Император Российской Империи Николай Третий большую часть времени практически не выходил из своих комнат, добровольно в них закрывшись, и не желал видеть никого из своих бывших приближенных.

Он умирал.

Медленно, неизвестно от чего, и на душе у него по этому поводу было тоскливо-претоскливо, хотя бы потому, что ему еще не было и сорока.

Людей к себе он больше не допускал. "Вы все хотите видеть во мне императора, а не человека, - говорил он с тихим укором в голосе тому, кто приносил по утрам поднос с чашкой чая и сваренным вкрутую яйцом. А может не ему, а всегда задернутым тяжелым винно-красным шторам. - Умрет император - да. А до меня никому не будет дела".

Трудно быть кем-то, когда в тебе просыпается человек. И еще труднее быть хорошим человеком, когда в тебе говорит одиночество.

В комнате пахло пылью, человеческим теплом и тем особенным запахом, который сопровождает людей, безнадежно ушедших в себя. Если у него есть название, то это запах глубокой меланхолии.

Вскоре он начал избегать и слуг, а те его. Он не заметил разницы. Большую часть времени он сидел у стола и смотрел в единственный узкий просвет в окне. Ему давно стало неважно, день за окном или ночь, дождь или снег. Если бы нашелся кто-то, кто спросил его, о чем он думает, он не знал бы что ответить. Сегодня превращалось в завтра, а завтра во вчера со скоростью, которой в его спальне некому было заметить.

Когда на пороге его комнаты возник гость, император лишь поднял голову и раздраженно сузил глаза, всматриваясь в сутулый силуэт у дверей. Он ничего не спросил, но каждому было понятно: вошедшему лучше сразу исчезнуть. Но тот лишь опустил голову и остался стоять. Неуклюжий, робкий и такой невыразительный, как будто это оседающая на драпировках пыль вдруг собралась и приняла зачем-то человеческую форму.

Император неожиданно зло поднялся с места и с давно не виданными в нем яркими эмоциями, принялся выяснять, какого, собственно, черта и кто позволил. Пришедший не возмущался. Лишь только в конце тихо попросил разрешения прислуживать его императорскому величеству, раз он не допускает к себе даже слуг.

Император замер посреди зала, не успев закончить гневную тираду и неожиданно замолчал.

- Ты знаешь, кто я? - хрипло спросил он, прислушиваясь к некстати проснувшейся тупой боли в груди. И оглянулся в поисках кресла.

Человек задумался и поглядел на него снизу вверх каким-то странным доверчивым взглядом.

- Нет. Пока еще не знаю.

Гость, имени которого никто так и не спросил, сидел подолгу возле него и молчал. Казалось, что его это совсем не беспокоит, как и почти разучившегося говорить с людьми императора. Так проходили дни, а иногда и ночи. Иногда он приходил с чашкой заваренного чая, не говоря ни слова, протягивал ему и снова усаживался рядом. Смотреть в узкий просвет между тяжелых бархатных штор.

Как-то утром он первым заговорил с императором, а тот, которого, в сущности, порядком достало одиночество, в свою очередь ответил. Гость никогда не спрашивал и не утверждал, но как никто он умел слушать. Без лицемерия, чуть склонив голову на бок, внимательно, но ненавязчиво глядя в глаза. Он как будто вовсе не умел врать, а, может, не хотел. Спорил, если был не согласен, и смеялся, если ему было смешно. А однажды сел с ним рядом, и, забывшись, по-дружески положил руку ему на плечо. Почти сразу отдернул, помрачнев, извинился и отошел к окну.

Император вопросительно поглядел ему вслед и нахмурил брови. А потом вдруг понял. И впервые за долгое время, улыбнулся: впервые за много-много лет к нему относятся как к нему самому, а его титул вызывает у кого-то досаду, потому что заставляет оглядываться на условности, даже говоря по душам.

Однажды ночью он вдруг подошел и раздвинул шторы. Темно-красный саван, в который сам себя укутал.

За окном стоял январь. Долгая метель недавно прекратилась, но все равно казалось неуютно. Мелкие снежинки искрились в длинных холодно-желтых дорожках от электрических ламп. В свете уличных фонарей у крыльца кружили две собаки. Тонколапые, длинношеие, узкомордые - сразу видно, что сучки. Две белые, цвета топленого молока, собаки на белом-белом, хрустящем, мертвом снеге. Принюхивались, опустив к земле морды, так напряженно, как будто хотели вдохнуть свежий снег.

В последнее утро императора его странный друг тоже был рядом. Он долго стоял над телом, а когда пришли люди, не сказал никому ни единого слова, развернулся и исчез.

Шел 1949 год.

Много времени спустя, в глубокой старости, лежа на траве перед прудом, он увидел голубые глаза императора сквозь лицо незнакомой девочки. И эти глаза и улыбка сказали: "Я давно жду. Теперь - пора". Он не знал, как это понял: наверное, тоже ждал. Потому что не удивился. Только кивнул, принял удобную позу и закрыл глаза.