Пришвартовавшись к Московскому вокзалу, поезд выпустил своих пленников на свежий питерский воздух, майское утро ударило в грудь бодрящей прохладой и поманило своими солнечными лучами на вечный Невский. "А ведь мог бы сейчас спокойно проснуться в своей квартире", - думал Пасторинс, вспоминая вчерашний вечер. Подоспевшие мысли о незаконченных чертежах для своего НИИ навели кое-какой порядок в его голове, настроили на деловой лад, тугими ремнями стянув дребезжащие внутри колокольчики, убив всех брюзжащих старух, - так открывался город. Закурив сигарету, Пасторинс направился вон с вокзала. На выходе из привокзальных территорий его одернула за рукав старушка в несвежей одежде, спросила время, щурясь то ли ему, то ли небу. Пасторинс всегда внутренне сжимался, когда к нему подходили подобные люди, - обычно просить денег, - он будто чувствовал собственную причастность к их нищете, к тому, что они не могут зарабатывать, и, стараясь не смотреть на просителей, давал им мелочь, откупаясь от себя и от них. Сейчас он добродушно, даже с благодарностью, сказал время, которое шустрыми ручейками пробегало у него перед глазами, и поспешил прочь. Выкуренная сигарета подействовала на не окончательно протрезвевшего Пасторинса чересчур грубо, в голове пронесся обрывок мысли из прошлой ночи... Из малопригодных лохмотьев вчерашнего вечера можно было написать примерно следующую картину: схватить абстракцию, мысль, вдруг сорваться с места, за разговорами, не думая выбрать путь; чем он окажется и куда приведет - это ли не проверка связи внутреннего мира и географического места в доступной маленькой вселенной? и не это ли очевидная правда в выборе своего места?. Вот Канинский и подкинул идейку проверить это, Пасторинс, видимо, согласился, остальные лишь кивали, мигая глазами-рыбами, чувствуя чуть не то же возбуждение, что и соглашатели, Пасторинс и Канинский.
Через час времени, проведенного в шатаниях, настройках, установках начинавшегося дня, Пасторинс созерцал величественные колоны Казанского собора. Маленький в этой огромной пещере, он оказался словно в гипнотической власти громадного животного, одомашненного, но все равно вызывающего легкий трепет, независимое и толстое, оно может сожрать, может и разрешить прикоснуться к нему. Животное, спокойное и сытое хорошим солнечным днем, благосклонно позволяло рассматривать себя, незаметно подсовывая в раскрытые глаза и рты посетителей кусочки духовной пищи. Пасторинс прикрыл глаза, стараясь прочувствовать себя в этом мрачном с оборванными полотенцами света здании. Музыка трамвайных путей, образы ночного неба и современных контор сменились в его сознании политической картой мира, глобусом из детства, когда все окружающее было таинственным и значительным, и заковали в невидимые кандалы, из которых невозможно вырасти, убежать, спрятаться... Никем не почувствовал себя Пасторинс, лишь крохотным полуслепым кротом с закрытыми глазами, что оказался на вечном Невском, обнаружил диковинные строения, каждое из которых - история, и растерялся.
- Представляете, если бы сейчас еще и Мусоргский зазвучал со своей "Хованщиной"? - сказал некто позади него. - Я так иногда себе представляю, и аж мурашки начинают бегать, с головы и вниз. А бывает, ради забавы, можно представить что-нибудь современное, джаз там или еще что, - в голове такое выходит, что немного с ума сходишь, - добавил неожиданный мужчина, низкий, с улыбающимися усами.
- Мм, - попытался ответить Пасторинс.
- Вот вы сейчас в Исаакиевский пойдете, - будто точно зная всю геометрию путей Пасторинса, сказал незнакомец, - вот там попробуйте. Эффект, по мне, не такой сильный, но кое-что вы обязательно найдете.
Слегка придушенный словами незнакомца, угловато сложенными сейчас в мозговых клетках, он плелся по Невскому, пытаясь привести в порядок начавшие вновь выбиваться из-под контроля мысли. "Интересно, если бы Мусоргский, родись он чуть раньше, был на короткой ноге с Воронихиным, взял да и предложил бы ему такую идею, какой бы получилась музыка в этом местечке?" Вопрос этот остался висеть в воздухе там, откуда взору Пасторинса открылся похожий на гигантский трюфель золотой купол Исаакиевского собора. Схватив за горло лукавую усмешку, змеей проползающей из мысленных глубин подсознания на лицо, Пасторинс уверенно направился вперед.
Неподалеку от собора стоял, доверчиво склонив салон к пешеходному тротуару, автобус с табличкой "Царское Село". Группа то ли туристов, то ли участников одной из делегаций, разъезжавших по Невскому в обоих направлениях, задевая взгляды прохожих, направлялась к храму. Невысокий юноша, загорелый, с курчавой головой и такими же курчавыми бакенбардами стоял возле автобуса, задумавшись. Его вид, романтичный и мудрый одновременно, невольно привлек Пасторинса, а внешность и одухотворенность юноши повлекли его за толпой в собор.
- Саша, - крикнули молодому человеку, - Идемте.
- Александр Сергеевич, право же, - добавила высокая красивая девушка.
Достав блокнот и авторучку, молодой человек поспешил к компании и, подбегая, вдруг сделал быстрое сальто, в полете что-то написав на бумаге.
- Ай да Пушкин, ай да... - закричали ему и голоса растворились в восторгах и смехе дам. "Настоящая высокая поэзия" - изумленный Пасторинс подумал, что ему встречаются забавные типы, подстроенные в это время искусным случаем, оправдывающем свое место на земле.
Собор встретил Пасторинса добрыми объятиями открытых дверей, гостеприимно и хитро улыбнулся и в момент поглотил его. Темные, торжественные картины библейской хроники, модели сооружений собора, льющийся, словно сладкое вино из древней амфоры, голос экскурсоводов - все влекло, создавало возвышенно-почтительное настроение, и, как это бывает в подобных случаях, затрагивало тончайшие струны души. Захотелось прикрыть глаза. Струны души Пасторинса зазвучали поначалу одним незаметным щипковым инструментом, но, набирая силу, через несколько мгновений уже оглушали его огромным симфоническим оркестром, каждый смычок которого стягивал веки, стыковал века, наполнял, затем опустошал все его существо, приводя в состояние неудобного рая, так моллюск уже не может закрывать свои створки, раскрывается, растворяется в свете. Еще через небольшое время Исакий выплюнул Пасторинса, медленного, блаженного, непостижимого, - прохожий, взглянувший на него в этот момент не смог бы постигнуть той проникновенности, которая каленой печатью просвечивала на лице его. "Это Петербург, - думал взволнованный Пасторинс. - Он явно хочет сообщить мне что-то личное. В словах, в мыслях, в картинках. Похоже на энергетический обмен настроениями. Как будто настраивает меня на что-то..."
Пасторинс брел наугад, не заботясь о том, каким образом строить свое путешествие и где, в конце концов, он может оказаться. Дворцовая, Фонтанка, Аничков, Грибоедова, улицы, улочки, мосты, мосты, мосты встречали его как дорогого гостя, показывали свои прелести, словно открывая шкатулки с сокровищами, - "смотри, смотри", - угощали затем изысканными архитектурными блюдами, небрежно стараясь прикрыть изысканностью поотбитые кое-где углы зданий. "Ведь был здесь не раз, видел, - думал Пасторинс, - почему же сейчас так приняло, запахнуло в свои объятия, тычет в глаза запоминающимся, точно сватается? Странно как". Погруженный в бездеятельные размышления, Пасторинс шествовал вдоль канала Грибоедова, пока не уперся в мозаичный храм Спаса на царской крови, - и Василий Блаженный слегка подмигнул ему из далекой Москвы, помахал ручкой, мол, все нормально, Пасторинс, мы тебя помним. Спокойствие и благодать разливались вокруг него, а узорная красота храма баловала глаз и притягивала к себе, желая быть оцененной по достоинству.
Пасторинс почувствовал, что голоден, вывел аппетитную мысль о недорогом уютном ресторанчике, украсил ее закусочками, приправил соусом, свернул от храма и стал присматривать ближайшее пространство на предмет обнаружения общепита. Через пару кварталов ему на глаза попался симпатичный подвальчик и Пасторинс, не долго думая, спустился туда. Подслеповатые лампы бархатным светом топили небольшое, аккуратное помещение. Пасторинс остановился, отыскивая свободный столик.
- Присаживайтесь, - окликнул его кто-то мягким голосом. Обладателем голоса оказался далеко уже не молодой мужчина с потрепанной, средних размеров бородой и грустными глазами. Темно-серое полупальто его, какое принято было носить у заговорщиков или лавочников полтора века назад, лежало на табурете рядом.
- Присаживайтесь, что же вы, - предложил еще раз незнакомец. - Мест в этом заведении не так много, так что не стесняйтесь. Назойливым или неприятным обещаю не быть.
- Спасибо, - поблагодарил Пасторинс, сел рядом, посматривая на трещинки морщин, устроившихся на лице соседа. - Видно это популярное место, раз в середине дня здесь трудно найти свободный столик.
- Вы здесь впервые? Что ж, тогда могу посоветовать что-нибудь из напитков и еды. Необычайно вкусна, например, анисовая водка, - предложил он и замолчал. "А как же еда?" - мелькнуло в голове у Пасторинса, но он решил не перебивать задумчивого молчания собеседника, уже представляя себе, что закажет, что хочется, что нужно ему в эту секунду.
- Федор Михайлович, можно просто ФМ. - представился незнакомец, когда была заказана водка и кое-что из закуски. - Я тут живу неподалеку, вот и захожу частенько.
- Очень приятно. Пасторинс, - представился Пасторинс и предложил закрепить знакомство стаканчиком водки, что и было немедленно принято. После следующего стаканчика беседа приобрела форму задушевного фехтования психологическими шпагами и потекла себе широкой рекой, спокойная и безмятежная, наполняя своей живительной влагой жадные до содержательного общения русла обоих собеседников. Извечная тема человека в обществе втискивалась в знакомые рамки русского менталитета, затем вырывалась за их пределы, и, подышав чужим воздухом, возвращалась на круги своя...
- Получается, что человек вроде как пресмыкающееся, а с другой стороны право имеет, - говорил Пасторинс, - да такое, что позволяет считать себя выше и чище, чем есть на самом деле, уж не говоря о сравнении с другими. Даже тот, кто говорит о себе, как о ничтожестве и никчемном человечишке. Мол, смотрите на мою жалкость, да только имейте в виду, что я-то могу это признать, а вы нет. Вот, вы, например, - отчего сюда ходите? Анисовой полакомиться? Не только, пожалуй, - приходите, наблюдаете, может, у кого неприятность выпадет или какая напасть, чтобы потом по косточкам разложить. А попробовали бы сами себя поместить в подобную ситуацию, дабы на своем опыте прочувствовать соль жизни.
- А чего жопу-то рвать, - спокойно отвечал Федор Михайлович, - неприятность, голубчик, когда нужно сама случится, уж поверьте. Вот тогда и расставляй творческие сети, покрутись сам, а потом посмотри со стороны да сверху, как там ты и как другие. Вот тогда получится ее обуздать, а если и не обуздать, то научиться различать, где она и когда. Такая, знаете ли, получается витиеватая свадьба христианской добродетели и моральной тератологии. А про "право имеет" - согласен, весьма тонкая инкапсуляция мировых идей в личностное я.
- Ну и как?
- Что как?
- Можно ли здесь отведать настоящего, глубокого вкуса торжества человеческой души или ее трагедии? - спрашивал Пасторинс, искренне глядя в грустные глаза соседа и надеясь увидеть в них что-нибудь для себя.
- Здесь в Петербурге торжество и трагедия души русской приобретают особый аромат. Город словно следит за естественным отбором своих маляров и биографов, показывая именно те мотивы, которые будут впитаны без остатка, - говорил Федор Михайлович, не спеша, переживая свои слова, как уже случавшиеся когда-то в его жизни события. - Последите его культуру, посмотрите потом на лица людей. Не удивительно ли слияние драматического, красной нитью пролегшего через все питерское искусство, и того безмятежного и доброго, что отражается на лицах людей?
- Пожалуй, - тихо кивнул Пасторинс.
- Оттого и прихожу часто в места людные, - не отвлекаясь на реплику Пасторинса, продолжал Федор Михайлович, - что замечательные живые картины можно увидеть. Ну а что для вас Петербург?
- Невский, - немного подумав, ответил Пасторинс. И добавил про себя, - Хотя сегодня, наверное, - все.
- А для меня иногда - все, - не услышав последней фразы, сказал Федор Михайлович, - весь город, образ Петербурга. Ну-с, мне пора. Надо бы еще Порфирию Петровову позвонить. Не слыхали про такого? Портной один знатный. Отличные вещи шьет.
Федор Михайлович попрощался с Пасторинсом и удалился. Пасторинс остался в одиночестве, размышляя о том, какие интересные люди могут встретиться вот так вдруг. Может об этом и говорил Федор Михайлович? Пасторинс запил свою мысль стаканчиком анисовой и подумал, что это может случиться где угодно, ну, может быть просто в Петербурге все чувствуется особым образом. Допустим, что так, - решил он и запил свою мысль остававшейся в штофе водкой еще раз.
Когда Пасторинс вышел из подвальчика, начинало смеркаться. Белые ночи, похожие на вальяжных толстых котов, властвовали в питерском небе, взбирались на самую верхушку, ложились, занимая своими пушистыми тушками весь небосвод, и не давали тьме проникнуть на улицы города. Пасторинс так и не определился с дальнейшим маршрутом, а теперь, когда он порядочно набрался, ему было все равно куда идти. Он зашагал вперед - куда был направлен взгляд его, думая о том, насколько хорошо побродить, когда нет времени, когда не нужно никуда спешить и не нужно ни о чем говорить, когда есть лишь ты и окружающее тебя пространство-место, полное маленьких загадок и неприметной радости. Он шел до тех пор, пока не ощутил себя зажатым каменными стенами домов и сумерками петербургских колодцев. Почувствовав наступающую тягость, Пасторинс очнулся и повернул назад. Знаменитые питерские колодцы не позволяли так просто проникнуть в свои семейные тайны, препятствовали продвижению молчаливым бойкотом, понуро сгорбившись в своих собственных мыслях. Напитанные достоевской гуашью, а чуть позже блокадной симфонией Шостаковича, храня личное, потаенное, они выталкивали наружу все быстрое, светлое, метафорически раскрашенное гребенщиковской акварелью, стараясь сберечь свою нетронутую темную неприкосновенность. На обратном пути он увидел непонятно откуда взявшегося музыканта. Тот стоял на практически безлюдной улице и пел, аккомпанируя себе на расстроенной гитаре: "Стою на Невском я один, стою спокойненько, из магазина в магазин идут покойники..." Тоже мне, поэт шнуров, подумал Пасторинс, но все же задержался подпитать свою нетрезвую душу городским фольклором, зашнуровать раскрытое нараспашку желание и слезы. Ему нравилось все, и он отдавал свои духовные силы этому городу, и город делился с ним собственной историей как добрая нянька старыми романтическими легендами.
Так шел Пасторинс, пока путь ему не преградила Нева, перетянутая множеством мостов, закованная в каменный корсет, но гордая и снисходительная с тех самых пор, когда отыграла она свою главную роль в истории на пару с Медным всадником, и баюкает теперь лодки, людей и речной песок. Крейсер "Аврора" неожиданно, как природный катаклизм, предстал перед ним огромной тенью, обволок его, тонкой струйкой мемориального тумана просочился внутрь и навел свою историческую пушку на его заколотившееся бедное сердце.
- Сколько стоит пострелять? - гранитным неровным голосом только и смог крикнуть Пасторинс невидимому стражу. "Аврора" промолчала в ответ, а другая аврора уже начинала раскрашивать восток в бледные краски.
Пасторинс повернул от набережной, решив поискать место поуютнее, где можно было бы посидеть до утра, подремать и привести себя в чувства. По прошествии получасового скитания по улицам Пасторинс вышел на Марсово поле и направился к дальней скамейке. Зеленые лужайки, каменные плиты-памятники, раскинувшие свои шатры деревья - Марсово поле расстелилось перед Пасторинсом красочным ковром, завлекло его в самый укромный свой уголок, усадило на лавочку отдыхать, отвлеклось сразу, пощипывая птицами свои ворсинки. Где, как не здесь, можно расслабить утомленные чресла, забыться в созерцании приятных глазу колоров, со сладкой истомой подумав: "А шло бы все на хер. Хорошо-то как!" Пасторинс задремал.
Он видел себя в светлых одеждах, прогуливающимся средь массы людей, которые пришли в этот воскресный солнечный день на Марсово поле. Спокойные, негромкие беседы, перебиваемые веселым щебетом молоденьких барышень, слышались то тут, то там. Вдруг по толпе пронесся шепот "Император, император..." В этот день должен был состояться военный парад на Марсовом поле, который по традиции принимал государь. Через мгновение появился император в сопровождении немногочисленной свиты, а еще через мгновение на поле начали появляться конные отряды. Ровными пунктирными линиями кавалерия и пешие гренадеры растеклись по полю. Кукольно нарядные всадники правили своими не менее нарядными лошадьми, стройным маршем двигались вдоль толпы, затем поворачивали к центру, связываясь в узлы, и, распутываясь удивительным образом, создавали причудливые фигуры. Пасторинс стоял зачарованный зрелищем, потом начал пробираться сквозь толпу, направляясь к основанию поля, откуда можно было видеть все, откуда исходила и куда возвращалась энергия, усиленная толпой, туда, где стоял государь и смотрел ухоженными усами пред собой. Вороные, гнедые, светло-рыжие, кони всех мастей и окрасок кружились в своем невероятном танце, подгоняемые шпорами хозяев, почти парили над землей, сливаясь в единый мощный организм. Учащенно дыша, Пасторинс стал пробиваться быстрее и быстрее. Наконец вырвавшись из толпы, он побежал к императорской свите, чувствуя, что кульминация вот-вот наступит. В это же время всадники, развернув строй, широким фронтом рванули к основанию поля. Пасторинс уже почти добрался до правой руки императора, когда клокочущая стена из людей и животных, словно девятый вал, летела с огромной скоростью на государев кортеж, от которого осталась пара приближенных и впереди сам государь на коне, нервно топчущем землю. Пасторинс оказался рядом, замер на месте, успев взглянуть на лицо царя, на его напряженные скулы, на немигающий взгляд туда, где лишь для него одного была и цель, и смысл происходящего. Живой вихрь уже накрывал их. Внезапно Пасторинс ощутил себя свободным, встал лицом к надвигающейся безумной буре, развел руки в стороны, готовый ко всему, и через мгновение дьявольская конница внезапно остановилась, застыла в нескольких шагах от них дрожащим от напряжения изваянием, обдав их горячей пылью и силой. Пасторинса толкнуло в грудь невидимым ударом. В наступившей звучащей тишине император принял парад...
Пасторинс вздрогнул. Он обнаружил себя на той же скамейке, где провел вторую половину ночи. Казалось, он все еще чувствовал тишину, которая возникла во сне. "Во как, уважаемый Петербург, - подумал Пасторинс. - Уж не поискать ли подкову на счастье?" Вот именно так это и бывает: засыпаешь, а проснувшись, начинаешь вспоминать как здесь оказался. Но на этот раз вспоминать Пасторинсу не пришлось, он все прекрасно помнил - то, как принял его Петербург, и Федора Михайловича, как бродил по ночным улочкам, вспомнил сон, порылся в карманах, достал мелочь и бросил за скамейку - отчего бы не вернуться к такому славному месту, где снятся истории. С приметами Пасторинс был сдержан, но иногда позволял себе некоторые сентиментальные порывы, особенно если примета соотносилась с добрыми прогнозами. Может и прав был Канинский, когда говорил, что воображение - это особая материя, связующая с местом, чувством, образом. На расстоянии Петербург занимал его воображение ровно настолько, сколько достаточным может быть желание узнать что-либо, но оказавшись здесь специально, Петербург заполнил собой все доступное внутреннее пространство Пасторинса, растоптал все, что было ранее, понастроил новое, заполняя осадком нутро. Читая и слушая рассказы об Эрмитаже, Марсовом поле, Большом Каскаде, о соборах и храмах, Пасторинс представлял себе некий диковинный и сказочный мир, созданный из архитектурных памятников и населенный литературными героями; позднее, когда он лично знакомился с живым Петербургом, этот город прочно засел в истерзанных пасторинских печенках, сигналя ему слабым маячком другой, культурно-героической и романтической жизни. И, конечно, не просто так занесло его в сумасбродную ночь в город, где неизведанными и пока не причастными к его миру оставались и Фонтанный дом, и Смольный, и колыбель на Заячьем острове и многое другое, что могло бы сполна насытить податливое воображение и утолить природное его любопытство.
Вдохнув свежий воздух полной грудью, Пасторинс улыбнулся про себя, смутно различая вопрос "Что дальше?", закурил сигарету и, выбираясь из своего укрытия, пошагал вперед.
Тем временем новый день приветствовал Пасторинса легкой утренней прохладцей и радостно поманил его, заигрывая веселыми солнечными лучами, навстречу новым открытиям, новым и старым знакомым, на вечный Невский...