Аннотация: Если человек не живет любовью,он - покойник.
СОДЕРЖАНИЕ:
Глава 1 (ВИКЕША) - стр. 0
Глава 2 (ГАЛЮ) - - стр. 8
Глава 3 (СТАРЫЙ ПЕТЕРГОФ) - стр. 31
Глава 4 ( ШТЕРН) - стр. 50
Глава 5 (ЮТА) - стр. 63
Глава 6 (СНОВА ШТЕРН) - стр. 108
ЭПИЛОГ - стр. 115
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПРОШЕДШЕГО
ВРЕМЕНИ
Посвящается Н. К. А.
Глава 1 ( ВИКЕША )
И как только в школе не изголялись над ним мальчишки, коверкая его фамилию и придумывая все новые прозвища, как было принято у пацанов не только в школе, но и во дворе и в других местах, где обитала мелюзга. Да чего там говорить, если жена на шестом десятке звала его Викеша, как закрепилось его прозвище в далеком детстве, а не по фамилии Викентьев, как имела обыкновение называть его для остальных домочадцев и немногих друзей семьи, хотя напрямую обращалась к нему - Миша. Викула, Викентий, иногда просто Вика, ладно еще никто не додумался сказать Викуй, а его сосед по парте в 7-ом классе Лёнька Икона, шустрый мальчуган, будущий ударник и джазмэн, невероятно быстрой дробью стучавший по откидной крышке парты ребрами своих ладоней, так что треск шел на всю перемену, через весь школьный корридор, и наверняка доходил до учительской, так вот Икона однажды так залупился, что назвал его Виконтом, а кто это такой Викеша еще не знал и только через много лет выяснилось, что Икона в те времена уже почитывал книжки Дюма. Этот год, когда им было тринадцать, они сидели вместе с Лёней Иконниковым за одной партой, каких уже больше не увидишь нигде ни в какой школе - весьма неуклюжее и дорогое в изготовлении старинное сооружение на салазках, представлявшее собой купе для двоих с деревянной лавочкой и спинкой, нишами для школьных ранцев и что там родители подкинули на завтрак или 2-ю смену, с покатой столешницей выкрашенной черной краской, с обязательными откидными крышками, чтобы можно было встать для приветствия учителя, входящего в класс и на самом верху столешницы знаменитая непроливайка для чернил, которую носили в мешочке за пределами портфеля.
И парты с непроливайками и клички вместо имен были непременной школьной принадлежностью советского времени. В школе или пионерлагере на перекличках, при вызовах к доске, в учительскую или просто обращении учителя на ты дети слышали фамилии и моментально какой-нибудь Ухарев становился Ухарем а мог стать и Ухватом и кличка следовала за ним по двору и никто, кроме двух-трех друзей, не знал как же его зовут на самом деле. Клички могли быть обидными, но оставалось только примириться с этим и нести свое прозвище до конца школы, а везунчиков, о которых пел Окуджава: "Все ребята уважали очень Леньку Королева и присвоили ему звание Короля" можно было пересчитать по пальцам. Известный футболист Малофеев с кличкой Малофейка только самым близким друзьям рассказывал, как он узнал, что это такое, когда одноклассники завели его на перемене в закоулок на лестничной площадке, где показали как делать "залупу", онанировать и у кого из них накапает больше малофьи. Неизвестно, как общались дети в старинные времена, до революции, но Александра Сергеевича никто бы не подумал назвать Пушкой, слыша такое обращение педагога к восьмилетнему мальчику: "Господин Пушкин! Осмелюсь заметить, что на уроках математики возбраняется писать стихи. "
Но вот в 1954 через год после смерти рябого царя грянула небывалая школьная реформа и учителя затряслись в ожидании, что же будет. Мужские и женские школы срочно расформировывались и обучение становилось совместным. "Академик" затеявший такую перемену, конечно, испросил разрешения у Хрущева, тот по обыкновению махнул рукой и в местных отделах народного образования(РОНО) пошла писать губерния, переписывая и комплектуя новые классные списки по простому принципу - каждому мальчишке или девчонке ближайшая школа. Впрочем, винить в этой реформе советские власти и партийные верхи было трудновато: педагогические коллективы в школах, состоявшие преимущественно из женщин, буквально исстонались по поводу низкой успеваемости и катастрофической дисциплины в мужских школах и пришли к единому мнению: надо разбавить мальчиков девочками и исправить положение.
Телевидение тогда еще только-только начиналось, газеты и радио помалкивали в тряпочку, но результат, который они замалчивали, превзошел все ожидания и то, что должно было случиться - случилось. Успеваемость и дисциплина после слияния школ немного подросли, девочки и мальчики, разумеется, не пожелали общаться друг с другом и сидеть за одной партой, клички перекочевали во дворы, зато насилие среди подростков, тогда еще не существовало слово секс, приняло угрожающие размеры и близилось катастрофическому, как раньше дисциплина, выплескиваясь далеко за пределы школы. И заводилами новой реформы становились, как ни странно, девочки, заставлявшие своих слабых духом и телом одноклассниц лизать им зад и половые органы под угрозой группового избиения или когда они волокли мальчика в темный угол, стаскивали штанишки, вставляли в задний проход деревянные ручки, хватали и дергали за письку, а чтобы успокоить плачущую жертву становились перед ним в очередь, высоко поднимая подолы, и показывали кино.Это развлечение оказывало на них дразнящее и щекотливое воздействие, но тогдашняя советская статистика, находившаяся в зародыше, утаила сколько таких девочек из старших классов навсегда ушли из школы в декрет, кто-то по насилию а кто из любопытства помогая насильникам или сами насилуя первого приглянувшегося.
Викеша оказался такой жертвой еще во втором классе, но не в школе, а во дворе своего дома и до сих пор помнил кличку самой дерзкой и большой черной девки с косами, уложенными кругами на затылке. Это Морозиха в тамбуре заднего крыльца, сначала взяла его на любопытство и посулы, а потом просто схватила за руки и поставила посреди со спущенными трусиками, и если они хорошо разглядели, в Морозиха пощупала что у него внизу живота, то он ничего не видел пока слезы застилали ему глаза, а дворовые девчонки, которыми она верховодила,быстро, слишком быстро, задирали и опускали свои платьица. Волна от столкновения мужского и женского начала, спровоцированная незрелой реформой, поднялась такая мощная и сильная,и вызвала такие перевороты и кульбиты в в детских умах, что мальчики из викешина двора "робались" как они извратили это слово,услышанное от взрослых , на чердаке дома, пытаясь загнать свои трубочки в ягодицы друг другу,менялись местами и хотя до настоящего анального совокупления дело не доходило из-за слабого знания анатомии и редкой практики, но попки блестели и по ляжкам стекали густые струйки с консистенцией вполне пригодной для клонирования детей в пробирках, на радость тех будущих семейных неудачников через 20-30 лет, которые не могли завести объекты для любви, поклонения и горя натуральным образом. Родители, разумеется, ничего не знали, так как взрослых, сейчас бы их назвали маньяк и педофил, среди них не было - они гонялись за удовольствием в других местах - , но помимо войнушки, пряток, лапты, городков, чеканки,клёка,попа и других бесчисленных детских игр: футбольный мя-чик,пневматическая винтовка, поджиги, самодельное огнестрельное оружие, а тем более велосипед появились на выходе из школы,загадки, какие они задавали той же Морозихе и ее девкам в том же самом тамбуре на черном ходу, типа " что такое две булки и вонючий переулок", невесть каким образом взятая из воровского и лагерного жаргона классификация женских влагалищ "сиповка, королёк, верблюжья лапка" и как там еще, сведения о менструации, которые они выслушивали от знатоков, раскрыв рот, попытки подсмотреть в дырочку, чем занимаются уже целый час Алка и старший брат Викентьева Рудольф, запершись среди бела дня в темном сарае, составляли важные и очень интересные темы для разговора и общения по вечерам в тех же темных мрачных сараях, где они нередко ночевали, отпросившись у матери. Темы эти курсировали из одного двора в другой, из города в город, а в московских дворах, которые вместе с Ленькой Королевым воспел Окуджава, к ним добавлялись еще танцы с девочками и музыкальное сопровождение из радиолы, а не как в викешином дворе, где на стол по вечерам занятый взрослыми игрой в домино, ставился старинный граммофон с огромным раструбом и одной единственной шеллачной пластинкой, слегка обколотой сбоку и они, один за одним подхо-дили к рупору и дожидались места, где слышали сквозь неразбериху иностранного языка и горлового пения одну-единственную строчку, как им казалось, по-русски: "А фудзияма ебёна мама".
Такое это было время, ничем не хуже и не лучше других времен, когда викешины пути с Иконой разошлись. Викентьев попал в школу напротив Госбанка - самого красивого архитектурного сооружения в городе с семью здоровенными елками, достигавшими уже уровня заостренных готических окон и здесь, в восьмом классе, впервые увидел много девочек, сохранивших свою униформу с прошлого года. Разумеется и речи не могло быть о том, чтобы мальчиков заставить сидеть за одной партой с девочкой и конечно, они сидели порозь, но были очень близко друг от друга. Спереди виден был затылок и ровно заплетенные косы Наташки Сиденковой, очень миловидной особы с куклявым личиком, направо крупные розовые банты круглой отличницы Светы Милютиной , а сзади уже откровенно выпирали из белого школьного фартука крепкие груди Машки Коневой. Да, эта реформа прямо совпала с пиком полового созревания, фантазий и интересов, что делается не только у тебя ниже пояса и что такое пестик и тычинка по биологии, но обрачивалась и прямой обузой для девочек, которым страхи по поводу неожиданных месячных кровоистечений перебивали в корне эти интересы и запретные фантазии. У мальчиков же наоборот тяга к запретному вместе со сладковатым истечением первого семени лишь возрастала и требовала экспериментов и действий.
Викешин одноклассник и однодворец Валера Мистин, физически очень крепкий и развитой паренек, обладавший дружелюбным и веселым нравом, оказался его первым поводырем в роще маленьких интимных открытий. Мистя, который не умел разглагольствовать на эту тему, но уже очень неплохо рисовавший в школьной стенгазете и готовившийся к поступлению в художественную школу, показывал ему свои рисунки, сделанные прямо на уроке в классе, где Зинка Ненашева, сидевшая через проход между партами, выходила у него уверенно похожей на физиономию, но совершенно голой и даже с треугольной тенью промеж ног, а нарисовать где-нибудь на стене сарая член , приделать к нему пару идеально круглых яиц и черкнуть расходящиеся от композиции лучики он мог раз плюнуть. И это он, Мистя, мог на школьной перемене похвастаться, что только что пощупал Зинку, придерживая ее на перилах лестницы и сообщал, что титечки у нее: "мягкие, мягкие". Это хвастовство, а может быть и правда получались у него так легко и непри-нужденно, что Викеша не выдержал и на следующей же перемене подкараулил бегущую Машку Коневу и облапил ее сзади, но ничего толком не успел ни понять ни почувствовать, когда она врезала ему такую оплеуху, что сопли брызнули и искры из глаз посыпались.
На этом Викеша надолго завязал с сексуальными контактами, как сейчас говорят, и обогатился жизненным опытом, не всегда приносившим приятные плоды и еще дальше отодвигавшем подлинное и необходимое возмужание.
Математику им преподавала тощая очкастая училка Ангелина Анатольевна, ходишая на уроки в одной и той же желтой кофте и обладавшая резким скрипучим голосом. Когда пошла алгебра, дисциплины на ее уроках совсем не стало, и понимали ее предмет только редкие ученики, круглые отличницы как Светка Милютина с папашей, работавшим в КГБ, который даже в те времена мог нанять ей репетитора. Кое-кто из смирных ребятишек пытался взять алгебру на зубок, но формулы и биномы плохо ложились на память и Викеша с Мистей вспоминали с восторгом своего бывшего учителя из седьмого класса Александра Николаевича умевшего делать понятными самые трудные вещи просто закрыв ладонями два числа на классной доске, так что даже балбесу Мальку становилось ясно и прозрачно содержание теоремы.
Ангелина таким даром не владела, а в результате Викеша имевший у Александра Николаевича очень твердые четверки, получал четвертные тройки на грани неудов, но и то только за счет того, что Ангелина боявшаяся выговоров за неуспеваемость на педсоветах, где могла завышала и подправляла оценки своим ученикам. А еще много лет спустя, Викеша проучившийся и сдававший самые разные экзамены 35 лет кряду мог уверенно сказать, что оценку, которую поставил тебе преподаватель в классе или на экзамене совсем не означает уровень твоих знаний этого предмета, а является самым точным показателем твоих взаимоотношений, симпатий и антипатий с этим учителем.
Оценкой Ангелины был полный неуд со стороны даже круглых отличниц из девчонок, которым приходилось чаще других торчать у доски, демонстрируя якобы успеваемость. В девятом классе математические знания Викеши окончательно покатились под гору, да так что ему самому стало зябко и жутковато. Когда пришло время выпускных экзаменов и перевода в последний десятый класс и случилось то, что можно было назвать то ли пределом то ли беспределом, а Викентьеву показалось личной катастрофой или катаклизьмой. В присутствии экзаменационной комиссии Ангелина раздала по рядам алгебраические задачи и через 20 минут Викентьев, сидевший за одной партой с Гаинькой, с ужасом сообразил, что не имеет ни малейшего представления как решить свой вариант. Этот страх был настолько реальным и как пар распирающим все его существо, что Викентьев вдруг ощутил как у него намокли трусики от начавшегося непроизвольно семяизвержения. Можно было бы отнести этот конфуз на счет индивидуальных физиологических особенностей, слабостей его организма и личной половой конституции, кабы потом, уже в зрелом возрасте, он не услышал историй, как у людей, дергающихся на веревке с петлей на шее, извергается и кал и семя за один раз. Только оглянувшись кругом Викентьев понял, что происходит и, так сказать, пришел в сознание.
Ангелина Анатольевна, давно уже смекнувшая, что результаты этого экза-мена дойдут, пожалуй, до РОНО, как назывался в те времена районный отдел народного образования, находилась в таком же если не худшем состоянии прострации и крайнего душевного напряжения. Немного опомнившись, она под разными, но твердыми предлогами выставила "комиссию", состоявшую из училок-предметниц за дверь и предоставила весь девятый класс на все 45 минут экзамена самим себе и свободной стихии неразберихи, где каждый тонул и спасался как мог. Она подходила и шептала на ушко то одной девочке то другой и никого не ограничивала ни в перемещениях по классу ни в подсказках. Кончилось тем, что Викентьев списал решение задачи у своего соседа Ганина и это притом, что Гаинька делал другой вариант и тем хуже, что Ганин получил на экзамене тройку, а у Викеши вышла четверка. Тем не менее он натерпелся такого страху за это приключение, что заявил матери, что не собирается больше оставаться в этой школе и сам! без родителей и провожатых забрал свои документы и отнес их в 14-ю школу в Холодном переулке, где учился с первого по четвертый класс.
Эти истории, как он "щупал" своих одноклассниц и что случилось с ним во время экзамена по математике, Викентьев по договоренности с самим собой никогда никому не рассказывал и казалось, что их и вовсе не было в его жизни, как не было седьмого, восьмого и девятого класса и, значит, остался из прошлого только один очень сильный по составу учеников и уровню преподавания большинства предметов десятый выпускной класс 14-ой школы, догнать который Викеше пришлось через немогу, зубрежку и просиживание за учебником тригонометрии до двух часов ночи. Это было мучение,но школу он закончил без единой тройки и с пятеркой по тригонометрии, которую вызубрил насмерть, но разуметь так и не научился.
Уже тогда Викеша обратил внимание на странные свойства своей памяти: он хорошо запоминал обиды и людей, причинивших ему боль, всунувших ему в руки черную дощечку отрицательного опыта и заполнявших на ней анкету случаями насилия и проявлениями жесткости. А вот подарки, какие ему, наверняка, дарили, необыкновенные сладости, похвалы от учителя в школе, события, вызвавшие восторг, радостные сюрпризы вылетали и полностью истирались с этой дощечки, а другой никто не дал. Уже на склоне лет он стал думать, что может быть получил свою злую память и черную доску в наследство от родителей, от матери, например, которая очень точно могла сказать двумя словами то, над чем он ломал голову. Казалось бы, она говорила о времени, в котором прожила жизнь и которое на самом деле с высоты конца 20, а затем 21 века виделось поганым, но она умерла в 90-м году, а сказала это лет за 30 до своей смерти и Викеша накрепко запомнил ее слова, потому что записал их белым по черному на этой самой доске: "Ой, Мишаня, а что я хорошего в жизни видела. " И это был не вопрос, потому что в нем содержалось не половина, а куда больше ответа.
Мог ли он забыть в свои 70 лет, как пятилетним ребенком, в первый год после войны вышел из садика перевязанный воспитательницей шарфом крест-накрест от мороза и пошел, как ходили многие из них, за тридевять земель, потому что отцы и матери были на работе, забрать их было некому и они, малышня, топали на своих двоих до самого дома? А тут еще его приспичило и очень круто и он зашел в ближайший двор и кое-как стянув штанишки, потому что развязать шарф было невозможно, присел на корточки у глухой стены, где намело много снегу. Оправился-то он быстро, а вот трусики и штанишки заправить никак не получалось и он снял варежки на веревочке продетой в рукава и снова вцепился в резинки, задрав пальтишко и подягивая все выше и выше. Из дверей дома напротив вышел черный мужик и, схватив его за шиворот, пригрозил убить, если он не уберет за собой. Ни плач ни слезы на него не действовали и ему пришлось голыми руками, как тот велел, убирать говно в сторону.
Что бы он мог возразить своей матушке, если и его жизнь состояла из точно таких же звеньев цепи, строго говоря не имевшей никакого отношения к жизни, как божьему дару и вызывавшей вопросы: а зачем все это надо?
10-й класс и школу он закончил весьма похвально, а помнил лишь то, как убивалась мать, чтобы найти 150 рублей, на окончание этого десятого класса и выкроить эти деньги из своего заработка продавщицы газировки и сиропа. Невозможно было забыть и красные прыщи по всему лицу, выскочившие внезапно в этом десятом классе и полностью похоронившие его интерес и общение с одноклассницами. Зачем вообще нужно было помнить тот пустяковый эпизод, случай, когда во время обычных школьных шалостей на перемене Гришка Иконников, двоюродный брат Леньки, с которым он проучился вместе шестой и седьмой классы мужской школы, ударил его кулаком в лицо, и тогда Викеша уже близкий 2-м метрам, как своему окончательному росту, схватил пигмея Гришку и прижав к стене, пообещал сделать котлету, если тот не извинится. Тот, подлец, конечно попросил прощения по форме и сделал это при всех, но таким образом, как будто вышел победителем из этой стычки: "извиняюсь за то, что ударил тебя по морде. " Зачем нужна была эта черная доска, если она закрывала своим мраком всю его жизнь?
Если не было больно ему, ножом нельзя было вырезать как мучились и страдали другие: собака, заднюю часть которой переехала машина и она визжала так в смертных мучениях, что слышно было сквозь двойные стекла и закрытые форточки, как безутешно рыдала, уперев голову в руки, учительница английского языка в шестом классе, которую довели до ручки эти гаденыши, палками подталкивающие осколок зеркала под ее ноги, чтобы увидеть, что там у ней под платьем и она ревела в пяти шагах от парты, за которой сидел Викеша, а на передней Фомка - белый медвежонок за прикрытием из своего соседа и откидной крышки быстро-быстро натягивал кожицу взад-вперед за головкой своего члена и малофья выстреливала под парту и на учебники, предварительно разложенные на коленях.
На старости лет возникал и другой очень серьезный вопрос: а как прими-рить себя с такой памятью и сделаться хоть немного похожим на старых недоумков и пердунов, сплошь и рядом ностальгирующим по старым временам, грузинскому царю, советской власти и партийным знаменам с четверкой немецко-еврей ско-осетинских идолов. У них точно была жизнь. Они говорили: " А вот раньше. . . "
Но как и какими задворками прошла его собственная?
Глава 2 (ГАЛЮ)
Кто знает, что получилось бы из Викеши, кем бы он стал и что бы делал, если бы не Галю.
Галю после ухода прыщей и Нины Быковой, которую судьба подарила ему на выходе из его юношеского возраста, отравленного сомнениями в своей привлекательности для девушек и своей пригодности к любви, таланту любить и быть любимым стала его первой суженой девушкой, женщиной и женой. Викеша очень быстро выучился произносить ее имя, как говорили там на Украине, в Изяславе, сильно палатализируя и немного смягчая букву " г " , полностью забыв именительный падеж этого имени. Галю вышла к нему сначала из прохода между рядами на концерте студентов электротехнического факультета в политехе, а затем на танцах после концерта настоящей чiрнебрiвой дивчиной, кровь с молоком, с пухлыми алыми губками и чуть-чуть вздернутым носиком, придававшим ее лицу выражение неподступности, которое точас же исчезало, стоило ей улыбнуться и показать ровные ряды белоснежных зубов. Единственное, что ему по первой показалось странным - она носила длинные гофрированные юбки совершенно вышедшие из моды и хотя по тогдашнему фасону до мини оставалось еще не менее 20 лет, а про миди и макси никто вообще ничего не знал, девочки начиная от колена, очень внимательно следили за сантиметрами своих платьев, чтобы не выскочить вперед и нарваться на замечания от взрослых и не оказаться в числе последних.
Не он заметил, что Галю стала его первой девушкой и любовью, а его одноклассник и однопартиец , если так можно выразиться, Калий - в будущем Эмиль Калинкович, который заменит ему друга и приятеля на все предстоящие времена. Через два-три года после школы, уже имея опыт и глаз по части женских тел и любовных утех Эмиль Калинкович, завидев вместе Викешу и Галю, высоко оценит его выбор и эстетический вкус. "Жаль только, что ножки маленько подвели", добавил он и с этого момента, а может быть сигнала, Викеша ринулся вперед, чтобы раздеть Галю, так как до лета и пляжа оставалось еще много времени, а посмотреть что там, под юбкой, уже не терпелось. Но Галю полностью обнажаться не далась и лишь после долгих уговоров, поцелуев и легкого упорства раскрылась наконец "topless", понимая, что он уже так завелся, что может порвать бюстгальтер. Под ним открылись груди такого фасона и уклада, которые увидеть Викеше в жизни больше не довелось. Это были больше теннисных но такие же упругие по форме и прижатию пальцами рук дыньки, крепившиеся к грудной клетке почти без опадания и половину кожного покрова этих спелых плодов занимали огромные коричневые соски. Добравшись до них и понимая, что это пока единственная доступная радость ее тела, он надолго прикладывался к ним и, что похвально, учился ими владеть, полностью забирая их в рот, сгибая и сминая своим языком, устраивая дриблинг, щекотку, пожевывая и управляя губами. Он почувствовал, что достаточно легко овладел этим искусством, если Галю, сидевшая у него на коленях и державшая под гнетом его капитана своими тучными ягодицами, начинала раскачивать лодку, сучила и раздвигала ногами, месила его коленки и стремилась оторвать его рот от своих дынек, чтобы перевести наконец в свой собственный, жаждавший делать то же самое - обменяться слюной и вспомнить поэта, восклицавшего: ". . . есть ли слаще слюны моей сока'? " с ударением на последнем слоге.
Заводилась она с полоборота,выгибалась дугой и когда они были в постели, едва ли не вставала на мост, когда он ласкал ее, набравшись еще со школьных лет слухов о секретных китайских точках женского тела, добравшись до которых можно обездвижить девушку до беспамятства и согласия с чем угодно. Но тут он не преуспел в мастерстве и китайской точечной эрогенной, как впоследствии оказалось, науке, так как она все время была начеку, держала его руки в своих, до конца контролировала и управляла их действиями и лишь когда дальше отступать было некуда, отпускала его руки и закрывала своими вход в собственное влагалище, вставая на отстой и не пуская его член дальше. Викентьев изначально слабый на насилие и обратно сопротивление, бесцельно тыкался в тыльные стороны ее рук и в конце концов спустил на них все содержимое своих яичек.
Первый и последний раз это произошло в Зеленом Городе, в майском лесу, возле реки Кудьма, куда они выехали на два дня. Вместо палатки у них было большое ватное одеяло, полностью занимавшее рюкзак, а в другом мешке кое-какая утварь и китайский термос с чаем. На высоком пригорке среди сосен они нашли полянку с густой травой, освободили местечко под ночлег от сучков и веток и сделали из них маленький костерок больше для света и свободы от страхов среди быстро спустившейся и упавшей на поляну майской ночи. Они были настолько поглощены друг другом , своей близостью и ожиданием, чего они скажут или сделают, что ничего вокруг не замечали и не боялись. Под расстеленным на траве одеялом, другой половиной которого они окутались, пошли поцелуи, возня и вечная битва за приоритеты и первенство. Стало по-настоящему жарко и Викеша, пребывавший в отчаянии по поводу своего поражения, отвернулся, едва не всхлипывая от досады. Она повернулась к нему, обняла и гладила его щеки и голову, словно извиняясь за причиненную обиду и тут он совершенно инстинктивно взял ее руку, просунул под резинки своих шаровар и трусов и накрыл ее ладонью свой еще мокрый и утомленный недавним выбросом аппарат. А может быть он вспомнил себя и Нину Быкову, которая поняла, что он все ближе приближается к ее пухлым губам и деваться ей некуда, кроме как на секунду закрыть глаза.
Он снял свою руку и перевел ее под голову Галю, снова поворачиваясь на спину и с благодарностью чувствуя, как ее пальцы опустились чуть глубже в пах его сомкнутых ног, где покамест смирно лежали пустые мешочки. Придвинув ее голову, он поцеловал ее в щеку и дотянулся до ушной раковины. "Спасибо, Галю", - выдохнул он.
Вверху над ними и кронами невысоких сосен в глубокой и необозримой черной материи космоса кружились и танцевали мириады больших и малых созвездий и совсем близко подымался в небо узкий новорожденный серп луны, не прибавляющий света в ночи и не отнимающий своим белоснежным сиянием навалившееся за день редкое тепло майских праздников. Наверное, ему показалось, что жарко, но Галю другой рукой уже откинула край одеяла и теперь между их телами в теплом одеянии и ночным эфиром, в котором изредка вспыхивали ядрышки комет, оставлявших короткие яркие следы и вальсирования звезд ничего не было. Каждый раз после того как в ночном небосводе вспыхивал и пролетал звездный камушек, он чувствовал новую ласку пальцев ее руки, теперь уже плотно обжимающей его ствол и передающей ее ответную любовь. И Галю и Викентьев впоследствии, через много лет, когда от любви остались лишь воспоминания, назвали счастьем полное отсутствие событий в этой ночи.
Галю еще долго оставалась девушкой.
У самой последней черты и преграды из сложенных вместе рук её удерживало воспитание и наставления, бывших некогда сектантами, но очень добрых и верующих родителей с раннего детства внушившим ей строгую заповедь - "крови девства своего никому кроме законного супруга по церковному или гражданскому обычаю не отдавать", а вот что это такое не пояснили, но мать прямо указала,где и что надо хранить и блюсти сверх всякой чистоты и Галю, сама поражаясь кривизне путей господних держалась родительской веры, давно не будучи добропорядочной девицей в смысле знаний, зачерпнутых из девичьих разговоров. Обычно после первой несостыковки люди разбегаются, но у Викеши и Галю помимо сильного взаимного притяжения, были и еще взаимные недостатки, совпадающие своими плоскостями и лишь усиливающие влечение друг к другу: у Викеши слабая половая конституция, ведущая к преждевременному выбросу семени, а Галю с таким красивым лицом и другими внешними данными, хотя бы в виде пышного зада и соответственно большого таза, оказалась владелицей не совсем стандартных по своей линейности ног, которые пришлось прятать под длинную юбку. Нет, Викеша не испытал, слава богу, отвращения, какое могло бы появиться в любой иной ситуации, например на просмотре и кастинге пляжных моделей, но этот комплекс царицы Савской, помог ему понять, почему она так решительно закрывает от обзора нижние части своего тела и примириться с этим недостатком так как, если примирилась, сделала она. За перечислением всех богатств и сокровищ ее тела, еще далеко неизведанных и скрытых за ее ментальностью, можно было забыть и буквально похерить эту легкую, казалось ему, кривизну. На эту тему они не заговорили ни единого раза, но ее больше не нужно было уговаривать взять в руки его член и прижимая пальчиком между яичек, рассматривать его прорезь и медленно или быстро натягивать уздечку, управляя его возбуждением и эрекцией, но он уже умолял ее слизнуть капельку, а она очень неторопливо, как будто всю жизнь, делала это, подобрала ее языком и тут же заглатила весь выброс гейзера и погасила остальное пламя. В свою очередь и она не испытала никакого чувства вроде ревности, когда он рассказал ей, как это было у него с Ниной Быковой - до нее не дошло, что си-туации и там и здесь были слишком схожими, чтобы не оставлять никакого выбора, и ей показалось все равно, что до нее ее любовник побывал во рту дилетанствующей проститутки. Галю ревновала его только к вещам выше ее понимания и при этом может быть случайно взяла единственно правильную линию - как только он заводил разговоры на далекие темы она немедленно затыкала ему рот поцелуем и переводила планы общественной важности в доступные профили личной интимной жизни, где не существовало запретов и преград для обсуждения. После первого губно-генитального контакта последовали новые и Викеша тащился от нее, за ней и потихоньку сходил с ума - новые контакты повлекли за собой уйму новых возможностей - они совсем не требовали комнаты, спальни, даже кровати и давались в руки в любом тихом и совсем не обязательно темном уголке, например, на четвертом этаже политехнического института, перед дверью на чердак, где тайком покуривали институтские барышни и где она выдаивала его с приспущенными брюками и трусами, манипулируя его коками и стоя на коленях с разложенной под ними сумкой для книг и конспектов. Затем, они вдвоем очень внимательно осмат-ривали ее платье на груди, куда однажды во время ее мычания из уголка рта вы-скочила большая капля спермы, и шли по своим студенческим делам - Галю из года в год выбирали лидером профкомитета. Отныне, Викентьев оказался в неоплатном долгу перед Галю и чем большее количество раз ей случалось поглощать содержимое его мешочков, которые уже вовсю шлепали ее по подборобдку, тем больше он сознавал свою зависимость от нее, ее силу и власть над ним,и еще более что она ни разу за все время их любви, а значит неизбежных ссор - двигательных импульсов их взаимного притяжения не воспользовалась своими правами, чтобы вернуть или хотя бы потребовать назад выданный и давно просроченный кредит доверия. Они совсем не сознавали себя детьми, если никому из них в голову не пришло, что таким образом лучше всего предохраниться и напрочь избавить хотя бы ее от страха забеременеть и поставить обоих лицом к лицу с тяжелыми порою неразрешимыми проблемами. Начиная с Галю, Викентьеву на всю жизнь выпала планида забыть о контрацепции и возложить всю эту скучную тягомотину на женскую половину, а если жизнь напоминала, он как правило оказывался вне зоны любви и пределов досягаемости.
Между тем он вплотную приблизился к пятому курсу электротехнического факультета и диплому, для которого выбрал чертеж и схему установки для покрытия металлических поверхностей свободными ионами серебра. Галю без хвостов и долгов закончила третий.
И тут им сказочно повезло. В квартире на улице Грузинской у викешиной тетки освободилась комнатка, да не какая-нибудь, а с отдельным входом, со своими ключами и пусть там были печное отопление, одно-единственное окошко, утыкавшееся через три метра в глухую кирпичную стену и проваленные половицы в сенях перед дверью - о лучшем пристанище для молодоженов мечтать могли бы даже короли. Они посмотрели на свое жилище и занялись радужными планами его освоения. Викешины родители, видевшие Галю и всецело поддерживающие смак сала по-украински, антоновских яблок по килограмму каждое, выбивавших сладкую слюнку еще на подходе ко рту, и колбас, копченых по-домашнему, взялись загружать их постельным бельем, перинами и подушками, хотя бывшие постояльцы тетки съехали, но не забрали еще свое барахло и комнатка была пока что заперта.
А еще через полторы недели Галю, торжествуя, сунула ему в руки конверт с письмом от родителей, где они приглашали обоих приехать в Изяслав на все лето. Галю сообщала матери, что регистрация и свадьба назначены на 2 августа. Вся финансовая часть будущих торжеств по умолчанию ложилась на плечи родителей Викеши и единственно, чего они запросили, так это отсрочки, чтобы подготовиться и морально и материально.
Начиная с поезда Москва-Харькив в жизни молодой пары пошла такая идиллия, что им, в - общем никогда не знававшим худых и тяжких времен и только самым краешком своей детской памяти зачерпнувшие погань советской действительности сороковых годов, становилось страшновато и муторно. По прибытию в Изяслав на автобусе, так как железнодорожная ветка туда не доходила, после первых поцелуев, объятий и незаметных оценивающих взглядов, они оказались под сильнейшим натиском со стороны родителей - "сектантов" Галю, которые оказались вовсе никакими не сектантами, а самыми порядочными людьми и немедленно кинулись снимать с дочери заклятие "крови ее девства", а вместе с ними запали в другую крайность, какую могла поднести только дико-древняя Русь и татаро-монгольская орда с собиранием самых дорогих гостей, высылкой молодых в отдельный тщательно прибранный и соответственно обставленный флигель в саду возле мазанки и сразу через 20 минут вывешивания простыней с доказательствами чистоты и девственной невиновности дочери. Взялась этим руководить теща Викентьева, к которой он прикипел с первого взгляда, вдруг почувствовав свою мужскую силу и волю делать с нею, что хочешь - звать "ненько", прищипывать губами ее груди, свободно ходившие под сарафаном и висевшие гроздями и временами прикасаться и придерживаться ее тяжелого зада на виду у ее мужа Григория, человечка очень маленького росту - охранника на нефтебазе, находившейся почти за плетнем, и который давно уже спал отдельно от нее, хотя обоим не было еще пятидесяти.
Эту ее совсем не сектантскую слабину, может быть, на передок, а может быть глубокое удовлетворение счастьем дочери, которой миновало лихолетье родительских лет и вид ее высокого светлого русского мужа, к которому она также с первой минуты воспылала симпатией и с удовольствием прижала бы его голову к промежью между грудей, которыми бы заткнула его уши, чтобы он услышал биение ее сердца Викентьев вместе с Галю, потешавшейся, как он обращался с матерью, использовал, чтобы напрочь разгромить ее планы относительно прилюдной дефлорации ее дочери и попытаться хотя бы представить себе, чтобы она могла сказать относительно вкуса его семени, который уже знала и не могла забыть ее дочь, уже год как дефлорированная во всех мельчайших уголках своего сознания. Жор и спирты с нефтебазы на праздничном столе первой встречи были немыслимы Викеше на все будущие и оставшиеся времена, а первым сомлел маленький охранник, начавший клевать за столом, и когда жена отправила его на боковую за занавеску, один за другим стали появляться гости - в основном подруги и школьные друзья Галю. Фамилия ее имени, которое Викеша мало-помалу разучился склонять и подгонять под любые падежи, отличалась фольклором, звучностью и певучестью украинской мовы, которую он полюбил с первого соприкосновения, да так что через эту любовь, через Гоголя, "Вечера на хуторе близ Диканьки" и украинские застольные незабываемые хоры прикипел сердцем и к русскому языку настолько, чтобы впоследствии через пять лет после окончания института бросить технику и поступить на заочное отделение филологического факультета университета. Так вот фамилия была простая - Нечипорук и еще проще кличка, которую она получила в школе обычным путем сокращения фамилии и нисколько ее не стеснялась. Одним словом, как только они попали в Изяслав, Галю исчезла и на ее месте объявилась Чипа, причем такого авторитету и реноме, что могла свободно верховодить десятком местных парубков или по-русски пацанов.
Этот случай представился ровно через две недели, когда вся компания, куда волей- неволей втиснулся чужаком Викеша, снова поджаривала спирты, как говорил поэт, в мазанке родителей Галю на улице Тупиковой. Эта забавная улица, находилась за пределами Изяслава, стоявшего с развалинами древних крепостных башен на некотором возвышении вроде правильного округлого холма, а сюда на окраину шла ветка узкоколейки и недалеко от мазанки родителей, бывшей когда-то тупиковой частью, отворачивала на нефтебазу. Эта железнодорожная колея и называлась улицей Тупиковой и по ее так себе набросанным шпалам и рельсам они отправлялись в город на выходы.
Вся братва, вместе с родителями Галю, сидела за самодельным столом в саду, под кронами вишен, уже сбросивших свои белоснежные лепестки на землю и показывающими свои первые коричневые завязи ягод, при свете мощной электрической лампы перекинутой возле входа через бельевую веревку. Командовала парадом и лично за оформлением Викеши теща Раиса Михайловна, взявшая на себя обыкновение сидеть от него по правую руку и без всяких понуканий и угощений, которых Викеша терпеть не мог, следить, чтоб в его стакане и тарелке пусто не было. Вот на этом ударении "не бы'ло - не' было" запросто можно было поймать любого хохла даже если он адаптировался, долго прожил в России и пусть преподавал русский язык. Галю, которая на всех междусобойчиках выбирала место по своему усмотрению, пользуясь терпимостью и вседозволенностью Викеши к ее дневным передвижениям, так та постоянно путалась в этих ударениях, хотя говорила по-русски без запинки, впрочем как и большинство ее сверстников, друзей и менее всего отца. "Я там была" - все говорили правильно , но очень редко, кто мог сказать: меня "там не' было" и перенести ударение с глагола на отрицание "не", как делают в России.
После первых рюмок и галушек с творогом, фирменным блюдом Раисы Михайловны, к которому пристрастился Викеша, обожавший молочное и уже обреченный и лишь сдерживающий свои порывы насколько это возможно, чтобы в общем присутствии, глядя "ненько" прямо в глаза, провозгласить следующий тост: За тещу - двух жен! , встреченный полным одобрением присутствующих, компания растаяла и спирт начал решительно убирать любые преграды для общения и молодежных забав.
Андрюха, один из друзей Галю, покинул стол и взялся включить радиолу, подаренную молодоженам и стоявшую в доме. Проходя на крыльцо, он качнулся и сильно дернул за веревку на которой висела электрическая лампочка. Она закачалась и едва не трахнулась о стену, но удержалась и погасла. На сад и мазанку опустилось самое позднее время для темной украинской ночи, когда под сливами, вишнями и яблонями не видно ни зги в полуметре от глаз. Спирт действовал и путем общих выкриков, смешков и советов собрание выбрало сменить электрические пробки в доме, где закачалась лампочка. На ощупь, со спичками, поскольку фонарика найти не смогли, разыскали пробки и Викеша поддерживал чьи-то ноги, вставшие на стул и еще какой-то ящик из сарая. Тот, который был вверху, отвинтил пробки, но не сумел удержать их в руках - пробки ёкнулись на пол, раскатились и бесследно исчезли, сколько бы спичек на их досмотр не извели пьяными руками. Наступила уже кромешная тьма, а ведь свет в доме и раньше и только что был - горела одна настольная лампа, но теперь это уже называлось не пробки, а бедствие и в первую очередь для Раисы Михайловны и ее мужа, хотя они даже не успели высказать своего беспокойства.
Тут-то Чипа и села на конь, возглавив и отрядив команду в находившийся рядом, за нефтебазой военный городок, в поход за пробками и команда с викешиным участием, конечно, немедленно рявкнула могучее "ура" в знак согласия. В темноте, при спичках в обгорающих пальцах, разлили еще по рюмашке, кто закусил, а кто нет и двинулись на операцию.
Следует сказать, что военный городок при Изяславе или любом другом поселении что на Украине, что в России воспринимался как шишка на ровном месте при общей нелюбви и зависти населения к образу и уровню жизни "здоровенных военных с красной звездочкой во лбу с пистолетом на боку с ногами на диване", который при распостраненном в советской армии воровсте и мздоимстве, мог значительно превышать академический, если хотите, уровень. " И хотя советская война обеспечивала работой, бросала подножный корм населению, а в больших городах давала немалые деньги на прокорм, заказы и договоры для научно-исследовательских институтов, живших на этот счет - благодарности маршалам и генералам за это высказывать никто не торопился. Это отношение к военным вместе с принятыми на грудь градусами спирта взятого по себестоимости на нефтебазе разделяла вся команда, не обговаривая вопроса заранее.
Шли в полной темноте, пролезая сначала в дыры заборов, а потом по картофельному полю, путем, каким они не раз уже проходили без Викеши и опять-таки как и сейчас с целью сотворить какую-нибудь пакость на территории неприятеля - вот хорошее русское слово для обозначения военного городка и время подобралось к вылазке самое бандитское, у кого-то из них стрелки фосфоресцирующих часов показали близко 12 ночи.
И тут едва ли вся операция не сорвалась, наткнувшись на неизвестного Викеше местного блажного дурачка Похилку, невесть каким образом оказавшегося в это время на улице и жившего в том же городке и ребята окружили его со всех сторон, обхлопали, обтискали, но бить не стали, раздумывая - заложит он их или нет и в конце концов потащили за собой.
Все дальнейшее напоминало сон. Они входили в трехэтажные корпуса стандартных кирпичных коробок, какими был застроен городок, шли на этажи, Викеша подставлял сзади руки , сцепленные ковшом или как придется и кто-нибудь из команды карабкался ему на спину и плечи, отвинчивал пробки в подьезде и передавал Викеше. Карманы его штанов моментально отяжелели и руки там больше не помещались. Похилка хихикал, но ему затыкали рот и прижимали пальцы к губам - молчание было залогом успеха всей операции. Чипа и еще кто-нибудь оставались возле подъезда на стреме. Уже на другой день подсчет в саду родителей Галю, куда снесли все это дело из карманов, выяснил, что команда увела с собой 68 электрических фарфоровых пробок, для чего потребовалось обработать не менее пяти домов. И уже на счастье, что обошлось без административных санкций, милицейских протоколов и привлечения к суду прямой колеей невероятного фарта и везения для всей компании, когда полностью удовлетворив пробочный дефицит, вся команда вместе с Викешей откровенно стала зевать на сон грядущий и один из них с криком: "Эх, что-то скушно стало", взял и запустил пробкой в окно второго этажа военного гарнизона со звоном и дребезгом разбитого стекла и вся компания ринулась врассыпную, а Викеша застрял на картофельном поле промежду грядок, лежа в красной стиляжной рубашке с петухами, когда рядом сверкали лучи фар и между домов городка разъезжали мотоциклы, вызванной по телефону милиции.
Все обошлось наилучшим образом и Викентьев даже не заметил, что приняв наравне со всеми участие в набеге на военные укрепления, прошел весьма важный и ответственный тест , не только для друзей Галю, без голосования принявших его в свои ряды, но главным образом для его возлюбленной, добавившей к своей любви уважение и знаки преклонения перед ним. Теперь бывало, что перед тем как запустить его в большой таз с теплой водой, чтобы вымыть ему ноги, она чуть ли не силком, как Морозиха в далеком детстве, стаскивала с него трусы и не забывала сначала перемыть ему все хозяйство и насухо перетереть полотенцем, а затем вполне професионально била его восставшую плоть алюминиевой ложкой, чтобы она опустилась и не мешала ей заглядываться, смеяться и отвлекаться во время дальнейшей работы. Смеху было без меры, когда однажды в этот момент в тамбур случайно заглянула Раиса Михайловна и мать с дочерью переглянувшись нашли, что Викеша смущается слишком сильно и чересчур натурально вполне приличным и привычным вещам.
На фоне этого лета, связанных с ним приключений и надежд на солнечное будущее как-то быстро и незаметно исчезли последние препятствия в их интимной жизни и взаимному расположению их тел в пространстве, ранее едва не загубивших их желание быть вместе. Как только было получено родительское благословение, Викеша немедленно стал побуждать ее к привычной для супругов близости, потому что из них двоих чувствовал себя самым запущенным, закоренелым и застоявшимся девственником именно он в свои 24 года, одним из последних среди своих однокурсников, друзей имеющих право назвать себя мужчиной. Однако, именно в эти дни Галю повело на месячные и она фанатически сгорая от страха, что он почерпнет у нее грязи, сказала, что будет отсасывать его каждый день из трех оставшихся и сделала это так классно и хорошо с тисканьем, выжиманием и выкручиванием его яичек, что он стонал и никак не мог придти в себя, так что один день растянулся на три и одного раза без задеву хватило до наступления идеальной чистоты в ее лоне и готовности все там перепачкать. Викеша знал, скорее чувствовал, что восстанавливается и обретает новые притоки своей половой энергии не так быстро, как другие люди, но не хотел показывать этого своей возлюбленной, не без основания считая это своим недостатком.
Можно представить себе, как неловко он себя чувствовал, когда полностью стащив с себя и с нее ночнушки и майки, пытался под одеялом найти ее вход и у него ничего, кроме тыканья в лобок и пах, не получалось до тех пор, пока он стиснув зубы, не попросил ее вставить и опять она сделала это уверенно и безошибочно, залупив ему головку, направив ее в щель всеми пальчиками и выдержав паузу, чтобы обхватить его ягодицы, притиснуть и потащить по ходу. И он как всегда сплоховал после того как сделав всего три-четыре толчка из него полилось первый раз, слава богу, в нужном месте, чтобы быть ей тысячу раз благодарным за ее помощь и столько же неутешным, что не сумел заставить ее прикусить губки или хотя бы поморщиться от боли,когда рвется девственная плева. А утром, часа в четыре, когда они одновременно проснулись и потянулись друг к другу, он уже не нервничая и возложив на нее все заботы, как в нее войти и овладеть ею, вошел и овладел и, сделав на этот раз гораздо больше "бычьих" ударов, все еще держался молодцом, не пролив ни капли и загребая и тиская ее ягодицы, чтобы добраться до черного хода и "сыграть", как выяснилось еще через два года из самодельного перевода с английского "Кама Сутры" - "на флейте", заткнув ей пальцем прямую кишку. Игрался он на этот раз весьма прилично по времени, но простыня, за исключением мелких пятен семени, и его член остались чистыми, что он совершенно не заметил и оставил без внимания, так как вопрос о ее девственности считал обузой и наряду с другими последствиями любви полностью передавал в ее распоряжение.
А вот с ее стороны дело пошло на принцип и в тот же день она открылась матери без утайки ответив на все ее вопросы и отрицая за собой какую-либо вину. Раиса Михайловна посоветовала дочери сходить в больницу и уже после осмотра у гинеколога, обе вздохнули с облегчением - врач сказал, что все в полном порядке - есть крошечные рубцы от разрыва и страхи по поводу невесть когда и где нарушенной невинности не стоят выеденного яйца - всем бы иметь такую малую "кровь девства" и такую легкую целку, как у нее. Слава богу, ни теща ни жена не догадались взять справку, иначе Викеша, ненавидевший мамбу-джумбу, мог бы вскипеть и бить в барабаны.
Галю наконец-то стала женщиной в полном смысле слова и, как водится, залетела с первого заходу, что выяснилось через две недели безо всяких врачей и клиник.
Разумеется, дети в их планы не входили, сами еще недалеко от детей убежали, а теперь когда появились новые способы, как этих детей делать, эти новые игрушки и забавы заставили растаять любовь к детям, и подавить инстинкт продления человеческого рода, заставляя его временно отступить, перед играми и кувырками в постели или на природе, в стояка или как подскажет фантазия. Галю в этом смысле любопытства значительно опережала и таким образом получалось, вела за собой Викешу, как всегда озабоченного лишь тем, чтобы не спустить слишком рано и тем самым не испортить новую фантазию и затею, которую изобретала Галю и пыталась воплотить, завязывая у него на шее узлы из своих ног, используя их природный профиль. Она первая догадалась о его страхах и заметила, что чем меньше он думает и пытается контролировать свое семяизвержение, тем лучше результат и длительность их совместного баловства; ощутила себя полновластной хозяйкой и распорядительницей их любовных утех, способной направить его эмоции и страсти , его пушку со стволом и колесами и единственный на дню, но мощный и продуктивный залп в любую сторону, куда она пожелает.
Что касается себя, то у нее выявился редкий природный дар, выданный вероятно в качестве компенсации за недостатки ее фигуры, могущими, впрочем, при соответствующем раскладе любви обернуться достоинствами, управлять своим оргазмом: его длительностью, приходом и голосовым сопровождением опять-таки в любую сторону как она того захочет. Не сразу и не сейчас она заставила Викентьева млеть перед ее способностями, склонять голову перед пупком ее живота, поцеловав который он спускался ниже к кривизне ее широко раскинутых ног и буквально становился пиздолизом.
Но могло быть и по другому - что бы он ни делал, как бы не кувыркался через голову и не усаживал ее щелью на щель своего рта, языком разыскивая ту единственную точку, где она скажет: "а-та-та-та-та-сты-ррой! " , закинув глаза к потолку и это будет обозначать что она спустила свои секреты и секреции на его язык и губы - все бывало напрасно и это чаще всего после ссор, когда она злилась на него не настолько впрочем, чтобы полностью его оттолкнуть, нет, она лишь позволяла себе молчать и очень медленно оттаивать, так что у него не хватало терпения, но не запрещать ему пытаться расшевелить ее ни своим членом ни даже рукой, которую он полностью, всей пятерней и кистью мог засунуть внутрь нее и даже присоединить другую руку или сыграть ею "на флейте", а она все оставалась холодной и безучастной. Она очень и очень могла даже отойти, оттаять, но для этого надо было говорить ей слова, много слов, чего Викеша не умел делать, будучи пишущим, а не говорящим человеком. Даже повторять одно и то же любовное заклинание по сту раз ему претило отсутствием художественного вкуса и тавтологией.
Викентьев так в общем и не узнал, что она беременна , так как в первую очередь она открылась матери, а та хоть и бывшая сектантка с запретом любых посягательств на божественное соизволение и устроение мигом вошла, но не в положение дочери, а скорее в мысли по этому поводу своего русского зятя, который, случилось, украл у нее немалую толику любви к дочери и высказывался против детей, которые будут мешать закончить институт, получить диплом и устроиться на работу по направлению. Раиса Михайловна не велела ей ничего сообщать мужу и они вдвоем стали подыскивать способы, как справиться с наступающим испытанием.
Сначала в совет и в обход всех советов пошли таблетки уротропина, которые она принимала, как было велено, небольшими горсточками один раз в день, чтобы не вызвать передозы и ничего хорошего из этого, как выяснилось через неделю, не получилось, кроме сильнейшего мочегонного эффекта, так что нельзя было покинуть пределы домашней территории и выйти в город, чтобы не обосикаться и присесть где-нибудь в тени плетня и огромных лопухов. Галю где-то еще слышала, что помочь может перегрев матки значительно выше температуры человеческого тела, но насколько выше никто не знал, а пытку горячей водой она переносила весьма плохо и пересидев два раза в тазике, где обычно подмывалась, и куда добавлялась еще небольшая порция горчицы, от третьего отказалась из-за непереносимого жжения. Так или иначе не оставалось ничего иного, как получить направление на аборт, а для этого требовалось несколько ранее, чем они планировали вернуться в Россию, как тогда называлась РСФСР. На этом и порешили и теперь хотя бы до конца июля, не таком уже и далеком, можно было забыть про эту нескладуху.
В городе была куча соблазнов, отличная солнечная погода для загара на водохранилище речки Понорки, друзья и танцы в крупном парке при местном Доме Культуры. Изяслав привлекал Викешу, как потом и другие украинские города, крепким духом самостийной провинции, дурманом и цветением плодовых садов с их неисчислимым фруктовым и ягодным разнобразием и безмятежным радушием, доброжелательностью местных жителей, а выходы на базар вместе с женой и друзьями превращались для него в редкие праздники фольклора, искрометного народного юмора и смеха. Чипа оказалась неистощимой юмористкой и прикольщицей в базарные дни, когда они всем гуртом подходили к бабке торгующей персиками и она сосредоточивалась и сводила глаза на белом платке, которым была покрыта и завязана бабка на хохляцкий манер. "О! " - говорила Галю. "О-оо-о! " - изумленно тянула она на одной ноте и ловила двумя пальцами какую-то козявку на ее голове и показывала бабке. Но козявка была невидимой и Галю, выбросив ее через плечо, тут же прищуривалась и находила новую на этот раз на рукаве ее са-рафана, цепляя , снимая ее и без перехода хватаясь за самый румяный и крупный персик. "Можно? " - спрашивала она, но бабка уже испуганная пассами сумасшедшей, ждала только, чтобы они отошли куда подальше и там уже раздавались взрывы хохота. Этот же фокус она с успехом проделывала и на самом Викеше, удивлявшемся, где он подцепил столько блох.
Еще через две недели значительное оживление в их жизнь внесла двоюродная сестра Галю - Валентина Моисеева, приехавшая из Винницы. Сестры получились погодками по возрасту, но в отличие от Галю Валентина вышла статью в крупную рослую девицу с опрежающими размерами грудей, привлекательным лицом обрамленным белокурыми волосами и большой личной слабостью Викеши, которого его приятель Калий научил разбираться и оценивать форму женских ног, к опорам тела и ее колоннам, на которых держалась самое ценное достояние девушки. Валентина имела ноги высшего пилотажа в терминологии Викеши "с неярко выраженной слоновостью" - очень тонкая грань, отделяющая объем нижних конечностей возле лодыжек от болезненной одутловатости, складок и отечности пожилых женщин и чего Викеша еще не знал, что такая женщина в будущем обречена на полноту и излишние жировые массы. Но она была очень хороша собой и далека от того, как ее разнесло впоследствии, заставляя Викешу задумываться и сравнивать сестер, без ущерба впрочем для могучего притяжения и любви к своей подруге и он сам вряд ли мог сказать, находилась ли эта любовь где-то меж его ногами или в сердце, а может быть и в крови, которую гонит сердце от одного члена к другому.
Валентину отправили спать в тот же флигель, который родители переоборудовали для них под летнюю спальню и она ложилась на диване метрах в пяти у окна, к которому вплотную подступались и временами стучались ветки груш. Сначала она отгораживалась от них спинкой стула, слабой впрочем преградой , чтобы за глушить порой отчетливые звуки викешина придыхания в окончаниях любви и постанывания Галю на ее крутом спуске с вершины, но она выучилась засыпать, а может притворяться спящей, раньше чем они дойдут до финиша, так что вскоре и стул не понадобился и сестры лежали и переговаривались, если Викеше , лежавшему в таких случаях за ней, у стенки, не приходило в голову подогнуть ей ноги под прямым углом, нащупать пальчиками и слегка раздвинуть хорошо изученный и знакомый лаз и начать тихонько, а потом как получится, раскачивать ее таз, ягодицы и тело. Разговоры сестер обрывались, Валюшка зевала и переворачивалась на другой бок, а Галю прислушивалась к его толчкам и своему телу, раздумывая, что же делать на этот раз с викешиным нетерпением и со своим собственным лю-бопытством и фантазиями. Теперь когда не надо было думать о предохранении, они порою получались на редкость острыми и возбуждающими.
Галю убирала свою писю и оставляла его собственную обиженной и неудовлетворенной торчать под простыней, как шест палатки, поворачивалась к нему, приникала к его уху своими губами и жарко шептала в ушную раковину: "Миша! Поеби меня в рот! " Она очень рисковала, зная что он может ливануть семенем мимо ее тела, чего он лично переносил с трудом и неприятием, но в их совместной практике, эта просьба означала только одно: она соглашалась на игру и роль самой последней шлюхи на белом свете, согласной унизиться и опуститься ради его удовольствия и наслаждения, поскольку ровным счетом ничего не получала взамен и он освобождал для нее кровать, на которую она ложилась спиной и отталкивалась от стены ногами, съезжала за ее край, так что ее ротовая полость, глотка и далее пищевод составляли одну прямую линию и Викеше оставался лишь самый пустяк - направить по этой линии свой член и сверху наблюдать до каких пределов он дойдет во время толчков в ее распростертое открытое горло с маленьким кадыком, когда он так глубоко погружался в нее, что закрывал своими яичками ее глаза и нос. При этом его собственный рот оказывался дальше всего от любой точки ее тела и он немыслимым образом изгибался, чтобы губами хватануть, изловить и помусо-лить самый ближний сосок ее грудей. В этом положении ни он ни она не смели дойти до эйякуляции, потому что сперма могла попасть в дыхательные пути и вызвать спазм с приездом скорой помощи и соответствующими объяснениями в покушении на убийство. И тогда он вынимал своего баловня из ее рта и опускал туда яички, поддерживая ее голову обеими руками - один раз, второй, в на третий она закрывала рот и пережевывала его мешочки, как кусок сочной груши до своей слюны и бурного выброса его мужского сока на ее груди, горло, и эти струйки растекались блестящими дорожками, скатывались вниз и под своей тяжестью выстраивались в тягучие тянучие нитки. Только тогда она переворачивалась, заглатывала редкие оставшиеся капли спермы, выступившие из прорези-прицела его уже опускавшегося орудия, тянулась вниз, расставленными пальцами руки прижимала свой клитор, делала несколько пассов и спускала сама, не забывая посмотреть, что там делает и спит ли сестра. Нет, она не хотела, чтобы Валя проснулась и увидела крупным планом мужской зад, который обнимали ее руки, а под ним, между его ног свое лицо с широко открытыми глазами и черными космами волос, свисающих до полу. Всего за год, когда она первый раз заглотила его семя, будучи еще девственницей, она прошла таким путем, которого другой зрелой женщине не хватило бы и на 50 лет жизни.
У сестер никогда не было взаимных тайн и секретов, начиная с самого далекого детства, но это было не самое лучшее зрелище из тех, когда мужчина ебёт женщину, подразумевалось, имеет, владеет ею и распоряжается в самой постыдной и беззащитной форме близкой насилию и порке. Но Викеша мог бы поклясться, что этот проститутский способ возбудить его чувственность и довести его до красного каления и кондиции, изобрела она сама , если делала это в присутствии живой, хотя бы и спящей сестры, еще не знавшей, по ее словам, мужа. И слово, которое она говорила ему на ухо, не слыханное более нигде и никогда в общении между ними, очень точно передавало событие соития, совокупления и живой мучительной страсти между ними.
Викеша и не хотел думать об этом, но никак не получалось по другому. Один раз они остались в домике с Валентиной вдвоем. Викеша сидел за столом и клеил тонкую папиросную бумагу на крылья планера, который он купил перед отъездом на Украину в виде набора авиамоделиста, вспомнив свои давнишние детские увлечения во дворце пионеров. Один фюзеляж крыльев с нервюрами и шпангоутами занимал весь рабочий стол, который Викеша временно переделал из обеденного кухонного стола. Валентина, явно заинтересованная его занятием, испросила разрешения посмотреть и, если надо, молчать, но молчать она не умела, да Викеша и не настаивал, а потому они переговаривались, помнится, как попасть в домик-музей знаменитого хирурга Пирогова, ставший его личным мавзолеем и гробницей и находившийся недалеко от Винницы.
Через полчаса она готовилась пойти в город и сейчас сидела напротив него в белой блузе, из которой выпирали ее спелые груди и черной юбке, которая перелезла все границы через ее красивые округлые коленки и открыла, как занавес между ее босых ступней "с неярко выраженной слоновостью" поставленных на низенькую табуретку и наливными ляжками, белый треугольник ее трусиков, закрываюших лобок, одна прядка которого, как он нафантазировал скорее чем увидел все-таки выбилась в паху. Как ни крепился Викентьев, низко склонив голову над своей воздушной конструкцией, но преодолеть искушения не мог, стараясь хоть не выдать волнения и направления своего взгляда и втайне досадуя, что она не составит ноги на пол и не одернет, наконец, свою юбку или на какой угодно конец - худший или лучший выйдет на секунду за дверь, чтобы снять трусики и, вернувшись на прежнее место, прямо показать ему, чего он хочет видеть и обязательно захочет потрогать. Но нет, эта рохля ни о чем не подозревала и сама явно ослепла, если продолжала рассказывать, безмятежно глядя, как он испортил цельный лоскут бумаги, оклеивая элероны крыла и уже чертыхается на свои кривые руки, что доктор Пирогов лежит в своем стеклянном гробу совсем как живой и его мавзолей представляет из себя маленькую часовенку, куда приходят туристы и прочий народ, чтобы оставить свои впечатления в книге записей.
Это впечатление, а именно, что ничего особенного не было в этом эпизоде и из него не получилось никакого любовного или эротического приключения или Викеша сам все это придумал, приписав с ходу ее простодушию и "рохлеватости", а может быть своим собственным фантазиям сексуально озабоченного человека осталось с ним на память, для того наверное, чтобы лишать его этим "ничего не было" его прошлого, его прошедшего настоящего и будущего времени, самого главного времени - времени любви, достаточного, чтобы составить любому другому человеку целую жизнь, вечность и счастье. И именно об этом впечатлении, Викентьев мечтал написать книгу на протяжении всех своих долгих лет, чтобы доказать хотя бы самому себе, что они были, а не приснились.
Сравнения между сестрами неизменно выходило у Викеши в пользу Галю, которая словно нарочно подставляла, подкладывала под него свою сестру, не испытывая очевидно никакой ревности и устраивая такие испытания его любви, о которых можно было бы пожалеть в ближайшем приближении.
Возвратившись в позднее время из города, они переступали порог флигелька босыми, на цыпочках и Галю, старательно отводила его физиономию в сторону от дивана, где уже спала Валентина, так и не выключив электрический свет. Но сбросив с себя платье, Галю все еще со смешками, голышом шла к дивану, где находился выключатель и Викеша, видел, что у Валентины лежавшей на боку груди полностью со всеми присосками выбежали из ночной рубашки и разметались по всем направлениям постели и белоснежных простыней, а рот полуоткрыт и из него на подушку вытекает слюнка. Этот кадр держался перед глазами всего 1\25 секунды и вытеснился белыми ягодицами, на фоне уже загорелой спины и ног своей подру-ги,выключившей свет и вызываюшей равное и большее своей доступностью желание.
"Хочу титечки пососать", - без стыда шептал он Галю на ушко, поднимая и опуская свой зад, где лежали лодыжки ее ног, скатывающиеся с каждым его толчком к воронке заднего прохода. И хотя он не сказал "Её", Галю поняла его правильно, если шептала в ответ: "Пососёшь, пососёшь. Слюнку сопьёшь и в ротик ей спустишь. Только сначала полижи мне писю и сделай, чтобы я улетела а потом иди к ней. "
Она знала, что как только из него польется и не на сторону,а в ее тело он восстановится не скоро, минимум через два-три часа и забудет во сне свои фантазии, груди её сестры и открытый рот. И снова с удивлением вспоминала, как быстро воспрянул и ожил под пальцами ее рук викешин член, ставший ее баловнем и любимцем с той самой майской ночи в Зеленом городе и как ей ничего не оставалось делать после того, как Викеша стянул с себя белье, кроме как надышаться новых острых мужских запахов и ублажать его, оголив большую уже слегка переспелую, истекающую соком сливу на его конце своим языком и губами. Ее любовь и любопытство придавало неповторимый вкус и аромат его семени, и она совершенно явно травила свою рохлю-сестру преувеличением размеров,количества, запахов и вкуса, рассказывая, что делает с нею Викеша в постели. А еще она сообщала, что Викеша "запал" на нее, видел ее груди раскатившиеся по простыням, подставлял под них руки, чтобы они не свалились на пол и мечтает когда-нибудь напоить ее до самого горлышка своей сладкой ряженкой. Валюшка смеялась, взбрыкивалась, говорила, что сестра все выдумывает и ее Викеша совсем не в ее вкусе, чтобы позволить ему такое.
Через полторы недели она уехала, поцеловав на прощание Викешу в щеку и взяв для поздравлений и писем их новый российский адрес. Лишь после ее отъезда он узнал, что Валентина 1943 года рождения - плод любви немецкого лейтенанта Ганса Бюргеля и родной сестры Раисы Михайловны , которая в грустную минуту и поведала своей дочери всю историю. Что это была любовь, а не военный адюльтер, каких за годы войны никто не сосчитал, Раиса Михайловна знала и верила по рассказам своей сестры, поскольку они всеми правдами и неправдами стремились скрыть свою любовь от посторонних глаз - немецкое командование косо смотрело на арийского солдата, который путается с малороссами, вместо того чтобы делать вермахту новых солдат от арийских девушек первой выпечки и свежести. А что касается его выбора - ей не удалось избежать хулы и возмущения ядовитых гадов, которые есть в любом народе и нации, кричавших ей вслед "немецкая шлюха и проститутка", уже после отступления немецких войск, так что ей пришлось еще до окончания войны с малышкой на руках уйти пешком с границы Западной Украины и Молдовы и осесть в Виннице.
Викеша очень долго после свадьбы и роскошной телеграммы с цветами и поздравлениями от Валентины держал конверт с ее винницким адресом, хранившим аромат белой блузы, черной юбки, округлых коленок и белого треугольника под ними. На свадьбе никто из ее друзей в Изяславе не появился - ехать в Россию на три дня представлялось весьма дорогим предприятием, если можно было обойтись поздравлениями и пожеланиями; родители прислали деньги и Викеша с Галю немедленно отправились в свадебное путешествие на пароходе до Астрахани и обратно. Регистрация в ЗАГСе, застолье с немногими викешиными одноклассниками, один из которых даже представил "Победу" под свадебный кортеж, и родственниками родителей, а через день трехпалубный флагман "Товарищ Артем" уже чалил их вниз по волжским просторам и плесам.
Сразу по возвращении из Изяслава и когда они уже освоились и обставились в своей маленькой комнатке на ул. Грузинской у нее случился выкидыш и скорая помощь увезла ее в больницу, но через три часа Галю своими ногами пришла домой - закончился как будто бы благополучно первый этап их любви, но теперь приходилось смотреть в оба глаза, чтобы не залететь второй раз и Викеша терпеливо дожидался, когда Галю снимет с него трусы, залупит ему головку,откинув свои черные волосы, поцелует ее и попробует натянуть на нее презерватив, чтобы не прищемить ни кожицу ни волоса с лобка и яичек. Под ее присмотром он несколько раз делал это неудачно и в досаде срывал резинку, уговаривая Чипу как-нибудь обойтись без нее, но на самой кульминации полового акта вынуть инструмент из ее писи и спустить в тряпочку оказалось (западло и некстати) очень болезненно, а перевести его выше в ее рот не всегда получалось из-за его и ее нетерпения кончить вместе. После двух раз Викеша взмолился, чтобы Чипа придумала что-нибудь новое, чтобы вся его любовь уходила целиком в ее тело, а не так как будто это были отходы для сброса в канализацию.
Новая жизнь на грани фола для молодоженов, когда ей приходилось думать прежде чем подставить свое тело под ласки любимого и отыскать в нем тот резервуар, где бы он мог безболезненно для себя и безопасно для нее расстаться со своим семенем как раз и началась на пути в Астрахань. Каюта третьего класса, где они занимались любовью, мало походило на ее ложе. Она скорее напоминала двуспальное купе скорого поезда с нижней и верхней полкой, которую можно было откидывать и крепить к стене, столиком и над ним круглым большим иллюминатором, находившемся может быть в метре от поверхности воды и пропускавшем много света, если только солнце светило с этой солнечной стороны. Но здесь, слава Богу, никогда не было жарко, а к тарахтенью машины в трюме, вертящей лопасти подводного винта, они быстро привыкли.
Они потеряли всякий стыд, рассматривая половые органы друг друга с близкого расстояния. Слезая со своей полки утром Викентьев, имевший слабый нюх, сразу залазил головой меж ее ног, когда запах ее вульвы и ночных выделений становился особенно стойким и сильным, раздумывал не пора ли делать фигурное бритье вокруг ее щели, и без раздумья вставлял туда фрукты и ягоды. Со своего привычного места на левой ляжке она замечала красные пятна в его промежности, там где яички отпотевали на кожаных складках паха и большую атерому, которую Викентьев все собирался вырезать, чтобы убрать с ее глаз. Однажды она вынула его член изо рта, потому что нащупала что-то языком и губами, поставила на нижнюю полку к свету из иллюминатора и сидя на столике взялась выдавливать снизу на стволе его члена между кровеносными сосудами большую черную горошину жировика. Викентьев ойкал, морщился, но терпел, испытывая лютую ненависть к подкожным клещам, как называл он сальные жировые скопления в порах.
Кожа у него в этом отношении была никудышная и злая память не забыла, что когда он перешел в 10-й класс 14-й школы, лицо у него было покрыто красными прыщами, ставшими бичом его юности и постоянством огорчений. С таким лицом он не мог не только приблизиться и разговаривать с девочками, но и смотреть на них. Выход имелся только один и он знал его, любая женщина, которая лишила бы его девственности и сделала мужчиной, избавила от этой напасти и вылечила за две недели. Но где же и как найти ее? За три года он испробовал все средства избавиться от прыщей , а на четвертый преодолевая нестерпимый стыд , своими ногами пошел в косметический кабинет, сидел в очереди единственый среди женщин и молодая девушка, его тайная мечта, распаривала его лицо, накрыв покрывалом над кипящей кастрюлей с картофелем, а потом давила прыщей специальным стальным инструментом с дырочкой на конце. Но не помогло и он вскоре бросил эти занятия, хотя мать давала ему деньги на эти процедуры без ограничения. В от-чаянии он придумал собственный способ как лечиться, позвав на помощь Мистю, своего однокласскника, который жил в соседнем дворе, а затем вставлял провод в одну дырочку электрической розетки с тогдашним напряжением в 110 вольт и держал этот провод левой рукой, а Валеточка Мистин вставлял другой провод в другую дырочку, хватался за него, а другую руку большим пальцем прижимал к той щеке, где было больше прыщей. Их начинало колотить электрическим током, но Мистя терпел, а Викеше сам бог велел. Почему их обоих не убило Викентьев не мог понять до сих пор. Однако, эти электрические пытки тоже оказались бесполезны. Уговориться с Мистей и составить расписание у него не получилось, но видимо желание победить свое безобразие было очень сильным и прыщи стали уходить сами по себе, особенно когда в его жизни появилась Нина Быкова, его однокурсница по институту. На занятиях эта маленькая блондинка пышных форм с красивым овалом лица, макияжем и высокой прической с целью увеличить свой рост, садилась рядом с ним.Ходила она на высоких каблуках, классно виляла задом при ходьбе, по-куривала , имела общительный дружелюбный характер и тянула на разбитную бабенку. Она легко нащупала Викешину слабинку и тягу к опытным женщинам и в его лице имела благодарного слушателя о походах в рестораны, катания на дорогих машинах и своих поклонниках в люксовых номерах отелей.
Последний раз он приходил к ней в венерическую клинику, гле она лежала вместе со своей подругой и лечилась от гонореи. На один воскресный день ее выпустили и она не пошла в общежитие, а заночевала у Викеши, родители которого уехали в туристическую поездку в Ленинград. Любой контакт между ними был исключен - она его сразу предупредила, лечение этой штуки выходило затяжным и не всегда удавалось. Они лежали рядом на двух раскладушках и долго-долго разговаривали и Викеша так и не сомкнул глаз, ожидая невесть чего. А она прикорнула и когда в четыре утра стало совсем светло, он повернулся к ней на бок и раздевал ее взглядом, стаскивая с нее белый бюстгальтер малых размеров, из которого почти вывалились ее груди , смотрел на аккуратный сопящий носик, румянец на щеках, как у спящего ребенка, толстенные полураскрытые губки, ее особая примета и гордость, на которых она пробовала самые различные помады и занимавшие почти все лицо, темные волосы, разметавшиеся по подушке, и только не посмел опустить глаза до кружевных белых трусиков, под которыми пряталась скандальная по-стыдная болезнь. Видимо, почувствовав его взгляд, она открыла глаза, несколько раз хлопнула ресницами и улыбнулась ему. И это подействовало на него как сигнал. Он встал и сделал над ней собачью стойку. Трусы на нем вспучились горбом и снизу она, наверняка, видела его опухшие за ночь яички. "Нина, ведь я с ума схожу", - сказал он, не владея больше собой и стаскивая трусы. "Смотри, что со мной делается. " - "Миша, не надо, не надо, не сейчас", - лепетала она, еще больше распаляя его и закрыла глаза. Он поставил одно колено на раскладушку, а руками оперся об алюминевую перекладину с другого бока ее головы и его конец из которого уже сочилось семя, завис над ее губами. "Нина, открой, пожалуйста, рот. Открой рот. Открой рот. "
Он не знал того, чего уже знала она, что триппер может перейти от одного к другому и при оральном контакте. То, что этого не случилось, относится к редкому случаю его личного везения, ибо он стал бы женоненавистником в 22 года с первой в своей жизни женщиной. А вскоре она исчезла, выбыла из города, перевелась в другой институт, и хотя они были вместе единственный раз он сохранил о ней воспоминания доброй памяти, ибо она открыла ему путь в новую область человеческих устремлений и вожделений.
Прыщи, теперь появлялись лишь от случая к случаю, и вскоре окончательно ушли. Но подкожные черви, какими они по сути дела являются, уступили место не гнойным жировым образованиям с черной головкой, которые легко выскакивали наружу при обжатии пальцами. Их-то и ненавидел Викентьев лютой ненавистью, давя из любого положения и переглатывая слюну. На теле Галю, которое он изучил лучше чем она, он нашел несколько штук, точнее всего 2, но в самых укромных местах: на ляжке с внутренней стороны возле щели и один очень забавный в виде парашютика между грудей, который он заметил, когда облизывал ей соски.
Вряд ли они видели, что происходит вокруг и уж точно ничего не замечали: ни названий селений и городов, мимо которых они плыли, ни жаркой погоды, вынуждавшей бегать в корабельный душ и купаться на каждой остановке, ни корабельную скуку, давившую не столько на пассажиров, сколько на корабельную команду не исключая капитана и его помощника, которым приелась однообразная непыльная и не бог весть какая трудная работа - состояние счастья не допускает никаких других воспоминаний кроме самое себя и привычной рутины далекого плавания: плеск речной волны о борт "Товарища Артема", зычный рев пароходного гудка разминующегося на встречных курсах с другим водным транспортом, звон корабельной рынды при отчаливании с пристаней, пронзительные крики стаи чаек, летящих в кильватере "товарища" за кормежкой и содрогания корабельной машины при переходе от "Стоп" к "Полный вперед".
В Астрахани, где корабельная команда под завязку затаривалась воблой и арбузами для продажи на базаре после возвращения из рейса, Викеша и Галю, прослышавшие о местных достопримечательностях, отправились в ресторан, стоявшем на пруду с королевскими карпами, рощенными в довольстве и неприкосновенности для чего содержалась целая охрана из вольнонаемных стрелков. Открытая площадка ресторана, выдвигавшаяся на сваях в пруд и закрытая сверху крышей из красной шведской черепицы размещала в себе маленький танцзал с раковиной для оркестра и многочисленными столиками с белоснежными покрывалами для гулящего народа. Часть посетителей всегда толкалась около баллюстрады, где кормила достигавших порою исполинских размеров и окончательно зажравшихся подводных свиней, чисто потехи ради выпрыгивающих из воды среди крошева объедок и закуски со столов клиентуры и с буханьем и плесками уходивших обратно, чтобы показать свое рыло в новом месте. Мечта посетителей была единой - не как накормить, а как напоить божьих тварей и один из них на глазах Викеши и Галю вплотную к ней приблизился, заказав у официанта целый кирпич монастырского белого хлеба с хрустящей и плотной корочкой. Он вырезал на боку буханки квадрат мякоти, налил внутрь из графина водки и запечатав все дело тем же квадратом, совершил грех, швырнув буханку на середину пруда, так что Викеша который раз пожалел, что не взял с собою фотокамеру. Минуту белый хлеб, плюхнувшись на воду, застыл на одном месте , словно никого не интересовал, но вот покач-нулся раз-другой под толчками рыбьих губ, пробующих новое лакомство, а затем пошел медленными кругами и зигзагами в самых разных направлениях. Апофеозом всего рыбьего жора, пресыщения и алкогольного отравления стала одна из карповых особей, выскочившая из под-воды прямо на буханку, разлегшаяся во всю ее длину, слабо помахивая хвостом, разевая рот и топыря жабры, после чего так же неспешно, головой вперед улькнула обратно, где и была. Еще через двадцать лет Викеша в дельфинарии видел, как такие же фокусы проделывают дельфины под сто килограммов с плотами, надувными лодками и дрессировщиками на борту.
Эта картина, как снимок на память обо всем круизе до Астрахани и обратно, , застряла в его сознании, как символ собственного довольства, благоденствия природы, людей и подруги жизни. За весь проезд они не поссорились ни единого разу. И на пути восвояси взялись осваивать новую технику, только теперь Галю наслышанная о запретных удовольствиях от своей сестры, винницкой Валентины Моиссенко легко уговорила Вишу поиграть "на флейте" не пальчиком, а фаготом, поскольку его инструмент на контрафагот все-таки не тянул. Разговор зашел после того, как Галю после выкидыша наконец-то разрешилась месячными, а крови Виша не терпел ни в каком виде, а от словосочетания не то что от блюда "бифштекс с кровью" его могло вывернуть наизнанку. Они легли на нижнюю койку в своей каюте и по простоте душевной и пионерскому зачину все у них получилось на боку как надо и Виша с первого захода прошел и сфинктер и прямую кишку Галю и даже вышел за ее пределы, припечатав свои яички к белым ягодицам женушки. Игра на фаготе ему понравилась строгостью тематики, прямолинейностью ходов, отсутствием нот, импровизаций и ощущением, что у него не музыкальный инструмент, а лошадиный медицинский шприц для инъекции нектара в самые потайные складки ее чрева, где он может играться и оттягивать кульминацию, сколько вздумается. Галю пожаловалась, что у нее мокро в попе и Виша , включив бра над ее головой, нашел, что у нее из заднего прохода, еще не успевшего сомкнуться после его проникновения, тонкой струйкой сочится его семя, только что впрыснутое так глубоко, что казалось возврата быть не может. Пришлось убирать за собой и взять на себя эту обязанность на будущее, но он не рискнул сказать ей, что весьма смущен тем обстоятельством, что его инструмент вышел из ее ануса отнюдь не в безупречном состоянии и самом чистом виде. Вот где бы пригодилось изделие Љ1, кабы временами не болезненное пристрастие Виши ко всему натуральному. Но и до предварительного промывания кишечника возлюбленной с помощью спринцовки он не дошел - опять резина! и почувствовал, что малость поостыл к идее анальных контактов, но Галю еще толком не разобравшаяся в своих ощущениях, кроме того что она имеет его с головой внутри себя и опять может помыкать и управлять им как хочет настояла на втором разе и еще и еще. Так вот и совращаются юные сердца.
Когда они по возвращении покидали "Товарища Артема", на столике и переборках их каюты остались граффити, сделанные Галю входящими в моду шариковыми ручками - мальчики и девочки взявшиеся за руки и надписи Виша + Галю = сердечко проколотое стрелой и Галю + Виша = навеки рядом.
Имеет ли смысл говорить о том, что любовь получилась у них такой боль-шой, а оболочка счастья круг нее такой тонкой и нежной, что любая мелкая иголочка могла проколоть ее и вызвать взрыв, хлопок и полное исчезновение своего содержания. Откуда им было знать об этом, если они жили внутри своей любви, дышали ее атмосферой, а счастье взаимного обладания оказалось настолько прозрачным и невесомым будто вовсе не бывало. Можно было без конца разводить антимонии на темы, что они еще не вышли из детского возраста и не проявляли благоразумия и осторожности в житейских вопросах, утверждать, что Чипа была слабовата на передок, как не раз намекал Эмиль Калинкович, наблюдавший пару изблизи, а Виша слишком поверхностен во вспашках ее зяби и не в меру самонадеян относительно собственной глупости, но то что должно было случиться - случилось, причем и с самим опытным и искушенным в житейских делах Эмиль Калинковичем, прожившем со своей первой любимой женой, как и Виша, ровно два года.
Но у Виши все это оказалось более перенасыщенным слезами, содроганиями души и треволнениями еще и потому, что он сумел уверить себя в том, будто он однолюб и до конца своей жизни может любить только одну женщину, что в общем не соответствовало ни его небольшим талантам на любовном поприще, ни его потенции и потребностям.
Через 20 лет Галю вернулась, чтобы вдребезги разбить его прошлое и похоронить под его обломками тайное самолюбование Викентьева своими способностями любить одну женщину и остаться верным ей на всю долгую жизнь. Он пошел открыть дверь на звонок и увидел перед собой женщину за сорок с подростком, стоявшем в некотором отдалении на лестнице. Она привезла своего сына поступать в военно=командное строительное училище - одно из трех на весь Союз. Кличку Чипа он вспомнил через одну секунду встречи, а через пять минут они были на полных сносях в прежней атмосфере взаимопонимания и давних сложившихся отношений, нисколько не стесняясь шустрого и смышленого мальчишки. По ее словам она никогда бы не решилась придти и позвонить ему в дверь, ничего не зная о его семейных связях, с риском нарваться на новую жену,чужие лица, изменившиеся обстоятельства и в конце концов просто известие о его смерти, если бы не его письмо, написанное и отправленное по старому адресу в Изяславе на ул. Тупиковую через 5 или 8 лет после их расставания в телефонной будке на вокзале, где он целовал ее мокрые от слез щеки и пытался рукой все глубже забраться в ее щель под юбкой без ненадетых в спешке после ванной трусов. Тогда он уходил в байдарочный поход по Карелии, а она навсегда уезжала в Изяслав, взяв перевод на курс ниже в заочном отделении Киевскго университета.
Это письмо на синей бумаге с его невообразимым почерком, не раз, видимо, читанное и перечитанное, с темными пятнами от пролитых слез она и предъявила ему, как залог своей решимости отыскать его в городе, куда она приехала пристроить своего сына и, быть может, поправить свою личную незаладившуюся жизнь.
Викентьев держал собственное письмо в своих руках и поражался своей черствости и равнодушию. Ну да, он писал, что его приперло к стенке и он мучается своей неостывшей любовью, говорил, что скучает, что ничего не изменилось, и он как водится не представляет себе жизни без своего Галчонка, но в том-то и дело, что перед ним сидела Чипа, а Галю, его маленькая Галочка здесь даже не ночевала. Вместо ног под нею были две массивные тумбы далеко отстоящие друг от друга, под стать их кривизне, и они с трудом поддерживали гору оплывшего жира, закрывшие и зад и фасад, так что когда она шла переваливаясь с одной опоры на другую, казалось, что плывет старинный комод, разбухший от ненужного барахла и наверху его, на шее, при каждом шаге трясутся и свисают волнами сбегающие жировые складки. Мыслимое ли дело, но его капитан так ни разу и не шевельнулся за все время незабываемой встречи. Время сыграло с ней злые шутки - одну грудь ей полностью вырезали с подозрением на маммону, но она снова была здесь - полностью к его утехам и распоряжению и сама готова была утешаться, если только он снизойдет, но вот тут ничего и не вышло и целую ночь после того как она сдала сына за ворота училища они прокантовались вдвоем на родительской постели с его матерью в другой комнате, он так и не посмел прикоснуться к ней и его капитан вел себя тише воды ниже травы, полностью отвергнув брожение жировых масс на лобке, ляжках и ягодицах, раствор ее щели, которую он когда-то, пьянея, подмывал своим языком и единственную уцелевшую молочную пристань, которой больше уже не суждено было накормить младенца и оросить язык взрослого самца.
С тем что он так легко и проворно потерял три года своей юности и воспоминаний, полностью утративших свою ценность и в какой-то момент просто порвав на клочки и выбросив незаметно свое письмо, она примирилась так же легко и безболезненно на вид, рассказывая с приколами, что от поклонников, в частности, старых евреев с ее нынешними габаритами попрежнеиу нет отбоя и врать ей, видимо, не приходилось.
По плану она задерживалась в городе еще на три дня и все это время Викеша водил ее в рестораны, устраивал в гостиницу "Москва", стоял у железных ворот училища, за которыми торчал дежурный курсант, пока она общалась с сыном во дворе училища и думал, что расставаться с прошлым все-таки легче чем представить себя без мало-мальского будущего. Когда она уехала, он ощутил, что из его прошедшего времени, как из треснувшего кувшина прямо на землю вытекла кровь и сперма и его вечная любовь, давно ставшая пристанищем грусти и самолюбования обернулась отрицательным опытом.
Глава 3 (СТАРЫЙ ПЕТЕРГОФ)
На 62 году жизни, будучи уже на пенсии, Викентьев вместе с женой отпра-вился в 20-тидневное путешествие по памятным местам.
Лето этого года выдалась невероятно жарким и очень похожим на сезон 1972 года, в конце которого он исписал толстенную увесистую стопку общих тетрадей, обернул все это дело в прочный пергамент, хресь-нахресь перевязал шпагатом, не поленился сходить на почту за сургучом, сделал на бандероли оттиск личной резной печатью из горного хрустался, купленной по случаю в антикварной лавке Апраксина Двора в Ленинграде, написал по-китайски поверху: "The Best Summer was in 1972" и забросил свое произведение на полати в той самой квартире с высоченными потолками, где жил с родителями и откуда ходил когда-то во 2-ю и 14-ю школу. С тех пор он уверил себя, что самым лучшим из любой декады является год с двойкой на конце, а самым плохим тот, который кончается Зеро-м. В конце концов надо же хотя бы что-нибудь узнать о самом себе в 30 с лишним лет. Узнал он немного: ему показалось, что если он запишет свои счастливые воспоминания немедленно после окончания событий, то тем самым предохранит свое прошлое от уничтожения и коррупции беспощадными наступающими настоящими и будущими временами.
Бандероль эта мирно пылилась под потолком целых девять лет, покудова с оглушительным треском вдруг не рванула и не сгинула в неизвестном направлении после семейного скандала последовавшим за смертью отца Викентьева - Сергея Михайловича, так что получалось, что его назвали Михаилом в честь деда - портного из костромской глуши. Старший брат Викеши, Рудольф, видимо, искал в квартире то ли деньги то ли завещание и наткнувшись на бандероль с непонятной китайской надписью вскрыл ее, а дальше надо было прятать концы в воду.
В тетрадях по-русски, но весьма толково и во всех подробностях описыва-лись эротические похождения и жаркие перепитии Викентьева в течение этого памятного лета 72-го года, которое завершилось отъездом на учебу в Ленинград. Но старший брат в отместку за свою досаду и безрезультатные поиски высказал младшему свои претензии и вырвал из рук матери сберкнижку с остатком денег, предназначавшихся Михаилу. Обиду эту Викеша простил и братья помирились, но забыть никогда не смог.
Ровно через 30 лет ситуация с жарой и пожарами в лесах повторилась с небольшими изменениями благодаря техническому прогрессу. Если в 72 году американцы поджигали русские леса и торфяники, спуская из стратосферы на парашютах газовые баллоны с напалмом, то через 30 лет они делали то же самое, фокусируя через линзы со спутников солнечные лучи в самых горячих точках российского лета. Викентьеву слухи эти очень нравились и он всемерно поощрял их, рассказывая где ни попало, что работал по заданию спецслужб ЦРУ корректировщиком в тех местах, где яростнее всего дули ветры, раздувая огонь, благо за такие россказни уже не сажали.
Во всяком случае когда чета Викентьевых возвращалась из путешествия на шоссе возле Твери стоял такой плотный чад от горящих торфяных болот, что за капотом собственного фольксвагена трудно было разглядеть номер впереди идущей машины, плетущейся с пешей скоростью и приходилось цепляться за видимость этого номера, чтобы не попасть в кювет и далее на собственные похороны. Леса и болота пылали повсюду жарким пламенем и американские империалисты явно переусердствовали.
Но за исключением этого небольшого приключения все турне происходило в безоблачной и солнечной обстановке и, главное, с самого начала пошла такая везуха, что кому ни расскажи - диву давались. В Москве они отыскали по объявлению немецкую фирму, которая скупала у россиян фотоаппараты Пентакон и причиндалы к ним сделанные еще во времена, когда в Берлине стояла знаменитая бетонная стена, которую растащили на сувениры, и существовала ГДР. На кой чёрт им это было нужно, Викентьев так и не узнал, получив от русских сотрудников фирмы весьма невразумительный и уклончивый ответ, но платили они по желанию баксами или рублями , причём так щедро, что денег за фотоаппарат и длиннофокусный объектив к нему с лихвой хватило и на бензин и на прокорм и обязательное оформление из крепкого пива Русич и водки Катюша, где голая баба сидела на бутылке и закрывала свои прелести, помахивая красным сапожком. Повезло им еще продраться через гигантские пробки, устрашающее скопище машин на улицах столицы и с облегчением вздохнуть, что невредимыми унесли отсюда ноги.
По пути на север они объезжали все рыбные места, какими славится русская широкая полоса от Москвы до теперь уже Петербурга и жизнь у них пошла слаженная и дружная без комаров и мошек, как говорила тетушка: "Четвертую тарелочку ухи без всякого аппетита выкушала. Соседушка. Ай не поможешь? " А про антураж и красоту вокруг себя ни разу слова не молвили: "Зажмурься и не дыши! " Какие там Венеции, на кой ляд нам Парижи - есть русский лес рядом чистое озеро или тихая речушка и. . за ваше здоровье! Такова была задумка Викеши с самого начала и уже одно, что все выходило точно по плану, было удивления достойно.
Но чем ближе они подвигались к Петербургу, тем более заметно волновался Викентьев, чаще чем обычно сверявшийся с атласом автомобильных дорог, лежавшим на приборной доске. Вот уже пошли Гатчина, Павлово, Царское Село, но где же, где та дорога из Старого Петергофа, по которой тридцать лет назад он ездил в деревню Порошки за ягодой морошкой, морошкой, морошкой. . . и куда ходил топить углем трубу в кочегарке, обогревающую соседние дома. Неужели ее нет на карте из-за ее размеров и пустяковой важности? Но другого автомобильного подъезда к мишени своего турне он не знал и знать не хотел. Что же делать? Не будешь же спрашивать каждого встречного и поперечного: "Скажите, где здесь кочегарка и деревня Порошки? - Какие еще Порошки? - Там грибы и ягода морошка, морошка, морошка. . . " Впрочем, изловить этого встречного-поперечного на пустынном шоссе, где туда-сюда сновали быстрые колеса не представлялось никакой возможности. Вот еще бы лет через 10 - включил навигатор, тот связался со спутником и no problem! ты кемаришь и сопишь, а машина тебе на ухо вещает, куды ехать и где сворачивать. А по старому принципу: "Язык до Киева доведет" не получалось, потому как где же этого самого языка загрести?
В конце концов Викеша скрепился, бросил все сомнения, размышления и покатил наобум: сначала какая-то безлюдная и безлошадная, но хорошо укатанная асфальтом дорога без придорожных столбов, указателей и знаков, потом пошли заборы, какие-то строения, теплотрассы , газовые ворота, трасса становилась все уже и казалось что они вот-вот упрутся в тупик; тем собственно и кончилось, когда они въехали на бензоколонку; заправились конечно, под завязку, раз попали, но тут с автозаправки открылся новый путь, два поворота и вдруг перед ними- очень оживленное и большое шоссе, по которому курсировали двухэтажные туристические автобусы. Викентьев ахнул и остановил машину.
Теперь он точно знал, где находится, но каким образом его занесло сюда, на самую середину асфальтовой ухоженной ленты, соединяющей Ораниенбаум со Старым Петергофом, а затем идущей далее через Новый Петергоф и Стрельну в Петербург понятия не имел. Во всяком случае это место оказалось весьма далеко от той степи, по которой он намеревался въехать в Старый Петергоф, так как отсюда до Ораниенбаума и далее по морю до Кронштадта было в принципе ближе, чем до общежития на улице цареубивца Халтурина, где он прожил три года. Сразу в голове мелькнула мысль, что его и в дальнейшем могут ожидать здесь не счастливые воспоминания, а не совсем приятные и нежданные сюрпризы памяти. Как вот это самое шоссе, которое он махом, без задева вспомнил через 30 лет и уже знал, направо или налево поворачивать. Ему ли забыть эту дорогу, если он пробегал ее, задыхаясь не столько от физической нагрузки, сколько от бешенства и злобы, кляня себя всеми матерями на свете и это в час ночи, после того как он проспал свою остановку в Петергофе, затем в Мартышкино и его, как и других бомжей вытолкала из электрички милиция на рутинном обходе запасных путей в Ораниенбауме. Только в четыре утра, выдохнув все вчерашние алкогольные пары, но попрежнему свирипея от собственной глупости, Викеша достучался до вахтерши и рухнул в свою койку на четвертом этаже. "Нет, ребята, - посмеивался Викеша тут же за рулем фольксвагена, рассказав жене этот эпизод из своего прошлого, - нам дороги этой позабыть нельзя! "
Убедившись, что они на месте и блуждать более не придется, он снова запустил двигатель и на этот раз остановил машину в Старом Петергофе на небольшой привокзальной площади возле столовой. Здесь ничего не изменилось с давних пор, разве что подросли деревья, закрывающие пути и платформы, где попрежнему шумели на тормозах, подкатываясь, и набирали ход с остановки пригородные электрички. Старый Петергоф представлял собой поселок наполовину пригородного наполовину дачного типа, разрезанный на две части линией электрички и старая часть , куда он ходил на суточные дежурства в кочегарку и задумал въехать с самого начала, находилась как раз там за этой линией и железными путями. А получилось, что приехал-то он с противоположной стороны, с моря, от Балтийского Залива. Здесь же начиная со здания столовой на втором этаже и кухней-комбинатом на первом, стояла группа четырехэтажных коробок хрущевской застройки и одна из них была его общагой.
Оставив жену, недолюбливающую пешие прогулки, в машине, Викентьев пошел на разведку. Эта столовая некогда послужила перевалочным пунктом на всех его путях в Ленинград: в публичную библиотеку Салтыкова-Щедрина, Салтыковку, как они ее называли, в Университет на берегу Невы прямо за Дворцовым Мостом, где он учился в аспирантуре на кафедре русского языка, здесь он заправлял свой желудок на долгие сутки перед кочегаркой и сюда же возвращался с работы еще не отмыв угольную пыль, въедавшуюся в лицо и руки; готовить Викентьев не умел а научиться на новом месте поленился, ласковые женские ручки Людмилы, на которую он взвалил заботы о своем пропитании, остались далеко позади, а найти новые и с ними - другие плотские радости, у него не получалось за отсутствием не столько трудов, сколько талантов по части охмурять слабый пол. Так что столовка на втором и магазинчик на первом остались его единственным пунктом заправки желудка в Старом Петергофе на три года учебы в аспирантуре, здесь он нажил коллиты и едва ли не язву от столовской пищи, со страхом и подозрением на рак пошел в больницу и враз вылечился как только за окончанием всей эпопеи перешел на домашний корм.
Отсюда до общежития насчитывалось три-четыре шага, которые он мог пройти когда-то с завязанными глазами, доверяя не своему нюху, которого не имел, а просто чувству голода и инстинкту самосохранения.
Здесь и случилось первое происшествие, вызвавшее растерянность и смятение в голове. Сколько Викентьев не путался в трех соснах, сколько не топтался на месте, озираясь по сторонам среди унылых серых коробок, но знакомого мотеля или попросту "моталки" найти не мог. Где-то рядом здесь должна была быть железная ограда детского сада, на которую Викентьев бывало вешал пиджак, чтобы попинать футбольный мячик, но и она словно растворилась. Уже полезли сомнения все ли у него в порядке с головой и не разбомбили ли за это время само здание общежития, чтобы построить другое, покруче и повыше, но ничего похожего на новостройки, кроме серого стандартного однообразия, на глаза не попадалось. Сомнения эти вызывали все большую тревогу и в конце концов Викентьев обратился к первому редкому прохожему с вопросом, где здесь улица царского бомбиста и злодея Стёпы Халтурина.
Оказалось, что он стоит как раз на этой улочке, имевшей от силы метров 200 дальности. Общежитие возвышалось прямо против него, но за 30 прошедших лет перед зданием выросли три огромные вяза, полностью закрывавшие бетонный козырек над входом. Они доставали своими кронами окна на четвертом этаже и, как цветы в горшке, отвлекали внимание от безликого фасада строения. На козырьке теперь висела электронная блямба и показывала то Цельсия на 28 градусов то московского Гринвича под три часа с копейкми. Для Петербурга эта температура равнялась самой настоящей жаре и дверь в общежитие была широко распахнута и подперта кирпичом. Из темного проема никто не выходил и стояла тишина, характерная для летних отпусков и конца июля.
Викентьев надеялся, что с этой долгожданной минуты встречи с прошлым, ради чего он и отправился в такую даль, наступит праздничное озарение памяти и пойдут воспоминания о безоблачно прожитых днях, которых так не хвтает в настоящем времени, но вот то ли настроение было сорвано провалами этой самой памяти и досадными поисками того, чего потерять, казалось, невозможно то ли новизна увиденного и вновь обретенного сбивала с толку и затирала эти воспоминания, но он ничего не ощутил и не почувствовал, даже обойдя здание с боков и с тылу, за которым открывался дачный сектор Старого Петергофа. В конце концов он решился зайти внутрь и поговорить с вахтером, если удастся, но и в холле, за тамбуром, где ранее по будням размещался небольшой зал с черно-белым телевизором,а по праздникам танцплощадка, все переменилось до неузнавания и Викентьев даже не стал просить вахтершу пустить его на четвертый этаж. Что он там уви-дит? Пустой корридор и запертые двери его четырехместного, а потом двухместного номера? Зачем? Нет там его товарищей - ни Лотика Кужунова, красивого мальчика с черными кудрями, за которым охотились, по его признанию, все гомосеки Ленинграда, ни татарина Микиты Хайдаршина, азартного и талантливого шахматиста, занимавшегося математическими выкладками в просторах Вселенной и ее черными дырами, ни историка Вани Грязного, певшего в теплых женских компаниях озорные частушки: "Как вы жопой не вертите не годитесь в Нефертити. . . " Куда -то разлетелась веселая мордва из соседей Вани Дюдяева и Коли Чучаева. Да и жил ли был когда здесь грузный медлительный филолог Викентьев со шнобелем, как у Льва Толстого и ростом баскетболиста?
Пора было возвращаться к машине и жене, наверное уже скучавшей и беспокоившейся за его отсутствие. Викентьев пошел назад, немало удивляясь собственному безразличию и равнодушию к несостоявшемуся свиданию с молодостью. Конечно, трудно было ожидать, что все здесь останется точно таким же как четверть века назад, но куда девались интерес и любопытство, с какими он разглядывал знакомые места. Вот к примеру столовая, вполне современное здание с широченными окнами, высоким крыльцом, ступеньками из бетонных плит и двустворчатыми тяжелыми дверями. Здесь точно ничего не переменилось. Дорога, по которой они подъехали к ней, представляла собой окраину и административную границу района. Далее на всем ее протяжении располагался большой парк, отделявший Старый Петергоф от дворцового великолепия и царских достопримечательностей Нового, где тихими летними вечерами изощрялись в оперных руладах соловьи, запросто превозмогая грохот подходящей электрички и услаждая слух раскатами проникновенного и самозабвенного исполнения, а по утрам воспитанницы Смольнинского Института совершали водные процедуры, как предписывали в старину устав коллегии воспитателей и практика физической закалки юных смолянок. Правда, Викентьев видел всего одну такую особу, но зрелище запомнилось на-долго: стоя почти по пояс в длинных розовых панталонах , намокших и прилипших к худому телу, древняя старуха склонялась над гладью холодной воды,черпала ее ладонями и ее давно увядшие груди мотались как тряпки на ветру. Только когда она выпрямилась и подняла руки, чтобы перевязать резинкой редкий пучок седых волос на затылке, можно было догадаться по несгибаемой прямой как доска спине, что это не сумасшедшая бомжиха, которая ни от кого не прячась надумала утопиться да еще в такую холодрыгу, что у иного юнца застучали бы зубы. Ее осанка и строгий облик вызывали почтение и быстро уводили нескромный глаз в сторону.
Сев за руль и кратко поделившись с женой увиденным, Викентьев тронул машину и подогнал ее ко входу в общежитие, где Людмила щелкнула его стоящим в дверях фольксвагена в егерской шляпе пирожком, синей рубашке, камуфляжном комбинезоне и в калошах на босу ногу на фоне темного проема, электронных часов и бетонного козырька. Она тоже бывала здесь во время летних отпусков, но по ее словам совершенно ничего не помнила, разве что детали их бурной встречи после долгого воздержания и разлуки, выхода на природу в Финский Залив, где он раздевал ее догола для сьемки слайд-фильма а потом, не выдержав ее наготы,бросал камеру, валил на колени и локти в песок или траву и быстрыми спешными толчками заходил сзади, умоляя пустить в задний проход и она помнила это потому, что ни разу во время этих слияний под лучами полуденного палящего солнца не успевала за его оргазмом получить свой и только потом, опустившись на корточки в солоноватую воду залива и вымывая семя из своего лона, она вспоминала его вкус и ощущала слабое подобие чувства, которое только что подарила ему. Кроме того, они несколько раз выходили в архитекурное и садовое великолепие Петродворца в Новом Петергофе и снова она ничего не помнила, ни красот фонтанов и струящейся воды, рядом с обнаженными скульптурами атлантов и фей, крытых золотом, кроме того что там где-то рядом, в подвале находился облюбованный Викешей пивной бар и она сидела на его каменных ступеньках и вязала Викеше шерстяные плавки из клубочка в сумочке, пока мужики из длинной очереди не пропустили их внутрь, одобряя ее труд и верность мужу.
Она и сама дивилась своему беспамятству, тому, что совершенно забыла как называется улица, где жил Викеша и куда она писала ему письма, как выглядит главная аллея Петродворца, идущая к заливу и где стоит фигура золотого Самсона в искрах взлетающих и рассыпающихся водяных струй и не помнила, видела ли она когда-нибудь Морской Собор в Кронштадте, куда они ездили из Ораниенбаума на рейсовом катере. Она догадывалась, но не могла сказать, что ее воспоминания прежде всего были тесно увязаны с любовью к мужу и это она - любовь вытесняла из ее памяти все прелести и достопримечательности северной столицы, удовольствия, поездки, впечатления и оставила незабвенным только то, что соединяло ее с ним. И она никому не могла бы рассказать, даже ему, что до сих пор помнит, как он был благодарен ей за новшество, каким образом хотя бы немного продлить пребы-вание на высшей ступеньке наслаждения перед отпадом в изнеможение, расслабленность и легкое забытье, когда после встречи на вокзале, сорокаминутной тряски в электричке, они наконец уединились в своем номере, откуда разбежались по соседям его товарищи, и Викеша изнуренный долгим ожиданием и особо фигурой своей жены в разных позах, заставлявшей его делать мысленный стриптиз, едва не закричал от досады на свой преждевременный оргазм, как вдруг его член сделавший всего два слабых удара словно перехватило тугой резинкой возле самых яичек и залп спермы в складки сладкой вульвы Людмилы состоялся лишь после того как они застыли в удивлении и жена, лежавшая как привыкла сверху тяжелого и большого мужа, исцеловала ему ложбинку между ключицами и пощекотала губами соски. Сначала спазм влагалищных мышц, вызвавший такое приключение, состоялся как будто нечаянно,непроизвольно, когда она услышала его тяжелый вздох и ощутила его неудовлетворенность самим собой, но она быстро выучилась кольцевать его в своей излюбленной позе наездницы, которую довела до совершенства и могла скакать на нем и передом, и задом , и боком и лишь до набоковской малолетки, умевшей в этом положении просматривать комиксы, не дотянулась. Викеша, слабый на передок, на истечение семени, бегун на короткие дистанции пришел в восторг от новой техники любви и подсказывал ей пиковые моменты, когда подкатывала пора многократно сжимать и разжимать кольца, оттягивая таким приемом теплую струю мужского сока, а главное, позволить ей высвободить одновременные женские выделения , особенно бурные на синхроконтакте и делавшие его опадавшее орудие омытым и лоснящимся от довольства. Она беспрекословно слушалась его в эти моменты перед финишем, понимая с полуслова и благодарно принимая совсем уж неожиданные комплименты, которые сами собой слетали с его языка в эти мгновения самой тесной близости, соприкосновения и трения их телесных на-чал и концов друг о друга, когда он, ее Викеша, заявлял, гдядя прямо в глаза: "Пизда у тебя хорошая! " Она его любила, а где это происходилдо, не помнила и по большому счету, будь это комната в общаге, на соединенных вместе двух кроватях, на Финском заливе - в камышах или на прогретом солнцем мелководьи, в купе скорого поезда Ленинград-Таллин, куда они делали марш-бросок или на невтерпеж в кустах при железнодорожной платформе на ложе, только что брошенном бомжами, ей было как-то все равно. Как и любая другая жена она неохотно отдавалась ему во время месячных из опасения, что ему не понравится хлюпанье в ее промежности, которое он вызывал своим поршнем и боязни, что он будет разочарован его коричневой грязной раскраской, но зато позволяла иметь ее на боку вплоть до самого роддома, когда он раскачивал ее ягодицы и огромный живот, в котором под его рукой пинался разбуженный ребенок. Правда, кольцевые мускулы уже не работали и она только посмеивалась, ощущая себя под прессом его живота как на качелях, но без давешнего удовольствия - ее любовь к мужу отхлынула и готова была обратиться на новое существо, маленькую крохотную жизнь, в ожидании, когда она выйдет на свет тем же самым путем, что и зачалась. Все заботы о предохранении Викентьев как барин и добровольная жертва этой любви возложил на ее попечение и удачу, и она зная его воззрения, что пользоваться презервативом то же, что слушать радио за стенкой, а спускать в простыню, пусть даже на ее лобок и пачкать постель хуже онанизма, она потакала ему как могла и умела, в большинстве случаев стремглав бегая в ванную или к тазику с водичкой, вставляя специальные кольца и уловители спермы, очень редко пользуясь таблетками и нередко заглатывая все его содержимое, какое мог дать ее донор Викеша, то гладивший и сминающий ее груди шестого размера, где свободно укладывался и прятался временами ее баловник и озорник, то поддерживающий ее голову, но всегда внимательно следивший, чтобы она ненароком не захлебнулась от напора семени. Эту моду и заботу он взял после того как однажды она пришла из школы глухих детей, где работала логопедом, и выдала сногсшибательную новость, которая звучала сенсационным газетным заголовком и мигом разлетелась по всей школе вплоть до младших классов: Алла Пугачева захлебнулась спермой в гостинице Балтийская! Сначала он по-верил и качал головой, приняв за факт смерть идола всех русских женщин, но на следующий день оказалось, что знаменитая певица жива, здорова и поет на сцене спортивного комплекса "Олимпийский". Подобные первоапрельские шутки удавались ей каждый год.
Впрочем. она могла созорничать и без Аллы Пугачёвой, подкарулив его, когда он засыпал и открывал рот, чтобы впрыснуть в него из полной груди тонкую струйку женского молока, когда была кормящей матерью. Ее Викеша, чмокал губами, и не просыпаясь переворачивался на другой бок. А потом сколько он не пытался отсосать из ее груди, завернув ее почти за спину жены, где пристраивался на боку и соединялся с нею своим шлангом, опустив его далеко в лоно, у него не получалось ни достать до дна ни что-нибудь поиметь во рту. Тут видно нужна была техника, какой владеют грудные дети. В семейном альбоме у них лежала черно-белая фотография, которую сделал Викентьев и сам же раскрасил анилином, где четырехмесячный сын, широко раскрывший рот и глядя прямо в объхектив, целился в облюбованную, обсосанную Викешей титьку жены и коричневый сосок, подобно мишени и пику расплывшейся молочной горы на ее теле. У него это получалось без задёву. Она давала ему свое молоко из стакана, но Викеша отведав, находил его слишком сладким и приторным и отнекивался, на самом деле испытывая абсурдное чувство, будто он обкрадывает малыша.
Это были ее собственные воспоминания, ее часть и доля, ее счастливые минуты, отпущенные ей жизнью и любовью и они могли растянуться на часы и дни под действием доброй памяти. А у него, допускала она, могли быть и другие мгновения полноты бытия, когда он пребывал в счастливом неведении, что делает и творит, другая жизнь, как здесь, в Ленинграде, где он учился в аспирантуре, другая любовь, наслаждения и другие. . . но, стоп! отсюда начинались владения злой памяти - эпизоды, ситуации, события, увлечения, о которых она знать ничего не хотела, и если не могла с брезгливой гримасой выбросить из своего сознания то по крайности задвинуть на самые глухие и темные задворки, где они ветшали, мельчали и превращались в пыль. Сейчас ей было 62 года, как и мужу и многое из того, что она бы не смогла ему простить, поросло быльем и выветрилось.
Викентьев без оглядки выехал с ул. Халтурина и через пять минут они были на стоянке. Для этого он проехал дачный сектор позади бетонных коробок, большинство которых представляли собой точно такие же общежития и повернул направо в тупиковую дорогу, с одной стороны которой стояли деревенские дома, давно обжитые дачниками, а с другой небольшая роща и за ней пруд - отличное место для купания, бега трусцой по его периметру и недалеко от общежития, так что когда-то он развлекался, пуская по окнам верхнего этажа, где находился его двухместный номер, солнечных зайчиков.
Устроившись на маленькой полянке, Викентьев перешел через дорогу, испросил в доме напротив разрешение на открытый огонь и ночлег, а затем взялся разгружать машину по раз заведенному походному распорядку: поднял и закрепил палкой заднюю дверь, достал из чехлов два складных стула и стол, канистры с питьевой водой, рюкзак с прокормом, полуфабрикатами и бутылками, котелки, столовую посуду, и в отдельном целофановом пакете самое ценное и дорогое средоточие их походной жизни - маленький, но очень шустрый, таганок "Шмель", работавший на 95-ом бензине. Покачав его и по бульканью в баллоне определив, что бензина хватит без необходимости тыкаться шлангой в решетку бензобака, отсасывать и плеваться ядовитой жгучей жидкостью он подкачал насосом давление в таганке и поставил его у ног жены, которая уже сидела и чистила картошку. Осталось покончить с ежедневной рутиной: разложить с правого бока возле колес длинномерные рыболовные снасти, завалить их резиновой шкурой плохонькой одноместной надувной лодки, перекинуть коффер с фотоснаряжением,одежду и транзистор на передние сиденья, выставить под колесо на самое прохладное место банку с червями и, приняться за "воздуси" - два резиновых матраца с такими же подушками, которые приходилось надувать ртом. Постели из них получались неважные, но после дневного устатка, переездов с места на место, стояночных хлопот, спать они не мешали и предохраняли старые мослы от соприкосновения с железным днищем машины.
Все было готово, разжигать таганок она научилась без труда и Викентьев отпросился у жены сходить туда, где в программе всего путешествия и его памяти значился пункт Љ1, за которым следовал только что пройденный и оказавшийся таким бездарным и неудачным этап Љ2, визит к общежитию, принесший сожаление и разочарование.
Захватив авоську с четверкой водки, бутылкой пива, огурчиком и помидоркой на закусь, Викентьев отправился в сторону далекого отсюда залива. Он сразу нашел проторенную тропку и уверенно двинулся по редкому перелеску и кустарникам к ограде 'Английского, как называли местные жители, парка. Однако, минут через 10, когда дорожки разбежались в разные стороны, а впереди ничего не изменилось, как будто он заблудился и шел напролом, на авось, решимости и самоуверенности у него поубавилось, и он начал поглядывать по сторонам не будет ли кого спросить где и как. Но встречных прохожих не попадалось и он еще быстрее пошел вперед с искрой сомнения и растерянности, как уже было перед общежитием. Но тут наконец показались высокие железные столбы - все что осталось от кованой чугунными узорами ограды старинного парка, разбитой на части и гниющей в земле и он вздохнул с облегчением, а дальше дело пошло на лад. Кое-где эта ограда была заменена косой решеткой из толстой железной проволоки, но и от нее остались только клочья, напоминающие декорации военных фильмов и поля сражения.
Сразу за оградой один за другим открывались остовы трехсотлетних дубов, вывезенных и посаженных из южных областей России. Они стояли в редком беспорядке на ровных ухоженных лужайках с футбольным травяным покровом и напоминали вмерзшие в землю огромные туши доисторических животных, Некоторые уже валились на землю, но все еще давали соки для поросли и зеленых побегов кустарника и других деревьев. За ними пошли невысокие одно и двухэтажные строения университетских лабораторий, где в свое время Викентьев, делавший слайд-фильм из аспирантской жизни, фотографировал Лотика Кужунова за анализом гумусовых соединений среди стеклянных колб, реторт и пробирок, которые своими изгибами и выпуклостями преломляли и увеличивали фактуру его белого халата, черной вьющейся шевелюры и лица, так что глаза получились разного цвета и размера, с огромным острым носом завернутым в сторону и повисшими губами, а вся картина напоминала полотна экспрессионистов. Но были в том фильме и вполне реальные, может быть, натуралистические находки, когда в шесть часов утра на подьеме, он снял Лотика у окна, где стояла его койка. В окно било яркое утреннее солнце, просвечивая его фигуру в синей майке и окружая ее ореолом. Лотик заправлял постель, вскинув руки, державшие простыню, и бросалось в глаза как молодой сильный зверь в его почти прозрачных от насквозь пронизывающих лучей красных спортивных трусах упрямо и далеко отталкивает от себя материю, ограничивающую его свободу и мешающую досмотреть последние мгновения сладкого сна, за которыми обычно следовала поллюция.
Парк занимал огромную площадь, простиравшуюся через Мартышкино до самого Ораниенбаума, а здесь на месте лабораторий и администрации стояли некогда великолепные графские конюшни с деревянными конями и резьбой на крыше, с чистокровными арабскими скакунами из Ближнего Востока, роскошными выездами шестерней, двухместными колясками на быстром ходу, каретами на кожаных рессорах, огромными стогами сена с флагами наверху, выгребными ямами, закрытыми жердями, и помещениями для многочисленной обслуги, из которой самые важные лица управляющие, архитекторы, повара, садовники, вывезенные из европейских столиц, жили вместе с господами в одном доме. Отсюда на память и по задумке устроителя до графской резиденции было совсем недалеко и скоро перед ним открылось главное здание в три этажа, которое было выстроено скобой и запланировано как маленький замок из рельефных каменных плит с башенками на каждом углу и торцах и ровными гранитными плитами, уложенных полукружием и ведущих лестницей на крытое крыльцо и к большим дверям. Но это только на картинке, которую он разыскал в Публичке, как кратко именовалась главная библиотека города, а сейчас не за что было зацепиться глазу, так как все это было перестроено давным-давно и много раз подправлялось уже в советские времена.
Перед домом заасфальтированная площадка с цветочной клумбой по середине соединялась с дорогой ведущей к железным воротам и далее через километр выходила на то самое шоссе Ораниенбаум-Петербург, куда они попали по приезде. Она с двух сторон была засажена высокими елями, но сейчас из них осталось несколько штук. Пообсмотревшись по сторонам, Викентьев понял, что забыл, в какую сторону двигаться, чтобы выйти на озеро с красивым и ласковым названием Кристатель, которое являлось целью его визита и встречи со своим прошлым. Пошел было направо по дорожке, укатанной асфальтом, но она вдруг стала подыматься куда-то наверх, в гору, чего он совсем не помнил и что не должно было быть. День был будний, пять часов пополудни, солнце клонилось к вечеру, а кругом, закрывая обзор, стояли липы, вязы и татарские клены. Наконец к его радости в поле зрения появилась мамаша с коляской и ребенком, но когда он спросил, куда ведет эта дорожка, оказалось, что в Петергоф, откуда он и пришел, а где Кристателька и что это такое она понятия не имела. Спросил еще двух встречных и получил тот же самый ответ будто озера вовсе не бывало или оно испарилось. Совершенно та же глупейшая ситуация, что и перед общежитием на Халтурина, где он жил три года и не мог найти. Но ведь Кристателька не серая бетонная коробка, а самая настоящая жемчужина этих мест и парка, куда издалека приезжали люди и зимой и летом, чтобы полюбоваться видами маленькой Швейцарии и что с ней сделали умные руки и глаза художников и графлевских архитекторов. Викентьева впервые привел сюда тот же Лотик Кужунов, биолог по специальности, работавший здесь над своей диссертаций и не только привел, но познакомил со всеми своими друзьями по работе и специальности, с которыми сразу установился дружеский легкий и непринужденный контакт. Это были веселые остроумные люди, среди которых нередко появлялись и курсировали очень симпатичные девушки, способные вскружить голову, и которых по этой причине приходилось избегать и держаться на расстоянии. Все вместе они бродили по парку, лазали и фотографировались на деревянных тушах доисторических дубов, в мраморных развалинах и гранитных каскадах Кристательки, откуда некогда струились водопады воды ниспадавшей по склону и хитрым образом возвращавшейся обратно, устраивали междусобойчики в лабораториях, спорили, кричали, совершали далекие вылазки за пределы Ленинграда в Псково-Печерский монастырь и. . и. . черт дёрнул вспомнить, пока он стоял и недоумевал куда идти, как все это неутешно для него закончилось и стало частью той самой злой памяти, которой лучше кабы не было.
В компании Лотика Викеша познакомился с Аллой Штука. Ах, эта Штука! Белокурая бестия, в любой сезон загорелая красавица, с формами спортсменки, но очень прямой спиной, ростом едва ли не выше Викентьева с его 186 см, но она сняла каблуки и прогибалась к нему через выпиравший зад, когда они мерялись, стоя спинами друг к другу, и все нашли их ровней. Однако, Викентьев находился в середине возраста, отпущенного ему жизнью, а она была молода и веяла энергией, умом и весельем. Он, конечно, сразу сообразил, что у него мало козырей, чтобы сыграть против нее в эту вечную игру притяжения между мужчиной и женщиной, когда каждый из двоих перетягивает условного противника на свою сторону, сам не сдвинувшись с места, но во-первых, очень хотелось, а во-вторых с ее ростом баскетболистки у нее, наверное, были трудности с подходящими партнерами и он рискнул. Видел он ее редко и лишь с Лотиком и его друзьями, так как она жила в Ленинграде с родителями и занималась биологией, кажется, позвоночными, в том числе лягушками и жабами, которых запросто брала в руки, во время их совместных прогулок и на смех могла надуть через соломку. Викентьев в ее присутсвии явно робел, помалкивал, но любовался ее ногами под просторными расклешенными платьями с широкими поясами, которые она носила с большим вкусом и не скрывавшими форм ее крепкого сильного тела . Ее же интерес и отношение к нему вряд ли выходили за общепринятые рамки, но ему казалось, что она прислушивается и охотно отвечает ему, когда им приходилось разговаривать. По натуре, она была экстраверт, причем из таких, каким ни пальца и ничего другого в рот не клади - мигом откусит и выплюнет. И для нее не пришлось придумывать ни кличек ни новых имен, какими он называл женщин, к которым попадал в зависимость, а некоторым в жертву - самая худшая доля мужика. Лотику он признался, что эта штучка ему нравится, но он ее побаивается. Так или иначе, но на игру с Большой Аллой он решился после того, как наткнулся на нее в упор в кустах, где она писала сидя на корточках и куда он ринулся за тем же самым, после того как они затеяли всей шайкой прятки вперемешку с догонялками в этом самом 'Английском Парке среди бывших дубрав, притомились, приустали и отправились купаться на Кристательку.
Эту игру он изобрел, когда задумался, что же будет, если только отдавать, дарить, и ничего, ничего! не получать и не требовать взамен. Свои дары: букеты цветов, коробки конфет, пакеты с халвой и грильяжем, банки дорогущего тогда, растворимого кофе, бювары для записей, авторучки и книги он передавал через Лотика, ездившего в Ленинград в Университет, и, слава богу, что эта игра быстро закончилась, иначе он бы погорел с аспирантской стипендией в 100 руб и жалким заработком в кочегарке. И, как он задумал, к этим подаркам не добавлялось ни единого слова, ни комплимента, ни записки. То есть, свое отношение к ней он показывал в действии, но никак эти действия не афишировал и не комментировал. Большой хитрец, однако. Разумеется, он ожидал ответного хода и что там скажет Большая Алла после очередного подарка.Впрочем, слухи были неутешительные и Лотик с юмором и в лицах изображал ситуации, как это происходило. "Фи! - говорила Штука, - двумя пальчиками поднимая пакетик на просвет, мигом определив и взвесив его содержимое. - И только-то! ", после чего конфеты или сладости разлетались по другим столам, где сидели ее подруги и сотрудницы отдела. Но дары она принимала и Викентьеву это казалось хорошим знаком.
Месяца через три Лотик сообщил ему, что биологи приглашают его в поход по святым местам на три дня. Такими местами считались руины псковскго кремля и Псково-Печерский мужской монастырь. Как выяснилось впоследствии, этот марш-бросок запланировала, организовала и провела Большая Алла, получив все сведения, калькуляцию, расписание и маршрут от своих подруг по отделу. Отказываться было не резон, эксперимент Викеши и финансы на его осуществление заканчивались и наступила пора подбивать бабки. Он не сомневался, что Большая Алла не будет ходить вокруг да около а скажет прямо, сколько очков он получил за это время и. . . угадал.
В плацкартном купе поезда, идущего на Псков, они встретились и сидели всемером и оказалось, что Лотик вместе с ним составляет мужскую часть компании в окружении жеского общества, в котором две приятные и самые молодые девушки, ранее ему не встречались. Тем не менее, одна из них по прошествии времени вышла замуж за Лотика и в поход отправилась уже как его невеста. Получалось, что они с Лотиком , как сильный пол, отвечают за развлечения, удобства и охрану дам в путешествии.
Викентьев - самый старший участник маршрута - был не прочь охранять, но ему очень бы хотелось сидеть где-нибудь в сторонке, в пассиве и помалкивать, что вполне соответствовало его роли в игре со Штукой и его мандражу в женском обществе, когда пять пар лучистых глаз лупились в его сторону и писали его характеристику. Лотик же сидевший рядом со своей подругой рука в руке, наоборот, чувствовал себя в своей тарелке и как мог вносил оживление и воодушевление в ряды участников похода. В конце концов Викентьев не выдержал морального давления со стороны женского сообщества и его повело травить анекдоты, что в-общем удавалось ему крайне редко. Тему он выбрал вполне приличную, без картинок, из английского юмора. Но когда он ее выложил, в ответ получил лишь вежливые улыбки. Зато Большая Алла, отличавшаяся помимо прочего тем, что никогда не лезла в бюстгальтер за словом, мимоходом и наверное нечаянно так прошлась по поводу его умения и способности веселить публику на английский манер, что девки вместе с Лотиком прыснули со смеху. Желание продолжать у него сразу отшибло, а Большая Алла штуками пошла выдавать анекдоты уже с картинками на темы несчастных любовников и, признал Викентьев, имела успех.
Все бы хорошо, но она ненароком больно задела его слабое место - он-то думал, что у него есть чувство юмора и считал себя остроумным человеком, а не тут-то было . Вот где с ходу и образовалась прореха и открылось его уязвимое место, куда Алла, не казавшаяся уже Большой, бросала стрелы и иголки и швыряла чем не попадя. Если он разговаривал с кем-то другим, она обязательно находила за что зацепиться и куда вставить шпильку даже если речь шла о серьезных вещах, а когда он замолчал окончательно и ушел в глухую защиту, насмешки с ее стороны посыпались градом и она уже без стеснения лупила и хлестала его наотмашь так что, ему казалось, клочья летели.
"За что? " - задавался он вопросом и наверняка получил бы ответ, но не смог озвучить его вслух и на второй день тайком сбежал из путешествия, предупредив только Лотика. Из всего этого похода злая память выбросила все достопримечательности Псково-Печерской Лавры с ее монахами, а затем разрушила и обратила в синеву все слайды, которые он там сделал, в том числе и с Большой Аллой. Она не оставила ровно ничего, кроме недоумения, обиды и этого колючего вопроса. Ответа он не нашел, но понял, что его способности по части юмора и уморительных игр с женщинами, мягко скажем, слабоваты и больше в игры не играл. Любой Казанова на его месте за одну такую игру охмурил бы всех пятерых девушек и женщин, с которыми он пошел в поход за разбитыми иллюзиями и похотениями.
Он еще не знал тогда, стоя в 'Английском парке и раздумывая, куда же де-лось это дивное озеро, что злая память не оставляет человеку не только прошлого, но лишает даже будущего, по сути дела жизни, когда ему кажется, что дни его наполнены до краев, а на самом деле все это бред, суета и тлен, как сказал его любимый учитель и проповедник . Но ведь тот же Экклезиаст сказанул: "И если какой человек ест, пьёт, веселится и видит доброе в каждом деле своем - то это дар Божий" и не противоречил ли учитель самому себе, когда называл это тленом и суетой?
В конце концов услышав еще от одного встречного, что там, в той стороне "что-то такое есть" он двинулся в указанном направлении, снова карабкаясь по каким-то склонам, ямам и впадинам и не разбирая дороги средь настоящего леса из дерев и кустарников. И снова заели сомнения, не заблудился ли он, не выспросив хорошенько куда идти, как вдруг лес кончился, открылся простор. Сделав еще шагов двадцать по кустарникам, Викентьев перешел старинную мощеную булыжником дорожку и. . . у него захватило дух.
Прямо перед ним, в свете солнца, спускавшегося к пяти часам, и отражав-шей свет водной глади, слепившкей глаза своей игрой, раскинулась широкая лента Кристатели, окаймленная очень тесно подступавшим к берегам купами старых вязов и лип, опускавшими свои корни в озерную прохладу и склонившими над ней свои стволы и кроны, в то время как ели и редкие березы держались поодаль. Лента эта вспыхивала солнечными искрами и уходила вдаль, скрываясь за поворотом, где слышался лай собак, визги детворы , плескающейся на мели и мелькали загорелые тела купающихся родителей. Когда глаза его привыкли к яркому свету, он заметил справа от себя в тени, куда не доставали солнечные лучи, большую заводь с водорослями и, о чудо! с водными лилиями, собравшиеся группами перед входом в плотину, через которую был перекинут ажурный мраморный мост с останками старинной роскошной баллюстрады. К этому входу он когда-то подплывал но не за кувшинками, а из любопытства, как была устроена эта плотина, за которой спускались по склону каскады небольших но очень впечатляющих водопадов, вытекающих прозрачными струями и падающие вниз на гранитные плиты. Присев на зеленый покров возле самого берега и опустив ноги на выступающие корни, он долго не мог привыкнуть к новизне увиденного, на которую не хотели ложиться старые воспоминания. Он не помнил себя здесь, проходил ли он когда-нибудь эту крытую булыжником дорожку во всю длину и куда она выходит, не знал как сориентироваться, чтобы попасть на шоссе,на электричку и с этой точки рассматривал панораму Кристатели как будто впервые. Можно было бы пройти туда, к повороту, где была лужайка возле берега, куда они захватывали одеяльца из общаги поваляться на травке и позагорать, а также место для купания, но он точно также недавно разглядывал общежитие и совсем не обрадовал свою память воспоминаниями и узнаваниями знакомых мест, может быть потому что она, память, просто не умела радоваться? Между тем, за поворотом, там, где сейчас купались люди, было сколько угодно счастливых минут, поводов, ожиданий и наконец мгновений для радости. И там была любовь, которая придавала этим мгновениям привлекательную седину вечности.
Сразу за лужайкой, где была общая купальня, протекал маленький родничок и впадал в озеро с полукружием из высокого тростника, образуя уютную закрытую бухточку. Здесь в незапамятные времена , наверное, стоял помост с павильоном и купалась владелица замка. От всего сооружения осталась одна деревянная свая последних лет, но женское население лабораторий и девушки из трех-четырех общежитий Петергофа облюбовали это место и ходили сюда купаться нагишом. Одна из них торчала на берегу на стрёме, гоняя любопытных мальчишек и мужиков, в то время как другие резвились и плескались в воде или заплывали на противоположный берег, где укладывались на песчаное мелководье под жаркие солнечные лучи. Здесь же происходили и открытые лесбийские игры, но в воде, добавлял Лотик, от которого Викеша услышал эту новость, с поцелуями, засосами, соревнованиями, кто у кого засосет губу или язык, кто первый защекотит сосок, обнимками и притираниями, но выше талии, хотя неизвестно, что делали под водой руки игруний.
Викентьев открыл бутылку пива и в два приема заглотил ее содержимое, размышляя о метаморфозах своего сознания, гонявшегося за призраками прошлого. Все было хорошо, все было замечательно, за исключением того, что он видел это озеро в первый и, догадывался, последний раз в жизни. Или можно сказать так: сюда приходил с Леной Гольцовой,аспиранткой из Тюмени, с Раисой, черноволосой украинкой, работающей управляющей в той самой столовой в Петергофе, здесь бегал босиком по мягким женским попкам, проваливаясь в расщелины, совсем другой человек, которого Викентьев не узнавал и эта потеря памяти действовала угнетающе, наводила мысль о скором и окончательном маразме.
К Людмиле, стоянке и машине он возвращался на автопилоте, опустошив четверку водки и последнюю бутылку пива, размахивая авоськой с пустой посудой и глядя в землю. "Зря мы сюда приехали", - сказал он жене, от ужина отказался и залег на воздуси, даже не побрызгав в машине дезодурой от комаров, что делал каждый день. Людмила, неудомевавшая что там у него случилось, не ошиблась, услышав раскатистый храп, означавший, что он - птица-перепел и совсем немного перепил.
Наутро он рассказал жене о своих разочарованиях, они позавтракали, свернули хозяйство и выехали из Старого Петергофа в Новый тем же самым путем, как приехали. Делая поворот возле столовой, Викентьев вспомнил, что напротив нее через дорогу стоял пивной ларек и тут же пересказал жене эпизод из своей злой памяти, отрицающей прошлое и копающее могилу под будущее.
Позади ларька, с оборотной его стороны находился пункт приема стеклотары с приемщицей, стоявшей жопа к жопе с пивной продавщицей и наливайкой. Викентьев уже минут десять стоявший в длинной очереди за кружкой пива, обратил внимание, что от колонки с водой на той стороне, возле столовой туда-сюда бегает к стеклотаре вперевалку какая-то кулёма квадратных габаритов, в ситцевом дешёвеньком платье и замызганном белом платке , повязанным на хохлацкий манер.
"Кольк. я. . я! - орала она. Бутылки-те давай! Я эти вымыла. "
Для очереди, томившейся в ожидании и глаза жаждущего зрелищ, если не удалось дотянуться до пива, этот комод на коротких ножках, култыхавшийся на каждом шагу представлял натуральное утешение и забаву.
"Колькяя-я! - надсаживалась она, перебегая дорогу. Пробка застряла в горлышке. Накись выкуси! " и тут же бежала обратно.
"Колькя! - орала уже очередь невидимому Кольке. Ширинку-те застегни, а то горлышко выпадет! "
В это время на дорогу выехал горбатый запорожец и очередь ахнула. Машина смяла бабу, метнувшуяся под колеса, превратила ее в кучу тряпок и культей, едва сама не перевернулась, взобравшись на ее бедро и с грохотом и лязгом опустившись на асфальт. Воцарилась мертвая тишина, из окон ларька высунулась пивная поилка, сзади выбежал Колькя, у всех на глазах задавило человека. Из запорожца вылез водитель на негнущихся ногах, уже простившийся со свободой и севший за решетку. Сейчас приедет труповозка, милиция, пойдут расспросы, разговоры, перепись свидетелей.
Куча, лежавшая у бордюра между тем зашевелилась, поднялась на четве-реньки и дыбы, оформилась в растрепанную бабу и, прихрамывая, снова бросилась через дорогу.
"Колькя-я.. я! - орала она. Посцы на ногу! Меня запорожцем задавило. "
Когда он оглянулся, очередь исчезла. Вместо нее на газоне валялись и гнулись в три погибели державшиеся за животы, гогочущие, рыдающие и хрюкающие создания, которых при желании можно было принять за людей. Отсюда же к водителю подошел первый просмеявшийся и открыл удостоверение: "Мужик. Я - автоинспектор. Запомни или запиши мою фамилию и езжай спокойно. "
Викентий и Людмила спокойно доехали до Нового Петергофа, прошлись по знакомым фотанам и дворцам, на удачу помылись в бане возле Стрельны и двинулись на Петербург. Останавливаться там и вспоминать прошлое Викентьев больше не захотел. Они проехали весь город и повернули на Старую Ладогу.
Остальная половина путешествия прошла с таким же безмятежным солнечным кайфом как и первая - по синим озерам, лесным дорогам, и удивительным быстрым северным рекам, таким как незабвенная порожистая, играющая водоворотами, прыгающая через валуны, подтачивающая опоры деревянных мостов, бурлящая и веселая Мста.
Из этого похода Викентьев вернулся со старым убеждением, что какие бы места ему не приходилось видеть, самым лучшим на свете, где он хотел бы от начала до конца прожить свою жизнь был Старый Петергоф. Там морозным солнечным днем, в середине жизни, глядя на скромные петергофские пейзажи с дачами позади общежития в убранстве зимних узоров из инея и свежевыпавшего снега он пережил ни с чем несравнимое и непередаваемое ощущение полноты и радости бытия, которое больше никогда и нигде не испытывал, потому что оно настолько сильно распирало его изнутри, что он испугался и подумал: А платить-то за это кто будет? и ему показалось, что до заврашнего дня он не доживет.
Редкий призрак этого мгновения и сохранила добрая память,позволив ему выжить, а злая немедленно забрала испуг, впечатления, встречи, знакомства в Ленинграде, его друзей, озеро Кристатель, дорогих, любимых женщин и стерла все это в порошок, бессильная разве что перед фотографиями и записями в дневнике.
Но чем эти альбомы и блокноты отличались от гербариев и коробок с наколотыми в них мертвыми бабочками? Да тем же самым чем мумия фараона отличается от фараона, чем смерть разнится от жизни, то есть ничем.
На старости лет оказавшись без прошлого со стремительно , на сумасшедшей скорости приближавшимся будущим и его неизбежной развязкой, эти фотографии, гербарии и розарии превращались в старческую забаву, близкую детским играм, оживить прошлое своей фантазией, но эти картинки, куклы, машинки, паровозики и другие детские игрушки при первом же прикосновении рукой исчезали, их нельзя было трогать , они рассыпались в прах, оставляя боль и слезы.
Разумеется, он спрашивал и друзей и Людмилу, с которой снова сошелся на подходе к пятидесяти годам,нужели у них точно такие же отношения с прошлым: постоянные разочарования при попытках воскресить места, людей и события, с которыми прочно связывала судьба с помощью прямого контакта, досадные выпадения, исчезновение из памяти не просто отдельных счастливых минут, выпавших на твою долю, минут какие обязательно есть у каждого человека, но даже целых лет. У них все было по-другому, в то время как ему злая память при этих контактах открывала пустоту или преподносила неприятные сюрпризы. Он удивлялся своей черствости, когда проходил мимо здания физфака университета, где проработал 15 лет и видел в окнах цокольного этажа решетки и кондиционеры, которые он собственными руками когда-то устанавливал изнутри, из лаборатории, которую осваивал и подгонял на свой вкус и лад , как мимо чужой территории, не испытывая ровно никакого любопытства и шевеления в своей груди не чувствовал, как будто этих лет и не было. "Не жалею, не зову, не плачу", - так что ли сказал Есенин, далеко не доживший до его лет. Нет не похоже, потому что поэт прожил свои тридцать с лишним лет с такой силой и размахом, так много натискал в свою жизнь событий, женщин,знакомых, творчества, рома, виски и портвейна, наконец, что Викентьеву хватило бы такой плотности и скорости на две жизни. Ба! Да не похоже ли все это снова, а ведь похоже, черт возьми! на вопрос, каким поразила его восьмидесятилетняя матушка, сказавшая: "А что я хорошего, Миша, в жизни видела? " Выходит доброта и глупость примиряет человека с жизнью. А злая память ссорит. "И если какой человек ест, пьёт, веселится и видит доброе в каждом деле своем - то это дар Божий", - сказал учитель. Есть ли у него этот дар, если из встречи с прошлым он вернулся человеком без прошлого? И Викентьев вдруг понял, что близок к тому, чтобы разгадать темную строчку из Книги , запомнившуюся ему своим абсурдом: Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы. Похоже, то что он узнал о самом себе в этом путешествии, надо было принимать на веру.
Глава 4 ( ШТЕРН )
У Викентьева появился в 69 лет новый орган. Сидел за столом, кушал уху из маленьких окуньков и свежей плотвички, приготовленную Людмилой с ее обычным тщанием по высокому классу, как вдруг кольнуло в горле с правой стороны. Прокашливался, глотал твердые корочки ржаного хлеба, даже сухарики, хотя сухарики нельзя - косточку можно загнать еще глубже - не помогло. С соседней дачи принесли рецепт. Надо съесть столовую ложку муки, замешанной на воде, и снимет как рукой. Когда он положил в рот эту ложку, то как человек близкий технике понял на чем основано действие рецепта. Густая вязкая мучная масса быстро цементировалась, приходилось прикладывать усилия, чтобы протолкнуть ее в пищевод, и падая туда, она цеплялась за что ни попадя, за любую соринку чтобы удержаться на одном месте. Этот эффектный и казалось безупречный номер тоже не прошел и пришлось думать за жизнь, поскольку переглатывание приносило весьма ощутимую боль. Жена уже подталкивала его в поликлинику, но он все еще сомневался, что сделать в первую очередь: пойти ли сначала в ухо, горло, нос или все таки в стоматологию, чтобы поправить новый зубной протез, как он намеревался два-три дня назад.
Зубы у него в отличие от горла появились давно, лет в 35, когда он выдрал первый из них, по странности называемым зубом мудрости. Конечно, он знал, что зубы у него не такие ровные и белые, как у Аллена Делона, с неправильным прикусом, но это нисколько не мешало перемалывать любую пищу, открывать с их помощью пивные бутылки, скалить в веселой компании и вообще полностью забыть об их существовании. Есть или нет у него зуб мудрости и зачем ему эта мудрость, он не имел ни малейшего представления, до тех пор пока не вышел за дверь стоматологического кабинета и здесь почувствовал такую дикую боль на месте вырванного пустякового и ненужного зуба, что упал на колени и завыл в полный голос, прижав руки к щеке и раскачиваясь на месте. Зубниха, конечно, испугалась, снова потащила его на кресло и натолкала двойную дозу обезболивающего вместе с ватой, но боль и слезы отпустили его только через полтора часа, как он вернулся домой. С тех пор он узнал, что древние мудрецы прикалывались над человеком со своим девизом: Познай самого себя, имея цельные теории и спекулятивные обоснования, чтобы считать, что человек состоит из одних лишь неприятностей и чем больше он узнает о самом себе, тем больше боли и бед сыплется на его голову. А вот до второй мысли, второго лозунга, который следовал из первого как нитка за иголкой: Не бойся смерти - он как-то не додумался. А ведь мог бы кабы зуб мудрости остался подольше на старом месте и без боли.
В конце концов Викентьев выбрал отоляринголога, чтоб справиться с самой больной занозой и проблемой. Он ожидал увидеть врачиху примерно своего возраста, изредка бывая в этом кабинете с ушами, но ею оказалась молодая девушка симпатичной наружности и ласкающим слух голосом. Она надела зеркальное очко на голову, усадила его на стул, притиснула к стенке и без стеснения придвинулась сама да так близко, что его колено оказалось под ее белым халатом.
В этом приятном расположении он был готов на все, но она попросила его всего лишь тянуть на одной ноте букву "и" с широко раскрытым ртом и он старался, чувствуя что она залезла далеко в глотку обеими руками, в одной из которых держала круглое зеркальце, а в другой длинный медицинский пинцет. "Ну, вот и все", - сказала она, выкладывая на рукав его рубашки крохотную сабельку окуневой косточки. Старикан Викентьев настолько был рад окончанию неприятной процедуры и треволнениям неудачного дня, что не удержался и наклонившись, поцеловал ее в плечо, а мог бы и в грудь будь она повыше, а он наоборот. "Ой, моя хорошая, как вы меня обрадовали, огромное вам спасибо, дай бог счастья", - растрогался он.
"Переглотните", - сказала она в ответ и радость исчезла в ту же секунду - острое колотье в том же самом месте, так что впору было зареветь от досады. Сделав еще несколько попыток, она пересела за стол и стала заниматься канцелярской работой, которая у врача отнимает больше времени, чем осмотр больного или диагноз.
"Вы знаете, " - сказала она, машинально заполняя бланки, - я дам вам напраление в 35 больницу. Это недалеко отсюда, я расскажу как проехать. Понимаете, у нас здесь совсем нет инструментов, таких как у них. Вы туда приедете, они запустят в ваше горло маленького стеклянного жучка на оптоволокне. Жучок совсем не кусается, не больно и если щекотит,то совсем чуть-чуть, а у него на брюшке глаз и маленькие лапки. Как увидит занозу или косточку - цап её ! Пять минут и всех делов. Я вам очень советую поехать туда немедленно. "
Выходя из поликлиники и собираясь сесть на автобус до 35 больницы, Ви-кентьев забыл не только про стоматологию, куда собирался отправиться сразу после полуклиники, но и про то, что уже давно знал про себя: Если день начался неудачно, у него нет шансов, предотвратить его унылый и мрачный конец, зато это было известно молоденькой врачихе из кабинета, видевшей его красное угрожающе распухшее горло и, сделавшей все возможное, чтобы, не пугая его, тут же переправить в целости и сохранности к специалистам клиники, и может быть даже приврать немного, насчет жучков и лапок, чтобы он не терял времени, а там уж как ему повезет.
Но Викентьев раскусил эту ее маленькую хитрость и понял, что она подставила его после того как большой одутловатый мордастый мужик с таким же крупным аппаратом, на месте носа как у него самого притиснул его к стенке, коленки в коленки, включил настольную лампу , заставил петь ту же арию, что и в кабинете с девушкой, глянул в горло, бросил инструменты в стеклянную посуду, так что раздался перезвон и лязг, а затем просто указал на самую дальнюю койку в конце стационара со словами: "Идите-ка вы вон туда. "
"Как? " - сказал Викентьев. "Мне сразу в морг? А где жучок и лапки? " Му-жик, оказавшийся на поверку заведующим отделения с недоумением спросил: "Это что? Юмор? Какие еще лапки? " - и когда Викентьев пересказал ему, что слышал от девушки, на полном серьезе стал возмущаться слухами, что у него инструменты лучше и совершеннее, чем в той же поликлинике и других больницах.
"Идите, идите, " - сказал он, заметив, что Викентьев остолбенел, догадываясь в какую переделку попал и пробормотал под нос уже самому себе: "Может, без операции обойдется? "
Викентьев, стоявший перед ним в рубашке с коротким рукавом, шортах и сандалиях на босу ногу, испытал впечатление, что его обошли с тыла и замели сюда подчистую. Вместо пяти минут, какие обещала девушка, выяснилось, что он загремел сюда миниумом на 10 дней и никто не утешил его, что этот срок в 35-ой больнице не растянется на 35 дней или на целую вечность: из палаты его перевезут сначала в морг, стоявший во дворе рядом с больницей, а оттуда на кладбище. Не радовало и то, что с койки в корридоре его через час перевели в мужскую палату на 10 человек, затем принесли и поставили рядом с его кроватью капельницу, прокололи вену, вылили в него пузырек физиологического раствора и пошли уколы в зад, в зависимости от ловкости и смазливости медсестер то болезненные то терпимые.
Самочувствие у него было вполне приличное, несмотря на небольшую температуру, и он еще мог пошутить с соседями по палате, но первую ночь совсем не спал. В палате после неожиданной дневной жары в конце августа стояла духота, несмотря на настежь открытые окна, все они лежали под простынями и Викентьев искренне жалел своих соседей, представляя, как он заснет и раздастся его двухмоторный храп, перемежаемый режущим слух визгом, когда самолет переходит в пике. Но ничего не получалось. На спине и животе он спать не умел, на правом боку его пробирал кашель и приходилось этот кашель переглатывать с последующим острым колотьем в горле, на левом боку, если дышать носом или широко раскрыть рот, забирая воздух, лежать было ничего, можно, без болезненного переглатывания, которое будило в один момент, но постепенно во рту копилась слюна, ее становилось все больше и опять - одна и та же канитель.
Однако, неудачный день и бессонная ночь остались позади и жить стало легче, веселее. Туалет оказался дверь в дверь напротив его палаты и для старика Викеши , привыкшего бегать ночью по малой нужде раза три-четыре, это было первейшее удобство. Получив утренний укол в филейную часть и замечание от медсестры за неявку в процедурный кабинет, Викентьев ознакомился с порядком дня, вывешенном на опорном столбе в холле, служившем одновременно комнатой для свиданий и переговоров с родственниками, и столовой, примыкавшей к стенке и окошку раздаточного пувнкта питания, куда со двора, где, видимо, была кухня, ходячие мужики, а здесь в этом отделении все были на ногах, кроме одного старого-престарого стрижа, лет на 100 старше Викентьева, который шамкал беззубым ртом, лежа на койке , между туалетом и вахтой дежурной сестренки, в трусах, в окружении множества трубок и аппаратов со стрелочными приборами для обеспечения жизнедеятельности органов и реанимации, волокли котлы с кашей и бидоны с чаем и какавой.Он прочитал правила, расписание, и тут же в раздатке открылось окошко , оттуда выглянула наливайка и звонким голосом кукушки в часах пропела: "Зав-три-кать! " Мгновенно вокруг него образовалась очередь из болящих, ходивших в гражданской партикулярной одежде, среди которых выделялась малая часть с перевязанными или залепленными пластырем носами. Наверное здесь же были больные уши, но отличить их от здоровых точно было невозможно. Викентьев нашел, что кормежка здесь мало сказать хорошая, великолепная, ибо каждому к завтраку полагалась небольшая баночка клубничного йогурта, на которую он посмотрел уже глазами курортника. В 10 часов все пошли на осмотр к тому самому мордастому дядьке, который обрадовал его перспективой операции и отсутствием замечательных инструментов из оптоволокна, копирующих божьих коровок, клещей и костеуловителей, а потом Викентьев залез под простыню и на этот раз полностью отключился и проспал вплоть до момента, когда кукушка заблеяла: "Обе-е-е. . дать! " Короче, день этот никак не походил на вчерашний с его отягчающим настроем и сопутствующими кривыми обстоятельствами и Викентьев полностью вошел в больничное расписание и распорядок, приняв к сведению, что здесь намного, на порядок лучше, чем в 29-й больнице, где ему лет семь назад вырезали желчный пузырь и вспоминать которую ему не хотелось, поскольку она числилась во владениях злой памяти.
Замечательно было и то, что больничный режим за исключением оговоренного распорядка отличался свободой и терпимостью - езжай хоть в Китай хоть в Гренландию, но изволь подставить свою жопу под иголку в 00 часов или загляни медсестре в глаза, прижми и поцелуй ей ручку и она не донесет старшому, коли уже пообещала тебе вольности и нарушение процедур. Оказавшись во дворе, Викентьев обнаружил уникальный нигде невиданный и невозможный пустырь, размерами с футбольное поле, заросший совершенно дикими травами, дроками и кажется, осотами, высотой в его собственный рост, сквозь которые приходилось продираться как в амазонской вуль. . сельве, чтобы добраться до мягкой и низкой травки, где можно было бы поваляться как на перине, позагорать под сурдинку уходящего лета и совершить обязательные солнечные службы и моления, которые он соблюдал вот уже более 40 лет. Это был настоящий райский оазис, посреди которого стоял один единственный раскидистый и зеленый тополь со стволом в три обхвата. Именно здесь он и выбрал укромное и со всех сторон закрытое от посторонних глаз местечко, где можно было при желании загорать нагишом. Он никак не мог понять происхождение этого пустыря в самом центре города и пришел к выводу, что пустырь предназначался для застройки новым больничным корпусом, но стройка, наверное, заглохла, не начашись и с тех пор его никто не трогал. Со стороны трехтажного корпуса, где на первом этаже была его палата, этот благословенный зеленый остров ограждали блестящие трубы теплотрассы, а с другой стороны высокий и густой кустарник поверх которого виднелись кирпичные жилые дома. Кустарник, как живой забор шел полукругом и налезал на трубы теплотрассы, а с другого далекого конца пустырь выходил к гаражам и кочегарке больницы.
На этом пустыре Викентьев окончательно и застрял бы на все свободное от больничной рутины время после свидания с женой, которая принесла ему перемену одежды, деньги для похода на улицу за пивом, которое он распивал прямо во дворе больницы, где-нибудь в теньке и укрытии с минимальным риском нарваться на главврача или заведующего отделением и чего там полагается страждущему и болящему. Он рассказал ей все события прошлого дня, сказал, что залетел сюда дней на 10 и велел больше не приходить, так как надеялся удрать на выходные, как делали, здесь многие, бывая только на обходах, процедурах и анализах. Работы в мастерской у него было непочатый край, но здесь так нравилось - столько солнца свободы и жратвы - курорт одним словом.
Итак, маятник жизни качнулся в другую благоприятную сторону, если бы не горло с иголкой, попрежнему портившее легкий кайф и совершенно излишне напоминавшее о своем существовании. Очень нехватало занятия для рук и каких-нибудь простых развлечений, телевизора по вечерам, игры в шахматы, разговоров, в конце концов с соседями по палате, которые оказались молчунами и он испыталтихое но настоящее удовлетворение, когда открыл, что столовая оказывается является неплохой библиотекой и читальным залом с уютными диванами, где на ночь ложились дежурные сестры, а днем можно было очень удобно устроиться с книжкой и хорошим дневным освещением. Библиотека эта состояла из трех белых металлических шкафов, забитых под завязку различной литературой без системы и квалификации, поскольку составлена она была из книг перекочевавших сюда из домашних фондов самих больных. Викентьев мигом отыскал захватывающую художественную литературу прошлого века, которой здесь было больше чем достаточно, по диагонали просмотрел новую с внушительным количеством детективов и другого подобного чтива и остановился на вопросе, что же взять на перечит. Пока он думал, ему пришла в голову мысль выстроить на верхней полке одного из шкафов ряд книг с гарантией интересного и занятного чтения для всех желающих. Это была увлекательная задача сама по себе и он немедленно принялся за ее осуществление, решив перебрать все три шкафа. На этом и закончился для него первый счастливый день в больнице, ставший таким только много времени спустя.
Жара не спадала и теперь каждый день после завтрака и неприятной процедуры осмотра горла в кабинете, когда в глотку тебе совали железки и при этом надо было не мешать врачу, не дергаться и распевать букву "и", он шел на пустырь к тополю, сбрасывал рубашку, клал под голову пустые картонные коробки из-под лекарств, которые в изобилии валялись в мусорных контейнерах возле гаражей, три раза чихал и закрывал глаза, невтерпеж от солнечных лучей, которые казалось пожирали его мозг а затем по часу смотрел на солнце, как всегда выбирая самую праздничную молитву из трех, которые он составил 40 лет назад.
О, Великое могучее несотворимое солнце!
Не ты ли огонь животворящий мерами возгорающий и мерами потухающий
Вижу тебя, радуюсь и вижу мир очарованный тобою
Не ты ли пламень вечный духом и мудростью дышащий
Вижу тебя, радуюсь и вижу мир очарованный тобою
Не ты ли мерило прекрасного и бездна высокого
Вижу тебя, радуюсь и вижу мир очарованный тобою
Не отвращай лица от детей своих, Солнце
Радуюсь каждому твоему лучу, озаряющему землю
Не оставляй детей своих в страданиях, Солнце
Радуюсь каждому твоему лучу, озаряющему землю
Не погаси надежду живую и последнюю, Солнце
Радуюсь каждому твоему лучу, озаряющему землю
Опали меня светом своей красоты
Зажги в моих глазах светильник разума
Уведи меня на улицы любви
Сделай меня заклинателем злых дум и повелителем добрых сердец
Сотвори меня неподвластным жизни и бесстрашным смерти
И да будет хвала тебе в каждом моем слове,
каждом моем деле,
каждом моем дыхании
О, великое могучее несотворимое солнце!
Облаком не затворись от глаза моего
И не воздай унынием молящемуся Тебе
Возвращаясь в больничный корпус, он заметил, что перед входом, где стояла широкая деревянная скамья, сидит на корточках какая-то баба в очках и чего-то там делает с глиняными горшочками и стеклянными баночками, рядами стоявшими перед ней на лавке. Он прошел мимо своей палаты, старичка, сучившего босыми ногам в цветных полосатых трусах и пытавшегося из положения лежа пить чай в большой кружке, миновал дежурный пост, где сидели и сплетничали три сестры, рядом с палатой Љ6, все по Чехову, и повернул направо в холл, где возле окон стояли три библиотечных шкафа. Одну полку в крайнем шкафу он уже укомплектовал и теперь думал, хватит ли настоящей художественной литературы на вторую, поскольку макулатуры и книжного мусора, включая дамские журналы, рекламные проспекты, агитки советских лет и даже импортные каталоги с техникой и барахлом здесь как и в любой обществнной библиотеке было предостаточно. Когда он копался в низу одного из шкафов, ему на глаза попалось редкое для этого места двухтомное издание самодельной то ли писательницы то ли поэтессы, переплетенное вручную и отпечатанное на принтере с компьютера. Имея большой опыт ско-рого чтения, Викеша полистал страниц 10 и нашел, что эту душеспасительную отрыжку дамы, очевидно, лежавшей в этом корпусе, даже чтивом назвать нельзя. Возмущенный таким способом засорять места, где бывают люди, он тут же написал отзыв на внутренней стороне обложки и швырнул опус туда же, где взял.
Теперь ему оставалось только сделать что-то типа бумажной заставки: "Советуем прочесть" и как-то прикрепить ее к корешкам книг, которые он отобрал, таким образом, чтобы люди снимали книги, а лента с надписью осталась на месте. Он не сомневался, что его выбор придется по вкусу любому, кто любит читать и в частности тем, как он сам, кто не читает, а перечитывает. Романы Теодора Драйзера, "Угрюм-река" Шишкова, книги Бондарева, повести Н. Лескова, рассказы Чехова, новеллы Стефана Цвейга, Куприна, размышления философа Бердяева о судьбах России, "Аку-Аку" Тура Хейердала стоило читать. Последнюю книгу он взял, стоя открыл, прочитал вступление, перелистнул несколько иллюстраций и, не удержавшись, сел и сожрал целиком, как будто в первый раз увлекся описанием, как веселые, заводные на песни и танцы аборигены острова Пасхи радостно натягивали Хейердалу нос, рассказывая байки, как гигантские каменные статуи, весом до двадцати тонн каждая, с огромными носами и круглыми набалдашниками на голове сами! ! пришли от каменоломен, где их вырубали местные боги, к побережью моря, влезли на постамент и все как один уставились в одну и ту же точку за линией горизонта. Второй раз одна и та же книга вызывала новые мысли и он, ничего не замечая вокруг и забросив свою должность библиотекаря, просидел до самого обеда. С трудом оторвавшись от нее, за столом со вкусной рыбной похлебкой и рисовой запеканкой, он наконец-то отложил книгу в сторону, чувствуя на себе взгляды больничного контингента и соседей по палате. Его внимание привлекла маленькая икебана, сделанная с большим художественным вкусом в центре столешницы, крытой пластиком. Оглянувшись по сторонам, он увидел, что и на других столах стоят букетики из трав и самых обычных полевых цветов, среди которых не было похожего. Это было пустяковое, но приятное новшество и не походило на поделки, медсестры или санитарки, пожелавшей блеснуть, так как все композиции отличало мастерство и художественный замысел. Все эти произведения стояли наполовину в воде, в стеклянных баночках из-под детского питания, какие он видел перед входом в корпус с бабой на корточках. Еще раз окинув взглядом, опустевший после обеда холл и столы с украшениями, которые протирала санитарка, он снова уселся на диван с "Аку-Аку" на коленях и погрузился в книгу.
Очнулся он от крика: "Что вам дать, дедушка? ". Женщина склонилась над старичком и орала ему в самое ухо. На крик появилась медсестра и она уступила ей место, а сама прошла к столам и взялась поправлять икебаны по центру столешниц. Дождавшись, когда она глянет в его сторону, Викентьев вскинул руку с большим пальцем вверх, что означало полное одобрение, и она ответила улыбкой.
А на другой день с утра, на подоконнике за диваном, который он облюбовал для чтения среди комнатных растений, красовалась синяя домашняя чашка в полоску, в которой сидел он сам, Мишка, полностью слепленный из вцепившихся друг в друга репьев, но уверенно похожий на русского зверя с черными бусинами глаз из волчьей или еще какой несъедобной ягоды, коричневым носом из крохотного листочка пустырника и даже кисточками на ушах. Отлучившись в палату, чтобы забрать стакан и напиться воды из бачка, он обнаружил, что на его месте в углу сидит в красных шальварах и свободной блузе , поджав под себя босые ноги по-турецки, та самая дама, которую он похвалил. Рядом с нею лежал и его раскрытый на том же месте Хейердал.
Викентьев сел, перелистал пару страниц, но уже не читалось. Искоса глянув в ее сторону, он заметил, что она держит в руках воспоминания Рериха или его семьи. Эту книжку с цветными иллюстрациями он забраковал для своего избранного собрания в первом шкафу, потому что недолюбливал Рериха как художника, а во-вторых к художественной литературе она имела мало касательства. Но тема для разговора и знакомства, как говорится, уже висела на языке, хотя среди молчаливого согласия между ними и взаимного интереса никто еще не сказал ни слова. Викентьев спросил училась ли она где-нибудь искусству составлять букеты и она ответила, что флористикой, то есть созданием цветочных композиций или икебаной она специально не занималась и он снова отметил ее тонкий вкус и художественное чутье, проявленное на подножном материале, и поинтересовался успела ли она познакомиться с пустырем, где этого материала было навалом. Нет про пустырь она ничего не знала и собирала букеты под трубами теплотрассы, а репьи для Мишки в закоулке за гаражами. "Мне кажется, что мы с вашим Мишкой - побратимы , - сказал он, имея в виду имя собственное, - и кисточки у него, как у меня. " Он подергал себя за седые волоски на конце собственных ушей. Кисточки она сняла с какого-то растения с мудреным названием и добавила, что любит писать натюрморты. "Стоп, стоп, стоп, - сказал он, удивляясь новому повороту разговора, - так вы что? Всерьез занимаетесь живописью? У вас есть свои картины? " "Вряд ли всерьез", - ответила она. Картин у неё много, но все они дома, хотя папа не раз советовал ей показать свои акварели в художественном салоне на Алексеевской. Викентьев знал и бывал в этом салоне, который целиком держался на интуиции его хозяйки, бывшей сотрудницы городского художественного музея, которая брала картины у населения под комиссию и продажу. Оставив вопрос, можно ли как-нибудь взглянуть на ее картины, решенным и само собой разумеющимся, они заговорили о книгах и художниках и уже сидели друг к другу лицом, причем когда она разворачивалась на диване, все так же со скрещенными и поджатыми под себя ногами на мгновение из под ее блузы выглянуло пузичко с жировой складкой, уходящее вниз за резинку шальвар и пупок. Викентьев пожалел, что видел мало, но теперь они могли разглядеть друг друга во всех подробностях. Ей можно было дать за 30 с точной цифрой вертевшейся где-нибудь возле номера больницы, куда они попали. Шатенка с локонами и коричневыми, как ему показалось, глазами, немного приплюснутый носик с широкими крыльями и полукруги родовых морщин, идущих к уголкам рта с губками в форме сердечка придавали её личику слегка старушечий вид, особенно когда она взглядывала на него поверх роговых очков. Но под блузой у нее свободно висели тяжелые груди с такими размерами и такой свежести, что выпирали и открыто лезли в глаза через верхний вырез блузки в синий крупный горошек отороченной вместе с рукавами белыми кружевами. Красавицей назвать ее было трудно и слава богу, потому что не всякой женщине и лошади можно смотреть в глаза, есть множество других приметных и выпуклых перспектив, чтоб вдоволь насмотреться. Викентьев возликовал, стараясь скрыть свои эмоции, когда она представилась ему по всей форме, подав руку, которую он слегка пощекотал усами прежде чем поцеловать. Луида Штерн - это было вам не хухры-мохры, а хорё-борё, как выражались бабы в Бриляках, деревне, где родилась и выросла Людмила, его жена. Только одно имя могло соревноваться с таким как у нее, по звучности, колориту и эксклюзиву. Но Аллу Штуку Викентьев вспоминал неохотно, а здесь и сейчас была Луида Штерн с именем, которое он сделал бы кличкой всех самых дорогих и желанных женщин на свете. Она происходила из семьи поволжских немцев, когда-то сосланных рябым отцом народов в Казахстан, откуда большинство семей не так уж давно перебралось обратно в Германию по приглашению и вызову, а они с отцом после смерти матери застряли совсем близко от германской границы в Калиниграде бывшем Кёнигсбёрге. Оттуда и переехали сюда по квартирному обмену лет 10 назад.
Не будучи большим говоруном Викентьев любил и обладал даром слушать, изредка вставляя и направляя ее монологи таким образом, чтобы она не слишком растекалась мыслью в неизвестном направлении и через час знал о ней многое, если не все из того что нужно, чтобы проникнуться к ней симпатией и со своей стороны подыскать ключики, как выражаются ретроманы, к ее сердцу. Их места в иерархии художественных ценностей быстро определились после того как он сказал, что не склонен считать Рериха великим художником с его резкими цветовыми переходами и контрастами, с бешеной скачкой линий и острых углов на полотнах его картин и попытками подогнать индийские веды и йогу под тайны русской души. Она сказала: "Так ведь это все - бытовая динамика? " и Викеша от души расхохотался, услышав такое неожиданное определение и новый художественный термин. То, что она не обиделась на его смех и заявила: "А мне все равно нравится Рерих" послужило хорошим знаком, что он с ней очень недалеко от самого ценного, что может быть между людьми - взаимопонимания. Книгу "Аку-Аку", которую он посо-ветовал ей почитать вместо Лериха, как он теперь его называл "это лучше, чем ваш любимый Лерих", она немедленно сунула под задницу и сказала, что прочтет в палате. "А какая у вас палата? " - спросил он. "Чеховская", - ответила она, покрутив пальцем у лба. "Я так и знал" - резюмировал Викеша. Кричали к обеду и оба враз удивились, как быстро пролетело время.
В самом деле дни полетели гораздо быстрее, чем до того, ибо они проводидили их вместе, выходя на улицу и обхаживая жилые кварталы по кругу, совершая новые круги через проходные дворы, где по пути она собирала сучки и деревянные обломки, которые в ее руках оборачивались фигурками зверей или человеков, оставалось только убрать лишнее и полачить их . Слушать ее было весьма интересно. За ней угадывался значительный отрицательный опыт невзгод, утрат и горестей, когда она выкладывала без утайки, как умирал и пытался покончить с собой ее отец. Он сделал это от невыносимой боли, а врач скорой помощи поиздевался над ним, подсказывая верные способы совершить суицид, чтобы не отнимать время у людей, которым требуется реальная помощь. В другой раз она с юмором рассказывала, как во время горбачевской перестройки и кооперативов, когда людям позволили работать на себя, она открыла на дому мастерскую по пошиву дамского платья, и ее обложили бандиты, сколачивая для нее "крышу". Крыша обвалилась и по-гребла под собой всю шайку, когда одного из них она взяла на крючок, приласкала и он рассорился с остальными, после чего началась перестрелка и вся команда слиняла в неизвестном направлении. Теперь же она работала преподавателем на курсах кройки и шитья, но от заказов не отказывалась, так как курсы были краткосрочные, а кушать почему-то хотелось постоянно.
Он уговорился, что она будет корабелью, а он ее баржою во всех предстоя-щих диалогах, беседах и даже научных дискуссиях и это соотношение ведущий и ведомый вполне соответствовало ее роли и признательности талантливому слушателю, какие она обрела в его лице без всякого лицемерия и поддавков. Теперь книги нужны были только на минуты ожидания, когда один из них придет и сядет на диван , а насчет "Аку-Аку" она сказала, что в полном восторге от Хейердала и спрашивает у него разрешения стащить эту книгу из билиотеки домой и он разрешил при условии, что она заменит эту вещь одной или двумя равноценными из своих фондов. Естественно, он показал ей пустырь и роскошную лужайку под тополем, где они повалялись, покусывая травинки и распивая пиво Русич, а она Пепси-колу, которые он купил в магазинчике на автобусной остановке.Банки и бутылки они непременно уносили с собой и сбрасывали в контейнер на заднем дворе. Теперь во время кормежки они уже сидели вместе за одним столом. Она подавала ему перемены блюд и подарила большую сувенирную чашку для чая и десертов. На них уже обращали внимание, когда они сидели рядом на диване и разговаривали: высокий старик с редкими волосами, округлой бородкой и подстриженными усами в синей футболке и шортах, а рядом с ним молодая турчанка, еще бы ей красный тюрбан на голову под стать штанам, маленько подкоротить блузу, чтобы видеть пупок, и очки долой. Возле них уже курсировали любопытные и возросшее число посетителей и читателей библиотеки, а дама из ее шестой палаты с перевязанным носом и видом администратора трехзвездочного отеля говорила: "Ах, голубки. Все воркуете? Как приятно на вас посмотреть " без всякого подвоха и задней мысли. Викентьев искал этот подвох в значительной разнице их возраста, которая достигала половины, но она видимо, совершенно не замечала эту разницу и скоро усвоила в его отношении менторский тон повелительницы: туда, сюда, встать, сесть, подать, хотя была добрейшим человеком, привыкшим более к послушанию, чем повелению. Если они болтали, грызли яблоки и пили соки, которыми Викешу нагрузил его клиент , она моментально вскакивала, завидев, что старичок на койке в корридоре трепыхается, сучит ногами и пытается обратить на себя внимание, и бежала к нему на помощь, несмотря на то, что медсестра на посту сидела рядом, и снова делала это не на зрителя, а из милосердия, по велению сердца.
И тем не менее она без церемонии уселась на Викешины голые колени своим задом и тут же соскочила, и все для того, чтобы показать, что он занял ее любимое место в углу дивана с командой: "Stehen Sie auf! Sitzen Sie!(*Встаньте! Сядьте! - нем.) , показывая место рядом.А он не успел ее удержать, оценить волнующие размеры и крутизну ее попы, зная, что зад женщины - это ее второе лицо, и если оно не вызывает у мужчины желание подержаться, прикоснуться, притронуться к его мраморному холоду своими теплыми ладонями , вверху у ней "ни кожи ни рожи." С Луидой и ее попой он остался на вы до самого последнего дня в больнице, который был не за горами.
Дела у Викеши шли на поправку. Две капельницы в день ему отменили, оставили одну, спать он приспособился на одном боку, не переглатывая, а значит не испытывая боли, да и сама боль стала терпимой и быстро забывалась даже в столовой, которая поражала его разнообразием и вкусовым качеством блюд и вполне тянула на сравнение с домашними обедами и стряпней Людмилы. На ежедневных осмотрах все тот же флегматик-заведующий, ходивший в халатах и шапочках небесной бирюзы, все так же плющил его об стенку своей массой, приказывал не дергаться, петь алфавит и заглянув в горло, буркал под нос: "Поехали дальше, шутник! " В первые же выходные, когда осмотров не было, Викентьев договорился с медсестрой, там все были как на подбор легкие на уколы и отзывчивые душевные бабы, о пропуске дневных процедур и с наслаждением уехал на целый день в свою мастерскую, чтобы подчистить фронт текущих работ. Из этой же больницы он сделал наконец и вылазку к своему личному протезисту Нине Ивановне, с которой по возрасту и сродству душ у него образовались связи на ты и которой он платил из своего кармана, минуя государственную кассу, причем не по ее запросу или подсказке, а по совести, сколько мог. Дела шли хорошо, погода на пустыре отличная, божественное светило не пряталось за облака и щадило его глаза, так что он давно забросил очки для дали и его стариковское зрение не выходило за пределы твердой единицы, если уж нельзя назвать орлиным.
На седьмой день лежа на своей койке в палате, он вдруг закашлялся, переглотнул и ничего не почувствовал. Снова глотнул и опять ничего. Колотье куда-то исчезло, он налил в стакан воды из-под крана и выпил ее крупными глотками. И где-то там булькало и что-то еще оставалось, но это была лишь слабая ничтожная копия, оттиск, тень той боли, которая мешала ему жить, есть, пить, спать и чувствовать себя полноценным человеком. Теперь он ждал 10 часов, осмотра, чтобы сказать начальству, что кость пролетела в желудок и он просится на волю.
С Луидой все было обговорено и договорено давным давно. Они обменялись с ней домашними, рабочими и мобильными номерами телефонов, потом она подробно объяснила ему как проехать к ней на троллейбусе и найти ее девятиэтажку, какой код набрать на двери подъезда, где она жила после смерти отца в двухкомнатной квартире, на какую кнопку нажать в кабине лифта, и даже меню и карту вин их первого совместного ужина, сразу же после того как ее вслед за ним выпишут из больницы. И это все было упаковано, конечно, под прикрытием совместного дела милосердия и защиты животных. Даже просмотр , может быть, продажа ее картин, как намекнул Викеша, отступились и отошли на задний план перед тварями нашими меньшими.
На эту тему они заговорили, когда выяснилось, что в семье Викентьева кошка-альбиноска - лохматая большущая дура, потому что глухня от рождения и знать ничего не хотела, кроме того чтобы по два раза в год таскать симпатичных котят, которых приходилось куда-то сбагривать, если уж не хотелось делать ей стерлизацию, снова окотилась и одного рыжего, они продали в хорошие руки, как водится за рублик, но остались еще двое: маленький трехшерстный чемоданчик на ножках - Викешина любимица и кот короткой шерсти и неожиданно палевого окраса. Когда Викеша хватал свою игрушку и подносил к носу, кощонка открывала рот, показывала розовый язычок и только потом раздавался еле слышный писк, а когда отдавал обратно матери малышка забавно подергивала коротеньким хвостиком и снова шла к его ногам. Луида сразу уцепилась за трехшерстку, ей нужна была только кошка, но они договорились, что он все-таки сделает снимки мобильным телефоном и принесет в больницу показать.
Он рассчитывал, что когда попросится на выписку, его тут же отпустят, но ухогорлонос, закончив осмотр, сказал, что от операции ему удалось отвертеться и отменил капельницу, но в знак особого расположения к юмору Викеши, который мог завершиться летальным исходом, "как у родного брата баснописца Ивана Крылова, - сказал он, сыгравшего в ящик от перепелиной косточки" и его пенсионному возрасту он дарит и набавляет ему еще три дня. Викеша был рад и отмене капельницы и был готов воспринимать как подарок возможность побыть со своей новой пассией хоть сколько времени вплоть до ее выписки.
Он уже не мог оторвать себя от Луиды Штерн и каждое утро просыпаясь думал, а что же она делает в эту секунду: то же отыскивает ногами шлепанцы под кроватью, разворачивает их носками к двери,нащупывает, которая левая и правая, накидывает халат, наспех причесывается и бежит в туалет? А где она берет туалетную бумагу? Из дома? Надо спросить.
Наконец надо спросить, как вообще она сюда попала, поскольку до сих пор это тема не всплывала у них в разговорах, хотя о нем и его горле она узнала в первый день знакомства.
Когда после осмотра она ждала его на прежнем месте, он сказал: "Мне не приходило в голову спросить, а вас-то каким ветром сюда занесло? И как ваши дела? Сколько дней осталось. "
"Я здесь уже третий раз, - ответила она, потирая одну ногу о другую. Каждый раз по 10 дней. Полгода назад у меня вышло 11 дней. Мне еще точно не сказали, но я думаю, что моё начальство в лице Зои Ивановны - это мой куратор здесь - выпишет меня с таким же сроком, день больше день меньше. У меня, знаете ли, профессиональная болезнь, бывает посреди занятий показываю выкройку, вдруг в горле как защелкает, засипишь, захрипишь - фьюить! свистнула она и голос пропал. Остался шёпот, да и тот никто не слышит. "
"Надо же, - сказал Викеша. Никогда бы про вас не подумал. Какая напасть! "
"Ой, не говорите. Больничный лист на работе не оплачивают. Клиенты меня не слышат. Сейчас случись такое, пришлось бы с блокнотом на коленях "я вам пишу, чего же боле" или жестикуляцией по Райлю.
"А вы язык жестов и мимики знаете", - спросил он. Людмила половину своего пенсионного возраста проработала логопедом в школе глухих детей.
"Да нет, - засмеялась она. Может быть, только отдельные выражения. "
Викентьев пытался представить как бы могло состояться у них знакомство и не мог.
"Да, - сказал он, что думал. Я бы вас не сумел заболтать в нашем первом разговоре. "
"Ага. А вы думаете я болтушка? "
"Ничего я не думаю, - рассердился Викеша. Нет, нет думаю, что вам следует беречь голосовые связки и собираюсь следить за этим. С вами так приятно помолчать. А вы не пробовали как оперные певицы пить и удерживать в горле сырые яйца? "
"Конечно,же пробовала, - сказала Луида, сняв очки, протирая переносицу и быстро глянув в его сторону. Мне велели лечиться мужской спермой. "