Аннотация: Фрагмент автобиографии Бертрана Рассела: встреча с Конрадом
Бертран Рассел
Встреча с Конрадом
(Отрывок из автобиографии)
Важным событием 1913 года стало для меня начало дружбы с Конрадом, возникшей благодаря нашему общему знакомству с Оттолин. В течение многих лет я восхищался книгами Конрада, однако не осмелился бы познакомиться с ним, не будучи представленным. Я подъехал к его дому рядом с Эшфордом в Кенте, находясь в состоянии беспокойного ожидания. Мое первое впечатление было неожиданным. Он говорил по-английски с тяжелым иностранным акцентом, и в его манерах ничего не предполагало море. Это был польский аристократ до мозга костей. Его чувство по отношению к морю и к Англии былo романтической любовью - любовью на некотором расстоянии, достаточном, чтобы сохранить роман незапятнанным. Любовь к морю началась в очень раннем возрасте. Когда он сказал своим родителям, что хочет стать моряком, они отправили его в австрийский флот, но ему хотелось приключений, тропических морей, необычных рек, окруженных темными лесами, а австрийский флот не предоставлял ничего, отвечающего его желаниям. Его семья была в ужасе от принятого им решения плавать на английском торговом судне, но он остался непреклонен.
Он был, как видно из его книг, очень строгим моралистом и никоим образом не симпатизировал революционерам. Мы не сходились с ним буквально ни в чем, однако в чем-то глубоко существенном были в согласии.
Мои отношения с Конрадом не походили ни на какие другие в моей жизни. Мы виделись редко или вообще не виделись в течении долгих лет. Вне наших мастерских мы были почти чужаками, однако мы разделяли определенный общий взгляд на человеческую жизнь и предназначение человека, который стал чрезвычайно прочным связующим звеном между нами. Меня, вероятно, можно извинить за цитирование фразы из его письма, которое он мне написал вскоре после того, как мы познакомились. Скромность, как я чувствую, запрещает мне цитировать это место, однако оно выражает наиболее точно то, что я чувствовал сам по отношению к Конраду. То, что он выразил и то, что я чувствовал в равной степени, состояло в "глубоком восхищении и привязанности, которые, даже если Вам никогда больше не доведется меня увидеть, и даже если завтра Вы забудете о моем существовании, все равно будут неизменно принадлежать Вам usque ad finem" [лат. до конца моих дней].
Из всего, что он написал, я был наиболее сильно тронут жуткой историей под названием "Сердце тьмы", в которой молодой и довольно слабовольный идеалист, живущий в тропическом лесу среди аборигенов, сходит с ума от ужаса одиночества. Эта история, как мне кажется, отражает наиболее полно жизненную философию Конрада. Я чувствовал, хотя я не знаю, принял бы он сам такое видение, что цивилизованная и морально приемлимая жизнь человека представлялась ему хождением по корке едва застывшей лавы, способной проломиться в любой момент при всяком неосторожном шаге и увлечь в огненную бездну. Он сознавал чрезвычайно остро предрасположенность людей к разнообразным формам сумасшествия, порожденным страстями, и именно это дало ему глубокую веру в важность самодисциплины. Его точка зрения была, вероятно, антитезой мнения Руссо: "Человек рожден в цепях, но он может стать свободным". Он становится свободным, как, я думаю, сказал бы Конрад, не давая волю своим внутренним импульсам, не становясь небрежным и бесконтрольным, но подчиняя своенравные импульсы главной цели.
Он не интересовался политическими системами, хотя у него и были явные политические пристрастия. Наиболее сильными из них были любовь к Англии и ненависть к России - обе отражены в его "Секретном агенте", ненависть же к России, и царской, и революционной, с большой силой проявилась в романе "Глазами Запада". Его нелюбовь к России была традиционно польской. Она заходила так далеко, что он отказывал в заслугах Толстому и Достоевскому. Однажды он сказал мне, что единственным русским писателем, которым он восхищался, был Тургенев.
За исключением любви к Англии и ненависти к России, политика его не волновала. То, что его интересовало, был человеческий дух в столкновении с безучастностью природы, с человеческой жестокостью, подверженный внутренним противоречиям и страстям, дурным и хорошим, которые ведут к разрушению. Трагедия одиночества занимает огромное место в его мыслях и переживаниях. Одна из типичных историй - "Тайфун". В этой истории капитан, простой по натуре человек, ведет свой корабль сквозь бурю, преодолевая препятствия с непоколебимой отвагой и суровой решимостью. Когда шторм заканчивается, он пишет длинное письмо жене, рассказывая обо всем. По его оценке его собственная роль весьма проста. Он лишь, как и ожидалось, выполнял обязанности капитана. Но читатель из его описания понимает все, что он сделал и что вынес. Письмо перед отсылкой тайком читает стюард, однако он будет единственным человеком, кто его прочтет, поскольку жена капитана находит письмо слишком скучным и выбрасывает его, не читая.
Две темы, которые, вероятно, больше всего занимали воображение Конрада были одиночество и страх перед чужим. Страх чужого проявляется в "Изгнаннике с островов", также как и в "Сердце тьмы". Обе темы возникают вместе в его потрясающе трогательной истории под названием "Эми Фостер". В этом рассказе югославский крестьянин, единственный выживший после кораблекрушения на пути в Америку, оказывается в деревушке под названием Кентиш. Вся деревня боится его и скверно с ним обращается, за исключением Эми Фостер, глуповатой простой девушки, которая приносит ему хлеб, когда он голодает, и в конце концов выходит за него замуж. Но когда однажды в горячке он переходит на родной язык, ее тоже обуревает страх перед его чужеродностью. Она хватает ребенка и бросает его умирать в безнадежном одиночестве. Меня занимало подчас насколько сильно подобное одиночество, подавленное жестоким усилием воли, испытывал среди англичан сам Конрад.
Взгляды Конрада были далеки от современных. В современном мире есть две жизненные философии: одна, берущая начало у Руссо, которая отметает дисциплину как ненужную, другая находит наиболее полное выражение в тоталитаризме, который считает необходимым навязывать дисциплину извне. Конрад принадлежал к более старой традиции, которая подразумевала, что дисциплина должна идти изнутри. Он презирал недисциплинированность и ненавидел дисциплину, которая была чисто внешней.
Во всем этом мы были с ним глубоко согласны. Во время нашей первой встречи мы говорили непрерывно со все более и более возрастающей близостью. Казалось, мы погружались, слой за слоем, сквозь все поверхностное, пока постепенно не достигли глубинного огня. Для мне это был опыт, не похожий ни на что из того, что я знал. Мы смотрели дуг другу в глаза отчасти одуревшие, отчасти в ужасе от того, где мы оказались. Чувство было таким же сильным, как страстная любовь, и в то же самое время всеобъемлющим. Я вернулся домой сбитый с толку, с трудом находя себя среди обычных дел.
Я не видел Конрада совсем на протяжении войны и после войны до своего возвращения из Китая в 1921-м. Когда в том же году родился мой сын, я хотел, чтобы Конрад стал его крестным отцом, по возможности без всяких формальных церемоний. Я написал Конраду следующее: "Мне бы хотелось, с Вашего разрешения, назвать моего сына Джон Конрад. Моего отца звали Джон, моего деда звали Джон, моего прадеда звали Джон, а в имени Конрад я вижу достоинство." Он согласился и в свое время подарил моему сыну чашку, обычную в данных обстоятельствах.
Я видел его не часто, поскольку я жил большую часть года в Корнуэлле, а его здоровье ухудшалось. Но я получал от него чудесные письма, одно из них касалось моей книги о Китае. Он писал: " Мне всегда нравились китайцы, даже те, что пытались убить меня, как и некоторых других, во дворе частного дома в Чантабун, даже тот парень, хотя и не в такой степени, который украл все мои деньги однажды ночью в Бангкоке, но зато вычистил и аккуратно сложил к утру мою одежду, прежде чем исчезнуть в глубинах Таиланда. Я также видел много добра от разных китайцев. Это впечатление, дополненное вечерней беседой с секретарем его превосходительства Ценга на веранде в отеле, а также поверхностным изучением поэмы "Китайский вереск", есть все, что я знаю о китайцах. Однако, после знакомства с Вашей чрезвычайно интересной точкой зрения на китайскую проблему будущее этой страны представляется мне в мрачном свете." Он продолжил, сказав, что мой взгляд на будущее Китая "вызывает душевный трепет", и в еще большей степени из-за того, что я возлагаю надежды на международный интернационализм. "Это понятие такого сорта",- заметил он - "которому я не могу придать никакого определенного смысла. Я никогда не был способен найти в книге, написанной человеком, или в том, что человек говорит, ничего достаточно убедительного, что могло бы противостоять, хотя бы на миг, моему глубоко укоренившемуся чувству фатализма, который управляет этим миром людей." Он продолжил, сказав, что хотя человек взялся летать, "он не летает подобно орлу, он летает как жук. А Вы, вероятно, замечали, насколько безобразен, бестолков и смешон полет жука." В этих пессимистических замечаниях, как я чувствовал, он проявил гораздо больше мудрости, чем я в своих беспочвенных надеждах на лучший исход для Китая. Нужно сказать, что события доказали его правоту.
Это письмо было моим последним контактом с Конрадом. Мне никогда больше не довелось с ним разговаривать. Однажды я заметил его на другой стороне улицы, вовлеченным в серьезную беседу с человеком, которого я не знал - они стояли на пороге дома, который когда-то был домом моей бабки, а после ее смерти стал Клубом Искусств. Мне не хотелось прерывать то, что производило впечатление важного разговора, и я ушел прочь. Когда вскоре после этого он умер, я пожалел, что не осмелился. Дом исчез, уничтожен Гитлером. Конрад, как я предполагаю, будет предан забвению, но его яркое страстное благородство сияет в моей памяти подобно звезде из глубины колодца. Если бы я только мог сделать, чтобы это свет сиял другим также, как он он сиял мне.