Ясько Георгий Юрьевич : другие произведения.

П.А. Флоренский. Памяти Владимира Францевича Эрна

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О том, что посвящение Солнечное должно быть дополненно посвящением Лунным. Иначе - преждевременная смерть.как в случае с Владимиром Эрном.


   0x08 graphic
0x08 graphic
ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ФРАНЦЕВИЧА ЭРНА

"Солнце-Сердце" (Вячеслава Иванова)1*

   Милый друг! Я думал, что сказать о тебе в этот вечер, посвященный твоей памяти. Но из слишком многих воспоминаний, которые я мог и должен был бы расска­зать здесь, я не умею выбрать какое-нибудь одно -- мысль разбегается и тщетно силится остановиться, огра­ничив себя. Сам знаешь: когда приходится разбирать вещи любимого умершего с тем, чтобы на память себе удержать одну, остальные же раздать,-- труден выбор. Но то вещи. А воспоминания -- они ближе к сердцу, и уединить внимание на одном -- кажется обидой для других; как признать их худшими? Но может ли у меня не быть многих воспоминаний? Долгое время нашего знакомства, а потом и дружбы свидетельствует противное. Ведь мы с тобой учились вместе со второго класса гим­назии, часто бывали друг у друга, прожили в одной ком­нате университетские годы и в дальнейшем часто виде­лись и гостили один у другого; вместе увлекались мы многим, самым дорогим для нас, вместе воспламенялись теми мечтами, из которых потом выкристаллизовались наши позднейшие жизненные убеждения; вероятно, немного есть мыслей, которые не прошли чрез совмест­ное обсуждение. Наша общая жизнь была насыщена и философскими интересами, и горячим чувством бли-зости; мы прожили нашу дружбу не вяло,-- и восторгаясь и ссорясь порою от перенапряжения юношеских мыс-лей. Мы вместе бродили по лесам и по скалам преиму­щественно, вместе читали Платона на горных прогалиг нах и на разогретых солнцем каменных уступах. Вместе же ценили мы благородный пафос кн. С. Н. Трубецкого и острую критичность Л. М. Лопатина, подсмеиваясь над лжеучеными притязаниями важных наших философ­ских сотоварищей. И мы взаимно наблюдали, часто не говоря о том, ломки, тайные надломы в недрах души

346

   друг друга, и оба скорбели, в бессилии помочь, и оба уповали на иные силы помощи, из Вечности.
   Удивительно ли, милый друг, что у меня нет реши­мости из этой сплошной картины воспоминаний, из этих сплетающихся в одно целое впечатлений солнечно­го зноя, горячих скал, серых, грязно-зеленоватых и ржа­во-красных лишаев, глубоких синих далей, тонкой ка­менной резьбы полуразрушенных древних храмов, выжженных полей, карабкающихся где-нибудь по кру­чам коз, темной синевы небес, сухого ковыля, летящего в горячем ветре, воздуха, окутывающего строгим благо­вонием богородичной травки, горной полыни и мяты, ломких иммортелей и других горных трав и, наконец, потоков слепящего света,-- удивительно ли, если из всех этих впечатлений, сплетшихся с впечатлениями от тебя в неразрывное целое, я не нахожу в себе решимости вы­рывать отдельные случаи. Не от недостатка, а от избытка не решаюсь и не буду пробовать.
   Лучше я расскажу тебе об одном новом впечатлении в связи с твоим отходом отсюда. В субботу 29-го апреля текущего 1917-го года я служил воскресную всенощную у себя, в церкви Красного Креста. Запели стихиры на "Господи, воззвах", и тут напало на меня странное со­стояние, внешне как будто оцепенение, что ли, и вре­менное забвение всего, что было кругом. Сколько дли­лось это оцепенение, я не знаю -- вероятно, не долго, потому что до окончания стихир я уже пришел в себя и заметил, что мои глаза мокры от слез. Внутренно оно было и полно содержания и как бы длительным. Мне представился ряд ярких, почти как сновидческие образы, быстро проносящихся видений, воспоминаний нашего с тобою знакомства, наши прогулки, наши разговоры, все наше общение. Они развертывались, как лента жизни, я не помню их порядка, но помню, что среди видений был ты мальчиком, еле знакомым еще со мною, несу­щим по солнечной улице под мышками кур, которыми ты занимался тогда с тою же безраздельностью, с какою впоследствии отдавался всякому порыву. Мне предста­вились и другие твои увлечения, твои беседы, твои бо­рения, слезы твои, когда тебя обижали,-- все твое или к тебе относящееся. Мне представилась, словом, вся твоя жизнь, насколько я знал ее, последовательная и вместе -- в едином созерцании.
   Но в содержательности многообразной картины твоей жизни мне чувствовалась одна первичная интуиция. Все вспомнившееся о тебе относилось к солнечным дням,

347


   к жаркому времени Закавказья, в особенности к зной­ному и ослепительному лету. Твой образ рисовался моему воображению, если это было только воображение, в воз­душной перспективе прозрачно-голубого горного воздуха, в ослепительном, как только на горах бывает ослепи­тельно, знойном солнце. Я не помню, вспоминался ли ты мне в комнате или среди зимней природы, но если это и было, то не задело сознания: все яркое, запечат­левшееся было пронзено лучами солнца. Вихрем неслись воспоминания и еще более быстрым вихрем растворен­ные с образами мысли. Словно что-то искалось. Но как только было сказано это слово "пронзено солнечным лучом" -- мысль нашла себя. А, так вот что!
   Вихрь замедлил свое течение. Мне вспомнился тогда твой последний приезд ко мне в Посад на Масляной этого года, когда ты только что окончил свою статью о Платоне и перед сдачею в печать привез прочитать ее и посоветоваться о ней2*. Помню, как ты отмечал зна­чительность для тебя этой работы,-- первой главы или части из предполагавшейся книги о Платоне. Ты говорил, что считаешь себя ничего до сих пор не написавшим и что это первая работа твоя, которая почти адекватно выражает твою мысль и которую ты признаешь за удав­шуюся тебе. Ты считал, что до сих пор ты не существу­ешь как писатель и лишь этой работой вступаешь на пи­сательское поприще. Но отмечал ты и то, что в этой первой части твоего труда уже содержится вся суть твоей книги и что книга должна быть проработкою и оплотне-нием тех мыслей, которые уже высказаны здесь, в этом вступлении. Потому-то тебе и хотелось совместно обсу­дить эту первую главу, предупреждая этим неправильно­сти в сложении книги. При этом мне хорошо запомни­лось твое утверждение, что основное в этом иссле­довании -- интуиция Платона -- после многих поисков и изучений далась тебе вдруг летом 1916 г. в Красной Поляне, среди гор, и что эта интуиция определяет весь план и характер твоей книги. Впрочем, не трудно было запомнить это: ведь ты мне несколько раз говорил по приезде из Красной Поляны, а кажется -- и писал оттуда, что лето 1916 г.-- последнее твое лете,-- открыло тебе Платона, ибо ты нашел его первичную интуицию. А от­крыл, ибо сам пережил нечто подобное. Да и теперь, в это последнее посещение Посада, ты, уже с отравлен­ным организмом и жестокою головною болью, несколь­ко раз повторил мне то же.

348

   Со стороны формальной мысль, развиваемая то­бою,-- общая нам обоим мысль, неоднократно обсуж­давшаяся нами,-- а именно, что философские воззрения Платона суть диалектическая проработка его биографи­чески-личного мистического опыта. Но если так, рассу­ждал ты, то и характер всей мысли Платона определяется каким-то исходным опытом, впервые введшим Платона в Царство вечного бытия и в зачатке содержащим всю систему мысли Платона. Таковы по крайней мере были твои рассуждения. Я сейчас не хочу спорить с тобою по поводу того, как спорил отчасти и тогда, ибо они важны для меня как твои. И вот, если был такой первоопыт Платона, такое посвящение его, то естественно было тебе искать в его диалогах и самоличного свидетельства Пла­тона об этом первоопыте, в его точной и подлинной за­писи. Открыть эту запись значило для тебя найти дверь, вводящую в мысль Платона, в ту дверь, чрез которую Творец системы сам вошел в нее; это значило для тебя оглядеть систему Платона с той единственной точки зрения, в ее истинной перспективе, с какой впервые увидел ее, в ее целом, сам философ. Эту первичную за­пись платоновского посвящения и, следовательно, пер­вичное изложение платоновской мысли в ее целом ты нашел в "Федре", в том, что ты назвал "солнечным посвя­щением Платона". По твоему убеждению, именно в той самой конкретной обстановке, которая изображена с протокольной точностию в диалоге "Федр", Платон пережил там же изображенное экстатическое состояние от ослепительных лучей полуденного солнца Аттики, среди раскаленных скал и выжженных полей. В этом экстазе, или "солнечном восхищении", ???????? ???????, Платон воспринял светоносно солнечную природу гор­него мира. Так был открыт платонизм. Все, что говорил ты в пути, значительно и важно и для Платона, и для тебя самого, ибо твое исследование о Платоне, несмотря на замкнуто-объективный характер изложения, было явно автобиографично и явно опиралось на лично пережитое. То же, чего ты не договаривал о Платоне, еще более ха­рактерно для тебя. Ты не видел ночной стороны плато­низма, ты отрицал его дионисийство; и я тогда много спорил с тобою насчет этого, имея в виду Платона. Теперь я не стану спорить, имея уже в виду тебя: увы, жизнь показала, что я был прав. Автобиографическая сторона твоей работы в односторонне-солнечном истол­ковании Платона болезненно задела меня, и, может быть, по преимуществу педагогически я тогда спорил

349


   с тобою, желая отвлечь тебя несколько в сторону. Нельзя жить с сердцем, пронзенным одною только солнечно-стию; там, где нет творческого мрака пещерных посвя­щений, Солнце-Аполлон сжигает и губит, переходя в Молоха. И как ты не мог понять, что солнечное вос­хищение, тобою описанное, уже есть, в своей односто­ронности, нарушение мистического равновесия, уже есть солнечная смерть. Я помню, что формально ты согла­шался со мною, но мои слова не доходили до твоего сознания, а между тем ты знал гибельность солнечного воспарения, знал на опыте и как-то не считался с ним. Ведь ты помнишь тот опыт, который открыл тебе пони­мание Платона: в июле 1916 года, кажется, 25-го числа, т. е. как раз "на макушке лета", по народному выраже­нию, на Анну-зимоуказницу, ты поднимался из Красной Поляны на вершину Ачишхо. Снежные твердыни, за­литые потоками всепобедного солнца, которое в горах, и в особенности на этот раз, сияло как-то исступленно, вызвали в тебе солнечное восхищение, как сам поведал ты. И уже после, когда впечатление ослабло,-- осенью, ты рассказывал об этом созерцании как об "ужасном", "потому что,-- говорил ты,-- невозможно видеть такую красоту и не умереть". И этот круг твоих мыслей, вра­щаясь в тебе полусознательно, облекся в взволновавший тебя сон, виденный за некоторое время до смерти. Ты видел себя держащим в левой руке свое сердце, которое надо было тебе пронзить чем-то острым, что было у тебя в правой,-- пронзить как-то необычайно осторожно, ибо от успеха этого все зависело. Это острое, думается мне, была стрела Аполлона. И, как бы перекликаясь с твоим солнечным восхищением на Ачишхо, отвечает ему твой сон, виденный ровно 16 лет тому назад в Тифлисе 25-го же июля. Мне смутно вспоминается та тревога, с кото­рой ты мне рассказывал тогда о нем, и его содержание. Но я имею возможность воспроизвести современную запись его, найденную мною в твоем дневнике. Вот она: "25-го июля 1900 г. Сегодня я видел страшный сон. Я был осужден каким-то образом на самоубийство. Я отлично понимал, что мне приходится расставаться с этою жизнью и переселяться в иной мир, но я был как-то мрачно спокоен. Я отлично представлял себе, как я подставляю холодное дуло револьвера к сердцу и в одно мгновение спуском курка лишу себя жизни. В той жизни я был уверен. Мелькала мысль о своих грехах, и я чувст­вовал приступы отчаяния от того, что я не могу загла­дить своего прошлого. Тогда я порывался умолять того,

350

   от кого зависела моя жизнь, но ужасная мысль, что это напрасно, останавливала меня. Тогда я вспоминал о все­прощении Бога, о благости,и милости Его и в мысли этой находил твердый источник утешения... Пред смер-тию я должен был попрощаться с папой и мамой. В сле­зах я поцеловал папу, но папа, занятый, кажется, чтением письма (брата) Коли, не обратил особенного внимания на меня, попрощался со мной, будто я шел в город. Мама перекрестила меня трижды, но слез не было. Потом я остался один с мыслию о неизбежности скорой смерти. Ужасна эта мысль. Я чувствовал, что меня давило что-то в грудь, я уже начал покоряться необходимости, как вдруг я почувствовал, что начинаю просыпаться... Что это значит?.. (Я никогда почти снов не вижу.)".
   Переживая твою жизнь в кратчайший срок, я почув­ствовал, что вся она была путем к радостно-восторжен­ному пронзению своего сердца солнечным лучом, и пла­кал я не о тебе, а о нас, в тебе нуждающихся. Я не хочу сказать: "Ты сделал, что мог сделать". Напротив, наблю­дая тебя с детства, я весьма определенно знаю, что ты принадлежал к числу тех, которые являют собою прямую противоположность скороспелым гениям. Ты разверты­вался с величайшею постепенностию и чрезвычайно медленно. Знаю также и то, что ты действительно не ус­пел проявить своих возможностей и только-только на­чинал входить в зрелый возраст, и я не буду утешать себя и друзей ложными утешениями, будто бы ты достаточно поработал, ибо не сомневаюсь, что в порядке историче­ском, в нашем общении, для нашей общей работы, ты только теперь вступал в меру твоего настоящего пло­доношения. Но есть иные порядки и иные расчеты. И в этой иной плоскости я слышу тебя говорящим: "Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое"3*. А если готово, то я не могу и не должен удерживать тебя от воспарения к иным светам, предварениями которых го­товился ты к последнему восхищению.
   На этом внутреннем решении прервался поток моих Образов и мыслей, но вместе с тем возникла полная уве­ренность, что эти минуты были вызваны во мне тобою, уже не дождавшимся моего решения. Вернувшись домой после службы и некоторых дел, я прочел полученную в мое отсутствие телеграмму, поданную 29-го в 5 часов 23 минуты: "Эрн умер".
   1917 г. V. 26. Сергиев Посад.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"