изучить еще и испанский язык. А ведь могли бы! Я последний раз в жизни видел Линькова.
Через 30 или 40 лет наш азарт и жажда новостей друг о друге несколько притупились, но товарищеские отношенияостались на неизменно высоком уровне взаимопомощи и доброжелательства. Буквально до самого последнего дня я регулярно, но совершенно нечаянно встречал на улицах города Марка Якуба с породистым еврейским носом и темными глазами гипнотизера. Его падающую Пизданскую башню и Коломенскую версту трудно было не заметить в любой сутолке, а его взгляд пригвоздил бы вас на месте посмей вы от него спрятаться. После инъяза, где Марк был опорой спаянной и споенной немецкой группы однокурсников, КВН, философского оппортунизма и бог знает чего еще, он работал некоторое время в НИИТОПе, чуть-чуть секретной шаражке, занимавшейся конструированием микросхем. Однажды мне приснилось, что я снова сижу в патентном бюро этого так сказать института, перебираю на столе бумажки...и проснулся в холодном поту. Второй раз такой ночной кошмар я мог бы и не выдержать. Попробуйте и вы просидеть 9 часов за столом и палец о палец не ударить, а я на вас погляжу.
Именно Марк Якуб очень помог мне, когда после типографии я оказался в течение 3-х месяцев без работы, а он только что уволился из НИИТОПа. Уж не скажу повезло мне или нет, но я наткнулся на него и через неделю уже оформлялся в первом отделе этой глубокомысленной конторы. На всякий случай делаю расшифровку но с маленькой буквы - научно исследовательский институт технологии и организации производства - за дурацкой формой пряталось соответствующее содержание. После этой дыры Марк навсегда перевел стрелки своей жизненной коллеи на пути свободного перевода с немецкого и репетиторства, полностью исключив себя из бюджетной и, я думаю, пенсионной государственной сферы. Еще в молодые годы он чуть-чуть было не уехал насовсем в Германию, где в течение трех лет добивался вида на жительство и работал гидом с инвалидами, но на каждый отпуск возвращался в Горький к матери, которую очень любил, и не мог переманить вместе с собой. Его матушка преподавала на факультете английского языка и была куратором первой группы. Она вышла на пенсию, а Марк навсегда вернулся в Нижний Новгород.
Мы встретились с ним, как я уже сказал недели три назад возле "Рамстора" - крупнейшей стеклянной корзинки с барахлом и продуктами - и Марк представил мне своего сына Аркадия, почти доставшего папашу по росту и уже студента университета. Марк , лишь случайно не шоумен и не Якубович, взялся меня по привычке подначивать со всех сторон - мы не виделись лет восемь-девять. Аркадий вызвался быть зрителем, но наш КВВ(клуб веселых встреч) не мог продолжаться долго. Я сказал, что мне снова нужна его помощь на этот раз, чтобы отыскать американские контакты с помощью которых я надеялся опубликовать свою новую книгу. Настоящее счастье - после долгих и глухих поисков вдруг встретить человека, который одни махом снимает, как маг и волшебник, все ваши проблемы. Оказалось, что сейчас я могу расслабиться в предвкушении гонорара и забвения вечных неурядиц с деньгами, так как он берется опубликовать мою книгу буквально где хочешь, хоть здесь хоть в Америке. Мы обменялись и-мейлами, визитками и лишь постеснялись молодого человека, чтобы поцеловаться. Домой я несся как на крыльях, а утром немедленно отправил Марку самую большую главу моей книги и исходные данные моих американских друзей. Через два часа мой компьютер запикал, впуская голубка с письмецом в клюве от Марка. Я вместе с вами снова читаю эти сукупые строки и ей-богу не вру: "Я не зря просил у тебя одну главу на чтение. Эту графомаНию я продвигать не буду, а самый "паршивый город на земле"(Н. Новгород - пояснение мое) вообще не прощу. Марк. "
Не буду ни думать ни гадать, что я такое пропустил в своем рассказе, а пропустил точно, чтобы вы поняли, что же произошло. Никто никого не винит, но теперь два человека встретятся только на том свете и то постараются не заметить друг друга.
На этом самом месте надо бы остановиться да...как это? пофилософствовать? нет, не годится, как это сказать? . . . помедитировать? . . . вертится в голове, пореклефсировать, что ли? вот черт, ну, в-общем покопаться в себе самом, подумать за жизнь, нет не насчет графомании, а относительно того, что невезение у меня какое-то странное. Вот перед тобою настежь, нараспашку открывается заветная дверь, ты туда - прыг! Ив говне по самые уши. И не первый раз так. И тогда, когда надежды больше всего.
Есть во мне, видимо, нечто такое, обо что спотыкаются хорошие люди, но что бы это могло быть?
Писатель я известный. Слава мне даже несколько приелась. Как-то спрашиваю одну давно знакомую подругу: "Слушай, ты читала мои повести? Ну, тогда возьми, прочти и скажи свое мнение, как человек, которому я доверяю и он не соврет. "Через неделю встречаемся, садимся, пьем водку и кофе "маккона". Кофе она хвалит. "Человек, который написал все это , - говорит она , - самая настоящая падла. " Меня аж затрясло всего. А она говорит: "Чего ты так задрожал, я же не сказала сволочь. Ты не сочувствуешь людям , о которых пишешь, а просто стоишь в центре, а эти люди вместе с остальным миром вертятся вокруг твоей особы. И хоть ты прячешься, но элементы самолюбования лезут из тебя, как верблюжьи колючки из мешка. Показалось мне, будто мелькнуло у тебя где-то православие, я-то искала, я-то надеялась, но так до конца книги и не нашла. "
Я не мог скрыть от нее, как дорого мне то, что она сказала, потому что такой правды я не слышал даже от родной дочери, приговора которой боялся, как черт ладана. Но дочь сказала только рутину - что ей очень понравилось и некоторые места она перечитывала несколько раз.
А на другой день я задумался и меня будто по лбу поленом хватили. Ведь по сути дела моя подруга говорила и рецензировала совсем не книгу. Она говорила обо мне, а меня она знала лет уже двадцать. И вот наконец ей представился случай высказать все , что она думает на мой счет. Конечно, повесть написал я и меня там сколько угодно, но все это лишь повторение того, что она видела в жизни - мы общаемся не первый день.
Я схватил телефонную трубку и сделал подруге маленькую, но законченную проебцию. По всем правилам женской логики она дала мне чистосердечный отпор и сказала: "Ну, ты вообще стал какой-то замысловатый. "
Мне ужасно понравилось это слово. "Да? " - удивилась она и на секунду задумалась: "В таком случае будешь проходить в моей картотеке под кличкой "Мосол". "Это еще что такое? " - возмутился я. "Почему? " "Да, знаешь ли, замословатый говорить надо долго" , - ответила она. "Ну тогда, как своему сюзерену, как своей сюзранне за орфографические ошибки, въедливость и шубку, которую носишь, даю тебе почетный псевдоним "лисичка". Носи на здоровье. Последнее слово будет за нами. "
Рецензия у Марка Якуба на мой опус получилась слишком уж короткая, наверное, злости на мое самолюбование у него уже не хватило и тут я вспомнил, что действительно любуюсь собой до сих пор за проступок, совершенный тысячу лет назад.
Студенческая скамья высоко подкинула и опустила в кресло декана английского факультета еще одного моего сокурсника Игоря Туранского, выдвинувшегося на это место через несколько лет после окончания вуза. Брат и сестра Туранские, мой gruppenkamerad, Хрипун, Хрипуша, с которым я выдавал диалоги на английских и немецких уроках нашим учителям, и моя жена Чипа поступили в горьковский инъяз из солнечной Хохляндии. О Чипе,Валентине Нечипорук , моей первой женщине, открывшей мне бесконечные горизонты любви и ухватившей со мной свою толику счастья, совсем даже не тогда, когда я до глянца вылизывал ее половые губы на пятом этаже старого здания перед входом на чердак и готов сделать это снова даже сейчас, лишь бы она осталась столь же юной и красивой - я не могу коротко. Эта часть моей жизни очень мала по времени и слишком велика по объему памяти.
Игорю Туранскому, декану английского факультета я лично оттирал ноги снегом и меня приподнимает, я горжусь собой и готов любить себя при одном этом воспоминании. Кто может сравниться с Фомой Неверующим в любви к ближнему, если он собственными руками омывал в тазике натруженные ноги Христа? Разве я не делал того же самого и даже большего, яростно оттирая отмороженные ткани на ногах товарища?
В лыжном походе по южным районам горьковской области мы с Маслятами оказались замыкающими в колонне сверстников, низко склонивших головы под напором ледяного ветра со страшной силой дувшего прямо в морду. Глобальное потепление тогда еще не действовало и зимы были очень натуральными и взаправдашними. Впереди нас простиралось километра на два, казавшееся бесконечным снежное поле с поземкой и без единого деревца с небольшим уклоном вверх. Колонна из 10-12 человек шла след в след по одной лыжне и мы с Володей, не сговариваясь, отстали, повернулись задом к ветру и спустили лыжные штаны вместе с кальсонами и трусами. Удары каменных насмерть замороженных причиндалов об ляжки дано уже не чувствовались и надо было перевязать хозяйство шарфами, если мы не хотели потерять его останки. Впрочем, девочки в колонне попрежнему ковыряли снег палками и не оглядывались, а фотограф Сицкий сам был близок к тому же маневру и пропустил редкий кадр. А вот делать из шарфов памперсы мы еще не научились и кое как пропустив шарфы промеж ног вывели концы за резинки штанов. Концы понемногу оттаивали и пора было растирать рожи. А когда мы припустились догонять колонну и запыхались, жить стало веселее. Тогда-то дойдя до деревни, Игорь Туранский и пожаловался, что не чувствует пальцев ног. Мы вломились в первую попавшуюся избу, разули его и на переменки оттирали ноги снегом пока он не почувствовал колотье и не помигал нам большими пальцами. Надо же! Теперь мне уже кажется, что мы делали все это вдвоем с руководителем группы - пятикурсницей Наташей. Ой, как мне приятно - сейчас замурлыкаю! Приятное это дело, скажу вам, любить самого себя!
Туранский учился на курс старше меня, а когда я остался на второй год в институте после свары с очень принципиальной педагогической мымрой, окончательно ушел вперед, в отрыв и я уже с ним почти не соприкасался. Мы с ним вообще редко разговаривали и я запомнил его лишь в таких вот экстремальных ситуациях, как модно сейчас говорить, и никогда не забуду летнего похода по Ветлуге, где мы снова оказались вместе. Где-то в районе села Воскресенское возле Красных Баков мы взялись искать средство, на котором собирались сплавляться до самого устья Ветлуги при впадении в Волгу. На нашу удачу выпала огромная неповоротливая лодка - завозня, служившая в лесхозах для заякоривания и маневров с плотами. Еле -еле спихнув ее на воду, мы разбили в ней палатку, уселись вчетвером за весла и отчалили. Через километр или два мы бросили весла , передохнуть. Я оглянулся на команду гребцов. Почти у всех было одно и то же бодрое настроение: "Идем ко дну! "Махать огромными веслами было тяжело, мигом выскочили мозоли, глаза заливал пот и скамейки под нами тоже стали мокрыми. Девочки на переменку откачивали воду со дна какими-то ковшами и тоже примолкли. А у нас на смену оставалось двое и у одного из них болела рука. Самое главное - мы и с места почти не двинулись, хотя шли по течению. Такие дела.
Мы попробовали еще с тем же успехом. Надо было причаливать к берегу, ужинать, ночевать и думать за жизнь. Никто не спал, комары жрали насмерть и утром , похлебав чаю, мы снова забрались в проклятую лодку.
Все переменилось, когда с нами поравнялся небольшой пароходик или буксир, волочивший за собой длиннющий плот, обвязанный по краям крепкими тросами, но внутри плота бревна плыли совершенно свободно, как в загородке скотина. Мы даже и не мечтали, что нас тоже возьмут на буксир, но капитан недвусмысленно помахал из рубки рукой и второй раз нас нечего было уговаривать. Мы рванули так, что одно из весел екнулось пополам и с этого момента, жизнь а с нею и погода извернулись наоборот.
Капитан беспрекословно повиновался, когда мы приказывали ему остановиться на каком-нибудь видном пляже для купания, составлял для нас личную охрану, когда мы топали в ближайшую деревеньку на танцы, покорно пил снами барматуху и чего не наливали и даже пускал нас спать в моторное отделение пароходика, куда комары из-за мазутной вони лететь и кусать отказывались. Я и до сих пор помню его в лицо, хотя все остальное давно стерлось из памяти. Он был для нас как Нептун, талисман удачи и оберег. У нас покатилось сытое, беззаботное и какое-то барственное житье-бытье, кабы не слепни днем и комары ночью. Все это проходит передо мной, как в кино.
Вот пароходик пыхтит метрах в 500-х впереди, изредка выпуская черные клубы дыма. Вовка Адрианов на самом концу плота играет на гитаре, а вокруг него развалились в самых пейзанских позах краснокожие ребята, обрывающее с себя облезающие останки кожи, старающиеся утопить плечи под бревна в прохладную воду и девочки в купальниках и шляпах с бумажками на носу и ногами в реке. Игорю Туранскому неудобно есть кашу из котелка. Он уцепился за канат одной рукой, опустился в воду по шею, а другой рукой махает ложкой, выгребая кашу. И вот апофеоз, зенит, зарница, затмение! Плот пошел по мелкому месту. Игорь идет по дну и рубает кашу. Все! Я больше не могу! Держите меня пять человек!
Странное дело. Тот же Игорь Туранский был бы последним человеком, к которому я обратился бы за помощью спустя много лет. Да у меня духу бы не хватило. А вдруг он вспомнит, что это я оттирал ему ноги? Выходит, я вернулся, чтобы получить должок? А может быть у нас как-то хитро сложились отношения? Или их и близко не бывало? Я не знаю. Сестра Туранского, высокая и плотная девица с лицом на грани фола училась со мной в одной группе и между нами также не замечалось никакого притяжения. Где-то курсе на четвертом и только по слухам в общаге на Сурикова прошла грандиозная пьянка с прилюдной дефлорацией сестрицы и скандал получился такого размера, что ее уволили из института. Может быть и это сыграло какую-то роль в наших отношениях? Ничего не знаю. Но такое бывает.
У меня были большие друзья в драмкружке при Доме Ученых - Феликс и Оксана Черешни. Оксана, с едва заметной укосиной во взгляде черных глаз, придававшей ей еще больше шарма, играла примадонной, а мы с Феликсом держались где-то между статистами и кордебалетом. Помимо прочего Феликс, выходец из Одессы, легко становился душой любой компании и все последние анекедотыя узнавал как раз от него. И вот прошло лет 20 и я , замкнув стороны немыслимого Бермудского треугольника Горький-Ленинград-Ижевск, возвращаюсь домой, устраиваюсь на работу в пединститут.
Вечером иду домой по Свердловке и вижу Феликса, разговаривающего с приятелем. Я, конечно, останавливаюсь, мы обмениваемся рукопожатиями и Феликс, торопливо извинившись, что опаздывает, буквально бросается прочь. Но актер из него, как и из меня никудышный и мне становится не по себе. Что случилось? Где и когда я пересек ему дорогу? Как прошла наша последняя встреча 20 лет назад? Что я сделал?
Другой раз, завидев меня на той же улице, Феликс переходит на другую сторону. Да в чем дело? Это уже слишком. Я не мог быть такой свиньей? Или все таки мог?
Дошло до того, что один раз Феликс вскочил в автобус, чтобы разминуться со мной и я было ринулся туда же, но не выяснять же отношения в автобусе, где он сразу притулился на задней скамье в ряд с другими пассажирами? Я вышел вон, мне стало стыдно и теперь уже я сам избегал Феликса. Если бы не мой начальник, я бы никогда не узнал, что произошло. Но Феликс работал вместе с ним на прежней работе и тайн между ними быть не могло. Оксана Черешня сидела в тюрьме якобы за взятки от абитуриентов, поступающих в медицинский институт.Мои свободные отношения с ними возобновились, как только она года через три вышла на волю.
Когда меня после Марка Якуба снова потянуло на розыски моих американских друзей, с помощью которых я надеялся провентилировать вопрос можно ли в Штатах опубликовать мою книгу, я даже не думал о Туранском, а прикидывал как же можно подобраться к моему однокурснику, имя и фамилия которого легко и прочно залегли в мою память, хотя мое близкое знакомство с ним ограничивалось пределами спортивного зала инъяза, точнее баскетбольной площадки. Лев Львов шел на курс впереди меня, а когда я остался на второй год, совсем исчез из виду и уверенно в дальнейшем взлетел до позиции 1-го проректора будущего Лингвистического Университета, построенного на месте старого инъяза. На факультете в мои времена были три дылды: Гена Соснин, Лев Львов и я. Самым посредственным игроком в баскетбол был этот последний. Не обладая ни прыгучестью, ни реакцией, ни спортивной злостью, он держался на площадке только за счет своих 186 см и был обречен на аут. Вдобавок ко всему его угораздило заиметь привычку к куреву, а это уже значит наркотик и коллапс. Но дылды смотрели по верхам , друг друга видели, помнили, хотя может быть между собой и не разговаривали. Лев Львов, запомнившийся мне как неулыбчивый, сосредоточенный и целеустремленный, производил впечатление неконтактного человека.
"А не надрать ли тебе, дорогой Лёва, задницу" , - думаю я сейчас, вытаскивая из каких-то далеких закоулков воспоминание, что где-то видел Львова играющим в шахматы. Вот здесь, в шахматах , у меня были и азарт и спортивная злость и может быть даже кое-какие способности. По крайней мере поди я по этой линии до второго-первого шахматного разряда обязательно бы дотянул. Ну а сейчас за отсутствием практики, хоть в языке хоть в игре, какие тут шахматы? Но вот мыслю-то никуда не денешь и она возникла после того, как я позвонил секретарше 1-го кандидата в ректоры Лингвистического Университета. Мне приходилось работать в университете и я знаю, что разница между проректором и ректором чисто виртуальная. Кстати, я человек - весьма злопамятный и мне очень трудно забыть, что из пединститута за 3 месяца до пенсии меня уволил проректор, ставший новым ректором после смерти старого - Курова Игоря Евгеньевича, который и принял меня на работу. А того, который меня ушел, ни имя ни фамилию не вспомню по той же злой памяти - знаю, что одна рука у него была сухая, а другой он меня уволил.
А сейчас я все это забыть хочу: проректоров, ректоров, свои увольнения, свои давнишние обиды. Не в этом дело. Не в них счастье. Оно либо в прошлом либо в будущем. Я хочу сказать: Как неприятно разочаровываться в людях! Тысячу лет знаешь этого человека и вдруг, в один прекрасный день смотришь - а человек-то не тот. Он - другой, незнакомец. В-общем, я не знаюв ряд с други бывает ли у вас такое, но с такими самоуверенными типами вроде меня, которые считают себя умными - это сплошь и рядом. Совсем как у моего любимца, который как всегда про другое, про свое:
Глядишь и не видишь
Дышит или не дышит он
Два аршина розоватого белолицего теста
Хоть бы метка была в углочке вышита
Только колышутся
Спадающие на плечи
Мягкие складки лоснящихся щек
Маяковский "Гимн жирному. "
У меня нет ни одного художественного произведения, где я не помянул бы Маяковского, несмотря на партию, Ленина, рабочий класс, молоткастый серпастый советский паспорт и еще кучу всякой белиберды, которой он пытался меня разочаровать. Такой же дылда, как я , но в два, а то и три раза глупее Александра Сергеевича Пушкина. А вот Горький и его родной город в свое время сумели меня разочаровать. Знаете, как это бывает? .
После того как мы с женой Туранского - француженкой, по учебному профилю , оттерли ему ноги снегом, руководительница нашего лыжного похода пятикурсница Наташа нашла для нас уютную теплую берлогу и мы затарились в эту учительскую комнату, где не было отдельного кабинета даже для директора, со всеми своими лыжами, палками и рюкзаками. Школенка была небольшая, даже не в два этажа, но очень ухоженная чистенькая, а в учительской чувствовался самый настоящий уют. На полу стояли кадки с большими фикусами, а в самой большой из них гордо торчала до самого потолка пальма, по виду из Танганьики. Моментально появился сторож высокий худой старикан, немедленно ушедший за дровами и взявшийся растопить печь. Вся шайка туристов в 10-12 человек немедленно повалилась на диваны, кресла и просто навзничь: обогреться, почистить перышки и помечтать за хороший ужин. Воцарилось молчание и предвкушение блаженной истомы. Наконец Масляты встали, взяли в руки карандаш со стола и подошли к сейфу, где стоял большущий глобус.
"Внизу вот этой шарыжки , - сообщил он притихшим ученикам , - расположена Австралия. "Урок географии, однако, был прерван взрывом зубоскальства и прочими нарушениями учебной дисциплины. Масляты перешли к пальме с намерением соединить урок ботаники и географии, так как пальма и кенгуру, как известно, водятся только в Австралии. Но мы еще не знали, на что он способен, так как с криком: "Эх, жрать-то как хочется! " он взял и кусанул самую большую и жирную ветку растения в зоне досягаемости. Некоторое время он еще пролонгировал на тему саванны и прерий в западной Индии и вдруг на середине умолк. Это было нечестно с его стороны и аудитория криками и аплодисментами побуждала его возобновить представление.
Но когда он снова раскрыл рот из него вышло только подозрительное шипение и жужжание, как бывает когда человек набьет рот очень горячей картошкой. В дальнейшем, он только жестикулировал, мычал, разевал рот и показывал на цветок, который только что укусил. Когда, он уселся на место и замолчал совсем, было ясно видно, что он переживает. Вслед затем цветок с перерывами попробовали с тем же результатом все мальчики и одна девочка. Туранский тоже кусал цветок, начинал декламировать стихотворение и на середине умолкал. Мы начали группироваться вокруг цветка с целью найти научный подход к проблеме. Один из немцев, который также как Туранский пошел в этот поход вместе с женой, кусал цветок уже второй раз и гордо сообщал: "Ошибочка вышла. На меня не действует. "Я давно уже чувствовал временами нестерпимое жжение во рту и явно вспухший язык , дёсны и нёбо, об которые невозможно было артикулировать. Между тем Масляты уже оправились от испуга и расписывали девочкам прелести правильного произношения английских и немецких слов с помощью цветка. Он сказал , что впервые правильно научился выговаривать определенный артикль "the" хотя дошел уже до третьего курса.
Этот немец в большой обиде, что он не такой как другие, кусанул бедный ни в чем не повинный цветок раз шесть и стал разговаривать только на другой день ближе к вечеру. Так я познакомился с Валентином Цветковым. Среди инъязовцев и теми кого я там знал , он остался для меня самой выдающейся личностью. Одних я любил, кое-кого недолюбливал, некоторых задевал равнодушием, но личностью среди них не мог назвать никого, естественно и себя тоже. Володя Масленкин так и остался моим лучшим другом, а с Цветковым началось стремительное сближение на основе полной противоположности и, как мне казалось, взаимопонимания. Нравилось уже то, что он никогда не скрывал свое деревенское происхождение откуда-то из орловской или воронежской глубинки и как будто даже гордился этим. Он рассказывал, что лет с 12-13 ходил босой по окрестным селам, разговаривал со староверами , древними старухами, получал от них псалтыри, жития святых и другую религиозную литературу на старославянском языке, иногда даже иконы в серебряном окладе - и все это с твердо и далеко поставленной целью - научно и неопровержимо доказать, что бога нет! Я не замечал в нем никакого лицемерия, но ведь для такого рода занятий нужно было нечто большее, чем просто лицемерие, хорошая актерская подготовка что ли? Начиная с него я полюбил и на всю оставшуюся жизнь прикипел сердцем к Библии, превосходное и домашнее обращение с которой выходило из него без всякой показухи и демонстрации. Я, например, не понимал библейского тезиса: "Твори добро и пусть твоя правая рука не ведает, что делает левая" и получал от него блестящий ответ, что если какой работник достиг такого автоматизма, когда одна рука его выполняет одну операцию, а другая совсем другую, то и человек давно делающий добро, не будет при этом думать о себе и о том, кому его можно делать, а кому нет. Цветков отлично знал значение и содержание любой притчи, которую говорил Христос народу и даже рассказывал о том, как злились на учителя и приставали к нему его собственные ученики, укоряя его в том, что он говорит с простым людом загадками. При этом белесые глаза на изможденном прорезанном ранними морщинами лице Валентина выкатывались из орбит, загорались странным фанатическим светом и я видел перед собой не своего приятеля, а живого протопопа Аввакума. Он был создан для того , чтобы стать священником, читать блестящие горячие проповеди и вести свою паству в сокровенные глубины православия и любви к Богу. И при всем этом Цветков оставался комсомольцем и лишь улыбался, когда я называл его Ошибкой Природы. Его тихая, незаметная жена Лера, которую мы все называли "genossinKudriavtceva" составляла ему великолепную пару и молодую попадью.
В лыжном походе по области мы лишь познакомились, но наша настоящая дружба началась после маленького, но очень странного происшествия, названия которому я до сих пор не могу придумать , а смысл - понять.
Я встречаю Цветкова где-то на третьем этаже инъяза в перерыве между лекциями и отвожу его в сторону: "Слушай, нет ли у тебя случайно пробки от термоса? " Цветков сует руку в карман, вынимает оттуда нечто завернутое в алюминиевую фольгу и говорит : "На! "Дома я нахожу, что пробка из самого настоящего пробкового дерева точно подходит к моему китайскому термосу.
Когда я недавно рассказал этот случай своей жене и просил ее как-нибудь обозвать его, она ответила, что это совпадение. Мне это не нравится. Что с чем совпало? Не слишком ли много совпадений?
Сам я называю это случаем абсолютного взаимопонимания. Мы сидим с женой за столом. Я говорю ей : "Передай мне соль. " И она даже без "На! " ставит передо мной солонку. Ну знаете ли, пристегнуть этот случай к супружеской жизни - тоже не находка.
Я стал искать его, тянуться к нему и после того, как они с Лерой закончили институт и он устроился учителем в Пошатово, Горьковской области охотно переписывался с ним и дошло до того, что однажды даже рванул к нему на это место, расположенное на прекрасных чистейших карстовых озерах. Мгновения счастья всегда кратковременны, сколько бы дней они не длились. Мы болтали, купались нагишом в глубоких карстовых впадинах и проемах, ели вкуснейшие пироги, приготовленные Лерой по старинному рецепту и запивали их современной барматухой, сидели перед его огромной библиотекой, соструганной из нелаченных досок и я балдел от этой несказанной роскоши человеческого общения. Ярко сияло солнце и у меня не было предчувствия, что вскоре я обрету долгожданную веру, которая, может быть, изменит мои отношения с Валентином Цветковым, искусавшим цветок. Наша переписка вспыхнула с яростной силой, когда неожиданно выяснилось, что мы одновременно оказались в аспирантуре - я по литературе в Ленинграде, а он по научному атеизму в Москве. Причем он поехал в Москву целевиком от Елабуги, куда он устроился ассистентом на кафедру научного коммунизма. Таков получился протодьякон, протоирей Валентин Цветков и я им гордился. Он все еще собирался научно обосновать гипотезу, что бога нет. Вот эту большую переписку с Валентином я впоследствии никогда не подымал и не перечитывал, потому что года через два не смог вынести одних только писем и поехал к нему в Москву.
Валька радостно встретил меня в большой многоэтажной и густонаселенной московской общаге, в комнате, где я ночевал на раскладушке в самом центре среди восьми или девяти других ее обитателей. Мы могли бы разговаривать часами, но меня поразило, что он постоянно переводил все разговоры в плоскость своего ближайшего окружения, бытовых проблем и что совсем уж сбило меня с толку, начал рассказывать пошлые скабрезные анекдоты, ни разу не слыханные мною из его уст и наводящие на мысль, что его внутренние центр и опора сдвинулись с места. Кроме этих двух ничего не говорящих деталей не за что было зацепиться и сказать, что между нам что-то произошло.
Но больше мы никогда не виделись и по обоюдному согласию и взаимопониманию не написали друг другу ни единого письма. не обменявшись ни одним плохим словом. Если это было разочарование , то оно тоже было взаимным. Я вот сейчас думаю, было ли оно неприятным и не могу сказать даже этого.
Вся жуть в том, что через 16 лет после нашей последней встречи с Валентином в Москве рухнули и научный коммунизм и какой бы ни был атеизм, сгинул исторический материализм и кое-где подломился диалектический, хотя он совсем уж не при чем. Все кандидаты, преподаватели, профессора и академики этих дисциплин слиняли, сошли со сцены, просто спились и перемерли. А я все думаю и думаю. При чем здесь пробка от китайского термоса?
Сплошные разочарования!
Но Господи Боже ты мой! как же бывает приятно, когда это разочарование наоборот, в другую сторону! Может быть потому, что это случается со мной по крайней мере очень и очень редко. Не знаю: у кого либо сейчас остались пробки от термоса? Сообщаю, что они мне не нужны, даже для коллекции.
В той же далекой аспирантуре мне вспомнилась одна деваха, которую с моей легкой руки знакомые и приятели прозвали Мымрой. Девочка она была красивая, черноволосая, но далекая и недоступная, замкнутая. Свое звание она носила легко, заслуженно и долго, но, видимо, малость приустала от его тяжести, потому что когда однажды мы устроили выпивку в общежитии совместно с нижними женскими этажами на ихней территории, Мымра постучалась в дверь, за которой мы все сидели, встала на середине комнаты, прочитала свое стихотворение "Листья жгут! Листья прошлогодние" и вышла вон. Мы всезамолчали и молчание это получилось многозначительным. После этого еще некоторое время ее называли "Немымра", а затем привыкли по имени. Ее имя я забыл, а своего очарования не смог. Слишком уж редкое событие.
Где-то я уже говорил, что Лев Львов показался мне неконтактным человеком и , обратившись к нему за помощью через века, я твердо знал только то, что спрос не грех. А потом, когда поговорил с ним по телефону и положил трубку, заходил в мастерской из угла в угол совсем как тигр в клетке, вспомнив не только Немымру, но и ощущая как чешутся руки, имея почти физическую потребность сесть за монитор и за одну секунду набрать клавишами все то, что вихрем завертелось в моей только что пустой голове. Приятно-то мне приятно, но вдруг он подаст на меня в суд за то, что я посмел привести его настоящее имя и фамилию?
По инерции я вспомнил и еще одну "Немымру".
Моя одноклассница из восьмого класса очень тихая, молчаливая девочка -отличница, одна из тех в чьем глубоком омуте у моста черти водятся, разыскала меня в подвале педагогического института, где я числился на должности старшего инженера лаборатории измерительного контроля. Света Милютина после окончания школы поступила также в инъяз, но едва ли не московский, а затем устроилась переводчицей не более не менее, как в горьковский КГБ. Нашла она меня после перестройки по газетной заметке, написанной журналистом Комсомольской Правды по собственному почину, для поднятия мне апломбу, рейтингу и рекламы, потому что в этом подвале я организовал ремонт бытовой импортной электронной аппаратуры. Когда выяснилось, что ее интересует, мне стало весело. Света писала историю своих одноклассников, причем именно восьмого класса. Какой же я дурак сейчас, что не вздумал попросить ее дать мне свою книгу на чтение! ! Я посчитал всю эту историю неинтересной, но вдруг она собирала сведения для КГБ? И заложила тем самым мое досье? Вот кретин, вот олух, вот идиот!
То, что я думаю о Свете, отличнице и тихой девочке, которая, готов спорить, так никогда и не вышла замуж и осталась старой девой в свои 50, когда мы с ней встретились последний раз, характеризует, конечно, меня, а не её, но неужели она просто писала мемуары об одноклассниках, а не реквием о своей жизни, пожелав еще заживо поставить самой себе памятник? О Великое, мысли о собственном близком маразме донимают меня и грозят вырваться наружу. Как бы их загнать обратно и заткнуть пробкой от термоса, обернутой алюминиевой станиолью? .
Именно так и было когда Лев Львов спросил меня в разговоре по телефону, как мое здоровье и я честно ответил , что совсем не жалуюсь, но если только он приведет мне несколько примеров своих собственных старческих немочей при встрече, я немедленнно вывалю на него целую кучу своих. И уже опосля я осознал, что на самом деле солгал - я уже болен причиной, которая в сто разхуже следствия - не маразмом, а страхом маразма.
Самый бедный мужиками факультет в инъязе назывался французским, потому что школы в городе с такой смесью французского с нижегородским можно было пересчитать по пальцам. Игорь Перфильев, Белов и Токарев. Это все. С Игорьком я шел, и жил и блуждал по жизни очень близко. Он не выдержал накинувшихся на него забот и сошел с французских катушек где-то на третьем-четвертом курсе инъяза, а когда я вернулся в Горький после десятилетнего отсутствия и Бермудского треугольника моя жена ходила к нему в деревянную будочку рядом с нашим домом ремонтировать зонты и сумочки. Игорь оказался непревзойденным мастером по части ремонта спиц в ободе зонта, ременной и сумочной гарнитуры, фурнитуры и бижутерии. Месяц назад он пришел ко мне, принес четверку и мы с удовольствием вспоминали и Бенедиктова в золоченых очках, и рыжего Потехина и Михайлова - наших дорогих мужиков, лекторов и преподавателей, учивших нас философским наукам. Не обошлось и без хорошей памяти о Белове, долго бывшего директором Горьковского планетария и членом городской думы или еще какой лобуды, помянули, как живых, еще и Токарева достигшего, как говорят, высот Макаренко в области педагогики и подросткового воспитания. Тут-то по пьянке я и выложил про мое последнее свидание с Володей Масленкиным и поднял со дна весь горький осадок, всю муть, оставшуюся после этой встречи. По лицу Игоря Перфильева было видно, что мой рассказ ему не понравился.
Масляты ушли от меня вперед на четвертом курсе и всплыли очень нескоро и на самом деле в Тихом Океане, где они ловили крабов, или на Дальнем Востоке. Вот по кому я скучал все эти времена ни на секунду не теряя из кругозору памяти и если уж становилось невмоготу перебирая фотографии, где мы с ним в обнимку стояли в самых неожиданных местах, могли и в туалете. Он был выходцем с автозавода из мелкой прослойки, принадлежавшей к так называемой "шпане" - некоей консистенции между жуликами и обывателями. Ни в его прическе, про которую пели : "Чубчик, чубчик кучерявый! Эх, развевайся чубчик по ветру", ни в его внешности с тонкими губами, аккуратным носом и голубыми слегка запавшими глазами и изогнутыми бровями, ни в языке и одежде эта принадлежность никак не отражалась. Только золотая фикса и умение лихо сплевывать через нее выдавали намек на общение с криминальным миром, да еще песенка, которую он напевал, а я припомнил сейчас:
Костюмчик серенький и сапожки со скрипом
Я на тюремный бушлатик променял
Пришлось мне плохо, приболел я гриппом
И не один на мне волосик полинял
Именно с Маслят началось мое увлечение тюремно-лагерным фольклором, в том числе и политическим, потому что бандитов и борцов с советской властью у нас в России было равное количество. Вы правильно подумали, что в те времена тех и других не наплодилось еще достаточно, чтобы эта власть наконец ёкнулась.
Вовка очень выделялся среди нас своим жизнелюбием, умением сморозить крутую пенку и бросить долгоиграющую хохму. На факультетских вечеринках я всегда держался поближе к нему и соответственно к девочкам. Не помню, чтобы эти танцы, наши встречи и светские приемы проходили без бутылки Рымникского, Агдама или другой барматухи.
И вот через двадцать восемь лет после инъяза, когда свердловка стала уже пешеходной улицей, я встречаю его возле своего дома. "Масляты! ! "Не имело никакого смысла трепать языком на улице. После объятий и кратких вопросов и ответов, что он с год как вернулся домой с Владивостока, живет с матерью, как и раньше и работает на конвейере на Автозаводе, я чуть ли не потребовал от него клятву, что он придёт ко мне домой, где я тоже жил вдвоем с матушкой и показал вход в дом и звонок, так что ошибиться было невозможно. Оставшиеся дни я жил только ожиданием. Я так переполнился нетерпением, что моментально забыл, что лицо у Володи с одной левой стороны было срезано глубоким шрамом и самая большая впадина приходилась на голове. Но говорил он как ни в чем не бывало, смеялся также весело и заразительно - Масляты были на своем месте и в своем репертуаре. Слава богу.
Матушка у меня напекла блинов, я натащил из Гастронома снеди и водки, хоть залейся и старался занять себя всякой ерундой, изредка взглядывая на часы - а вдруг накаркал сам себе! а вдруг не придет! Но вот звонок и я бегу по длинному корридору бугровского дома с коммунальными квартирами и общей кухней открывать дверь. Мой красавец стоит в дверях с веселым блеском в глазах. Но входит в прихожую как-то неуверенно, нетвердо и идет по корридору значительно отставая от меня и временами касаясь стен. Я провожаю его в свою комнату, раздеваю и усаживаю на стул. Масляты совершенно пьяны и держатся на автопилоте. Но меня он узнает, лыко еще вяжет, хотя шрам на его лице очень контрастно выделяется на его лице багровыми оттенками. Но внутри меня все уже опускается - пьяниц и алкоголиков сроду терпеть не мог, а тут еще неровня. Что за встреча, что за разговор, что за рассказы, а пропади все пропадом! Выхожу на секунду в другую комнату и матушка понимает меня с одного взгляда, тут же убирая приготовленные рюмки, блюдца и стаканы. Но внушения пьяным людям я никогда не читаю и , вернувшись к Вовке, делаю очень плохую рожу при плохой игре. А он на самом деле еще пытался начать рассказ и даже чего-то сказал, чего я не запомнил, но вот не могу вынуть из сердца занозу, когда просидев минут двадцать, он выпалил: "Слушай, дай хотя бы воды, что ли? "
И я принес ему воды и он ушел и больше я никогда его не видел. Вы не знаете, причем здесь пробка от термоса?
Эпилог?
В последнее время мне приспичило писать разные эпиграфы и эпилоги к своим выдумкам, хотя я сам не всегда досконально понимаю, что это такое. Ну, эпиграф - это ещё куда ни шло - вполне приличное слово, да еще боярского званию, обозначающее цитату или высказывание всем известного лица. А вот пролог, эпилог, некролог с ударением на логос, логово, логику мне не нравятся, потому что какая, например, может быть логика в смерти? Потому что из нее автоматически проистекает жизнь? Так это безо всякой логики и так всем понятно, даже курице, которой башку рубят - оттого она и кудахчет.
Умные люди говорят, что эпилог - это то, чем должно закончиться большое эпическое повествование, иначе говоря, happyend, итоговая черта, перекладина, под которой герои этого повествования сидят и подбивают бабки или сводят сальдо-бульдо с большого панталыку или бодуна. Такими эпилогами, как сдобными булочками, напичкана вся художественная литература, имя которой - фикция, сочинение.
Эпилог - это массовый запивон для всяких романтических и сентиментальных историй, повествующих о переживаниях, драмах и даже трагедиях. В конце таких историй он звучит мощным жизнеутверждающим аккордом, наподобие бокала холодного пива "Старый ко'зел" в жаркий день, а для оппозиционеров алкоголя, как пухленькая ватрушка с изюмом к молочку: "Ласкова любовь не прошла даром. Родился сын Василей. " - так примерно звучит подобный эпилог.
Но насколько я знаю у таких рассказов, который вы только что услышали, не может быть эпилога, потому что рассказ - это малая форма беллетристики и сочинительства, он, как аленький цветочек, родился на свет, удивил всех своими формами и совершенством, да в одночасье и завял - и никаких вам эпилогов.
С другой стороны у меня совершенно нет ни энергии ни желания, чтобы противиться появлению эпилога в моем рассказе, так что получается я не только не знаю, что такое эпилог, но начинаю догадываться, что это вовсе не эпилог хотя бы потому что он по своим размерам уже вышел за всякие приличные рамки, на которых держится сила и краткость логических тезисов и еще потому что я совсем не собирался пускаться в описания, чем может закончиться встреча двух стариков, находящихся на темной стороне своих шестидесяти лет, один из которых ректор или проректор лингвистического университета, полиглот, профессор английской фонетики, транскрипции или синтаксиса, а другой автор этого самого "эпилога", только что догадавшийся, что пишет вовсе не эпилог, а мораль "сей басни" и очень неважно чувствует себя по поводу этой догадки, потому что басни и мораль нравятся ему в конце этого рассказа еще меньше, чем эпилог, да и какая может быть мораль от встречи двух людей, пятьдесят лет не видевших друг друга? Ну, посидели, ну поговорили за жизнь, ну хлопнули по рюмочке к обоюдному удовольствию, да и разошлись, какая же тут к чертям мораль?
Я прошу не забывать, что рассказ мой появился как неизбежная тошнотворная реакция на свойства моей памяти, так как до поры до времени мои отношения, встречи и расставания с людьми смирно лежали где-то в самых далеких уголочках сознания и если воспоминания о них изредка всплывали на поверхность, то я насобачился загонять их обратно в самую степь и прерию подальше от совести и сраму, чтобы хоть изредка но с гордостью глянуть в зеркало, как вдруг появляется профессор Лев Львов и выпускает наружу из клетки всех зверей моей памяти и я было кидаюсь их ловить, но уже поздно и вот сижу у раскрытой дверцы моего зверинца и туго соображаю: хорошо это или плохо? А что если звери мои на свободе возьмут да и передохнут? Кто будет лелеять и подкармливать их? Не наделают ли они беды другим людям, наткнувшихся на них ненароком?
И вот я уже жалею, что не расспросил профессора Львова, прочитавшего мой рассказ, что он думает о том, что я ему рассказал о людях, которых он знает так же хорошо . Ведь среди них были и его личные друзья, а вместе с нимипрочные долгие связи, которые не рвались так, как было со мной. Предполагая, что наша встреча с ним будет скорее всего последней, я рассчитывал угробить двух зайцев и сэкономить время на воспоминаниях о наших друзьях, чтобы успеть услышать его рассказ о себе, о своей жизни - ведь я ничего о нем практически не знал, а мне это новое узнавание человека доставило бы массу удовольствия.
Как бы редко это ни случалось в жизни, но то очарование, которое ты испытываешь от благих намерений и пожеланий со стороны человека, кажущегося тебе недоступным и далеким по высоте своего положения и благообразности статуса, доставляет редкое наслаждение, панацею для больной души и может длиться не только дни , но и месяцы и как я уже говорил даже десятилетия.
Вот ты идешь по улице и видишь человка, которого не встречал тысячу лет. Ты окликаешь его, останавливаешь, вы пожимаете друг другу руки и внезапно мир кругом меняется, потому что товарищ , которого ты встретил не просто очень рад встрече, но цепляет тебя за пуговицу, требует адрес и номер сотового телефона, запихивает тебе в карман бумажку со своими полными данными и в конце концов говорит: "Ну, вот что. Теперь у тебя есть свой личный адвокат. "И даже спрашивать не надо, что этот адвокат до смерти бесплатный. Сказануть такое - это примерно то же самое, что уверить человека, что отныне у него будет свой личный самолет, яхта или собственная футбольная команда. Ужасно приятно, но верится с трудом. А с другой стороны это говорит известный в городе адвокат, час которого ты бывало смотрел по телевизору и верил каждому его слову, имя которого встречал в громких отчетах и оно же слетало с динамиков партийных съездов и конференций - это не яхта, не футбольный клуб - отныне это твой новообретенный лучший друг. Он сам сказал об этом и он - твой личный адвокат. Да вам просто придется поверить и вы долгое время будете ходить под хмельком от кайфа, от приятной дрожи в старческих коленках. Именно так я и чувствовал себя до сегодняшнего дня после первого телефонного разговора с проректором университета, профессором Львом Львовым.
Но профессор Львов, прочитав мой рассказ, больше никогда не пожелал ни встретиться со мной, ни откликнуться на мою поросьбу, ни даже позвонить мне.